4-Рычажное

Отрывок из романа "ПО КРАЮ"




...В тот памятный февральский вечер между дедом, моей матерью и отцом состоялся семейный совет. Совет, который определил судьбу нашей семьи на долгие годы вперёд.
Вначале свои соображения по поводу отъезда, как будто отъезд был уже делом решённым, высказал отец.
-Поедем,-сказал он,-на Украину. Там наши корни. Там мы родились. Там выросли. Там нам и жить.
   -Один раз мы уже последовали твоему совету и очутились на лесоповале!-грубо перебил его дед-Поэтому помолчи-ка пока. Умник! Послушаем лучше, что твоя жена скажет.


-Меня не спрашивайте.  По мне так и здесь жить можно. А что?-мать взглянула сначала на отца, потом на деда.-Мы здесь уже привыкли. Опять же, жильё какое-никакое имеется. Работа тоже. Так зачем срываться с места и ехать неизвестно куда?...
Почему неизвестно куда?! Домой!- не дослушав до конца возразил ей, изумлённый этим её мнением, отец.-Разве тебе не хочется жить как все нормальные люди у себя дома, на своей родной земле?
-Ох, не знаю?! Где теперь этот мой дом. Иной раз кажется, что и не было его вовсе. Да и не будет уж, наверное, никогда.


После этих её слов отец словно взбеленился. Побелев как полотно, он долго и непрерывно с битых полчаса говорил и говорил, убеждая мать, деда, порой казалось  и меня, в том, что Украина является нашей Родиной, что только на своей родной земле мы, будем, по настоящему свободны и счастливы.
Вся эта его длинная и как ему казалось"проникновенная" речь прямо-таки изобиловала дежурными избитыми фразами, как-будто нарочно, взятыми на прокат из плохоньких передовиц  районных газетёнок и журнальчиков. А некоторые слова были настолько высокопарными, что вызывали раздражение.


Может быть он говорил бы так ещё очень долго, но деду надоело это его нелепо-
 -комическое ораторское искусство и он, недолго думая, жёстко оборвал его, грубо сказав: Ну ка, хватит! Нашёлся тут мне тоже Цицерон!
После этих слов деда в комнате сразу воцарилась мёртвая тишина. Отец, споткнувшись на полуслове, затих.  Его, до этого бледное лицо, моментально запунцовело. Он прекрасно знал эту свою дурацкую манеру выражаться высокопарно-нудными фразами.  Людей, которые не были знакомы с этим его "талантом", вначале как правило, это приводило в состояние крайнего недоумения, иногда даже шока.


Дед, частенько подтрунивая над ним, говорил смеясь: Тебе бы Адам министром печати работать или на худой конец, сельским лектором, но уж никак не на лесосплаве. И откуда ты только такие слова выкапываешь? Научи. А то прямо зависть разбирает.
Отец на такие подтрунивая деда, как правило не отвечал. Обычно набычившись от обиды,  он скручивал "козью ножку" из газетной бумаги и молча начинал дымить, окружая себя клубами вонючего, махорочного дыма.


Дед, не выносивший даже отдалённого запаха курева, сразу прекращал в таких случаях свои подтрунивания над ним и ругаясь, иногда матёрно, исчезал, прячась от этих сизых вонючих клубов дыма, в своей крошечной комнатёнке.
И на этот раз, обидившись на слова деда, он решил проделать то же самое. Но дед, ловко вырвав у него из рук кисет с махоркой, сказал пряча его в карман своих брюк: Позже подымишь. Ты ведь ещё моего мнения не слышал. А услышишь, думаю, всю ночь напролёт дымить будешь.


То что потом сказал дед оглоушило нас всех, за исключением матери.
А сказал он следущее: Я тут посоветовался кое с кем и поразмыслив решил: Нужно подаваться в Киргизию. Лето там, говорят жаркое, зима тёплая. Кроме того фрукты разные: яблоки, груши, виноград. В общем хватит намёрзлись здесь, наголодались. Хочется и в тепле пожить.
У отца и у меня  от удивления отвисли челюсти. Мы ожидали от деда чего угодно. Но такого...


Мать отнеслась к его слова, как я уже говорил, спокойно. Впрочем, как впоследствии выяснилось, он подумала, что Киргизия-это где то в Крыму. Отсюда и её спокойствие.
А дед не обращая внимания на впечатление, которое произвели его слова, сделав короткую паузу, хладнокровно продолжил. Но самое главное там не было войны. Хотя это, пожалуй, неверно,  она была, но не на её территории. А это для нас, по национальности немцев, очень важно. Я говорил на эту тему с  Констанином Исааковичем, впрочем, он и подал эту идею. Будучи студентом, Константин Исаакович ещё задолго до войны ездил в Киргизию на практику. Есть там такой город, по названию, кажется, если не ошибаюсь, Талас. Так вот, половина населения этого городо, немцы. У Константина Исааковича с тех времён  там ещё друзья остались. До войны он переписывался с ними. Ну война, сами понимаете, положила конец этой переписке. Так вот, если мы решим ехать туда, то Константин Иванович напишет им письма с просьбой, помочь нам на первых порах. Конечно, может случиться и так, что друзей его там уже нет, и помочь нам будет некому. Но это не так уж важно. Я думаю, что важнее всего то, что там живёт множество  людей нашей национальности и они, надеюсь, не оставят нас в беде. А на Украине, Адам,-дед повернулся в сторону отца,-была война. И люди, оставшиеся в живых после этой бойни, не будут разбираться виноваты мы в этом или нет, плохие мы или хорошие. И даже тот факт что мы их земляки, не играет никакой роли. Для этих людей любой немец-враг. Помнишь, ты как-то сам говорил, что гауляйтером Украины был Эрих Кох. Я думаю тебе не стоит напоминать, что он там натворил. Так что счастливо жить, как ты только что говорил, на своей родной земле, нам просто-напросто не дадут.



Отец, опустив глаза, молчал. Он понимал, что дед, может-быть не во всём, но в чём-то прав. И ещё он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что теперь, после того как его тесть вбил себе в голову эту идею с Киргизией, выбить её оттуда практически невозможно.
А хитрый дед, видя сомнения и колебания отца, решил добить его до конца.
-...Если же ты, Адам, всё-таки твёрдо решил податься на Украину, то пожалуйста, скатертью-дорога. Только запомни: Поедешь один. Мой внук и моя дочь останутся со мной.
Этой его фразой и была поставлена последняя точка в споре.
  -Ну что ж, пускай будет по твоему,-испугался сразу, сдаваясь, отец.- Думаю, коли-уж здесь не пропали, не пропадём и в Киргизии.
       -Не сомневайся. Не пропадём,-облегчённо вздохнул дед всё-таки не ожидавший, что отец переменит своё мнение с такой лёгкостью.


В эту ночь я не сомкнул глаз до самого утра, всё думая о предстоящем отъезде. Уехать, означало потерять Веру и Громилу. Потерять может быть-навсегда. Эта мысль приводила меня в отчаяние. Переубедить деде, я знал, невозможно.
-Ну почему он такой упрямо-жестокий?-спрашивал я себя.-Ведь для него не секрет, как много для меня значит Вера. Почему он делает мне так больно?-Я знал, что он любит меня больше всего на свете.-Так почему он делает это? Зачем уезжать неизвестно  куда и неизвестно зачем? Мать права, жить здесь можно. Пускай зимы холодные, пускай комарьё летом и наводнения весной. Но это наше, привычное. А что нас ждёт там, в этой чужой Киргизии? Ну почему?! Почему?-спрашивал я себя в тысячный раз,-он причиняет мне эту невыносимую боль?-и не находил ответа.
 

    Тогда, в то время, я ещё не понимал, что жизненные обстоятельства иногда просто заставляют человека наносить боль даже самым близким, даже самым дорогим и любимым людям. И нанося эту боль, люди эти страдают намного больше чем те, которым они её нанесли.


Утром, измученный долгой, бессонной ночью и мучительными вопросами на которых не было ответа, я всё-таки заснул.
Во сне мне приснился сад: Бесконечно-огромный, с бесчисленными густо растущими яблонями, с веток которых свисали красные яблоки, со стелющимся под ногами мягким ковром из сочной зелёной травы и ярких красивых цветов, он вызвал у меня неописуемый восторг и восхищение.
-Так должно-быть выглядит рай,-думал я, любуясь сверкающим в голубом небе солнцем, освещавшим своими золотистыми лучами этот чудесный сад. И вдруг внезапно-страх, липучий и мерзкий, опутал меня с головы до ног. Я каким-то шестым, неизвестным и необъяснимым мне чувством понял -что это действительно рай. А если это так, значит я больше не существую?! Я умер?!
Отчаяние охватило меня, сдавило до дикой боли моё маленькое сердце холодным, стальным обручем. И я, не выдержав этой невыносимой боли, закричал. В это самое мгновение с тугим металлическим звоном лопнул обруч сдавивший моё сердце, и я открыл глаза.


На мой крик, из сеней, прибежал дед.
-Что случилось?-спросил он, осевшим от испуга голосом.
Увидев его склонившуюся надо мной голову и услышав его такой знакомый родной голос, я не выдержал и заплакал.
-Наверное что-нибудь страшное приснилось?-угадал он, поправляя сбившееся на бок одеяло.
-Дед,-сквозь слёзы, жалобным голосом попросил я его.-Давай останемся жить здесь. Ну -зачем нам эта Киргизия!


Он тяжело вздохнул. Пристально взглянул на меня. И успокаивающим неторопливо-
-осторожным тоном, чтобы как-то не задеть мои детские чувства, нежно погладив  меня по голове сказал:  Нельзя внучек. Сейчас тебе это трудно понять, но придёт время, ты вырастешь, станешь взрослым и поймёшь, что Киргизия, это не такое уж плохое  решение нашей проблемы. Впрочем, Шеины тоже уедут. Я говорил на эту тему с Константином Исааковичем. Их отъезд, это только дело времени. Да и вообще, сдаётся мне, через годик-другой, в посёлке не останется ни одной семьи из числа ссыльных. Ты ведь сам прекрасно знаешь как относятся к нам ссыльным местные. Так что если не сейчас, то позже всё-равно придёться уехать. Вот и подумай: стоит ли оставаться, тянуть время,-он отвёл в сторону глаза и я понял, как  нелегко ему было в этот момент, может быть, даже намного тяжелее чем мне.


  -А теперь вставай, умывайся, завтракай и собирайся в школу. Вера должна с минуту на минуту зайти, а ты всё ещё в койке нежишься. Лежебока!
Я утёр мокрое от слёз лицо одеялом: Неужели уже так поздно?
-Восемь. Мать с отцом хотели тебя пораньше, перед тем как на работу уйти, разбудить, но я не разрешил.
-А ты почему не на работе?-я вылез из под одеяла и  пошлёпал босыми ногами по холодному полу к тазику с водой, который стоял на табуретке, около ещё не топленной со вчерашнего вечера, печке.
-Чересчур много вопросов задаёшь,-улыбнулся дед. Слышишь в дверь стучат? Это Вера. А ты ещё не умылся. Поторопись!-он вышел в сени.


Умываясь, я услышал как распахнулась, протяжно и тонко вскрипнув, обитая войлоком дверь, ведущая со двора в сени.
Дед, как всегда, оказался прав. Это действительно была Вера.
Увидев, что я ещё не одет, она не поздоровавшись со мной, с изрядной долей ехидства в голосе, сказала, повернувшись к деду: Извините Фридрих Фридрихович, но как я вижу ваш внук только что вылез из под одеяла. Мне кажется вы должны относиться к нему всё-таки построже. Иногда, для пользы дела, можно и ремень в руки взять. А то не дай бог лентяй вырастет. Что тогда будете делать?
Дед, не ожидавший подобного выпада с её стороны, на какое-то мгновение растерялся.


Потом, выйдя в сени через секунду появился вновь, держа в руке огромный пастуший кнут. Кнут этот, прошлой зимой, притащил откуда-то отец.
-Верочка. Вы совершенно правы. Из меня воспитатель никудышный. И поэтому с сегодняшнего дня, все мои полномочия переходят к вам. Возьмите это орудие воспитания,-он протянул ей кнут,-и держите моего внука в соответствующей строгости.
Надеюсь, с его помощью вы вырастите из него полноценного человека.


Теперь настала очередь растеряться Вере. Взяв из рук деда кнут, она покраснела от смущения. Видя её растерянность я решил придти ей на помощь, подсказав достойный ответ, на эту смешную выходку моего деда.
-Теперь Вероника Константиновна,-шутливо обратился я к ней по имени и отчеству,-вам остаётся только одно: Поблагодарить, Фридриха Фридриховича за оказанное вам столь высокое доверие.
После этих слов мы, все трое, словно зараннее сговорившись, весело и громко расхохатались. Так громко, что даже чайные стаканы в латунных подстаканниках, стоявшие посреди стола, задребезжали, издавая тонкий стеклянно-металлический звон.


В школу я и Вера в это утро естественно опаздали. Ираида Николаевна на наше опоздание среагировала на удивление спокойно. Я уже думал: Кажется пронесло. Но не тут то было. После уроков она вызвала на так называемую "Беседу" сначала меня, и устроила мне такую головомойку, что я выскочил оттуда, словно ошпаренный кипятком. Те времена, когда мне многое прощалось, уже давно прошли. Нарушать дисциплину было теперь непозволено никому. И я уже давно не был исключением.
На Веру же, которую она вызвала после меня, эта воспитательная "Беседа",  не оказала вообще сколь-нибудь заметного впечатления.  Она вышла из кабинета Ираиды Николаевны такой же весёлой и беззаботной как и вошла.
На мой вопрос: Ну как там? Николаевна сильно бушевала?-она махнула рукой, словно отгоняя от себя надоедливую муху, отчётливо и громко на весь коридор, сказав,-Да ну её! Зануду!


Я готов поклясться, что фразу эту, было слышно и в кабинете Ираиды Николаевны.
Больше вопросов я ей задавать не стал.
Домой в этот день мы вернулись немного позже обычного и сразу, не заходя в барак бросились к сараю посмотреть-как там Громила?  В то утро мы не стали эксплуатировать нашего четвероногого друга из-за нехватки времени, некогда было возиться с упряжью и санками.


Подобное, когда мы уходя в школу, оставляли Громилу дома, случалось редко. И каждый раз, когда это всё-таки случалось, мы жутко переживали, зная как он страдает там в сарае в одиночестве, нетерпеливо ожидая, когда мы наконец вернёмся из школы.


Подбежав к сараю, мы услышали, как он стоя за запертой на замок дверью, громко втягивает носом воздух, издавая при этом приглушённое, недовольное ворчание.
Достав из кармана ключ, который попеременно находился то у Веры, то у меня, я отомкнул замок и открыл дверь. Громила пулей вылетел из сарая, чуть не сбив нас с ног. Описав круг вокруг барака и остановившись как вкопанный посреди двора напротив нас, он пристальным недобрым взглядом уставился на меня и Веру. По этому взгляду можно было без труда определить, что он смертельно обижен. Если бы он умел говорить, то наверняка сказал бы с укором: Настоящие друзья так не поступают!


Постояв с минуты три и решив видно, что настоящий друг должен уметь и прощать, он не спеша, чтобы не уронить личного достоинства в наших глазах, подошёл к нам, и обнюхав поочерёдно, сначала Веру потом меня, издал длинное, ласковое рычание. Это означало-мы прощены.

                Продолжение следует