Новогодняя сказка

По морозной глади небосвода солнышко катилось в вышине,
Опустилось плавно к горизонту, утонуло в снежной белизне.
И под тьму, давившую на окна, в день короткий посреди зимы,
В дальний лес седой еловой тропкой молодую девицу везли.

Не спала она, но взор стеклянный стал нежив, таинственно смирён;
Разум цепкий был ещё недавно варевом нещадно опьянён,
Одурён до боли, всё смешалось… Только страх и мысль: «Я должна!»
Малость скрип баюкал, а её дальше в лес тропиночка вела.

Ельник впереди – трепещет сердце, помутнело разом в голове,
Но не зря ту девицу вязали да шептали ей о божестве,
Что вздувает снеговые вихри, погребает под собой дома,
Север дикий, безобразный слишком, и четой ему была зима.

Он приходит стужей коченелой, забирает души у живых,
Что метелью воют, надрываясь всё в буранах белых снеговых,
Коль ему за год не угадили, девицу плохую привезли,
Под его жилищем не связали – пожалели юную они.

И опять скрипит угрюмо ельник и чернеет грозно на горе,
Вечны только вековые ели, всё качают лапами во тьме…
Кровь течёт по их корням узлами, и гирлянды плоти и кишок
Свесились, мгновенно замерзая, окропляя пятнами снежок.

И девичье сердце больно сжалось, крик слетел с холодных сизых губ,
«Но тебе ведь жить чуток осталось, потерпи…» – промолвил душегуб.
И верёвки белу грудь стянули, спину оцарапала кора…
И её приведшие умчались – позади еловая гора.

А она осталась, повисая на колючих лапах в тишине,
И вся горечь рьяными слезами покатилась по её щеке.
Только взор потухший и усталый, всё цеплял ошметки плоти он…
Но ведь праздник только начинался, гость явился бурею потом.

Окружённый вороною стаей, он пришёл, глаза его, горя
Словно сине-ледяное пламя, руки были точно изо льда.
Вороньё клевало селезёнки, раздирало печень на куски,
И старик, живясь сырою плотью; заходили резво желваки.

И мороз, колючий и тягучий, повалил он паром на снегу,
Сердце девицы затрепетало: «Я умру, я больше не могу!»
Но и смерть была совсем не лёгкой, точно ведь уж неспроста
Каждый год возили ночью чёрной красну девицу для старика.

Каждый год она женой посмертной продолжала страшный тех черёд,
Плотью чей в ночь бури тёмной, снежной наслаждался старец каждый год.
Но ведь то – незыблемая плата за спокойствие и жизнь других…
Так что, девица, не надо плакать, ты здесь для намерений благих.

Нарядные елки, ставшие символом Нового года. У ранних кельтов ель считалась обиталищем лесного духа, требовавшего кровавых жертв — внутренностей людей и животных, которые друиды регулярно развешивали на ветвях дерева. Когда окрепшая христианская церковь запретила жертвоприношения, народы Европы заменили внутренние органы шарами из дерева, которые в дальнейшем стали стеклянными, а кишки — тряпочными и бумажными гирляндами.
Что касается доброго дедушки Мороза и его западного аналога Санта Клауса, то они произошли от древнего и злобного кельтского божества – Великого Старца Севера, повелителя ледяного холода и пурги. Он тоже ходил по домам с холщовым мешком, но не раздавал подарки, а собирал жертвоприношения, которые ему недодали в течение года. Визит Старца с мешком не предвещал ничего хорошего: как правило, после его ухода в доме оставались только обледеневшие трупы.
Для того, чтобы оградить поселок от ужасного визита, друиды приносили свирепому божеству общую жертву — в мороз раздевали и привязывали к дереву юную девственницу. Именно ее замерзший, покрытый инеем труп и стал прообразом веселой Снегурочки, сопровождающей Деда Мороза.