Читателей и авторов с Новым годом!
Пусть огненная обезьяна что-нибудь хорошее принесет, а утащит ненужное – хлам, обременительные связи, тоску по несбывшимся надеждам, и все то, что мешает нам жить и любить!
Авторы альманаха получат свои экземпляры после
Старого Нового года.
И просьба – проанонсировать этот материал на своих страничках.
Всем – хорошего настроении и приятного прочтения.
Поэзия – на моей страничке на стихире.
Двойной тариф
Альманах
Выпуск 5
В следующем номере – новые произведения уже печатавшихся в альманахе авторов – проникновенные новеллы Алины Дольской, Сергея Паничева, Марии Машук-Наклейщиковой, Эльфриды Бервальд.
Рассказы Светланы Плащинской, воспоминания Светланы Лащёновой.
Лондонские хроники Бориса Готмана с изумительными иллюстрациями.
И, конечно, поэтические странички.
Вадим Доннерветтер
Мед махаона. Бабочки на чердаке
В краю непуганых фей, сумрачных скал и чудесных каменных замков, на покрытом желтыми одуванчиками берегу, у самого озера Броден, в старые времена стоял одинокий замечательный домик. В нем жила одна добрая красивая женщина с дочкой и угощала всех, кто к ней заходил, волшебным золотым медом. Именно так тот мед и называли всегда, потому, что был он густой, душистый, золотистый и очень красивый, но терпкий на вкус и лекарственный. Продавала его Брунхильда не в горшках, а в маленьких горшочках, но хорошему человеку могла налить в чашечку даром. Все знали Брунхильду, как хорошую хозяйку и… знахарку, но не боялись (только дурак станет бояться одинокой красивой фрау, верно?). А об ее ведовской силе, как это и положено, ходили легенды.
Над живописной поляной возле домика женщины, вместе с трудолюбивыми пчелами, кружились прекрасные разноцветные бабочки.
Как-то раз большой махаон сел девочке прямо на лоб.
Брунхильда тогда прошептала дочке, что если коснуться лапок у бабочек, то их отражения потом порхают в душе, оставаясь там порою надолго, и Вилда хихикала.
Шли годы, и каждый раз весной одуванчики вспыхивали вокруг домика мамы и дочки, как отражение жаркого солнца. А вместе с этим чудом прилетали пчелы и приносили Брунхильде свой удивительный мед.
И вот, однажды, дочка спросила у женщины:
– Мама, а почему пчелки собирают нектар и пыльцу и делают мед, а бабочки только машут крылышками и играют? – ведь они тоже пьют нектар из наших цветков.
– Это очень старая история, доченька. Когда я услыхала ее, то потом плакала, – сказала Брунхильда.
– Я не буду плакать, – ответила Вильда, – ведь мне уже одиннадцать лет, и я многое знаю.
– Тогда тебе пришла пора узнать тайну нашего чердака!
С этими словами Брунхильда поднялась на лесенку и открыла окошко на чердаке.
Как только это случилось, все бабочки с луга устремились туда.
– Этим бабочкам уже тысяча лет, – сказала Брунхильда, читая восторг и удивление в глазах своей дочери. – Они знают дорогу.
– Так в чем же их тайна? Там бабочки хранят свой бабочий мед? – не унималась Вильда.
– Пойдем, и я тебе покажу. Хочешь взять с собою подружку?
– Не очень-то хочется. Герда дразнит меня, – поморщилась Вильда, но все же позвала одну из деревенских девчонок, обещая показать ей волшебное чудо.
Залезли они втроем на чердак прекрасного домика, а там бабочки летают, словно разноцветный сказочный вихрь! От такой красоты у девочек дух захватило.
Тогда Брунхильда сняла серп, который висел среди прочего старого хлама, и перерезала горлышко Герде, – та и пикнуть не успела.
На детскую сладкую кровь стали слетаться бабочки и запускать в лужицу свои хоботки. От крови они становились толстыми и большими, а крылышки у них отпадали. Тогда бывшие бабочки, а ныне – мерзкие гусеницы, заползали в кровоточащую рану и принимались рвать мощными челюстями юную нежную плоть.
Вильда сделала шаг назад, опасаясь того, как бы ее саму не укусили случайно, и тогда она увидала, что под ногами у нее хрустят не старые сухие листья и лепестки, как она сначала решила, – а красивые крылья миллионов и миллионов замечательных бабочек.
– И что будет потом? – спросила она у матери, еле дыша.
– Потом они снова станут куколками и превратятся в прекрасных бабочек, – сказала Брунхильда, прижимая дрожащую дочку.
– Ты не ответила на мой вопрос. И где же их мед?
– Мед махаона – это его красота. Разве не очевидно?
– Очевидно…. Но зачем им нужны эти жертвы?
– Не знаю. Говорят, что так меда получается больше и он… другой. Одуванчики недолго цветут.
– Это верно, – вздохнула Вильда, – пойду, позову еще одну девочку. Эта худенькая. Пусть у них будет достаточно корма, – нас не съедят.
– Сходи, доченька, – грустно улыбнулась ведунья, – а я пока достану для нас кувшин медового эля. Надо отметить твое посвящение. Теперь ты знаешь, как устроена жизнь.
– У пчел есть своя королева. Они все ее слуги, поэтому и собирают для нас золотой мед. А махаоны... – Вильда оглянулась на мертвое тельце подруги, – это придворные. Мои придворные!
Северный август
(Augustum in septentrione)
Вот и листья пожелтели….
На метели многоцветья
Краски солнечной пастели
Август истязает плетью.
Долгожданная прохлада…
Сталью трав убитых запах…
Грусти томная услада, –
В золоте и мягких тапках
Душу вновь ласкает Осень,
С Летом злым на сеновале
Долго будут еще очень
Две подружки – две печали…
Киски тискать, целоваться,
Испарять росу рассветом…
В сентябре придется сдаться
И расстаться с мертвым Летом.
Пусть в ледовом саркофаге
Ждет тепла, лелеет тайну…
В Книге Тени на бумаге –
Призрак скорого Самайна.
Лара Вагнер
На меня упала ведьма
Возвращался с работы, абсолютно никого не трогал, даже не смотрел ни на кого зовущим взглядом. Любовался трещинами на асфальте. И вдруг на меня упала ведьма. Сколько раз писали в газетах.… Выпрыгнул из окна самоубийца – и прямо на прохожего. Оба вдребезги. Такой эгоизм! Прежде чем прыгать, посмотри внимательно вниз, рассчитай траекторию, прояви гуманизм.… Иногда самоубийца самоубивался не до конца и даже шел на поправку. Еще бы, ведь он приземлялся на мягкое чужое человеческое тело! Но прохожий всегда вдребезги. Такая уж трагическая судьба. Родственники и сослуживцы рыдают…
А тут ведьма упала на меня с невероятной высоты, и все живы и даже не ушиблены. Потому что она все-таки ведьма, а не самоубийца. И не домохозяйка, помешанная на чистых окнах. Вероятно, притормозила над самой землей. Вовремя сориентировалась.
Я говорю (довольно вежливо):
– Мадам, почему именно на меня?
Молчит и глупо улыбается. Наверно, еще не отошла от падения, хоть и притормозила.
– Мадам, вы сами можете идти?
Обхватила мою шею еще крепче.
Не могу сказать, что ноша такая уж неподъемная. Обычные женщины очень боятся постареть, страх делает их тяжелее и придавливает к земле. А она – ведьма и не боится старости.
Рыжие волосы и зеленые глаза. Зеленые, как качественная зеленка.
Кожа теплая и нежная. Нежная, как белый шелк. Забыл упомянуть, что она была совершенно голая. «Лё гран ню». Амедео Модильяни. Почему-то всплыло в памяти.
Шагаю дальше.
Прохожие делают вид, что ничего не замечают. Идет себе по улице мужчина относительно интеллигентной наружности и тащит на руках даму в стиле ню. Все нормально. До чего же толерантной стала у нас публика. Еще бы, ведь им такое счастье не прилетело.
Кожа гладкая, как мрамор. И вся она, ведьма, словно классическая статуя. Не нести же ее домой, в мою малогабаритную квартиру. И вообще, ведьма – это пережиток, анахронизм. Куда бы этот пережиток пристроить?
Тут как раз музей по дороге попался. Поднимаюсь по парадной лестнице.
В вестибюле весь коллектив в полном составе. Очки, пышные прически и шали с бахромой.
– Ваш манекен музейной ценности не представляет. Хотя, знаете что? Приходите через три месяца, у нас будет День дарителя, и вот тогда мы, пожалуй, ваш дар примем. Мы в этот день все подряд принимаем и выдаем почетную грамоту мецената. Однако сейчас не получится. Извините-с!
Просмотрел я на ведьму, а она и в самом деле превратилась в какой-то кондовый манекен. Я бы сам его в музей не принял.
Вежливые люди из музея мне сочувствуют:
– Может, мы все-таки взяли бы ваш манекен, вы ведь его, наверно, через весь город на руках притаранили. Но, увы, оформить не сможем. У нас даже заведующей сейчас нет. Уехала в Питер на свадьбу бывшего второго мужа. Он ее пригласил.
Я удивился, даже о ведьме на время забыл.
– Бывший муж? Пригласил?
– Сами в шоке. Еще раз извините-с.
Только оказались на улице, как ведьма сразу ожила. Но не нести же мне ее в свою квартиру! В прошлом году у меня уже завелась одна Клавдия или, кажется, Валерия, со своими кастрюлями и пеньюарами. И сразу стало невыносимо тесно. Хорошо, что это было в прошлом году.
Ведьма такая роскошная. Как кукла из дорогого латекса. Секс-шоп за углом. Может, там примут?
– А она у вас сертифицированная? – строго спрашивает товаровед.
А я откуда знаю?
– Если с сертификатом, так и быть, примем на комиссию. Хотя этого добра самим девать некуда. Кризис, знаете ли, народ нынче о другом думает. Правда, пару месяцев назад из санэпидемстанции пришли, заинтересовались. Взяли несколько кукол на проверку, до сих пор проверяют.
В общем, выбрались мы из секс-шопа в прежнем составе.
А ведьма в глаза мне заглядывает, и галстук мой поправляет, чтобы ровненько держался.
Жаль, квартирка маленькая, тесноватая.
Ничего, как-нибудь разместимся…
Я стану куклой
Если не сегодня, то завтра я стану куклой. Каштановые локоны будут струиться по бледному шелку пышного платья, глаза утратят способность проливать слезы, а губы застынут в улыбке. Чуть приподнятые уголки губ... Улыбка для всех и ни для кого.
Хотите взять меня в руки? Пожалуйста.… Только не забудьте вернуть на место. Каждая кукла должна знать свое место.
Вы собираетесь бросить меня на пол? Что ж, я не разобьюсь, я ведь не фарфоровая. А теперь уходите.… Всегда найдется кто-нибудь, кто поднимет, стряхнет пыль, поставит на полку между куклой-блондинкой и куклой-брюнеткой. Мои товарки ждут покупателя. Их купят, а меня нет. Кому нужна кукла, когда-то бывшая человеком? Кусок пластика, в котором похоронена жизнь.… Такая же, как ваша. Вам бы все время казалось, что я наблюдаю за вами, слежу за вашими промахами, скандалами и обидами. Нет, мне было бы все равно. Все эти звуки и картинки чужого дома совершенно не интересны. Гораздо лучше погрузиться в собственные воспоминания о воспоминаниях.
Куклы, когда в них не играют, совсем не стареют. Липкое время затянет своей паутиной дверь и окна маленького магазинчика, где дремлют былые мечты.
Но, может, однажды ты войдешь и назовешь по имени куклу с каштановыми волосами? Произнесешь забытое имя, известное только немногим.
И тогда ожившая кукла шагнет с полки прямо в твои объятия…
Ты ведь вспомнишь и придешь?
Вряд ли…
Шевели лапками
Эта поучительная история преследует тебя всю жизнь. Еще бабушка читала вслух книжицу о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком, и строго посматривала на тебя сквозь очки. Так педагогично: пессимистка, сложившая лапки, утонула, а целеустремленная оптимистка сбила масло и спаслась.
В школе ставили спектакль на английском, и тебе досталась роль лягушки-пессимистки. Твое бесславное выступление на сцене актового зала длилось ровно пять минут, а репетировали целую четверть. Когда ты повзрослела, все стало еще хуже. Стоило тебе расслабиться, размечтаться и раскиснуть, как появлялся кто-то мудрый и начальственным голосом заставлял тебя пошевеливаться, концентрироваться, находить скрытые резервы…
Ты должна, ты должна, ты должна…. И вот ты плаваешь в кувшине с молоком. Твои товарки по несчастью давно утонули. Да кто угодно утонул бы в такой ситуации. А ты все барахтаешься и отчаянно перебираешь лапками. Ты не хочешь опускаться на дно, где потихоньку уже начинают разлагаться тела неудачливых пессимисток.
Захлебываясь в отвратительной белой жидкости, ты упорно держишься на плаву. Ты собьешь это гребаное масло! Ты выберешься наружу! Ты сильная! Ты сможешь!
ТОТКТОНАВЕРХУ снисходительно наблюдает за твоими телодвижениями. Собственно говоря, именно он и закинул тебя в кувшин. Ему сейчас как раз нечем заняться, и он размышляет о твоей судьбе:
«Что ж, ты сильная девочка, ты очень любишь жизнь. Еще чуть-чуть, и ты окажешься на свободе.
А если потом слегка поджарить тебя на медленном огне? Или подвесить на тонкой проволочке над обрывом?»
В ТОМКТОНАВЕРХУ проснулся азарт экспериментатора.
Игорь Михайлов
Я приехала.
У себя дома Глеб листал страницы мужского журнала. Внимание привлекла фотография женщины в розовом купальнике. Она странно напоминала давнюю знакомую. Похожее лицо, те же волосы, линия плеч, овал груди, изгиб спины… Глеб явственно ощутил её присутствие: грациозность пантеры, запах тела, вкус кожи. Молодая женщина утоляла его страсть, как в засуху утоляет жажду и пьянит прохладное вино. Их короткая беседа за чашкою кофе всегда заканчивалась стремительным натиском друг на друга. Они создавали вершину наслаждений, откровение царило между ними. Они делились переживаниями и скоро расставались. Именно такой он запомнил Лию. На последней встрече она сказала, что уезжает далеко и навсегда.
Глеб жил прошлым и не затруднял себя новыми связями. Воспоминания прервал звонок телефона. Глеб взял трубку и услышал голос:
– Я приехала. Хочу увидеть тебя.
Он помнил этот голос всегда. Говорила Лия.
Глеб невольно взглянул на фото. Глянец блеснул. Показалось, что женщина подмигнула. Он закрыл журнал и бросил его на диван.
– Рад слышать тебя, – обрадовался Глеб. – Ты появляешься и исчезаешь неожиданно. – Он поборол неловкость, которую породила разлука, и предложил, – можно встретиться у меня.
– Нет. Лучше на перекрестке наших свиданий, – выбрала Лия.
– Я буду там…, – успел согласиться Глеб и услышал гудки.
Он сжимал трубку – удивлялся неожиданному звонку, затем быстро выбрал костюм, и в теплой куртке вышел на улицу.
Мокрый тяжелый снег косыми полосами стлался по дороге, и с наветренной стороны лип на столбы и стены домов. Холодные снежные хлопья падали на лицо, тут же таяли и растекались. Глеб с поднятым капюшоном шел к остановке. Под ногами шлёпала слякоть. На тротуаре печатались следы-тарелки, которые заполнялись водой.
Рогатый троллейбус разбрызгал густые лужи и остановился. Двери со скрипом открылись, пассажиры поспешно вошли, двери с ещё большим скрипом закрылись, троллейбус дернулся и поехал. В мутных боковых рамах проносились аморфные тени, огни, очертания машин. Внешний отчётливый мир охраняло лобовое стекло – по нему елозил длинный резиновый дворник. Слякоть двумя валами сползала по краям чистого поля, к нему тут же липли снежные хлопья.
Глеб прибыл на место встречи.
Лия жила недалеко от перекрестка. Полосы мокрого снега продолжали устилать улицу. Петербургская непогода выказывала свой норов. Глеб подошел к киоску. За стеклом на прищепках висели газеты и журналы. Среди них журнал для мужчин был открыт на той странице, где фотография напоминала Лию. Глебу показалось, что женщина в розовом купальнике подмигнула и жестом показала направление вдоль улицы. Дорога была в пасмурной серой мгле. Глеб вновь посмотрел на фотографию. Она оставалась прежней. Он пошел вдоль блочной девятиэтажки, надеясь встретить Лию. Опять слякоть шлёпала под ногами, мокрый снег падал на лицо, люди торопились.
Глеб поднялся в лифте высотного здания на последний этаж и позвонил. Дверь открылась. В прихожей сидел большой голубой дог с обвислой кожей на челюстях. Изо рта собаки текли слюни. Из гостиной вышла Лия в темном длинном платье и буднично сказала:
– На улице плохо. Я ждала тебя. Заходи. Пусть Басик понюхает тебя и успокоится.
Глеб вошел. Лия взяла собаку за ошейник и закрыла дверь. Одновременно, Басик ткнулся слюнявой мордой в пояс гостю и фыркнул. Лия пожурила собаку:
– А теперь, Басик, спрячься и не ревнуй.
Она закрыла собаку в маленькой комнате.
– Рад тебя видеть, – признался Глеб.
– Я тоже. Раздевайся и проходи, а я заварю кофе.
Она ушла. Глеб снял куртку, привёл себя в порядок: поправил бабочку, причесался и в домашних тапочках прошел в гостиную. Обстановка была обыкновенной: диван, напротив – мебельная стенка с телевизором, разнообразие вносил журнальный столик между двух кресел, они были придвинуты спинками к стене. Лохматый палас застилал паркетный пол.
Глеб расстегнул пиджак и сел в ближайшее кресло. На столике лежал уже знакомый журнал. Глеб раскрыл его и понял, что на фотографии именно Лия. Но только здесь она была совершенно обнажена. Глеб проверил обложку, пролистнул несколько страниц, изменений нигде не было, кроме этой одной страницы. Глеб удивился и тут же заметил на диване розовый мятый купальник.
Лия вошла с подносом. Она склонилась, составила на столик две дымящиеся чашки и улыбнулась. Её лицо покрывал загар. Тёмно-русые волосы шелковистыми волнами спадали на плечи. Взлохмаченная чёлка закрывала лоб наполовину. Брови и ресницы были подведены. Карие глаза блеснули огоньком агрессии, словно стремились к цели. Сочно-кровавые припухшие губы слегка сжимались. Тесёмка, висевшая на шее, терялась в ложбинке груди. Чёрное платье с бретелями плотно облегало фигуру и закрывало ноги. Лия сделала шаг в сторону, поправила волосы. Под краем подола мелькнула босая ступня.
Глеб вытащил ноги из тапок, ослабил бабочку. Он заметил, что платье на Лии одето на голое тело – под тонкой материей не было складок от нижнего белья. Лия увидела на коленях Глеба раскрытый журнал и монотонно сообщила:
– Журналы пестрят моими фотографиями. Мне стало жарко, и я разделась. – Она повернулась к окну и равнодушно поделилась,– на улице сыро и грязно. Я тебе нравлюсь?
Вопрос прозвучал неожиданно, но сам вопрос уже служил ответом.
– Ты мне нравишься всегда, – Глеб сглотнул.
Лия повернулась к нему и с тем же тоном уточнила:
– А какой я тебе нравлюсь больше?
Словно на допросе, где каждое слово значимо, Глеб признался:
– Неожиданной и разной.
Лия, рассеянным взглядом осмотрелась, обхватила руками плечи, как будто ёжилась от холода, и мечтательно произнесла:
– Иногда, я себя не понимаю.
Она рассеянно задела бретель, и плечо оголилось, неожиданно она так же оголила другое, повернулась опять к окну, обнимая себя за плечи, качнулась из стороны в сторону и сдернула платье. Оно скользнуло по телу и упало. Хрустальная люстра освещала обнаженную женщину. Лия заскочила на диван и приняла образ, как на снимке. Она замерла, словно изваяние, как модель для кисти художника, но игра ей быстро надоела, руки безвольно опустились, она перешла к пустому креслу и села.
Мужчину, одетого в строгий вечерний костюм, и обнаженную юную даму разделял журнальный столик. Лия подняла чашку:
– За нашу встречу.
Она пригубила пахучий напиток и поставила его обратно. Глеб заворожено смотрел на Лию, и тихо попросил:
– Иди ко мне.
Лия обошла столик и села на колени Глебу. Он обхватил женщину за талию и начал целовать ее плечи. Она повернулась к нему, прижала его голову к своей груди и погладила. Глеб просил:
– Будь моей.
Лия шепнула ему на ушко:
– Милый, все зависит от тебя.
Она отстранилась и заняла свое кресло. В ее руке была длинная тонкая сигарета. Через столик Глеб протянул зажигалку. Лия прикурила, откинулась на спинку кресла и поставила согнутые ноги на свое сиденье. Ментоловая сигарета вспыхивала – от огонька извивалась тонкая нитка дыма. Глеб снял пиджак, бросил его на диван, горло стягивала злополучная бабочка – она порхнула туда же. Теперь столик обогнул Глеб – он опустился на колени перед Лией, обхватил её ноги, целовал её колени и шептал:
– Будь моей… сейчас… в эту минуту.
Лия затянулась, выдохнула дым в сторону, ее ноги покачнулись, она повторила:
– Все зависит от тебя.
Глеб дышал ароматом её тела: непонятным, возбуждающим, новым. Таинственное притяжение стояло над разумом, где-то внутри кокона страдало пленником и билось, прорывая оболочку, призывало к бунту, к действию.
Глеб пытался расстегнуть пуговицы своей рубашки, но они не поддались. Он рванул ворот в разные стороны. Пуговицы должны были разлететься, но они остались застегнутыми, а материя даже не треснула. Глеб вплотную приблизился к Лии, уткнулся губами ей в подбородок, шею, плечи. Его губы погрузились в ложбинку груди и почувствовали предмет. Глеб отпрянул, и только сейчас заметил на шеи у Лии амулет. На шёлковой тесёмочке под цвет загорелой кожи висел клык.
– Акулий зуб, – похвасталась Лия. – Я вырвала его из пасти акулы в море на стажировке. Хищники примитивны. С ними не интересно.
– Для чего это? – удивился Глеб.
– Это ключ для души.
– Я не верю в сказки, – заявил Глеб.
– А тебе не нужно верить, – невозмутимо поведала Лия, обходя спор.– Если хочешь исполнить желание – продай душу.
– У меня нет души,– ухмыльнулся Глеб.
Лия улыбнулась:
– Она есть у всех, но мало кто её чувствует.
– Что же мне делать? – заинтересовался Глеб.
– Взять амулет и ткнуть себя под сердце.
– И тут же все исполнится, – нетерпеливо осведомился Глеб.
– Это примитивно, – она затушила сигарету о блюдце, – ты по натуре игрок. Давай сыграем!
Глеб недоумевал. Сейчас он хотел ясности. Лия пронзила его взглядом:
– Ты сейчас пойдешь домой. Там есть такой же журнал на диване. Открой его на моей странице – и я твоя, – она подняла указательный палец, словно подводя итог, – только есть маленькое незначительное условие.
Лия, крутя пуговицу на его рубашке, кокетливо сообщила:
– В пути не оглядывайся, а то умрешь, милый, – ласково закончила она, растягивая последнее слово.
– Я согласен,– не раздумывая, хладнокровно заявил Глеб,– но только с маленькой поправкой.
Лия улыбнулась:
– Я знаю. Ты хочешь, чтобы я появлялась всегда, когда ты откроешь журнал.
– Угадала.
– Я не гадалка, но условие принято. Можешь идти.
Глеб дотронулся до амулета.
– Ах, оставь,– отстранилась Лия, – это только ритуал, важно твоё согласие. Глеб поднялся с колен.
В прихожую Лия вышла в чёрном платье. Она выпустила из заточения собаку и обратилась к ней, как к разумному существу:
– Басик, попрощайся с гостем.
Собака лениво пошевелила челюстями и сглотнула слюну.
– До встречи у меня,– напомнил Глеб.
Он вышел из квартиры и нажал кнопку вызова лифта. В шахте раздалось лязганье механизмов, дверь медленно начала открываться.
– Помни об условии,– предостерегла Лия.
Глеб оглянулся и уверенно подтвердил:
– Помню.
Он махнул рукой, не глядя, шагнул вперед и упал в пустую шахту лифта.
Северо-западный ветер усиливался. Тучи беспрестанно сыпали на землю мокроту. Дороги покрылись озерами слякоти. Сгорбленные пешеходы спешили в домашний уют. В мусоропроводе завывал ветер.
В кресле сидела Лия. Голубой дог уткнулся мордой в ее колени. Поглаживая собаку, Лия говорила:
– Басик, наш гость разбился. Оказывается, он был безгрешен.
Собака зевнула и начала рассуждать, словно оправдываясь:
– Он легко продал душу. К тому же самоуверен. Нельзя быть таким.
Лия склонилась к собаке, потрепала её за уши и ласково пожурила:
– Я умоляю – не ревнуй. Я люблю только тебя. В аду недостаток клиентов, а мы транжирим их, как в лучшие годы мора.
Собака опять зевнула и согласилась:
– Хорошо. Следующему дадим согрешить для ада.
– Как ты меня понимаешь,– похвалила Лия.
Она набрала номер телефона и сообщила в трубку:
– Я приехала. Хочу увидеть тебя.
Санкт-Петербург 2012
Владимир Митюк
Психоз
Иногда мне становится страшно. Знакомое состояние? Вы на какой-то момент теряете контроль над собой, возмущаетесь, клянете…. Я – боюсь, ибо мои посылы реализуются, и порой трудно удержать себя, не пожелав нечто неблагоприятное случайному, или знакомому. Нет, я не боюсь рикошета, умею ставить блок от стороннего воздействия, одним посылом. Надо только остановить мысль и переключиться.
Но не всегда удается удержать себя под контролем….
А в тот спелый весенний вечер было так хорошо, сегодня меня никто не ждал, и…
Кто может запретить в половине девятого вечера нормальному мужчине зайти в магазин, купить пива, еще чего-то приглянувшегося …. А потом тихо посидеть в скверике, на скамейке, и выпить в одиночестве или в случайно образовавшейся компании, обменявшись приветственными кивками, и даже не вступая в разговор?
Неподалеку от моего дома два магазина – гипермаркет, посещение которого всегда в радость – сервис, выбор, улыбчивые продавцы и кассиры…. Второй – круглосуточный, попроще, универсам, и тоже принимают карточки…. Я захожу именно туда – ведь не пойдешь в гипермаркет за пивом? Тем более что там продается употребляемый мною несколько десятков лет сорт.
Прохожу вдоль стеллажей, вспоминаю, что неплохо бы купить и морковки, причем не мытой, а сохраненной в естественном виде…. Закладываю в корзинку, по пути прихватываю жвачку, шоколадные батончики – они здесь с полуторной скидкой…
Никакого негатива, спокойная обстановка. Только у касс – неразбериха, передача смены – из восьми касс могут работать две-три, и наш человек выбирает, на основе генетического опыта – сейчас лишние минуты в очереди раздражают…. И я не являюсь исключением….
Неудача. Очереди в кассу нет, но кассиры сдают смену…. Чертыхаюсь, наступая на что-то под ногами. Хрустит. Расколотый орешек? Или кто-то рассыпал чипсы.
Нет, в эту кассу не пойду, пути не будет….
В голове начинает шуметь, а это плохой признак. Пока удерживаюсь, хотя раздражение усиливается. Ощущение, что в зале сгущаются сумерки, и появляются темные нежелательные элементы. Отгоняю, я – недоступен для постороннего воздействия в моей нынешней ипостаси, только не трогайте.
Наконец, встаю в очередь, три человека передо мной и покупок у них немного, чего волноваться-то! Постою пару минут, и все…
И тут.
За мной пристраивается высокая блондинка, лишь чуть ниже меня ростом. Длинные пальцы, унизанные кольцами, красный маникюр. Не реагирую. Но насторожен. Почему она встала за мной? За соседнюю кассу села сменщица, я естественно обернулся – не пойти ли туда? В нашей кассе заминка, дебет с кредитом не сходятся, покупательница требует пересчитать…
– Ну, что Вы дергаетесь?
Странная фраза, ведь я даже не сдвинулся с места, и, собственно, ей-то какое дело? В универсамах люди…. Перемещаются, выбирают, и хотят это сделать как можно быстрее…. Но я…. Неосознанно чувствую возрастающее напряжение…. Неужто началось? Надо быть начеку, но сохранять полнейшее спокойствие. Ставлю защиту от отрицательных эмоций. Чем ее можно пробить?
– А там очередь не меньше?
– Встали и стойте, – это уже прямая угроза.
Окружающие теряют формы, тьма еще более сгущается, предметы и люди окутываются сиреневым облаком. Или это давление на мое сознание? Я пока не включаюсь, не хочу. Может, все обойдется миром?
Но нет, меня продолжают доставать.
– Вот Вы берете самое дешевое, неужто расплатиться нечем?
У меня в кармане – две пластиковых карточки для расчета в магазинах, и кошелек…. Может, вводит в заблуждение и мое скромное одеяние? Мягкая куртка за триста евро и вельветовые джинсы за двести, удобные, платишь порой не за фасон, а за комфорт.
Стараюсь не реагировать, но на меня продолжают давить…
– И морковка немытая, и жвачка самая дешевая (хм, все по одной цене), и пиво самое херовое….
Сука, так я этот сорт, еще держащийся и сохраняющий вкус….
– А Вам – что? – не сдерживаюсь, отвечаю, и зря – провоцирую новый поток…
У нее – женщина выкладывает на ленту бутылку «Зеленой марки», ноль семь, и связку бананов…. Пить будет не сама, но зачем мужику банан? Или она на него вовсе не рассчитывает, и посему взвинченная….
– Ты мудак, покупаешь всякую дешевую фигню…. У тебя вообще женщины нет, кто с тобой пойдет….
Не реагирую. Пытаюсь переключиться, я не настроен – пока – на выброс потока негативных эмоций. Понимаю, эта из тех, кто орал на весь мир, что в СССР секса нет…. Согласен, для таких – нет, ни при каких условиях…. Банан, да… Непроизвольно вырывается:
– Отстань, стой и жди….
– Нет, я тебя прокляну, до дома не дотопаешь. Берешь всякую дешевку, – она повторяется, – будешь копейки считать….
Ого! Это уже угроза. С потолка свисают фиолетовые сталактиты, заполняя собою все. Я оказываюсь в окружении в пространстве не мною созданных образов…. Что – она из тех, кто ищет легкую добычу?
Встряхиваюсь…
Очередь, покупатели….
Но снова, над ухом:
– Я тебя прокляну….
Это – просто, начальная магия, нулевой уровень…. Мне все труднее сдерживаться. Но, если мои эмоции вырвутся наружу? Тогда – мое, недоступное для других, иногда неконтролируемое, второе я, вступит в схватку с генератором помех…. Негативные воздействия должны быть нейтрализованы, но мне необходимо прочувствовать все. Меня сжимает, я становлюсь пружиной, и, не дай бог, она распрямится.
…
– Женщина, Вам надо, – стараюсь быть сдержанным, обрываю фразу.
…
– Ты берешь самую дешевую жвачку, тебе нечем расплатиться, будешь считать копейки, сдачу…. И до дома не дойдешь…. Она повторяется, повторяется. Чувствует легкую добычу? Бред, неужто она не знакома с принципом рикошета?
…
Женщина повторяется. Значит, ее магия на этом заканчивается?
Не выдерживаю:
– Это твои последние слова.
На транспортере – связка бананов и водка…. Кассир прикладывает их к считывающему устройству, я же стремлюсь, как можно скорее, покинуть магазин…
Слышу проклятия вслед…
Выхожу, не оборачиваясь. Банка взрывается в моей руке.
Хорошо, что взял две…
…
В новостях вижу, что….
С семиэтажки падает…. Насквозь. Шансов на спасение нет….
Насаживается, как бабочка на иголку. Зима закончилась. Снег растаял. Откуда сосульки?
Виноваты коммунальные службы. А как же, кто бы сомневался….
Но я знаю, что это не так…. Не вся реальность мне подвластна…
Не убий. Всегда ли это правильно?
Александра Чупина
Наколдованная любовь
Только небо может быть таким глубоким и бесконечным. Я бы хотела иметь крылья, что бы ворваться в холодную пелену облаков. Но говорят, чтобы крылья выросли, нужно полюбить: сильно, по-настоящему, раз и навсегда…. А разве такое возможно, когда вокруг такие уроды, как Нарук, который ковырялся в носу, надеясь, что этого никто не видит, и Бинрен, его старший брат, более порядочный, но совсем бессердечный. Почему бессердечный, возможно спросите вы. Да потому что только абсолютно бессердечный может с такой лёгкостью менять подружек. Чуть ли не каждую неделю. Будто покупает новые носки. Не очень красиво сравнивать девушку с носками, ведь так? Но он словно считает, что у девушки нет собственного мнения, словно она не человек, а нечто пресмыкающееся у его ног. Почему они так ведут себя? Я общалась с несколькими такими девушками, до того, как они попадали в его сети. Они тоже не могли понять, неужели у девушек нет ни капли гордости? А потом через какое-то время вели себя точно также. Я не могла разгадать эту загадку. Я сама, к счастью и радости, не поддавалась чарам обворожительного мерзавца, да и он сам ещё ни разу не направлял их на меня. Вот и теперь Бинрен любезничал с моей кузиной Навирой. А я была вынуждена развлекать разговорами Нарука. Ну и почему мой отец ведёт дела с их папашей? Почему я каждую пятницу вынуждена терпеть их общество? Я не скажу, что мне сильно противно разговаривать с Наруком, он был очень простой. Во всех смыслах. Его мало что интересовало. Книг он не читал, за исключением тех, что нам задавали по школьной программе. Поэтому мне с трудом удавалось поддерживать заинтересованное выражение лица, слушая рассказы Нарука. А иногда мы просто молча сидели, слушая разговоры наших отцов, в чьих делах мы ничего не понимали. Так вот вы поняли, почему мне не суждено обрести крылья – просто не в кого влюбиться!!!
Наконец-то отцовские посиделки подошли к концу. Сначала, на прощание мою руку поцеловал Нарук (лучше сказать обслюнявил), затем моя ладонь оказалась в ладони Бинрена, он только склонился к ней, но не задел, и быстро переключился на мою кузину.
– Милая Навира, – тихо, вкрадчиво говорил он, – не сочтите за дерзость, но я бы хотел встретиться сегодня с вами во дворце гуляний. Приходите, будет весело…
– Я, право, не знаю, – замялась сестрёнка, – если только Тимилия согласится меня сопровождать.
Мне, если честно совершенно не хотелось идти туда. Лицезреть, как Бинрен будет соблазнять мою кузину. Но ко мне пришло нежданное чувство уверенности в том, что я обязательно должна быть там. И поэтому, я, поддавшись этому чувству, сказала:
– Конечно, Навира. Давай пойдём. Бинрен, наверное, впервые обратил на меня внимание и смотрел в течение нескольких мгновений.
– Я буду ждать нашей встречи, Навира.
Кузина маялась перед зеркалом, решая, какую ленту вплести в волосы: зелёную или жёлтую. Я же решила идти, в чём была.
– Я знаю, знаю, что он негодяй,– уверяла меня Навира, – я смогу устоять против всех его соблазнов. Мне просто хочется узнать его чуть-чуть поближе.
– Ну да, – я тяжело вздохнула, – все так говорят, а потом прибегают ко мне плакаться. «Ой, Тимилия, он с другой, а говорил мне о любви».
– Со мной такой номер не пройдёт, – самоуверенно сказала кузина. Её выбор пал на жёлтую ленту, она быстро вплела её в толстую косу тёмно-русых волос.
– Ну, всё, я готова.
Мы вышли из дома (отца долго уговаривать не пришлось, он был несказанно рад, что я решила сходить на «веселушки»). Тёплый вечер немного меня взбодрил. В полном молчании мы пошли к бело-красному зданию дворца гуляний. В его больших окнах горел свет, мимо быстро проносились тени танцующих, слышался смех.
– Мы просто повеселимся,– то ли для меня, толи для себя проговорила Навира перед тем, как распахнуть большие дубовые двери. На первый взгляд, всё было, как обычно. Те же лица, тот же зал. Но что-то всё-таки изменилось.… И я не понимала, что? То ли что-то внутри меня, то ли всё-таки что-то в других.
Так и не поняв ничего, мы с Навирой вошли в зал. Все были рады, увидев её, и удивлены, что и я пришла вместе с ней. Я уже давно не приходила. Просто мне надоела эта однообразная музыка, одни и те же люди. Ничего нового. Но сегодня что-то должно случиться. Я это точно знаю, я это чувствую…
Навиру крепко обнимали девчонки, парни целовали ей руку. Меня сухо приветствовали. Но я даже не обратила на это внимания. Предчувствуя нечто новое, я озиралась по сторонам, стараясь найти хоть какое-то оправдание своему волнению, но вокруг были лишь безмятежные лица. Но один взгляд показался мне также взволнованным. Я с надеждой уставилась в большие карие глаза, с запозданием поняв, что принадлежат они Бинрену. Он резко отвернулся. Я сделала то же самое.
Я стояла одна у стеночки. Вокруг кипело веселье, я грустила. Неужели моё шестое чувство меня обмануло и сегодня один из банальных вечеров? Похоже, что так оно и есть. Я устало склонила голову на бок и закрыла глаза.
Дверь во дворец с шумом отворилась. Я тут же открыла глаза. На пороге стояла неописуемой красоты девушка: в шикарном бальном платье, с изящной причёской из иссиня чёрных волос, выразительным лицом и томным взглядом изумрудных глаз. С её появлением во дворце воцарилась тишина. Прекрасная незнакомка довольно улыбнулась и прошествовала в центр зала. Юбка её платья таинственно шелестела. Девушка остановилась, и вновь стало очень тихо…
– Среди вас есть тот, кто станет принцем!– торжественно оповестила девушка. Её голос был похож на пенье райских птиц. Она обвела взглядом зал и резко замерла напротив Бинрена. Было ясно, что её выбор пал на него.
Я заметила, как переменилось лицо юноши. Он то-ли испугался, то ли растерялся.
– И принцесса тоже здесь, – забыв о Бинрене, пролепетала девушка.
Она стала осматривать взглядом присутствующих, и мне совершенно не хотелось становиться принцессой этого вечера, а особенно с таким принцем.
Но тут взгляд таинственной незнакомки пал на меня, и я почувствовала, что он в единое мгновение увидел всю мою суть.
– Ну, вот и принцесса найдена, – проговорила она, смотря на меня.
– Подойди же сюда, принц.
Бинрен медленно, нехотя приблизился ко мне, и девушка соединила наши руки. И тут произошло то, чего мы уж никак не ожидали. Мир так быстро изменился, что сперва я даже не поверила своим глазам, но через секунду поняла – это правда. Больше не было ни дворца гуляний, ни его посетителей: только я, незнакомка и Бинрен. Мы стояли под ясным голубым небом на площадке, выложенной кафелем.
– Где мы? – довольно резко спросил Бинрен и отдёрнул свою руку от моей.
– Какой невоспитанный молодой человек,– с укоризной и весельем в голосе произнесла девушка, – мне кажется, сначала нужно познакомиться. Я – Улона, дочь бога розыгрышей и веселья Карака.
Последовала молчаливая пауза. Об Улоне я читала в книгах с легендами и не могла поверить, что она стоит тут перед нами. Похоже, Бинрена одолевали такие же сомнения.
– Чего ещё скажешь, богиня?– усмехнулся юноша.
– Ты ошибаешься, я не богиня, но вскоре должна ею стать. Мне исполнилось 3500 лет и теперь, чтобы получить желанное звание богини развлечений, мне нужно пройти последнее испытание,– увлечённо рассказывала девушка, смотря то на меня, то на юношу. – Я должна развлечь остальных богов, что восседают в небесном дворце. Могу сказать, дело это очень трудное, чего они только не поведали за своё многовековое существование. Но я придумала одну очень забавную шутку, которая поможет мне обосноваться в небесном дворце.
– Причём тут я?– недовольно спросил Бинрен, затем, посмотрев на меня, добавил, – и она?
– Вы – главные герои моей затеи,– радостно оповестила Улона.
– А в чём она заключается? – впервые за всё время разговора подала я голос.
– Ты, – девушка указала на меня, – будешь принцессой Анесией, а ты (это относилось к Бинрену) принцем Ириамом.
– У нас есть свои имена,– робко заметила я
– Они мне не нравятся, – нахмурившись, пробурчала Улона, – мои намного красивей. Итак, принцесса заточена в башне. Принц должен её освободить. Точнее, вы должны объединиться, чтобы вместе найти способ вернуться в свой мир.
– Что, если я не хочу освобождать принцессу и попытаюсь вернуться самостоятельно?– нагло спросил Бинрен.
– Можешь попытаться,– усмехнулась Улона,– только сомневаюсь, что ты сможешь бросить свою любимую в беде.
– Я не люблю её! – одарив меня удивлённым взглядом, воскликнул «принц».
– В этом-то и вся прелесть, – от возбуждения Улона пару раз хлопнула в ладоши, – я заставлю вас полюбить друг друга!!! Парень и девушка, которые, в обычной жизни, ни за что бы не влюбились друг в друга, испытают это сильное чувство! Правда, здорово?
– Нет! – в один голос выкрикнули я и Бинрен.
– Вижу, вам нравится, – давясь от смеха, заметила Улона,– только хочу вас огорчить, любовь пройдёт сразу после того, как вы вернётесь в свой мир.
Раздался дружный вздох облегчения.
– Что ж, пора начинать, – вмиг став серьёзной, задумчиво произнесла «почти богиня», и мир вновь изменился.
Анесия
Было очень красиво: теплый летний день, кусты с ярким, ароматными цветами, петляющая тропинка между ними, два фонтана по бокам и Он. Казалось, что всё остальное меркнет рядом с Бинренем и теряет своё значение. Остаётся только он: высокий брюнет с глазами цвета стали, облачённый в бело-голубой кафтан, чёрные штанишки до колен, из-под которых тянутся белые гольфы и исчезают в изящных мужских туфлях. На его плечах шикарный красный плащ, а на голове корона.
– Принц, – прошептала я, сама не зная почему, не назвав его просто «Бинренем», – принц Ириам.
Юноша, окинув меня теплым, ласковым взглядом, взял за руку и, наклонившись, коснулся губами тыльной стороны моей ладони.
Ириам
И как я раньше мог не замечать её красоты??? Зачем тратил время на других??? Неужели так сложно было понять, что лишь Тимилия нужна мне. Не знаю, где это мы оказались, в каком саду. Знаю лишь, что предо мной единственная и неповторимая девушка в красивом синем платье, с глубокими голубыми глазами, привлекательной улыбкой. Её светло-русые волосы уложены в идеальную причёску, из которой выбился один локон и трогательными завитушками спускался от виска вниз по щёчке.
– Принц, – вдруг прошептала она, и всё во мне встрепенулось, – Принц Ириам. И почему это прозвучало так привычно? Даже привычней чем «Бинрен»???
Но всё это вздор. Только она, моя принцесса имеет для меня теперь значение. Я взял её маленькую бледную ручку и слегка поцеловал. Я выпрямился и успел заметить румянец смущения на её щеках и радость в глазах. Не удержался и сам улыбнулся…
Резкий холодный ветер обрушился на нас, как снег на голову. Я хотел скорей прижать Тимилию к себе, но не успел. За её спиной образовался ужасный трёхметровый монстр, с головой быка и крыльями летучей мыши. Я не испугался, но от изумления помедлил секунду. В этот миг монстр схватил руку принцессы своей ужасной лапой и взмыл в воздух. Я запоздало выхватил из ножен меч, невесть откуда там взявшийся, но монстр с моей любимой уже скрылся средь облаков.
Такое опустение и боль охватили меня, что захотелось упасть на землю, начать колотить в неё кулаками и кричать. Но я остался спокоен. Из-за кустов ко мне быстро подошёл мальчуган, который вёл под уздцы вороную лошадь.
– Сир! – воскликнул он, обращаясь явно ко мне, – Норгун похитил принцессу Анесию. Вы должны спасти её!
– Конечно! Да, да, – поспешно согласился я.
– Это кобыла, Ночка, знает путь к башне похитителя. Садитесь на неё и скачите. Только будьте осторожны! Дорога к обители Норгуна полна опасностей! – быстро проговорил мальчик, но последние его слова я слушал, уже сидя в седле, а как только он замолчал, я пришпорил лошадь.
Анесия
Полёт в лапах ужасного монстра запомнился мне смутно, и это к лучшему. Я стала всё ярко воспринимать лишь, когда очутилась в большой круглой комнате. Я стояла у окна с решёткой и смотрела вдаль, т.к. вниз не получалось. Но и без этого было ясно, что нахожусь я на большой высоте. «… Принцесса заточена в башне»,– вспомнила я слова Улоны, и мне сделалось дурно. Только сейчас я вспомнила всё в мельчайших подробностях, весь разговор с «почти богиней». У нас с Бинренем не настоящая любовь – всего лишь прихоть Улоны, от этого стало больней всего. Но утешало то, что она не вечна.
А пока что я всё ещё его люблю. Именно из-за этого я поднесла к окну стул, который стоял за столом, и села на него, чтобы, не отрываясь смотреть на дорогу, которую было прекрасно видно из окна.
Медленно приближался вечер. Дорога всё пустовала. Но я знала, что Бинрен явится меня вызволять, нас ведь связывает наколдованная любовь. Осознавать это было невыносимо. Наверное, Боги веселятся в небесном замке, ведь это действительно забавно, я и Бинрен влюблены. Ведь мы друг друга терпеть не можем, а теперь он кажется мне таким замечательным и обворожительным... Принц Ириам.
Да! Точно. Люблю я лишь его образ, а значит сам Бинрен тут не причём.
Ириам
Я ехал довольно быстро. Ночка неслась, как комета. Мысли сливались в одну – освободить принцессу. Чтобы обнять её. Или чтобы вернуться домой? Невольно я сбавил темп езды. Лошадь перешла на лёгкую трусцу. Да. Всё моё стремление к Тимилии объясняется лишь тем, что Улона, эта чёртова дочка бога, заставила меня полюбить её. Сама по себе эта всезнайка меня никогда не интересовала. Невзрачная внешность, надменный взгляд, презрительная улыбка – всё это меня очень раздражало. Иногда казалось, что Тимилия готова меня убить, она постоянно жалела своих подружек, которых я оставлял с разбитым сердцем. Хотя, возможно, жалости достоин я. Об этом она когда-нибудь задумывалась? Что я испытываю, вновь и вновь разочаровываясь в той, с которой хотел бы быть счастлив. Может, мне больней, чем всем им, этим красавицам с глупыми мыслями. Нет, конечно же, не все они дуры и сплетницы, но отчего-то когда я рассказывал им о своей мечте, ни одна так и не смогла понять меня.
Я с горечью осознавал «Опять не то», хотел остановиться, но желание найти вторую половинку всегда брало вверх, и я увлекался новой девушкой, которая бросала на меня теплые взгляды. А Тимилии, этой приземлённой королеве знаний, и вовсе меня никогда не понять. Как и мне её.
Действительно, только божественная сила могла заставить нас любить друг друга. Я вновь пришпорил лошадь, но она резко встала на дыбы…
Дорогу мне перегородила стая невесть откуда взявшихся волков. Размером каждый достигал моей кобылы, с огромных клыков срывались слюни.
Я приготовился к битве.
Анесия
Я так и уснула на стуле, уронив голову на подоконник. Мне снился Бинрен. Будто бы он сражался с десятком огромных волков и всех их одолел, но один из них всё же, ухитрившись, укусил его за ногу.
Я проснулась с тревогой в сердце и мыслях. Вдруг всё это случилось на самом деле, и Бинрен ранен? Вдруг его рана опасна для жизни? Что если принц Ириам умрёт? Мне этого не пережить…. Не перенести смерти Бинрена.
Я так увлеклась своими переживаниями, что не сразу заметила всадника на лошади, а когда это произошло, то я подскочила со стула и вцепилась руками в ржавые прутья решётки. Да, по дороге ехал Он, я узнала его по прямой осанке и королевским одеждам. Красный плащ красиво развевался на ветру, а корона поблескивала на солнце. От умиления я чуть не расплакалась, но в этот же миг вскрикнула от страха. С небес спустился монстр, который меня похитил. Между ним и Бинренем завязался бой. Меч принца то и дело сверкал в лучах солнца, нанося противнику удары, которые, по-моему, не имели никакого эффекта – монстр оставался жив. И вот Бинрен упал с лошади. Я зажала глаза ладонями и почти сразу же отрыла их, продолжая наблюдать за ходом сражения. Я заметила, что принц хромает на одну ногу. Неужели сон был явью? Нет, я решительно не могла перенести этого – Бинрен проигрывал. В его движениях чувствовалась слабость и усталость. Я в отчаянье закусила губу, а костяшки пальцев побелели – до того сильно сжала я железные прутья.
Битва кончилась внезапно. Бинрен был сбит с ног и упал на спину. Монстр, взмыв повыше, сложил свои перепончатые крылья за спиной и камнем ринулся вниз на принца. Я хотела отвернуться, но не смогла.
Поэтому увидела, как Бинрен запустил мечом в монстра. Клинок по рукоять вошёл в грудь противника. Он взревел и продолжил своё падение на принца, ведь от него его отделял примерно метр. В последнее мгновение юноша успел откатиться в сторону и я, вздохнув с облегчением, осела на пол.
Ириам
Сам не поверил, что смог это сделать, поэтому чуть не оказался придавлен огромной тушей. В последний миг я всё же успел откатиться в сторону.
Пару минут я просто лежал, отдыхал. Затем всё же встал. Рана в правой ноге тут же дала о себе знать вязкой, мучительной болью. Я поморщился и взглянул вверх. Во время битвы я мельком видел у окна Тимилию, теперь же её там не было, зато дверь в башню, которая изначально была закрыта, отварилась настежь. Я вошёл прямиком внутрь и увидел винтовую лестницу, что уводила вверх. Крепче сжав зубы, я начал свой подъём. Каждая пройденная ступень стоила мне больших усилий, но я упрямо шёл вперёд. Наконец, лестница закончилась небольшой дверью, запертой на простые засовы, очень быстро я открыл её и вошёл внутрь. Принцесса лежала на полу подле окна, за которым было уже темно. Но, несмотря на это, круглую комнату освещал какой-то свой неяркий свет.
А принцесса оказалась слабонервной.
Я приблизился к ней и несколько секунд просто смотрел на её бледное красивое лицо, которое раньше казалось мне таким невзрачным. Я провёл рукой по её щёчке, и она тут же открыла глаза.
– Я так рада,– прошептала она, и глаза её увлажнились, – я так за тебя переживала.
– Не сомневаюсь, – усмехнулся я, понимая, что вся эта нежность и тревога вызваны лишь чарами Улоны, – но, в обычной жизни, ты бы с радостью посмотрела на мои страдания.
Тимилия удивлённо хлопнула ресницами. Я протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но она это проигнорировала и встала самостоятельно.
– Всё-таки ты – напыщенный болван! Даже любовь не помешает мне сказать тебе об этом! – гордо заявила принцесса.– Ты высоко себя ценишь, если считаешь, что в нашем мире твои страдания могут привлечь моё внимание. Там мне вообще дела до тебя нет.
Я вновь усмехнулся, но тут боль в ноге дала о себе знать, и я невольно вскрикнул и стал оседать на пол. Тимилия тут же подбежала ко мне и закинула мою руку себе на плечо. Благодаря этому я не упал. Тимилия же помогла мне дойти до узкой кровати с одним матрацем, из которого торчала солома, и усадила на неё.
– Спасибо,– выдохнул я.
– Давай я осмотрю рану,– предложила девушка. Я покорно согласился.
– Вчера волк напал на меня сзади и прокусил икру. На удивление, крови было не много, зато болит адски,– пояснил я, пока снимал туфлю и стягивал длинный белый носок из шёлка, который от засохшей крови стал грязно-коричневым.
– Дурацкий у меня наряд, – заметил я, – чулки какие-то.
– Ты ж принц, – усмехнулась Тимилия, легонько ощупывая раненую ногу. От одних её прикосновений становилось заметно легче.
– Повреждена лишь мягкая ткань. Это не страшно, главное, что б заражения не было, – констатировала моя знахарка. Потом устало зевнула.
Анесия
– Поиски способа вернуться отложим на завтра, – предложил Бинрен. Я согласилась. За окном было темно, а принцу требовался отдых. Я вернулась на свой стул.
– Только не говори, что собралась спать там! – возмутился парень.
– Одну ночь я уже так провела, смогу и ещё одну, – спокойно заметила я.
– Я лягу на пол, а ты на койку! – словно не услышав меня, проговорил Бинрен.
– Конечно же, нет! Тебе нужно отдохнуть с максимально возможными здесь удобствами.
– Тогда ложись рядом.
Я окинула принца удивлённым взглядом.
– Это будет максимально удобно, – серьёзно пояснил Ириам.– В этих условиях.
– Почему, даже любя тебя, я чувствую к тебе раздражение? – тихо спросила я.
– Это неизлечимо,– заключил Бинрен.
И всё же я встала со стула и подошла к койке. Принц прижался к стенке, я легла на самый край. Бинрен догадался укрыть нас своим плащом. Я приготовилась уснуть, но тут услышала шёпот юноши.
– Слушай, Анесия, вот мы с тобой любим друг друга?
– Ну, вроде бы, да, – ответила я.
– А я представлял себе любовь немного иначе…
– И как же?
– Больше страсти, – ухмыльнулся Бинрен.
– Ещё бы, – разочарованно вздохнула я.
– Нет. Ну, правда, обнять-то друг друга мы можем? – не унимался парень.
– Попробуй,– пробурчала я, что б он отвязался. Но Бинрен воспринял мои слова буквально. На моей талии оказалась его рука, и он притянул меня к себе. Я хотела возмутиться, заругаться, но вместо этого уткнулась в широкую грудь и ответно обвила юношу своей рукой.
– Интересно, я смогу взлететь?– уже сквозь сон прошептала я.
Принц вдруг напрягся всем телом.
– Ты чего? – удивилась я.
– Ты хочешь летать?– вместо ответа спросил он.
– Да. Высоко-высоко в небе исчезнуть мечтаю я. Но, говорят, только любовь может вознести над миром.
– Что ж, тогда попробуем завтра подняться в небеса,– пообещал мне Ириам и обнял ещё крепче.
Ириам
Действительно, обнимая принцессу, спать было очень удобно. Утром я проснулся с довольной улыбкой на губах, которыми тут же коснулся бледной щёчки. Нет. Анесия на самом деле достойна моей любви, такая необычная. Жаль, что по возращении она вновь станет Тимилией. Эту-то я точно полюбить не смогу. Вскоре и принцесса проснулась. Мы начали поиски некоего «перехода» с этой небольшой комнатки, но ничего не нашли.
– Может, возле башни посмотрим, – предложила Анесия. Я согласился.
Девушка помогала мне спускаться. Я сначала отнекивался, но самостоятельно спускаться у меня получалось очень медленно, поэтому я отодвинул свою гордость в сторону. Принцесса положила руку мне на плечи, я же обхватил её за талию. Мы миновали одну ступень, другую…. А близость Анесии сводила меня с ума, даже больше чем ночью. Её тонкий, ни с чем несравнимый запах заставлял меня трепетать, звонкий мелодичный голос несказанно радовал, а хрупкая фигурка наводила на мысль покрепче прижать её к себе, что б защитить… ну или просто, чтобы целиком ощущать её.
– … это было очень забавно,– о чём-то рассказывала мне принцесса. Я стал внимательно слушать только с этого момента, не потому что мне было неинтересно, а потому что только сейчас я смог сосредоточиться.
– Мы с Навирой долго стояли на краю пропасти, а внизу бушевало море. Жутко хотелось прыгнуть. Но в это же время сердце сжималось в груди от невыносимого страха.
– И что же? – полюбопытствовал я и тут же сам предположил: Навира оказалась храбрей и прыгнула первой.
– Ты смеёшься?– изумилась Тимилия, – У Навиры хватает храбрости лишь в делах, касающихся мальчиков. То есть, я совсем не это хотела сказать, просто Навира тоже боялась. И, по-моему, это было её единственное чувство на тот момент. Постояв с минуту, она сказала, что пойдёт домой. Я попросила её подождать ещё немного и, не задумываясь, прыгнула вниз. Вот это было настоящее наслаждение! Это падение можно приравнять к полёту. Потом меня встретила холодная морская гладь, прямо, как облака…
Я взглянул на лицо девушки: оно светилось от счастья, становясь прекрасным.
– А что же было потом?– слегка охрипшим голосом спросил я.
– Я смогла самостоятельно выбраться на берег, где меня уже ждал взволнованно-рассерженный отец. Когда он увидел меня целую и невредимую, то стал просто рассерженным. Мне тогда сильно влетело. С тех пор мы больше не ездим в поместье родителей Навиры, но она каждое лето приезжает к нам.
– Вот так история, – пробормотал я. Наконец-то эта дурацкая лестница кончилась. Анесия тут же отодвинулась от меня. НЕТ! Лучше бы лестница никогда не кончалась. Чтобы хоть как-то компенсировать себе эту огромную потерю, я взял принцессу за руку. Она робко взглянула на меня. Её голубые глаза выражали доброту и благодарность. Всё-таки и она меня любит.
Анесия
Как же я его люблю, этого принца Ириама! Он такой внимательный и в то же время трогательный. Если бы и Бинрен был таким, то я бы хотела, что бы у них с Навирой всё сложилось. Желать такого для себя – это ещё несбыточней, чем взлететь в небо. Ведь и принц-то любит меня только по завету Улоны. Но теперь эти серые глаза смотрят на меня с такой нежностью, что можно воспользоваться моментом.
– Поцелуй меня, – тихо, почти одними губами попросила я, удивляясь тому, что не чувствую стыда, за такую просьбу.
Ириам мне не ответил. Долгое мгновение мы всё так же смотрели друг другу в глаза. Я сама сделала шаг ему навстречу, в глубине души боясь, что совершаю ошибку, но принц распахнул для меня свои объятия, в которых я тут же утонула. Наши губы встретились. Затем началось нечто невообразимое. В нашем слиянии смешались страсть и нежность, пожар и дождь. Сначала язык Бинрена блуждал в моём рту, потом это сделала я.
– Люблю тебя, люблю, люблю, – не заметив, как кончился поцелуй, стала шептать я, как можно крепче прижимаясь к юноше.
– Я тоже,– отвечал он, касаясь губами мочки моего уха, – больше жизни, больше неба, больше всех тех прежних. Я люблю тебя.
Я понимала, что это относится не ко мне, Тимилии, а ко мне Анесии. И говорит это мерзавец Бинрен, пускай и в образе принца Ириама. Я понимала, что всему этому придёт конец, как только мы вернёмся в наш мир, но всё равно ничего не могла поделать с тем счастьем, которое охватило меня.
Кое-как мы перестали обниматься, но, держась за руку, вышли из башни. Яркий солнечный свет заливал зелёную долину, лишь усиливая наше блаженство. Только некое смутное беспокойство тревожило меня.
– Нет убитого монстра, – словно подсказывая мне, проговорил Ириам.
– Точно, – теперь и я заметила отсутствие огромной туши. О её присутствии здесь напоминала лишь измятая трава и меч принца, что лежал на самом виду.
Ириам
Норгуна не было. Но это факт меня ни капли не беспокоил. Я держал за руку самую чудесную девушку в мире и поэтому не желал думать ни о чём другом. Один лишь поцелуй доказывал мне то, насколько сильно мы привязаны друг к другу. Я ведь и до этого целовался с красивыми милашками, но никогда не испытывал ничего подобного. А тут!!! Такой шквал эмоций и столько настоящего счастья. Вряд ли в нашем мире я смогу обрести всё это, ведь Анесии там уже не будет.
– Знаешь что, давай останемся здесь,– услышал я тихую просьбу любимой.– Мы сможем здесь жить. Мы будем рядом. Вместе. Вдвоём.
Меня напугали эти слова. Как? Остаться здесь? Но ещё больше они меня обрадовали. Да. Просто остаться здесь.
– Только об этом и мечтаю,– быстро ответил я и слегка наклонился вперёд, чтоб вновь поцеловать свою принцессу. Только почему-то этого не произошло. В голове звучал голос Улоны: «Вот и переход».
Я открыл глаза и посмотрел на часы. Почти семь, а моя новая знакомая Навира ещё не пришла. Может быть, она и не придёт? О, как мне осточертел этот дворец гуляний, со всеми его вечно одинаковыми вечерами. И почему я каждый вечер хожу сюда, словно надеюсь на какое-то чудо. Которое никак не может случиться. Или уже случилось?
***
– Мы просто повеселимся,– проговорила Навира перед тем, как распахнуть большие дубовые двери. На первый взгляд, всё было, как обычно. Те же лица, тот же зал. Но что-то всё-таки изменилось.… И я не понимала, что? Что-то внутри меня, или всё-таки в других…
Так и не поняв ничего, мы с Навирой вошли в зал. Все были рады, увидев её, и удивлены, что и я пришла вместе с ней. Я уже давно не приходила. Просто мне надоела эта однообразная музыка, одни и те же люди. Ничего нового. Но сегодня что-то должно случиться. Или уже случилось?
Навиру крепко обнимали девчонки, парни целовали ей руку. Меня сухо приветствовали. Но я даже не обратила на это внимания. Предчувствуя нечто новое, я озиралась по сторонам, стараясь найти хоть какое-то оправдание своему волнению, но вокруг были лишь безмятежные лица. Но один взгляд показался мне также взволнованным. Я с надеждой уставилась в большие серые глаза, с запозданием поняв, что принадлежат они Бинрену. Он резко отвернулся. Я сделала то же самое.
Я стояла одна у стеночки. Вокруг кипело веселье, я грустила. Неужели моё шестое чувство меня обмануло и сегодня один из банальных вечеров? Я устало склонила голову на бок и закрыла глаза. Похоже, что так оно и есть…
– Позвольте пригласить вас на танец,– услышала я чей-то до боли знакомый голос и открыла глаза.
Рядом стоял Бинрен, он обращался к Навире. И почему от этого мне стало так больно? Что произошло? Мой взгляд вновь встретился с взглядом Бинрена. Эти серые глаза, почему теперь они кажутся мне такими замечательными и неповторимыми, словно я готова в них тонуть, словно я в них уже тонула? Это случилось в первый раз в саду, в другом мире, когда я назвала его «принц Ириам», ну а потом.… Всё вспомнилось так ярко и быстро, что я чуть не вскрикнула: Улона, башня, поцелуй и желание остаться в том мире навсегда. Но это и был ключ к нашему переходу. И вот мы в своём мире, а всё случившееся похоже на далёкий сон, только мой сон, который снился лишь мне. Но отчего, проснувшись, я по-прежнему имею чувства к Бинрену, отчего мне так плохо видеть в его объятиях Навиру, ведь любовь должна была остаться там, за пределом реальности? Остаться там, где остался принц Ириам.
Но этого не случилось. Танец Бинрена с Навирой разрывал мне сердце, а я всё смотрела на них. Вот музыка закончилась, юноша поцеловал ручку моей кузины и, слегка повернув голову, вновь посмотрел на меня.
Мне показалось, его взгляд говорил «Я тоже видел этот сон. Я помню всё, что в нём было, каждое слово, каждый миг». Сдерживая внутреннюю дрожь, я подошла к Навире с Бинреном. Началась музыка и, встав между кузиной и юношей, я довольно смело попросила.
– Сестричка, уступи кавалера на один танец.
– Конечно,– согласилась удивлённая Навира.
Теперь я полностью повернулась к Бинрену, он обнял меня за талию, я положила руки ему на плечи.
– Скажи мне, что я не сошла с ума, что мы были в другом мире, – тихо попросила я.
***
– Да, – ответил я на её вопрос. Я всё вспомнил, в тот миг, когда впервые за вечер встретился с Тимилией взглядом. Потом я танцевал с её кузиной и думал, помнит ли она, что с нами было. А теперь я обнимал её, и во мне проснулись все те чувства, которые охватили меня в башне во время нашего совместного спуска по лестнице. Я пытался заставить себя понять, что это уже не принцесса Анесия, что вся любовь осталась в другом мире, но не мог. Ведь голос, аромат, фигурка были те же. И эти голубые глаза, и это личико, которое раньше я почему-то считал невыразительным.
– Ответь тогда мне на ещё один вопрос,– совсем уже шёпотом попросила Тимилия, – что ты чувствуешь ко мне?
У меня перехватило дыхание, я не знал, что ей ответить, ведь вся моя любовь принадлежала принцессе.
– Ничего, – решительно и резко сказал я, но отчего-то со страхом заглянул в её глаза. Они наполнились слезами.
– Извини, – слабо пробормотала девушка, – просто я, мне так… у меня они остались, эти чувства.
Сказав это, она решительно отодвинулась от меня и пошла прочь.
Я так и стоял посреди зала, пытаясь понять, почему её страдания мне не безразличны. Ведь из-за меня ещё и не так убивались, а тут всего-то две непрошеные слезинки. И меня поразила простая истина. Она заключалась в том, что я, пребывая в другом мире и являясь принцем Ириамом, на самом деле всегда оставался собой. А значит и принцесса Анесия всегда была Тимилией. Это её я целовал, обнимал, она рассказывала мне о том, как мечтает о полёте и, как прыгнула со скалы. На самом деле всё это время это была она – Тимилия.
Я побежал за ней, прочь из дворца гуляний. Она одна шла по дорожке. Я обогнал её и перегородил ей путь.
– Прости, я тебе соврал! – заглушая стуки своего сердца, выкрикнул я.
Тимилия смотрела на меня изумлённо, но губы её улыбались. Мне так хотелось вновь пробовать их на вкус. Я хотел ещё что-то сказать, но слова остались у меня в горле. Их скомкал ужас, я смог только крикнуть «Нет!», но это не помешало Норгуну, крылатому монстру, схватить Тимилию и подняться с ней в небо. Меня пробрала мелкая дрожь. Я понимал, что в нашем мире всё намного реальней и ко мне из кустов не выйдет мальчик с лошадью, не скажет, куда я должен поехать. Здесь счёт идёт на секунды. Если бы сейчас сбылась моя заветная мечта, которую со мной никто не мог разделить, если бы сейчас я взлетел. Да, да, да, именно об этом я всегда мечтал…. Но сейчас все мои мечты покрылись толстым слоем печали, ведь Тимилии не было рядом. И неужели от любви нельзя взлететь. А ведь она так верила в это…
Я растерялся, когда понял, что мои ноги не чувствуют твёрдой поверхности, но только на миг. За спиной не было ни крыльев, ни моторчика, но я поднимался в воздух. Сначала медленно, затем всё быстрей и быстрей.
***
Неужели это какое-то проклятье??? Стоит мне ощутить полное, всепоглощающее счастье, как всё портит этот проклятый, крылатый монстрюга. Вот и теперь он больно сжал меня в своих когтистых лапах, я отчаянно пыталась вырваться, но ничего у меня не получалось. Хватка у гиганта была мёртвая. Я взглянула вниз, темнота наступающей ночи скрыла от меня землю, но я и так понимала, что мы уже очень высоко. Меня пробрал озноб, воздух обжигал лёгкие, поэтому я старалась меньше дышать. Вдруг монстр разжал свою хватку, и я, нелепо взмахнув руками, понеслась вниз. Я рассекала воздух, вспоминая, как прыгнула со скалы. Ощущения были схожие, с той лишь разницей, что тогда моё падение смягчила вода, а в данном случае её не будет. После этого перед глазами все разом встали самые трогательные моменты моей жизни, в особенности, эпизоды с Бинреном. Мне было очень больно оттого, что я так поздно поняла, какой он замечательный на самом деле…
Я ударилась обо что-то твёрдое, но осталась жива. Глазами, полными слёз, я уставилась перед собой и поняла, что меня поймал Бинрен, а нечто твёрдое – это его грудь.
– Я летаю!!! – громко прокричал он, что бы я могла услышать его сквозь порывы шквального ветра, – летаю, потому, что люблю тебя!!!
Больше слов не требовалось. Я обхватила юношу за шею, крепко к нему прижимаясь. Когда мы спустимся на землю, я скажу ему спасибо. Нет, лучше поцелую.
***
В небесном дворце царила суматоха. Боги хвалили Улону и поздравляли с её новым назначением. Всем им до жути понравилась это её развлечение с двумя молодыми людьми. Вначале они все сомневались, что всё пойдёт по плану, что принц и принцесса полюбят друг друга. Ведь в этом заключалась вся суть идеи.… Хоть Улона и сказала им, что заставит их полюбить друг друга, но на самом деле ни одному богу это не по силам. А наблюдать за тем, как зарождается истинная любовь, сколько счастья и горя она приносит – очень интересно. Даже Богам.
Мария Машук-Наклейщикова
Когда мед становится водой
Белый лимузин неспешно покрасовался на Невском, свернул у Исаакия к Неве и вырулил к Медному всаднику. Все как обычно: ЗАГС на Английской набережной, счастливые молодые, бутылки шампанского, голуби. Затем вечер в ресторане или кафе и развоз гостей. "Первая" ночь новобрачных.
Год-два-три, и уже не мил облик избранника или посланницы Неба. Опостылевший муж, выясняется, оглушительно храпит и не торопится приносить кофе в постель, а обленившаяся жена совсем запустила дом и шляется по подругам, которым рассказывает, как надоела семейная жизнь. Но что стало с цветами в замерзшей от ожидания руке, с выглядываниями в окно у закрытого подъезда и с выбором самой лучшей кофточки на свидание?
– Иди ты в задницу!
–... в передницу. – Это усталые предки ругаются на кухне.
Я, маленький мальчик Митя, сижу в своей комнате и делаю вид, что играю с новым конструктором "Лего". На самом деле же вслушиваюсь в повышающиеся и понижающиеся нотки ссорящихся родителей за стеной:
– Ты никогда не...!
– А ты вечно...
Дальше не хочется слушать, поэтому я запираюсь в шкафу, предварительно забрав туда все свои любимые игрушки. Вдруг, если переезжать, то только вместе с ними. Мама уже вкрадчиво спрашивала на ухо однажды:
– С кем ты хочешь остаться, сынок – со мной (тут ее объятия стали более жаркими и призывающими), или с папой (жест отстранения).
Я отчаянно ревел, позже мотал головой, но так и не ответил, чего хотелось на самом деле: убежать. Навсегда, чтобы они объединились хотя бы на время – ради моих поисков.
Со временем лишь понял, что у них не было на стороне никого – просто им надоело друг с другом. Впоследствии я страшно боялся с кем-либо даже из своих друзей устанавливать и поддерживать тесную связь; боялся, что бросят. Также и с девушкой. Первую бросил я, вторая и несколько следующих ушли сами, поняв, что я с ними был лишь телесно, а не душевно – потому что боялся.
Родители тогда не развелись, а остались вместе (из-за меня? Я всю жизнь пытался найти ответ на этот вопрос). Они больше не выясняли отношения при мне, а я пугливо съеживался даже в старшем возрасте, когда между ними возникали противоречия.
И лишь однажды, когда родителей уже не было в живых, нашлась одна женщина, которая заставила меня поверить в любовь. Она была уже замужем до меня, и от этого брака не осталось детей. Но, когда мы встретились с ней, я понял, что хочу нашего продолжения в лице двух мелких, держащихся за наши руки. Я даже прекрасно знал, почему я так хочу детей – и почему не боюсь больше: во-первых, я понял, что люблю, и это взаимно; во-вторых, я хотел показать нашим будущим детям, что уж их-то родители действительно любят друг друга и терпимы к недостаткам каждого из нас.
Одна из ее фантазий на полугодие нашего знакомства состояла в том, что мы заказали номер в гостинице, и она попросила меня выйти ненадолго, а, когда вернулся, застал ее в ванной, на вафельном ложе, всю измазанную медом. Цветочный мед восхитительно пах, и, пока я слизывал его с ее кожи повсюду, я безумно чувствовал, как хочу ее и понимал при этом, что хочу только ее и никого больше. Она томно изворачивалась, пока не прошептала:
– Все, не могу больше...
И мы перешли на кровать.
Но ночью она сказала в ответ на мое: "Хочешь детей?" – "Прости, мой дорогой, я не смогу тебе их дать. Я бесплодна". В этот момент солнце закатилось в моих глазах, я провалился в полутемную комнату с холодным электрическим освещением номера, с противно шаркающим дворецким на этаже и услужливыми лицами равнодушных официантов в ресторане внизу, где нам предстоит позавтракать.
Однако я не подал виду.
Я несколько месяцев не мог прийти в себя. Наш секс стал таким задумчиво-печальным, занудным даже – и я начал спрашивать себя, любит ли она меня все еще. По ее лицу было невозможно понять, что она чувствует – после откровения той ночи, мне казалось, она словно ушла в себя. Или это я отстранился?
Лишь со временем я понял, что она была не виновата – хотя я ей ничего тогда не сказал. Когда мы курили с приятелем на черной лестнице в перерыве на работе, он философски сказал: "Самым большим пройдохой и прохвостом был вовсе не Остап Бендер и не барон Мюнхгаузен, а... Мендельсон!" – "Почему?" – "Знаешь, он ведь так и не женился. Тем не менее, целый мир встает парами или шведской семьей под его музыку". Я закашлялся. "А вообще приятно, Митюха, когда тебя кто-то дома ждет. Меня вот ожидать некому, а так хочется домашних блинов или хотя бы пирога с капустой...". На этом наш разговор закончился, мы разбрелись по своим цехам.
Осознавая, что рушились мои детские мечты – о бесконечном счастье вдвоем, о продолжении себя в этой жизни, о самореализации в детских судьбах – я чувствовал себя несчастным. Я надеялся исправить жизненный сценарий моих родителей – сначала назло и вопреки их скандалам и склокам друг с другом – еще в детстве и отрочестве; теперь во взрослости я старался сделать все почти идеально: потому что я знал, ЧТО надо было делать, и, главное, КАК. И даже нашел женщину – ту Самую, которая... приняла меня таким, как есть, ничего не добавляя и не мешая развиваться тому, что во мне зрело.
На работе подкинули интересный проект, и на время я переключился на него, забыв о своих переживаниях.
Как-то я встречал свою Валю с работы. Она шла уставшая, задумчивая в своем красном пальто с сутулыми плечами. Взяв ее сумку, почувствовал, как она погружена в свое. Мы шли, игнорируя маршрутки, вдоль проспекта под акведуком. Мимо проносились автобусы и шикарные машины. Навстречу шла пожилая пара: сдержанного темперамента мужчина с достоинством поддерживал под руку пожилую даму, очевидно, супругу. Оба горделиво вышагивали в надвигающейся небольшой метели, степенно выбрасывая ноги из наметенных сугробов. Поравнявшись с нами, они почему-то переглянулись и смущенно улыбнулись. "А ведь они счастливы", подумалось мне, а Валя сказала: "Как они похожи глазами!". Мы оба синхронно улыбнулись: счастье невозможно подделать.
Дома она разогрела суп; ничего особого, обыкновенный борщ, но мне почему-то страшно захотелось "рубануть супца" прямо с чесноком, не как в заводской столовой. Я едва заставил себя вскипятить чайник и заварить жене ее любимый чай с бергамотом, как не заметил, что наворачиваю уже вторую тарелку. Валя сидела сбоку и рефлекторно черпала ложкой гущу. Я отложил ей пару своих кусочков мяса и вдруг почувствовал, как предательски щиплет в носу.
– Ты что? – испугалась жена.
– Чеснок, наверное, – я удалился в туалет. Там я сразу же спустил воду и долго смотрел, как вихри воды втягиваются вниз. Я, наверное, страшно выглядел в тот момент: слезы скатились по моим обветренным щекам – насчитал, кажется, целых девять слезинок.
Когда вышел, обнял мою любимую.
– Оттого, что мёд с горчинкой, он не становится менее сладким, – философски сказала она. Я кивнул.
Михай
Мочалка
Сегодня распяли Христа, сегодня – страстная пятница.
В эту ночь кошка спала в зале с мужем, а я, закрыв плотно дверь в спальню, спала одна в чистой постели, накануне вымывшись шведской мочалкой, которую мне подарили на день рождения, и получала истинное наслаждение.
Я рассмеялась, получив мочалку подарок: что за намёки? Она розового цвета со специфическим запахом, потому что сделана из натурального материала – каучука, и, якобы, снимает целлюлит. Мочалка овальной формы, с одной стороны поверхности небольшие пупырышки, с другой – резиновые зубчики длиной два сантиметра. И главное, она дорогая, потому что «мейд ин» Швеция – было сказано дарителем.
Когда я бывала в гостях у знакомых и подруг, у них в ванных были такие же розовые мочалки. Похоже, что половина населения пользуется шведской продукцией. Когда-то в начале 18 века русские разбили армию шведов под Полтавой, а теперь, через триста лет, они нам отомстили, забросав своими мочалками!
Как бы ни хотелось вставать, но надо. Приехала на работу, все уже в сборе. Марина «сидит» на телефоне и договаривается с заказчиком, чтобы ей выделили рабочего сделать обмеры по чердаку реконструируемого здания. По тембру голоса, я поняла, что Марина уже с утра не в настроении и даже потихоньку хамит Владимиру Анатольевичу, что очень не похоже на неё. Через некоторое время Марина с Владимиром Анатольевичем ушли на обмеры.
Ближе к обеду позвонил Лёва Абрамович:
– Привет, Климачёва! Давай встретимся в обед. Надо обсудить один вопрос, если не возражаешь.
Абрамович всегда обращался ко мне только по фамилии, объясняя тем, что ему нравится произносить её вслух. Но я думаю, что это просто привычка, которая тянется со школы, мы с Лёвой учились в одном классе. И, кажется, в седьмом классе я была в него влюблена.
– Не возражаю. Обрисуй суть вопроса.
– При встрече.
– Ок!
Мы встретились в уютном кафе-баре главного офиса «Приорбанка», который находился рядом с фирмой.
Абрамович, как всегда, галантно помог снять мне плащ, изящным жестом отодвинул стул, когда я села, заказал две чашечки кофе. Было заметно, как официантка повелась на его тихий голос, мягкий баритон с нотками сексуального придыхания. В её взгляде я без суфлёра прочла: что может связывать эту старую перечницу с импозантным красивым мужчиной, похожим на голливудского актёра Ричарда Гира?
За чашечкой кофе Абрамович рассказал о своей проблеме:
– Директор отказывает мне в объекте, который ты мне предложила. Он хочет его передать Гурскому.
– Скорее всего, Гурский подсуетился и успел перейти тебе дорогу. Хорошо. Я обдумаю эту тему и попробую повлиять на директора, – пообещала я.
Мы допили кофе. Абрамович посмотрел на меня масляно-наивным взглядом:
– Извини, я забыл в машине портмоне.
Я молча достала карточку, чтобы рассчитаться за две чашечки кофе. Опять от меня не ускользнул удивлённый взгляд официантки, принимая из моих рук карточку.
Да, в этом весь Абрамович, такой элегантный и внимательный: стульчик подставит, стульчик уберёт, но что касается денег, скуп, причём скуп по мелочам. Может, это его жизненное кредо? Меня внутренне передёрнуло, мелькнула мыслишка: почему я должна ему помогать? Я всегда чувствовала между ним и собой стеклянную стену. И чего это я так распыляюсь ради него?
Абрамович довёл меня до дверей офиса. Мы договорились, что завтра созвонимся.
Итак, до конца рабочего дня мне надо решить, помочь Лёвке, а это значит «наехать» на директора, или послать его ко всем чертям, а завтра сказать: я сделала всё, что могла, но не получилось.
Не успела зайти в свой кабинет, как секретарша вызвала к директору. Директор, после отсутствия на работе более двух недель в связи с очередным запоем, был хмур и зол. Не подбирая приличных слов и не соблюдая дипломатию, сразу начал на меня орать:
– Ты, что, блин, Климачёва, директором уже себя возомнила! Ты, блин, уже сама объекты распределяешь!
Пока он орал и брызгал слюной, я поняла, что с утра у него побывал Гурский и навязал директору эти крамольные мысли про меня, чтобы любой ценой перехватить объект.
Кто же такой Михаил Гурский? Высокий, красивый мужчина. Он моложе Абрамовича на целых пять лет. Но вот того лоска и элегантности, как у Лёвки, нет, как бы ни лез из кожи вон. Со мной Михаил всегда вёл себя сдержанно-дружески, хотя я постоянно с его стороны ощущала негатив. Может, в моём взгляде, как бы я его не маскировала, он читал лёгкое презрение. Для меня Гурский – скользкий и гаденький тип.
А директор тем временем распалялся всё больше и больше. Меня особо не задевала его ненормативная лексика и хамство. За годы работы с ним, я выработала определённую тактику, и очень многое пропускала мимо ушей. Я вдруг отчётливо вспомнила сон, который приснился мне этой ночью.
Сон.
Я стою у раскрытого окна деревенского дома и смотрю вдаль. Полдень, лето, всё в красно-оранжевых тонах. Сквозь грибной дождик я вижу радугу в виде северного сияния. Мне спокойно на душе.
Вдруг со спины ко мне подходит директор, обнимает, разворачивает к себе и нежно целует в губы. Затем так крепко стискивает меня в своих объятиях, что я никак не могу вывернуться. Я сопротивляюсь, потому что знаю: это – ни к чему, я не могу ответить на его чувства, потому что их у меня нет. Его гладко выбритая щека упирается мне в губы. Я ощущаю его кожу и удивляюсь, до чего же она у него гладкая, даже нежная, как шёлк.
Мы вышли с ним на улицу. Дождик прекратился, а вместо радуги на фоне сельского пейзажа мы видим красный закат.
К нам подходит парень и спрашивает дорогу к клубу. Пока я ему объясняю, как пройти, директор в это время с двумя тяжёлыми пакетами идёт в дом, при этом говорит, чтобы я шла за ним, он будет меня ждать. Я мучительно пытаюсь принять решение: идти за ним в дом или нет?
На этом я проснулась.
Наконец директор в своей зажигательной речи сделал небольшую паузу, в которую я попыталась быстренько вклиниться:
– А вы мне сегодня снились, – тихо произнесла я, вложив в тембр голоса максимально нежности.
Директор от неожиданности как то обмяк, на несколько секунд задумался, переключая тумблер в мозгах на другую тему, и испуганно спросил:
– В каком виде? В хорошем или плохом?
– Конечно, в хорошем. Мы целовались.
После моего ответа он ещё больше стушевался и стал извиняться, что наорал на меня. Потом в нормальной деловой обстановке мы обсудили проблемы фирмы, а главное, я «вытрясла» у директора объект для Абрамовича, показывая дулю в кармане Гурскому.
Муж с работы пришёл позже, чем обычно. Был зол и голоден. Сразу начал орать. Оказывается подлая и наглая кошка пописала в тапочки мужа. Его возмущению не было предела.
Я взяла самую большую тарелку, положила на неё с одной стороны сельдь под шубой, с другой – салат оливье с горкой, а сверху положила три отбивные с сыром и чесноком, и молча, не забыв при этом нежно улыбнуться, поставила всё это великолепие перед мужем. Он всё поглотил, прошёл в зал, уселся в кресло и стал слушать концерт классической музыки по телевизору. От еды и музыки муж разомлел. На коленях у него сидела кошка, которую он гладил, приговаривая тихим елейным голосом:
– А кто это сегодня в мои тапочки написал?
Тем временем подлая и наглая кошка цепко держала в лапах мою розовую мочалку, методично откусывала по резиновому зубцу, а затем, пожевав, сплёвывала их на пол.
Я печально смотрела на растерзанную мочалку, которую когда-то мне подарил Абрамович.
Тэн Томилина
Дважды рожденная
В 1950 году Латвия была совершенно другой, она считалась страной зеленых холмов, голубых рек и озер. Главное средство передвижения здесь был велосипед, так как по кривым извилистым дорожкам проехать автобусу или машине очень сложно. Латгалия самый замысловатый район Латвии, в котором преимущественно жили русские и разговаривали на русском языке.
Латгалия состоит из нескольких городов, в которых главенствует русская культура и архитектура. Даугавпилс считался негласной столицей Латгалии. Город располагается на реке Даугава, в 25 км от границы с Литвой и в 33 км с Белоруссией.
Даугавпилс – русский уютный город, с ярко выраженным ощущением дома и защищенности, несмотря на наличие заводов и фабрик. Динабургская крепость, построенная в 1810 году, считается одним из главных символов Даугавпилса и изображена на гербе города. События рассказа происходят именно в этом городе, который начал свой расцвет в 1950 году.
* * *
На хуторе Пукетес, у лесной опушки, стоял ветхий дом семьи Ананич. Рядом был совхоз "Селене", где работали люди из этого и других хуторов. Вдоль Даугавы, вверх по реке, шла дорога в поселение Ругели, слева от которой возвышался большой холм, возле которого Риго-Орловская железная дорога поворачивала на Север. На северо-восточных склонах этого холма возникло поселение, получившее название «Черепово», а дорога вдоль железки на холм – «Дорога в Черепово», сейчас она называется Patversmes.
В той местности находился сосновый бор, по которому дорога вела к хуторам и озерам, горожане облюбовали это место для отдыха и купания. На северных склонах холма и вдоль дороги через бор стали строиться дачи. Это место отдыха получило название «Дачная местность Черепово» или «Vasarnica cerepova».
После войны дачное поселение «Черепово» было превращено в промышленный район. Здесь разместились основные предприятия строительной индустрии города, нефтебаза, газозаправочная станция, автотранспортные предприятия. Остатки озер очутились на территории завода железобетонных конструкций Балттрансстроя (Ж.Б.К.). На холме возник небольшой жилой район, и люди из близлежащих хуторов постепенно переезжали туда.
В 1953 году туда переехала и семья Ананич, получив две смежные квартиры в двухэтажном кирпичном доме, после смерти основного кормильца. Рано состарившая женщина имела четверых детей, первые двое рожденные до войны, другие двое после войны. Ее муж справлял лес по Даугаве. Зимой река замерзала, и он несколько месяцев сидел без работы. Денег совсем не было, и тогда он пытался подрабатывать тем, что выходил на работу зимой, на тяжелый физический труд и валил деревья. Нужно было согреваться, а для этого в ход шло любое спиртное. Именно оно, а может тяжелый физический труд и жуткий голод сыграли свою роль в жизни этого мужчины. Он работал на «Гриве» – рабочей окраине Даугавпилса, где люди редко обращались за помощью, это считалось не по-мужски. Так, мужчина, почувствовав себя плохо, выпил «болеутоляющего» и заснул в снегу. Утром его нашли мертвым.
Получение квартиры было спасением женщины, ветерана войны с 4 дочками. Район «Черепово» постепенно стал расширяться и вскоре примкнул к городу Даугавпилсу.
Женщина очень горевала, изощрялась, чтобы накормить семью, но ее дочери все равно ходили полуголодными. Суп из крапивы, картошка с луком, масло и молоко – вся еда того времени, 50 – е, послевоенные годы. На руках двое почти грудных детей, хорошо двое старшеньких почти взрослые, могут подрабатывать.
Латвия только поднималась после разрухи, и больше половины Даугавпилса тогда составляли безработные. Однако были и богатые люди, которые жили в центре города. Они своим образом жизни показывали беднякам, что у тех все впереди и нужно всеми силами стремиться к лучшей жизни и восстанавливать город
В тот день сестры Ананич ощущали свою убогость в самый главный праздник Латвии – Рождество. Даугавпилс вспыхивал яркими огнями, витрины магазинов украшались еловыми ветками, библии продавались на каждом углу. Городские карусели крутились, мельтеша разноцветными ленточками, а на улицах предлагали мороженое и другие сладости. В воздухе пахло яблоками и хвоей.
– Мария, сколько сестричкам юмбриков и эклеров взять? – спрашивала старшую сестру Янина.
– По одному и хватит, – отвечала Мария, деловито поправляя прическу. Она была главной среди сестер и не только по старшинству, а потому что следила за семьей со всей серьезностью.
За младшими сестренками, еще детьми необходим был глаз да глаз, так как мать в последнее время совсем стала сдавать. Вот они с Яниной, средней сестрой, которая не отличалась усидчивым характером и хорошими манерами, присматривали за малолетними сестренками.
Конечно, они не покупали ни юмбриков, ни эклеров, ни даже мороженого. Потому как денег на эти рождественские лакомства просто не было. Это была своеобразная игра у сестер, в которой они подыгрывали друг другу, стоя у витрин и пуская слюнки, как голодные котята.
Сестры Ананич были чужими на этом празднике жизни. Старшие родились до войны и знали что такое голод и разруха, младшие, родившиеся после войны, тоже познавали подобное. И хоть время разделило четырех сестер на «до» и «после», по сути, у них ничего не поменялось.
Сегодня они шли в Костел, куда мать приводила их каждое воскресенье, чтобы молиться о хорошей жизни. Там, перед Пресвятой Девой Марией все были равны. Забыв обо всем на свете, разглядывали они роскошное рождественское убранство и слушали проповедь пастора Эгилса. Мать не роптала на трудности, она была очень набожная женщина, с русскими корнями, а потому смиренно принимала тяготы жизни. Иногда казалось, что женщина была равнодушна к происходящему, будто уже не верила в лучшую жизнь, но всех четырех детей воспитывала в духе Христианства.
В Даугавпилсе существует такое место, как Храмовая горка. Там сгруппированы четыре разные религии и соответствующие им Храмы. Лютеранская церковь Мартина Лютера, Римско-католический костел Пресвятой Девы Марии, Православный собор Святого Бориса и Глеба, Молельня старообрядческой общины. Жители города выбирали соответствующую религию, основываясь на культуре предков, чтобы крестить детей в одном из Храмов на Храмовой горке. Все сестры Ананич были крещеными католичками при рождении в Костеле Пресвятой Девы Марии.
* * *
Однажды мать зашла в комнату, когда еще совсем маленькие младшие сестрички лежали и отчего-то плакали. Она заметила, что бутылочка из-под молока куда-то запропастилась.
– Мария, – позвала она старшую дочь, названную в честь Пресвятой Девы Марии. – Где молоко, почему плачут сестры, и куда подевалась Янина?
Мария знала все, она была не по возрасту мудра и имела великое чувство сострадания.
– Яня, вылезай, прошу тебя…, – говорила она голосом сдавленным, коря себя, что пришлось сдать матери сестру.
Мать, охая, нагнулась под кровать и увидела Янину, распластавшуюся на животе, она сосала бутылку молока, предназначенного для маленьких сестер.
– Как не стыдно, большуха! – злилась мать, – детское молоко выдула!
Мария просила мать не гневаться, объясняя, что голод приводит к греху всех, и Янина оказалась слабым звеном.
Сестренки сильно заболели, так как иммунитет у них был ослаблен, а молока, чтобы поправить здоровье не осталось. Мать отправила старших дочек в Костел замаливать грехи.
* * *
Сестры ходили в Гривскую школу, где учились в основном дети рабочих, батраков и безработных. В школе было только два важных ученика - сын пастора и дочка секретарши префектуры Скрауце.
Мария на то время уже окончила школу и устроилась работать на швейную фабрику, а Янина заканчивала последний класс.
На перемене толстуха Скрауце уплетала громадные бутерброды с копченой колбасой, а Янина жевала корочку хлеба, глядя на эту необъятную жующую девчонку, похожую на свинью.
– Хочешь, дам тебе пол палки колбасы, а ты мне взамен дай свой красивый медальон, – сказала Скрауце.
– Принеси мне целую палку, – ответила Янина, на секунду задумавшись.
На шее у нее висел серебряный медальон, подаренный матерью в день Рождения с изображением Пресвятой Девы Марии. Мать подарила такие медальоны каждому из детей.
Янина, долго думая, сняла медальон на веревочке и отдала, взамен получив пол палки копченой колбасы, но когда ее съела в туалете, то опомнилась, что совершила что-то ужасное и решила рассказать Марии, чтобы та придумала что ей делать дальше.
Для этого сестра, которая бережно складывала деньги в глиняную копилку, разбила ее, достав скопившиеся монетки. Она накупила эклеров, юмбриков и мороженого, взяла сестру, и они двинулись к Скрауце домой, зная, что ее родителей нет дома. Скрауце долго припиралась, но устоять от лакомства не смогла, вернув медальон обратно, скрипя зубами, на которых от сладкого появились черные пятна.
По дороге домой Мария остановила Янину возле дома, и, с выражением полной серьезности на лице, сказала:
– Чтобы не случилось, как бы тебе не было плохо, никогда не предавай Бога. Потому если ты отречешься от Бога, Он перестанет быть твоим защитником на жизненном пути. Ты уже дважды согрешила, сестра. Помни, третий раз будет последним.
Эти слова Янина запомнила навсегда и собиралась больше никогда не расставаться с медальоном Пресвятой Девы Марии и с Богом в сердце, веря, что вскоре ее жизнь изменится к лучшему.
* * *
В 1956 году, накануне профессионального праздника, строители Даугавпилса заканчивали большую стройку. Был возведен учебный корпус Педагогического института. Это было большое четырехэтажное здание, возле которого состоялся митинг строителей, преподавателей и студентов института.
– Вот сюда и пойдут учиться наши младшие сестрички, – сказала Мария.
– А мы, почему не можем? – спрашивала ее Янина.
– А нам семью кормить надо, не до учебы.
Даугавпилс переживал настоящий строительный бум, и было трудно найти улицу, где не возводились бы новые жилые дома и культурно-бытовые объекты. Облик города менялся на глазах. Нижние этажи жилых зданий отводились под магазины, столовые и кафе. Под окнами домов, люди разбивали небольшие огородики.
Мария, развернула газету «Красное знамя» и начала читать вслух. Янина закуталась в теплый чадар и закрыла глаза, от монотонного бормотания сестры она погрузилась в сон.
– Я хочу разбить небольшой огород перед домом, там, где цветы, – сказала Мария между делом, и Янина открыла глаза. – Надо позвать пастора Эгилса, спросить разрешения на землю.
– Что ты там собираешься выращивать? Картошку или топинамбур? – усмехнулась сестра.
– Нынче на фабрике мало платить стали, так будет еще и от огорода польза, все равно цветы толку не приносят, только как самолюбование.
На следующий день к ним домой пожаловал пастор Эгилс. Проходя по улице, где стоял невысокий двухэтажный кирпичный дом, в котором жили сестры Ананич, он заметил мужчин с пилой.
– Кто такие эти люди и что они собираются делать? – спросил он у Марии, входя в квартиру и направляясь к окну.
– Я вызвала, чтобы спилить вон ту огромную березу возле дома.
– Зачем?
– Она слишком большая и загораживает весь свет в окнах. Но дело в другом….
Пастор Эгилс повернулся к Марии и внимательно посмотрел на нее.
– Вот как?
– Я хочу использовать палисадник возле дома для выращивания овощей. Собственно поэтому вас и попросила зайти.
– Этот твое право, – сказал пастор, – но только березу не трогай.
– Почему?
– Это не просто дерево, в нем душа Пресвятой Девы Марии.
Мария послушала священника и поспешно вышла на улицу, чтобы отправить мужиков обратно.
– В каждом человеке есть свое дерево, на котором произрастают и горькие и сладкие плоды жизни, – говорил пастор Эгилс, когда она возвратилась, – почва для дерева – это фундаментальное невежество.
– Что вы имеете в виду? – не понимала девушка.
– У каждого такого дерева есть 4 корня, – начал пастор, – первый корень называется Асмита – это собственная индивидуальность, личность, эго. Ошибка, заключается в том, что, наблюдая что-то, человек рассматривает самого себя как видящего и наблюдающего, каковым на самом деле является, это лишь его субъективное мнение под названием «Я», а не сознание, которое совершенно не принадлежит этому телу. Дальше идут два корня Рага-Двеша – это личные симпатии и антипатии к людям и предметам, основанные на ранее испытанных удовольствиях и страданиях. То есть бесконечное стремление и влечение к людям и предметам, и в противоположность этому отвращение или неприятие к ним же. И четвертый корень называется Абхинивеша – это стремление человека к обладанию, которое чаще всего можно встретить к привязанности к телесному воплощению жизни. Корень этот – своеобразная одержимость, комплекс страхов, который поддерживается одним самым главным страхом, страхом смерти.
Когда пастор Эгилс ушел, Мария еще долго пребывала в задумчивости, но сестре решила не рассказывать о березе и об этом разговоре, сказала только, что права на землю они получили.
* * *
В один из дней Мария была на фабрике, а Янина сидела дома. Она сходила в Храм и разговорилась с одним молодым прихожанином.
Пригласив домой, она напоила его чаем, сказав, что у нее есть к нему одно важное дело.
– Надо спилить большую березу.
– И правильно, – отвечал молодой человек, – зима скоро, нужно дрова, чтобы отапливать Храм, а нынче дорого заказать из лесу.
– Все на нужды пойдет, – обрадовалась Янина.
К вечеру Мария вернулась с работы, увидев, что возле дома пустота.
– А где береза? – спросила она у сестры.
– Ко мне приходил прихожанин, он спилил ее для нужд Храма, так что не пропало зря дерево твое.
– Зачем ты позволила ему спилить это дерево?! – Возмутилась Мария.
– Ну как, оно же загораживало свет в окнах, да и зачем оно на твоем огородике, корнями своими толстыми всю почву подняло, не растет ничего, посмотри.
– Ничего ты не понимаешь…. Это было необычное дерево.
– Да дерево, как дерево, не переживай.
Марии ничего не оставалось, как смириться тем, что березы больше нет.
– Эту березу знали с 1950 года, – сказала она сестре, когда они заходили в дом, – представляешь, сколько она повидала?
– Да, уж…
– Недаром говорят, что в ней душа Самой Девы Марии.
– Не переживай, на нужды Храма пошла.
Храмовая горка города Даугавпилса. Видны все четыре Храма различных конфессий, но среди них выделяется Костел Пресвятой Девы Марии своей алебастровой белизной.
(Daugavpils, Latvija 1950-1957)
В 1957 году закончилось строительство телевышки, расположенной в районе Новое Строение. Это предвещало новую эпоху телевидения, но позволить себе телевизор пока еще никто не мог. Телевышка была видна со всех районов города и эта была самая высокая постройка Даугавпилса, которую сразу же именовали достопримечательностью города.
Недалеко от нее проводился аукцион. Теперь такие аукционы решили устраивать раз в год, когда морской корабль останавливался в порту Риги. Оттуда через железнодорожную станцию товары последним делом попадали в Даугавпилс. Среди заморских товаров было много красивых вещей.
Сестры всегда посещали аукцион, где можно было пообщаться с соседями и поговорить о новых веяниях моды. Это больше походило на рынок, когда собиралось слишком много женщин, хотя здесь царили строгие правила аукциона.
Вдруг Мария увидела статую Девы Марии, покрытую алебастром.
– Вот это красота! – воскликнула она, – Яня, посмотри на это совершенство!
– Ого!
–Делайте свои ставки, господа.
Узнав, сколько стоит эта белоснежная статуя, сестры приуныли. Мария поспешно сбегала домой, взяла заначку, припрятанную в банке с мукой. Когда она развернула пакет с деньгами, то опечалилась еще больше, статуя стоила почти столько же, сколько она скопила за год. Девушка медленно побрела, сунув деньги в карман передника.
Все же сестрам удалось выкупить статую, потратив все свои сбережения.
Когда мужчины несли статую к дому, к Янине обратился молодого человек:
– Помнишь ли ты меня?
– Нет, не помню…
Сестры остановились и внимательно посмотрели на молодого человека.
– Я в прошлом году спилил на этом месте огромную березу. Вот она, – и указал на статую.
– Святые угодники!
Сергей Паничев
Тараканья настойка
На тридцать шестом году жизни у Татьяны Борисовны появился вдруг постоянный мужик.
И не то чтобы раньше был в них недостаток, вокруг ее юбки всегда вертелось достаточно всякого народу. Мужик шел разный – и отборный, и средний, и под забором завалящийся, и все почему-то в усах. Но народ был какой-то ненадежный – придет, пошевелит усами, словно таракан, напьется, да наблюет.
А после исчезал с концами.
Татьяна Борисовна одевалась прежде смиренно, после кокетливо, затем с вызовом (даже в ущерб здоровью), а потом одеваться бросила. То есть, она не ходила, конечно, по улице нагишом – боже упаси! – она просто перестала замечать, что на ней надето. Нацепляла на себя что-то, чтобы не дуло, не жало, да не тянуло, ну и, слава богу!
Вот тут-то и завелся в ее жизни Борис Андреевич. Появился он в комнате как-то тишком, усов не носил, а напротив, был гладко брит, словно мыльница, и остался, точно всегда здесь был, вроде как платяной старинный шкаф.
И стало у Татьяны Борисовны все, как у людей. То есть, почти…
Борис Андреевич был человек положительный – не мужик, а мужчина, в меру трезв, в меру хозяйственен, в меру…. Хотя вот тут-то, пожалуй, и была заковырина.
После щей или борща, до которых Татьяна Борисовна была мастерица, в постельке он поглаживал пышную, чуть начинающую увядать ее грудь, похлопывал, мял, защемлял большой сосок ладонью, а после прикладывался к ее плечику и тихонько начинал посапывать. Как ни старалась Татьяна Борисовна вздохами или разными движениями раззадорить своего партнера, ничего не выходило. Лишь раз его рука скользнула в низ ее живота, запуталась там в густых волосах, и, словно смутившись, вернулась на привычное место. Вот тебе и все соитие.
Так и жили.
Неудовольствие свое Татьяна Борисовна внешне никак не показывала, лишь несколько в рвении к хозяйству поостыла. В первые дни пребывания Бориса Андреевича старалась она, чтобы все в жилище у нее сверкало, а теперь вот дом потускнел, как обручальное кольцо на пальце давней жены.
Когда спутник ее жизни уходил на службу, Татьяне Борисовне полюбилось сидеть без дел, уставившись куда-то в угол, без мыслей, без чувств, в светлом томлении. И вот в таком томлении она вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.
Она осмотрелась, не заметила никого, осмотрелась все еще раз, уже внимательнее, и тут на краю стола увидала таракана.
В те дни, когда она вымела из своей жизни многочисленных мужиков, из дому ее повывелись и тараканы. О мужиках Татьяна Борисовна никогда не жалела, а вот по тараканам почему-то в последнее время стала скучать. Таракан – зверь в сущности домашний, тихий, безобидный и даже умственный. Сидит себе, шевелит усами, глядит и думает что-то и так от этих дум становится неосторожен, что попадает, куда не надо.
Точно дите малое.
Глаз за ним, да глаз!
Вот и этот влип в беду – застрял бедолага на блюдечке, где лежало мелко насеченое сало для свежего сегодняшнего борща.
Татьяна Борисовна приподняла блюдечко, улыбнулась:
– Бедненький, на сальное тебя потянуло!
В этот миг гулко стукнула входная дверь. Рука Татьяны Борисовны дрогнула, и сало неожиданно съехало с блюдечка прямо в кастрюлю с борщом, стоявшую наготове посреди стола на подставочке.
В комнате появился Борис Андреевич. Он с шумом втянул в себя аромат свежеизготовленной домашней пищи.
– Ну, хозяюшка, ну расстаралась! – радостно произнес он.
Борис Андреевич потер руки, зачерпнул половником борща погуще и перелил его к себе в тарелку. Затем сел, отломил от ломтя свежего хлеба, положил в рот, прожевал, зачерпнув ложкой, поднес ее ко рту и остановился.
Остановил его ужасный взгляд Татьяны Борисовны. Взгляд этот был направлен не на него, а на что-то впереди его рта. Борис Андреевич перевел свой взгляд на ложку и остолбенел.
Прямо на него, как отважный мореплаватель, оседлав крохотный кусочек сала, плыл по борщу, шевеля усами таракан, глядя на него внимательно и, казалось, со значением.
– Что это? – пролепетал Борис Андреевич.
Татьяна Борисовна вздохнула, мысленно перекрестилась, и кинулась, как в омут.
– Средство… – неожиданно бойко сказала она.– Какое средство?
– Средство… для мужской силы… – ответила Татьяна Борисовна, – многие так пользуются.
– Зачем?
– Зачем?! Сами знаете зачем…. Будто нам незачем… – ответила Татьяна Борисовна и посмотрела ему прямо в глаза.
Борис Андреевич смутился и положил ложку на край тарелки. Таракан этим немедленно воспользовался, чтобы благополучно удрать со стола.
– Верное средство, проверенное… – повторила Татьяна Борисовна, с грустью провожая взглядом улепетывающего таракана. – Вон у моей подруги мужик заживо семерых американских тараканов сглотнул – и стал половой гигант. Американских не достала, решила домашними средствами, может, поможет, – в голосе ее послышалась затаенная обида.
Борис Андреевич смутился.
– Да Вы кушайте, Борис Андреевич, – продолжала Татьяна Борисовна, – если из этой тарелки брезгуете, другую налейте..
Она поднялась из-за стола и пошла вглубь комнаты.
– Я вам сегодня на диванчике постелю, как поешьте, так и ложитесь…
От этих слов Борис Андреевич совсем смутился. Все сегодня пошло как-то не так, будто бы он не домой вернулся, а, заплутав, попал в неведомое царство.
В эту ночь он так и не лег: посидит, вскочит, походит и опять сядет, и все думал, думал. Но так ничего за ночь и не придумалось.
Наутро, измятый и выкрученный, он пошел в службу.
Там осторожно, обиняками, со ссылкой на нуждающегося старинного приятеля, он принялся наводить справки.
Все в один голос подтвердили изумительную действенность средства. Оказалось, иные его пробовали и хвалили. Другие советовали не полагаться на американских тварей, а воспользоваться отечественными: наш таракан брал не размером, а качеством. Только употребление его было другое: нужно брать живьем шестьсот шестьдесят шесть штук на литр водки, настаивать сутки и употребить одним махом, ну, в крайности, сколько можешь удержать внутри – и сразу в дело. По рассказам чудодейственность его была безотказной: кто-то с этого средства родил сразу шестерых, рыжих и шустрых, другой – одного, но зато Чубайса!
По дороге домой Борис Андреевич зашел в зоомагазин, приценился к американским тараканам. Оказались дороги.
Тратиться на заморских паразитов Борис Андреевич не решился – жаба заела. Да и наше – оно, если не лучше, то, всяко, привычнее.
Но добывать шустрых прусаков оказалось делом хлопотным и хитрым. Ловить их нахрапом или из засады – годы у него уже были не те. А в ловушку на простой прикорм таракан шел неохотно, оказавшись зверем капризным и привередливым, тот же, что все-таки попадался, был вял и плюгав, да и в малом числе.
Такими темпами Борису Андреевичу добычничать пришлось бы, верно, лет до ста, а тогда и волшебный эликсир был бы ему, пожалуй, ни к чему.
Пришлось отнестись к делу серьезней, чем ожидалось. Сходил Борис Андреевич основательно в библиотеку, где многое вызнал о бытовании и привычках предмета своей охоты, многое выведал он от знающих людей, долго пришлось возиться с составлением искусной приманки, доводя ее до нужной консистенции и должной протухлости.
И вот тут Бориса Андреевича ждал заслуженный успех – таракан попер к нему охотно и обильно, был отборен и ядрен.
Борис Андреевич так увлекся своим занятием, что совсем перестал замечать окружающих. Те, в свою очередь, поглядывали на него с возрастающим подозрением. Борис Андреевич стал рассеян, говорил невпопад, все больше о насекомых, от портфеля его, пропахшего отборной приманкой, расползались по домам знакомых крупные прусаки. Мало-помалу остался Борис Андреевич вовсе без знакомых, чего он, впрочем, так и не заметил.
Добычу свою держал он на службе в специально сделанном прочном фанерном ящике с хитрой двойной дверцей, чтобы ни один из шустрых сидельцев не выскочил наружу.
Одна беда – несмотря на обильный улов, добыча в ящике никак не могла приблизиться числом к заветной цифре: то ли, несмотря на предосторожность, рыжие хитрованы неприметно удирали, то ли втихомолку жрали друг друга.
От этих забот Борис Андреевич вконец извелся: спал с лица и покрылся многодневной седоватой щетиной.
Татьяна Борисовна видела, конечно, что с мужиком что-то твориться, но не вмешивалась, с ними ведь всегда нелады. И то хорошо, что хоть не запил! Но, все же, глядя на его мохнатое лицо, она украдкой покачивала головой в опасении здоровья его ума и для всякого случая, прибралась в квартире, словно в ожидании.
Наконец Борис Андреевич мог торжествовать – заветная цифирь была достигнута.
Для верности он тщательно пересчитал обитателей коробки дважды, числом они не сошлись, но заведомо было больше, чем надобно – что-то около семисот.
Борис Андреевич принес ящик домой, аккуратно поставил в уголок. Затем он тщательно вымылся, выбрил щеки, шею и подбородок, оставив под носом седую полоску усов, и после сбегал в магазин за двумя поллитровками.
Теперь можно было приступать к изготовлению зелья. Борис Андреевич раскупорил обе бутылки, понюхал у горлышка, пригубил чуть-чуть – продукт был качественным. Пригубив из обеих бутылок основательнее, для верности, Борис Андреевич удовлетворенно крякнул и неспешно пошел к ящику, поднял его бережно на руки, как дитя, и прислушался. Внутри настороженно шуршало.
Борис Андреевич усмехнулся и, напевая вполголоса, понес ящик к столу. В это время прежде пригубленное ударило ему в ноги. Ноги почувствовали это, заценили и остановились, грузное же тело продолжало двигаться. Ступни Бориса Андреевича скользнули по свежевымытому, еще сырому полу, он неожиданно повалился вперед, ящик со всего размаха ударился о край стола и рассыпался. Рыже-коричневая шевелящаяся масса неудержимым потоком хлынула во все стороны.
От удара стоявшие на столе бутылки покачнулись, упали на пол и завертелись, извергая из себя прозрачную хлебную слезу.
Вбежавшая на внезапный шум Татьяна Борисовна застала Бориса Андреевича ошеломленно сидящим в мокрых штанах среди ингредиентов несостоявшегося чуда. В комнате резко пахло спиртовым духом, а со стен, с потолка, с дверец старого шкафа, шелестя, уставились на нее многочисленные крупные тараканы.
– Танечка! Эликсир… для мужской силы…, – залепетал было Борис Андреевич, но тут голос его прервался, он всхлипнул, крупная слеза стекла по свеже-бритой щеке и застряла в щетинке серых усов.
Татьяна Борисовна подошла, положила руку Борису Андреевичу на голову.
– Ну что ты? Чего выдумал-то?! – строго сказала она.
Борис Андреевич еще раз, громче, всхлипнул и прижался лицом к ее большому мягкому телу.
Она улыбнулась и обвела комнату взглядом. Со всех сторон на нее с любопытством глазели тараканы. На душе Татьяны Борисовны стало вдруг радостно и спокойно.
Все теперь у нее было, как у людей.
;
Ольга Сафарова
По дорогам войны
1. Эвакуация
По этой телеграмме осенью 1942 года уезжали мы из блокадного Ленинграда, как и что было при посадке на Московском вокзале – не помню. Первая остановка и пересадка на другую ветку была в Мге. Наверное, я уже тогда плохо видела от близорукости – много рельсов сходящихся и расходящихся, вагоны, много людей, пыльные купы деревьев, очень высоких, и из репродукторов привокзальных танго «Утомленное солнце…» и «…что ж ты опустила глаза, разве я неправду сказал...» и еще один мотив довоенный, он и сейчас звучит во мне… что-то… «твой чудный взгляд, та-та, тата…» – почему-то не «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»? – а эти довоенные, пожалуй, дореволюционные томные декадентские мелодии (кажется, Лещенко или Вертинский) и такой для них фон – толпа дистрофиков, рельсы, вагоны, пыльная листва. Помнится, я отошла по рельсам подальше, там сидел мальчик лет 10–11, сидел и держался перекрещенными руками за живот. Плечи поджаты, и раскачивался, лицо страдальческое, прозрачное, красивое… Он на меня не посмотрел, ему было очень плохо – я знала, почему: у многих блокадников от той баланды и куска хлеба, что давали в эшелонах на станции, начинался дистрофический понос со страшными болями. Надо было есть понемногу, но оголодавшие люди не могли сдержаться, ели, сколько давали, ухищрялись получить добавку, выменять на вещи съестное у местных на станции – и умирали уже не от голода, а от обезвоживания, и неудержимого поноса в невыносимой вони. Всю жизнь помню того страдающего от унизительной боли мальчика и летящий сверху сладкий томный мотив «…твой нежный взгляд…».
Нашу маленькую семью дистрофический понос настиг в грязной пыльной Казани, где тетя Вера сумела выменять, то ли продать новые английские роскошные ботинки дяди Андрея, уцелевшие до Казани из-за 46 размера (никому не подходило, население измельчало у советской власти). Вероятнее всего причиной нашей желудочной болезни была антисанитария, ночевки на вокзалах, отсутствие воды. Помню, мне было хуже всех из нас троих, медпункты на вокзалах, питье марганцовки, почему не больница? – не помню.… Наверное, не было мест для своих, а тут – эвакуированные. Правда, у нас были какие-то привилегии – у нас была та самая правительственная телеграмма с красной полосой.
Но тогда до Казани ещё надо было добраться. Сначала же, простояв в эшелонах на станции Мга, мы отправились в объезд до Ладожского озера, на грузовиках, очень тихим ходом, и шофер и сопровождающие военные велели не галдеть, сидеть и трястись на ухабах, ночью, без фар, как можно тише, как они объяснили: «…чтобы немцы не услышали, они тут близко». Потом причал (наверное, в Кобоне?) и погрузка на катера. Сначала кидали вещи – узлы, тюки и чемоданы, и только-только половину покидали, как началась бомбежка, и катера отошли от причалов в озеро, все стали кричать, кидаться; начальники заорали, что у причалов катера под прямым прицелом для бомб, и что они вернутся…
Помню всеобщую панику в поисках кустика, ямки, бугорка. Не помню, долго ли, коротко ли, но катера подошли обратно, и началась свалка при посадке, осложненная необходимостью попасть на тот катер, куда покидали именно ваши вещи, часть которых, помнится, и была утрачена.
Как плыли (тоже было велено не шуметь), куда плыли – начисто не помню. А может быть, сначала было это плавание, а уж потом через окружную до Мги? А потом эшелоны товарных вагонов, кипяток из «титанов» вокзальных, долгие стоянки во чистом поле, иногда объясняемые идущим вдоль состава военным в «шпалах» – что, мол, стоим – военную технику пропускаем… Эшелоны шли зигзагами, приноравливаясь к наступлениям-отступлениям и объездам разрушенных бомбежками путей. Все слилось в памяти в сплошной страх и неразбериху с посадками-пересадками на узловых станциях в «теплушки» с нарами дощатыми для людей внутри; ночевки на грязных, забитых вокзалах и полустанках на полу, на своих узлах. Лежишь, а перед глазами грязные сапоги туда-сюда, или обмотки…. В одной из таких ночевок у спящей тети Веры прямо из-под головы сперли очередной узел с вещами. А потом благословенная Казань, где в военно-железнодорожной комендатуре мы по своей краснополосой телеграмме должны были получить посадочные талоны? пропуска? мандаты? на поезд на Северный Кавказ – мы ведь были направлены в Махачкалу. И вот между поносом и комендатурой выяснилось, что никакого Северного Кавказа: немцы предприняли наступление в направлении северокавказской нефти, перекрыли-перерезали все пути-дороги на Махачкалу, ехать некуда даже с правительственной телеграммой.
Военная Казань! Жара и пыль, стояние в длинных очередях, то за пайком, то за талонами, то чтобы узнать, куда и как нам дальше, чахлые скверы у трамвайных остановок, пыльные ломаные кусты у подъездов учреждений, где я жду маму и тетю, ходящих по этим учреждениям. Мне восемь лет, я тощая больная девочка, наверное, мало, что помню – или просто дальше пяти метров видела все смутно. Двигателем и движителем в этих хождениях по Казани была тетя Вера, более сильная и энергичная, чем мама.
Жили мы, вернее, существовали на вокзале, хорошо на скамейках, а то – на полу, в углу. Мне и сейчас снятся военные вокзалы, замотанные люди, серые шинели, «сидоры», скатки, котелки - «манерки» (плоские такие) с кашей или кипятком; как-то мне уже теперь приснился такой вокзал, сижу на лавке, рядом солдат, а ему моет ноги батюшка-царь Николай II.
И вот в какой-то очередной очереди мы стояли втроем, а впереди нас – несколько женщин, разговаривавших между собой. Одна, не умолкая, рассказывала о событиях в своем учреждении, о сотрудниках, называла фамилии: «…инженер Иванов, инженер Сидоров, инженер такой-то, инженер Головянко…», а это фамилия моего отца, фамилия редкая, совпадение? И тетя Вера включилась в разговор: «А как имя-отчество этого Головянко?» – «Алексей Гаврилович», – отвечает женщина, и тетя Вера указывает ей на нас с мамой: «А вот его жена и дочь из блокадного Ленинграда…»
Вот тебе и болтушка в очереди в благословенной Казани! Не помню, достояли ли мы всё-таки в этой очереди, и за чем стояли. Но эта женщина, оставшаяся безымянной в моей памяти, отвела нас в свое учреждение и вызвала отца. Этот момент я абсолютно не помню, где: на улице, в помещении, кто, что говорил, были ли слезы и восклицания, или немая сцена… Высокая фигура отца в черной офицерской морской форме с серебряными погонами, с «крабом» на фуражке. Серебряные погоны – мне потом объяснили – инженерно-техническая служба, золотые – боевые войсковые части.
2. Зима в местах ссылки
Так состоялась наша чудесная встреча с отцом в Казани.
Несколько дней мы (мама, тётя Вера и я) ночевали на полу в комнате какой-то женщины, у которой жил отец. Сколько это продолжалось, не помню, кажется, несколько дней, к разговорам и планам взрослых, наверное, не прислушивалась, знаю только, что его призвали в войска ЭПРОН’а (экспедиция подводных работ особого назначения), и он перед отъездом к месту назначения отвез нас троих на поезде в деревню Сосновка Вятскополянского района – почему именно туда? Если посмотреть по карте, где Казань, а где Сосновка – 190 км; до районного центра Вятские Поляны – 20 км, это места бывшей царской еще и советской ссылки, где живут марийцы и течёт река Вятка. Как ехали – не помню, но вот большое село и мы в маленьком домике, есть огородик (осенний, пустой) над обрывом, за ветхим забором с задней калиткой этот самый обрыв.
Внизу, метрах в 20-ти – рельсы железной дороги, по которой мы почти через год уедем. Мама пошла работать в детский сад воспитателем, тётя Вера – туда же уборщицей, я – в этот же детский сад, где местные дети меня не полюбили. Все нас называли « выковырянные» (эвакуированные). Воспоминания мои отрывочны – вот стою в неухоженном пустом огородике, – осень, но жарко, жужжат насекомые, сухие стебли торчат, мне восемь лет, я хилый послеблокадный ребенок. За забором над обрывом живут смешные жуки-солдатики, длинные ромбовидные, красные с черным. Я играю с ними, подпихиваю палочкой к их норкам, сыпется сухая земля, камни, сухой бурьян, забор перед носом, сзади обрыв к железнодорожным путям. Несколько раз в день мимо проходят товарные составы, иногда зеленые пассажирские вагоны и однажды, играя на обрыве над рельсами, я не увидела отца, а он меня видел (как потом рассказывал), стоя в тамбуре в своей черной морской форме, махал мне рукой и через какое-то время появился в нашем домишке. Домик этот мы делили со ссыльной эстонской семьей с двумя детьми. С ними мы дружили и зимовали в этом хлипком домишке, страдая от лютых морозов; было плохо с дровами, пока зимой не приехал навестить нас отец. Они со старшим эстонским мальчиком ушли в деревню и притащили два или три громадных бревна и одно распилили на чурки. По малолетству я не знала, купили ли, стащили ли…
В детском саду кормили плохо, на всю жизнь запомнился сладковатый картофельно-крупяной мутный суп, пахнущий керосином: картошку в мешках везли в открытой бортовой машине вместе с бидонами с керосином, по дороге картошка подмерзла и облилась керосином от тряски на ухабах, а мороженая картошка, как известно, сладкая….
Однажды, этой же зимой воспитатели повезли нас в гости в другой детсад, в соседнее село. На чем ехали – не помню, потом долго шли парами пешком по морозу, было очень холодно, а одежда была ветхая – довоенное плюшевое пальтишко, из которого давно выросла. Когда пришли – был длинный стол с чашками водянистого какао и кусочком серого хлеба у каждой чашки – вкуснее в жизни с тех пор я ничего не пробовала, и только это и запомнилось кроме жуткого холода по дороге. Обратного пути не помню. Только «мертвые часы» на нарах в детсаде, а поскольку днем я никогда на моей памяти не спала, то лежала на верхних нарах и разглядывала пятна и тени на потолке и в углах комнаты. Тогда же, помнится, я начала рисовать на обрывках бумаги, из «Руслана и Людмилы» – красавиц в кокошниках, детей. Помню подготовку к Новому году, как клеили цепи из полосок цветной бумаги и песню «Светит месяц, светит ясный, светит полная луна, освещает путь-дороженьку до соседнего села»… То ли на патефоне, то ли по радио. Тогда по радио, кроме сводок с фронтов, все время звучали бодрые русские народные песни, Русланова, кажется, пела.
Мама и тетя Вера ходили пешком в лаптях, надетых на портянки (если читающий еще знает, что это такое) в город Вятские Поляны на базар менять что-то из довоенных носильных вещей на хоть какие-нибудь продукты. Это 20 км туда и 20 обратно, целый день с раннего утра, выходили затемно и до позднего вечера – лапти в хлам. Приносили что-то съедобное, однажды принесли полмешка муки, которая оказалась затхлой, невсхожей в тесте. Тогда Вера придумала делать тесто очень крутое и лепить колечками – на противень и в русскую печку, получалось подобие сушек, каменных, как казалось, но очень вкусных. Запивали их кофием, который повезло купить на том же базаре за копейки в виде сырых зерен, которые, неизвестно как попав к местным жителям, не нашли себе применения, так как те не знали, что с этими бледно-зелеными странными зернами делать. Пытались, по их словам, варить кашу – с понятным результатам, вынесли на рынок для продажи, и нашлись, по их понятиям, две дурочки, им по дешевке и продали. Сколько у нас было радости! Зерна поджарили на противне, смололи на ручной кофейной мельнице, которая чудом была взята с собой, так как, если удавалось достать любую крупу, ее мололи и варили размазню, казалось, что так каши будет больше, чем из целой крупы, оно и правильно: можно сделать пожиже, вот и больше…
Кое-как перезимовали, зима была долгая и суровая, я за печкой нашла трепаный томик Брэма без начала и конца, о насекомых, и с приходом весны стала натаскивать в дом личинок, куколок и гусениц. Раскладывала их по коробочкам и баночкам на тех листьях или траве где их находила – чтобы кормились, и ждала, чтобы они вылупились или, наоборот, окуклились…
Весной, помнится, все боялись каких-то «зажоров»: местность там была вся изрезана глубокими оврагами с наклоном к реке и, что-то такое опасное происходило при таянии снега в оврагах, что приводило к наводнениям и к размыву почвы. В этих оврагах мы собирали белые и черные грузди для засолки, там росло много можжевельника с ароматными синими ягодами. Местные дети научили меня жевать смолку – собирали сосновую и еще какую-то, кажется, вишневую смолу и долго ее жевали, выплевывая первоначальную горечь и какие-то крошки, и эта жвачка постепенно превращалась, как я теперь бы сказала, в подобие жевательной резинки, только без химии, разумеется, и, наверное, очень полезной для зубов и десен. Вся детская компания слилась в моей памяти в сплошную аморфную стайку, наверное, у меня уже тогда была сильная близорукость, про которую ни я, ни мама ничего не подозревали. Очки мне прописали только в 45-м году, уже в Ленинграде, во 2-м классе, потому что я с первой парты на доске ничего не видела. А тогда, в Сосновке, мне, вероятно, казалось нормой расплывчатое, смутное видение.
Хорошую порку от своей кроткой мамы я заработала, когда мы с хозяйской девочкой (вот ведь не помню, как ее звали!) затеяли испечь колобки из хозяйской муки в уже остывающей русской печке. Намесили, налепили, посадили в печь на под, подгребли остывшие уже угли – ничего не пропеклось, испортили муку и обе получили порку.
В голодное военное время баловство с продуктами и их порча – это было почти преступление. Еще одну, очень серьезную порку я получила, когда весной повела компанию детей за овраги смотреть эти таинственные «зажоры» (а, может быть, это они меня повели в ответ на мои расспросы, что это, мол, такое – «зажоры», но потом взрослые сочли, что я всех увела). И мы ушли лесом за несколько оврагов, катались на заднице и на спине по снегу с крутых овражьих склонов, где, оказывается, по дну оврага под снегом уже стремилась в реку весенняя талая вода, которая могла бы унести провалившегося сквозь наст на дно оврага ребенка. Мы, конечно, вымокли, замерзли и заблудились, потом пошел мокрый снег, и стало темнеть.… Удивляюсь, как я с моим, неопознанным еще, плохим зрением вывела нашу перепуганную компанию из нескольких оврагов и из леса прямо в деревню по свежему снегу, а значит по бездорожью, где и ждала меня хорошая порка веревкой. И по сию пору – я в лесу никогда не заблужусь, всегда инстинктивно знаю, куда идти…
Той зимой в Сосновке я пошла в школу, в первый класс. Школа размещалась в бывшем доме знаменитого дореволюционного борца-чемпиона и силача Второго Поддубного (Василий Федорович Бабушкин, вятский богатырь, известный в дореволюционной России как «второй Поддубный» погиб 17 октября 1924 года в своей родной деревне Сосновка Заструги Вятскополянского района (ранее – д. Заструги) в этом самом доме, был застрелен, – это я сейчас в интернете нашла).
В одной громадной комнате сидели четыре класса, с первого по четвертый, каждому классу – по колонке парт. Писать и читать я прекрасно умела, с арифметикой было хуже. Но все равно, быстренько написав заданное учительницей, я с интересом слушала, что она рассказывает по географии или истории для колонки 4-го класса – учительница была одна на всех, да и топить была возможность только эту одну комнату-класс.
Писали мы на оберточной бумаге, а потом на старых тетрадях, использованных довоенными еще школьниками, умещая свои каракули между строчек, ну и на обложках, конечно.
Учебники были 20-х годов, и на учебниках истории (истории ВКП(б)? можно было проследить, как вожди превращались во «врагов народа» – портреты всех этих троцких, зиновьевых, рыковых, ежовых, – были густо, или не очень замазаны чернилами и подписаны: «враг народа».
Помню еще, как мы с мамой ходили стирать на реку со стиральной ребристой доской, шайкой и щелоком – это замоченная печная зола, мыла-то не было. Дом, где мы жили у хозяйки, стоял на берегу широкой медленной реки, и ранними вечерами, сидя на бревнышке, я смотрела через реку на тот берег и видела его в голубоватом тумане (близорукость) и мечтала как-нибудь попасть туда. Казалось, что там, за рекой какой-то райский сад и другая жизнь, и звучали в голове слова: «…и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…» – откуда я тогда знала Блока или не знала, а провидела?
Еще помню поле гречихи и как осенью школьников водили собирать колоски на сжатых полях, и помню вкус зерна, вытряхнутого на ладонь из спелого колоса.
Что еще помнится из сосновского житья-бытья? Наблюдала (по Брэму) за разнообразными пауками на их паутинах, по вечерам любовалась созвездиями светляков на ядреной крапиве – это зрелище меня завораживало. Зимой пыталась заморозить горсть битого цветного стекла в прозрачной банке, мне думалось, что кусок льда с вкраплениями разноцветных стекляшек будет очень красив – не получилось: разноцветное битое стекло замерзло невзрачным слоем на дне банки, а банку разорвало льдом.
К сосновскому времени относится начало моего серьезного чтения: мама где-то раздобыла Достоевского «Братья Карамазовы» и дала мне почитать главу «Мальчики» о несчастном Илюшечке и его жалком отце. Кажется, мама познакомилась с ссыльными, у тех были книги, и мне в руки, в сердце, и в голову попал, и навек поселился Гофман – Щелкунчик, Крошка Цахес, Кот Мур…
Наверное, мы ходили в гости к этой семье, но запомнилось только – баня в овраге, где мы с мамой и Верой мылись, и мне немедленно стало до обморока плохо во влажной банной жаре. С тех пор я в деревенскую баню ни ногой, хотя были еще попытки. Смутно помню, в этой знакомой семье, разумеется, были одни женщины, две или трое, и мальчик моего возраста. Поздний вечер, они все нас провожают по заснеженной улице – черное небо, белый снег, луна, резкие тени, хруст снега под ногами… Взрослые идут медленно, мы с мальчиком бегаем туда-сюда, вдруг он меня целует-клюет в щеку – и опять бегаем. Ни имени, ни лица не помню, только ощущение нежности и тайны на всю жизнь…
3. По дорогам войны
А потом отец получил новое назначение своего водолазного отряда ЭПРОН и прислал в Сосновку за нами своего ординарца, незабвенного Ваню Тузова, чернобрового паренька лет 20-ти, в красивой морской форме, с бескозыркой, тельняшкой, черными клешами и блестящей пряжкой с якорем. Он имел задание (и, вероятно, какую-нибудь бумагу с печатью) привезти нас в город Калач-на-Дону, где находилась отцовская часть – водолазный отряд.
И началась эпопея нашего путешествия по военным и прифронтовым дорогам. Отъезд из Сосновки я не помню, наверное, на поезде. А вокзал в городе Вятка запомнился поразившими меня своей красотой и необычностью нарядными марийскими одеждами на женщинах – много красного, яркие вышивки, головные уборы в виде шапочек-кокошников с подвесками пушистых розовых шариков из, как мне сказали, гагачьего пуха, с множеством бус и браслетов. По какому случаю в военное лихолетье они так нарядились – не знаю, правда, Вятка – это был глубокий тыл (или не был?), может быть, национальный праздник был?
Вокзалы и железные дороги во время войны – это нечто невообразимое! Пассажирские и товарные вагоны, часто вперемешку в одном составе, узловые станции, забитые поездами с ранеными, с военной техникой, новобранцами, с действующими воинскими частями, перевозимыми на другой фронт или на переформировку. Цистерны с горючим, запломбированные товарные вагоны, открытые платформы с горами угля, ломаные вагоны и обгоревшие остовы чего-то железнодорожного и скелеты строений.
Тут же составы со штрафниками, заключенными, с разношерстным гражданским населением, едущим по своим надобностям в том числе – и беженцы, и спекулянты-мешочники, потому как «кому – война, а кому – мать родна…»
Ваня Тузов вез нас лихо – где документами помашет, где покурит-покорешится – бравый морячок, такой приметный в сухопутном тылу, везет семью командира, чудом выбравшуюся из блокадного Ленинграда! Мне он стал нянькой, а маме Шуре и тёте Вере – этим двум замученным блокадным женщинам, изнуренным тяжелой работой, неустроенностью, плохо одетыми и вечно мерзнущим от истощения и лютых вятских морозов, Ваня стал надежным помощником и опекуном. Помню забитый людьми и узлами общий вагон, мы с Ваней на 3-ей багажной полке, он страхует меня, чтобы не свалилась во сне.
Поезда шли в объезд, то стояли подолгу, то неслись на предельной скорости мимо станций, то загонялись на запасные пути и ехали обратно, пропуская военные эшелоны. Ваня ходил на разведку, разузнавал маршрут в нужном направлении, пересаживал нас, где законно, а где и незаконно. Апофеозом его действий стала поездка до нужного промежуточного пункта на платформе с пушками, накрытыми брезентом и с часовым. Он уговорил часового спрятать нас под брезентом, рассказал про командира, ждущего семью из блокадного Ленинграда, покурил с часовым и доставил нас куда-то для пересадки. Еще какой-то отрезок пути мы таким же манером ехали с танками под брезентом и с охраной. На вокзалах и полустанках мы спали, как придется, – на узлах, а я на большом ребристом чемодане, продавленном с одного бока и обвязанном веревкой. Ноги на земле, т.к. я была уже длиннее чемодана, а с год назад, в Мге под Ленинградом, когда началось наше долгое странствие, я еще умещалась на чемодане целиком. Ваня нянчился со мной, заботливо спрашивая, бывало: «Олечка, тебе, наверное, посрать или поссать?» – деревенский паренек, он не знал этих наших городских эвфемизмов для простых отправлений организма, а я застенчиво отвечала: «Да надо бы, и то, и другое…» и он меня сопровождал через толпу, лежащих вповалку людей и багажа, в укромное местечко, и сторожил.
Если же ехали в товарном вагоне долго без остановки, то справляли нужду на ходу, в приоткрытую раздвижную дверь, выставив задницу, а кто-нибудь держал за руки; было не до стеснительности. На непредсказуемых по времени и месту остановках Ваня, рискуя отстать, бегал за кипятком и какой-нибудь едой, что удавалось достать или выменять.
На станциях, где была военная комендатура, он легальным путем получал талоны на питание, а с гражданским начальством – наверное, рассказывал свою (нашу) историю про семью командира их блокады и добывал что-нибудь съедобное и иногда литеры на проезд. Мне было тогда лет восемь, и много я, наверное, не знала и не понимала. Всё это путешествие помню набором разрозненных эпизодов, не всегда в реальной последовательности, и не могу сказать, сколько времени длилось оно. Помнится, потом говорили, что около месяца, не знаю, поддерживал ли Ваня связь с отрядом отца в Калаче-на-Дону. Может быть, предоставлялась возможность пару раз дать отцу телеграмму со станций, где была почта при вокзале, т.к. отлучаться от вокзала надолго нельзя, эшелон мог тронуться в любой момент. Многое не помню или не знаю, взрослые никогда об этом при мне не говорили, тогда каждый день был очередным днем выживания, события, как правило, – плохие, да и текущие трудности не давали времени для воспоминаний и обсуждений того, что уже прошло, жизнь подкидывала новые неприятности и неожиданности. Тем не менее, Ваня Тузов геройски доставил нас в Калач-на-Дону! Сейчас ему, если он жив, за 90 лет, он писал отцу в Ленинград после войны, что-то до 50-х годов.
Начало лета – Калач-на-Дону, южный город, отцовский водолазный отряд формировался и базировался на окраине города. Помню берег широкой реки, дощатая пристань, несколько пришвартованных катеров, плашкоутов и самоходных барж, ворот, лебедки на берегу… Я сижу на дощатой пристани, прозрачная вода плещется о сваи, торчком плавает округлая деревяшка, достаю ее из воды – это отвертка, плавает вертикально железкой в воду, ручка торчком над водой, кто-то уронил, наверное.
Мне интересно, почему вертикально, а не плашмя? Вот какая ерунда запомнилась, а более важные вещи – нет; к примеру, не помню дом (или барак), где мы поселились, не помню, как нас встретил отец. А вот американская тушенка в высоких блестящих металлических банках, открывавшихся специальным приложенным ключиком с прорезью, куда вставлялся язычок, торчащий сбоку на стенке у верхнего торца банки, и надо было ключик крутить – наматывать жестяную ленточку – и вот… верхняя часть отделяется в виде крышки, и там пахучая розовая плотная масса; в больших пластмассовых (бакелитовых) черных банках со свинчивающейся крышкой американское же эрзац-масло.
Помнится, тетю Веру взяли в отряд на работу хлебопеком, а маму уборщицей – вольнонаемными – так это называлось. И начались наши странствия с отцовским отрядом, сначала вниз по Дону, потом вниз по Днепру и в конце вниз по Припяти, с лета 1943 года до зимы 44–45-го…
А тогда в Калаче помню широкий спокойный Дон, песчаный берег, песчаные балки (овраги такие), выходящие к берегу и изрезавшие его по направлению к воде; зной, скудная суха растительность, кладбище сбитых самолетов недалеко от берега. Кто меня туда привел – не помню, но четко помню, как лазала по кабинам – приборы, покореженный металл, остатки плексигласовых колпаков на кабинах (или как назвать это «ветровое стекло» на самолете?). Из этого толстого плексигласа (пластмасса такая) местная публика и наши отрядовские матросики делали портсигары, отцу подарили один такой с якорем на крышке (куда делся?).
Там же, в Калаче, шло обучение водолазной команды. Два матросика (лет по 18) в рабочих робах качают помпу, гонят по ребристому шлангу воздух водолазу, шланг уходит под воду, рядом с ним сигнальный конец – трос такой, водолаз, дергая за него, подает сигналы. Дал сигнал «поднимай», и трос идет наверх, еще двое матросов крутят лебедку, и из воды возникает громадный сверкающий медный круглый шлем с 3-мя круглыми толстого стекла окошками – спереди и где уши. Возникают плечи серо-зеленой резины со свинцовыми нагрудниками. Двое, постучав костяшками пальцев по шлему, начинают его откручивать (винтовая нарезка на горловине), и появляется голова старшины водолазов – дяди Володи Обедиентова – он улыбается, на рыжей голове вязаная шапочка из верблюжьей шерсти.
Снимают наплечники, вроде царских барм, и Володя вылезает из толстенной резины, которая оканчивается сапогами с громадными и толстыми свинцовыми подошвами (для устойчивости хождения по дну). Дядя Володя Обедиентов – гигант, да и все водолазы – ребята исключительно крупные и здоровые, наверное, предки Володи были англичанами, и фамилия его произошла, вероятно, от obedient – послушный. Одеты водолазы под резиной в рейтузы и свитера, из верблюжьей шерсти бежевого цвета, эта шерсть очень теплая и легкая. Мне к зиме водолазы тоже такой подарили из списанного комплекта, ушили по мне, и зимой было тепло.
Кроме помп и лебедок отряд был оснащен воротами и подъемными кранами. Ворот, помнится, был на берегу, а краны на самоходной барже.
Водолазы сначала обследовали дно, что где затонуло и как лежит, замеряли и фиксировали, докладывали отцу. Тот делал чертежи и расчеты, потом водолазы закрепляли в расчетных местах тросы и кранами, лебедками и воротом тянули на берег затонувшие танк ли, пушку, катер, баржу, обломки, вагоны, да мало ли что оставалось на дне при форсировании реки войсками при ужасных оборонительных и наступательных затяжных боях.
Отцов отряд был снабжен и оружием – карабины, автоматы и ящики с патронами, на которых на плашкоуте было оборудовано мне спальное место. Численность отряда я не могу сказать точно, наверное, человек 30, некоторых помню, поименно – Саша Ассорин, Хамидулин, Саша Музафаров, Костя из Одессы, ну, конечно, Ваня Тузов.
В Калаче же произошли два несчастных случая: на вороте при подъеме-вытягивании чего-то на берег, лопнул трос, и одному матросу стальным концом отрезало ногу, и он умер от потери крови. Отец кручинился, писал семье похоронку, что матрос геройски погиб при выполнении боевого задания. В действительности это и были очень важные боевые задания – наш отряд приходил иногда на место недавнего сражения с тяжелым форсированием реки (Днепра ли, Дона, Припяти) на 2-ой – 3-ий день, после минеров, т.к. надо было очищать фарватер для возможности судоходства и транспортировки военных грузов и людей к линии фронта.
Второй несчастный случай в Калаче – застрелился молодой лейтенант из другого ЭПРОН’овского отряда, худой и бледный юноша, стриженный ежиком по фамилии Петухов, наверное, кроме меня его уже никто и не помнит. Бедный, бедный… его объявили дезертиром (нельзя, мол, стреляться в военное время) и зарыли (отец возмущался), как собаку – голым и без гроба…
В Калаче у меня в бочке жили два ужа, такие серо-стальные, с красными пятнышками по сторонам головы, чем они и отличаются внешне от гадюки, они не ядовитые, и если их взять в руки (не из воды) – они не скользкие, а шелковисто-сухие. Перед тем, как нам отправиться с отрядом вниз по Дону, я ушла в дальнюю балку и выпустила их на мелководье в воду – как сейчас вижу, как они плывут красиво, головки торчат над водой…
В Калаче же местные мальчишки научили меня доставать порох из патронов и поджигать его дорожкой и по-разному (патронов на кладбище самолетов и танков, да и вообще вокруг было сколько угодно); а отец научил меня стрелять из карабина по консервным банкам.
Последовательность событий в моей памяти очень условна, в Калаче было начало лета 1943, а одиссея наша длилась до зимы 45-го.
Некоторое время базировались в хуторе Пятиизбянка, были и другие хутора на Дону – беленые хаты, шелковицы, абрикосовые и вишневые сады, вишня вялится на плоских крышах каких-то клунь, печурки и самогонные аппараты во дворах. Абрикосы всевозможных сортов росли буквально вдоль дорог и улиц хуторов, есть их прямо с ветки можно было сколько угодно (рай для блокадного ребенка, который ел все, что росло, однажды поела бузины до рвоты и температуры). Полы в хатах глинобитные, иногда устланные сухой, пахучей травой, по беленым стенам вышитые рушники и в больших и средних рамах множество фотографий чубатых казаков с шашками и лампасами, иногда держащими напоказ в руке наручные часы, женщины в нижних юбках с кружевами по подолу, торчащих из-под верхних юбок слегка. Иногда мы жили на плашкоуте, но часто, если задерживались в хуторе подольше – в хатах на постое. Отец урывками занимался со мной, в основном – математикой.
Помню белейший хрусткий снег, слепящее солнце, оранжевые отблески на сугробах, синие тени от торчащих из снега кустов тальника-краснотала, снежные лунки у основания редких стволов сухого бурьяна – это я иду утром, закутанная во что попало из хутора на берег, где зимуют во льду наши баржи и плашкоут, – иду на урок к отцу показывать решения задачек, которые он мне задал на неделю, а сам безотлучно был на барже.
А зимой, чтобы спустить водолаза на дно, сначала выпиливают в толстом, около 30 см, льду квадратную полынью-прорубь. Помпа стоит на льду, ее качают, она шипит. Вот из проруби появляются сильней и сильней пузыри выдыхаемого воздуха, вот – сверкающий медный шлем, плечи в свинцовых нашлепках дяди Володи Обедиентова, вот он по пояс на деревянной лесенке, приткнутой к кромке льда и – вглубь, а в руках у него громадный и толстый, как средняя свинья, усатый сом.
Володя в глубине под корягой поймал руками в толстенных резиновых перчатках снулого от ледяной воды сома, вернее, сомиху – был целый противень икры. Сомятину ели всем отрядом, пареную, жареную и в виде ухи, хозяйка-казачка приносила из погреба квашеную капусту, в ней маленькие соленые арбузы и моченые яблоки, американская консервированная ветчина казенного довольствия – пир горой! После блокады-то!.. Выходили в снежную степь, палили из карабинов и автоматов трассирующими очередями в честь освобождения нашими войсками какого-либо населенного пункта – у отца был радиоприемник (или рация?). Тетя Вера-хлебопек по локоть запускала руки в квашню – месила тесто для хлеба, тесто раскладывала в прямоугольные железные формы, и на лопате – в русскую речь. Тяжелейший труд.
Вся эта «идиллия» рядом с действующим фронтом, канонада, иногда всполохи далекого боя, зарево на горизонте, сожжённые деревни вдоль дороги с остовами печных труб, пуганые и пугливые местные жители – бабы, дети и старики – только, что из-под оккупации и оборонительно-наступательных боев, похоронки в каждой хате, военные патрули. На маме – уборка и стирка отрядного белья – адов труд, в помощь ей дневальный матросик.
Вот – посмотрела в интернете: Калач был под немцами с августа 42-го по конец ноября 42-го, мы туда приехали к отцу в начале лета 43-го.
Киев в оккупации был уже в сентябре 41-го, а война-то началась 22-го июня! Освободили Киев в ноябре 43-го, а мы были где-то на Днепре уже, когда салютовали этому событию трассирующими. В Киеве мы с отцом были дважды – в первый раз его вызывали за приказом о новом назначении и отправкой отряда на переформирование, видимо, с Дона на Днепр и с Днепра на Припять. Оба раза мы жили по несколько дней в еврейской семье (по разнарядке военной комендатуры, наверное), где была девочка моих лет и девушка – скрипачка, которую лупил старик – дед, заставляя заниматься. Помню ее визгливые бесконечные гаммы на скрипке.
Во второй приезд, зимой, перед Новым, 1944-ым годом – помню заснеженные, ледяные скользкие киевские горбатые улицы, базар с разноцветным крашеным ковылем и цветными полистироловыми на лотках у безногих инвалидов – артельщики уже понаделали ширпотреба! Бусы разноцветные и заколки, леденцовые петушки зеленые и красные на палочках, зеркальца…. Наверное, было что-то еще, более дельное, но мне запомнилось именно все яркое и мишурное.
Этот киевский базар со всем на свете – трофейным имуществом, домашним скарбом и едой. Взрослые говорили, что на этом киевском базаре можно было купить любое оружие, боеприпасы, любые советские ордена с незаполненными орденскими книжками, любую советскую и немецкую военную форму. Перед Новым годом люди даже несли на улицах елки (сейчас даже не верится, война ведь, разруха…), но помню, мне нравилось подбирать обломавшиеся кончики еловых веточек, припорошенных снегом на гористой улице и нести в квартиру маленький пахучий, радостно зеленый, колючий пучок. Помню, как мама кипятит белье в кастрюле, на углях в догорающей кафельной печке у наших хозяев, забывает о нем, и вот – запах гари и уродливые прожженные дыры на простыне – вода выкипела, всё стало пригорать. Ну, что же – ставились заплатки, обычное в то время дело… Тети Веры с нами не было: хлебопек, по-видимому, оставался в отряде.
После Дона нас перебросили на Днепр, в Кременчуг. Была осень, ну, правильно, вот опять из интернета: Кременчуг был под немцами с сентября 41-го по сентябрь 43-го, вот тогда мы в него и приехали всем отрядом. Надо сказать, что все переезды слились у меня в памяти, различаясь не по годам, а по способу перемещения и по погоде. В товарных вагонах на нарах, на подводах, запряженных стреляными, пугаными списанными фронтовыми лошадьми, на самоходной барже, на бортовом грузовике, на лодках - «дубах». И все – в прифронтовой полосе.
Особенно страшно – поезд идет по степи, по высокой насыпи, самолет, раз за разом заходит вдоль состава и бомбит прицельно, а, отходя на новый заход, бьет из пулемета. Люди сыплются на ходу из теплушек, поезд то тормозит, то набирает скорость, то останавливается – машинист старается сбить расчеты бомбометателя. Мы кубарем скатываемся с высокой, как до потолка в комнате, насыпи, спрятаться-укрыться негде, степь с хилыми пучками сухой травы… Крики, кто бежит, кто лежит, кто корчится, накрыв голову руками; бьются и ржут раненые лошади; вой самолета, очереди, взрывы, грохот, разваливаются вагоны,… Что было дальше, как составляли уцелевшие вагоны и платформы, ждали ли нового паровоза, куда нас отогнали на переформировку – этого не помню!
Состав наш был сборный – с военной техникой, с людьми, с нашим отрядом, с цистернами с горючим, с лошадьми… Самолет улетел, расстреляв весь боезапас…
Еще одна бомбежка и обстрел на ходу поезда – мы в теплушке на верхних нарах, вой самолета, грохот. Мама накрыла меня собой и тем избежала осколка в голову – на уровне ее головы – дырка в стенке вагона и рваный кусок железа с мизинец в мягком нашем тюке; отца зацепило совсем мелким осколком по верхней губе по касательной – кровищи было!..
А вот жуткая легендарная узловая станция Дарница под Киевом, которую все боялись, с ужасом ждали, но не было возможности миновать; туда подвозились свежие и разбомбленные составы, переформировывались и направлялись к фронту и в тыл; санитарные поезда, цистерны с горючим. По ней прицельно и регулярно бомбили. Все завалено покореженными, обгоревшими обломками вагонов и паровозов. Дрезины, пары колес, запах гари, черные пятна на захламленной земле между путями. Сходящиеся и расходящиеся рельсы, стрелки, водокачки, снующие толпы людей, параллельно и, казалось, наискосок стоящие составы, вагоны с буйными штрафниками, местные бабы с горячей картошкой, самогон, гармошка – и все чего-то ждут.
Отец говорит: штрафники – это уголовники, их везут на фронт, они – ударная сила, им терять нечего, «Голова в кустах, или грудь в крестах», или погибнешь – или амнистия за геройство. Вот такие эшелоны стояли вперемешку, а рядом с нашим стоял вагон, единственный уцелевший из разбомбленного накануне состава. Вагон загружен штабелями овчинных военных тулупов и сержант при них – охраной.
Бомба, пробив крышу вагона, застряла в мягкой груде тулупов – и не разорвалась, сержант единственный уцелел из всего своего подразделения. В Дарнице его должны были с грузом тулупов, куда надо направить, и он пошел в комендатуру за назначением и, возвращаясь в свой «счастливый» вагон, купил по дороге молока и нес его в солдатской «манерке» (котелок такой плоский алюминиевый с дугообразной ручкой), и он уже влезал в свой вагон с этим котелком в руке. А в это самое время пьяный и расхристанный, кажется, лейтенант, вчера из боя, тоже ведь уцелел, и, дожидаясь с остатками своего взвода переформирования и все это празднуя, вышел на порог своего вагона и в пьяном кураже стал палить из автомата в божий свет, как в копеечку, и между составами веером. И единственный, кого он застрелил, был накануне уцелевший сержант с котелком молока в руке. Стрельба, крики, очередь прошивает котелок – молоко струйкой, очередь прошивает сержанта, кровь хлещет, он падает. Не судьба ему была уцелеть во вчерашней бомбежке одному из всех!.. Судьба исправила ошибку рукой пьяного, тоже уцелевшего, лейтенанта. Кто-то из старших офицеров срывает с него погоны, лупит погонами по морде. Говорили, его тут же разжаловали и к штрафникам – воевать дальше.
А вы говорите нынче: «Ах, нервы, ах, депрессия, ах, жизнь теперь какая ужасная».
Покидаем «гостеприимную» Дарницу, трясемся на нарах дальше, я гадаю нашим матросикам на картах выпивку и «марьяжную постель» (десятка червей и десятка пик рядом). Они хохочут: «…бабка Оля, погадай и мне…», а мне девять лет, гадать научилась в деревне у хозяйки хаты на хуторе Дериёвка в 40 км под Кременчугом – сейчас вот в интернете посмотрела, где же эта достославная Дериёвка на Днепре.
А в Кременчуг, который освободили от немцев в конце сентября, мы прибыли осенью. Сухие желтые бахчи с убранным урожаем, вишневый сад у хозяйки, где остановились на постой, вишни уже сняты, сад запущенный. По улице ведут пленных итальянцев, они, маршируя, поют что-то красивое грустными голосами: «Джовинеца», только полвека спустя я узнала, что красивая «Джовинеца» (юность) – это гимн итальянских фашистов. Хозяйка хаты, где мы были на постое, красивая женщина средних лет, рассказывала, как тяжело и долго умирал молодой немецкий офицер (тоже был у нее на постое), а потом переключилась на рассказы о домовом, что поселился в ее хате после этого.
Отцов отряд получил в Кременчуге новое назначение – на северо-запад, вслед за наступающей армией, и мы отправились сначала в теплушках по железной дороге, потом на подводах, запряженных списанными с фронта стреляными лошадьми. Уже настали морозы, выпал снег. Где-то в заснеженной степи мы в ноябре салютовали из карабинов трассирующими разноцветными очередями взятию нашими Киева – отец по радиоприемнику получил это известие. Мне тоже позволили пострелять, никогда не забуду – белый снег, черное небо, красные и зеленые нитки очередей из оружия и приседающие в испуге наши стреляные кони.
Дорога была тяжелой от деревни до деревни, от хутора до хутора, разоренных войной. То психопатические кони заносили нас в лесной овраг, приходилось нашим матросикам разгружать тяжелое оборудование, вытаскивать его и сани из оврага и снова загружать – а вот не помню: телеги это были или сани?
И вот деревня Довляды – (Довляды – вдоль воды) – шутили матросы, теперь это зона чернобыльского поражения (Наровлянский район, Гомельская обл. Белоруссия), в пойме реки Припяти, освобождены 30 ноября 1943 г.
В селе, куда прибыли к ночи, где отцу, как всегда, надо было предъявить председателю колхоза или начальнику комендатуры документы и определить отряд на постой, мне пришлось спать на ящиках с карабинами, автоматами и патронами, для отвода глаз и маскировки что ли, – то ли нападения банды ожидалось, то ли дезертиров опасались – мне не объяснили.
На фотографиях – Саша Ассорин старшина 1-й статьи, мой отец Головянко Алексей Гаврилович – командир отряда ЭПРОН и Саша Музафаров, старший матрос. 1943 год.
Те полтора года переездов (с лета 43-го до зимы 44-45-го) по рекам, городам и поселкам, по железнодорожным вокзалам, теплушкам (товарным вагонам), плашкоутам и самоходным баржам, слились, наверное, у меня в памяти. Реки – Дон, Днепр, Припять, Южный Буг; Сталинград (освобожден 2 февраля 43-го), 2 раза Киев, Калач-на-Дону, Кременчуг. Днепропетровск, Запорожье; хутора, деревни и станицы – не все названия помню. Смутно помню, что в Днепропетровске и Запорожье отец искал родственников своего отца – Гавриила Ильича Храпко-Головянко, уехавшего оттуда в 1900-х годах в Петербург…. Нашел… не нашел? – не говорил.
Помню бурю на Днепре, мы с плашкоута плыли на большой лодке под названием «Дуб» – мама, я, четыре матроса на веслах и отец на руле, чуть не утонули, волны били в борт и заливали, а когда причаливали к берегу – вплыли в яркую радугу, вставшую с одного берега на другой.
Помню вокзал и разрушенные обгорелые дома на заваленной черными обломками привокзальной площади в Сталинграде; новогодний зимний Киев (44 г.). Киев был оккупирован с 19 сентября 41-го до 6 ноября 43-го. Запорожье освободили в октябре 43-го и Днепропетровск тоже в конце октября. Это я сейчас в интернете уточнила эти даты, значит – отряд отца, как всегда, продвигался по только что освобожденной территории. Осталось ярко в памяти, – наша самоходная баржа с плашкоутом причаливает к берегу (Дон? Днепр?) Весь пологий берег в громадных растянутых мотках тонкой проволоки, в которой застряли трупы наших и немецких солдат, уже полураздетых и без сапог – мародеры поработали. Эту проволоку немцы применяли, чтобы затруднить форсирование берега. Вот такие детские воспоминания…
Помню (кажется, осенью на Дону), как хозяева хаты молотят снопы с зерном цепами и веют шелуху от зерна, на плоской крыше вялятся на солнце вишни, ветки абрикосовых деревьев ломаются в садах от тяжести спелых плодов. Земля под шелковицами усыпана черными ягодами, во всех дворах курятся самогонные аппараты в трофейных железных бочках, военные патрули расстреливают бочки из ППШ, а на следующий день – дырочки замазаны и залужены (от слова – лудить) – и опять курится дымок и капает первач, самогон гнали из фруктов. Сапожник сидит в будке на углу и деревянными колышками подбивает кожаную подошву, протыкает дырочки шилом. Отцветают «золотые шары», мальвы и ноготки, и я собираю спелые семена ноготков в палисаднике.
На Припяти я заболела малярией, температура 40, озноб, беспамятство, в бреду мне казалось, что мое тело удлиняется, и ноги вытягиваются на километры в степь и болота, лечили меня хиной, но это не помогало, и мама повела меня к местной колдунье. Та обливала меня отваром трав из закопченного чугунка и шептала заговоры, но всё равно был еще один сильный приступ малярии, а потом – прошло. Еще яркая картина (где?) в какой-то хате на постое у хозяев мрут кролики от чумки, прямо у русской печки перед смертью вертятся волчком на полу, застеленным сеном. Еще где-то, летом во дворе режут свинью, кровь из горла собирают в тазы – делают кровяную колбасу, за забором ссорятся цыгане, доходит до поножовщины.
На каком-то полустанке перегружаемся всем отрядом в другой состав, вдоль вагона бредут две страшные бабы в лохмотьях, у них нет носов, просто гниющие ямы на лицах – кто-то говорит: «сифилис». На очередной станице (Дон?) наших матросиков местные молодки пригласили на «вечерку», к ночи моего «няньку» Ваню Тузова приятели тащат под руки пьяного, черный кудрявый чуб висит из-под бескозырки, клеши метут пыль по дороге. Отец вынужден ради поддержания дисциплины посадить моего «няньку» в холодный погреб под арест. Утром наш обоз уезжает, девки и молодки провожают вчерашних своих кавалеров, две самых бойких издали кричат отцу, показывая на смурного Ваню: «Командир, оставь нам этого чернобрового на семя, на развод, мы тебе за него бычка отдадим, а то ведь у вас консервы всё». Действительно, в провианте у нас были ящики с американскими консервами и маргарином немецким трофейным.
Интересно, я вот только сейчас сообразила, что никто (кроме кременчугской хозяйки о смерти молодого немца), никто ни об оккупации, ни о боях, ни о смертях – никто ничего не рассказывал и не говорил. В психиатрии это называется «вытеснение», человек не может и не хочет вспоминать ужасы, чтобы не свихнуться. И мы с тетей Верой и мамой никогда никому и между собой не говорили о блокаде, обстрелах, бомбежках и этих прифронтовых и фронтовых дорогах.
Зимой 44-го отряд отозвали с Припяти в Киев, отца ожидало новое назначение, надо было ехать за ним в Ленинград через Москву.
Работа его отряда состояла в водолазной разведке фарватера рек на отвоеванной территории и иногда – в расчистке дна и фарватера от затонувших судов и разной военной техники, и он делал чертежи залегания всего этого на дне и расчеты для подъема. Его орудиями были логарифмическая линейка, стол в хате, старые дореволюционные и военные карты, собственная голова и керосиновая лампа. А как он держал связь с командованием и сообщал о своих продвижениях? – из комендатур и из сельсоветов, там, где они были, а иногда на только что освобожденной земле их ещё и не было? Наверное, какая-то связь была, может быть, рация? – но мне это неведомо…
Сейчас, по воспоминаниям, мне кажется, что это были фантасмагорические автономные блуждания по неведомым просторам сказочной, но опасной и бескрайней страны. И это только сейчас представляется, что мы иногда куда-то не туда заезжали, если на стреляных лошадях, а то и в товарных вагонах по абсурдным прифронтовым железным дорогам?
Но вот зимой 44-го мы едем в Москву уже в нормальном плацкартном вагоне, с нами молодой лейтенант-туркмен. Он гладил меня по косичкам и рассказывал, что у него на родине девочки плетут «… много-много косичек и на кончик каждой привязывают монетку…» На обеих руках у него от запястий почти до локтей были вплотную надеты трофейные часы разных марок и золотые в том числе.
В Москве был лютый мороз, или так казалось от худой одежонки: довоенное пальтишко уже не по росту давно, рукава до локтя, поддето под него нечто перешитое из списанного водолазного белья верблюжьей шерсти. Лютый холод на остановках переполненных людьми трамваев, мама прижимала меня спиной к себе, пытаясь согреть. Помню салюты в честь взятия очередного населенного пункта, ликующий голос Левитана из репродукторов на улицах. Тетя Вера разыскала родню уже расстрелянного (она тогда еще не знала) мужа, дяди Андрея Введенского – и осталась в Москве у них, у Нюбергов.
И вот зимой 44-го (или уже 45-го?) мы вернулись в Ленинград, через 1,5 года скитаний. На Московском вокзале – облава, патруль, пропускной пункт. И занятая чужими людьми дедовская квартира…
Примечание
Экспедиция подводных работ особого назначения (ЭПРОН) — государственная организация в СССР, занимавшаяся подъёмом судов и подводных лодок. Создана приказом ОГПУ № 528 17 декабря 1923 года. До 1931 года находилась в ведении ОГПУ, в 1931 году передана Наркомату путей сообщения, в 1936 году — Наркомату водного транспорта, в 1939 году — Наркомату морского флота. В 1941 году ЭПРОН был передан ВМФ СССР и в 1942 году преобразован в Аварийно-спасательную службу ВМФ.
Альманах Двойной тариф вып. 5 электронная версия
© Copyright: Владимир Митюк, 2015
Свидетельство о публикации №215122601850
Свидетельство о публикации №215122601850
Рецензии
Так будет!
Тебя уже в №7, завтра пришлю для просмотра и правки.
А сейчас спать!
Владимир Митюк 01.02.2016 00:40 Заявить о нарушении
Тебя уже в №7, завтра пришлю для просмотра и правки.
А сейчас спать!
Владимир Митюк 01.02.2016 00:40 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.