Рука

1.

Линда. Я смотрел на неё сзади и ловил себя на мысли, что мне стало неинтересно, что там говорит её муж, показывая через пыльное облако на изрытую землю за видавшим виды частоколом. Я желал её. Сейчас. Да, я хотел завалить эту шикарную сучку, взяться за узел волос на её голове и нагнуть её вперёд, стаскивая с идеальной задницы тесные брюки и невидимые стринги. Я представлял себе, как вгрызаюсь в неё прямо здесь, не обращая внимания ни на что вокруг, чтобы затем паровозным поршнем двигаться до того взрывного момента, когда моё внимане снова будет занято чем-то другим. В настоящий момент меня больше ничто не интересовало. Конечно, это всего лишь яркие фантазии, возникающие едва ли не каждый раз, когда я на неё смотрел, поскольку при её муже я не стал бы этого делать ни за какие женские прелести на свете, но сейчас я протянул руки и обнял её сзади, просто обнял, почти дружески, опуская ладони на её живот и слегка притягивая к себе. Мы уже дурачились так раньше, и это не считалось чем-то неприличным, но именно в эту секунду Леонид, её муж, повернулся в нашу сторону и посмотрел на нас, на полуслове перестав говорить. Затем он словно в задумчивости поднял свою искалеченную руку, указывая ею на что-то через побитый частокол. Его лицо, перечёркнутое коричневой кожаной повязкой, сбило моё кобелиное настроение, поэтому я расцепил своё объятие и посмотрел в ту сторону, куда он указал. И забыл о том, чего только что хотел.

Посреди вспаханного огорода вспученной земли, в отвалах черного грунта и в лениво тлеющем сухостое лежала ладонь. Огромная металлическая ладонь, пальцы которой были похожи на исполинские доспехи времён Крестовых походов, на старые латы, закрывающие колени боевых лошадей, на нечто феноменальное, поражающее воображение уже одними своими размерами, с трудом вместившимися в перепаханный этой ладонью заброшенный пустырь. Не обращая внимания на провожающий меня взгляд Леонида, я обошел тоненькую фигурку Линды, приблизился к дымящейся ограде и, взявшись за острые наконечники деревянного частокола, перебросил своё тело через забор. Линда прокричала что-то предупредительное, и даже её муж издал какой-то странный горловой звук, но мне было уже не до них.

Ладонь жила. Некоторые её пальцы были ещё целы, от других остались только фрагменты, рассыпанные по остывающей земле словно алюминиевые чашки, между которыми желтела костяная чешуя ногтей. Но ладонь ещё жила. Тот сустав, возле которого я стоял сейчас, двигался, то поднимаясь над вспаханной землёй, то зарываясь в неё снова, лениво выталкивая черный грунт на добрых полметра высоты. Эта часть руки представляла собой указательный палец, переходящий, как положено, в кости ладони, образованные какими-то трубами и переплетениями непонятных по материалу пластин, а дальше, как и требовала человеческая анатомия, следовало массивное запястье, искорёженное изломами и разрывами именно в том месте, где рука была оторвана от какого-то гигантского предплечья. Из пяти предполагаемых пальцев относительно целыми оставались всего два — указательный и большой, остальные были либо размолоты, либо оторваны полностью, валяясь истерзанными кусками на несколько метров вокруг.
— Сергей, осторожно! — раздался обеспокоенный голос Линды, но я даже не обернулся на её крик, увидев ещё одну деталь. Из-под слабо корябающей землю ладони, точнее из-под того, что от неё осталось, на меня что-то смотрело. Да, именно смотрело, я чувствовал упёртый в меня взгляд. Уже почти понимая, что это, но по инерции всё-таки желая удостовериться в своём бредовом предположении, я наклонился ещё ниже и тут же отпрянул назад, вполголоса матерясь.

Глаз. Это был глаз, исполинский, размером с человеческую голову, голый, мокрый и блестящий, лежащий в сырой от какой-то слизи земле. По моей спине пролился холод, мерзкий и усиленный сбившимся на пару мгновений дыханием, но я всё-таки придвинулся ещё ближе и снова наклонился возле двигающегося сустава указательного пальца, под которым лежало смотрящее на меня глазное яблоко.



2.

Работать здесь было непросто. Чудовищный климат, чужеродные газы и постоянно прыгающее давление — всё это не способствовало энтузиазму добровольцев, хотя платили на этой базе превосходно. Но за последние два года именно в квадрате ведения исследований без вести пропало уже четыре картографа, я был пятым, и одной из моих целей было пролить хоть какой-то свет на исчезновение людей. Вчера я осуществлял одну из таких вылазок, в задачу которой входила проверка маршрутов пропавших ребят. На обратном пути в небе надо мной что-то просвистело, где-то шарахнул тяжеленный удар, отдавшийся в ноги ощутимой вибрацией, и со словами: "Нихрена себе кусочки летают" — я записал в свой журнал падение очередного блуждающего обломка из сотен тысяч, висевших в этой захламленной мусором атмосфере. Леонида я беспокоить рапортом не стал, на его двери висела не очень приветливая надпись, коряво написанная маркером на клеточной бумаге:
"Если ты Сергей — не беспокой. Я пью. А Линда заходи. Хотя тоже не надо".

На базе работала семейная пара. Муж и жена. Линда и Леонид. Они были первыми, кто попал на эту задохнувшуюся в дерьме планету, чтобы понять, от какого именно дерьма она задохнулась, когда это произошло и что теперь со всем этим делать. Он — учёный, физик, химик, биолог и прочая гениальная нечисть, а ещё математик, аналитический ум и всё такое, включая руководителя проекта. Она — просто ненормально красивая женщина, и это первое, что бросилось в глаза, а об остальных её способностях уже не хотелось думать. Хотя неплохим фотографом она всё-таки была, и наши сводки стали востребованы именно по причине её фантастически реалистичных фотографий. Но мне она нравилась за то, что у неё были совершенно пошлые глаза, невероятно чувственные губы и едва ли не лучшая задница из всех, что я когда-либо видел, и которая с первой минуты нашего знакомства не давала мне покоя. Уже на следующий вечер я зашёл за Линдой в душевую кабинку, после короткого препирательства ни о чём запечатал её губы долгим поцелуем и вынес из душа на руках, замотав в полотенце. Я отнёс её в свою комнату, где и насыщал грызущий меня голод самца следующие пару часов, в чём она отзывчиво помогала мне всё это время, когда мои силы подходили к концу. Я не чувствовал себя виноватым перед Леонидом — жизнь одиночки давно научила меня брать всё, что плохо лежит, пользоваться всем, что идёт в руки, но я быстро понял, что свою жену он любит отчаянно, находясь от неё всё же в каком-то отдалении именно по причине своей сдержанности и непонятной мне эмоциональной фундаментальности. Было в нём что-то. Устрашающее. И заключалось это не в кожаной повязке через его лицо. Не только в ней. Он напоминал мне грозовой фронт перед залитым солнечным светом городом. Как-то я даже провёл с Линдой целую беседу на предмет того, кто такой её муж и кто такой я, с моими желаниями её действительно вкусного тела. Но мы с ней всё-таки встречались и делали это почти каждый вечер с момента моего появления здесь. До сегодняшнего дня.

Сегодня Леонид, неожиданно поддавшись на мои завуалированные просьбы рассказать о его травме, позвонил с предложением показать мне её причину. Он носил нечто вроде садка, в который вставлял своё предплечье, что делало его похожим на древнего пирата с деревянной ногой. Разница заключалась лишь в том, что это была не нога, да и щупальцами керамического садочка Леонид пользовался так же филигранно, как Линда своим языком. В один из первых дней после прибытия мне довелось случайно увидеть, что скрывалось под керамическим протезом с кучей пластика и металла внутри. Проходя по коридору нашего жилого блока, я обратил внимание на приоткрытую дверь их комнаты, в которой на скомканных одеялах и подушках лежал голый Леонид, лишь по задницу прикрытый простынёй, а его освобождённая от протеза конечность свисала с края постели вниз, почти касаясь пола. И от того, что я увидел, меня прошиб пот. Его правая рука выглядела так, словно её до локтя жевал чей-то беззубый рот. Кисть отсутствовала почти полностью, и я вдруг здорово зауважал этого угрюмого мужика, поскольку уже знал, что даже с тем, что оставалось, он умудрялся оставаться на должном уровне во всех мыслимых задачах, включая мужские, как мне об этом рассказывала Линда во время наших коротких встреч. Она не знала причины этих повреждений, муж ничего ей об этом не говорил и очень спокойно отходил от любых вопросов на данную тему. Таким она увидела его уже здесь, когда, после полугодового ожидания, ей было наконец разрешено прилететь на подготовленную для них базу, где с той поры им предстояло работать вдвоём. Но сегодня он взял Линду с собой, и всю дорогу она нервно шутила по этому поводу, что, дескать, столько времени в неведении, и вдруг — раз! — и желание сорвать покровы.
— Что же раньше-то, Леонидушка? — заглядывая ему в лицо, спрашивала она.
— Не время было, — отвечал Леонид, старательно объезжая ямы.
Мы ехали недолго, минут десять, приехав к заброшенной деревне на окраине резервации, в которой уже давно никто не жил. В этом районе ещё встречались подобные человеческие следы, в отличие от остальной территории нашего периметра, где на сотни километров не было ничего, кроме камней и микроорганизмов.
— Выходите, пойдём. Это там, — негромко сказал Леонид, не оглядываясь направившись к старому частоколу, над которым поднимался уже порядком рассеявшийся белый дым.
— Откуда здесь дым? — спросил я. — Что горело? Никаких сообщений по системе не поступало. У тебя тут какие-то неизвестные мне эксперименты, командир?
Леонид не отвечал, идя впереди нас с Линдой, а я, широко шагая позади её завораживающей фигурки и с самого начала рассматривая мужа этой женщины как некоторую форму бессловесной мужской солидарности, не думал ни о чём другом, кроме шикарного тела этой женщины.

Но это было несколько минут назад. Сейчас я стоял и смотрел в немигающий зрачок, которому просто нечем было мигать. И мне было уже не до Линды, не до её тела, не до моей работы и вообще ни до чего. Я смотрел в этот глаз, в его поплывшую красным от лопнувших капилляров серую радужку, и единственное, что сейчас меня беспокоило — это ожидание удара сзади. Потому что я узнал этот взгляд.
— Леонид, что у тебя с лицом? Зачем тебе повязка? — я спросил это, не поворачиваясь, зная, что он стоит там, и чувствуя откуда-то взявшуюся ответственность за Линду.
Его голос был таким же спокойным, как минуту назад:
— Ты можешь обернуться. Ничего не будет. Я не бью дважды.
Напрягшись всей спиной, я обернулся, уже зная, что я увижу. Леонид стоял, левой рукой поддерживая обмякшее тело Линды и осторожно опуская её на землю. Он казался усталым и каким-то замученным, но на ногах держался крепко, и сейчас, смотря на меня, он стягивал с лица кожаную повязку, открывая пустую, стянутую потемневшей кожей, глазницу.
Коротко вдыхая воздух, чтобы сбить волнение, я спросил, указывая на Линду:
— Что с ней?
— Обморок. Ничего страшного. Просто поплыла. Она ещё ни разу не была при таком… э... раскладе, — его голос был поразительно спокоен, словно мы тут разливали манную кашу на троих. — Я вас два дня назад заметил. Не знал, как поступить. Понравился ты мне. Хотя и ожидал этого. Не первый раз.
Я понял. И странные исчезновения моих предшественников, и вчерашний свист в небе, когда я был на маршруте. Это был он.
— Это был ты вчера?
— Да. Просто я выпил сильно, прицелиться не смог. Руку разбил совсем, не знаю теперь, когда заживёт и заживёт ли. Но я не жалею, знаешь. А ты уезжай. Только не говори никому. Ты же не скажешь? Я знаю, что не скажешь.
У меня расслабилась спина. Я подошел к нему и помог положить Линду в джип.
— Нет, не скажу. Улечу сегодня. На вопрос ответишь?
— Да. Задавай.
— Этот глаз… это им ты нас... ну… видел?
— Да. Всевидящее Око, — он иронично усмехнулся, — надоел он мне. Всё видит. Я его отключаю обычно. А тут, после твоего приезда решил проверить. И как всегда, в общем.
— Когда ты его так... не знаю, как сказать… вынул?
— Давно. В первые дни работы здесь. Случайно. Забавная история была, не хочу вспоминать. И руку тогда же потерял. Но пользоваться могу и глазом и рукой. Не знаю, как. Только устаю очень. Прям сильно устаю.
— Всевидящее, говоришь? А рука, получается, Карающая Длань.
— Получается, что так.
— Удачи, Леонид. Прости.
— И тебе удачи, Сергей. Не серчай. Это из-за неё. Очень она мне. Хотя я её хорошо понимаю. Поэтому до сих пор не убил. Уходи теперь.



3.

— Он же любит тебя, дура. Так, как я никогда не буду. Да и не это у меня к тебе. Мне тебя валять нравится, чувствуешь разницу?

Я смотрел в её радужные глаза и видел, что ей на всё это плевать. Ей нужно было животное ощущение меня между её ног, именно мои губы на её бедрах и груди, мои ладони на её плечах и сжимающие её задницу. Мои, или чьи-то другие, действующие так же грубо, уверенно и не оставляя ей права на выбор. И ей было глубоко до железной рожи на какую-то там, давно и многими оттраханую, любовь. Не сейчас. Не в этот момент. Её тело жило. Заполняя своими соками её женское, по-сучьи противоречивое, тянущееся к стихам и красивым фразам, но остающееся верным обычному жаркому пореву с мужиком, который неожиданно пришел в её жизнь и так же просто уйдёт, и после которого она так и будет испытывать физический голод, вспоминая свою текущую тушь от заглатывания его эрекций, красные следы на коже от его ладоней и совершенную эйфорию от повсеместно заполняющего её мужского тела. Она была такой. Совершенно отдаваясь своей работе, делая великолепные фотографии и неоднократно показывая оскал красивых зубов, вместе с мужем сжигая и разрывая на части всю эту живую хрень, что время от времени падала к ним на базу из низких серых облаков. Она была за него. И с ним. И ради него. Но открывающая бедра практически каждому, кто желал почувствовать их тепло.


***

Я улетел в этот же день. После этого случая я больше никогда в жизни не прикасался к женщине, мужчину которой я знал. А ещё, когда мне подают для рукопожатия руку, я зачем-то всегда внимательно смотрю в раскрытую для меня ладонь.



GC