Из июля в июль

                УКРАИНА

   Больше всего на свете, я переживал, что мама скажет:
- Я никуда не поеду.
Ну как она останется тут одна в свои 87 лет? Или старшему брату надо забирать ее к себе. Но это тоже проблема. Настроившись на слезы и упреки, я зашел к мамуле в ее малюпусенькую спаленку:
- Мам. Нам надо поговорить серьезно.
- Да сыночка, говори, родной.
- Мам. Мы в Израиль решили ехать.
- Ну и что? Едьте, раз решили.
- Но мы же не можем тебя здесь бросить. Ты должна с нами поехать.
- Конечно, сыночка! Куда ты, туда и я!

Я ошалел от того, что все так просто решилось. И мы начали готовиться.

   Продали все. Стоял жаркий июль. Книги таскали в букинистический на санках и в детской коляске. Копейки. Все за копейки. А как мы их собирали! Эх, как же жалко! Устав тащить тяжеленные санки то по траве - чуть легче, то по асфальту с отвратительным скрипом, я присаживался, доставал какую-нибудь книжку и начинал вспоминать как мы ее приобретали. Вот например за эту я сдал в макулатуру все свои многолетние подборки "Советского фото". Набралось ровно 21 кг. А вот за эту мама помогала тащить мне мешки с газетами, которые мы так и не отдали пионерам. Вот эту я купил в Москве, в командировке, а вот эту мне подарили работники моего отдела на 40-летие. Продавать шкафы, холодильник, спальню - приданое моей жены, было нисколечки не жалко, а вот за книги душа переворачивалась, и слезы невольно скатывались по носу.

   ...Жена Анечка знала, что я не перенесу расставание с моей любимой овчаркой Бардом. А расставаться приходилось. И она принесла мне щеночка. Кудрявенькую- кудрявенькую пуделишечку, которую мы тут же окрестили "Кудряшка Сью".  (Вы наверное помните озорную и непосредственную 9-летнюю героиню одноименного фильма  Джона Хьюза). Сьюнечка умещалась на половинке ладони, а ее глазки еще отливали синевой. Но уже через неделю она превратилась в забавный колобочек, который катался за мной по пятам. Самое смешное, что Сьюшина мама приехала с племянником и его женой из Израиля и тут родила. Вот и получается, что Кудряшка Сью израильтянка, хоть и родилась на Украине. А теперь вот пришло время дочке ехать к маме в Израиль.

   Через пару недель мы поехали делать ей прививки. А как же иначе нас пропустят на границе? Мы торопились, так как до отъезда оставались уже считанные дни.
- Слушайте, вы с ума сошли? Ваш щенок еще чересчур маленький. Приходите, когда ему будет месяца три.
- Доктор, дорогой, я заплачу вам сколько скажете, но нам обязательно нужны прививки. Мы в Израиль уезжаем!
И доктор, ненавидя евреев, но очень любя деньги, за несколько сот долларов дал нам необходимую справку, добавив:
- Ну если ваша собачка там умрет от какой-нибудь чумки, я вас предупреждал.
Конечно, я очень боялся за Кудряшку Сью, но надеялся, что в Израиле мы сделаем ей все необходимые прививки.

   Меньшая доця, Светик, которой было 11 лет, расцеловала Сьюнечку в носик и объявила, что она никому Сьюнечку не даст. Сьюнечка будет ехать с ней.
   Однако, Кудряшке Сью еще надо было получить справку от управления в Киеве, что она не представляет ценности для СНГ. Я понадеялся на наш клуб служебного собаководства, в котором состоял вместе с овчаркой Бард.

   Барду предназначалась почетная роль. Он оставался жить с двумя очаровательными девочками из соседнего дома.
   Девочки были с отставанием в развитии. Но умная собака творила чудеса. Обычно грозный, одним только взглядом держащий взрослых мужиков на почтительном расстоянии, с ними он превращался в маленького щенка. Он катался с ними по полу, или на улице по траве, прихватывал в пасть руку девочек, когда кто-то из них направлялся в сторону шоссе и отводил от опасного места. Он давал им кататься на себе верхом, чего даже моему Светику не позволял. И запуганные девчушки, жившие в оторванном от большого мира собственном мирке в обществе друг друга, впустили Барда к себе, а он им открыл мир любви.

   Я пришел попрощаться с Бардом. А когда уходил был уверен, что Бард ни за что не останется. Но он остался. Мне даже обидно стало. Но Бард у самой двери догнал меня, стал мне передними лапами на плечи и посмотрел в глаза. Его глаза говорили:
- Не обижайся. Я очень люблю тебя, но я так нужен этим девочкам.
И он лизнул меня в лицо.

   В клубе служебного собаководства так и не выдали Сью нужной справки, буквально в последние дни заявив, что такие справки выдают только в Киеве, в республиканском клубе.

   Мой 45-й день рождения пришлось отпраздновать у друзей, так как в нашей, уже проданной квартире было пусто, хоть шаром покати. Завтра мы едем.

   Вокзал в Донецке. Слезы расставания. Откуда-то набралась уйма провожающих. Если честно, со стороны можно было подумать, что кого-то хоронят. Как на похоронах пришлось заказывать несколько автобусов для провожающих.
- Слоник, а может останешься? Ну нафиг тебе этот Израиль? - Это подошел прощаться двоюродный брат Славка.
- Ну куда уж оставаться? Работы уже ни у меня ни у Ани нет, дома нет, вещей нет,  кроме разве что вот этих семи огромных клетчатых сумок. Все пути отрезаны.

   Собак положено провозить в клетке и под вагоном. Но как я эту крошку Кудряшку Сью суну туда? Пропадет ведь! И она поехала с нами в купе. Хотите верьте, хотите нет, но, как только в купе заходила проводница, Сьюша исчезала. И ни разу, за всю дорогу до Киева, она не залаяла своим звонким, как звоночек, голоском. Зато мама пугала меня все время одним и тем же вопросом:
- Это уже Тель-Авива?
Именно так, в женском роде.
- Мамочка, это еще Киев. Нам еще самолетом лететь.
- Да-да. Я знаю.

   В Киеве мы немедленно помчались на такси в республиканский клуб служебного собаководства. Мать моя! Он был закрыт, а на двери было что-то типа "райком закрыт, все ушли на фронт". Ну, то есть, там конечно не так было написано, но суть та же. И дата двухнедельной давности.
   Муж Аниной сестры, Коля, который провожал нас, радостно потирая руки, сказал:
- Вот говорил вам, отдайте Барда мне, а вы его каким-то девчонкам, да еще ненормальным, отдали. Так теперь хоть Сьюху мне отдайте. Ее же все равно без документов не пропустят!
- Ну что я Светику скажу? Да если быть честным я и сам на грани психического срыва.

   Полтора дня мы прятали Сьюнечку в гостиничном номере. В гостинице не разрешалось держать собак. Даже вот таких вот - чуть больше ладошки. И обычно звонкая Сьюша тихо сидела в номере, и терпела когда мы вынесем ее украдкой на травку, чтоб не пописать в номере, что дома с ней изредка еще случалось.

   Аэропорт. Суета. Проверки, взвешивания. просвечивания... Время поджимает, а тут перевес.  В самолет берут только по 25 кг на человека. Отдаем Коле какую-то сумку. Вроде с постельным бельем. Оказалось, что там были упакованы мои картины тоже. Но тогда в суматохе мы этого не знали. Вообще наверняка не знали, что за сумку отдаем Коле. Зато когда через несколько лет мы приехали в гости в Донецк, оказалось, что все мои картины развешаны в квартире у старшей дочери. Было ужасно приятно.

                АЭРОПОРТ

   Сьюша сидит в закрытой детской сумочке, с которой Светик не расстается ни на минуту. Даже старшей сестре Лене не доверяет ее. Бедному песику негде пописять, ну не на вот этот же полированный гранитный пол аэропорта? Светка утаскивает ее в туалет и, о чудо, собачка там на весу в Светкиных руках и писает и какает, поддавшись на ее уговоры.
   Наконец нас ведут на паспортный контроль. И тут таможенница замечает детскую сумочку в детских руках.
- Что в сумочке? Валюта? Откройте!
Из сумочки выглядывает черная кудрявая мордашка.
- Что? Собака? А документы на нее где?
Я пытаюсь объяснить таможеннице, что вот ее справки на прививки, а справку от клуба мы не смогли получить, потому что он закрыт.
В ответ слышу тупо повторяющийся рефрен:
- Раньше надо было думать. Оставляйте собаку здесь!
- Но она такая маленькая, она погибнет без хозяев.
- Не мое дело!
И тут Светик "дает стране угля". Такого рева не слыхал я сроду. Вдруг мой ребенок начинает задыхаться, она обмякает у меня в руках, не забывая вцепиться в Сьюшу, почти теряет сознание...
- Ладно. Валюта есть? Сто и проходи.
И это не снижая голоса, не боясь, что кто-то услышит. Даю ей 100 долларов. Светик тут же оживает, и пулей пролетает вращающуюся калитку, выхватив сумку со Сьюшей из рук таможенницы.

   Все. Она уже ЗА ГРАНИЦЕЙ вне досягаемости совковых хапуг. Ей уже не страшны ни менты, ни таможенники... И хитрая девчонка весело смеется во весь голос.
Мы уже все ТАМ. Еще не в Израиле, но уже, слава Б-гу, не в СНГ. Мы еще не понимаем, что же такое Израиль, но уже смело можем забывать, что такое совок. Если забудется.

   Ночь. Полет. Самолет Эль-Аль. Классный боинг, чистенький и шикарный, как новенький. И ивритская речь бортпроводниц звучит как музыка, хоть мы ни слова и не понимаем. А и понимать не надо, нам все показывают, жестами объясняют. Надо бы спать, но не спится. Как там все сложится? Как приживутся вот эти две малявки? Что будет с мамой? Теперь ее украинская пенсия сгорела. Анина, по вредности, тоже. Я улыбаюсь слову "по вредности". Женушка моя на язык несдержанная, иногда бывает очень-таки вредная. Ладно, послушаем музыку в наушниках. Ух ты, какое качество!

                ИЗРАИЛЬ

   Касание, толчок, затем дрожь фюзеляжа. Мы разворачиваемся прямо у здания аэропорта Бен Гурион. Несколько минут и мы внутри. Я даже рассмотреть не успел ничего. Нас встречали незнакомые люди. Мигом подкатили инвалидную коляску и усадили маму в нее. Молодая девушка с пионерским галстуком на шее, только синим, укатила маму вперед. Господи, куда? Мама тоже в испуге оглядывается. Она испугалась, что не найдет нас потом. Я пытаюсь выяснить у какого-то молодого человека куда ее повезли, но он только улыбается мне и что-то отвечает на иврите. В ответе я улавливаю "а-коль бэсэдер". Ну это-то я знаю. Немного успокаиваюсь.
Мы в каком-то зале. Обстановка, как на ж/д вокзале в сезон отпусков. Везде семьи, баулы... Как цыгане.

   Ну, вот и нашу маму привезли. От нее пахнет. Я догадываюсь, что она не смогла, не зная иврита, объяснить, что ей нужно в туалет. Или постеснялась. Тогда я не знал, что это только начало ее болезни. Девчонки забирают ее в туалет. Моют ее там, переодевают...

   На стенах замечаю плакаты на русском языке. Там приглашают пить, закусывать бесплатно. Стоят столы, на них сладости, печеное, бутылки с напитками. Маленьким детям разносят молоко, какие-то баночки с детской едой, дают мамашам пакеты с чем-то по уходу за детьми. Поначалу брать бесплатно как-то неудобно, но ведь детей надо как-то подкормить. Постепенно народ смелеет и сметает все со столов. А столы снова накрывают.

   Прошел слух, что во-о-он с тех телефонов можно бесплатно позвонить родственникам. Народ бросается  к телефонам, образуется очередь. Но она быстро движется. Звоню двоюродной сестре Ляльке.
- Привет, Ляль.
- О! Генка! Как ты дозвонился? Это дорого, давай мы тебе перезвоним.
- Я не знаю, как сюда перезвонить.
- А что, вы не дома?
- Нет, мы с аэродрома?
- С какого аэродрома? С донецкого?
- Да нет. С вашего!
- С какого нашего?
- Ну с Бен Гуриона!
В трубке молчание.- Вы что, здесь?
- Ну да, мы здесь. У нас тут спрашивали адрес куда ехать, а мы не знаем, куда его засунули.
- Ничего себе! Так вы здесь? Все?
- Да здесь, здесь.
- Так какого-ж вы хрена не позвонили заранее? Мы бы приехали вас встречать. Разве можно так! Ладно записывай...

   Людей по одному куда-то вызывают. Вот и меня вызвали.Черт бы их взял! Это настоящий допрос. И путают все время дебильными повторяющимися вопросами. Но они даже знают имена моих начальников и названия наших тем на заводе. Скрывать, то что считалось секретным? Или все рассказывать без утайки? Да они знают больше меня!
   Меня выпускают. Мама уже в панике, Аня тоже почти. Набрасывается на меня, как будто я виноват в том, что был там так долго.

   Нас приглашают на выход. Русскоговорящая женщина объясняет, что такси бесплатно отвезет нас по указанному нами адресу. Мы выходим на стоянку такси.
Боже! Какое солнце!!! Смотреть больно. Никто из нас не имеет темных очков. Приходится смотреть сощурившись. Раскаленный воздух колеблется над асфальтом, дышать им невозможно. Как же мы тут выживем?
Наши огромные баулы грузят на крышу микроавтобуса. Ничего себе! - На Украине за такое сразу бы оштрафовали.

   Едем. Вдоль дорог пальмы как спички, кругом цветущие яркими цветами кусты. Цвета непривычные, чересчур яркие. Свет слепящий. Но в такси прохладно. Мы еще тогда не знали, что в Израиле в автомобилях, автобусах, торговых центрах и мелких магазинчиках, банках и т.п. - везде кондиционеры.

   Мы подъезжаем. Из подъезда вылетает Лялька и начинает нас душить в объятиях. Кажется, мама ее не узнает. Спрашивает: "Это Ляля?". Это что-то новое, и пугает меня.
   Из подъезда показывается Лялькин муж Володя. Вид у него, однако. Майка и короткие шорты. На ногах шлепки. А я в черных брюках и рубашке с длинным рукавом.

   Первое, что нам предлагают в доме:
- Раздевайтесь.
- Как это?
- Ты что стесняешься? Брюки снимай, рубашку. Ты же сваришься. Анечка, я тебе сейчас что-нибудь легкое дам. Шорты и топик. Девчонки, марш в душ! На вас у меня ничего нет, но вы и в трусах и майках перебьетесь. Есть же у вас?
Короче, пройдя через возвращающий к жизни душ, мы в трусах и майках щеголяем друг перед другом.

   Лялька и Вовчик загодя сняли для нас квартиру в Бат-Яме и через день мы уже вселились в нее. Квартира на втором, считай, третьем этаже. Большой зал с диваном, из него выход на огромный балкон, а с балкона в спальню, в которой мы поселили девочек и маму, из спальни в малюсенький коридорчик и из него либо снова в зал, либо во вторую спальню, нашу с Аней. Мама начала обживать эту квартиру. Шла в зал, выходила из него на балкон, а с балкона снова в свою спальню. Этакое кольцо. Периодически она подходила ко мне и спрашивала:
- Это Тель-Авива?
- Да, мамочка, это Израиль, а город называется Бат-Ям. Мы теперь тут будем жить.
- А мы гулять пойдем?
- Да мам. Только вечером. Там сейчас жуткая жара, сумасшедшее солнце.
- Хорошо, Геночка. Она делала еще круг или два и полностью забывала наш разговор. Все начиналось сначала.
- Это Тель-Авива?...
   Прекрасно помня события годичной и более давности, то, что происходило пять минут назад, она забывала. Мне, идиоту, не приходило в голову, что у нее началась какая-то болезнь. Ну какая болезнь, если мама была в состоянии готовить и подавать на стол прекрасные кушанья, если порывалась сама мыть посуду, убирать новую квартиру. Если мы с ней рассуждали о политике, о ее принадлежности к коммунистической партии, из которой ее просто выкинули, говорили о детях, о том, что им скоро в школу, только теперь израильскую.

   Лялька отвела нас в Холонский муниципалитет, а затем в огромный подвал. И там нам выдали бесплатно олимовские кровати, матрасы, постельное белье, которое мы так некстати отдали из-за перевеса Коле, шикарный холодильник с окошком в двери, в котором был краник и из которого можно было набирать холодную воду, огромный вентилятор. Там же подобрали одежду детям и себе. Это было так странно и удивительно. Ну кто в совке вот так, бесплатно, дал нам все для начала жизни?

   Через несколько дней, я не выдержал маминых бесконечных просьб выйти гулять и сорвался:
- Ну иди, иди! Попробуй как там жарко. Ты и пять метров не пройдешь, как получишь солнечный удар. - И я открыл ей дверь.
Мама с обидой взглянула на меня и вышла за дверь. Она таки спустилась сама с лестницы, хотя не умела нажимать кнопку в подъезде, чтобы зажечь постоянно гаснущий свет. Раздражение схлынуло, и я вдруг испугался до смерти. Она же на темной лестнице споткнется! Меня как ветром сдуло, я слетел по лестнице, забыв о своих больных ногах. Мамы не было. Я выскочил из подъезда - во дворе ее тоже нет.    
   Здесь два выхода, один на верхнюю улицу, а второй на спуск к морю. Куда она пошла? Бросился вниз, надеясь, что она пошла туда по пути наименьшего сопротивления. Выскочил со двора - нет никого. Улица пуста. Бегом помчался наверх. Господи, в какую сторону она пошла? Заблудится, а без иврита и спросить не сможет. Да и солнечный удар получит. Я чуть не плакал. Вдруг увидел ее одинокую, согнувшуюся фигурку. Склонив свою серебряную голову, она брела вся в солнечном сиянии. Я догнал ее, подхватил под руку.
- Мамочка, ну куда ты? Вот видишь, как тут страшно жарко.
- Да, Геночка. Ты был прав, очень жарко. Дай мне руку и веди меня домой, а то я сама не найду. Я сама виновата, что не послушалась тебя!

Дебил ненормальный! Ну как я мог так ее обидеть?

   гулять мы ходили каждый вечер. Я вел ее в сквер, расположенный недалеко от дома. Там мы находили лавочку в тени и беседовали на ней до самых звезд. И я старался не сердиться на то, что она вполне разумно рассуждая о прошлых годах, совершенно не помнила о том, что сегодня уже десять раз спрашивала самый для нее главный вопрос:
- Геночка, а ты уже работаешь?
А я в десятый раз отвечал, что не работаю, что на следующей неделе мы с Аней идем учиться в ульпан. Что ульпан - это такая школа, где учат говорить на иврите. И она в сотый раз спрашивала:
- Иврит, это еврейский язык?
А потом сообщала мне, что она знает идиш, и что ее тут все поймут.

   Ее жизнь резко изменилась. Если раньше она всегда заботилась о ком-нибудь, о больном брате Абраше и его жене Иде, о больной сестре Фире, обо мне, о соседях, о внучках, то теперь все заботились о ней. И это ее убивало. Всю жизнь она куда-то ездила, что-то доставала, кого-то сопровождала, кого-то лечила. А теперь стало некого сопровождать. Раньше на любой улице ее встречали знакомые, разговаривали, советовались с ней, а теперь ее мир сузился и замкнулся только на мне.

   В ноябре, на ее 88-й день рождения ее не стало. Она, настоящая коммунистка, преданная партии (чего я никогда не понимал) похоронена в святой израильской земле, за тысячи километров от папы, который остался на еврейском кладбище в Харькове, где однажды трактором поваляли и раздавили множество еврейских памятников. С тех пор у меня хранится эмалированный металлический овал с его фотографией, с отбитым  кусочком эмали.
   Я езжу с Аней, считающую свою свекровь святой, проведывать ее могилу, подхожу к ней с кипой на голове, зажигаю поминальную свечу, мою черный гранит плиты, где написано "любимой мамочке и бабуле". И приношу ей цветы, исключительно живые цветы, которые она так любила. И камушки по еврейской традиции.

   Не знаю, полюбил ли меня Израиль, но я его полюбил всей душой. Здесь похоронена моя мама, здесь выросли мои дочери, здесь родились четверо внуков. Здесь мне и моим зятьям пришлось побывать под ракетными обстрелами, здесь мы принимали беженок из обстреливаемой Хайфы, бывшую дончанку со своей дочерью, ровесницей моей старшей дочери. И я нисколько не жалею, что связал свою судьбу с судьбой такой маленькой, но такой красивой и гордой страны. И горжусь этим.

Oct. 17th, 2010