М. Ломоносов. Все естество оживляющий дух

«ВСЕ ЕСТЕСТВО ОЖИВЛЯЮЩИЙ ДУХ»: М. В. ЛОМОНОСОВ
О ПРИРОДЕ И ЯЗЫКЕ

Аннотация. Данная статья представляет собой исследование подходов М. В. Ломоносова к изучению русского стихотворства и русского языка как системы, особенностей его развития как сложного разветвленного процесса. В видении ученого-просветителя, язык – живая сущность, находящаяся в постоянном движении и обновлении. Изучая природу и своеобразие русского языка, Ломоносов получал откровения о законах общения, подвижничества, научно-интеллектуальной эволюции, в соответствии с которыми обновлялось российское общество и культура XVIII  в.
Ключевые слова: русское стихотворство, русский язык, Ломоносов, наука, законы природы, рассуждение, версификация.

М.В. Ломоносов, на протяжении всей жизни занимавшийся филологией наряду с естествознанием, написал несколько работ о русском языке, имевших большой резонанс в России XVIII и XIX вв. Во время учебы в Германии Ломоносов написал «Рассуждение о нашей версификации вообще» и в сентябре 1739 г. отправил его из Фрайберга в Россию в качестве приложения к оде «На взятие Хотина». Только после смерти автора «Рассуждение» было напечатано как самостоятельное произведение под названием «Письмо о правилах российского стихотворства» (1778) и стало предметом историко-литературных, литературоведческих, поэтологических и лингвистических штудий. Наша задача, лишь частично выполненная в рамках небольшой статьи, заключается в том, чтобы рассмотреть комплексно и детально аспекты учения М.В. Ломоносова о связи языка с природой, о его духовной стороне и структурных особенностях.

Сын помора и сын своего отечества, который «из простой хижины шагнул в Академию» [2, c. 158], человек энциклопедических знаний, естествоиспытатель и филолог, он с большим трепетом относился к русскому языку, как языку науки и поэзии, и стал первым российским русскоговорящим академиком, первым ученым, пишущим трактаты и читающим лекции на русском языке. «Наш северный гений», как назвал его К. Н. Батюшков [2, c. 157], прославился не только тем, что «лирою гремел» («Свисток»), но и ученым подходом к языку, как объекту трезвого анализа. Уже в «Рассуждении»-«Письме о правилах российского стихотворства» было представлено новое видение языка, как динамического процесса и «сосуда» для «все естество оживляющего духа» [7, c. 86]. В понимании ученого-просветителя язык – источник таинства и откровения. Уподобленный природе, он развивается по естественным законам, но, подобно человеку, обладает специфическим характером, который  унаследовал от своего народа и земли российской.

Сторонник развития отечественного просвещения, Ломоносов ратовал за самостоятельность «российской науки» [3, с. 134], был противником навязывания языку неестественных правил, а отечественным поэтам – предписаний по развитию силлабической системы, не отвечающей исконной природе живого русского языка. Предлагая ученому собранию «о российской версификации мнения», Ломоносов подошел к этому вопросу творчески и прозорливо. Для него культура, наука, язык, поэзия и природа в равной степени были объектом наблюдений и опытов, предметом изучения и теоретических обоснований. Экспериментальные открытия соответствовали естественным законам развития, а не привнесенным извне правилам.

Ученый поэт первым в России увидел связь между богатством российской природы и большими возможностями русского языка. Изучая его фонетическую и морфологическую структуру в сравнении с другими языками, Ломоносов фактически заложил основы сравнительного языкознания в России. Он исследовал особенности силлабической и силлабо-тонической систем и обосновал необходимость введения в поэтическую практику двусложных и трехсложных стоп, по примеру греко-римской и немецкой поэзии. Изложенные в «Рассуждении» мысли о языках и их системном изучении положили начало дискуссии о русском стихотворчестве, перешедшей в состязание, главным образом, между Ломоносовым и поддержавшим его Сумароковым, и - В. Тредиаковским. Дискуссия стала началом споров о принципах русского стихосложения, которые растянулись почти на два столетия, вылившись в дискуссию вокруг содержания и формы перевода.
 
Подход, который заложил Ломоносов, был основан на творческом исследовании «природных» особенностей русского языка в противовес подходу, заложенному ранее, в XVI–XVII вв., - в период заката «византийской эпохи» на Руси и наступления  западноевропейского влияния. Под воздействием польских философов-просветителей находились писатели-полемисты и филологи, вышедшие из «братских школ» [5, с. 136]. В их числе был упоминаемый Ломоносовым писатель и критик Мелетий Смотрицкий (ок. 1578–1633), воспитанник Острожской школы, автор «Грамматики словенской» и знаменитого «Треноса». Важно напомнить, что  М. Смотрицкий в своем знаменитом «Треносе» («Плаче»), изданном в 1610 г. в Вильно под именем Теофила Ортолога, вывел образ страдающей католической матери-церкви, «по существу тождественный образу матери-родины» [5, с. 137]. Именно Мелетий Смотрицкий, находясь под воздействием взглядов влиятельного польского историка XVI в. Матвея Стриковского, автора «Хроники польской» (Кенигсберг, 1582), упоминаемой в ломоносовском «Рассуждении» как «Сарматская хронология», предложил применить в России правила силлабического стихосложения, утвердившиеся в польской поэзии.

Ломоносов, выступив против применения польской силлабической системы в русской поэзии, научно обосновал свою позицию, обратившись к анализу морфолого- фонетической структуры языков, так или иначе оказавших воздействие на развитие русского литературного языка. Свою точку зрения он подкрепил доводами, к которым пришел в результате собственных наблюдений над «славенским языком» (т.е. старославянским). Вот одно из них, которое зафиксировано в «Рассуждении»: «Того ради совсем худо и свойству славенского языка, который с нынешним нашим не много разнится, противно учинил Смотрицкий, когда он е, о за короткие, a, i, v за общие, и, ; с некоторыми двугласными и со всеми гласными, что пред двумя или многими согласными стоят, за долгие почел. Его, как из первого параграфа его просодии видно, обманула Матфея Стриковского Сарматская хронология, или он, может быть, на сих Овидиевых стихах утверждался: de Ponto, lib. IV, eleg. 13) [8, с. 10]. Ученый-просветитель рассматривал «славенский» и «российский» языки в общей картине европейских, древних и новых, языков, сравнивая их и показывая сходство и различия.

Ученый филолог подходил к проблеме диалектически. Во-первых, он был против применения к русскому (российскому) языку правил о долготе и краткости гласных звуков и чуждого ему правила ударения, по примеру французского и польского языков. Во-вторых, он был против уравнивания разных славянских языков и механического следования латинизации, как в польской языковой культуре, даже если образцом служили знаменитые римские авторы, например, Публий Овидий Назон и его книга IV «Посланий с Понта» (Epistulae ex Ponto), написанная в период ссылки в  «страну гетов и сарматов» (Причерноморье). В-третьих, Ломоносов возражал против  навязывания русским поэтам правил силлабической системы польского языка, который, кстати сказать, в ту пору еще не так сильно отличался от русского, как сегодня.

Указав на сходство и различия российского (русского), польского, французского, латинского и греческого языков, Ломоносов обратил внимание прежде всего на их структурные морфолого-фонетические особенности, которые следует особенно учитывать в стихотворчестве. Он писал: «Не знаю, чего бы ради иного наши гексаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели, а с другой, такую волю дать, чтобы вместо хорея свободно было положить ямба, пиррихия и спондея, а следовательно, и всякую прозу стихом называть, как только разве последуя на рифмы кончающимся польским и французским строчкам?» [8, с. 12].

Упоминая «Московские школы», Ломоносов имел в виду, прежде всего, Славяно-греко-латинскую академию (где учился с 1731 г.), принявшую правила силлабической системы, которые из Польши «пришед в Москву» «через Украину»[8, с. 16]. Он сделал то, что до него никто не додумался сделать: выделил штрихи сходства российского (русского) языка с греческим и латинским; подчеркнул различия между российской, польской и французской силлабической и тонической структурами. С одной стороны русский язык стоит ближе к языкам близкой синтетической структуры, между которыми происходило взаимодействие. Как известно, греческий язык, по своему характеру синтетический, испытал в византийский период воздействие не только восточных, но также славянских языков, имел с последними «некоторые общие черты» [10, c. 5]. Славянские языки имеют меж собой много сходства, прежде всего, наличие флексий, служащих средствами формообразования и выражения связей между словами, разнообразных типов склонения, сложной синтетической системы глагольных времен, залогов и наклонений [10, c. 6–7]. С другой стороны, русский язык более других славянских языков обогащался грецизмами, которые большей частью проникали через непосредственное общение и через языки-посредники, в частности, старославянский язык, на который в Византийскую эпоху были переведены церковные книги. Через церковнославянский язык, а также языки-посредники в русский язык проникали также латинизмы [10, c. 7].

Однако не в перечисленных выше свойствах и особенностях видел Ломоносов главное сходство греческого и русского языков (всеми перечисленными достоинствами в равной степени обладал и польский язык), но в их близкой силлабо-тонической структуре, обусловленной подвижным ударением, в отличие от польского и французского языков. Для польского языка, в котором ударение в словах всегда стоит на предпоследнем слоге, естественны женские рифмы. Французский язык отличается постоянным ударением на последнем слоге и следовательно, для него типичны мужские рифмы. Для русского языка с его подвижным ударением, естественно употребление и мужских, и женских рифм, а также различного количества слогов в стихотворной строке.
 
Выделив эту важную особенность русского языка, отличающую его от языков, следовавших правилам латинской системы фиксированного ударения (польского и французского), Ломоносов обратился к русским стихотворцам с призывом не подражать французам: Французы <…> нам в том, что до стоп надлежит, примером быть не могут: понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя [8, с. 13]. Однако, следует заметить, что «стихи Боало-Депро» (Никола Буало-Депрео, 1636–1711) по-прежнему оставались для русского поэта-классициста образцовыми. В качестве таковых Ломоносов приводит оду Буало о взятии фландрской крепости Людовиком XIV (1692), опубликованную вместе с «Рассуждением об оде» (1693).
 
В сознании русского ученого поэта и естествоиспытателя скрестились метафизика и диалектика, античные и средневековые мифологемы, научный подход и образное мышление. В ломоносовском тексте, как поэтическом, так и натурфилософском, поэтонимы и пиетизмы уживались с рационализмом, силлогизмами, формально-логическими выкладками и представлениями. Выстраивая риторическую парадигму исследования, Ломоносов немало сделал для развития русской поэзии и риторики, «сладкоречия», как он говорил, так и для формирования русского просветительского дискурса. В традиции древнегреческой науки и риторики как «инструмента абстрагирования, средства упорядочить, систематизировать пестроту явлений» [1, с. 16], ученый поэт создавал новые слова для науки и культуры, значительно обогатив состав русского языка, заложив основы русской научно-терминологической речи. При этом по своей структуре, лексическому и эмоциональному наполнению, эмфатическим инверсиям самобытный язык ломоносовских трактатов и силлабо-тонической поэзии значительно отличался от ученых трактатов и поэзии, написанных на латыни, французском или немецком языках, с которыми Ломоносов был хорошо знаком. Этот новый русский язык, язык науки, образования и ученой поэзии, уже значительно отличавшийся от старославянского, по заверению Ломоносова, при всей своей самобытности ни в чем не уступал другим европейским языкам. Ломоносов утверждал: «...российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобно оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может» [8, с. 13].

В целом структурные принципы ломоносовских трактатов и стихов тяготеют к античным риторическим и поэтическим образцам. Тем более ученый поэт отдавал предпочтение ямбическому размеру, которым славил «любезное отечество» в одических стихах. По мнению Ломоносова, четырехстопный ямб усиливает благородство и возвышенность содержания и потому более всего подходит для сочинения од, одна из которых была предложена на рассмотрение почтеннейшего академического собрания. Ученая дискуссия Ломоносова и Сумарокова с Тредиаковским о выразительных средствах языка и свойствах двухмерных размеров, приобретшая широкую известность к середине XVIII в. и закончившаяся победой Ломоносова, имела в дальнейшем большое значение для развития русской поэзии.

Ломоносов, иронизируя по поводу рифмы ходуль – красовуль [8, с. 16], настаивал на устранении искусственных ограничений в русском стихотворстве и небывалых возможностях природной русской ритмики. В полемическом задоре Ломоносов рассматривал размеры с точки зрения художественной экспрессивности, утверждая, что ямб подходит для выражения мыслей и книжности, а хорей – для излияния чувств и описания элегических настроений, характерных для народного стиля. С этим утверждением В. Тредиаковский, проигравший состязание, но не смирившийся, так и не согласился. Он остался при мнении, что не в поэтическом размере суть: «ни хорей не нежен, ни ямб не благороден по себе, но что та и другая стопа и благородна и нежна по словам…» [11, c.13] и, таким образом, оказался «ближе к нашей современной точке зрения на экспрессию размеров», к современному понятию контекста [11, c. 13]. Как бы то ни было, ученый спор двух гигантов русской классицистической поэзии о размерах и поэтическое состязание между ними имели огромное значение и определили пути развития поэзии в романтической России, когда лучшие поэты приняли сторону Ломоносова. «И мог ли Тредиаковский с братиею быть ценителем величайшего ума своего времени, ценителем Ломоносова?» – вопрошал К.Н. Батюшков [2, с. 156].

Ломоносов постигал поэзию интуитивно, как Божий дар, в символах вертикали, унаследованной просветительским классицизмом от средневекового теоцентрического мировоззрения. В его видении природы, в представлениях о недрах земли присутствовала метафизическая устремленность к «высшим и абсолютным духовным ценностям» – к Богу, к божественной истине. Эти помыслы нашли воплощение в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1757), в знаменитой теории трех штилей, связанной с учением о жанрах и типах речений – церковно-славянских, общеупотребительных и разговорных, составляющих вместе литературный язык (язык богов), который должен быть понятным народу [3, c. 134], с одной стороны, с другой – отделенным от группы «неупотребительных», «обветшалых» и «подлых» слов.

Ка говорилось выше, в своих научных сочинениях Ломоносов смешивает научный дискурс с поэтическим. Он широко использует метафору – признак высокого стиля. Метафора у него является способом воспроизведения и передачи естественнонаучной и одновременно языковой картины мира, особой модели знания и всеобъемлющего концепта, символического и научного мирообраза, выстроенного с помощью отвлеченных конструкций и образных ассоциаций, средствами как фигурального, так и логико-понятийного языка. Ни логический дискурс научных трудов Ломоносова, ни его поэтические имагинации не могут быть идентифицированы как типичные подражания античности из-за иного соотношения конкретно-живописного и отвлеченного. В «Слове о пользе химии» (1751) и в «Слове о рождении металлов от трясения земли» (1757) Ломоносов-ученый остается поэтом и оратором. Его научные трактаты о природе сочетают в себе пейзажное описание, размышление, обзор, географическую топографию и художественное полотно, ландшафтное изображение, картину местности - не схематичную, а ярко расцвеченную, динамичную, бурную, украшенную метафорами.

«Какая горючая материя изобильнее оныя из недр земных выходит? Ибо не токмо из челюстей огнедышуших гор отрыгается, и при горячих из земли кипящих ключах и при сухих подземных продушинах в великом множестве собирается: но нет ни единой руды, нет почти ни единого камня, которой бы чрез взаимное с другим трение не дал от себя серного духу, и не объявил бы тем ее в себе присутствия»  [7, с. 87]. В таких зарисовках Ломоносова огромную роль играет не столько материальная, сколько метафизическая составляющая, символика света, тепла, огня и звуков. В глазах внимательного наблюдателя и пытливого исследователя природа предстает в различных образных трансформациях: движение стихий, их взаимодействие подтверждают и усиливают мысль о богатстве и вечной красоте мироздания, как божественного творения и источника тайны, откровения души.

Фрагменты пейзажа, масштабные картины гор, описание движения недр выполнены мастером поэтического слова и одновременно ученого-просветителя, носителя естественнонаучного знания, топографо-геометрического видения и понимания процессов рождения земли и природных преобразований. Слово подчинено созданию ослепительного символа: в нем переплетаются конкретно-живописное и риторико-силлогическое, образное и линейно-абстрактное, логико-понятийное и мифопоэтическое. Рефлексирующий человек выступает одновременно и созерцателем-соглядатаем и активным наблюдателем, способным визуализировать и фиксировать увиденное в диахроническом срезе, описать движение по вертикали, направленной то вверх, к небу, то вниз – в самую глубь земли. Штудируя древнюю литературу, обозревая и анализируя многочисленные источники, Ломоносов находил в книжных описаниях доказательства благотворного человеческого опыта в освоении естественных процессов, примеры сочетаемости ученого ума и пылкого воображения,  настойчивого изыска и таланта изображения, эксперимента и абстрагирования от него. Для описания открытий, узнавания естественных процессов он, ученый и поэт, подбирал выразительные средства из античной риторики [1, c. 21], создавал русские неологизмы, обогащая родной язык словами и выражениями, изобретенными с помощью транслитерации, транскрипции, калькирования и других способов языковых и переводческих трансформаций.

Как заметила А. С. Елеонская, проза М. В. Ломоносова находилась «на стыке науки и искусства» [4, c. 24]. В «похвальных словах» и научных сочинениях Ломоносов сохранял «высокий штиль»: возвышенную лексику и экспрессию, приемы так называемой комплементарности [4, c. 17], обращался к пышному слогу в панегирической традиции, особенно ему свойственному в описаниях состояний природы, ее мощи и величия, которые приводили его в восторг. С одной стороны, представляя европейское, с другой – русское просветительское сообщество и русский ментальный и научный мир, Ломоносов в духе времени искал «истину, проверяемую и действенную в своей конкретности», сосредоточившись также на чувственном восприятии «монолитного и единогласного идеала эмпирической науки», познавательном процессе и поиске общих законов, определяющих объективную сторону жизни [9]. Он познавал природу, изучал ее законы как естествоиспытатель и как художник, формулировал механические и естественные законы земли как ученый и как поэт, параллельно изучая язык как откровение, в границах законов научно-интеллектуальной эволюции и полемической коммуникации, просветительского общения и художнического подвижничества. Потому в языке он видел и конкретную, буквальную, эмпирическую реальность, и ее незыблемую символическую основу.

Cписок литературы

1. Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М.: Наука, 1981. С. 15–46.
2. Батюшков К.Н. Нечто о поэте и поэзии. М.: Современник, 1985. 408 с.
3. Березин Ф.М. Ломоносов // Русский язык. Энциклопедия; под ред. Ф.П. Филина. М.: Сов. энциклопедия, 1979. С.134–135.
4. Елеонская А.С. Отечества умножить славу… // Ломоносов М.В. Для пользы общества…; сост., вступ. ст. и примеч. А.С. Елеонской. М.: Сов. Россия, 1990. С. 5-21; 356–381.
5. Замалеев А.Ф., В.А. Зоц. Отечественные мыслители позднего Средневековья. Конец XIV–первая треть XVII в. Киев: Лыбидь, 1990. 176 с.
6. Критика XVIII века. М.: Олимп, ACT, 2002. Режим доступа: http://az.lib.ru/l/lomonosow_m_w/text_0250.shtml
7. Ломоносов М.В. Для пользы общества…; сост., вступ. ст. и примеч. А.С. Елеонской. М.: Сов. Россия, 1990. 384 с.
8. Ломоносов М.В. Труды по филологии.1739–1758 //Ломоносов М.В. ПСС в 11 т. Т.7; под ред. В.В. Виноградова, С.Г. Бархударова. М.,Л.: изд-во АН СССР, 1952. 996 с.
9. Тарнас Р. Cтрасти западного ума [Романтизм и его судьба. Две культуры]; пер. Т.А. Азаркович. М.: КРОН-ПРЕСС, 1995. Режим доступа: 10.Козаржевский А.Ч. Введение // Козаржевский А.Ч. Учебник древнегреческого языка. М.: МГУ, 1975. С. 5–11.
11. Эткинд Е. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина. Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1973. 248 с.

Публикация в: Россия в мире: проблемы и перспективы развития междунар. сотудничества в гуманитарной и социальной сфере. Междунар. науч.-практ. конф., Пенза, 11 дек. 2018 г., Москва – Пенза, 2018. С. 365–374.