Ёлка-палка

               
Геннадий топтался вокруг ёлочного базара в углу рынка, заглядывал через плечо то одному покупателю, то другому, мялся, тосковал, замерзая в своей рабочей куртке «на рыбьем меху», и, подавая продавцу то одну, то другую ёлку из тех, что пообщипаннее, спрашивал:
—     А эта сколько стоит? А эта?
Продавец, всё более задубевавший на морозе, мертвенными губами и осипшим тенором ответил ему раз десять, а потом, потеряв терпение, выругался и рявкнул:
—     Ну, какого… ты привязался? Сколько у тебя денег? Давай, по деньгам подыщу тебе ёлку!
Геннадий на ощупь в кармане отцепил от тонкой скибки две бумажки и отдал деньги продавцу.
—     З-э-э, дядя! На эти-то гроши – во тебе, и то много!
Он сунул Геннадию сквозную коротышку.
—     Парень, ты что? Сегодня ж тридцать первое! Ты ж повыкинешь половину, не раскупят… Ну, поищи хоть чуть повыше! Мне маленькую нельзя…
—     Во даёт! И дешёвую, и большую! Я тебе, дядя, не Дед Мороз – даром не даю!
—     Ну, прошу тебя, будь человеком, я тут промёрз насквозь.
—     Ага, я виноват! Сам колею!  Иди домой, грейся!
—     У  тебя тулуп… Э-эх… Было б чем греться…
—     А-а-а, так ты на обогрев экономишь! На, бери эту. Видал, верхушка до потолка дотянет. Правда, голая вся, да снизу-то она, что шар: круглая, пышная! Зато, бабе скажешь, по метражу цена! Ха-ха-ха!
—     А что, правда! Не нравится, скажу, так укротим вершинку. Давай, спасибо, парень!
Отлегло от сердца, дело сделано. Катюха, жена-то, сама экономист известный, велела именно тридцать первого ёлку купить, чтоб подешевле, и денег дала в обрез.
Геннадию вдруг жалко стало Катюху: о каждой копейке думает, чего хочет, давно уже не получает. Вот и ёлка-палка эта… Понятно, что не по вкусу ни ей ни дочке не придётся, а он ради своей чёртовой страсти  и малой радости их лишает. Как завод закрыли, так и покатился… От радости самых родных людей отнимает. Не только сейчас, а и вообще. Уже два года живёт, как в тумане. И работа нашлась, и жить вроде можно, а всё – съехал с горочки, заначил от ёлочки. Он горько хохотнул от неожиданно складной строчки. Но без заначки к празднику никак нельзя! Что ж за праздник тогда? Мужики во дворе собьются в кучку часам к девяти, и кинет каждый свою заветную, чтобы Кузькин самогон поддал жару! «А потом материться будут, гоготать… Потом злобиться», – вспомнил он прошлую субботу. Тогда Лындарь, сизая рожа, прицепился к нему ни с того ни с сего, хлипким интеллигентиком обозвал за то, что на заводе Гена мастером был. А потом толкнул плечом, и ляпнулся Геник в ростепельную грязь около скамейки. Весь в глине домой пришёл, как конченный алкоголик. «Гад, – вспоминал Геннадий, – пьяный злой становится, что зверюга!» Он вошёл во двор и первое, что увидел, эту самую сизую рожу Лындаря, который хмуро усмехнулся и процедил: «Выходи, Геник-веник, все ребяты будут». И что-то заныло под промёрзшей курткой между кадыком и желудком. «Ишь ты, душа как зашлась! Докатился я…»
Ёлка мешала достать ключ из внутреннего кармашка (глубоко прятал, терял уже по пьяни), позвонил в дверь. Катюха, распаренная, потная, открыла и ну сразу вопить:
—     Ой-ой! Мамочки  р`одные! Ёлку принёс! Ты ж на какой помойке её отрыл? Не, ну, гляньте, люди добрые – это ёлка! Ёлка-палка сущая!
Хотел было Геннадий рявкнуть, обматерить, но столько усталости лилось из красивых Катюхиных карих глаз, такая она была напружиненная, поспешная!.. И в доме – чистота, тепло, вкусные запахи… Опять что-то дёрнулось между кадыком и желудком, и Гена тихо, покорно ответил:
—     А вот, не уступают, Кать, держат цены. Да ты глянь, внизу она какая густая, ровная!.. А вершинку подкоротим, да?
Видно, ожидавшая обычного отпора Катерина сникла, махнула рукой.               
—     Ладно. Что уж теперь…
Она прошла в комнату, постояла минутку в раздумье, потом принесла из кухни табурет и покрыла его старой тюлевой занавеской, прихваченной из кладовки. Гена уже укрепил ёлку на крестовине, принёс в комнату и, нацеливая нож на верх ствола, спросил:
—     Так резать или так?
—     Вот так, как раз.
Без верхушки, делавшей ёлку похожей на юлу, деревце сразу стало маленьким, но ладным. И, оттого ли, что вправду обладало особо густой и смолистой зеленью, оттого ли, что разрезали ствол, вся квартира наполнилась запахом хвои, свежести, леса… Даже ароматы кухни утонули в этой душистой волне.
—     Ген, ты совсем пришёл или во двор потащишься?
И он, не подумав, брякнул:
—     Совсем.
Она расцвела вся, глаза округлились радостным удивлением, но сдержав его в себе, мягко сказала:
—     Ты бы помылся пока. А потом я.
Он помылся, отогревшись наконец, побрился, переоделся в чистое и, посмотрев в зеркало, вдруг подумал: «А мы ведь с Катюхой ещё не старые! Мне ж сорока нет, а ей и вовсе тридцать пять… Ещё нам жить и жить!..»
Видно, отчаявшись устроить гирлянду из лампочек на ёлке, Катюха бельевыми прищепками укрепила её на карнизе, на фоне окна. Ёлку она успела нарядить и, прицепив последнюю нитку мишуры, включила лампочки. Это было так красиво! Цветные звёздочки мигали на метели шторы, застилавшей темнеющее небо, ёлка трепетала колючками мишуры, изливавшей множество разноцветных искорок, пестрели игрушки, царила на верхушке серебристая маковка.
—     Гляди, Катя, красивая ёлка-то! Ты здорово с гирляндой придумала! Лучше, чем всегда.
—     Правда, хорошо. Вот только б Оленьке понравилось! Она ж к большой ёлке привыкла. Ой, уже шестой час! Скоро придёт. Гена, Оля просилась со мной… с нами Новый год встретить. А? Ну, один раз не поспит вовремя, ей уже десять лет, пускай, а?
—     Пускай, пускай!
—     Я ей под ёлку часов в одиннадцать подарок подсуну. Ты её отвлечёшь, а – я мигом.
—     А что ты ей купила?
—     Сумочку. Она хотела, чтобы на утренник в театр пойти с сумочкой, а там зеркальце, платочек, номерок с вешалки…
—     Ага, хорошо. Кать, ты не думай ничего такого… Я… я… я сейчас, быстро!
Он выскочил в прихожую и закопошился там, одеваясь, обуваясь, а Катя бессильно опустилась на диван. Лицо её померкло, губы сжались: «Идёт. Опять сбег`ает к этим… Ничего ему не надо!» Она услышала хлопок двери и судорожно вздохнула, унимая подступившие слёзы. «Нельзя, сейчас Оля придёт». И почти сразу – звонок в дверь.
—     Мама! Мы такую ёлочку в классе нарядили! И снежинки на окна наклеили! Красиво! Сегодня мы в классе праздновали: песни пели, стишки читали, подарки нам дали – мешочки со сладким. А потом, через два дня, в театр пойдём!
Она говорила, захлёбываясь радостью, раздеваясь в прихожей, а когда вошла в комнату, восторженно вздохнула, раскинув руки:
—     А-ах! Как красиво!
—     Нравится? А ничего, что ёлка не до потолка?
—     Ничего, мама! Так ещё и лучше! Как в сказке!
—     Иди, доча, покормлю тебя  и – в ванную. Я целый день вертелась, надо освежиться.
—     Мамуля! Я ж конфет наелась! Иди, купайся, а я тут посижу под ёлочкой.               
Катя ещё помедлила, полюбовалась дочкой и пошла собирать бельё. Вдруг она услышала поворот ключа в замке, вздрогнула даже, ведь и двадцати минут не прошло. А когда вышла из спальни, муж её, трезвый, спокойный, пахнущий морозом и одеколоном, снимал в прихожей  верхнюю одежду.
—     Куда ты ходил, Гена?
—     Да так… Соседу отвёртку относил.
Катя посмотрела на него, и нежность волной подступила к сердцу. Всё, что ей нравилось в нём, что зажгло тогда, больше десятка лет назад, в ней любовь к нему, вспомнилось, ожило. Его искренность, умение и желание позаботиться, весёлый нрав… Всё та же его долговязая фигура и чуть потускневшее лицо с длинноватым носом и круглыми тёмно-серыми глазами, напоминавшее птицу, но особенно, добрый и любящий взгляд в глаза, с искрами пристального внимания и жаждой нравиться.
—     Оля! Хоть компотику выпей, а, доча! Налить? – Катя заглянула в комнату. Оля что-то шептала Деду Морозу, притаившемуся на табуретке между нижних веток.
—     Ага, налей, мамочка! Ой, папа! Это ты ёлку принёс?
—     Я.
—     Молодец! Чудо просто!
Она подлетела к отцу, снимавшему ботинки, сидя на скамейке, расцеловала в обе щеки и помчалась в кухню, где Катя ждала её у стола.
Гена, отвыкший за два года пития от ласки ребёнка, тёр рукой то самое, полдня болевшее место между кадыком и желудком, где, он точно понял, ютилась его переболевшая душа. Послушав ласковое воркование матери с дочкой, он юркнул в комнату.
Катя, идя в ванную, заметила, как Геннадий поспешно шмыгнул в зал. Она, не утерпев, тихонько подошла и заглянула в щель неплотно прикрытой двери. Муж, достав из кармана две шоколадки, прятал их за спиной Деда Мороза. Катя вернулась в кухню и, переговорив с Олей, дала ей деньги и отправила в магазин.
Они втроём, перебрасываясь весёлыми фразами, шутками, обмениваясь улыбками, накрывали на стол. Геннадий раскладывал вилки, расставлял тарелки, бокалы (Катя, оказывается, купила шампанское!), Оля носила еду в тарелках и вазочках, а Катя всё что-то подрезала, доставала из банок, щёлкавших крышками под Гениной рукой.
Их поздравил президент, под бой часов стрельнула пробка в потолок и, звякнув бокалами, они целовались, загадав на троих одно желание: «У нас всё наладится!»  Так думала Катя, этого желал Гена, в это верила Олечка.
А ёлка, маленькая принцесса, которая, будучи ёлкой-палкой, как Золушка, и не мечтала попасть на праздник, изливала аромат и красоту. Потом из-под её оперения, как из-под  курочки-Рябы, явились дары любви: дамам – по шоколадке (все долготерпимые заначки в ход пошли), папе – одеколон и пушистые носки (Оля бегала по маминому заданию в магазин через дорогу) и любимой дочке – бисерная сумочка к утреннику.
—     Ура! – кричала Оля. – Ура, родители! Я вас люблю!
И лампочки дружно, ритмично мигали: «Люб-лю, люб-лю, люб-лю!»