Марьянино лето

                Когда б мы жили без затей...
                Вероника Долина

Калитка, окрашенная в ярко-зелёный цвет, а потому почти не заметная на фоне растущих вдоль забора кустов ирги и шиповника, уже покрытых свежей пахучей листвой, отворилась без малейшего скрипа и выпустила со двора невысокого крепкого старика, обутого в новые кроссовки. Кроссовки были на толстой рифлёной подошве, со светоотражающими полосками по бокам и разноцветными шнурками.
Старик с удовольствием потянулся и, щурясь от горячего утреннего солнца, поглядел на чистое апрельское небо. Вытащил из кармана великоватых джинсов пачку сигарет и, подойдя к такой же ярко-зелёной, как и калитка, скамье, осторожно провёл ладонью по спинке, по сиденью – проверял, высохла ли краска. Потом уселся, положив ногу на ногу. Не спеша закурил, поглядывая то на уходящую влево от его дома сонную улицу, то на свою пускающую цветные блики новую обувку.

По той стороне прошла старая Ивлиха, повела на луг козу. В сторону деда и головы не повернула, словно и нет его здесь. Старик усмехнулся. Злится старая Ивлиха, знаться не хочет. Ну, ничего, он не гордый, сам окликнет. Вон, обратно идёт.
- Здорово, Дарья!
Молчит. Губы поджала, глядит под ноги.
- Чего ж не здравствуешься? Али не знакомые?
Не выдержала, остановилась. Упёрла руки в бока.
- Я тебя, Томпопотька, боле знать не хочу!
- Вот те на!.. – весело удивился дед, - али я тебя обидел чем?
- А то сам не знаешь! Кто к себе распутников жить пустил? Да её за волосы надо было оттаскать и на порог не пускать! А он ей, пожалуйста – отдельную комнату! Да ладно бы ещё её одну с ребятишками пригрел, а то с хахалем вместе! Все условия создал! Блуди на здоровье при живом-то муже! Да ты всем Ивлевым в душу плюнул! Никогда тебе не прощу!
- Помирать скоро, а ты злобишься, - остерёг дед. – Кто ж виноват, что внучок твой пьёт да  жену поколачивает? Алёна - девка молодая, красивая, не старое время, чтоб  терпеть! А Пашка мужик работящий, тверёзый,  да ты сама знаешь, любовь у них  с Алёнкой ещё со школы была, она его в армию провожала и дождалась бы, если б твой внучок ей голову не задурил. Чего ж тут удивляться? От такой жизни любая сбежит. Пашка-то заботливый, ребятишек любит.
- Ещё б ему не любить, готовых, - плюнула ядом старая Ивлиха, - он, говорят, на подводной лодке служил, небось, облучился, теперь ни на что не годный!
- Так уж и не годный! – запальчиво возразил дед, - Павлушка-то вон какой ладный получился!.. – и тут же осёкся, стрельнул глазами по сторонам – к ним как раз подходил его заклятый дружок, Женька Ощипенко. Дед стал глядеть на него.

Старая Ивлиха аж задохнулась от злобы. Неужто правда не догадывалась? Рот открывает, как рыба на берегу, а слов нет. Так ничего и не сказала, понеслась домой. Дед покрутил головой. Может, зря ляпнул? Ивлиха теперь пойдёт вразнос. Хотя, что она может? Молодые сами разберутся. Их жизнь. Дед поёрзал на скамейке, вытянул  ноги, покрутил мысками навороченных кроссовок, и их вид моментально вернул ему утраченное было душевное равновесие.

Подошёл Ощипенко, пристроил тощий зад на краешек скамьи. Покосился на диковинные кроссовки приятеля. Поелозил по траве своими длинными ногами, обутыми в стоптанные до полной потери своего первоначального вида кирзачи, в которые заправлял такие же древние пыльные портки. Попытался спрятать ноги подальше под широкое сиденье, но тут же упрямо выставил  вперёд и посмотрел с вызовом. Томпопотька протянул ему сигареты. Ощипенко с сожалением посмотрел на пижонскую пачку и с независимым видом достал свою – мятую раскрошенную «Приму». Долго выбирал из четырёх оставшихся папирос самую целую, крутил между пальцами, дул, закусывал длинными жёлтыми зубами, старательно сминал рассохшуюся гильзу, придавая ей нужную форму, наконец, раскурил и закашлялся, разгоняя ладонью вонючий дым.
- Правда, что ли – Алёну с Пашкой к себе пустил?
Томпопотька откинулся на спинку скамейки, перевернул бейсболку козырьком назад и, блаженно прижмурив глаза, сосредоточенно начал выдувать колечки. Ощипенко раздражённо ждал, помимо своей воли считая эти чёртовы ароматные кольца. Наконец, растаяло последнее.
- Ну, пустил, чего ж не пустить? Надо же людям где-то жить, раз дома им никакого житья нету.
- Потакаешь разврату! – припечатал Ощипенко, -  ну зачем ты влез? Ивлевы и Шульгины и так теперь перегрызутся, а ты ещё масла в огонь подливаешь! Что тебе-то здесь надо? Или хочешь всех против себя настроить?
- Да ничего я не хочу! Просто сдал комнату, она всё одно пустует. Да и  пятьсот рублей мне не лишние!
- Так ты за деньги?!. – чуть не подпрыгнул Ощипенко. – Вот что ты за человек такой? Во всём выгоду ищешь! И всю жизнь ты такой, сызмальства ещё, я помню… - Ощипенко кипятился, брызгал слюной, по тощей непробритой шее вверх-вниз ходил острый кадык.
Томпопотька рассеянно улыбался, глядя на плывущие облака.

… Стариков звали Джон Иванович Ощипенко и Том Иванович Попотько, по характеру они были абсолютно разными, но ещё в детстве как-то прибились друг к другу – вдвоём легче было противостоять издевательствам, которым они подвергались из-за дурацких имён, данных им излишне романтичными отцами, мечтавшими о победе мировой революции. Джона как-то сразу начали звать Женькой, сначала мать, потом учителя в школе, а у Тома, который, кстати, комплексовал гораздо меньше, имя и фамилия постепенно слились в одно слово. А как ещё называть человека, который на вопрос: мальчик, как тебя зовут? – скороговоркой отвечает: Том Попотько! На слух не сразу ещё и разберёшь, где имя, где фамилия. Произносимые вместе, они спаялись намертво, получилось весёлое – Томпопотька. Это было лучше, чем Томка, как его называли в раннем детстве.

Слева послышался шум мотора – ехала тяжёлая машина. Старики повернули головы. Мягко покачиваясь на ухабистой дороге, урча, как сытый хищник, к ним приближался здоровенный чёрный джип. Стёкла тонированные, кто сидит, не видно. На багажнике, перетянутая резиновыми шнурами, позвякивает целая гроздь сверкающих велосипедов. Колёс десять, не меньше!   Старики заволновались. Такое событие! Это к кому же едет такая крутая иномарка?!.

Деревенька Ивлево состоит из одной улицы, по шесть домов с каждой стороны. Дом Томпопотьки последний, напротив него большой добротный пятистенок Потаповых, в котором уже несколько лет никто не живёт. Николай Потапов как уехал после школы в Москву поступать в институт, так там и остался. Институт закончил, женился, двое детишек народились, сам на хорошей должности. Раньше каждое лето хоть на месяц приезжали всей семьёй к старикам, а года четыре назад умер отец, и старая Потапиха стала заметно сдавать. Николай забрал её к себе. Теперь Потапиха живёт в столице, внуков из школы встречает. В Ивлево с тех пор не ездят, отдыхают на курортах. А дом пустует, хороший дом, справный, с водопроводом, и усадьба большая, сад. Всё травой заросло. Жалко. А сразу за домами Томпопотьки и Потаповых простирается широкий луг, а за ним – Ока. Так куда же машина-то?..

Старики переглянулись. Джип повернул к Потаповским воротам и мягко остановился.
- Неужто Николай приехал?..

Первым, качнув машину, выпрыгнул могучий ротвейлер, затем вышли двое мужчин. Один солидный, лет шестидесяти, в бледно-голубом джинсовом костюме, светлой рубашке и белых кроссовках. Густые тёмные волосы с сильной проседью подстрижены коротко, лицо загорелое, чисто выбритое. С высокой подножки джипа соскочил с лёгкостью хорошо тренированного человека. Так же, как давеча Томпопотька, запрокинув голову, посмотрел на небо, сильно и коротко потянулся, согнув в локтях руки, и кивнул второму, указывая глазами на широкий изумрудный луг и поблескивающую за ним Оку:
-  Красота-то какая!..
Второй  был моложе, лет тридцати. Высокий, чуть сутулый. Длинные кудрявые волосы прижаты низко спущенной на лоб  чёрной кожаной полоской, на щеках золотистая поросль, негустые усы, маленькая бородка. Одет в чёрные кожаные брюки, такую же жилетку, всю в шнуровках и затейливо простроченную, и – Томпопотька аж языком прищёлкнул – казаки. Он с рассеянной улыбкой огляделся по сторонам и пошёл открывать багажник. Оба они, и старший, и младший, не обратили ни малейшего внимания на стариков, с детским любопытством беззастенчиво глазевших на них. Старший достал из кармана связку ключей, уверенно открыл калитку и ворота, прошёл по заросшей травой дорожке к гаражу и широко распахнул тяжёлые, обшитые железом створки, после чего, позвякивая ключами, подошёл к дому и легко поднялся на высокое крыльцо.

В это время вновь послышалось шуршание шин. Старики снова повернули головы влево. Пуская блики не хуже новых кроссовок Тома Ивановича, вплотную к джипу подъехала и плавно затормозила сверкающая нарядная иномарка цвета морской волны с чистыми прозрачными стёклами, за которыми клубилось что-то пёстрое и яркое. Старики растерянно переглянулись. При этом Томпопотька высоко поднял свои рыжеватые бровки и восхищённо покрутил головой, а желчный Ощипенко привычно сложил губы куриной гузкой и посмотрел осуждающе – и на приятеля, и на буржуйскую машину.
- «Рено», - со знанием дела определил Томпопотька и, вглядевшись из-под приставленной ко лбу ладошки, уточнил: - «Меган».
- Ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Ощипенко.
- По телику рекламу крутят, - безмятежно объяснил Томпопотька, не отрываясь от неожиданно возникшего перед их глазами зрелища. – Вон, видишь, ромбик? «Рено» и есть.

Ощипенко   промолчал и ещё сильнее сжал губы. Его чёрно-белый «Рекорд» умер мучительной смертью лет десять назад, а новый он не покупал принципиально. Томпопотька был уверен, что принцип этот есть не что иное, как обида на теперешнюю власть, положившую Джону Ивановичу, неутомимому борцу за власть предыдущую, такую пенсию, размер которой исключал походы по соблазнительным торговым точкам, где в немыслимых количествах выставлены предметы буржуйской роскоши. Ощипенко с гордым упрямством ходил за покупками в пристанционный магазин. Правда, теперь из честного сельмага он превратился в «Торговый дом Мамедова» и вместо двух бывших отделов – продовольственного и промтоварного - имел теперь десяток прилавков, заваленных самыми разнообразными товарами. Но на второй этаж, где, кстати, бывали и недорогие телевизоры, он не поднимался, а раз в неделю накупал на первом полную сумку продуктов, в основном крупу, консервы и хлеб, и, сокрушённо вздыхая, - бутылку «Столичной». Чего уж там, выпить Ощипенко любил. И была  у него ещё одна слабость, от которой он не мог отказаться, – ежегодная подписка на газету «Известия». Почтальоны в их деревеньку давно уже не ходили, и потому каждый раз вместе с продуктами он нёс домой скопившиеся  на почте  газеты. И коротал свои вечера – читая устаревшие новости, выпивая в одиночку по полстакана водки и заедая килькой в томате или дешёвой варёной колбасой, потому что готовить ужин ленился.
Газеты, курево и «Столичную» никак не удавалось растянуть на семь дней, приходилось совершать незапланированный поход на станцию, и к концу месяца Ощипенко обычно сидел на мели.
Томпопотька иногда звал его к себе – посмотреть какую-нибудь передачу и выпить по рюмочке – но тот  неизменно отказывался. При этом кадык на его худой жилистой шее судорожно ходил вверх-вниз, и Томпопотька понимал, что отказывается для виду, хочет, чтобы  его поуговаривали. Но приглашение своё дважды не повторял. Кстати, пенсия у стариков одинаковая.

…Все четыре дверцы легкового автомобиля открылись одновременно. Из них со смехом и радостными возгласами вылезли две женщины.
Молодая - высокая, худая, в длинном белом джемпере, сползшем с левого плеча, странно смуглого при широко распахнутых серых глазах и светлых распущенных волосах.
Другая - крупная, статная, неопределённого возраста, с тяжёлым узлом  каштановых волос, одетая в светло-зелёный костюм с белой водолазкой, на вид строгая и серьёзная.
Вслед за ними посыпались ребятишки, то ли трое, то ли четверо -  у стариков зарябило в глазах от их весёлой пёстрой компании, снующей туда-сюда между машиной, крыльцом и джипом.
Мужчины заносили в дом большие дорожные  сумки, закатывали во двор велосипеды; молодая женщина с  оголённым плечом  и чернявый горбоносый мальчик лет семи доставали из багажника   разноцветные пакеты; двое одинаковых белокурых малышей непонятно, какого пола, с визгом носились по дорожке, путаясь в ногах у взрослых; старшая женщина подхватила на руки совсем маленькую девочку с большим бантом на рыжих кудрявых волосах и пошла  с ней к крыльцу; ротвейлер деловито обследовал территорию.
Все они вели себя так, словно вокруг никого не было.

Дед Ощипенко аж задохнулся от возмущения.
- Это что ж такое… Это кто такие?
- Дачники, - невозмутимо объяснил Томпопотька, с интересом разглядывая своих будущих соседей.
- Из Калуги, значит, - протянул Ощипенко, - что же, Николай решил дом сдавать? А может, продал?
- Вряд ли. Скорей всего, на лето сдал. И не из Калуги они. Из Москвы.
- С чего ты взял? – презрительно скривился Ощипенко. - Так тебе и поедут москвичи в такую даль! Вечно ты умничаешь!
- У них номера московские, - пожал плечами Томпопотька и весь подобрался, увидев, что  приезжий мужик с собакой направляется к ним.
Ощипенко тоже глянул и независимо отвернулся.

Мужчина остановился перед скамейкой, ротвейлер сел у его ноги и вывалил язык.
- Здорово, отцы! – поприветствовал аборигенов городской гость, и Томпопотька немедленно откликнулся:
- Здоров и ты бывай, коли не шутишь! – и, легко вскочив со скамейки, пожал протянутую ему крепкую руку.
Ощипенко как-то засуетился, заёрзал, вытер ладонь о пыльные штаны и, оторвав, наконец, тощий зад от сиденья, представился:
- Евгений Иванович. – И тоже сунулся с рукопожатием.
Томпопотька не остался в долгу:
- Том Иванович. – И, ухватив козырёк бейсболки, ловко перевернул её и приподнял над головой.
Приезжий, сдерживая усмешку – уж очень чудные были старики! – склонил голову и завершил церемонию:
- Павел Петрович. – И сел на лавку рядом с Томпопотькой, вытащил из кармана пачку «Собрания»  и протянул старикам.
Томпопотька небрежно продемонстрировал своё «Мальборо», но с удовольствием угостился предложенным «Собранием» - никогда не пробовал, – а Ощипенко сделал вид, что вообще не курит.
- На лето к нам? Из Москвы? – начал разговор Томпопотька и заранее победно посмотрел на приятеля.
Мужик кивнул:
-  Да. Моя семья побудет здесь до осени. А вас я вот о чём хотел попросить… Вы ведь напротив живёте? Это ваш дом?
Томпопотька обернулся и с удовольствием поглядел на сверкающую новым железом крышу своего добротного дома.
- Мой. Мы с Потаповыми всю жизнь в соседях – калитка в калитку. Дружно всегда жили. А что нужно-то?
- Порекомендуйте кого-нибудь – дом убирать, полы, окна, в общем, помогать по хозяйству, и на усадьбе тоже. Разумеется, услуги будут оплачены. Да, и ещё – можно здесь купить молоко, яйца, ягоды?
У Томпопотьки загорелись глаза. Он с готовностью кивал в ответ  на каждый поставленный вопрос.
- Всё есть. Всё сделаем.
- Ну, вот и хорошо. – Гость поднялся. – Через два часа подойдите к Лидии Петровне и обо всём с ней договоритесь, хорошо? Я на вас надеюсь, Том Иванович! – И ушёл, положив на колени Томпопотьки начатую пачку «Собрания».  Тот потряс её, понюхал и убрал в карман.
- Н-новые русские! – прошипел Ощипенко, - ишь, приехали! Прислугу им подавай! А ты и рад стараться, кланяешься, как лакей! Я лично к ним ни ногой!
- А тебя и не звали, - напомнил Томпопотька и тоже встал. – Пойду я, дел много.

Ровно через два часа, причёсанный волосок к волоску и заново побритый, дед подошёл к воротам Потаповых, подталкивая перед собой румяную молодайку с толстой косой. Он держал накрытую чистым полотенцем корзинку, а его спутница, не зная, куда деть руки, всё оглаживала и прижимала развевающийся от ветра подол цветастого платья.
Остановившись у ворот, Томпопотька замешкался. Зайти просто так, как прежде к Потаповым, с криком: есть кто дома? - показалось ему неприличным, и он постучал согнутым пальцем по дребезжащему проржавевшему почтовому ящику. Тут же из-за дома тяжёлой размеренной рысью выбежал ротвейлер, а за ним смуглый кудрявый мальчик. Он с интересом посмотрел на визитёров большими карими глазами в пушистых ресницах.
- Здравствуйте. Вы к нам?
Томпопотька кашлянул.
- К Лидии Петровне. – И для солидности добавил: - назначено, – от всей души надеясь, что Лидией Петровной окажется не молодая с голым костлявым плечом, а другая – ядрёная, темнобровая, на вид неприступная, чем-то похожая на Любаву.
Мальчик открыл калитку, и они вошли, опасливо косясь на собаку.
- Не бойтесь, Урмас не тронет, он умный, - успокоил мальчик.

Он привёл их на террасу, где, несмотря на распахнутые настежь окна, ощущался сырой застоявшийся запах нежилого дома. За стеной, в комнатах, слышались голоса, шаги, топот, смех. Что-то упало и покатилось – дачники знакомились с домом, разбирали вещи.

Вошла Лидия Петровна – та самая, что так поразила воображение Томпопотьки. Она переоделась – теперь на ней было красивое домашнее платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на пышной груди, куда незамедлительно устремился восхищённый дедов взгляд, да чуть было там и не утонул. Лидия Петровна подняла бровь и, хотя губы её не дрогнули, на щеке заиграла ямочка. Томпопотька вскочил со стула, вытянулся во фрунт. Если бы не кроссовки, щёлкнул бы каблуками, ей-богу! Лидия Петровна, привыкшая к восхищению и поклонению, поняла, что верный и преданный помощник на дачный сезон ей обеспечен. Договорились обо всём быстро. Оробевшая Алёна помалкивала, за неё всё сказал дед. Ей, не мешкая, выдали висевший в углу на крючке Потапихин фартук, представили молодой хозяйке, которую звали Марьяной, и та увела её в комнаты.

Дед перевёл дух. На ближайшие месяцы жильё и заработок у Алёны есть, а там, глядишь, и всё остальное уладится. На себя Томпопотька взял заботу об усадьбе, всякую мужскую работу и обеспечение семьи натуральным деревенским продуктом. В качестве аванса выложил на стол из своей корзины два десятка крупных яиц, большой шматок жёлтого сливочного масла в керамической миске и завёрнутый в газету пучок зелени размером с хороший веник  – щавель, укроп, петрушка, зелёный лук. Хозяйка, сложивши руки под грудью, от чего та стала ещё выше и пышнее (Томпопотька, сглотнув, поблуждал взглядом по потолку и сосредоточился на корзине), смотрела благосклонно. Тогда дед, не чуждый некоторой театральщины (в молодости играл в драмкружке), закрепил эффект сообщением о том, что мальчишка Райки Шульгиной будет каждое утро приносить парное коровье и козье молоко, и просил любезную Лидию Петровну уточнить необходимое количество литров. Любезная Лидия Петровна, не колеблясь, уточнила. Договорённость относительно услуг и оплаты была достигнута моментально. Довольная быстрым решением основных проблем, хозяйка, сияя глазами, зубами и ямочками на  щеках, положила пухлую ладошку на джинсовый рукав Томпопотьки.
- А сейчас, Том Иванович, голубчик, прошу вас, осмотрите усадьбу  и подберите место, где можно повесить гамак и качели.
Томпопотька почтительно склонил голову, выражая готовность немедленно броситься выполнять поручение, но, не в силах упустить такую возможность, сначала от  души приложился губами к тёплой душистой ручке, так уютно лежавшей на его рукаве.  Когда смутившийся и покрасневший, словно гимназист, дед торопливо сбежал с крыльца, уставшая сдерживаться Лидия Петровна звонко рассмеялась и с удовольствием потянулась, глядя на залитый солнцем сад. Господи, хорошо-то как!..

В доме Полины Шульгиной дрожали стёкла от бушевавшего внутри скандала. Конечно, она знала, что её внучка, прихватив двоих детей, сбежала от мужа. Но ничего удивительного в этом не видела. Ванька Ивлев – лодырь и выпивоха, бесшабашный и задиристый, словно петух. Никчёмный человечишка. Но красивый, чёрт, и к девкам подход имеет. Где уж там было устоять молоденькой-то Алёнке! И то она, молодец, держалась поначалу твёрдо, не уступала – Пашку ждала. Ванька озверел – впервые не удалось ему заполучить, что хочется, с наскоку. В деревне над ним смеяться стали. Он тогда очертя голову сделал предложение – всё честь по чести: со сватами, цветами, кольцами. Мотоцикл продал, всю деревню на свадьбу позвал. Лишь бы своего добиться. Алёнка и сдалась. Ну, понятно, ничего хорошего из этого не вышло. Пашка вернулся. Сначала ни в какую не хотел Алёнку прощать, но старая любовь, известно, не ржавеет. Ванька о разводе слышать не хочет, дважды они с Пашкой дрались – мужики всем миром разнимали, и Алёнке доставалось. Ревновал её Ванька люто, следил за каждым шагом – когда на ногах держался, а уж когда дрых пьяный, Алёнка и стала убегать к милому. Непонятно, правда, чего Пашка ждал столько времени – уж и младшенькому Алёнкиному третий годок пошёл. А сегодня с утра принеслась старая Ивлиха и давай кричать, что Павлушку Алёнка, распутница, от Пашки нагуляла, это при живом-то муже! По правде сказать, Полина тоже это подозревала, но помалкивала. И вся-то деревня, оказывается, знает, пальцем на её внука показывают, Ивлевых позорят, а он-то, святая душа, приблудыша кормил-поил, фамилию свою дал…
- Ну, насчёт фамилии особо не переживай, - съязвила Полина, - Пашка-то тоже Ивлев.
Ух, что тут сделалось с Дарьей! Ехидная Полька ткнула в самое больное место – семьи Дарьиной дочери и её двоюродной сестры, матери Пашки, всю жизнь друг с другом на ножах.

С невероятной скоростью  разносятся по деревне новости.
Кто-то заметил старую Ивлиху, с перекошенным от злобы лицом дёргающую не в ту сторону калитку Полины, и указал пальцем стоящему на крыльце соседу.
Два пацана, привлечённые криками, подкрались к окну, заглянули в него, увидели стоящих друг против друга разъярённых старух, ругающихся, на чём свет стоит, и прыснули в разные стороны – рассказать родителям.
Соседка Потаповых, Клавдия Шульгина, привлечённая необычным оживлением на пустующем много лет участке, заняла наблюдательный пост на крохотном боковом балкончике. И, рискуя провалиться сквозь прогнившие доски, высмотрела среди многочисленных дачников свою дальнюю родственницу - Алёнку, в фартуке и косынке, выплёскивающую из ведра под куст грязную воду. Понятное дело, она тут же побежала к Полине.
Кто-то послал мальчишку на велосипеде на центральную усадьбу за родителями Алёнки и матерью Ваньки, наказав сообщить о скандале и Пашке.
Скоро в горнице Полины было не протолкнуться.
Представители семей Шульгиных насмерть стояли против семей Ивлевых, несмотря на то, что перед ними стояла общая цель – решить судьбу несчастной  Алёнки и её детей. Задача осложнялась отсутствием главных действующих лиц. Единственное присутствующее лицо, а именно Ванька, соглашался пустить жену обратно  домой, но без Павлушки, и если она попросит  у него, у Ваньки, прощения и поклянётся никогда больше не глядеть на сторону.  А иначе пусть  не возвращается. Пусть живёт, где хочет и с кем хочет, а развода он не даст. Ни за что.
Ванькина мать кричала,  что гулящей девке не место в их доме, и что неизвестно ещё, от кого старшая дочка, Танюшка, может, тоже не Ванькина, и что её сыночка окрутили, как телка на верёвочке, а такие ли девки по нему сохли! И требовала немедленно развестись с распутницей.
Старая Ивлиха полностью поддерживала дочь и метала злобные взгляды в сторону своей сестры и племянницы, матери злополучного отсутствующего Пашки.
Алёнкин отец, играя желваками и тяжело дыша от гнева, заявил, что, от кого бы ни были Танюшка с Павлушкой, они дети его дочери, а значит, родные внуки.
Его жена, всхлипывая и вытирая платком красные опухшие глаза, торопливо кивала.
А что касается Ваньки, продолжал отец, то он виноват не меньше Алёнки, потому что известно – от хорошего мужика баба не загуляет. А если Пашка увёл его дочь от мужа и наградил ребёнком, то должен поступить как мужчина – жениться и воспитывать обоих детей. А Ванька ему боле не зять.
Полина напоминала, что без Алёнки все разговоры не имеют смысла, что, в конце-то концов, ей самой решать, с кем жить. Отец гремел, что хватит, уже нарешала, позору не оберёшься, и теперь будет, не как ей хочется, а как положено. И кстати, где она? Клавдия сладким голосом сообщила, что Алёнка сейчас убирает дом для Потаповских дачников.
- Да и чему же тут удивляться? -  продолжила она смиренно. - Приходится девке хвататься за любую работу, хоть за самую чёрную, раз от одного мужика оторвалась, а к другому ещё не прибилась…
- Поломойкой к новым русским?!. – взревел отец и неожиданно накинулся на Ваньку: - Паскудник, до чего бабу довёл! Я из тебя душу вытрясу! Алименты будешь платить как миленький! На обоих! Понял?
- Как бы не так! – подскочила к нему Ванькина мать, тыча под нос два кукиша сразу. – Пусть Пашка сам своё отродье кормит! А Танюшку мы, может, себе оставим! Она, может, наша!
- Да что же это такое? – дёргала мужа за рукав Алёнкина мать, - я им Танюшку не отдам, пьяницам!
В горнице стало нестерпимо душно. Кто-то распахнул окна, и скандал выплеснулся на улицу.

По улице в это время шёл безмятежно улыбающийся Томпопотька. Он возвращался от Райки, с которой договорился насчёт молока, а по дороге встретил Любаву, и она позвала его вынуть зимние рамы, а Томпопотька, воспользовавшись предлогом, заинтриговал её рассказом про московских дачников, и она, смеясь и качая головой, обещала ближе к вечеру  напечь блинов и достать вишнёвую наливочку.
Вот и шёл себе довольный жизнью Томпопотька, исполненный самых радужных надежд на сегодняшний вечер, когда вдруг услышал доносящуюся из окон Полины ругань. Пройти мимо он не мог.
- Что за шум, а драки нет? – весело поинтересовался он, переступая порог горницы.
- Щас будет, - пообещал Ванька, хватая деда за ворот джинсовой куртки. – Ты какого чёрта мою жену с чужим мужиком у себя в доме пригрел? Ты чего вообще лезешь? Ты не Ивлев, не Шульгин, это наше дело, семейное, а не твоё!
- Не моё, слава богу, - согласился Томпопотька и, стиснув железными пальцами Ванькины запястья, оторвал его руки от своего воротника. – То-то я иду, слышу – так орут, думал, здесь смертоубийство происходит, а это вы, значит, своё дело по-семейному решаете. Ну, бог в помощь. – И повернулся к выходу.
- Нет, погоди! – преградили ему путь и Ванькины, и Алёнкины родичи, вдруг разом  сообразившие, кто тут самый виноватый, - если б ты её к себе не пустил, она так бы и жила при муже! Куда бы ей деваться!
- Как это - куда деваться? – возмутился Алёнкин отец, мгновенно внося раскол в сплотившиеся было против Томпопотьки ряды. - У неё родители есть, могла бы в родной дом вернуться.
Дед с любопытством вертел головой вслед за раздававшимися с разных сторон выкриками.
- Ха... Это если только с ребятами, а ей с хахалем хочется! Другого мужика в родительский дом не приведёшь, когда с первым ещё не развелась!
- Слюбилась с Пашкой, вот к нему бы и ушла!
- Ага, с двумя! У нас и так, кроме Пашки, две дочери с зятьями да трое внуков! А чужих нам не надо!
- И чего рыпается! В декрете сидит, не работает, а есть-то надо! Ванька на чужого копейки не даст!
- Не дам!
- Пашка тоже чужую кормить не будет! И так расходов сколько! Крышу вон надо перекрывать.
- На что ж она рассчитывает? На какие шиши собирается детей кормить – одевать? Да за комнату Томпопотьке платить, он ведь, куркуль, не за так их пустил.
- Ну, этот своего нигде не упустит!
- А к москвичам прислугой кто её пристроил? А там мужик молодой, глядишь, и Пашка скоро с рогами будет, не хуже Ваньки!
- Это он специально, чтоб было чем за комнату ему платить! Москвичи, небось, Алёнке хорошие деньги положили за уборку-то! Да и сыта при них будет, глядишь, и тряпки какие ненужные отдадут.
- Этак-то многие пошли бы! Да ить никто ж не знал! Он же, Томпопотька-то, поперёд всех поспел, никому не сказал! А москвичи, может, кого б другого выбрали!
- Вот именно! Распутницу в дом пустили! А у них дети!
- И мужик молодой!
- Это кто ж пошёл бы? Дочка, что ль, твоя? Да она задницу от лавки не оторвёт! Сто рублей на дорогу брось – не наклонится!
- Это моя-то?!. Да у моей дочки в дому порядок, а у твоей снохи мухи по столу ползают, и занавески на окне пять лет не стираны! А москвичи за свои деньги работы потребуют!
Волна скандала, накрывшая было Томпопотьку, отхлынула от него и захлестнула мутной пеной состоявших в тесном родстве вечных недругов – Шульгиных и Ивлевых. Томпопотька, открывший было рот, чтобы доходчиво объяснить одним, почему Алёнка решилась поменять Ваньку на Пашку, а другим – почему не решилась вернуться в отчий дом, счёл за благо промолчать и незамеченным выскользнул из дома.

Он спешил обратно к дачникам – доложить Лидии Петровне, что необходимое количество парного молока будет поступать бесперебойно, а так же, по мере надобности, творог, масло и сметана. Да гамак нужно ещё повесить, непременно сегодня, да потом зайти домой, привести себя в порядок – вечером Любавушка  будет ждать с блинами. Дед блаженно прижмурился. Жалко только, время потерял у Шульгиных, дело-то и впрямь не его, пускай себе сами разбираются. Но хорошо, хоть смолчал, не влез в скандал. Дед самодовольно усмехнулся. Если бы не торопился, если бы не Лидия Петровна и Любава, он  с удовольствием ввязался бы в скандал, а пришлось бы – и в драку.

Качели Томпопотька повесил ещё утром, место для них нашлось сразу, и очень подходящее – между двумя старыми берёзами на небольшом пятачке слева от крыльца. Там же можно свалить и кучу песка – пусть малыши куличики лепят. Сейчас они оккупировали качели – по очереди, не ссорясь, усаживались на сиденье, опускали перед собой поперечную планочку, чтобы не вывалиться из расписного лакированного креслица, и умильно поглядывали на старшего брата, чтобы помог раскачаться. Он стоял тут же, присматривал, чтобы никто не оказался позади качелей, останавливал их и помогал слезть тем, кто  покачался.

Томпопотька уже разобрался в ребятишках. Их было четверо. Старшего мальчика   звали Георгием.
- Егорий, значит, - сказал Томпопотька, когда они знакомились, но мальчик серьёзно поправил:
- Нет, Георгий.

Имя Тома Ивановича не вызвало у него ни малейшего удивления. Он вежливо называл деда по имени-отчеству и всё время крутился рядом. Ещё бы, ведь очень интересно обследовать незнакомый сад - большой, заброшенный, заросший, - и слушать рассказы Тома Ивановича о том, как здесь всё было раньше. В глубине обнаружился сарай с мастерской и чердаком, в котором наверняка хранилось множество интересных старых вещей. Только ключа от него не было. Мальчик, было, приуныл, но Томпопотька сказал, что сарай всё одно надо открыть, там и лопаты, и грабли, и топор, и шланг, и много ещё всего необходимого, ведь они собираются хозяйствовать здесь до самой осени. Но сегодня уже было некогда, и искатели сокровищ, старый и малый, уговорились приняться за сарай завтра.

Двух одинаковых прелестных малышей звали Сонечка и Сенечка, им было по пять лет, а рыженькой  Машеньке не исполнилось ещё и трёх. Все ребятишки были красивые, ухоженные, очень вежливые и доброжелательные. Но между собой абсолютно не похожи, хотя и одинаково смуглые. По поводу первого обстоятельства Томпопотька не стал проявлять любопытства – со временем само разъяснится, а насчёт второго не удержался – спросил:
- А где ж вы так загорели? Лето ещё вроде не началось.
- В Турции.
- В Турции? – озадаченно протянул дед. - Он и сам давно подумывал о Турции, насмотревшись рекламы. Денег-то хватит, уговорить бы Любаву…
- Да, в Кемере. Мы каждый год в апреле ездим.
- А как же, учебный год ведь ещё не закончился? Ты в школе-то учишься?
- Я на домашнем обучении. В экстернате.
Томпопотька сочувственно поцокал языком.
- Болеешь чем?
- Нет, почему? Просто родители считают, что программу начальной школы можно пройти гораздо быстрее, а не тратить на неё четыре года. Они сами со мной занимаются, а потом я экзамены сдаю. Вот сейчас сдал за третий класс, и мы поехали отдыхать.
- А, ну тогда понятно. А сколько ж тебе годов?
- Восемь.
Дед уважительно поднял брови и покачал головой.

Место для гамака они подыскали вместе, и Томпопотька послал Георгия за Лидией Петровной – чтобы она лично одобрила. Лидия Петровна явилась не одна, а с молодым мужиком, похожим на Марьяну.
- Это мой дядя Максим, - представил  их друг другу Георгий, - а это дедушка Том Иванович.
Максим энергично пожал деду руку и предложил помощь. Лидия Петровна, смущая Томпопотьку великосветскими манерами, смеющимся взглядом молодых глаз и колыханием роскошного бюста, определила высоту и попросила сделать крепление  понадёжнее, ибо она сама намеревается в особо жаркие дни проводить здесь, в тени старых яблонь, часок-другой после обеда. Томпопотька с жаром заверил, что сделает всё в лучшем виде и крепление выдержит даже двоих. Если, конечно, не лопнет дно самого гамака. Спохватился, что сморозил лишнее, и смущённо замолчал. Вдвоём с Максимом они вбили массивные крюки и подвесили гамак. Прибежал опять посланный в дом Георгий, за ним шла Алёнка, держа в охапке клетчатый плед и подушку. Увидела Максима и застыла с открытым ртом, не слыша, что ей говорит Лидия Петровна.
- Чего стоишь, как истукан? – оговорил дед и забрал у неё плед. Сложил пополам, постелил в гамак, бросил туда же подушку. Обернулся к Лидии Петровне:
- Готово. Прошу.
Она весело улыбнулась. Томпопотька приосанился и расправил широкие плечи. Грудь колесом – гусар, да и только! Усов, правда, не хватает.
- Ну, кто первый попробует? – спросил Максим, качнув гамак, и посмотрел на Алёнку.
Та вспыхнула и опрометью понеслась к дому. Все засмеялись. Георгий закричал:
- Я! Я!.. – забрался в гамак, вытянулся на спине, заложил руки за голову и мечтательно уставился в голубое небо, полускрытое яблоневыми ветками. – Максим, покачай, пожалуйста.
Максим принялся покачивать гамак, а Томпопотька – извиняться за Алёнку, напирая на то, что «девка деревенская, не обвыклась ещё».
- Оробела, - с досадой объяснял он, - а вообще, она девка ловкая, работящая. – И поспешил увести её домой, тем более, что сегодняшние дела были уже сделаны.
Дома он отчитал молодайку за бестолковость и наказал впредь быть старательной и расторопной, чтобы не потерять места, и вкратце пересказал разгоревшийся сегодня в доме её бабки скандал. Алёнка разволновалась ещё пуще и с гудящей головой пошла разыскивать детей, готовить ужин и обдумывать навалившиеся на неё в последние дни переживания. А Томпопотька в прекрасном расположении духа пошёл к себе в горницу – собираться к Любаве.

Через несколько дней всё утряслось.
Ванька вышел из запоя, приступил к работе и редкий вечер возвращался домой – на центральной усадьбе было полно старых приятелей, да и жизнь в целом веселей – кино, кафешка, круглосуточная палатка.
Пашка, наоборот, в восемь часов, как штык, дома.
Алёнка, переодевшись к вечеру в чистое платье, встречает его с горячим ужином, умытые ребятишки доверчиво лезут на руки. За стол садятся, как положено, всей семьёй, но разговаривают тихо, шикают на детей – чтобы не раздражать хозяина, и занавески на выходящем на улицу окне никогда не раздёргивают, чтобы не привлекать к себе внимание сельчан.
Алёнка быстро привыкла к своей неожиданной новой работе, и она вовсе не казалась ей стыдной.
Двое мужчин, оказавшихся отцом и братом Марьяны, с максимально возможным удобством устроили женщин и детей, наняли им помощников по хозяйству, обо всём договорились, всё оплатили и через день уехали. Алёнка вздохнула с облегчением. Её, непутёвую деревенскую молодуху, словно молния, поразила встреча с Максимом. Его золотистые кудрявые волосы, ласковая рассеянная улыбка, освещавшая узкое лицо, но не затрагивающая  грустных, задумчивых голубых глаз, притягивали её, словно магнит. Она никогда раньше не видела таких красивых, одухотворённых лиц. Её обдало жаром, когда он вошёл в горницу  в обнимку с большим телевизором и, негромко переговариваясь с сестрой, принялся его устанавливать и подключать. Алёнка в это время стояла на табуретке и протирала люстру. Засмотревшись и заслушавшись, она так и застыла с поднятыми вверх руками и открытым ртом. На неё словно столбняк напал. А потом из онемевшей руки выпала пыльная тряпка, и подкосились колени, и Максим, не прерывая разговора, снял её с табуретки и что-то сказал, и они с сестрой тихо засмеялись. И вышли из комнаты. А Алёнка осталась стоять в нелепой позе, словно ей сказали: «Замри!», вся красная, с выпученными глазами, потому что от его прикосновения враз позабыла о том, что нужно дышать.  И потом, занимаясь уборкой, всё боялась столкнуться с ним и не могла сосредоточиться на том, что говорили ей хозяйки – молодая и старая – и, наверное, показалась им бестолковой. Сердце её сильно колотилось,  в висках стучало, и, не вникая в наставления, она со сладким ужасом прислушивалась к раздающимся по всему дому голосам, пытаясь различить голос Максима или его шаги. Но он  почти всё время был во дворе – осматривал с отцом  сад, гараж,  баню.
А теперь, слава богу, их нет. Уехали в Москву. А с Марьяной и Лидией Петровной, хоть она и очень строгая, не страшно. Алёнка успокоилась, быстро усвоила  свои обязанности и выполняла их добросовестно и с удовольствием. Работа её отнимала несколько часов в день, да и разве это работа? Помыть, почистить, протереть, помочь приготовить обед – в деревне это никогда работой не считалось. К тому же убираться здесь легко – ей выдали множество   моющих средств, специальные салфетки, резиновые перчатки и пылесос. А позавчера приехали два мужика и установили на кухне нагревательный прибор «Аристон», и из крана побежала горячая вода. Вот это да! Все условия создали, чтобы Алёнка не перетрудилась! Она тайком поплёвывала через левое плечо и стучала по дереву – как бы не сглазить такое везение! И главное – рядом был дедушка Том Иванович. При нём она меньше робела москвичей, а его поддержка придавала ей уверенности в том, что, в конце концов, всё будет хорошо. Когда-нибудь.
А пока она старалась не попадаться никому на глаза, перебегала, озираясь, из калитки в калитку, благо, что дом, в котором она теперь жила, и дом, в котором работала, самые крайние в деревне. Даже детей своих  по вечерам  выпускала гулять через заднюю калитку Томпопотьки на луг и то после того, как оттуда уведут коз. Знала Алёнка своих односельчан – Шульгины при встрече будут ругать, стыдить и тыкать носом в ошибки, которые она успела совершить за свою молодую жизнь; Ивлевы  будут проклинать и призывать на её бедную голову все кары небесные за приблудыша – одни за Павлушку, другие за Танюшку;  а дед Ощипенко будет кричать, что она своим аморальным поведением опозорила звание советской женщины и подаёт дурной пример подрастающему поколению. Поэтому и не совалась Алёнка в деревню, надеялась отсидеться на отшибе, пока утихнут пересуды, о которых знала от Пашки и Тома Ивановича, и боялась, как бы слухи не дошли до хозяев – не дай бог, ещё выгонят.
Так и пряталась  она от людей. Настороженно прислушивалась к разговорам хозяев с Томпопотькой и шарахалась  от каждого стука в ворота – вдруг притащится какая-нибудь Ивлиха с молочком или Клавдия с яичками и под таким простым предлогом  проникнет на усадьбу, увидит Алёнку и - слово за слово – посвятит хозяев в интересные подробности жизни их работницы. Языки-то у всех чешутся.
Но, к счастью, дедушка Том Иванович с самого начала  все заботы о московских дачниках взял на себя  - привёл в порядок территорию, повесил гамак, качели, наколол дров для печки, проредил и обрезал превратившийся в джунгли сад, расчистил дорожки. Всё сам. Сунувшимся было мужикам, желавшим заработать на бутылку, коротко объяснил, что помощников ему не надо.
И бабы, кинувшиеся  предлагать богатым бездельникам экологически чистые деревенские продукты, тоже не были допущены на бывшую Потаповскую усадьбу всё тем же вездесущим Томпопотькой, который вёл себя решительно как заправский барский управляющий.
Для сельчан это был большой облом. Многие уже предвкушали, как всё лето будут сбывать дачникам по безбожно завышенным ценам дары своих садов и огородов, вместо того, чтобы часами стоять с ними под палящим солнцем или проливным дождём на станции. И нате вам – Томпопотька и здесь успел первым и всё захватил в свои руки, куркуль.
Конечно, у него самое богатое хозяйство в деревне – и теплицы, и сад, и огород, и кролики, и ульев аж целых пять, а уж курей, гусей и уток вообще без счёта, благо прудик за забором.
И прудик-то этот тоже, считай, вроде как его личный – ещё лет двадцать назад, когда на центральной усадьбе строили новый клуб, договорился Томпопотька с экскаваторщиком, и тот за ящик водки вырыл ему ровный овальный котлован. Довольно глубокий, а на дне пробился ключик. Томпопотька обсадил его вербой и плакучими ивами, они разрослись, склонились к воде – пышные, кудрявые - и отражаются, как в зеркале. Красота. А возле своего забора напротив пруда вкопал скамейку и сделал калитку. Вечером сидит, покуривает, любуется, как его гуси-лебеди скользят по тёмной глади. Куркуль.
Сколько в это лето на дачниках заработает – страшно представить. И зачем ему? Чего не  хватает? Он ведь даже на станции не стоит – сдаёт всё оптом Ахмету, перекупщику. Времени ему, видишь ли, жалко – с десятью пучками редиски стоять. Я, говорит, за это время сто пучков выращу и оптом отдам – пусть дешевле, а в целом-то выгодней выходит. Во какой. Так что, если уж он подрядился снабжать москвичей продуктами, то остальным тут ловить нечего.
Правда, ни коровы, ни козы у него нет, молоко сам покупает. Но насчёт всего молочного он ещё в первый день договорился с Райкой, у неё и творог, и сметана - самые вкусные, и баба она опрятная, молчаливая.
Вроде бы можно Алёнке уже успокоиться, но нет – всё-то она места себе не находила, вздрагивала от каждого голоса. И напрасно, потому что тем временем подошла к концу неделя, наступили выходные, и жгучий интерес деревни к чужим делам полностью сосредоточился на дачниках.

В пятницу вечером к их воротам подкатил здоровый, как троллейбус, серебристый джип, из него вышел высокий красивый мужчина, смуглый, горбоносый, кудрявый.
Его, видимо, ждали, потому что со двора тут же выбежал старший мальчик и кинулся к нему. Мужчина высоко поднял его, покружил, расцеловал в обе щёки, поставил на землю и схватил в охапку подлетевших к ним младших.
Пока он кружил и подбрасывал их, пока они визжали и хохотали от его поцелуев, пока старший доставал из багажника и ставил возле огромного колеса туго набитые пакеты, на высокое крыльцо вышла Марьяна с  распущенными волосами и с улыбкой наблюдала их весёлую кутерьму. Потом медленно спустилась по ступеням, придерживая на оголённых загорелых плечах белый ажурный платок, и медленно пошла  по дорожке. Мужчина увидел её, осторожно опустил вниз близняшек и стремительно шагнул ей навстречу.
С улицы за ними наблюдали Полина и Клавдия, из окна кухни – Алёнка.
Мужчина подошёл к Марьяне вплотную и медленно, красиво обнял. Она вскинула вверх тонкие руки с нежно звякнувшими золотыми браслетами и гибко подалась к нему. Он склонил к её запрокинутому лицу свой чеканный профиль, и они стали целоваться – так, что у беззастенчиво уставившейся на них Алёнки вмиг пересохло во рту, и по спине побежала струйка пота. Она с такой силой навалилась на окно, стремясь ничего не пропустить, что чуть не выдавила лбом стекло. Но вот целующиеся расплели руки и губы, мужчина нежно провёл ладонью по Марьяниным волосам, по щеке, что-то сказал, она засмеялась, он подхватил и посадил на руку рыженькую малышку, тут же обнявшую его за шею, и они пошли в дом.

Клавдия и Полина переглянулись. Они каждую зиму истово смотрели все сериалы по единственному каналу, который ловили телевизоры в их деревне,  и уж, кажется, повидали всякого, но им и в голову не приходило, что т а к  действительно могут целоваться люди в обычной жизни. Но в силу возраста поцелуи всё-таки интересовали их меньше, чем Алёнку, а вот другой факт, просто бросавшийся в глаза, поразил до глубины души.
- Мальчишка-то вылитый в отца, - многозначительно заметила Полина.
- А остальные-то вроде как не в него, - развила её мысль Клавдия.
- Вот и я про то.
- А привечает вроде всех одинаково, - задумчиво протянула Клавдия, -  может, это и не отец, а просто родственник?
- Да ты сдурела?!. С какими это родственниками так целуются?
- Полька-а-а!.. – Клавдия испуганно закрыла рот ладошкой и вытаращила глаза. – Любовник! Точно! Любовник это её!
- Да ты что? При ребятах?..
Бабы постояли ещё немножко, но смотреть больше было не на что – все ушли в дом. Они тоже отправились восвояси - разносить по дворам новую загадку, полностью занявшую их умы и вытеснившую гораздо менее интересную и совсем не красивую историю непутёвой  Алёнки.

Сама же непутёвая Алёнка сразу после приезда гостя была отпущена домой.
Она прибежала в свою комнату и стала лихорадочно готовиться к приходу Пашки. Сварила картошку, зажарила большую яичницу с салом и луком, выложила на тарелку солёные огурцы. Сбегала в огород, сорвала три голубых гиацинта и нащипала молодых веточек петрушки. Цветы в гранёном стакане поставила посередине стола, огурцы, подумав, нарезала тонкими дольками и украсила петрушкой. Потом умылась, надела летний сарафан с широкими бретелями, одну спустила с плеча, расплела косу, расчесала волосы и, досадуя на то, что при бегстве из мужниного дома не прихватила с собой недавно купленную на станции туалетную воду, которая сейчас была бы очень кстати, принялась возбуждённо расхаживать по комнате, ожидая любимого.
Но он почему-то задерживался. Прибежали со двора ребятишки, стали просить есть. Алёнка какое-то время занималась ими – мыла руки, умывала, переодевала, но время шло, Пашки всё не было, дети стали капризничать, они хотели есть и спать. В конце концов, Алёнка накормила их остывшей картошкой и осевшей яичницей и уложила. Погасила свет и заняла пост у окна, чуть отодвинув занавеску и пристально вглядываясь в тёмную улицу. Её радостное возбуждение куда-то улетучилось, его сменило тоскливое напряжённое ожидание, к которому она привыкла, пока жила с Ванькой.
В доме напротив окна ярко освещены – москвичи ужинают всей семьёй в горнице за раздвинутым круглым столом, застеленным белой скатертью и сервированным, как на праздник. В центре в высокой вазе большой букет махровых нарциссов – Томпопотька презентовал Лидии Петровне. А мог продать на станции по десять рублей за штучку. Алёнка вздохнула. Из приоткрытых  окон Потаповского дома доносились взрослые и детские голоса, музыка, смех. Как у них там весело! И нарядно, и вкусно, и беззаботно. Какая счастливая эта Марьяна! У неё, наверное, вообще никаких проблем нет. Все о ней заботятся, помогают, прислугу наняли – её, Алёнку… Сейчас поужинают, и Лидия Петровна уведёт детей наверх, уложит спать, а Марьяна с гостем спокойно посидят ещё, выпьют вина… Тут Алёнка некстати вспомнила подсмотренный давеча поцелуй, и сердце её бешено заколотилось.
Гулко гавкнул  невидимый в темноте Урмас. Алёнка, вздрогнув, отвела глаза от соблазнительной картинки чужого счастья. Предчувствие её не обмануло – к дому размашистой походкой приближался Пашка.
Алёнка кинулась к двери – встречать. Потом спохватилась, поправила волосы и по трём ступенькам стала спускаться медленно-медленно, давая Пашке возможность кинуться к ней. Но он, не дойдя до крыльца, свернул налево, к рукомойнику, скинул куртку и начал умываться. У Алёнки руки и плечи покрылись гусиной кожей – по вечерам-то ещё холодно. Пашка вытерся, повесил на плечо куртку, пошёл в дом. Остановился возле Алёнки, но не поцеловал, а дёрнул за спущенную лямку сарафана.
- Поправь, лифчик видно. Для москвичей вырядилась?
От него пахло перегаром и луком.
Алёнка залилась краской, натянула на плечо лямку, прикрыла ею выцветшую, обтрёпанную бретельку лифчика. А как же у Марьяны-то? – мелькнула в её бедной голове глупая мысль - на Марьяниных загорелых плечах вообще никаких бретелек не было… И она бросилась вслед за Пашкой.

В субботу вся деревня сажала картошку. Весна хоть и выдалась ранняя да дружная, и деревья и кусты уже оделись листвой, и тепло давно стоит, а картошку пока  всё-таки не сажали – ждали, когда лист на берёзе станет размером с копеечку. И вот вчера, убедившись в том, что берёзы дали чёткую команду: пора! -  всем миром, как всегда, договорились  с Ванькой, что сегодня с утречка он вспашет трактором широкие картофельные полосы за огородами.
Ванька не подвёл, но цену запросил выше, чем в прошлом году. Сельчане поворчали, но возражать  не стали. Понятно, у мужика горе - жена сбежала. Ни постирать теперь некому, ни приготовить, а у холостого, известное дело, на хозяйство денег больше уходит.
Ощипенко вместе со всеми не скидывался. Он в этом году решил не сажать картошку. Во-первых, было жалко денег, да и не было их у него. Во-вторых, просто лень – посадишь, потом надо окучивать, поливать, жуков собирать, выкапывать, хранить… Ощипенко по опыту знал, что выкопает он не намного больше, чем посадит. Ну, и какой смысл? Лучше он купит у кого-нибудь мешок картошки. А в основном, он полагался на пшено и макароны.

Томпопотька готовил себе завтрак.
Время десять часов, а он уже переделал кучу дел. Встал в четыре, выпил кружку молока и пошёл на огород, в теплицы – нарезать и упаковать в широкие деревянные ящики раннюю зелень – редиску, зелёный лук, укроп, петрушку, щавель. Потом погрузил всё это в машину и поехал на станцию, где сдал Ахмету, который, хоть и торговался со страстью восточного купца, но цену неизменно назначал высокую – уж больно хороша была продукция у Томпопотьки. Что зелень, что потом, летом, овощи, фрукты, ягоды, всё как на подбор - крупное, чистое, красивое, сухое. Торговки, что работают на Ахмета, чуть не в драку кидаются на товар от Тома Ивановича. Ещё бы, ровно срезанную, аккуратно уложенную зелень легко связать в пучки, а продаётся она влёт – к обеду будешь свободна.
 Рассчитавшись с Ахметом и позубоскалив с бабами, Томпопотька зашёл в магазин, купил свежего хлеба, полкило  ветчины, несколько газет – одна с телевизионной программой – и московских конфет «Ласточка» - для Любавы. Каждую субботу он ходил к ней на вечернее чаепитие и никогда – с пустыми руками. И сегодня опять его ждёт приятный вечер!
 Томпопотька мчался домой, лихо объезжая ухабы, и довольно улыбался. Остановил машину, как горячего коня – на полном ходу, аж земля взметнулась из-под колёс. Вошёл в калитку, собаки кинулись навстречу. Голодные – птицу и кролей покормил до отъезда, а их не успел. Потрепал лохматые головы, похлопал по бокам, уворачиваясь от мокрых горячих языков, и первым делом поспешил вынести на заднее крыльцо три миски с кашей, щедро сдобренной куриными потрохами.
И только потом, переодевшись и умывшись, поставил чайник и вытащил купленные продукты. Отрезал от ветчины два ломтя, бросил на сковородку, тюкнул в кружку три яйца – два оказались двухжелтковыми – добавил молока, взболтал вилкой и вылил на подрумяненную ветчину. Насыпал в большую чашку две ложки растворимого кофе, налил кипятку и сгущёнки – прямо из банки. Отрезал хрустящую горбушку, намазал сливочным маслом и сел, наконец, завтракать.
 Ел он не спеша, с удовольствием. Окно кухни выходило не на улицу, а на зады. Там, невидимый за деревьями, тарахтел Ванькин трактор. Сельчане весь день будут сажать картошку – с разговорами, перекурами и неизбежной руганью, потом заборонуют граблями глубоко вспаханную землю и весь вечер будут отмечать, приговаривая: слава богу, отсадились!
 А Томпопотька и здесь не со всеми. Ванькиными услугами никогда не пользуется, единственный во всей деревне огородил свой картофельный участок и сажает не как все люди. Правда, в начале июня уже продаёт молодую картошку – идёт нарасхват - и сам ест до следующего урожая. И семенной картофель продаёт, сортовой. Даже из других деревень покупают. Куркуль.
 Томпопотька доел яичницу, подчистил свежей корочкой сковородку, отставил её, развернул газету и, прижмурясь, отхлебнул горячего сладкого кофе. Настроение у него было безоблачным. Он-то свою картошку – ранний сорт – уже окучил  «с головой». Сажал в конце марта в прогретые траншеи, накрывал чёрной плёнкой. А позднюю, на хранение, будет сажать через две недели. Набитые перепревшими растительными остатками вперемешку с кроличьим и птичьим помётом, удобренные траншеи готовы с осени. Всего-то делов - добавить золы, разложить пророщенные в теплице клубни и засыпать землёй, гребнем лежащей вдоль траншеи. До обеда спокойно можно управиться. А  по картошке Томпопотька всегда сажает бобы и подсолнухи. От них тройная польза – бобы отпугивают колорадского жука, подсолнухи радуют глаз, а по осени Томпопотька снимает по два мешка бобов и семечек, а стебли заделывает обратно в почву.
Он допил кофе, убрал со стола, вышел на заднее крыльцо и сладко потянулся. Алёнка полоскала в тазу  выстиранное бельё, ребятишки крутились рядом. Пашки не видно. Вчера пришёл пьяный, допоздна не мог угомониться. Томпопотьке что, его спальня в другой стороне, он дверь закрыл, телевизор включил -  дела квартирантов его не касаются. А у Алёнки вон глаза опухшие – ревела. Томпопотька вздохнул. Непутёвая девка. Никак ей не везёт на мужиков. Хотя какие в их деревне мужики…

Он пошёл загонять машину в гараж. Со стороны луга подъехал на велосипеде Георгий, на багажнике сидит, растопырив ноги, Сенечка. Подпрыгивая от нетерпения, ждёт своей очереди кататься одетая в такой же джинсовый комбинезончик, как у братика, Сонечка. Георгий затормозил, помог малышу слезть.
- Доброе утро, Том Иванович! – вразнобой поздоровались дети. – А это ваша машина?
- Моя.
- А как называется? – спросил Георгий.
- Деревенский джип – «Нива». – Серьёзно ответил Томпопотька и ловко вскочил в кабину.
Когда он, заперев гараж, с удобством устроился на лавочке и достал сигареты, опять подъехал Георгий, снял с багажника сестрёнку. Она подбежала к Сенечке, они взялись за руки и побежали к себе во двор. Георгий положил велосипед на траву, сел рядом с дедом. Тот убрал незажжённую сигарету обратно в пачку – негоже дымить при ребёнке.
- У вас, я гляжу, тоже джип? – кивнул Томпопотька на серебристую махину.
- Да, это папин. Правда, классный? Даже лучше, чем у дедушки. И у меня  есть, на пульте управления, вот такой, - мальчик развёл руки, показывая, каких размеров его игрушка. Размеры были внушительные. – Папа подарил.
- А как папу-то зовут?
- Артур.
- А ты, значит, Георгий Артурович? – Томпопотька уважительно покачал головой. – Солидно. А кто он у тебя?
- Художник.
- А ты-то рисуешь?
- Да, я очень люблю рисовать, папа со мной занимается, а в этом году буду в художественную школу поступать.
Георгий поболтал ногами, глядя на своё крыльцо, и вдруг вскочил.
- Мне пора. Мы с папой на этюды идём.
Поднял велосипед и покатил его к дому. Томпопотька закурил, вытянул ноги и стал наблюдать за своими соседями.

Вот из калитки вышел Артур – ворот белой рубахи распахнут на смуглой волосатой груди, рукава подвёрнуты, на плече висят два мольберта, большой и маленький, в руке квадратный чемоданчик. Рядом с ним Георгий с корзинкой. Они о чём-то разговаривают, нетерпеливо поглядывая на дом.
Наконец, появилась Марьяна в чём-то светлом, полупрозрачном, трепещущем на ветру, на распущенных волосах большая шляпа с длинными лентами, на ногах серебряные шлёпанцы на высокой танкетке.
Томпопотька крякнул. Куда там Алёнке!
Вслед за Марьяной выкатились из калитки близняшки, и все отправились в луга, к Оке, - впереди, держась за руки, резвясь и подпрыгивая, Сенечка с Сонечкой, за ними медленно, словно против течения, - Марьяна, высоко держа голову и поигрывая сорванной на ходу веточкой. А уже за ней – мужчины, большой и маленький, оживлённо о чём-то разговаривая.
Томпопотька подождал ещё немного – не выйдет ли Лидия Петровна, но она, видимо, осталась дома с маленькой Машей. Дед поднялся со скамьи. Хватит рассиживаться, надо за дела приниматься.

Вечером со двора дачников разливался умопомрачительный аромат шашлыков. Пашка, хмуро ковыряя жаренную на сале картошку, сказал, морщась от дразнящего запаха:
- Что ты заладила – каждый день картошка да картошка! Мяса бы купила!
Алёнка потупилась. Картошка ей и самой надоела. Но что она могла сделать? Хорошо, хоть в первый день купила у Тома Ивановича полмешка да шматок сала, а то вообще есть было бы нечего. Хозяйства-то своего нет. От Ваньки сбежала, прихватив, что смогла унести – в основном детские вещи да кое-какую свою одежду. Пашка заплатил за комнату и до вчерашнего дня приносил  детям по шоколадке. Лучше бы купил в той же палатке тушёнки да макарон. Но сказать об этом Алёнка стеснялась, перебивалась, как могла. Спасибо, Том Иванович разрешил брать соль, подсолнечное масло, рвать на огороде зелень и подарил корзинку яиц и банку солёных огурцов. Но и это скоро кончится.
Алёнка не знала, как быть. Они с Пашкой ни о чём не договаривались. Просто с Ванькой было уже оставаться невмоготу, она бегала к Пашке, у них была такая страстная любовь, а встречаться негде, всё урывками, тайком да с оглядкой. А потом он сказал:
- Сколько можно прятаться? Уходи от Ваньки ко мне, я всё устроил.
Алёнка обрадовалась. Думала, он приведёт её в свой дом, объявит родителям, что женится на ней, потолкует по-мужски с Ванькой, договорится о разводе. Собрала детей и полетела навстречу своему счастью. А он привёл её к Тому Ивановичу – комнату у него снял. Вот стыдоба! Никогда в их деревне такого не было, чтобы жить в квартирантах у соседей!
Ну ладно, пусть хоть так. Главное, от Ваньки избавилась, боялась она его – уж больно зол был, когда пьяный, руки распускал, а пил в последнее время по-чёрному. А Пашка ласковый, жалел её, слова нежные говорил. Как мечтала Алёнка быть с ним всегда, открыто, а не бегать по темноте, замирая в ужасе от любого звука и ощущая себя последней блудницей.
И вот почти неделю они живут вместе. Ну и что хорошего? Пашка целый день на работе, а она с детьми в чужом доме, ничего своего нет – как постирать, заштопать, с кем оставить малых ребят, где им играть? У Тома Ивановича и в доме, и на усадьбе строгий порядок, не дай бог чего порушат. Не рассчитаешься потом. Где хранить продукты, а главное, где их взять – до магазина на станции чуть не три километра. С ребятишками не дойдёшь, будут проситься на руки, а сумки куда? Да и всё равно, денег нет. Алёнка сначала думала, что Пашка теперь её муж, будет приносить зарплату, сумки с продуктами – ведь работает на центральной усадьбе. А потом выхлопочет для ребятишек место в детском саду, а со временем и квартирку в трёхэтажном доме – а что, он хороший специалист, после армии, почти женатый, с двумя детьми. Должны дать. И будут они жить как все люди – она тоже выйдет на работу, будут копить на холодильник, телевизор, мебель…
Да только поговорить с Пашкой обо всём этом она никак не могла. А он молчит. Вечером поест и курит на крыльце – заняться-то нечем – ждёт, когда она уложит детей. Потом ложатся сами. Но и тут уже нет той радости, что ожидалась – раньше-то хоть часок, а наедине, каждая минуточка принадлежала им, короткие свидания не вмещали в себя всей накопившейся нежности, и ходили они шальные от  переполнявшей их страсти. А теперь каждую ночь вместе, а радости нет – на соседней кровати сопят ребятишки, поскрипывают половицы под тяжёлыми шагами хозяина, кровать у них узкая, с панцирной сеткой, лежишь, как в гамаке. Пашка встаёт, на цыпочках идёт на крыльцо курить, Алёнка поднимает Павлушку на горшок. Опять ложатся. Тесно, душно. Сетка скрипит. Нервы напряжены сильнее, чем раньше в заброшенном овине или на чужом сеновале. Прислушиваешься к дыханию детей, вздрагиваешь от каждого произведённого звука – не разбудить бы. Лежишь потом до утра без сна, голова болит, и мысли разные одолевают.
Пашка злится, что вставать скоро, а он не выспался. Если бы не Алёнка, остался бы на центральной усадьбе, там есть общежитие для механизаторов, чтобы в страду могли переночевать, не тратя время на дорогу домой.
А  Алёнку в первую очередь беспокоят мысли о том, чем кормить завтра Пашку и детей. Где взять денег? Спасибо дедушке Тому Ивановичу, подсуетился и устроил её к дачникам. Они оплату пообещали такую, что Алёнка сначала решила, что ослышалась.  Но –  через  месяц.  Всё правильно, сначала отработаешь, потом деньги получишь. А как прожить-то этот месяц? Интересно, когда у Пашки зарплата? И как быть с детьми? Приходится оставлять их одних, без присмотра, пока она работает у дачников, а они же несмышлёные ещё, за ними нужен глаз да глаз. Опять душа неспокойна. Пробовала оставлять  с игрушками возле задней калитки, но там пруд, как бы не свалились. Лучше всего, конечно, было бы отвести их к родителям, они бы и приглядели, и накормили. Но – стыдно. Ребят они, конечно, возьмут, но отец отругает, а то ещё и за косу оттаскает, мать будет стыдить да позорить, не дай бог, родственники набегут. Может, она как-нибудь сама управится…

В воскресенье вечером, перецеловав детей, Артур уехал. Всю неделю селяне копались в огородах, не забывая поглядывать через заборы в сторону Потаповского дома. Жизнь дачников интересовала их чрезвычайно. По вечерам собирались на чьей-нибудь лавочке, и, лузгая семечки, делились наблюдениями.
 
Каждое утро Марьяна с детьми и Урмасом предпринимали долгие прогулки – пешком в луга, вдоль Оки или в другую сторону – через поля и перелески аж до самого Ракитова.
Уезжали куда-то на велосипедах. Впереди Марьяна - в обрезанных по самое некуда драных джинсовых шортах, в белых кроссовках на длинных загорелых ногах, в немыслимо короткой майке, бейсболке, повёрнутой козырьком назад, и зеркальных солнечных очках. За ней на одинаковых двухколёсных велосипедиках одинаковые близняшки, за ними Георгий. Урмас размеренной рысью бежит сбоку, то отбегая в сторону, то забегая вперёд.
Урмаса в деревне боялись. Псина здоровенная, под лоснящейся шкурой бугрятся литые мышцы, широкая металлическая цепь на могучей шее кажется легкомысленным дамским браслетиком, глаза налиты кровью. Смотрит на всех подозрительно. Кто знает, что у него на уме? Не понравится что-нибудь – сожрёт. Молча. Это тебе не брехливая деревенская шавка. Это собака серьёзная. Но, видно, хорошо обученная – ведёт себя спокойно, никого не задирает, и разговаривают с ней москвичи, как с человеком.
За детьми следит – стоит кому-нибудь из них выйти за калитку, он тут как тут. Ляжет и смотрит, как играют, если дети отбегают подальше, встаёт, медленно, поглядывая по сторонам, подходит к ним и опять ложится. И снова глаз с них не спускает. На велосипедные прогулки  Марьяна обычно ездила со старшими, самую маленькую оставляла дома с Лидией Петровной. Та  ходила с ней гулять отдельно, после дневного сна, и Урмас с ними. Георгий часто ходил один в луга с мольбертом, и его всегда сопровождал Урмас.
Вся остальная жизнь москвичей протекала за закрытыми воротами и была не видна соседям, а  потому непонятна и интересна.
Селяне сгорали от любопытства – все ли дети Марьянины? Не похожа она на мать четверых детей.  Кем приходится ей Лидия Петровна? Кто были те мужчины, которые привезли их сюда? Почему женщины живут здесь одни с детьми? Кто такой Артур? Понятно, что отец Георгия, но Марьяне-то он кто? Муж или любовник? Если муж, то слепой, что ли? Младшие-то дети точно не его. А может, они развелись? Тогда чего он приехал и ведёт себя так, словно Марьяна – его любимая женщина, а ребятишки – его родные?
И много ещё вопросов накопилось у селян, а задать их было некому.
Проще всего было расспросить Томпопотьку или Алёнку, но дед хитрый, из него слова не вытянешь, а нынче и вовсе заважничал, а ведь многое мог бы рассказать – к дачникам, как к себе, заходит.
Вот Алёнка – та простая, всё бы выложила без утайки, но дурёха наломала дров, теперь от людей прячется. Вот если бы она помирилась с Ванькой или с родителями, то перестала бы скрываться, и тут уж её можно было бы спокойно обо всём расспрашивать. И бабы решили помирить Алёнку с родителями – Ванька после того, как она ушла жить с Пашкой, и слышать о ней не хотел, а мать с отцом, конечно, переживают.
За дело взялись Клавдия и Симка  – одна ближайшая соседка москвичей, другая – Томпопотьки, обе Шульгины, дальние родственницы Алёнки.

Клавдия отправилась к Полине прощупать почву. Та горестно поведала – мать Алёнки вся извелась из-за детей – как они? Говорят, Алёнка оставляет их одних. Таких маленьких, господи, при живых-то бабке с дедом! Вся душа изболелась, прямо хоть беги и забирай! Да отец не пускает – пусть дочь первая на поклон придёт. Тогда простит.
Клавдия, довольная, понеслась к Симке. Та на следующий день заняла пост у колодца. Встреча с Алёнкиной матерью произошла, как и планировалось – словно невзначай. Слово за слово, Симка рассказала, как переживает за ребятишек – целыми-то днями одни в чужом дворе, без пригляду, уж ей ли как соседке не знать! А Алёнка молодец – не растерялась, нанялась к дачникам, за лето хорошие деньги заработает. Ребятишек только оставить не с кем. Может, они приглядели бы за внуками, пусть Алёнка спокойно работает, а то как бы не выгнали  её, коли она будет всё время из-за детей дёргаться. Мать расплакалась, высморкалась в подол фартука и, расплёскивая воду, пошла домой уламывать мужа.

Клавдия караулила Алёнку. Дождалась, когда она вышла со двора дачников,  и выскочила из своей калитки ей навстречу.
- Здравствуй, Алёнка! Чего-то не видно тебя. Всё работаешь?
Растерялась, покраснела. Глаза бегают. Тут, как по заказу, из Томпопотькиного двора раздался рёв. Алёнка бросилась в калитку. Клавдия за ней. Ребятишки, мокрые и грязные – видимо, баловались с краном – нашлись в палисаднике. У Павлушки синяк на лбу. Ревут оба. Алёнка села на корточки, стала утешать. Ручонки у обоих холодные, ботинки мокрые. Клавдия тут как тут.
- Ах ты, господи! Вымокли-то как! И простудиться недолго. Да подрались, видать. А что ж ты их к своим не отведёшь, пока сама на работе?
Алёнка прижала к себе детей, заревела вместе с ними. Клавдия продолжала гнуть своё:
- Не дай бог, поранятся или испортят чего, а то, глядишь, до кролей доберутся, ещё выпустят – те весь огород разорят, рассаду пожрут. Что делать станешь? А бабка с дедом доглядят. Хотите к бабушке? – сладким голосом обратилась она к ребятишкам, гладя их по головам.
- Хо-о-ти-и-м! – прорыдала Танюшка.
- Слушай, Алёнка, - деловым тоном заговорила Клавдия, - Я сегодня мать твою видела. Соскучились, говорит, с отцом по внукам, пусть, говорит, Алёнка в любое время приходит и ребятишек приводит. Слышишь?
Алёнка, всхлипывая, кивала.
В другой раз она пошла за ребятами, которых выпустила погулять за калиткой, а они сидят на лавочке с Симкой.
- Вот, мимо проходила, - сурово объяснила та, - гляжу, возятся возле самой воды. Думаю, сейчас толкнёт один другого – и всё. Спрашиваю, где мамка, говорят, у дачников. Что ж ты, девка, детей одних бросаешь? Там бабка с дедом извелись все, ждут не дождутся, когда внуков увидят, а они, как беспризорники, на улице болтаются. Гляди, как бы беды не вышло!
Но Алёнка всё не могла решиться – боялась отца. Но духом немножко воспряла – дома её, оказывается, ждут. Все так говорят. И она перестала прятаться, начала прогуливаться с детьми по деревне, надеясь встретить мать.

Неделя подходила к концу. Селяне гадали – приедет давешний мужик или нет? В субботу утром мужик приехал. Но не Артур,  а другой – лет пятидесяти, солидный, в костюме с галстуком,  а накануне прибыл – Алёнка так и обомлела, как увидела – Максим!
Дети встречали нового мужика так же радостно, как Артура, и так же были обласканы, обцелованы, оделены подарками и гостинцами.  Максим и Лидия Петровна были с ним хорошо знакомы, это Алёнка поняла сразу, а по обрывкам доносящихся до неё разговоров поняла также, что гость большая шишка. Звали его Михаил Александрович.

Вечером отпущенная со двора Алёнка с упоением докладывала поджидавшим её бабам: Михаил-то Александрович, такой важный и надменный – отец близнецов, Сенечки и Сонечки. Точно! Она, Алёнка, сама слышала, как они называют его папой, а остальные дети - дядей Мишей.
И наслаждаясь вниманием взрослых баб, не напоминавших ей об её собственных грехах ради того, чтобы узнать интимные подробности из жизни случайно оказавшихся рядом с ними совсем уж чужих людей, она торопливо выкладывала всё, что успела увидеть и подслушать в доме своих работодателей.
И сколько пакетов с подарками для всех и сумок с диковинными деликатесами привёз гость – Алёнка помогала Лидии Петровне разбирать продукты и всё-всё видела! Ей даже кое-что перепало,  и она хвастливо демонстрировала слушательницам изрядный кусок сырокопчёной колбасы, начатую упаковку импортного сыра, несколько зелёных волосатых фруктов, похожих на картошку, и красивую круглую металлическую коробку из-под печенья, в которой болталась горсть конфет в незнакомых ярких обёртках.
И какой был накрыт завтрак – горячие ватрушки, копчёности, икра, которую намазывали на поджаренный хлеб и съесть которую близнецы и маленькая Маша согласились только после долгих уговоров. А Георгий с одинаковым аппетитом умял и ватрушки, и бутерброды, и они с Максимом первыми поднялись из-за стола. Лидия Петровна дала им  корзинку с едой, и они уехали на машине. Из разговоров Алёнка узнала, куда – в Ракитово, там восстанавливают храм семнадцатого века, разрушенный большевиками в двадцатые годы. Максиму и Георгию это  очень интересно, потому что Максим реставратор, важно объяснила Алёнка, плохо представляя, чем эти самые реставраторы занимаются.
И цветы на столе – в низенькой пузатой вазочке розовые гиацинты, очередное подношение Тома Ивановича Лидии Петровне.
- Вот старый греховодник! – завистливо возмущались бабы. – Мало ему Любавы, к городской клинья подбивает!     Постыдился бы, в свои-то годы!  И она хороша – вся такая из себя неприступная, никого вокруг не замечает, не знаешь, как и подступиться к ней, а у Томпопотьки цветочки, значит, берёт.
- Он часто ей цветы приносит, - бесхитростно сдавала всех своих благодетелей разом Алёнка, - и руку целует.
- А она что?
- Смеётся. Экий, говорит, вы, Том Иванович, галантный!
- Галантный, значит? Это Любава ещё не знает. Ну, ничего, мы ей глаза-то раскроем!
- Ну, а мужик-то этот? Михаил Александрович? Он-то Марьяне кто? Муж?
- Не знаю, - виновато отвечала Алёнка, - близнецам отец, это точно, весь день  возился в саду с ними и с Машенькой. Галстук снял, пиджак, развеселился, а то поначалу такой суровый был, сразу видно - большой начальник. И Марьяна с ними. Он ребят на качелях качал, а они говорят – а теперь маму! А качели-то детские. Он тогда Марьяну подхватил на руки и стал раскачивать, плавно так, а потом закружил, а она смеётся. И ребята рядом подпрыгивают: и меня! И меня!
- Ночевать останется? – жадно допытывались бабы.
- Да. Завтра вечером уедет. Занят очень. Еле вырвался, говорит, Марьяша, так по детям и по тебе соскучился. Руки целует, обнимает… - Алёнка залилась краской. – За столом ухаживает, будто это она к нему в гости пришла. Марьяшенька, рыбки! Марьяшенька, вина! Пачку денег привёз! Ребят после обеда сам спать укладывал! – дрожащим от обиды голосом выкрикивала Алёнка.

Бабы недоумённо качали головами. Как всё это понимать? Выходит, Марьяна такая же распутница, как их Алёнка?

- Ну, ладно, - встала со скамейки Клавдия, когда Алёнка, закончив  рассказ по существу, принялась бессвязно повторять мелодраматические подробности о том, как её  хозяйка сидела  с гостем в кресле, вынесенном на крохотный балкончик. В бестолковом этом рассказе   бесконечно фигурировали распущенные волосы, склонённая на мужскую грудь растрёпанная женская  головка, оголённые плечи, шея, ноги и сильные мужские руки, заботливо укутывающие все эти прелести  белым ажурным платком, что в изложении Алёнки выглядело более эротично, чем раздевание. Это молодым бабам интересно, а она, Клавдия, уже услышала всё, что надо. – Мать твоя просила зайти, матерьял купила на новые занавески, помочь скроить, так я давай ребят прихвачу, пусть у бабки с дедом погостят.
Алёнка с радостью отдала детей, и они вприпрыжку побежали с Клавдией к бабушке. А назавтра Алёнка пришла к родителям сама, повинилась, и примирение состоялось.

Подходила к концу следующая неделя, и сельчане изнывали от любопытства – кто приедет в этот раз? Первый, чернявый или второй, солидный? Были и другие варианты – например, что не приедет никто. Что приедет кто-то третий, отец рыженькой малышки, например, хотя, возможно, она тоже дочь второго. Что приедет, наконец, где-то задержавшийся настоящий муж Марьяны, узнает о визитах двух мужиков (а узнает он в деревне обязательно!) и накостыляет неверной супруге при всём честном народе (это обязательное условие!). Каждый отстаивал свою версию.
Сунулись было к Алёнке, но она смотрела отсутствующим взглядом и отвечала невпопад и не по делу, потому что втайне ожидала приезда Максима.
Томпопотька слушал и веселился. Односельчан охватил такой азарт, как будто в субботу должен был состояться матч нашей сборной по футболу. Своих версий он не выдвигал, но и никаких других не опровергал. Соседи злились. Он предложил им делать ставки – по сто рублей, например, чего ж просто так глотки драть? Бабы взъярились и чуть было не вцепились ему в волосы. Джон Иванович, делавший вид, что ему эти разговоры неинтересны, и тем не менее, топтавшийся возле спорящих, на помощь своему дружку не пришёл, но высказал предположение, что тому доподлинно известно, кто завтра приедет. Томпопотька, спасая остатки своей шевелюры, извернулся и, хохоча во всё горло, сбежал. Ощипенко вдогонку прокричал, что всю эту развратную семейку надо вообще выгнать из деревни, а заодно и Томпопотьку, как приспешника и прислужника.

Рано утром сонную тишину деревни вспорол нарастающий, оглушающий звук, от которого задребезжали стёкла в избах. Вздымая за собой клубы пыли, по единственной улице с рёвом и грохотом пронёсся страшный мотоцикл и, встав на дыбы, остановился возле калитки дачников.
Мотоцикл был огромный, чёрный, с множеством сверкающих хромированных деталей, и упакованный в чёрную кожу человек ехал на нём почти лёжа. Все наблюдательные посты – кусты возле калиток, высокие крылечки и балкончики – были заняты раньше, чем раздался лай Урмаса за Потаповской калиткой.
Встречать жуткого чёрного человека с огромной круглой головой выскочили все дети, но первым подлетел Урмас и вскинул лапы ему на грудь. Марьяна стояла на крыльце, в чём-то длинном, бледно-розовом, и придерживала на плечах белый ажурный платок. Человек похлопал собаку по бокам, потрепал за щёки, что-то глухо сказал, и пёс сел, вывалив  язык. Ребятишки галдели, прыгали, хлопали в ладоши. Человек снял кожаные перчатки и протянул их близнецам. Те с восторгом взяли по одной и сразу же сунули в них свои тоненькие ручонки. Потом человек снял шлем и надел его на голову Георгия. Мальчик поправил шлем обеими руками – чтобы не закрывал глаза – и гордо посмотрел на малышню. У незнакомца оказались золотисто-рыжие кудрявые волосы. По бокам они были выбриты, а остальные завязаны чёрным шнурком в хвост, свисающий ниже лопаток. Бабы оторопели. Такого они живьём ещё не видели.
Человек наклонился, подхватил на руки маленькую Машеньку, прижавшуюся к его ноге, стал что-то говорить ей и целовать, и кружить, и стало видно, что он совсем молоденький, если не сказать – пацан.
Алёнка наблюдала из своей комнаты, в щёлку между занавесками. Пашка и дети, разбуженные рёвом мотоцикла, хотели ещё поспать. На работу ей велели приходить к десяти часам, убирать после завтрака и помочь с обедом, а сейчас ещё не было и восьми.
Алёнка словно смотрела кино. Потому что только в кино бывают такие мотоциклы и такие герои, у которых из-под фантастического шлема выплёскивается огненный водопад волос. И румяные звонкие ребятишки, похожие на ангелочков, и главная героиня – вот ведь какая выдержка! – так и стоит на крыльце, поигрывая уголком ажурного платка и с улыбкой поглядывая за калитку. Алёнка давно бы уж подбежала. Мотоциклист между тем пожал руку Георгию, похлопал его по плечу и звучно щёлкнул по шлему. Покружил, подкидывая  вверх, визжащих от восторга близняшек.
Алёнка вздохнула. После того скандала, когда были высказаны вслух сомнения в отцовстве её детей, она оказалась в совсем уж дурацком положении. Ванька был уверен, что Павлушка не его сын,  Пашка же точно знал, что Танюшка не его дочь, а насчёт Павлушки сомневался – всё-таки с мужем Алёнка спала чаще, чем с ним. И как ей быть?..

А кино продолжалось. Близнецы, Сенечка и Сонечка, придерживали распахнутую калитку. Байкер посадил на сиденье Георгия, перед ним Машеньку, убедился, что мальчик крепко обхватил малышку, и осторожно закатил мотоцикл на участок. Из дома вышла Лидия Петровна в красивом платье, увела всех детей в дом. Приехавший взбежал по ступенькам, грохоча высокими шнурованными ботинками, с размаху обнял Марьяну, приподнял, закружил, целуя куда попало. Потом из дома выскочил Георгий и стал носить в дом свёртки и кульки, которые доставал из квадратных сумок, висевших по бокам мотоцикла. Марьяна гладила тонкими пальцами пылающие щёки юнца, что-то говорила, смеялась, а он, жмурясь, подставлял лицо и ловил губами её пальцы, словно капли дождя. Потом, держась за руки, они вошли в дом и закрыли за собой дверь.
Очередная серия деревенского детектива под названием «Марьянино лето» закончилась.

В эти выходные деревенские не раз ещё вздрагивали от оглушительного мотоциклетного рёва. Марьянин гость катал Георгия, и вся местная ребятня ему отчаянно завидовала.
Потом видели, как из калитки вышла Марьяна – в драных джинсовых шортиках, чёрной рубахе с подвёрнутыми рукавами, завязанной узлом на животе, в чёрных проклёпанных полусапожках и с повязанным на голове чёрным платком с черепами. Она надела поданный молодым человеком шлем, уверенно оседлала мотоцикл и умчалась в неведомую даль.
Алёнка отошла от окна и некоторое время стояла столбом, медленно обводя взглядом стены кухни, не в силах вспомнить, где находится и что ей сейчас нужно делать. Сериал про необыкновенную, придуманную жизнь, в которой и ей, Алёнке, была отведена крохотная роль, продолжался.
Она машинально стала разбирать и мыть посуду, поминутно поглядывая в окно, чтобы не пропустить возвращения главной героини.
Марьяны не было примерно час. Наконец, она подъехала к калитке, плавно затормозила. К ней вышел этот рыжий парень, на ходу надевая другой шлем, сел сзади, обхватил Марьяну поперёк живота, и они опять умчались.
Алёнка уже даже не завидовала. Потому что, какой смысл завидовать тому, чего не может быть?
Вчера ещё эта самая Марьяна занималась с Георгием французским языком, купала Машеньку в детской ванночке и собственноручно запекала на ужин красную рыбу в фольге. А сегодня она в немыслимом наряде носится на чудовищной двухколёсной махине, и её обнимает весёлый румяный пацан, который младше не только самой Марьяны, но даже и Алёнки!
Вот куда они понеслись? Зачем?..

А следующим утром все отправились на прогулку – впереди Георгий с Урмасом, потом близнецы на велосипедиках, за ними Марьяна и парень – Алёнка уже знала, что зовут его Саша. Между Марьяной и Сашей – маленькая Машенька. Висит на их руках, поджимает ножки, смеётся. Они поднимают её вверх и несут по воздуху. Ну, вот как такое может быть? Нагуляются, придут домой, а их уже ждёт вкусный обед и убранный дом. Лидия Петровна с Алёнкой постарались. А после обеда Алёнка опять всё уберёт и перемоет, Лидия Петровна уложит младших спать. Дедушка Том Иванович растопит баню, сам – никому не доверяет.

А у неё, у Алёнки?.. Хорошо, дети у родителей. А Пашка где? У него выходные, а Алёнка на работе. Ему неловко одному находиться в доме Тома Ивановича, да и делать там нечего. Алёнка неизвестно, когда освободится. Обеда нет. Алёнка у дачников поест, дети живут у бабушки с дедушкой. Не будет же он сам себе готовить в чужом доме! Да и не из чего – продуктов почти нет. Понятно теперь, почему Ванька ругал жену – хозяйка она плохая. И Пашка ушёл вчера к себе домой, к родителям, а оттуда – к друзьям. Алёнка вернулась – ни Пашки, ни еды, ни денег, ни чистой одежды. Она к своим родителям, к детям. Вечером обратно к Тому Ивановичу. Там комнату прибрала, чего-нито на ужин сготовила, стала Пашку ждать. Пошёл дождик – летний, весёлый, с пузырями. Алёнка привычно поглядывала сквозь дедовы занавески, а глаза помимо воли так и устремлялись на Потаповский двор.
И были вознаграждены ещё одним эпизодом чужой жизни – с луга возвращались Саша и Марьяна. Видимо, гуляли под дождём. Они шли босиком, взявшись за руки, и Саша, на сей раз в нормальных джинсовых шортах и рубашке с короткими рукавами, казался совсем уж мальчишкой. Но и Марьяна выглядела его ровесницей! Поверх лёгкого сарафана на её плечи была наброшена кожаная косуха, и они замечательно сочетались! Дождь намочил их одежду, волосы, а они шли медленно по мокрой траве и смеялись. Потом, так же смеясь, топтались на крыльце, отжимая свои одинаково длинные волосы, пока не вышла с полотенцами Лидия Петровна и не увела их в дом.
Алёнка перевела взгляд на улицу, выглядывая Пашку. Но его всё не было. Он пришёл поздно, выпивший. Алёнка расстроилась – раньше он не выпивал так часто.

И ещё было развлечение для деревенских – ну, это уж вообще ни в какие ворота!.. Томпопотька крутился с рыжим парнем возле мотоцикла, чего-то они обсуждали, рассматривали. Потом выкатили за калитку, и на него стал усаживаться… Томпопотька! Клавдия Шульгина от изумления чуть не свалилась со своего балкончика. Вот куда лезет, старый?..
Томпопотька, однако, сел довольно уверенно, поёрзал, примериваясь к рулю, покрутил рукоятки, попробовал ногой педали. Парень дал ему шлем, он надел, потом, перебирая ногами, вырулил на середину дороги и поехал!
Алёнка прямо засмотрелась на него – какой он крепкий, ловкий, со спины прямо парень! Вот тебе и дедушка Том Иванович! И откуда только он на мотоцикле умеет? Томпопотька поехал сначала медленно, приноравливаясь к мощной машине, а потом как газанул!
И мимо заклятого дружка своего, Джона Ивановича, пролетел на приличной скорости, с рёвом и грохотом! Деда Ощипенко, стоявшего на своём крыльце, аж затрясло от возмущения. И – чего скрывать – от зависти. Он такую машину даже на картинке не видел. А этот… рыжий – катается!
И Любава, привлечённая шумом, вышла со двора и своими глазами видела, каким гоголем пронёсся на крутом байке её милый, которого она на скорости и не разглядела, а узнала лишь по сверкающим кроссовкам.
А у Потаповской калитки поджидал Георгий с «полароидом» в руках и щёлкнул приближавшегося деда. А потом велел снять шлем и сфотографировал ещё раз.
Старый и малый, касаясь головами, с одинаковым любопытством смотрели, как из аппарата вылезает карточка, как проявляется рисунок, и так им было весело и радостно!
А уж когда Томпопотька увидел в распахнутом окне веранды Лидию Петровну и понял, что она тоже видела!.. Ух!.. Он осторожно взял снимки за края и пошёл домой, решив один из них, тот, что с открытым лицом, подарить Любаве.

Прогноз на следующие выходные себя не оправдал. Вся деревня, заметившая определённую закономерность посещений, ожидала чернявого Артура, и он приехал, но не один. Съехались все, кого селяне уже видели, и ещё несколько человек. У Лидии Петровны был день рождения.

Томпопотька с утра принёс охапку сирени – да такую, что пришлось ставить в ведро, которое Марьяна ловко задрапировала блестящей фольгой. Ведро водрузили на тумбочку, на которой до этого стоял самовар. Лидия Петровна сказала, что сирень обожает, что никакой другой букет не выдержит конкуренции с этим, и что, раз в этом году у неё «сиреневый день рождения», то она, пожалуй, наденет сиреневую блузку. Действительно, сирень царила в горнице, наполняя её головокружительным ароматом и привлекая взгляды всех входящих. И сама Лидия Петровна, в нежной шифоновой блузке, была чудо как хороша, и от неё не отходил очень импозантный господин, показавшийся Томпопотьке знакомым.

В другом ведре, эмалированном, двенадцатилитровом, было с вечера замариновано мясо на шашлык. Тут, конечно, не обошлось без Томпопотьки. Он принимал самое деятельное участие в подготовке к празднику. Разделывал мясо, чистил и резал лук, привёл в порядок беседку в саду, притащил и раздвинул большой круглый стол, рядом установил маленький, низенький – для детей.
Лидия Петровна переживала – в холодильнике не хватало места, чтобы охладить все напитки, на улице жарко… Томпопотька и здесь оказался незаменим – притащил из сарая широкую бадью, составил в неё бутылки и коробки с соками и опустил в старый колодец. Цепь зафиксировал, чтобы не утянуло под воду, и закрыл крышку.
И много чем ещё помог женщинам и в саду, и на кухне. Его и просить не надо было – он сам всё видел, был расторопен и ненавязчив. За что удостоился из рук Лидии Петровны бокала превосходного коньяка, правда, не полного, но и не на донышке, как показывают в кино, а именно так, как он сам бы себе налил.

Селяне жадно разглядывали каждую приехавшую машину – а их набралось вдоль забора добрый десяток – какая марка, кто на ней приехал, что привёз, как встречают хозяева? А главное, что не давало им покоя – по какому случаю такой сбор?
И Алёнку не спросишь, вчера допоздна пропадала у дачников и сегодня спозаранку уже там. Ночевала у Томпопотьки. Одна. Вся деревня уже знала, что Пашка к ней не пришёл, спал дома, у матери.
А Алёнка даже и не переживала  по этому поводу – вчера устала так, что заснула сразу, как убитая. Зато выспалась на славу – ещё бы, одна на кровати, в пустой тихой комнате! Утром вскочила, полная сил и надежд – точно знала, что приедет Максим!

И он приехал вместе с отцом и сразу включился в работу.
Занял один стол на кухне и аккуратно выложил на нём в рядочек то, что ему потребуется: кудрявые листья салата, веточки петрушки, укропа, перья зелёного лука, крохотные помидорки, огурцы свежие и банку мелких маринованных, оливки, маслины, фиолетовую луковицу, морковку, крутые яйца, ветку винограда, крупный красный перец, чищенные грецкие орехи, майонез… Положил перед собой доску, нож, несколько каких-то непонятных металлических штучек и негромко сказал:
- Давайте!
Марьяна велела Алёнке подавать Максиму готовые блюда, теснившиеся на других столах и подоконниках. Алёнка во все глаза смотрела, как быстро, не задумываясь, ловкими и точными движениями он раскладывает и украшает кушанья - так, что каждый салатник, селёдочница, тарелка превращается в произведение искусства. Они работали очень весело и слаженно – Алёнка подавала, Максим украшал, Марьяна уносила.

Из сада доносились громкие голоса, смех, крики детей, лай Урмаса. Выйдя с очередным блюдом в сад, чтобы передать его хлопотавшим в беседке гостьям, Марьяна заметила, что мужчины что-то возбуждённо обсуждают. Оказалось, что, приготовив с вечера всё для шашлыков, забыли самое главное, после мяса, разумеется, а именно – дрова для мангала. Остатки хозяйской поленницы были уже использованы, а валявшиеся кучей на земле за баней поленья развалились, подгнили, покрылись мхом и для приготовления праздничного шашлыка из отборного мяса ну никак не годились. Павел Петрович откомандировал Георгия к Тому Ивановичу. Мальчик вернулся быстро, доложил, что всё будет в порядке «сей же момент», и снова убежал. Клавдия со своего балкончика видела, как он придерживал сначала калитку Томпопотьки, потом, перебежав улицу, свою - для  деда, который тащил подмышкой мангал, а на плече – большую сетку с сухими берёзовыми и яблоневыми полешками.
Дальше Клавдии уже ничего не было видно, потому что беседка стояла в глубине сада, а всё действо перемещалось как раз туда.
Она спустилась вниз, взяла корзину и садовые ножницы и вышла со двора. Завернула за угол Потаповской усадьбы и пошла вдоль забора, выходящего на луг, срезая для отвода глаз крапиву, а на самом деле выискивая место, где можно было бы подсмотреть.
По её глубокому убеждению, основанному на собственном жизненном опыте, застолье с шашлыками и обильной выпивкой непременно закончится выяснением отношений и мордобоем. Да и как может быть иначе, если собрались вместе три мужика, которые, небось, и не знали о существовании друг друга? Это если среди гостей нет кого-то четвёртого.
Забор кончился. Клавдия расстроилась – ничего не видно и не слышно толком. Тут её осенило – надо зайти с картофельной полосы! Там забора нет, только жерди в два ряда, местами отвалившиеся от кольев, да кусты какие-то. Можно подобраться поближе к беседке.
Однако не одна Клавдия была такая сообразительная. На картофельной полосе, давно не паханной и заросшей высокой травой, топтался хмельной Пашка.
- Ты чего здесь? – шёпотом поинтересовалась Клавдия.
- А ты чего?
- Крапиву режу. Кролям. – Клавдия выставила перед собой корзину и потрясла ею перед Пашкой.
- А-а-а… Кроликов решила завести?
- Не твоё дело, - прошипела Клавдия. – А ты чего?
- Да вот пришёл посмотреть, какую такую работу здесь Алёнка работает?
- Пошли поближе. Слышишь, голоса справа? Они там все, в беседке.
Шпионы успели сделать два шага, как вдруг перед ними материализовался бесшумно вышедший из кустов Урмас. Они испуганно остановились. Пёс стоял спокойно, не рычал, зубы не скалил. Просто смотрел на них, не мигая. Клавдии и Пашке сделалось не по себе. Они боялись не то, что пошевелиться – даже дышать. Не сводя с них взгляда, Урмас сделал маленький шаг вперёд. Клавдия и Пашка, как по команде – шаг назад. Урмас ещё шаг – и они тоже. Пашка зацепился за что-то пяткой и повалился на спину. Разорвёт, с ужасом подумала Клавдия. Но пёс спокойно подождал, пока Пашка поднимется, и так же размеренно, шаг за шагом, вытеснил их с картофельной полосы за забор. И остановился. Клавдия и Пашка рванулись бежать, ощущая, как холодеют спины в ожидании погони. Но их никто не преследовал. Урмас постоял, прислушиваясь, потом широко зевнул и бесшумно нырнул в кусты, обратно на участок.

Приготовления к застолью шли полным ходом.
Алёнка вовсе не чувствовала себя чужой на этом празднике. И уж тем более – прислугой. Наоборот,  ей казалось, что она полноправный член большой семьи, и гости приехали и к ней тоже. Она весело и расторопно выполняла все поручения и видела: приехавшие гостьи, такие нарядные и ухоженные, не чинясь, делают всё то же самое, что и она. Женщины хлопотали в беседке вокруг стола и постоянно спохватывались, что нужно что-то принести из дома или, наоборот, унести. Между беседкой и домом носилась в основном Алёнка – сама вызывалась, как самая молодая. И все разговаривали с ней точно так же, как и между собой.
Мужчины около сарая занимались своими мужскими делами. И Георгий был с ними, и дедушка Том Иванович. Он сноровисто установил свой мангал рядом с первым, приготовленным с вечера – и правда, что такое один мангал на большую компанию?.. Потом они с Артуром разожгли в обоих сухие душистые дрова, и, пока те прогорали, все вместе насаживали мясо. Шашлыка было много, и Том Иванович сбегал к себе и притащил ещё целую охапку разнокалиберных шампуров.
- Вот это дрова, я понимаю! Смотрите, от них и дыма почти нет! – бархатным баритоном рокотал красивый седовласый господин в галстуке-бабочке. – А жар!.. Смотрите, какой жар! Как мерцает, а?.. Словно каменья драгоценные!

Наконец, гости расселись вокруг красиво сервированного стола в беседке. Томпопотька и Артур остались возле мангалов. Из беседки кричали, звали Артура, но он продолжал что-то горячо обсуждать с Томпопотькой. Дед жестикулировал, отсылая его к столу и убеждая, что всё будет в порядке. Артур ушёл, но тут же вернулся, неся большую тарелку, нагруженную праздничной снедью, и две бутылки вина.
- Ну, значит, договорились, да, Том Иванович? И вином обязательно сбрызгивайте, ладно? Вот так. – Он слегка наклонил бутылку, прикрывая пальцем горлышко. И вдруг весело подмигнул: - А это вам, чтобы не скучно было! – И вынул из кармана гранёную стопочку.

Малышей посадили отдельно, и Алёнка сразу поняла, что ей надо делать. Она стала их опекать. На их столе тоже были угощения – сообразно возрасту. Алёнка проголодалась и не знала, можно ли ей что-нибудь взять.
Но тут кто-то тронул её, она обернулась и увидела Павла Петровича, который принёс ей раскладной стул. Она стала отнекиваться, но он мягко надавил на плечо, и Алёнка опустилась на сиденье, ощущая блаженство во всём теле – ещё бы, после такой беготни!
Тут же подошла Марьяна, поставила перед ней две большие тарелки. На них было понемножку от всех блюд, которые они с Максимом украшали! Алёнку окатило волной благодарности и волнения. Вот эти огуречные спиральки, морковные звёздочки, ромашки из крутого яйца и прочую красоту Максим вырезал своими руками, и она, Алёнка, может это сейчас съесть! Коснуться губами…

После первых тостов Артур не утерпел и убежал из-за стола к Томпопотьке, который, безмятежно сидя на брёвнышке, переворачивал шампуры, поливал вином, помахивал фанеркой. Вдвоём они дожарили мясо, выложили горой на овальное блюдо и понесли к столу.
Шашлык удался на славу. Алёнка дивилась, глядя, как гости снимали его с шампура на тарелку и ели каждый кусок при помощи ножа и вилки. И только Артур, Георгий и Саша кусали мясо прямо с шампура.

Застолье протекало совсем не так, как было принято у них в деревне. Не было самогона, мисок с солёными огурцами, помидорами, капустой, притащенных с разных дворов, пьяных выкриков, визгливого смеха, матерных анекдотов и частушек, никто никого не выволакивал из-за стола, чтобы набить морду. Не стучали кулаком по столу, опрокидывая тарелки, не рвали рубаху на груди.
Здесь за столом царили уважение, любовь и любование. Здесь произносили витиеватые тосты, за дам пили стоя, звенели хрусталём, говорили друг другу «вы». Здесь рассказывали интересные истории из театральной жизни, говорили об актёрах, художниках, писателях, произносили известные фамилии – и это не были сплетни. Это просто был мир, в котором они жили, работали, общались.
Говорили и о простых, понятных вещах – хвалили еду, обсуждали напитки, восхищались красотой русской природы. Говорили о жизни в деревне – совсем не так, как говорили  о ней селяне. И, конечно же, о присутствующих дамах и детях. И всё это – с уважением, любовью и любованием.

Малыши наелись, напились, потеряли интерес к еде и запросились в туалет. Алёнка повела их на лужайку возле деревянного «скворечника», где под кустами жасмина стояли в рядок три разноцветных горшочка. Когда возвращались к беседке, малыши побежали к столу, стали карабкаться к взрослым на колени. Алёнка растерялась.
- Ничего-ничего! – махнула рукой Лидия Петровна, - они и так, умнички, долго одни сидели. Теперь с нами побудут.
- Я Машеньку пойду спать уложу, - сказала Марьяна, - а ты шашлык ешь, пока не остыл! А потом в доме посидишь, пока она спать будет, хорошо?
На маленьком столике стояла тарелка с шашлыком. И ещё оставалось много всего вкусного. Алёнка села. Шашлык выглядел и пах восхитительно. Но… было неловко есть одной. Другое дело, когда она сидела тут при детях и ела с ними. Алёнка воткнула вилку в покрытый глянцевой красно-коричневой корочкой кусок мяса и покосилась на гостей.
И не поверила глазам – за столом, как ни в чём ни бывало, сидел дедушка Том Иванович! Гости уже выходили из-за стола, возвращались, менялись местами. Сейчас на краю, который был ближе к её столику, сидели рядом Павел Петрович, Михаил Александрович, тот импозантный господин в бабочке, что всё утро не отходил от Лидии Петровны, рыжий пацан Саша и… Томпопотька!
Сдвинув головы, они оживлённо о чём-то переговаривались. Рядом с ними стояла большая квадратная бутылка, было придвинуто блюдо с шашлыком, мисочка с крохотными, остро пахнущими огурчиками и помидорками.
И раскрасневшийся Саша нёс в обеих руках стаканы с толстым дном, а Павел Петрович уже с хрустом свинчивал пробку.
И так они душевно сидели, и чокались, и похохатывали, и уже хлопали друг друга по плечам, и Павел Петрович шутливо отвесил рыжему пацану подзатыльник! Саша, пунцовый до корней рыжих волос, увернулся, выставив вперёд ладони, но на взрослых смотрел смело и держался на равных.
Подбежал Георгий, забрался к Павлу Петровичу на колени, захрустел маринованным огурчиком.
Томпопотька, преодолев робость, решил всё-таки прояснить вопрос по поводу импозантного господина в бабочке. Он давно заподозрил в нём довольно известного артиста и даже припомнил два старых фильма, где тот играл дворянского сына-повесу и белого офицера. Господин в бабочке не без удовольствия признался: это действительно он! Все присутствующие весело подтвердили: он, он! Точно! И посетовали, что не довелось Тому Ивановичу увидеть его на сцене театра. А Георгий, перебравшись на колени к Томпопотьке, сообщил ему на ухо, что господин артист является давнишним поклонником Лидии Петровны. Этот факт ещё больше расположил Томпопотьку к импозантному господину. Расположение оказалось взаимным, и красиво стареющий актёр плеснул из тяжёлой бутылки в стаканы, и они многозначительно чокнулись и выпили вдвоём за единение народа и искусства. Георгий за это время сбегал в дом и вернулся с «полароидом». Он сфотографировал артиста и Томпопотьку – голова к голове – а потом ещё всю их компанию вместе с подошедшим Артуром. И под высохшим снимком артист написал хорошие тёплые слова и поставил число и размашистую подпись. Томпопотька бережно спрятал карточки в карман джинсовой куртки, перекинутой через перила веранды.
Какое-то время их разношёрстная, но сугубо мужская компания пребывала за большим столом в гордом одиночестве, а потом её окружили дамы во главе с именинницей и потребовали внимания, восхищения и ухаживаний, а также холодного шампанского, тостов и песен. Кавалеры, витиевато извиняясь на разных языках, подхватились и с готовностью кинулись исполнять пожелания дам.
Беседка снова наполнилась смехом, комплиментами, целованием ручек и щёчек, над столом замелькали руки в золотых украшениях и дорогих часах, передавая салатники, вазочки и тарелки.
Томпопотька поспешил достать из колодца очередную бутылку шампанского и, передав её, мгновенно запотевшую на воздухе, Павлу Петровичу, удалился, чтобы заняться самоваром и вообще похлопотать насчёт чая. Попутно отметил, что маленький столик пуст. Значит, Алёнка караулит спящую Машеньку.

Том Иванович зашёл в дом и остановился, увидев эту самую Алёнку.
Она стояла у раскрытого окна, вся пронизанная лучами солнца. Коса перекинута на грудь, и в неё небрежно вплетена синяя шёлковая лента, которой ещё полчаса назад не было. Выражение лица отрешённое и какое-то мечтательное, какого Томпопотька никогда у неё не видел. На подоконнике мокрая чистая банка с водой, и непохожая на себя Алёнка с лёгкой улыбкой на губах ставила в неё большой букет васильков. Она расставляла цветы, перебирала, поправляла, и солнце золотило её волосы и румянило щёки.
Алёнка вела себя так, словно была  одна, а между тем в кресле сидел Артур и, положив ногу на ногу, что-то рисовал резкими короткими штрихами на листе плотной шершавой бумаги. Томпопотька открыл было рот, но промолчал и стоял в нерешительности.
Артур обернулся к нему и посмотрел вопросительно.
- А… Машенька где? – прочему-то шёпотом спросил Томпопотька.
- Наверху, спит. – Так же шёпотом ответил Артур. – Её Георгий пока караулит.
Георгий сидел на верхней ступеньке лестницы с блокнотом и тоже рисовал. Потом спустился на несколько ступеней и, свесившись, тихо пояснил удивлённому деду:
- Папа попросил Алёну немножко попозировать. Она очень хорошо позирует. Видите, как в образ вошла?.. А Машенька крепко спит, но я всё равно прислушиваюсь.
Томпопотька остался рядом с Георгием. И с детским любопытством поглядывал то в блокнот мальчика, где из мягких карандашных линий прорастали очертания окна, банки с цветами и женской головки с косой. То на саму обладательницу этой золотистой косы с синей лентой, которая, не обращая ни на кого ни малейшего внимания и не двигаясь с места, рассеянно перебирала цветы. То на Артура, который, бросая в сторону окна короткий, цепкий взгляд, рисовал быстро и уверенно. Вот он сбросил лист на пол и, не останавливаясь, стал рисовать на следующем.
- Чего это он? – шёпотом спросил дед у Георгия. – Не получается, что ли?
- Это эскизы, - объяснил мальчик, и дед, поставив брови домиком, озадаченно кивнул – эскизы, понятно. Чего ж тут не понять!..
- Возможно, папа использует их для новой картины!.. – словно по секрету, шепнул Георгий, и брови деда вернулись на место, и лицо стало серьёзным от осознания значимости происходящего.

Это был очень длинный и очень хороший день.
И очень интересный.

Никогда у Алёнки не было такого длинного, хорошего и интересного дня! И пусть это был день из чужой жизни. Но и Алёнке нашлось в нём местечко. А её проблемам - нет. Они остались за забором Потаповской усадьбы, за запертой калиткой. Они мучили Алёнку вчера и навалятся на неё завтра, но сегодня, здесь – их словно не было! Алёнка чувствовала себя лёгкой, беззаботной, красивой! И в полной безопасности. И ей очень хотелось, чтобы этот день подольше не кончался.
А он и не думал кончаться.
Лаская пальцами васильки, чьей красоты она раньше не замечала, Алёнка настолько выпала из реальности, что не сразу поняла, когда Артур поблагодарил её и сказал, что она свободна. Спохватившись, стала выплетать из косы синюю шёлковую ленту. Артур сказал:
- Нет-нет, оставьте себе! Она вам к лицу. – И придержал её руку.

С кухни тянуло чем-то сдобным, ванильным. Там Максим… У Алёнки на миг сбилось дыхание… Максим и ещё две женщины, повязавшие поверх нарядных платьев линялые фартуки старой Потапихи, колдовали над тестом. И Алёнку тут же пристроили к делу. Не улетучившееся ещё васильковое очарование и близость Максима необычайно красили непутёвую деревенскую молодуху и придавали её движениям ловкость и изящество. Они работали весело и очень слаженно: Максим раскатывал тесто – Алёнка смазывала маслом, Максим посыпал корицей – Алёнка сахаром, Максим сворачивал рулет, нарезал и превращал в похожие на розочки плюшки – Алёнка аккуратно укладывала их на противень. Женщины налепили пирожков с капустой, вытащили из духовки готовое печенье и ушли в сад. Максим с Алёнкой принялись за пирожки с мясом. И снова: Максим кладёт ложку начинки – Алёнка защипывает края. Потом Алёнка раскладывает пирожки на противень – Максим смазывает взбитым яйцом. Возиться с тёплым сдобным тестом и переговариваться с Максимом, и пробовать, разломив пополам, горячее печенье – ну какая же это работа? Одно удовольствие.

Когда послышался голосок проснувшейся Машеньки, Алёнка, сполоснув руки, рванулась было наверх, но её остановил Артур.
- Ничего-ничего, мы сами!..
Максим вынул последний противень, накрыл полотенцем и ушёл. Алёнка стала прибираться в кухне. Сверху доносилось воркование Артура:
- Это кто у нас проснулся?.. Это наша Машенька проснулась! Сухая! Георгий, ну-ка, давай нам горшочек! Скорей-скорей!.. Вот так!.. Готово? Вот умница! Сейчас оденемся и к маме пойдём! Ну-ка, что мы наденем?..
- Пап, а давай вот это платье, с зайчиками? Машенька, хочешь с зайчиками?
- Хочу!
- Ну, давай, Машенька, ручку вот сюда… молодец! Теперь другую…
- И волосики ей надо причесать.
- Причешем.
- И хвостик сделать.
- Сделаем. Ты, Георгий, кроватку пока накрой. И посмотри, где её сандалики.
- Ладно!
- О, смотри, Машенька, он нам и носочки принёс! Это чей же такой хороший брат? Такой заботливый?..
- Мой! Это мой Гоша!
- Твой! Любишь Гошу? Вот так крепко любишь Гошу?..
И всё это со смехом, поцелуями, весёлой вознёй, топотом маленьких ножек…
Потом Алёнка видела, как Артур вынес из дома одетую и причёсанную Машеньку. И как к ним подбежал Саша, и девочка, держась одной ручкой за шею Артура, другой потянулась к нему, и Артур бережно помог ей перебраться с рук на руки.

Алёнке стало так горько! И так жалко себя, непутёвую, и деток своих, ни в чём не повинных… Она тяжело опустилась на табуретку и заплакала.

... А ведь такой был хороший день! И она ещё хотела, чтобы он не кончался! Внезапно ей пришла в голову мысль, что у Марьяны, наверное, все дни такие хорошие! А этот отличается только тем, что праздничный и с гостями…
Зашедшая в дом Марьяна обнаружила на кухне зарёванную Алёнку и испугалась.
- Алёна, что с тобой?.. Обожглась? Болит что-нибудь?..
Мысль о том, что Алёнку мог кто-то обидеть, даже не пришла ей в голову.
- Не боли-и-ит!.. – провыла Алёнка и, не смея испачкать хозяйский фартук или полотенце, утёрлась пушистой метёлкой своей косы с мягко свисающим синим шёлковым бантом.
- Дети здоровы?
Алёнка старательно покивала, кривя губы.
- Родители?
- Тоже.
- Это самое главное! – с облегчением сказала Марьяна. – Всё остальное – чепуха!
- Да-а-а!.. – икая и всхлипывая, не согласилась Алёнка, - а вот муж… Ванька… говорит, что Павлушка… и развода, говорит, не дам!.. И Пашка ночевать не приходит!..
И, неожиданно для самой себя, она вывалила Марьяне свою печальную историю.
Тут на крыльце затопали, весело заговорили:
- Ммм… Какие запахи!..
Марьяна обняла Алёнку за плечи, увела в комнату и усадила на диван. Алёнка немедленно уставилась на окно с васильками.
- … А теперь получается, мы к Тому Ивановичу ходим, чтобы спать вместе. Сначала, когда были там с детьми, вроде как семья, было не так стыдно. А только Пашка уж какую ночь не приходит… И месяц кончается... Вот что мне делать? Следующий месяц оплачивать?
- Нет, конечно!
- А если Пашка тоже не оплатит?
- Значит, не хочет больше с тобой ночи проводить. А ты с ним об этом говорила?
- Я пыталась, а он только раздражается. А последние дни вообще его не видела, он на центральной усадьбе остаётся, в деревню не приезжает.
- Так его, наверное, тоже тяготит эта ситуация: живёт с чужой женой, с чужими детьми, в чужом доме… И всё это на глазах у мужа и всей деревни.
- Я думала разводиться, а Ванька кричит: не дам развода!
- Значит, не хочет тебя потерять. Хотел бы – сам на развод подал. А ты почему хотела разводиться?
- Да он, как напьётся, такой злой становится!
- Почему?
- К Пашке ревнует. Думает, Павлушка не его сын…
- Почему он так думает?
- Да потому что я с Пашкой… ну, это… встречалась…
- То есть, основания у него есть. А ты сама-то знаешь, чей Павлушка?
- Да его, Ванькин… Точно.
- И ты, значит, хотела уйти от Ваньки, чтобы жить с Павлом?
- Ну, да. И он хотел. Комнату снял. Я детей взяла и убежала. Только он потом перестал приходить, и всё. И вообще, плохо всё как-то было…
- Почему?
- Да он к Ваньке ревнует. Злится, что я его из армии не дождалась, за Ваньку вышла, детей родила… А он своих хочет. А жениться не хо-о-очет!.. Конечно, зачем я ему теперь, с двумя детьми…
- Получается, Иван ревнует к Павлу и подозревает, что сын не его. Павел, в свою очередь, ревнует к Ивану, и знает, что один ребёнок точно не его, а второй неизвестно. При этом Иван не хочет разводиться, а Павел не хочет жениться. Так?
- Ага!.. Чего делать-то?
- Ничего не делать. Взять тайм-аут.
- Чего… взять?
- Сделать перерыв. Отпустить ситуацию. Ты можешь пожить у родителей?
- Могу.
- Ну, и хорошо. Тебе надо успокоиться и понять, с кем и как ты сама хочешь дальше жить. И мужчины твои за это время остынут, тоже определятся, чего хотят, и предпримут какие-то шаги. И между собой разберутся. Так всё само и сложится. Ты, главное, не бегай ни за кем и ничего не выясняй.
- Да?.. А как же они все думают, что Павлушка…
- Ну, тут, конечно, ситуация неприятная… Но и это утрясётся. А ты не переживай, кто что думает. Для тебя главное, что Танюшка и Павлушка – твои дети! Независимо ни от чего! Твои дети и внуки твоих родителей. Так?
- Так. А только у детей должен быть отец…
- От отца ты их сама забрала, - напомнила Марьяна и, чувствуя, что разговор сейчас пойдёт по второму кругу, поднялась с дивана. – Пойдём, гости чаю заждались, с пирогами!

Томпопотька раздувал старым сапогом самовар и поглядывал в сторону беседки.
Стол после обеда был убран и заново накрыт к чаю.
Малыши  за маленьким столиком уплетали тёплые пирожки и печенья, запивая их молоком и хвастаясь друг перед другом белыми усами.
Взрослые, собравшись в задней части беседки, откуда открывался вид на луга, громко разговаривали, смеялись, шутили.
Потом импозантный господин в бабочке величественным движением руки установил тишину и глубоким бархатным голосом провозгласил:
- Несравненной Лидии Петровне!
И запел песню, которую Томпопотька слышал когда-то с пластинки в клубе:
- Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг…
Он пел так красиво, так проникновенно и так адресно, что у Томпопотьки аж мурашки побежали по спине, и сладко защипало в носу.
- …тогда дадим друг другу слово,
что будем вместе, вместе навсегда!..
Вот об этом и мечталось Тому Ивановичу – чтобы вместе навсегда, на все оставшиеся года! С Любавой…
- …что наша нежность и наша дружба
сильнее страсти, крепче, чем любовь!..
Именно – нежность и дружба! И забота, и понимание без слов! Именно эти чувства много лет были определяющими по отношению к Любаве. К гордой, неприступной Любаве…
Алёнке песня не понравилась. Она не могла представить себе - что может быть сильнее страсти и крепче, чем любовь?.. Нежность, дружба… Это, конечно, хорошо, но она, Алёнка, ни за что не променяла бы на них страсть и любовь! Да, но только чью? Ванькину? Пашкину? Кто из них любит её и пылает страстью? А кого любит она сама?..
Импозантный господин в бабочке, завершая песню, протянул руку Лидии Петровне. Она положила на его ладонь свою, и он прильнул к ней в долгом поцелуе, после чего с неохотой выпустил и склонил голову в резком глубоком поклоне. Все засмеялись и захлопали.

Подоспел самовар, и Томпопотька торжественно водрузил его на середину стола. Рядом поставил стакан с букетом из молоденьких веточек мяты. И ему было очень приятно, что дамы с удовольствием их разобрали.
Чаепитие с пирогами, вареньями и московскими сладостями было очень весёлым. Неудержимо захотелось петь, и гости, смеясь и перебивая друг друга, долго перебрасывались обрывками разных песен.
А под конец импозантный господин в бабочке объединил всех мужчин, и они очень слаженно и красиво, на разные голоса и с большим чувством исполнили «У самовара я и моя Маша»:
- Маша чай мне наливает,
а взор её так много обещает!..
Тут Томпопотьке решительно уже захотелось всё бросить и мчаться к Любаве.
- … вприкуску чай пить будем до утра!..
Эта песня понравилась Алёнке больше. По крайней мере, она весёлая. И один голос, выделяясь из всех, так смешно выводил:
- … а на двОрЭ совсем уже темно…

Потом гости вместе со всеми детьми пошли гулять на реку. Алёнка с дедом остались одни. Напились на кухне чаю с пирогами и принялись за дела – Алёнка убираться и мыть посуду, а дед занялся баней.

Вернувшись с прогулки, Марьяна отпустила Алёнку домой. Сложила ей полный пакет гостинцев и притащила большой клетчатый баул, в каких возят товар челноки.
- Вот, возьми, это твоим деткам.
Алёнка тащила его по улице, боясь встретить кого-нибудь. Ей не хотелось никому ничего рассказывать, и уж тем более, показывать.
Дома они с матерью уложили детей, закончили все дела и только после этого закрылись в маленькой комнате, раскрыли сумку и медленно, с удовольствием, по одной вещичке, разобрали.
Сумка была туго набита детской одеждой. На мальчика и на девочку. Как раз на возраст Танюшки и Павлушки и на вырост. Видно было, что собирали не что попало, лишь бы сбагрить, а подбирали на конкретных детей.
Все вещи чистые, хорошо пахнущие, выглаженные, аккуратно уложенные. Многие выглядят вообще ненадёванными. Алёнка с матерью никогда не держали в руках таких красивых, качественных вещей.
Решили всё сразу никому не показывать, мало ли кто как отреагирует! Отец может запретить брать подачки у москвичей, детям покажи такое богатство – всем разболтают. Кто-то станет дразнить, кто-то позавидует, родственники обидятся, если с ними не поделиться.
Поэтому отобрали то, что на сейчас, убрали в шкаф, остальное, большенькое, сложили обратно в сумку и спрятали в чулан.
Алёнкина мать вздохнула с облегчением: у ребят ничего не было на осень-зиму, а тут и комбинезончик, и пуховая курточка, и тёпленькие костюмчики, и кофточки! Она прикинула, сколько стоит всё это добро, если продать поштучно на рынке. Выходило больше, чем дачники обещали Алёнке за месяц работы.
Тут мать словно холодной водой окатило – уж не собираются ли они расплатиться вещами, а денег не дать?!.

И мать не спала  две ночи, пока Алёнка не получила зарплату. День в день. Копеечка в копеечку. Как обещали. Такой суммы она в руках не держала ни разу! Она даже растерялась и не могла сообразить, как ими распорядиться. Хотя весь месяц мечтала, как поедет в Ракитово или даже в Калугу и накупит там… всего! А сейчас у неё даже задрожали руки от мысли, что такая солидная сумма может исчезнуть. Ей страстно хотелось её сохранить, именно в виде живых денег, потому что она моментально придала ей какую-то уверенность в себе. Было очень приятно думать о том, что через месяц она получит ещё столько же, а потом ещё… Интересно, когда дачники уедут? В конце августа? К учебному году? Но Георгий на домашнем обучении. Или останутся на сентябрь? А вдруг и на октябрь?.. Это сколько же денег у неё накопится?
А вдруг её выгонят?.. Возьмут кого-нибудь другого? Нет-нет!.. Она хорошо справляется, а будет стараться ещё больше!
А вдруг кто-то узнает, что у неё есть столько денег, и попросит взаймы? Алёнка ни за что не даст!
А вдруг… она даже похолодела – вдруг отнимут? Ванька, например? Скажет: я муж, значит, деньги общие! Или Пашка? Не отнимет, конечно, но может сказать, чтобы за комнату заплатила или чтобы продукты покупала на свои деньги.
Ну, уж нет! Ни копеечки она никому не даст! Только матери на хозяйство.
А остальное надо спрятать. Куда? Мать, полностью разделявшая опасения дочери, придумала: в комнатушку к прабабушке, матери Алёнкиной бабки Полины. Она в своём древнем шкафу, на верхней полке, под постельным бельём, прячет узелок «со смертным». В него. Так и сделали. Алёнка вывела прабабушку «погулять» на лавочку под окном, а мать, как всегда, прибрала комнату и спрятала деньги.
Алёнка воспряла духом. У неё есть приличная сумма денег, которую она сама заработала и которую не придётся потратить на тёплую одежду для детей. Потому что дети на зиму, считай, одеты. И обуты – от племянников достались валенки и резиновые сапоги, и в клетчатом бауле на дне обнаружились замечательные «дутые» сапожки на липучках. А уж варежек, шапок и носков мать и бабушки навяжут!

Тёплая благодатная весна, благоухающая цветущими садами, стремительно набирая обороты, домчалась до конца мая и врезалась в июнь. Началось лето.

Почти в каждом доме появились дачники. В  основном  - приехавшие на лето к родителям взрослые дети и внуки, а Клавдия и Раиса сдавали часть дома дачникам из Калуги.

Дед Ощипенко даже летом куковал один.
Единственная дочь, измученная желчными придирками склочного, вечно брюзжащего отца, сразу после школы выскочила замуж за демобилизованного парня из соседнего села и укатила с ним на север. Там закончила институт, стала врачом, родила двоих детишек, но в родную деревню не приезжала ни разу. Тем более, что мать умерла несколькими годами раньше. Тихо угасла от непонятной болезни. В деревне говорили: муж извёл.
Ощипенко вполне мог бы сдавать комнату с террасой – сам всё равно пользовался одной только боковушкой – и даже с участком, поскольку ни садом, ни огородом толком не занимался. Среди пыльного бурьяна торчали кое-где перья лука и чеснока, да в прошлые годы на задах чахли задушенные вьюнком кустики картошки. Но упрямый дед принципиально не желал присоединяться к тем, кто извлекал «нетрудовые доходы», пуская дачников – городских бездельников, раздражающих его своей летней праздностью. Это какую же надо иметь зарплату, чтобы всё лето не работать, и мало того - платить за съёмное жильё?!. Ощипенко с пеной у рта доказывал односельчанам, что честным трудом таких денег не заработать, а привечать в своём доме жуликов и бандитов он не собирается. Если рядом оказывался Томпопотька, то он живо пресекал его разглагольствования:
- Ты, Женька, не переживай особо-то – эти жулики да бандиты, как на твою усадьбу глянут, так за километр её обходят. Забесплатно будешь зазывать – никто не позарится. Люди за свои деньги хотят иметь удобства, чистоту. Вон как у Клавдии – две комнаты светлые, терраса, вход отдельный. Окна сверкают, занавески, покрывала – всё постирано, и посуда есть, и абажур с кистями.
Ощипенко с досадой плевал Томпопотьке под ноги и, оскорблённый, уходил прочь.  С озабоченным видом, словно его ожидают неотложные важные дела, торопливо шёл к своему дому – худой, неухоженный – и, закрывши за собой калитку на петлю из вытянутой, в узлах, резинки от кальсон, растерянно оглядывал свои владения. Перед собой-то чего ж  лукавить – как честный и неподкупный коммунист, Ощипенко, конечно, не мог не признать, что и двор, и дом его находятся в таком запустении, словно здесь много лет и не живёт никто. Он только не  понимал, как же это так получилось? Он ведь не тунеядец, всю свою жизнь вкалывал там, куда посылала его партия: возглавлял комсомольскую ячейку, вместе с подшефными пионерами, снятыми с уроков, работал в полях – и под палящим солнцем, и под проливным дождём! И с лекциями ездил по окрестным деревням, и в различных комиссиях заседал, и агитбригады организовывал, и в заготконторе работал, и даже занимал небольшую должность в правлении колхоза!
Потом уже, когда и партию, и колхоз распустили, оказался не у дел, вот лихое-то было время! Но тут случай помог – пристроился истопником в баню, которую отгрохал на центральной усадьбе сын бывшего председателя колхоза. По правде сказать, баня-то была не простая, и не согласился бы морально устойчивый Ощипенко топить котлы для услады «новых русских», откупавших её на выходные, кабы не крайняя нужда. Пенсию не платили по полгода, деньги стремительно обесценивались. Получив на руки горстку разноцветных бумажек, дед шёл в магазин и долго стоял столбом, оцепенело пялясь на витрины.
Он помнил, что можно было купить на эту сумму в прошлый раз, когда у него были деньги, и ещё лучше – сколько всего можно было накупить на них лет десять назад. Теперь же, перебирая в корявой горсти непонятные новые деньги и сравнивая их стоимость с цифрами, указанными на ценниках, он мучительно соображал, как выгодней поступить – накупить на них пшена, соли и подсолнечного масла или отдать долг Клавдии с Райкой, единственным в деревне, кто ещё ссуживал его мелкими суммами. Отдавши долги, он вновь оставался бы без копейки до следующей выплаты – а когда-то она ещё будет!
А дома у него – хоть шаром покати! И дед малодушно делал выбор в пользу нехитрого набора продуктов, стыдливо жмущихся друг к другу в его старой хозяйственной сумке со сломанной молнией. Долги его, не отдаваемые вовремя двум сердобольным бабам, обесценивались быстрее, чем копились, и, в конце концов, Клавка и Райка махнули на них рукой. Но и не давали больше, ни копейки.
А ведь нужно было ещё покупать мыло, сахар, носки, лампочки. И печь надо перебрать – чадила немилосердно, не угореть бы! – и крыша, единственная в деревне, крытая рубероидом, протекала так, что таз, стоящий на шкафу, во время дождя переполнялся и грозил опрокинуться на кровать. И щей кислых хотелось – горячих, со свининой! – и кулеш пшённый не на вонючем подсолнечном масле, а на сале, и гречки с тушёнкой! И газета, без которой он не мог обойтись, стоила теперь в киоске на станции столько, сколько раньше годовая подписка. И без папирос он, старый куряка, никак не мог и… и без поллитровочки тоже.
Вот уж действительно  - конец света! Где же это видано, чтобы старый партиец, верный ленинец, не пропустивший ни одного партсобрания и ни разу не задолжавший членские взносы, всю свою жизнь посвятивший делу партии и правительства, заслужил такую нищую, беспросветную старость?!.
Доведённый до отчаяния Ощипенко наступил на горло своим принципам  и пошёл на поклон  к проклятому кооператору.
В истопниках проработал он два с половиной года, отъелся, отогрелся, но, несмотря на то, что получал из рук своего работодателя приличную зарплату, поносил его на всех углах как эксплуататора и кровопийцу. Тот только посмеивался, но, в конце концов, уволил деда. И не за длинный язык и вздорный характер. А за то, что Ощипенко в очередной раз напился на дежурстве и продрых всю смену, в результате чего замёрзли трубы. И компания, приглашённая на подлёдную рыбалку, вся сплошь состоящая из районного начальства, промёрзнув, не смогла попариться и, выпив в холодном предбаннике по стакану водки, чтобы не простыть, умчалась на двух автомобилях, забыв подписать необходимые деревенскому кооператору документы.
С тех пор Ощипенко перебивается на честную трудовую пенсию, никому не кланяется, и наслаждаться бы ему  заслуженным отдыхом, да одолевают деда тяжёлые, злые мысли – как же это так получилось, что он, Евгений Иванович, сидевший некогда на колхозных собраниях в президиуме, живёт теперь хуже всех в деревне?
А Томпопотька, ровесник, в школу вместе бегали в худых опорках, всю жизнь друг у друга на глазах – так тот как сыр в масле катается, не знает, куда добро девать, на три жизни хватит, раскулачивать пора!

Томпопотька для Ощипенко – как кость в горле. Со школьных лет он с ним спорит, всё доказывает свою правоту, а Томпопотьке хоть бы что! Знай, посмеивается и делает всё по-своему. И ведь за одной партой сидели, один букварь листали, а как по-разному жизнь сложилась…

Ощипенко с пионерских времён как пошёл по общественно-политической  линии, так с неё и не сворачивал. Только и знал – собрания, заседания, отчёты, перевыборы, речёвки, маёвки, соцсоревнования, встречный план. Томпопотьку, дружка своего заклятого, сколько раз на собраниях прорабатывал! За то, что тот увиливал от общественных поручений, не повышал  свой идейный уровень,  да ещё смеялся над ним, Женькой Ощипенко, дразнил балабоном. А его, балабона-то,  выбрали потом председателем совета дружины, и в комсомол он вступил одним из первых! А Томпопотьку приняли потом, вместе со всеми остальными, для численности. Да он и тут проявлял несознательность – собрания прогуливал и членских взносов не платил. Опять непримиримый и принципиальный Ощипенко ставил вопрос о нём на повестку дня  и собирал внеочередное  собрание, на которое приволакивал Томпопотьку чуть не силой. Там на него наваливались всем миром: и несознательный-то он, и в  мировой политической обстановке не разбирается, не понимает важности проводимых мероприятий – как на митинге лозунги скандировать, так  у него горло болит, а как вечером на гармошке наяривать да частушки петь, так он здоровый!..   И отчётность он нарушал, всю ячейку подводил – взносы ни членские не оплачены, ни на Красный крест, ни на ДОСААФ, ни ещё на какое-то общество, защиты то ли памятников, которых в деревне отродясь не было, то ли зелёных насаждений, которые спокойно росли себе ещё задолго до появления комсомола.
Больше всего Ощипенко злило то, что Томпопотька относился к этому вопросу несерьёзно, совершенно не думая о том, что кому-то за него придётся отчитываться на заседании райкома, объяснять, почему не смогли добиться стопроцентной оплаты всех взносов. Хлопал себе рыжими ресницами  и на все вопросы простодушно отвечал:
- Не оплатил, потому что у меня денег нет. Я учащийся, не работаю.
- А в колхозе-то в каникулы работал? А на уборке?
- Работал. – С готовностью подтверждал Томпопотька и уточнял: - так это ж за палочки.
- Не за палочки, а за трудодни!
- За трудодни, - послушно соглашался Томпопотька, - их моей мамке приписали. Только за них не дают ничего.
- Как это ничего? – одёргивали его более сознательные товарищи. – А мешок ржи и пуд картошки получали?
- Получали. Только это ещё за позапрошлогодние палочки… трудодни. Я тогда ещё в комсомоле не состоял.
- Ты брось тут разводить – состоял, не состоял! У тебя и мать, и отец, и дед в колхозе работают! Что, у них денег нет, взносы оплатить?
- У них, наверно, есть, - опять соглашался Томпопотька, - только им-то взносы платить не надо. – И опять рыжими ресницами – хлоп! – Они же не комсомольцы!
Ну что ты будешь с ним делать!..
Председатель ячейки вызвал Ощипенко и сказал:
- Вот ты - сознательный и активный комсомолец, так повлияй на своего друга, проведи разъяснительную работу, растолкуй важность своевременной оплаты членских взносов.  Такое тебе   задание. Выполнишь – будем тебя рекомендовать в члены бюро. Действуй!
Легко сказать! Ощипенко, исполненный энтузиазма, помчался разыскивать злостного неплательщика.
Нашёл, как и ожидал,  на пятачке, где тот, сидя на бревне, играл на гармони. На плечах его висели две девки, изнывающие от нетерпения – когда же он передаст гармошку Кольке Ивлеву и сам пойдёт плясать. Ощипенко с ходу сунулся было к нему с разговором, но момент был явно не подходящим. Томпопотька, не проявляя ни малейшего уважения к будущему члену бюро, картинно повёл плечами, стряхивая с себя девок, вскочил с бревна, притопнул ногой и, доиграв частушку, которую пели бабы, без перерыва завёл свою:
- За комсомол, за профсоюз!
А сам-то с чем я остаюсь?..
Все присутствующие на гулянье захохотали, загалдели и наперебой спели ещё несколько куплетов на эту тему, совсем уж неприличных.
Ощипенко, взбешённый до глубины души, пригрозил Томпопотьке самыми страшными последствиями его идеологической выходки. И через несколько дней того исключили из комсомола.
Ощипенко, мечта которого о членстве в бюро отодвинулась на неопределённый срок, напрасно надеялся насладиться видом убитого горем Томпопотьки, принародно, с позором изгнанного из рядов комсомола. С готовностью выложив на стол президиума красную книжицу, в которой не было ни единого штампика об уплате членских взносов, презренный изгой и отщепенец с видимым облегчением покинул собрание, не дожидаясь, пока оно закончится.
Вечером его гармошка как ни в чём не бывало заливалась на пятачке, а на плечах Аннушки, которую он провожал домой, красовался новый цветастый платок, подаренный ухажёром.

Через несколько лет Томпопотька женился на Аннушке. Во всём она была ему под стать – рыжеватая, голубоглазая. Что в работе, что по хозяйству - ловкая, расторопная. Характером весёлая, смешливая. Правда, ростом повыше Томпопотьки, но его это ничуть не смущало. Жили они душа в душу, сын у них родился, Виталик. А потом оборвалось счастье – Аннушка погибла. Бык колхозный сорвался с привязи и понёсся, не разбирая дороги, бешено вращая налитыми кровью глазами и мотая обрывком цепи. Она и попалась ему на пути. Остался Томпопотька один с ребёнком. Виталику лет десять было. Без хозяйки в доме, конечно, тяжело. Сам целыми днями в поле – работа в колхозе известно, какая – от рассвета до заката. Однако, Томпопотька мачеху в дом не привёл, хотя и были желающие.
Он и здесь поступил, не как все ожидали. Виталика определил в интернат в Калуге, и не в простой, а спортивный. На каникулы забирал его домой, а по выходным ездил навещать, да не с пустыми руками – вёз на всех мешками яблоки, лук, морковь, облепиху прямо на ветках – смотря по сезону.
Виталик занимался борьбой, и так у него это хорошо пошло, что скоро он уже и на каникулы в деревню не приезжал – то сборы, то соревнования. К окончанию школы он много городов объездил с командой и даже два раза был за границей. А потом поступил в институт физкультуры в Москве, выступал за сборную, после травмы перешёл на тренерскую работу – и не жалел, потому что заниматься с мальчишками ему нравилось, он помнил и любил своего тренера, давшего ему путёвку в жизнь, и старался быть, как он.
Женился, сын родился, Вовка. Крупный, спокойный – в отца.  Рыжеватый, с веснушками, светлыми бровками домиком – в деда, Томпопотьку. И невестка была хорошая – уважительная, весёлая.
Они часто приезжали к деду – и все вместе, и Вовку оставляли на каникулы. И всегда везли гостинцы, разные нужные вещи, которых не купить в деревне, одежду, которая стала мала Виталию – джинсы, куртки, спортивные костюмы. И обязательно старались помочь чем-то по дому, в саду. Томпопотька, в свою очередь, провожая детей, набивал их машину продуктами, подкидывал деньжат – молодые копили на квартиру, да и мало ли расходов в Москве!

Томпопотька ехал на машине со станции. Примерно за километр до деревни заметил стайку ребятишек  с велосипедами. Остановился. Двое местных, дачники и Георгий. Все сгрудились возле одного велосипеда, остальные побросали на обочине.
- Что случилось-то?
- Цепь слетела!.. И «восьмёрка» на колесе!.. Том Иванович, а вы можете поправить?..
- Это как же вас угораздило?
- Я на камень наехал и упал. – Объяснил Георгий. - Смотрю, и цепь слетела. А может, она раньше слетела, а я потом упал…
- Не поранился?
Георгий, морщась, показал ссадину на коленке.
- Ну, это ничего, до свадьбы заживёт, - успокоил Томпопотька. – А вам разрешают так далеко уезжать? Дорога-то, хоть и просёлочная, а машины по ней ездят. И трактора, и парни на мотоциклах… Так что вы поосторожнее!
Дачники потупились. Им, конечно, не разрешают кататься по дороге. А местным всё равно – они давно по всей округе гоняют.
- Ладно, - сказал Томпопотька, - вы поезжайте домой, а ты давай в машину, ко мне заедем, починим. Да матери его не говорите ничего, я сам. Поняли?
Ребятишки покивали и поехали в сторону деревни. Томпопотька погрузил велосипед Георгия на багажник, и, обогнав ребят, они мигом оказались у дедовой калитки. К ним с лаем бросились две собаки.
- А ну, тихо!..- прикрикнул дед, - не видите – свои!
И скомандовал Георгию:
- Давай закатывай, вон по тропинке налево,  к мастерской.
Сарай, мастерская и гараж у Томпопотьки под одной крышей.
Перевернув велосипед вверх колёсами, дед осмотрел его и стал выбирать инструмент. Откуда-то тоненько доносилось:
- И!.. И-и-и!.. И!.. И!.. И-и-и!..
– Том Иванович, а что это за звуки? На птичку похоже. – Спросил Георгий.
Дед отложил инструмент, поманил мальчика рукой:
- Пойдём, чего покажу!
И открыл соседнюю дверь. В просторном светлом сарае, как и в мастерской, царил образцовый порядок. На сложенных у стены досках из старых одеял и пальтушек была устроена тёплая лежанка, на которой спиной к краю лежала некрупная собака. Перед ней копошился щенок, смешно заваливался набок, тыкался носом то в подстилку, то в мамин живот, тоненько поскуливал. Томпопотька подошёл, потрепал собаку, осторожно взял щенка под пузико и показал Георгию. Собака подняла голову, смотрела настороженно.
- Ты какой!.. Толстый-то!.. Мамку, поди, всю высосал? – приговаривал Томпопотька, держа щенка в ладонях и почёсывая его пальцем. – Хорошо тебе, один, ни с кем делиться не приходится.
- А можно мне? – спросил Георгий.
Томпопотька осторожно передал ему щенка. Мальчик с восторгом и умилением стал тереться носом о его мордочку и счастливо засмеялся, когда щенок лизнул его в лицо.
- Глазки неделю всего как открылись, - сказал Томпопотька.
- Это правда, что щенки слепыми родятся, да? – спросил Георгий.
- Правда. И кутята, и котята. И другое зверьё – волки, лисы. Кролики.
- А дети сразу с открытыми глазами!
- Дети сразу.
- А как его зовут?
- Пока никак.
- А маму его?
- Дамка.
- А других ваших собак как зовут?
- Тузик и Валет.
- Тогда этого нужно назвать Король, - сказал Георгий.
- Почему так? – удивился Томпопотька.
- Потому что получается Туз, Дама, Валет. Кого не хватает? Короля! А он мальчик или девочка?
- Кобелёк.
- Ну, вот, значит, Король!
- Интересно, - сказал Томпопотька. – А ты, что же, в картах разбираешься? И играть умеешь?
- Ну да, в девятку и в дурака. И в преферанс меня папа учит, но я ещё не очень хорошо умею. Да, и ещё в переводного дурака! А у вас теперь четыре собаки будет? А зачем вам столько?
- Ну, как?.. Дом охранять, усадьбу. Да и скучно одному-то, особенно зимой. Это летом и дел полно, и народу в деревне много, вот и внук мой, Вовка, скоро приедет. Он, правда, постарше тебя, тоже всё на велике гоняет. А зимой-то... Так они мне скучать не дают. Хотя, конечно, четыре – это перебор…
- А зачем вы так много купили?
- Ах ты, милый мой!.. – засмеялся дед. - Да не покупал я никого. Дачники, бывает, заведут собачку. На лето, чтоб дитя потешилось. А как в город уезжать, так её в деревне оставляют. Бросают. Не нужна она им в городской квартире. Понимаешь?
- Нет. Мы Урмаса никогда нигде не оставим!
- Это правильно. А есть такие, что бросают. Не думают, что живая душа, привязалась к ним, одна зимой не выживет. Да что!.. – Томпопотька в сердцах махнул рукой. – Ни о собаке не думают, ни о детях своих!.. Ну, вот, а я подбираю. Так и живём вместе.
Он забрал щенка у Георгия и подложил его к материному животу. Щенок сразу стал тыкаться в поисках соска. Мать с облегчением опустила голову и шумно вздохнула.
- Она, Дамка-то, не молоденькая уже. И никогда щенят не приносила, этот первый. Да уж и последний, наверно. Ну, пойдём.
Прежде чем заняться велосипедом, Томпопотька велел Георгию сорвать лист подорожника, помять и приложить к ссадине. Мальчику такое лечение понравилось. Он сидел на скамеечке, подняв коленку и прижимая к ней прохладный зелёный листик, и рассказывал деду, как они позавчера ездили в Ракитово. О том, что там гастролирует цирк-шапито, а в выходные будет ещё и ярмарка, им сказал как раз Томпопотька. А приехавший дядя Миша сразу согласился повезти своё семейство на деревенский праздник.
- А Алёна такая грустная была, говорит, можно, я пока домой сбегаю, а то мама приболела, как она там с детьми? А моя мама говорит, давай их возьмём и поедем все вместе! Алёна отказывалась, а дядя Миша сказал: я вас приглашаю, и никаких возражений! Через пятнадцать минут заедем, чтобы были готовы! И мы поехали, на двух машинах! Танюшка с Павлушкой так рады были! И на представление мы попали.
- Хорошее представление было? Кто выступал-то?
- Хорошее! И воздушные гимнасты, и жонглёры, и клоун был, и акробаты, и собачки дрессированные, и обезьянки! А Танюшка с Павлушкой, представляете, первый раз в цирке были!
- А ты был уже?
- Я несколько раз был! И в старом, на Цветном бульваре, и в новом. И в шапито тоже.
- Понравилось, значит.
- Понравилось. Только музыка громкая очень. Ещё потом на карусели катались. Высокая такая карусель, на цепях. Я четыре раза крутился. А Павлушка испугался, он маленький ещё.  Моя мама с ним осталась, чтобы Алёна с Танюшкой смогли покататься. Танюшка визжала!.. И Сонечка с Сенечкой тоже визжали! А я нет, я на аттракционах сто раз катался!
- А на ярмарке было чего интересное?
- Ну, там продукты всякие. Мы сладости купили, колбасу, каравай большой, с хрустящей корочкой. И вещи разные были, сувениры. Маме там что-то понравилось, дядя Миша купил. Ой, а ещё он всем сладкую вату покупал, мороженое, петушков на палочке и квас холодный! Алёна стеснялась, а дядя Миша ей сказал: я пригласил, значит, я всех и угощаю. И прошу не обижать меня отказом! Алёна испугалась и перестала спорить. Она его боится, думает, он такой строгий! А у него же глаза смеются!
Дед одобрительно хмыкнул и с уважением посмотрел на Георгия. Когда праздновали день рождения Лидии Петровны, он случайно оказался рядом с Михаилом Александровичем, и они вместе пили и пели, и вели свои мужские разговоры. И Томпопотька тогда подумал про него словами Георгия: надо же, такой с виду важный и суровый, а глаза смеются! А мальчишка-то какой молодец! Умный, добрый. А вот только жалко его почему-то…
- Ну, держи свою машину!
Томпопотька перевернул велосипед, ещё раз проверил переднее колесо, руль. Чуть приподнял и, как мячиком, постучал об пол туго накачанными звонкими колёсами.
- Всё в порядке. Я там подтянул везде, смазал, колёса подкачал. Катайся на здоровье!
- Спасибо, Том Иванович!
- Пойдём, провожу тебя. Коленка-то как?
Георгий отнял мятый нагревшийся листок, посмотрел.
- Хорошо! Не видно уже почти ничего!
- Ну, и ладно.
И они друг за другом – впереди Георгий с велосипедом, за ним Томпопотька, за Томпопотькой Тузик и Валет – пошли по тропинке со двора.

Томпопотька копал раннюю картошку. Сразу на месте сортировал. Крупную - в ящики, на продажу. Один пакет отборной - Лидии Петровне. Другой пакет, средней, ровненькой, «как яичко» - Любаве. Самую мелкую, «горох» - себе, чтобы пожарить целиком в масле.
Собаки лежали в тенёчке под ивами на берегу пруда, лениво следили глазами за гусями и утками.
Томпопотька разогнулся, уперев руки в бока, сделал несколько наклонов назад, разминая затёкшую спину. Надо сделать перекур. Осталось только заборонить землю и отнести ящики в машину.
Залаяли собаки. Томпопотька приставил руку козырьком к глазам. Со стороны Оки через луг шла Марьяна.  Ноги скрыты высокой зелёной травой, распущенные волосы и голые руки облиты горячим солнцем. Дошла до пруда и, испугавшись собак, в нерешительности остановилась. Дед помахал ей рукой.
- Марьяна Пална!.. Иди, не бойся! Посиди на лавочке, у меня тут прохладно.
Шикнув на собак, подошёл к берегу. Присел на корточки, сполоснул руки.
В знойной тишине раздался тихий колокольный звон. Это лёгкий ветерок донёс его из-за весёлого берёзового перелеска. Томпопотька выпрямился, оборотился лицом на звук и широко, вдумчиво перекрестился. Марьяна тоже перекрестилась и постояла, слушая перезвон.
- В Бога веруешь? – недоверчиво проверил Томпопотька.
- Верую, Том Иванович.
- А во грехе живёшь…
Сказал и прикусил язык. Куда лезет? Не его дело…
- Во грехе, да… Так получилось.
Она села на скамейку, скрестила вытянутые ноги, раскинула руки, запрокинула лицо к небу.
- Хорошо тут у вас, Том Иванович!..
- Хорошо, - согласился дед.
Сел рядом, покосился на оголившуюся выше колена длинную смуглую ногу. Юбка на дачнице была чудная – не сшита, а обёрнута, как полотенце. Правда, из цветастой лёгкой ткани и длинная. Но что толку, если ни сесть в ней, ни ногу на ногу не положить – распадается. Срам. Хотя и красиво.
- Ты прости меня, Марьяна Пална, но вот не пойму я – такая ты красивая… женщина, образованная, в обращении приятная…
Марьяна опустила голову, щурясь, посмотрела на деда. Тот собрался с духом и закончил:
- Почто ж не замужем?
Марьяна снова откинулась, прикрыла глаза. Дед близко поглядел на ярко освещённое ухоженное лицо. А ведь не девчонка уже, подумал он. Худая, лёгкая, живота нет – это так. Он искоса полюбовался широкой полосой голого тела между ажурным краем топика и юбкой, держащейся на бёдрах. А вот глаза, шея, руки… Томпопотька смутился – дальше шёл мало что скрывающий топик, и опять ничего до самой юбки, которая, едва начавшись, двумя цветными крыльями опала на траву. Он вернулся к лицу и встретился с насмешливым взглядом из-под густых ресниц. А ведь ей к сороковнику подкатывает, вдруг отчётливо понял он, а дети-то маленькие ещё…
- Дети у тебя… - повторил он свою мысль, - хорошие такие, да ведь от разных отцов все. А что, замуж-то никто не звал?
- Почему не звал? Я замуж в девятнадцать лет вышла. А в двадцать развелась.
- Почто?
- Не лю-би-ла...
- А почто ж пошла за него?
- Молодая была… А тут – ухаживания красивые, сам он человек яркий, известный. Взрослый. И все вокруг хором – как он тебя любит!.. Какая вы красивая пара!.. Как тебе повезло!.. Голову вскружило дурочке… Ну, и не устояла.
- Человек-то хороший был?
- Хороший. Только не мой.
- Притерпелась бы, может…
- Может, и притерпелась бы. Только в девятнадцать лет не терпеть хочется, а любить! Но я пыталась, правда!.. Он сына очень хотел, наследника. Я забеременела сразу. А ребёнок родился мёртвым… Я поняла – это расплата. Нельзя рожать от нелюбимого. И обманывать нельзя. Дети должны рождаться в любви.
- А потом?
- И потом женихов много было.
- Жених – это кто посватался, согласие получил, с кем свадьбу назначили. А без этого – так, ухажёры, - наставительно разъяснил Томпопотька.
- Ну, значит, ухажёров… много было. Любви только не было. А жизнь била ключом – и в институте учиться было интересно, и театры, премьеры, концерты, выставки… Люди вокруг творческие… Я искусствовед, - пояснила она.
Подобрала с травы полы своей чудной юбки и укрыла ими ноги.
Единственное на голубом небе облачко заслонило солнце, и может, от этого, а может, от воспоминаний внешность Марьяны вдруг стала казаться не такой ослепительной. Загорелая кожа, волосы, глаза, губы словно подёрнулись пеплом, утратили блеск.
Сороковник, точно, с сочувствием подумал Томпопотька.
- И больше замуж не ходила?
- Нет. Но зато ко мне пришла любовь! Я полюбила и родила Георгия!
- А его отец замуж не звал? Он же вроде до сих пор к тебе… со всей душой?
- Звал. Но там свои проблемы – он был не совсем свободен, жил в другой стране… Надо было бы многое менять… Я даже рада была этим трудностям. Я не хотела выходить замуж.
- Почто? – в очередной раз удивился Томпопотька, чувствуя себя попугаем.
- Боялась. Не верила.
- Ему?
- Нет, себе. Не верила, что буду любить его всю жизнь. Это была такая страсть, такой высокий градус… Такое не может длиться долго. Или испепелит, или постепенно выкипит. Испарится.
- Так понятное дело, страсти-то поутихнут со временем, пойдёт семейная жизнь, дети, хозяйство…
Марьяна усмехнулась.
- Этого я и боялась - что страсти-то поутихнут. Что совместный быт охладит нас, отдалит друг от друга. Что наша любовь не будет больше пламенем до неба. А я уже не могла без этого, понимаете? Я любила его и безумно хотела от него ребёнка.
- Так ребёнку семья нужна, мать-отец, дом. Его ж кормить-поить, одевать нужно.
- У Георгия есть отец, он носит его отчество, фамилию. Они регулярно видятся, отец его полностью обеспечивает, у них прекрасные отношения. И у нас. Мы расстались на самом пике и не успели наскучить друг другу. Мы избежали всего, что могло бы встать между нами. И у нас есть прекрасный сын, который объединил нас на всю жизнь.
- Вона как!.. – озадаченно крякнул Томпопотька и, покрутив головой, снял бейсболку и поскрёб слежавшиеся кудри. – Так ить семья-то - не только удовольствие. Дитю догляд нужен, воспитание. Тяжело одной-то…
- Я не одна. У нас большая семья. И быт у нас давно и крепко налажен. Так что, всё у нас в порядке.
- Понятно, - протянул Томпопотька. - Значит, можешь себе позволить сливки снимать. А близняшки? Опять костёр был до неба?
- Опять. – Улыбнулась Марьяна. – Он тоже намного старше, вдовец, высокий пост занимает. У него взрослые дети, внуки. У нас такая любовь была!.. А теперь двое чудесных малышей, он их обожает! И между ними и Георгием с Машенькой разницы не делает! А они его считают дядей. Всё замечательно.
Томпопотька, слегка обалдевший от такого обилия высоких отношений, решил всё-таки дойти до конца:
- А маленькая?
- Машенька, солнышко моё… - Марьяна счастливо засмеялась. – Он мальчишка совсем. Рокер, байкер, …У него вся жизнь впереди. Встретит подходящую девушку, женится. Он очень хороший. Рыцарь.
Женится, как же, подумал Томпопотька, испортила мальчишку. Взрослая баба, устроила ему фейерверк без обязательств. Он так и будет теперь искать удовольствий, да чтоб за последствия не отвечать! Эх!.. Скольким девкам жизнь сломает этот рыцарь!..
- Кстати, отец Георгия три года назад женился. Жена прекрасная женщина, а детей иметь не может. Как оказалось. Так она в Георгии души не чает. Он у них часто гостит. Вот в конце июня они его заберут на всё лето к себе, на море.
- На море – это хорошо… - рассеянно сказал Томпопотька. – А всё-таки, неправильно это как-то, Марьяна Пална. Дети в браке должны рождаться, от мужа. И отец у них должен быть один, и не приходящий, а постоянно с ними, в семье. И баба при муже должна быть. Как говорится, и в горе, и в радости… А то пламя до неба… Пламя до неба – это пожар. Катастрофа. После пожара знаешь, что остаётся? Выжженная земля. А вот когда ровный огонь, он и греет, и освещает, и щи варит. Потому что – очаг…
Томпопотька разволновался, достал сигарету, стал крутить в пальцах. Закурить постеснялся.
- Правильно вы всё говорите, Том Иванович. Про очаг. Вот родители мои сорок два года вместе. А я не могу так!..
- А знаешь, как это называется? – вдруг спросил Томпопотька.
- Как?
Марьяна думала, что он произнесёт крепкое словцо, по-деревенски, или  скажет «грех» - по-стариковски. Но он сказал неожиданно:
- Эгоизм.
Марьяна посмотрела на него с интересом, не меньшим, чем смотрел на неё дед. Со стороны казалось, будто уставились друг на друга два разных существа, например, бык и колибри, и каждый хочет спросить: ты кто?..
- Что ж, значит, если вдруг ещё костёр до неба, ты… опять?.. – растерянно поставив бровки домиком, осторожно проверил Томпопотька.
- Опять!
- И родишь ещё?!. – ужаснулся Томпопотька.
- Если Бог подарит такое счастье, то обязательно!
- Бог?.. – совсем растерялся дед. – А может, это тебя дьявол искушает? А ты и кидаешься за ним из огня да в полымя. А самый-то большой, самый последний-то пламень знаешь где? В геенне огненной! Не боишься?
- Сейчас боюсь. А когда люблю – нет… Но я точно знаю, что детей даёт Бог. И потом, я поняла – жизнь такая длинная, она слишком велика для одной любви.
- Да?.. – дед запрокинул лицо, и Марьяна увидела, что он сейчас далеко-далеко, в неведомых ей далях. – А я вот понял, что жизнь слишком коротка для целой любви. Любовь больше жизни, понимаешь? Вот Аннушки моей уж тридцать лет как нету, а была б жива, Господи!.. Любил бы и любил, до самой смерти!..
- Счастливый вы человек, Том Иванович, - сказала Марьяна.
- А сама-то?..
- Не знаю…
Томпопотька сгорбился, сцепил руки и, отвернувшись, долго смотрел в сторону Оки. Потом сказал примирительно:
- Ты на меня не серчай. Каждый живёт по своему разумению. Я вот Аннушку свою никогда не забуду, а всё ж таки думаю жениться…
- Так это же замечательно, Том Иванович! – искренне обрадовалась Марьяна. – Конечно, женитесь! Мужчина не должен так долго жить один! А на ком?
- На Любаве. Через два двора от меня, голубой дом с белыми наличниками, видела?
- Ну, конечно! И женщину эту знаю. Она на остальных деревенских не похожа – степенная такая, белокожая, волосы роскошные, пепельные. Она, по-моему, и держится как-то особняком от всех.
- Архангельская красавица. – С удовольствием подтвердил Томпопотька. - Лучшего моего друга, Степана Шульгина, жена. Вдова. Он её из Архангельской области привёз. С Аннушкой моей подружки были. Только и Степана лет семнадцать как нет… Осколок он под сердцем носил, с войны… Остались мы с ней одни… Я ей помогаю, конечно. И поминаем своих всегда вместе. А жизнь-то продолжается. Плохо в старости одному. Дети, внуки наши в городе, а мы здесь…
- Через два двора, - подсказала Марьяна.
- Ну да.
- А что ж вы раньше не женились? Лет-то уж сколько прошло?
- Да не решался как-то… думал, может, не утихло ещё у неё… чтоб не подумала – друг умер, а я к его жене подкатываю…  Уважаю я её. Очень. Хорошая она женщина. Да и прикипели мы друг к другу за это время. Как родные стали. Мне и Виталик, сын, давно говорит: женились бы вы с Любавой, и нам с её дочерью спокойнее было бы. Переживают они, как мы тут одни. Не молодеем ведь… Так что, буду предложение делать. Колечко куплю, всё по чести. В сельсовете запишемся. Если согласится, конечно.
- Согласится, я уверена! А зачем вам регистрироваться? Перешли бы один к другому, да и жили бы!
Томпопотька сдвинул брови, сжал губы. Марьяну поразило, как враз переменилось его лицо: жёсткое, взгляд колючий. Ей стало неловко.
- Как это – «перешли»?.. Я же не в сожительницы её зову, а замуж! Чтоб до конца вместе – я ей муж, она мне жена! Семья! Любава так просто с мужиком жить не станет, она женщина порядочная. Да у меня и язык-то не повернётся такое сказать! А дети наши что подумают? Ты что?..
А Марьяне послышалось: ты кто? А правда - кто я?..
- Простите, Том Иванович. Всё правильно. Я вам желаю, чтобы Любава приняла ваше предложение, и чтобы жили вы  с ней долго и счастливо, от всей души, правда! Это у меня вся жизнь как-то… пунктиром. А вы идите к ней, Том Иванович, поскорее! Она же вас ждёт!
- Ждёт, думаешь?.. – с надеждой спросил дед и засмущался.
- Я думаю, она этого давно ждёт! Идите. И я пойду.
Она поднялась со скамейки, поправила свою немыслимую юбку и пошла к себе.
А Томпопотька вытянул ноги, раскинул руки, блаженно прикрыл глаза и погрузился в сладостное предвкушение.

Томпопотька возвращался на машине домой. А ездил он аж в Калугу. В ювелирный магазин, во как! Колечко покупал. Любаве.

Дело это оказалось не таким простым. Сначала он изучил витрину в универмаге на станции, в отделе с украшениями на втором этаже. Там нашлась пара колечек, похожих на обручальные, но покупать их Томпопотька не стал. Во-первых, пристанционному «Торговому дому Мамедова» он не доверял. Поди знай, настоящее там золото или нет? Во-вторых, в магазине бывает Любава и наверняка рассматривает эту витрину. Не может же он подарить ей кольцо из ближайшего сельпо, которое она уже видела и знает его цену?!. И в-третьих, чтобы угадать с размером, его надо знать. А Томпопотька не знал. И ведь не спросишь!
Оставив вопрос с размером на потом, он съездил в Ракитово, в торговый центр. Там, конечно, настоящий ювелирный отдел, но Тому Ивановичу ничего не приглянулось.
И тут сама судьба вмешалась, чтобы помочь старику, не иначе! Зашёл он к Любаве, а она расстроена. Что такое? Да вот, говорит, шкатулку перебирала, смотрю – колечко, сколько лет не надевала, уж и забыла про него. Примерила – мало! А жалко, золотое, Степан подарил, когда дочку родила. Да время было тяжёлое, руки вечно то в воде, то в земле, то ещё в чём. Берегла, надевала только по праздникам. А потом Степан ушёл, и праздников не стало… А теперь-то и надела бы, да не лезет, пальцы с возрастом отекли. А вот говорят, в городе мастерские есть, где колечко растянуть могут…
Тут уж Томпопотька своего шанса не упустил. Горячо заверил Любаву, что готов отвезти её хоть завтра!
И действительно, они выбрали день и съездили в Ракитово, где Том Иванович ещё в прошлый раз приметил в торговом центре мастерскую. И, конечно, там он узнал и запомнил размер.
И по магазинам они походили. Любава купила продуктов, кое-что из хозяйственной мелочи и замерла над ярким пушистым халатом. Томпопотька уговорил примерить. Халат был в самый раз и очень ей шёл. Она полюбовалась на себя в зеркало, запахнулась, подпоясалась, расправила воротник-шальку, повздыхала и повесила на место – очень дорого!
Томпопотька предложил посидеть в кафе, перекусить, но Любава решительно отказалась. Жарко, купленные продукты могут испортиться. Надо поскорее домой. Но, увидев расстроенное лицо Тома Ивановича, сказала, что приглашает его к себе на ужин.

Через несколько дней Томпопотька, вооружённый всеми размерами, поехал в Калугу и провёл там полдня. Но зато сделал всё, что запланировал.
Не спеша, советуясь не с молодой развязной продавщицей с пятью колечками в ухе, а с пожилой, приветливой, приятной глазу,  выбрал красивое, очень достойное и очень недешёвое кольцо, которое за отдельную плату ему упаковали в красную бархатную коробочку.
Прошёлся по торговому центру, который с Ракитовским и не сравнить! Увидел точно такой же халат. Но здесь его продавали в наборе с широкой полоской из того же материала, собранного тоненькими резиночками, непонятного назначения, большим банным полотенцем и домашними тапочками. И стоил он дороже, чем в Ракитово. Хорошо, Любава не видит! Томпопотька придирчиво проверил все размеры, выяснил, что полоска – на голову, придерживает волосы, чтобы не мешали мазать лицо кремом, оплатил и попросил чек. А то не дай Бог, сунут в покупку! Продавщица ловко упаковала комплект в широкую плоскую коробку с прозрачным верхом, а её положила в большой красивый пакет.
В соседнем отделе, ориентируясь на виденную по телевизору рекламу, Томпопотька купил два больших флакона импортного шампуня – два в одном! – и маленький флакончик сладких духов.
Спустившись на первый этаж, прикупил ещё коробку шоколадных конфет, банку дорогого растворимого кофе, какого никогда не было в магазине на станции, и, поколебавшись – бутылку шампанского. Конечно, ни в какое сравнение с Любавиной вишнёвой наливкой шипучая кислятина не идёт, но ведь и купил он её не для удовольствия, а для торжественности.

На подъезде к деревне Томпопотька обогнал Пашку. Тот шёл с центральной усадьбы, вид у него был уставший и понурый. Томпопотька притормозил, открыл дверь.
- Садись.
- Спасибо.
- Как дела-то?
В отличие от Пашки, Томпопотька был в прекрасном расположении духа.
- Чего спросить хотел – вам комната ещё нужна? А то мои на днях приедут, Вовку привезут.
- Нет, дядь Том, не нужна, спасибо. Не сложилось у нас.
- Что так?
- Да как сказать… Сам всё думаю. Я ведь её до армии не тронул даже… Выходит, для Ваньки берёг. – Он невесело усмехнулся. – Но ведь и Ванька не просто поматросил, он женился, всё, как положено. Как уж они жили – это их, как говорится, личное дело, а только была у них семья: хозяйство, дети. Я ведь к ним со зла влез… Я, когда вернулся, Ванька сразу насторожился, он горячий, ревнивый. А мне хотелось, чтобы последнее слово за мной было. Я и подкатил к Алёнке. А она виноватой себя передо мной считала, как же, из армии-то не дождалась, а ведь обещала. А начала со мной встречаться, перед мужем стала виноватая. Мне-то что, я свободный, самолюбие свою тешу, а она замужняя, с детьми. Ванька бесится, лютует, а ведь не бросил её, не развёлся, из дома не выгнал. А я её на свиданки сманиваю, масла в огонь подливаю… Мне всё казалось, что я своё беру. А потом вижу – у неё-то серьёзно! Она думает, что я жениться хочу, готова от мужа уйти ко мне, всё сначала начать… А я-то не готов!.. Я вообще об этом не думал. Ну, думаю, ладно, давай попробуем. Тут, спасибо, вы помогли…
- Думал, наладится у вас…
- Да не, наоборот, всё разладилось. Понял я, что ничего у нас не выйдет. И Алёнка, по-моему, поняла. Жалко её, оказалась между двумя мужиками, запуталась, перед кем больше виноватая… А она хорошая, добрая, мягкая… Ваньке как раз такая и нужна.
- А тебе?
- Не знаю… Но теперешняя Алёнка – совсем не та, с которой я до армии гулял. Это же моя первая девчонка была. – Он улыбнулся. – Да и я, наверное, уже не тот.
- Ну да, расстались-то, почитай, детьми, встретились взрослыми. Два года – большой срок. У тебя армия – школа жизни, у неё – замужество. Жалко, конечно… Да что поделаешь…
- Я знаю, что! – решительно сказал Пашка. – Притормози, дядь Том!
- Ты куда сейчас?
- К Ваньке.
- К Ваньке? Зачем?
- Мирить их буду. Я же им семью разбил, мне и склеивать.
- Ну, с Богом!..
Томпопотька высадил Пашку, потом остановился около дома Любавы. Она возилась в палисаднике. Увидела машину, подошла.
- Любава, - вдруг севшим голосом сказал Томпопотька, - если я к тебе завтра днём зайду, не возражаешь?
- Нет, конечно, - ласково сказала Любава. – Приходи, Томушка, я тебя жду.

Ванька был дома. Трезвый. Во всём доме окна, двери – нараспашку, диван и кровати отодвинуты от стен, стулья перевёрнуты и свалены на столе.
Сам Ванька, в закатанных выше колен тренировочных штанах, в старой майке и босиком, с остервенением мыл пол. Он не сразу услышал, что в комнату кто-то вошёл. А когда повернулся к ведру, чтобы прополоскать тряпку, увидел Пашку, прислонившегося к косяку, и вызверился:
- Тебе чего надо?!.
Пашка молча шагнул в комнату, выхватил из-за пазухи бутылку, поискал глазами место на столе и, не найдя, со стуком поставил бутылку на подоконник. Ванька следил за ним исподлобья, поигрывая скрученной в жгут мокрой тряпкой.
- Убираешься? – как ни в чём не бывало, спросил Пашка и, деловито добавив: - я щас! – вышел из комнаты.
Вернулся через несколько минут, тоже босиком, в закатанных брюках, с ведром чистой воды и ещё с одной тряпкой. Ванька не спускал с него настороженного взгляда. Всей своей шкурой ощущая острое Ванькино желание его убить, Пашка повернулся спиной, прошёл к дальней стене и начал смывать с пола серую пену, прополаскивать тряпку и промывать начисто. Спина его была напряжена, шея покраснела, но он не оборачивался. Ванька поиграл желваками, сказал сам себе: ну-ну! – намочил тряпку и плюхнул её на сухой участок пола.
Не обменявшись ни словом, ни взглядом, они домыли весь пол, выплеснули грязную воду под куст, выполоскали вёдра и тряпки, умылись под краном, сели на чистое крыльцо и закурили.
Проходившая мимо дома Полина Шульгина увидела в распахнутое окно бутылку, сидящих рядышком мужа и любовника своей внучки и, не зная, что и подумать и чего ожидать, поспешила домой, предупредить  дочь.
- Чего хотел-то? – не поворачивая головы, хрипло спросил Ванька.
- Поговорить надо.
Они затоптали окурки и пошли в дом. Там так же молча расставили по местам мебель, опустили стулья. Пашка поставил на стол бутылку, Ванька принёс стопки, чёрный хлеб, колбасу, зелёный лук. Разлили водку. Не прикасаясь к стопкам, навалившись на стол, тяжело, исподлобья вглядывались друг в друга.
- За что пьём? – хрипло спросил Ванька.
- За вас с Алёнкой! – бухнул Пашка и, почувствовав, как вдруг стало горячо в голове и легко на сердце, крепко приложился своим стопариком к Ванькиному. – За вас и за вашу семью!
- За семью?!. – взревел Ванька, махнул одним глотком водку и вскочил, чуть не опрокинув стол. – Мать твою!.. А кто нам её разрушил? Не ты?..
- Я! Потому и пришёл. Да сядь ты!.. – он с силой нажал на Ванькино плечо и налил по второй. – Повиниться я пришёл. И всё исправить.
- Испра-а-а-вить?.. Ну-ну!.. И как же исправлять думаешь?
- Я думаю, надо возвращать всё на свои места: жену к мужу, детей к отцу. У вас семья…
- Семья?!. – снова взревел Ванька. – А о чём ты думал, когда жену мою из семьи уводил?
- Прости. Говорю – виноват!.. Тут ведь что получилось - ты у меня девку отбил, когда я в армии был. Ты же сам служил, знаешь, как это… Потом я у тебя жену отбил. Сначала думал, своё пытаюсь вернуть. А потом понял: не моё. Чужое. Не девка свободная – мужняя жена. Ну, и тебе, конечно, отомстить хотелось. Так что, как говорится, в расчёте. Ещё раз прошу – прости!.. И Алёнку прости. Она б со мной не спуталась, если бы не винила себя, что меня не дождалась. А не дождалась, сам знаешь, почему. Так что забирай её с детьми и живите нормально, семьёй. И будьте счастливы!
Пашка донышком своей стопки коротко звякнул о край стоящей на столе Ванькиной, приветственно поднял её на уровень глаз, выпил и сунул в рот перо зелёного лука.
- Ладно. – Играя желваками, угрожающе процедил Ванька. – Зуб за зуб. Понимаю.
Он, не чокаясь, опрокинул в себя водку, поморщился.
- А вот как это мы в расчёте – не понимаю! У нас один ребёнок был, когда ты вернулся – Танюшка! А теперь двое! Ты, значит: простите-извините, я тут с чужой женой погулял, счёты свести хотел, так теперь возвращаю, живите семейно, совет вам да любовь?!.. Только при таком расчёте довесок получается! Мне всю жизнь его перед собой в доме видеть и слушать, как Алёнка  ему: Павлуша, Павлушенька, Пашенька… Нормальный расчёт, да?..
- Так Павлушка-то твой!
- А как я могу поверить? – с мукой крикнул Ванька. -  И кому? Тебе? Алёнке?
- Пошли! – решительно сказал Пашка и поднялся из-за стола.
- Куда?
- К Алёнке.

Алёнка, отпущенная Марьяной после обеда, сидела на террасе родительского дома за большим столом и шила на машинке. Стол был завален пёстрой тканью. На другом конце стола мать Алёнки что-то проглаживала утюгом. Терраса была залита солнцем, женщины, занятые шитьём, мирно переговаривались. Вдруг в калитку влетела Полина, бабушка Алёнки. Она пробежала по тропинке, поднялась на высокое крыльцо и, запыхавшись, ворвалась на террасу.
- Там… Пашка…  У Ваньки… И водки бутылка… На крыльце сидят, курят… Не к добру это!.. – размахивая руками, бессвязно выпалила она и обвалилась на стул.
Алёнка перепугалась. Пашка… у Ваньки… Что это значит? Уж точно, ничего хорошего…
Они с матерью вроде и продолжили заниматься своей работой, но это была лишь видимость. Взгляды всех троих были прикованы к раскрытому окну, выходящему на улицу.
И через некоторое время они увидели эту взрывоопасную парочку, от которой если чего и ждать, то только неприятностей.
Молодые мужики шли вдоль их забора – плечо к плечу, молча и сосредоточенно. Оба были в закатанных выше колен штанах, шлёпанцах на босу ногу и с мокрой головой. У Алёнки задрожали руки, и, чтобы скрыть это, она перестала шить и только мяла пальцами ткань.
Хмурые и набычившиеся, они вошли и, не здороваясь, Пашка спросил у Алёнки:
- Дети где?
Алёнка испуганно прошептала:
- Спят… у меня в комнате…
В конце концов, она не одна, здесь мать и бабушка, отец вот-вот подойдёт… Господи, этим-то что надо?!.
Мужики прошли в дом. Женщины подхватились и на цыпочках, чтобы не скрипнуть половицей, крадучись пошли за ними. Пашка открыл дверь в притемнённую шторами комнату и поманил рукой Ваньку. Тот тоже зашёл. Женщины затаились у стены за дверью и стояли, не дыша, напряжённо прислушиваясь.
Дети спали вдвоём на одной кровати, накрытые тонким покрывалом. Было жарко, дети сбили покрывало между собой и лежали, разметавшись. Павлушка спал на животе. Пашка оглянулся на Ваньку и молча показал пальцем на ножку мальчика. Ванька подошёл и уставился. Под коленкой, сзади, отчётливо темнела родинка.
- Чего там? – шёпотом спросил Ванька.
- Родинка. Видишь?
- Ну?
- У себя посмотри. На той же ноге.
Ванька шагнул к двери, откуда падал свет, изогнулся и для верности пощупал пальцем.
- Есть?
- Есть вроде…
- Не вроде, а точно есть! На лоб теперь посмотри. Видишь, вихор у него на лбу слева? И у тебя такой же!
Ванька машинально потрогал свой знаменитый чуб, на который так падки были девки.
- Ну? Понял? А у меня, волосы, видишь, прямые, как солома!
- Ладно. А почему она его Пашкой назвала?
- А ничего, что вы с Алёнкой - оба Павловичи? И что вся наша семейка Алёнку не признавала и гнобила – и ты в том числе – а дядь Паша, отец твой, единственный, кто к ней относился по-человечески?!.
- Чего гнобили-то?.. Это уж я, когда она с тобой…
- Да хватит уже! Сказал же, кончено всё! Баста! И потом… это я только тебе… у меня, похоже, после армии вообще детей не будет…
- Да ты что?!. Облучился?
- Да было дело…
- Так в город надо. Провериться. Может, лечится?..
- Ладно, об этом потом. Сейчас про Павлушку. Ты понял?
- Понял.
Они разговаривали напряжённым шёпотом. Женщины за дверью ловили каждое слово.
- Прямо сегодня и забирай! Чего она у родителей живёт, как мать-одиночка! – Пашка пихнул Ваньку локтем. – Слышь, а ты сам-то не собирался ли за ней? Смотрю, и полы намыл, и весь двор бельём стираным завешен. А?..
- Ладно тебе… - смущённо прошептал Ванька, - ребят разбудишь. Ишь, разоспались!.. – Он не отрываясь, смотрел на Павлушку. Потом обернулся к Пашке: - А ты как же?..
- Так мне он всё равно родной, я же ему дядька, хоть и троюродный...
У Алёнки, жавшейся за дверью, промелькнула отчётливая мысль, что ещё полчаса назад у её детей вроде как не было ни одного отца, и вдруг сразу появились и отец, и дядя! Хоть и троюродный…
Дети завозились, просыпаясь, сели на кровати, стали тереть глазки, потягиваться. Ванька подошёл к окну, раздёрнул шторы.
- Папа!.. – обрадовался Павлушка и протянул руки.
- Папа!.. - повторила Танюшка и вежливо сказала: - здравствуй, дядя Паша!
Полина, сделав большие глаза, приложила к губам палец и поманила свою команду на выход. Они гуськом вернулись и расселись по своим местам. У них словно камень с души свалился. Они весело переглядывались, сдерживая слова и улыбки.
Раздался топот босых пяточек, и на террасу выбежали дети – румяные и растрёпанные со сна.
- Мама, бабушка!.. А мы сегодня домой пойдём!
- Мы опять будем у себя дома жить! С папой!
- Потому что папа уже весь дом убрал!
- И ему дядя Паша помогал!
- А мы будем помогать застилать свои кроватки!
- А папа сказал, что он нам что-то купил и спрятал в нашей комнате! Это сюрприз!
- Наверно, машинку!
- Нет, наверно, куклу! И машинку… Бабушка, а мы к тебе всё равно будем приходить, когда мама работает!
- Вот и ладно, - спокойно сказала Полина и взяла на руки подбежавшего к ней Павлушку.
Следом за детьми вышли мужчины. Ванька, как ни в чём не бывало, сказал:
- Алён, собери сразу вещи, мы с Пашкой заберём. Тебе сегодня на работу больше не надо?
- Не-е-ет… завтра только.
- Ну, и хорошо! Тогда оденемся, соберёмся и пойдём! Да? – он подхватил Танюшку и покружил.
- И меня!.. Пап, и меня!
Ванька покружил и Павлушку.
- А теперь бегите, одевайтесь!
- А кушать? Где будем?
- Дома будем кушать! Я сосиски купил. И сыр шоколадный, и хлеб ваш любимый, плетёный, с маком! Как называется плетёный хлеб? Ну-ка?..
- Хала!.. Хала!
- Точно, хала! Так что одевайтесь скорее!
И вся деревня видела, как бывшие враги, Ванька и Пашка, несли узлы с вещами, и Алёнка выступала впереди с гордо поднятой головой, и дети радостно носились вокруг.
Пашка сразу ушёл, а Алёнка стала придирчиво осматривать своё хозяйство.
Потом всей семьёй сидели на своей террасе, не спеша ели, пили чай.
Потом вдвоём снимали с верёвок высохшие покрывала, занавески, пододеяльники, и Ванька так и норовил обхватить Алёнку и прижать к себе.
И уже вечером, когда дети заснули, вместе вешали на окна только что выглаженные занавески и сразу их задёргивали…

Весело напевая, вымытый, чисто выбритый, благоухающий подаренным невесткой импортным одеколоном, Томпопотька собирался к Любаве для решительного и окончательного объяснения. Надел глаженую рубаху, пиджак, бережно положил в карман бархатную коробочку с колечком. Стоя перед зеркалом, висящим в простенке между двумя раскрытыми окнами, уже причёсывал влажные волосы и косился на большой пакет с подарками, лежащий на диване, – и вдруг услышал на улице какой-то шум, гомон, детские и взрослые выкрики:
- Дедушка! Том Иванович! Вы дома? Том Иванович!.. Выйдите, пожалуйста!.. Дедушка!..
Возгласы заглушались лаем Тузика и Валета.
Томпопотька отложил расчёску и вышел из дома. Возле его калитки топтались Георгий, Марьяна и ещё несколько мальчишек – дети дачников, с которыми Георгий подружился. Все были возбуждены, махали руками и наперебой выкрикивали:
- Там!.. Дедушка!.. Евгений Иванович! Упал!.. И лежит!.. Пойдёмте, скорее!.. Том Иванович!.. В огороде!..
Томпопотька открыл калитку, но спохватился, метнулся к дому, сунул коробочку с кольцом в шкаф и выскочил на улицу.
Они бежали к дому Ощипенко, и на ходу Марьяна объяснила: дети большой компанией играли на горке, что возле его участка, и видели, как Евгений Иванович работал в огороде, махал тяпкой. Ребятишки играли в «царя горы» с мячом, громко кричали, смеялись, и он подскочил к забору и ругался на них, и грозил им тяпкой, а потом вернулся в огород и упал. И не встаёт.
Ребята побежали звать взрослых, и когда Томпопотька с Марьяной оказались возле двора Ощипенко, там уже было много народа.
Хозяин, действительно, обнаружился в глубине участка. Он лежал в бурьяне, на боку, весь красный, тяжело дышал и являл собой зрелище самое жалкое. Худой, грязный, неухоженный, небритый, нестриженный… Рядом с ним валялась ржавая тяпка. Притихшие сельчане стояли вокруг него, не зная, что делать. Бабы сморкались и всхлипывали, мужики отводили глаза. Томпопотька и Марьяна протиснулись поближе.
- Давление, наверное, подскочило, - негромко сказала Марьяна, - на солнцепёке, да вниз головой…
- А может, инфаркт!.. Или инсульт! Может, его парализовало?.. Ой, беда, беда!.. Сляжет неподвижно, кто за ним ходить будет?.. А вдруг он сломал чего, когда упал? А если позвоночник?.. – разом загалдели сердобольные соседи.
Томпопотька резко взмахнул рукой, обрывая этот вой.
- Что вы его хороните? Голову ему напекло или споткнулся… Тут вон, сплошь бурьян да кочки!
Он присел перед Ощипенко и осторожно потянул его за плечо. Ощипенко перевернулся на спину и задышал глубже и ровнее.
- Жень, Женька!.. – тихо позвал Том Иванович, - ты меня слышишь?
Ощипенко моргнул и еле заметно кивнул.
Томпопотька взял его за запястье, нащупал пульс, покачал головой:
- Как овечий хвост!
- Как тут у вас «Скорую» вызвать? – спросила Марьяна.
- Да никак! Телефон только на центральной усадьбе. Только она пока приедет, сто раз помереть успеешь!
- А как же… - растерялась Марьяна.
- На центральную усадьбу его надо везти, там амбулатория. Сейчас машину подгоню.
- На моей удобнее, - сказала Марьяна и оглянулась. – Георгий, беги к бабушке Лиде, скажи, пусть возьмёт лекарства от давления и принесёт сюда.
Мальчик кивнул и убежал.
Односельчане осмелели и начали принимать меры по спасению своего сородича. Принесли воды, дали напиться, умыли, расстегнули заскорузлый ворот рубахи, смочили шею и грудь. Стянули пыльные вонючие сапоги, носки и ополоснули водой красные распаренные ноги. Бабы с двух сторон обмахивали его фанеркой и алюминиевой крышкой, найденными тут же, в траве. Мужики притащили старую дверь, прислоненную к стене сарая – в качестве носилок.
Через несколько минут вернулся Георгий. С ним пришла Лидия Петровна, принесла большую косметичку, полную лекарств. Марьяна перекинулась с ней несколькими фразами и убежала за машиной.
Лидия Петровна опустилась перед мокрым грязным стариком на колени, пачкая красивое платье. Селяне во все глаза смотрели, как надменная московская дама считала их соседу пульс, щупала лоб, засовывала в безвольно приоткрытый неопрятный рот таблетку, гладила по лицу, отводила назад сальные седые волосы, снова считала пульс и всё что-то приговаривала, приговаривала, не обращая ни на кого внимания.
Когда появилась Марьяна, Ощипенко выглядел уже получше. Кровь от лица отхлынула, взгляд прояснился. Из уголков глаз по вискам бежали мелкие старческие слезинки и падали в мокрую траву. Ощипенко беззвучно плакал от стыда, беспомощности и неведомого ему доселе чувства благодарности.
Потом его аккуратно переложили на дверь, торжественно вынесли за калитку и усадили на заднее сиденье Марьяниной машины. Томпопотька сел рядом, привалил заклятого дружка к себе, обхватил за плечи, и они уехали.

Сельчане проводили глазами машину и вернулись на участок. Они и не помнили, когда были здесь в последний раз. Ощипенко ни с кем дружбы не водил, жил бирюком, и вот сейчас они увидели, как именно он жил.
Усадьба вся запущенная, заросшая сорной травой, захламлённая. А ведь, когда была жива жена, и огород содержался в полном порядке, и вишни-яблони обрезаны и побелены, и двор чисто выметен, и палисадник весь в цветах. Хозяйственная была женщина, царствие ей небесное, приветливая, со всеми добрые отношения поддерживала. И дочка ей под стать – аккуратная, уважительная. Но заходить к ним старались, когда самого Ощипенко дома не было. Очень уж он раздражительный, вечно всем недовольный, слова при нём не скажи. А как остался один – жену извёл, супостат, дочку выжил - к нему и вообще перестали заходить. А зачем? Ни он людям, ни люди ему.
А сейчас соседи бродили по участку и ужасались: неужели здесь жил человек? Деревенский мужик, ровесник многим из них - и так запустил и себя, и землю!
Но вот сегодня он взялся за тяпку и начал срубать крапиву и сныть, вымахавшие ему по пояс и заполонившие некогда ухоженный огород. Но и эта жалкая попытка навести хоть какой-то порядок не привела ни к чему хорошему. Что с ним случилось? А может, он давно болен? Господи, хоть бы выкарабкался!..

Зашли в дом. Здесь тоже всё кричало навзрыд об одинокой, злой, безлюбой старости. Убогий быт, грязь, отсутствие продуктов, мятое нестиранное тряпьё… Понятно было, что хозяин давно махнул на себя рукой.
Мужики и бабы негромко переговаривались, указывая на основные прорехи в хозяйстве. Друг на друга старались не смотреть. Почему-то было стыдно.
- На шкафу, смотрите, таз с тухлой водой, с прошлого дождя не вылита. – Хмуро сказал зять старой Ивлихи. - У-у-у, да над ним потолок прогнил, видать, здорово крыша протекает! Надо влезть, посмотреть…
- Лестницу притащить, пап?
- Давай!
В избу протиснулись вернувшиеся Томпопотька и Марьяна.
- Ну, что?.. Как там  Женька?.. Что врач говорит?
- Гипертонический криз.
- Жить будет, говорит! Хорошо, Лидия Петровна ему сразу таблетку нужную дала! Врачиха наша, Семёновна, давление померила, укол ещё поставила и «Скорую» вызвала.
- В больницу его отвезли. Это хорошо, там понаблюдают, лекарства, витамины прокапают.
- Ну, слава Богу!.. Может, и обойдётся всё!.. Даст Бог, вернётся наш ворчун!.. Повоюет ещё коммуняка наш!..
Все засмеялись. По-доброму, необидно. Словно камень тяжёлый с души свалился. И стало легко смотреть друг на друга и легко разговаривать.
Томпопотька провёл рукой по печной стенке:
- Трещина-то, гляди, сверху донизу, так и до пожара недалеко. Я завтра заеду к Кузьмичу, объясню, вместе с ним переложим.
- Я помогу, - вызвался Алёнкин отец.
- Холодильник разморожу да вымою, - сказала Симка, - всё одно он пустой.
- Рай, а мы давай бельё всё соберём, покрывала, занавески, в машинках у себя прокрутим!
- А матрасы и подушки с одеялами на двор вынести, чтоб солнцем прожарило!
- И посуду тоже собрать да в баке вон замочить!
Незаметно появившаяся Алёнка тоже сориентировалась:
- А я окна помою!
Из толпы вынырнул Георгий, нашёл взглядом маму, Томпопотьку и подошёл к ним. Дед положил ему на плечо руку.
- Том Иванович, - тихонько спросил мальчик, оглядывая комнату, - а почему здесь так плохо? Евгений Иванович бедный? Или больной?
- Выходит так, что бедный, - задумчиво сказал Томпопотька, - а теперь, может, ещё и больной.
- Больным и бедным надо помогать, - серьёзно сказал Георгий. – Давайте ему продуктов принесём! Ой, смотрите, у него телевизора нет!.. Мама! – вывернулся он из-под дедовой руки и снизу вверх посмотрел на Марьяну. – А давай, когда будем уезжать, наш телевизор Евгению Ивановичу оставим! Он будет кино и передачи смотреть!
- Обязательно оставим! – пообещала Марьяна и прижала к себе его кудрявую голову. – Это ты очень хорошо придумал!
- Ну, я за косой пошёл, - сказал Раисин муж, - выкосить тут сначала всё надо, а там уж видно будет.
- Ты коси, а я потом картофельную полосу вспашу, - подхватил трезвый и свежий Ванька, и Алёнка тихонько пробралась к нему и чуть-чуть прижалась. – Дядь Том, если сейчас ему картошки покидать, не поздно ещё?
- Поздновато, конечно, но... У меня остался подходящий сорт, принесу, посадим. Ничего, выкопаем попозже. Хоть сколько, а  вырастет.
И следующим вечером они втроём, с Алёнкой, быстро и слаженно засадили довольно большой участок. Сначала Ванька пролил вспаханные ряды из шланга, который присоединил к крану на участке Раисы. Его длины не хватило, и Томпопотька принёс ещё один и нарастил. Потом пошла Алёнка – сыпала в ямки золу, за ней Ванька - подсыпал перегной, который он набрал из заброшенной компостной кучи. Потом  Алёнка раскладывала клубни, а за ней с граблями прошли Ванька и Томпопотька, завалили землёй. Конечно, всё это было не совсем по правилам, но Том Иванович заверил, что осенью  Ощипенко будет с картошкой.

В больнице Ощипенко пробыл две недели. Всё это время калитка и дверь его были раскрыты нараспашку, а по дому и участку постоянно сновали соседи.

Томпопотька навещал его, привозил необходимые мелочи, гостинцы, газету «Известия», а вот курево – нет, потому что курить ему врач категорически запретил. Вместе с Томпопотькой каждый раз ехал кто-то из сельчан, а остальные передавали им угощения для больного. Ощипенко ужасно смущался и не знал, куда деваться. Его тумбочка ломилась от припасов, с ним приветливо, как ни в  чём не бывало, разговаривали, подшучивали, приободряли. Говорили, что он молодцом, что его прямо не узнать! Да он и сам себя не узнавал.

Они лежали ещё с одним мужиком в четырёхместной палате, и у них был свой холодильник, душ и туалет! А в коридоре стоял телевизор и мягкие кресла! И на кровать его положили около широкого, чистого окна!
И сам он был тщательно вымыт, побрит и подстрижен - вместо неопрятных серых сосулек на голове серебрился коротенький ёжик. Он ходил в красивой больничной пижаме и новых подаренных тапочках и спал на мягкой чистой постели.
И ел!.. Никогда в жизни он так не ел! Три раза в день, всё только что приготовленное, горячее, первое-второе-компот, всегда свежий хлеб, и кусочек масла, и ломтик сыра, и стакан кефира перед сном! И титан в столовой всегда горячий, и односельчане привозят массу вкусностей! У него впервые за долгие годы есть хороший чай, лимон, печенье и конфеты! А ещё творог со сметаной от Раисы и мятая с сахаром клубника от Любавы, и варёная курица и крутые яйца от Томпопотьки, и пирожки от московских дачников!
И он даже угощает своего соседа, к которому всего два раза заезжала ненадолго хмурая замотанная жена. Никогда в жизни он никого не угощал!
И это было такое радостное, такое необыкновенное чувство, что Ощипенко был очень благодарен постороннему мужику за то, что тот дал ему возможность испытать его, хотя бы на старости лет!
И односельчанам своим был благодарен – за заботу, за внимание, за гостинцы, которым радовался, как ребёнок.
И он уже совсем хорошо себя чувствовал, но его продолжали лечить, и каждый день приходил врач, и порхали хорошенькие сестрички.
Но при этом ещё два совершенно новых чувства мучили его – стыд за то, что всего этого, если честно, он не заслужил, и беспокойство, что не сможет отплатить людям тем же и останется должен.

К выписке Томпопотька привёз его одежду – чистую, выглаженную – и незнакомые, почти новые ботинки. Он попрощался с соседом, который никак не выздоравливал, и оставил ему все свои припасы. Ничего не забрал. И был очень горд собой, хотя и было немного жалко чая и конфет. Впрочем, одну карамельку, закатившуюся в угол ящика, он всё-таки сунул в карман.

Томпопотька с шиком доставил его на своём деревенском джипе прямо к дому. И сразу стали подходить соседи, приветствовали и хитро переглядывались, как будто знали какой-то секрет и изо всех сил сдерживались, чтобы не выдать его.
Ощипенко шагнул в калитку и замер, не узнавая своей усадьбы. Она показалась ему больше и просторнее, чем была. Потому что всё было расчищено, подметено, обрезано, убрано. И в углу напротив крыльца весело желтела свежесрубленная собачья будка, крытая обрезками кровельного железа.
С крыльца торопливо сбежала женщина, подошла к нему и остановилась, не решаясь обнять.
- Папа!..
У Ощипенко перехватило дыхание.
- Дочка?.. Валечка!..
Он шагнул к ней и неловко обнял.
Соседи одобрительно загомонили.
- Ну, слава Богу!..
- Дочку тебе нашли!..
- Ты-то её не искал, а мы вот разыскали!..
- Это Симкиной Танюшке спасибо! Они, оказывается, с Валентиной все эти годы переписывались!..
- Да мы открытками обменивались– на Новый год, на день рождения, на Восьмое марта ещё… И она всегда спрашивала - как папа? Жив, здоров?.. А последний раз написала, что в другую квартиру переехали, и новый телефон указала, на всякий случай. Вот и пригодилось!
- Валюшка, молодец, сразу примчалась! Испугалась за тебя!
- Да и мы испугались!..
Ощипенко беззвучно плакал, крепко держась за дочь. И поверх её головы умоляюще поглядывал на односельчан.
- Теперь всё хорошо будет, Женька!.. – негромко сказал Томпопотька.
Из-за угла дома показалась девушка в обрезанных джинсах. Она решительно подошла и обняла сразу обоих.
- Ну, что вы слёзы льёте? Всё ведь хорошо! – и поцеловала Ощипенко в щёку: - привет, дедушка! Я Вера, внучка твоя! А тебя, правда, Джоном зовут? А можно, я буду звать тебя Джонни? А, мам?.. Правда, прикольно звучит?
И ещё раз звонко чмокнула деда.
Вокруг её ног весело крутился круглый пушистый щенок.
- Это кто? – удивился Ощипенко.
- Это ваша собака! Вам дедушка Том Иванович подарил! Его Дамка родила. Я предлагал его Королём назвать, а Том Иванович сказал, что вам не понравится и что лучшее имя для собаки – Дружок! Так что теперь это ваша собака – Дружок! – радостно объяснил Георгий. И засвистел, зачмокал губами: - Дружок, Дружок!.. Видите, какой умный?
- Дружок, - обалдело повторил Ощипенко, - Дружок…
Наклонился, похлопал себя по коленке.
- Дружок! Ну, иди ко мне!.. Иди! – и вдруг вспомнил, вытащил из кармана карамельку, торопливо развернул. Сел на корточки, протянул на раскрытой ладони конфетку. – Ты мой хороший!.. Ешь, ешь!.. Ну, надо же - Дружок!.. – и всё гладил свободной рукой урчащего щенка.
- Ну, пойдём в дом! – сказала Валентина и оглянулась на стоящих во дворе соседей. – Все пойдёмте! Пожалуйста, проходите! Посидим все вместе…
Соседи замахали руками.
- Нет, нет!.. Куда мы всей толпой!..
- Человек только из больницы! Ему покой нужен! Какие застолья!..
- Ты, Иваныч, давай режим соблюдай, как  врачи велели!
- Спасибо, конечно!..
- Отдыхай, увидимся ещё!..
- Ну, ладно, вы к нам потом заходите, в любое время, хорошо? Чайку попить, поболтать… Мы будем рады, правда, пап?.. – сказала Валентина, и Ощипенко закивал головой: - конечно, заходите, конечно, рады!
Соседи потянулись со двора. Георгий улучил момент, подошёл к Вере и тихонько сказал:
- Вы только Дружку конфет больше не давайте! И вообще сладостей. Собакам нельзя!
- Да уж нам Том Иванович всё подробно рассказал: как кормить, чего нельзя! Это дедушка один раз его угостил, для знакомства!
- И костей куриных нельзя!
- Не будем давать куриных костей! – весело пообещала Вера. Крепко обняла мальчишку и покачала из стороны в сторону.
- Ну, беги!
Она закрыла калитку и пошла в дом.

Не узнавши своей усадьбы, Ощипенко не узнавал и своего жилища.
В доме было чисто, светло, просторно, и вкусно пахло, как при жене-покойнице.
Таз со шкафа исчез, потолок заделан и выкрашен белой краской, печь как-то изменилась и утратила свою длинную вертикальную щель, и треснутое стекло в окне кухни волшебным образом оказалось целым.
В горнице накрыт стол, и дочь ставила на него кастрюльку с чем-то горячим, внучка в углу  поила молоком щенка из детской мисочки.
Ощипенко прерывисто вздохнул. За что ему такое неожиданное счастье?.. Кто всё это сотворил? Кого благодарить? Как?.. И в полном смятении старый коммунист Джон Иванович Ощипенко поднял голову, чтобы не проронить слёз, и истово сказал:
- Спасибо, Господи!..

Проморгавшись, заметил на стене яркое пятно. Подошёл – картина, акварель в деревянной, покрытой лаком рамке. На переднем плане весёлая морда белой козы, изо рта свисает пучок ромашек. За ней широкий разнотравный луг, за ним Ока с золотыми пятнами солнца на воде, а над ними высокое летнее небо с кудрявыми, как коза, облаками.
- Это тебе мальчик подарил, Георгий, дачник, - сказала дочь. – Сам нарисовал. Пусть, говорит, у Евгения Ивановича всегда в доме будет лето!..
И осеклась, испугалась, что отец сейчас расплачется. Но Ощипенко неожиданно засмеялся:
- А коза-то, я гляжу, знакомая! Это ж Белка, старой Ивлихи коза! Ты смотри, как живая! А мальчишка молодец! Наверняка художником станет!
- Ага, знаменитым! – подхватила внучка. – Тогда этой картине цены не будет! Ранняя работа. Ты её береги!
- Буду беречь. – Серьёзно сказал Ощипенко.
- А теперь к столу давайте! – позвала дочь. – Ведь проголодался, небось? И мы не ели, тебя ждали.
Она сняла крышку с кастрюли, и старика Ощипенко накрыло благоуханным ароматом домашнего борща.

У Потаповских ворот стоял серебристый джип. Артур сидел, нетерпеливо барабаня пальцами по рулю. Георгий ходил кругами вокруг машины, поглядывая на дорогу. Увидев «Ниву», чуть не бросился под колёса. Дед остановился, вышел из машины.
- Ты чего?.. Осторожней! А это что? Отец приехал?
- Да, утром. А сейчас мы уезжаем. К папе, на море! Я сюда уже не вернусь. Меня папа потом сразу в Москву отвезёт. Я попрощаться с вами хотел…
- Ах ты, милый ты мой!.. – дед пожал мальчишке руку и не удержался – обнял, притиснул к себе.
- Ну, хорошо тебе на море отдохнуть! Накупаешься там, наплаваешься… - растроганно и бессвязно говорил Томпопотька. – Ты плавать-то умеешь?
- Умею! Меня папа научил! И ещё мы с ним будем рисовать море и скалы! И корабли!
- Это здорово! – искренне порадовался Томпопотька. – Только ты и деревню нашу иногда вспоминай, ладно?
- Я буду вспоминать. – Серьёзно сказал Георгий.
- И я… А то, может, приедете ещё когда? Я вот тебя всё спросить хотел, - спохватился дед, - а какими судьбами вы к нам сюда попали?
- А наш загородный дом сейчас перестраивают. Бабушка и дедушка за ремонтом следят. А мама не любит летом в городе жить.
- А почему именно сюда-то? Вам Николай Потапов знакомый, что ли?
- Да, он у дедушки работает. Узнал, что у нас большой ремонт, и предложил  здесь лето пожить. Говорит, дом всё равно пустой. А рядом река, природа…
- Понятно. Ну, счастливой дороги! Не забывай!..
Они подошли к джипу. Артур вылез, тоже пожал деду руку, поблагодарил, пожелал здоровья.
Потом отец и сын сели в машину, развернулись и поехали. Томпопотька стоял и смотрел им вслед, пока они не скрылись за поворотом.

У Любавы в горнице среди бела дня горел свет, и беззвучно работал телевизор, отражаясь в большом зеркале, висящем на внутренней стороне распахнутой дверцы полированного шифоньера.
Перед зеркалом Любава в ярком пушистом халате с удовольствием оправляла на себе воротник-шальку, отвороты на рукавах и карманах, сгоняла складочки под пояском назад. Каждое её движение сопровождалось золотой вспышкой кольца, которая отражалась в зеркале, соседней полированной створке и в восторженных глазах стоящего позади Томпопотьки.

Том Иванович уже сделал предложение, весьма косноязычно, потому что волновался ужасно, получил согласие и теперь плавился от счастья.

Они встречались глазами в зеркале и смущённо улыбались.
- Хорошо ли, Томушка? – спросила Любава, оглаживая на себе пухлыми руками ладно сидящий халат.
- Очень хорошо! – жарко выдохнул Томпопотька. – Любушка!.. Да ты краше всех!.. – и, не сдержавшись, обнял её и уткнулся лицом в волосы, пахнущие сладкими духами.
Любава сняла халат, оставшись в красивом штапельном платье, бережно повесила его на плечики и зацепила за верх шифоньера – не хотелось прятать такую красоту. Пусть повисит на виду.

Стали вместе накрывать стол – шампанское, вишнёвая наливочка, молодая картошка с укропом, маринованные грибочки, свежий хлеб и ветчина, купленные Томпопотькой утром на станции, конфеты, кофе и сгущёнка к нему.
Поставили всё сразу, чтобы потом не отвлекаться. Оба предвкушали неторопливое торжественное застолье на двоих и обсуждение приятных подробностей – когда поедут в сельсовет, как сообщить детям, где собирать односельчан, чтобы скромно отметить - в деревне такое событие не скроешь - как обустроить совместный быт.
Жить, конечно, будут у Тома Ивановича. Во-первых, мужику к жене переходить негоже, а во-вторых, там такое хозяйство, что от него никуда.
Но и участок Любавы будут содержать в порядке, правда, уже без грядок, но зато посадят ещё плодовых деревьев и кустов – уход за ними небольшой, а зато ягод и фруктов будет больше – ну, и конечно, обожаемых Любавой цветов.
А дом отдадут детям под летний отдых. Любавины ли приедут, Томпопотькины ли – пожалуйста, всё убрано, приготовлено, места всем хватит! И сад в вишнях-смородинах, и двор в цветах.
Ну, а привезут Вовку одного, с ними поживёт, он маленький ещё. И будет у них, как в сказке – дед с бабкой да внучок рыженький. А там, глядишь, и правнуков дождутся!
И так им было хорошо, так спокойно и приятно! Соперничая с солнцем, горела люстра – все три рожка – переливался яркими красками забытый телевизор, закипал чайник, и разливался аромат хорошего кофе. И губы их были сладкими от вишнёвой наливки, и в голове немножко шумело от колючего шампанского, и Томпопотька не мог наглядеться, как, сверкая кольцом на пухлом пальце, Любава выбирала конфету из большой красивой коробки.

Наговорившись и наевшись, чуть хмельные и раскрасневшиеся, перешли на диван. Томпопотька выключил, наконец, свет, сел рядом со своей Любушкой, обнял её и положил голову на сдобное плечо, обтянутое цветастым штапелем.

Вот о таком счастье он мечтал – чтобы каждый вечер вместе, чтобы Любава вязала, позвякивая спицами, а он растапливал бы самовар и собирал всё на стол, и чтобы долго пить чай с разными вареньями, неторопливо перебирая нехитрые события прошедшего дня. А потом сидеть, обняв её, на диване – голова к голове – и, позёвывая, ждать, когда закончится фильм или  концерт, чтобы переместиться на широкую никелированную кровать с шишечками и крахмальным подзором, на высокие перины со множеством подушек.

…Серьёзный диктор, беззвучно шевеливший губами, исчез, теперь во весь экран плескалось море, сливаясь по цвету с небом, по жёлтому песку зазывно расхаживали молоденькие загорелые красотки, едва прикрытые разноцветными лоскутками. Томпопотька встрепенулся, поднял голову.
 - Любушка, а давай поедем в Турцию, на курорт, а?.. В свадебное путешествие?
Любава, улыбаясь, пристроила его голову обратно к себе на плечо, погладила по щеке.
- В Турцию?.. Чтобы ты там на молодых Наташек засматривался? Ну, уж нет!..
Томпопотька снова приподнял голову и посмотрел на неё с изумлением.
- А давай, Томушка, лучше на теплоходе, по нашей Оке? Помнишь, как Степан говорил: Калуга – Ока луговая, Кашира – Ока широкая, Коломна – Ока ломаная…