Палки и камни, любовь. Часть II

                ***
Я прогуливался по парку колеблясь в своем решении выпить. Прекраснейший вид раскрывающий всё своё нутро, зияющий передо мной красотой и открытостью для прохожих, для всех, кому дано было это разглядеть заставил меня остановиться и закурить. Рассматривая крошечные строения, я невольно откинул все мысли и, созерцая одну большую деталь механизма, ее громадность и величественность, я поражался лишь сердцем. Тихо стуча оно ускоряло свой ритм переходя из ежедневного на праздничный, напутствуя меня на такие же большие величественные и благородные цели. А я боялся себя, боялся своей низменности, боялся своих маленьких шагов и никчемных поступков. Ох, как мне хотелось стать такой деталью, может даже не такой огромной, но такой же важной для людей, которые жили в тех домах. Как странно, что всеми этим мечтами и попытками их достигнуть орудовала деталь еще меньше. А она, эта деталь, не боится делать те же шаги, еще меньше, чем мои, еще чаще, и еще никчемней. Как же долго мое сердце будет ждать момента, когда я выйду на сцену и дерну по струнам, чтобы у всех задержалось дыхание…прямо как у меня сейчас, и чтобы для них я был таким же большим и недосягаемым, таким же величественным и громадным, как те дома вдали.
Решившись выпить стаканчик, я выбросил бычок и пошагал в сторону бара. По пути я встретил знакомого из университета, он подошел ко мне улыбаясь, крепко пожал руку и спросил:
- Ты вообще на учебу собираешься ходить?
- Учеба, это не для меня, но, я думаю, заскочу как-нибудь на пары.
- Тебя так и выгнать могут. – Сказал он, поправляя шапку.
- Я не один такой, нас много. – сказал я, усмехнувшись и потеребив его нос – Дима с Игорем тоже не ходят, еще Паша и....
- Паша начал ходить.
Наклонив голову, наблюдая как я начал расстегивать и застегивать замок на его курточке, он убрал мою руку, оглянулся по сторонам и спросил:
- Ты что, обкуренный?
- Да нет, просто настроение хорошее. – Сказав это, я посмотрел в его пустые глаза и улыбнулся.
- Понятно. Ладно, мне надо спешить, я пошел.
- Давай, пока.
Удаляясь, он что-то крикнул мне, но я не услышал. Думаю, это касалось пар.
Улица, по которой я проходил была очень оживленной, толпа людей справа, слева, навстречу и в моем направлении, велосипедисты, старые, молодые, маленькие дети, собаки, коты, куча шумящих крупногабаритных джипов и легковых машин. Я наблюдал, как они куда-то спешат, давят на педаль заставляя мотор реветь от их рутины, постоянства и однообразия. Взывая о помощи неистово кричат механизмы. Стальные кони выпускают в разные стороны дым из своих ноздрей, яростно раскрывая их, показывая свое сопротивление. Им не нравится то, что они делают, но они не в силах проявить и капли неповиновения своим заурядным владельцам. Правда, они иногда ломаются, в принципе, как и люди. Все они ехали в разные стороны, по разным делам, но все одинаково быстро. Мне казалось, будто мы живем в совершенно разных мирах, где у каждого свои проблемы, заботы, у каждого свое время, оно по-разному течет и по-разному воспринимается, а между нами всего лишь тонкая невидимая стена, стоит мне переступить ее, не привыкнув к их скорости, темпу, не преодолев и не пережив то, что пережили они, меня быстренько затопчут…нельзя так резко и безосновательно все менять, нужно попрактиковаться, хотя, спешить некуда, мое время тоже стремительно набирает обороты, а мне хочется взреветь от этой спешки и удрать куда-то на необитаемый остров где я смогу уединиться со своей оболочкой для пустоты, но к сожалению для этого нужно топливо, за которым я как раз и направляюсь в бар. Вывеска «Портер ПАБ» дала мне понять, что идти осталось не долго. Заскочив в помещение, я прошмыгнул между столиками и быстренько занял место у барной стойки.
- Что вы будете? – вежливо спросил бармен.
- Двести грамм коньяка, пожалуйста.
Он кивнул, достал стакан и начал наливать. На часах было коло трех, а это значило, что я успею выпить и еще немного протрезветь. Отхлебнув немного, я скривился и уткнулся носом в рукав. Официант быстро среагировал и предложил мне запить, я кивнул головой, а он налил мне стаканчик колы.
- За счет заведения, – сказал он, глядя через отполированный до блеска бокал, плюнул на него, еще немного повозил своей тряпочкой и поставил.
Мне хотелось у него спросить нравится ли ему его работа. Мне всегда хочется это спросить. Я продолжил пить, запивать, и чувствовать себя одиноким. Стоит мне на секунду остаться одному, и я чувствую себя никому не нужным, тем более, в такой обстановке. Все общаются, улыбаются, смотрят друг на друга, парочки держатся за руки и мило воркуют. Интересно, как они все познакомились? В поезде, в продуктовых магазинах, в магазинах нижнего белья, на улице, в компании, в кафе, на улице в компании или в компании в кафе? Никогда не знаешь, с кем можешь познакомиться следующую секунду, а будет ли для тебя приятным это знакомство, предугадать еще труднее. Посмотрев на часы, я сделал вывод, что пора выдвигаться. Накинув шарф, я пошел прочь из этого паба, пока меня не расперло, и я не схватил за горло одного из посетителей задушив его на месте от зависти. Пронзительный визг разрывал мои барабанные перепонки, оседая где-то внутри, пробираясь к мозгу и оставляя там осадок в виде металлической стружки, древесных опилок или еще чего; так я чувствовал зависть.
Мое опоздание было неизбежным, и зная, что Ира тоже не придет вовремя, я никуда не спешил. Спокойно, медленным шагом, прогуливаясь улицами, на которых я был впервые, рассматривая высотки, находя контраст между новостройками и старыми рассыпавшимися двухэтажными домиками я добрался до станции метро. Ира опаздывала. Первые полчаса я стоял по стойке смирно, потом начал ходить туда-сюда, наконец дождавшись сообщения я прочел его и закурил. Она написала: "Я опаздываю", а рядом красовался маленький смайлик желтого цвета, улыбающийся, говорящий о непричастности и невиновности отправителя, и якобы маловажности и несерьезности сложившейся ситуации. Во внутреннем кармане пальто я всегда носил книжечку моего любимого Генри Миллера в тонком переплете. Я прислонился спиной к стене, перекрестил ноги и начал читать. «У меня нет ни работы, ни сбережений, ни надежд. Я - счастливейший человек в мире.», у меня тоже ничего этого нет, жаль, что я не могу быть счастливым при таком раскладе вещей.
На протяжении получаса, рядом со мной мялась девушка, явно хотевшая меня о чем-нибудь спросить. Стоило мне снять один наушник, как она сразу подошла, попросила сигарету и мило улыбнулась. Я никогда не жалел сигарет – мне жалко курящих, поэтому, достав пачку, я протянул ей две сигареты, она забрала их, после чего она сразу удалилась.
Не заметив меня, Ира прошла мимо, потом покрутилась на месте и нашла меня взглядом, а я, делал вид, что полностью погружен в книгу. Она поняла, что я притворялся, заметивши, как я осклабился, а мне ничего не оставалось, как сдаться, поднять голову, опустить книгу и поприветствовать ее. Кстати, она действительно не чувствовала себя виноватой в ее опоздании, наоборот, виноватым был я. Не знаю почему. Первые пол часа я всячески развлекал ее, пытался развеселить своими плоскими шутками, привлечь внимание, а она демонстративно поднимала голову и даже не смотрела в мою сторону. Лишь тогда, когда я спросил, как у нее дела, она начала говорить и вскоре пришла в себя. Я привел ее на то место, где пару часов назад сам сидел и любовался пейзажем, она задержала дыхание. Сквозь улыбку, восторженно вздыхая, она сказала:
- Как красиво.
Я обвил ее талию руками, прислонился губами к шее, которые как всегда пахли моими любимыми духами, что я дарил ей из года в год на восьмое марта. Я любил ее, боже, как же сильно я ее любил. Жаль, что я как дурак собирал банальности, чтобы утвердить ее любовь, зарывался в этих вычитанных из книг наречиях, пытаясь поставить ярлыки и ценники на все, что только можно было, ох, и как же я был алчен, ненасытен в своих желаниях что-то купить. А ей…ей надо видимость, ей надо кино, спектакль. Очень прискорбно, что у нас так мало антрактов, где мы с трепетом делимся своей любовью, в страхе сделать что-то не так и снова оказаться на распутье, у которого только два варианта: смерть или любовь. Где плетемся, находя опору из страсти и расстояния, пускай даже небольшого, где мы смеемся и играем самих себя, хотя, иногда кажется, что за кулисами актерской игры больше чем перед ними, слишком уж вживаемся в роль любителей склок и распрей. Занавес открывается расходясь по бокам, уступая место ссорам, подкидывает дров в костер, чтобы сильнее горело, распаляются нервы, крики, вздоры. А все для кого? Для одного слепого зрителя, который сидит вместо суфлера, все время молчит, давая нам возможность импровизировать, позволяя нам отклоняться от сюжета, указывая только на одно: «Громче! Громче! Ребята, я хочу слышать! Я хочу услышать все! Громче! Громче!» - яростно вопя, как маленький капризный ребенок, указывает он нам, а потом сидит, удовлетворительно кивая, сидит с изуродованным от его гнилой улыбки лицом, отстукивает своей увесистой тростью ритм, снова простит говорить громче и, откидывая в голову в экстазе слушает наши крики. Он наслаждается язвительностью наших оскорблений, ему нравится смотреть как мы одариваем друг друга измышленными обвинениями, навскидку бросаемся крючками пытаясь зацепить посильнее, как можно глубже загнать под кожу, и вырвать его с мясом и чувствами, оставляя на бледнокожем от холода теле онемевшие шрамы, что со временем станут червоточиной в глубинах нашей психики уже и так отвергающей всякие эмоции, ставшей бросовой частью организма. Он продолжает с упоением смотреть на наше бесчинство, наблюдать за колоритностью наших оскорблений, сумбурностью расставаний и примирений, наших опрометчивых выводов и блажных причин для ревности. Но ее запах, дает мне понять, что это лишь нелепая игра, плохой сон, и очнувшись, я всегда говорю: «Я люблю тебя.».
- Давай присядем. – Предложил я.
Она согласилась. Мы продвинулись к тому месту, где я обычно сижу сам, безмолвно любуясь красотой ненавистных мне мест. Этот город вызывает у меня только глубинную пустую ненависть. Я рыба в пустыне, и если мне с трудом верится в существование чуда, то я твердо верю в безнадежную невезучесть, иначе, как я там оказался? Я не мессия, я рыба в пустыне, и когда я задумываюсь о том, чтобы изменить этот мир, мне мешает фоновая мысль: «Это же чистейшей воды эгоизм!». Действительно, если у меня жабры и плавники вместо лап, то почему бы не винить в этом море, а не пустыню? Да потому что я рыба, и если я до сих пор выживаю при таких неподходящих условиях, то моя блестящая чешуя, всего лишь карнавальный костюм, который я одеваю по выходным и праздникам, но, я считаю, что мне больше подошел костюм черепахи.
Город, это всего лишь десятипроцентная часть в моей диаграмме ненависти, маленькое ведро на кухне под раковиной, куда я рачительно складывал лоснящийся на солнце навоз гостей, бестактно кинутый на пол, заполняющий пространство сей маленькой комнаты, а потом и всего дома. Скипа витиеватых тирад расползалась по жилой площади, табачной дымкой разговоров просачивалась сквозь окна и щели, туманилась в местах, где ей совсем не место, а спозаранку мне приходилось всем этим дышать, но я силился задержать дыхание, чтобы не задохнутся этим чадным газом выброшенным истощенностью, изнеможением города, где много места только для плотских утех, и прочих инстинктивных пороков. «Во славу гедонизма!», кричат они, и бросают в меня коктейлями молотова заряженным их злобой с расчетом на поражение моей, но я все-равно считаю их не правыми, хотите есть – ешьте, но не надо втягивать меня в это, а потом с озлобленностью отбирать мой кусок мяса и на виду у всех с неистовой яростью хищника рвать зубами, когтями, взглядом. 
Я выбрал самый подходящий для ненависти дар, такой, чтобы без сожаления выбрасывать его в помойную яму, чтобы без угрызений совести вытряхивать это ведро, постукивая по дну, пока с такой же тщательностью не вытряхнут меня, а потом не вытряхнут того, кто вытряхнул меня, заполняя свой внутренний мир рекурсивной однотипностью, добавляя детали во имя нашего любимого веселья, другими словами «не так скучно», что более уместней, поскольку скучно всегда; мы в черной дыре, а мир – спиральная рекурсия, и если что-то движется не по спирали, то провалиться мне на этом месте, где мои семнадцать (самый лучший возраст), и почему я совершаю новые ошибки играя под старый мотив «никому не доверяй и будь осторожен»? Можете облить меня чем захотите, а я знаю, чем вы захотите меня облить, но мне надо отдать должное всему этому идущему на своих ходах поприщу, делая мою жизнь не такой однообразной кучей…неловких ситуаций и нелепых стечений обстоятельств, что делают меня то циником, то буквально по горло обретающимся, кипящем в большом продырявленном коррозией котелке, глотая временно-противный бульон веры и доверия. Это поприще – мусорный бак на колесиках, и он, разгоняясь, проскакивает между шлагбаумами, игнорирует светофоры, не объезжает ямы, за что я потом отвечаю. Жаль, что у них нет тормозов. Выделывая виражи на баках мое беспомощное мертвецки бледное тело превращается в шкалу Лайкетра, и количество согласий всегда равно количеству не согласий, и вся эта сумятица «разногласий» превращается в абсолютный ноль, при котором я замерзаю. Каждый из выборов оставляет на моем теле рубцы и шрамы, а со временем разность этих ран, кровоточащих или замерших от старости, превратится в неизлечимую гангрену. Она покроет мою кожу и мумифицирует бальзамами приятных воспоминаний, жаль, что мне светит лишь та помойная яма, в которой я прожил, ведь на гробницы не плюют. Кстати, не было бы воспоминаний, не было бы и надобности в шкале ненависть-любовь, ибо помню я только хорошее, и если бы я не вспоминал, то мог бы только наблюдать, а наш мир – зрелище не очень приятное. Иногда мне даже жаль, что я застал его таким паскудным. Временами кажется, что ненависть выигрывает, и на мои сомнения и потуги всё оправдать или объяснить все безнадежно машут руками отворачивая головы, и я слышу эти насмешливые возгласы за спиной: «Чудак! Он хочет поставить мат шахматной доске, только посмотрите на него!» Они правы, город всегда выигрывает и будет выигрывать, даже если его роль - роль уборщицы в моем театре, сметающей «небрежно» оставленный актерским составом помет, только вот за одним убрать ей так же тяжело, как и за толпой посетителей, которые, извиняюсь за выражение, загадили весь зал. Самая лучшая уборная для людей – душа, а на улице им стыдно. «Конечно!» - истерично ликую я - что же о них подумают такие же резервуары для фекалий, скрупулезно отобранных эгоизмом. Их эгоизмом. К тому же, на улице холодно, а в душе…в душе всегда тепло и уютно, особенно, когда больше не придётся возвращаться. Хоть все и временно, но все же мне надо хотя бы час любить, чтобы весь день ненавидеть, и весь день ненавидеть, чтобы хотя бы час…
- Ты что, пил? – спросила она в недоумении, как будто это впервые.
- Немного.
- Мы договорились не пить и не курить, если ты забыл. Мне, правда, все-равно, но ты проявил неуважение ко мне нарушив обещание, или я для тебя ничего не значу? Если… - бла-бла-бла и дальше в том же духе.
Даже если бы я сегодня не пил, она бы все-равно унюхала мой перегар, что не лучше.
- Я не забыл, и я хотел бы внести ясность в суть своего обещания, так как я обещал не напиваться, а вот выпить, это уже совсем другое дело. Стакан коньяка для настроения, это не страшно, выпивка помогает мне сильнее тебя любить.
- То есть без выпивки ты меня не любишь?
Я решил промолчать, а она потупила взгляд находясь в решении, обижаться ей или нет.
- Есть сигарета? – спросила Ира.
- Ага, значит так мы и бросаем курить. И пить ты так же бросаешь, просто я не знаю, а ты же у нас партизанка, не расколешься не проболтаешься.
- Нет, я вчера занята была.
- А, понятно, чем?
- Сначала меня мама попросила убраться, потом я ездила проведать бабушку, готовилась к модульной еще, и… 
- Как там мама?
- Привет передавала. – быстро ответила она.
- Что-то ты врешь, насколько я знаю, она в командировке. – сказал я и подозрительно на нее посмотрел.
- Эм, нет, она осталась. Должна была уехать, но осталась. – сказала она, бесчувственно глядя на те дома, на ту маленькую громадность, которая переворачивала все мои внутренности, высасывала энергию превращая ее в восторг и вдохновение, и ладно бы только бесчувственно, но еще и так притворно.
Я понял, что она не восхищается тем, на что сейчас смотрит; для нее это автопилот эмоций. Цивилизация выжила из нее ту естественную чувственность, которую дала нам сама «матушка природа», и оставила лишь инстинктивное взвешивание за и против, лишь возможность отличать хорошее от плохого, но не понимать насколько это хорошо или насколько плохо. Социальные сети помогли в этом современным людям в тот момент, когда ввели систему «мне нравится». Она сказала, что здесь красиво, только потому что этот пейзаж похожий на те, которые люди зачастую именуют «красивым». Вся эта постройка и труды человеческие не вызывает в ней ощущения, насколько могущественны люди; для нее эти окна не отражают солнечный свет, и он не переливается оранжевым с белизной домов, она не видит времени, она не представляет в своей обывательской голове, как тысяча маленьких неприметных людей корпели над столь великой и благородной целью обеспечить всех крышей над головой, пускай в большей мере и своей. Она не видит мелкие детали, да и большие ей тоже ни к чему. Ей безразлично небо, безразлично куда направляются все те маленькие существа, какие у них заботы и к чему они стремятся. Вся та величественность, что я описывал раньше, для нее не важна, и все эти просторы для нее не больше, чем 4,5 дюйма ее телефонного экрана, где масштаб не меньше пятизначного. В отражении ее глаз я вижу только обрывки сей гениальной картины, но тем не менее, она всем с радостью расскажет где побывала, и все толпой придут сюда посмотреть на «классное» место. От этой толпы меня будет тошнить. Меня уже тошнит, такая же кучка носителей – хоть какого – интеллекта идет сюда во всеоружии, снарядившись всем необходимым: фотоаппаратами и гигабайтами искусственной памяти, чтобы сделать искусственные фотографии, и показать их искусственным людям. Меня уже тошнит. Можно любить и ненавидеть в одно и то же время, если у тебя есть вещь, которую ты ненавидишь сильнее всего; в моем случае, это город К. Каждый раз я пересекаю сплошную, когда метаюсь со стороны в сторону держа свой пусть извилистой, скользкой, зимней дорогой, постоянно пропуская повороты. Дорожные знаки все время указывают, блестят при свете автомобильных фар, белые буковки на синем фоне предательски гласят: «Налево свернешь…». Я бы не сказал, что ненавижу Иру, совсем нет. Иногда бывают моменты, когда я злюсь на нее, но я люблю ее, даже если брать во внимание ее пустоту, равнодушие и безразличие к моему творчеству, да и к творчеству в общем. У нее достаточно времени чтобы придумывать меня, придумывать мои действия, мое поведение, а потом злиться, когда я делаю что-то не так, как она себе надумала.
- В таком случае, пойдем к тебе, я маму твою давно не видел, поздороваюсь хотя бы. -  хотел я ее раскусить.
- Ты даешь сигарету, или нет? – соскочила с темы она.
- Держи…держи.
- Спасибо!
- Так мы идем к тебе? – настаивал на своем я.
- Как хочешь, можем пойти, она все-равно сейчас у подружки, может быть позже придет.
Ложь осталась нераскрытой. Как же сильно я люблю за это женщин: если они начали врать, то будут врать до победного конца, не смотря на то, какую нелепицу и абсолютно не содержащего никакого смысла ахинею они будут нести. Они будут врать пока ты не предъявишь им свой пропуск со всеми привилегиями, пока не переберешь заляпанными кровью пальцами все кишки и внутренности, не разделаешь ее и не заставишь признаться.
Я сводил ее в ресторан, где нам, как паре, подали какую-то желтую штучку в маленькой рюмке, пахнущую лимоном. По не знанию, мы сочли ее за ликер и выпили; я до сих пор думаю, что это был все-таки ликер, хотя больше похоже на лимонный соус к какой-то рыбе, которую мы не заказывали. Когда я ее проводил мы прошлись по ночному городу болтая о всякой чепухе, понемногу задевая больные для нас темы, чтобы не расслаблялись, не заносились со своей чертовой любовью, грехом людским, отдающим только алчностью и корыстностью. По дороге домой, я замечал, как она сильно чем-то обеспокоена, она постоянно запиналась, была полна предосторожности, в попытке не ляпнуть чего-нибудь лишнего. В такие моменты я быстро подхватывал вопросом: «Ты что-то хотела сказать?», но она наотрез отказывалась говорить правду, и заученно отвечала: «Нет, все нормально, я просто сегодня растерянная какая-то, не выспалась наверно.» Боже, какая банальность, именно из-за недосыпания она так стыдливо прятала глаза. Я сам себя уверовал в ее преданности. Были моменты, когда я задумывался о ее верности, но по мере того, как я на нее засматривался, вся негодная пыль сомнений и плохих мыслей улетучивалась из моей головы, и я пытался не подать виду, что у меня внутри вспыхнула искорка подозрения, что позже могла стать самым настоящим пожаром. Хорошо, что я сразу его тушил, подбирая моменты, которые были доказательствами в войне между доверием и недоверием. Я не жду верности до гроба, я в этом не нуждаюсь, от нее мне надо кое-что другое. Она такая девушка, в будущности женщина, которая из любого мужчины сделает лучшего. Ей надо просто быть, и ничего больше. Правда, может мне так только кажется, может это только для меня она такая. В общем, не важно, от этой стервы у меня в животе плотоядные бабочки, и я буду их подкармливать, пока они выпархивают с моего рта набором звуков, заставляющих толпу прыгать и свистеть.
Настал мой самый любимы момент встречи – расставание. Только в этот момент я начинаю понимать, что я испытываю к человеку, с которым сейчас попрощаюсь. Я бы зашел к ней на кофе и все закончилось бы как обычно, но уже поздно, и если ее мама и вправду дома, то она наверняка уже спит, а я не хочу ее злить, она и так меня недолюбливает.
- Пока.
- Пока.
Она поцеловала меня, и собралась уходить, но я поймал ее за руку, подтянул к себе и прижался к ней всем телом, потом отпрянул и посмотрел ей в глаза, все еще продолжая держать за ее хрупкие плечи. Я почти всегда так делал, но каждый раз со мной что-то происходило, и мое тело покрывалось изнутри точечками, словно меня легонько касалась тысяча иголок, в то же время учащалось дыхание, меня опьяняло, а мой нетрезвый от этого действа мозг, напутствовал меня на нелепые слова, которые в тот момент меня вовсе не смущали, а она холодно на меня смотрела, все теми же пустыми глазами, может от того, что мы вот-вот разойдемся, и телефонный спектакль разыграется снова, толи потому что она все-таки стерва. Я поцеловал ее в лоб, и сказал:
- Я люблю тебя.
Она улыбнулась, будто столько раз сказанная фраза все еще может заставить ее что-то почувствовать, затронуть ее мнимые ощущения, ее мнимую…
- Я тебя тоже! – ответила она, и я наконец ее отпустил.
Возвращаясь домой у меня всегда приподнятое настроение, даже если встреча была неудачной, даже если моя непрочная тюрьма из кожи и черепа давала пробоину позволяя мне бессовестно поносить ее и все вокруг, пока это не доходило до истерик, до ссор, что так ей нравились. Ах, я тоже не сахар. Она – не она, если она не страдает, она – не она, если я не мудак. А я – мудак, или по крайней мере дурак. В общем, не важно, не хочу себя сильно загружать. Я шел почти вприпрыжку, распевая слова песни «Bring it on home», а эта песня всегда помогала реверсировать мое настроение с осеннего на весеннее.
Все это блаженство в миг развеялось. Перед моими глазами выросла большая стена с выгравированным на ней силуэтом человека, одиноко стоящего посреди пустой улицы. Мое царство шута идущего по спящему поселению прекратилось. Я с опаской попытался пройти мимо, но он окликнул меня:
- Молодой человек!
Я оглянулся и посмотрел на его испачканный, ничтожно-жалкий вид. На смену страху пришло презрение, оно почти всегда приходило на замену страху.
- Что ты хочешь? – спросил я, зная ответ, и полез за мелочью в карман.
- У вас есть телефон? Тут ребята гоп-стопом занимаются, не могли бы вы вызвать полицию?
- Ну если ты знаешь, что они там, не проще ли тебе пойти домой другой дорогой? – сказал я, обращаясь к нему на «ты», проигнорировав разницу в возрасте.
- У меня нет дома, - сказал он печально - я бездомный. – почти глухо, не договаривая последнее слово до конца промолвил он.
- Ну так найди себе дом.
Естественно, я пошел дальше, пропуская сквозь уши его просьбы, которые он моля выкрикивал вслед, семеня за мной. Я знал, что мне это вернется.
Дома так уютно, хочется спать. Я так и сделал. Но, Эрис…
- Привет, Эрис! Как поживаешь?
***
Я проснулся от того, что наконец выспался, и никакая тварючка не разбудила меня своими ненужными мне делами. Чувствую себя хуже, чем вчера, вчера было похмелье, и мне было не так одиноко. Вечно молодой – вечно похмельный, но не сегодня, сегодня я умываюсь прострацией, забивая свои поры ее влагой. Пропитывая кожу депрессией, я унюхал вкусный запах и в животе сразу закрутило. Мама как всегда возилась с готовкой на кухне, тарахтя кастрюлями, вилками, ложками и всем чем только можно тарахтеть. Я посмотрел на телефоне время, заметил сообщение от Иры, на которое вчера не ответил. Она снова будет дуться, ее не волнует, что я уже спал. Открыв новости, я прочитал заголовки, остановившись на одном из них, на единственном меня интересующем, прочитал следующее: «В Африке восстал из мертвых третий человек, зараженный Эболой. Восстание зомби как в американских фильмах?», и несколько прикрепленных к статье фотографий, на которых изображены инфицированные с погнившей от разложения кожей. Чушь собачья. Я откинул телефон в сторону, встал с кровати, оделся и пошел на кухню. Болела пятка.
- Доброе утро, мам.
- Доброе, сына. Завтрак на столе, разогрей. – сказала она быстро, и обратно нырнула в свои заморочки.
- Уже обед.
- Называй это как хочешь, я не виновата, что ты так поздно проснулся.
- Праздники заканчиваются, моя праздность – никогда.  – сказал я и почесал живот.
- Ешь!
Она поставила тарелку на стол и положила рядом вилку.  Я в миг уплел большую тарелку супа и удовлетворенно причмокивая попросил еще.
- Тебе все утро какой-то Вова Орк или Орг звонил, я сказала, что ты спишь. Он попросил тебя связаться с ним, как только проснешься.
- Я понял. Орг – это организатор. А что он хотел, не говорил? – спросил я.
- Нет, не говорил.
- Ладно, спасибо за завтрак, или обед.
- Не за что.
Я вернулся к себе в спальню и бессильно бухнулся на кровать. Живот распирало от переедания, а мой внутренний, в обычные дни не подающий виду демон чревоугодия говорил мне на ушко: «Спасибо.». В такие непогожие дни, всегда хочется только есть и спать. Всегда хочется это делать, но сегодня еще пуще.
 Не хочу звонить ему, лучше попрошу извинения у Иры – не понятно за что – и улягусь дальше спать. Я так и сделал, но через два часа меня разбудили. Сонными запухшими от пересыпа глазами, я посмотрел на дисплей телефона, и еще ничего не увидев, попросил Бога что бы это был только не он. Когда ресницы уступили дорогу уже почти вечернему свету, я смог прочитать имя звонящего мне человека, и от всей души поблагодарить Всевышнего. «Спасибо! Спасибо, что всегда слышишь мои мольбы!», с сарказмом промолвил я где-то в чертогах своего разума.
- Да, Игорь, что ты хотел? – спросил я, потягиваясь одной рукой.
- Нам на репетицию сегодня, забыл?
- Нет, я уже собираюсь, осталось гитару в…
- Я понял, давай просыпайся и подъезжай к нам. – прервал меня он.
Я быстренько вскочил с постели. Не сложив ее как следует, я комом запихнул все в шкаф, утрамбовал, чтобы мама не заметила, и в спешке начал собираться. Пока чистил зубы, думал, стоит ли мыть голову или нет. Решил, что нет, но еще немного походив туда-сюда в поисках чистых носков я понял, что так дело не пойдет, ведь негоже такому человеку как я, «интеллигентному», ходить с грязной головой. Времени оставалось мало, но это потеряло всякий смысл, когда я не обнаружил кабеля и каподастра на своем привычном месте. Я позвонил Черному с печальным известием о том, что не приду сегодня, на что он мне ответил:
- Но, как? Ладно с репетицией, ну, типа, Европу собирались обсудить, все вместе, а это, извини меня, очень серьезно. 
- Ты меня тоже извини, милок, но без толку мне идти, я бесполезный без каподастра. Давай как-нибудь вечером, а то я кажись знаю где все мое потерянное добро, я заберу его, и мы встретимся в каком-нибудь кафе.
- Ладно, ладно.
Настало время звонка. Никогда не любил звонить плохо знакомым людям и о чем-то с ними договариваться, у меня сразу же возникало чувство, будто бы мне делают одолжение, чувство, будто я навсегда останусь в долгу, но, преодолев свое стеснение и непонятные безосновательно-выплывающие эмоции, я поговорил с Вовой, и он сообщил мне свой адрес, сказав, чтобы я забрал свои вещи как можно скорее. 
Гитару я оставил дома и вольной птахой выпорхнул на улицу. Моросящий дождь заляпывал мне очки, и все, что я видел, были разноцветные пятна и мелькающие черные силуэты. Я спустился в переход, где лежащие бомжи поднимали головы, в надежде узнать старых знакомых в лицах бездушных, безразличных прохожих. Они испытывали то ли горечь и сожаление под нелегким давлением воспоминаний о прошлом, где все цвета вокруг не сошлись на тусклой лампочке и грязных стенах подземного перехода, а светилось ярким светом молодости, которую они так и не смогли перерасти, то ли они испытывали стыд; он-то и заставлял их отяжелевшие от сожаления вершины уткнуться в каракулевые воротники старых, затасканных, приобретенных еще в советские времена курток с которыми они не разлучались. Девушка кинула пятак. Может она та самая старая знакомая?
Толпа разносортных людей стояла возле остановки, тем самым вынудив меня отбросить мысли о маршрутке, и пройтись пешком. Я воткнул наушники и включил The Kooks, а они с радостью, придерживаясь английских, джентльменских традиций, подпевали туманной лондонской погоде: «You, you ain’t got no love today». И действительно, сегодня любовь добавила меня в черный список, и даже выберись я оттуда, меня проигнорируют куда более существующие вещи или люди. Весь песенный аккомпанемент шел к разрыву, и вместо того, чтобы смотреть на дорогу, я замкнулся в этих нотках несчастья, нотках, которые вот-вот должны были подойди к кульминации и сделать мой день еще более туманным. Соблюдая темп и ритм, я тронулся в такт с песней, но почувствовал, как меня ударило в ноги, как подкосило, как я упал. Поднявшись, я был немного в стрессовом состоянии. Страх отымел мое тело. Все, что меня волновало – запачканное пальто. Я обтряхнул грязь, сел на капот машины, достал сигарету и закурил. Когда мне стало доходить, что произошло, я повернулся к водителю, который наконец перестал орать, и вежливо спросил:
- Ты как?
- Буду жить. – ответил я, и так крепко затянулся, что аж закашлялся.