6. Дорогами растерзанной юности

     Г Л А В А   Ш Е С Т А Я

     П Л Е Н

     Нас не пленили на поле боя!
     Мы не сдались в плен с поднятыми вверх руками!

     Нас, несколько десятков, в том числе несколько командиров (офицеров), сохранивших личное оружие, а некоторые даже партийные билеты, своевременно упрятанные в соломе, большинство из которых были раненные, немцы по предательской наводке обнаружили в крестьянском амбаре, куда мы, промокшие до нитки, забрались по случаю сильного ливня.

     Кто-то выдал нас, хотя мы уже были вроде бы гражданские лица, в домотканой одежде, обутые в постолы с соломенными капелюшами на головах.

     На обочине, по обе стороны разбитой ухабами дороги Мир – Кореличи – Новогрудок – Лида (западнее Минска) сплошь и рядом брошенные, сожженные автомобили и разная боевая отечественная военная техника.

     А в одном месте посреди дороги, так что немцам пришлось сделать объезд, неподвижно замерли один за другим два многотонные с разорванными стволами пушек танки – КВ-2. Ни царапин, никаких следов участия в бою.

     Новенькие, словно с конвейера, но мертвые. Вдохни в них жизнь, да отдай в руки умельцев, разметали бы вокруг себя, гусеницами подавили бы на десятки километров, и мы бы ожили. Так нам мерещилось.
Кто-то сказал:

     - Горючее кончилось, вот и омертвели… 
       
     В воздухе стоит невыносимо страшная жара. Пыль и пот впитываются в глаза, рот, уши, дышать нечем, мучительно хочется пить, а колонну все подгоняют окрики конвоиров:

    – «Schnell!», «Schnell!», «Schnell! Schmutzige russischen Schwein!» -6   
   
    Колона пленных тянется по избитой пыльной дороге. По обеим ее сторонам через каждые 20-30 метров со свисающим на ремне «шмайсером» конвоир. Следит зорко, шаг-два в сторону – без предупреждения стреляет.

    Падают мертвыми, падают раненными, теряя последние силы.

    Пока что живые, смертельно уставшие, голодные и обезвоженные с туманным сознанием, продолжают отклоняться на шаг-два в сторону, и снова падают убитыми и раненными те, кто шел рядом несколько минут тому назад.

    При тяжелых ранениях упавших на землю, истекавших кровью, дострелевают. Товарищеская помощь в таких случаях конвоирами расценивается как «шаг в сторону»...

    На пути встречаются местечки, чаще – села. Вдоль улиц белорусские крестьяне, не впервые наблюдавшие за нечеловеческим, ненавистным обращением немецких солдат с пленными, не приближались к нам. Они стоят поодаль от дороги, не всегда видимые конвоем, молча, утирая рукавами слезы.

    Взрослые и дети понимают, что своими благими намерениями они провоцируют конвой. Вдоль улиц на заборах, изгородях, плетнях и других местах заблаго-временно навешаны завернутые в тряпочки бутылки с водой, хлебом, чаще  - с картофелем. Пленные, решившиеся достать такой сверток, подвергают себя и рядом идущих товарищей смертельному риску.

    Изредка попытка заканчивалась удачей, но чаще смертью или тяжелым ранением нескольких, рядом идущих с последующим их дострелом.

    Обливаясь кровью крестьянское сердце при виде этих босых, оборванных, голодных, обросших щетиной соотечественников...
 
    Ночевали мы в поле под голым небом. Конвой усилили собаками. Их лай время от времени заглушает не прекращающуюся стрельбу. К городу Лида дотянулись на исходе дня. У старинной крепости, свернув с главной дороги влево, подымаемся вверх по узким улочкам.

    Справа виднеется грузовая железнодорожная платформа и вокзал. Пройдя еще несколько десятков метров, упираемся в ворота бывшего военного городка. Так мы доплелись к Лидскому пересыльному лагерю советских военнопленных № 155 -7               

    В военном городке казармы и добротные конюшни времен польских властей, т. е. до 1939 года. В конюшнях сейчас лошадей нет, тут определились раненные.

    Во время моего пребывания в лагере медицинская помощь пленным, остро нуждающимся в ней, отсутствовала. Остальных военнопленных размещают на большом плаце территории городка под голым небом, предварительно поделив его на зоны.

    В центре городка установлена отечественного образца армейская походная полевая кухня. Доступ к ней осуществлялся штурмом. Далеко не каждый, не говоря уже о раненных, может получить там «варево».

    А «варевом» была засоленная, с отвратительно гнилым запахом, из отечественных армейских складов, «трофейная» капуста. Не у каждого военнопленного был котелок, что свидетельствовало о большом количестве среди них лиц командно-начальствующего и политического состава Красной армии.

    Как-то утром нас стали строить в шеренги, что всех взволновало. Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, и ожидали. Вдруг в соседней зоне, которую нам была лучше видно, чем другие, появились женщины – белорусские крестьянки.

    Они шли в сопровождении конвоя немецких солдат и нескольких добровольцев» -8 , всматриваясь в серые, заросшие щетиной лица. Мы недоумевали, что происходит, и лишь тогда, когда женщины подошли к нашей зоне, мы поняли, что их впустили в лагерь с тем, чтобы они опознали среди пленных своих мужей, мобилизованных в Красную армию накануне войны.

    Вначале женщины, утирая слезы, проходили мимо пленных с надеждой вот-вот найти родного человека и вызволить его, но с каждым шагом и безжалостно уходящим отведенным временем осознавали, что не так-то легко найти в «стоге сена иголку».

    В эти считанные минуты женщины решались на последний шанс: спасти первого попавшегося, только бы тот отозвался на их порыв.

    – Миленький, родненький, нашла я тебя! – обхватывая руками голову ошарашенного пленного и шепча ему в ухо «зови меня Анютой, отзывайся… »

    В большинстве случаев эта игра немцами воспринималась положительно. Так бы и продолжалось еще какое-то время, но рядом же были «добровольцы» и они вмешались.

    Как внезапно началось, так и внезапно закончилось,– женщин выгнали из лагеря. Правда, несколько десятков пленных женщинам все же удалось спасти оттого, что ожидало их в ближайшие дни.               

    Второй и последующие дни пребывания в лагере усилились голодом и жаждой. Несмотря на тяжелую обстановку и рысканье среди нас подозрительных, не внушающих доверия лиц, мы крепились и всячески старались поддерживать друг друга.

    Опознание, выдача комиссаров и евреев происходила у нас на глазах. Выявленных политических работников и евреев уводили, но были и случаи расправы на месте.

    Появились случаи вспышки дизентерии. Для дезинфекционной обработки конюшни, места пребывания раненных, и отхожих мест стали привозить негашеную известь.

    Я лежал в прохладном, утрамбованном конскими копытами, стойле конюшни. Рядом такие же в выцветших со следами крови гимнастерках, тяжело и легко раненные.

    Страшно мучает жажда, но утолить ее нечем. Под ложечкой сосет голод, никто не помнит, когда он ел в последний раз. Теснота ужасная, но она с каждым днем рассасывается – дизентерия ползет по конюшне.

    Умирают на месте, но чаще за конюшней, где когда-то была коновязь. Там теперь отхожее место.

    Держась за столбы коновязи, больной пытается погасить ложные позывы, избавившись от кровяной слизи, но не может, и слабеет настолько, что подняться на ноги уже не в силах.

    Тут его находят в бессознательном состоянии или мертвым, обсыпают сухим известковым порошком и куда-то увозят.

    Когда-то здесь в стойлах с легкими перегородками, одиночками стояли кавалерийские лошади. Их кормили отборным овсом и сеном. Теперь мы в этих стойлах копаемся в щелях желобов в поисках оставшихся там зерен овса.

    Другие разворошили старую высохшую кучу конского навоза и разламывают все еще сохранившиеся в ней конские «яблоки», выискивая в них зерна овсюга -9.
      
    Мне, проживавшему в селе длительное время, проявлявшему повышенное любопытство к земледелию и сельскому хозяйству, доселе не было известно о съедобности овсюга человеком.

    Даже в годы Голодомора в селе Котюжаны об овсюге знали не более чем как о злостном сорняке.

    Он вошел в конюшню и остановился в нескольких шагах от меня. С заросшим щетиной лицом, в рваной, явно не соответствующей его телосложению гимнастерке, и в таких же брюках «галифе».

    Истоптанные, на грани развала кирзовые сапоги, очевидно, теснили его. Тусклым взглядом он стал осматривать конюшню, выискивая место, где бы он мог опуститься на землю.

    Он был не первым и не последним из заходивших в конюшню пленных, пытавшихся в ней укрыться от дневного зноя и жажды. Не находя места он продолжал стоять, а я всматривался в его лицо, которое, как казалось, когда-то видел. Загадку он разрешил сам, согнувшись надо мной, шепотом спросил:

    – Чего уставился?

    Я молчаливо смутился, продолжая всматриваться в его лицо. Оно нервно передернулось, а он резко повернулся к выходу, кивком головы маня меня идти за ним.

    Выйти из конюшни означало безнадежно потерять «место», где я провел несколько дней, но я подчинился и последовал за ним.

    – Почему так на меня смотришь? – мягко спросил он и тут же добавил:
    - Разве я страшен?

    – Мне кажется, что узнаю вас …
    – В какой части служил? – прервал он меня.
   
    – В 168-м ОЗАДе …
    – Постой, постой, а что тебе известно обо мне?
    – Ничего, запомнилось лишь, как вы отправляли меня на учебу в Вильнюс…

    И он вспомнил. Передо мной был один из бывших политических руководителей 168-го Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона, беседовавшего и напутствовавшего в конце 1940 года нас, четырех новобранцев на учебу в школу младшего командного состава зенитной артиллерии в город Вильнюс.

    – Как твоя фамилия?
   
    Я назвал подлинную фамилию И ДОПОЛНИЛ: ЗДЕСЬ во время регистрации я назвался украинцем и чужую фамилию – Ляхоцький. Имя и отчество не менял, назвав их подлинными.

    – Ты еврей?

    Кивком головы я ответил на заданный вопрос.

    – Забудь кто ты и свою фамилию. Тверди так, как записался. Обо мне ни слова, иначе нам обоим крышка. Теперь держись вблизи меня, а при необходимости называй меня Саша. Не распространяйся, будь очень осторожен, если хочешь остаться в живых…

    Из того, что сохранилось в моей памяти, я не уверен, правильно ли называю Сашину фамилию, но мне, кажется, что она созвучна была с фамилиями: Логвинов, Логвин, Логвиненко. В отношении имени, то очевидно оно было не подлинное.

    И еще, Саша утверждал, что война его застала в Вильнюсе, из которого не удалось ему выбраться, а в потоке отступавших на восток войск оказался во вражеском окружении и затем захвачен в плен.

    Доверчивость, настороженность и понимание нашего положения соблазняла меня, и я, не колеблясь, склонился перед предложением, держался вблизи него.
 
    Очевидно, Лидский лагерь не мог в дальнейшем принимать все усиливавшийся ежедневный приток военнопленных, и лагерь стали разгружать. Первоначально, после нескольких дней пребывания в лагере, стали отбирать группы пленных, помещая их в так называемую карантинную зону.

    В течение семи дней, т.е. недели в этой среде выискивались бывшие политические работники, командиры, евреи, а также подозреваемые в раннем заболевании дизентерией.

    Выявленный контингент изымали и тут же восполняли соответственным числом. И все же у нацистов не исчезло сомнение в том, что в среде прошедших карантин остаются не выявленные евреи.

    Нужна была селекция, и она пришла в последний день – день выхода из лагеря к грузовой платформе железнодорожной станции города Лида, откуда их куда-то отправляли.

    Нас построили на небольшой территории карантинной зоны несколькими шеренгами. Каждая шеренга стояла спиной к другой. Несколько групп немцев, врачей из числа плененных и «добровольцев» должны были пройти по узкому проходу вдоль стоявших лицом к лицу шеренг.

    Они намеревались осмотреть пленных и выявить среди них обрезанных, скрывавших свою принадлежность, евреев. Я стоял в одной из таких шеренг, а спиной к ней, рядом стоял Саша, несколько раз оглянувшийся, взглядом, как мне показалось, подбадривал меня, мол, держись.

    – Жиды и комиссары выйти вперед! – горланили «добровольцы».

    Несколько человек вышло из шеренг, их тут же под градом ударов куда-то увели.

    – Опустить штаны! – мы подчинились и, хотя здесь не было женщин, но мы стыдливо не смотрели друг другу в глаза, омерзительный прием нацистов окончательно унизил нас.

    Они медленно двигались между шеренгами, то и дело, вытаскивая из них очередную жертву, добивая ее выстрелом в голову. Стрельба, душераздирающие крики, истерические вопли — все смешалось в общий гул.

    Мимо Саши прошли, и в эти же секунды его тяжелая рука врезалась в мое предплечье, повернув меня лицом на сто восемьдесят градусов, втиснул в шеренгу, одновременно заняв мое место.

    Мне лишь оставалось несколько запоздало подтянуть к поясу все еще опущенные штаны. Никто, повторяю – никто из стоявших рядом не посмел выдать нас!

    В течение всех последующих лет я мысленно неоднократно возвращался к этому чрезвычайному событию, по-разному оценивая его.

    Затем нас колоннами вывели через проходные ворота городка, и по той же узкой улице, по которой нас пригнали в лагерь, мы стали опускаться вниз, как бы к центру города. Но, пройдя несколько сот метров, колонны повернули влево к видневшейся грузовой платформе железнодорожной станции Лида.

    Остановили нас перед эшелоном грузовых вагонов, за которыми виделся вокзал станции Лида. Вагоны отличались от тех советских вагонов, в которых нас, новобранцев везли в 1940 году в Литву тем, что над тормозной площадкой возвышалась своеобразная надстройка, вроде наблюдательной вышки.

    Примерно через каждые 4-6 вагонов был вагон с вышкой. Все они были двухосными, с отрытыми дверьми и торчавшими в них деревянными желобками.

    Среди нас были и бывшие зеки, которые сразу распознали, знакомый им гулаговский эшелон. При распределении по вагонам произошло непоправимое, Саши не оказалось рядом, он, очевидно, попал в соседний вагон.

    В послевоенные годы я неоднократно предпринимал попытки разыскать хотя бы какие-либо следы этого благородного честного человека. Но мое стремление не находило понимания. Архив МО в городе Подольске не отвечал на мои письма.

    В военкоматах по месту жительства мне объясняли, что справки о судьбе  кадровых военнослужащих РККА могут получить только их родители, жены, дети и близкие родственники.

    Из имеющейся в Интернете информации можно узнать немногое, но все же маломальские сведения о воинской части в которой служил Саша политруком, а я рядовым бойцом до конца декабря 1940 года.

    Как уже упоминалось выше, моя служба в Красной армии начиналась в Литве в  168-м ОЗАДе,дислоцировавшемся в 25-ти километрах от железнодорожной станции Кретинга. При этом отмечалось, что мне не было известно, где дислоцировались другие батареи 168-го ОЗАДа.

    Теперь, по имеющейся в Интернете информации видно, что батарея, в которой я служил, называлась 334-й Отдельной зенитно-артиллерийской батареей 168-го ОЗАДа, 10-й стрелковой дивизии 10 стрелкового корпуса. Так как в корпусе была еще одна – 90-я стрелковая дивизия, то, очевидно, другие две батареи были приданы этой дивизии.

    Соединения 10-го стрелкового корпуса были правым флангом первого эшелона Прибалтийского ОВО (с началом войны преобразованного в Северо-Западный фронт), прикрывавший советско-германскую границу в Прибалтике.

    Результатом этого поиска выясняется, политрук Саша служил в одной из двух батарей 334-й или не установленного мной названия батареи. Вероятно, в архивах имеются сведения о командно-политическом составе этого подразделения, но в публикациях Интернета мне не удалось их разыскать.
 
    Примечание.
    Возникает вопрос: мог ли находившийся 22.06. 1941 года в городе Вильнюс, политрук Саша, немедленно отправиться и достигнуть места дислокации свой части, находившейся где-то в районе треугольника Паланга – Кретинга – Гируляй.
    
   Разумеется, он не мог преодолеть расстояние более чем 350 км по забитым отступающими войсками, беженцами шосСе Вильнюс-Каунас (95 км) и Каунас – Клайпеда (220 км). И он, не дожидаясь захвата немцами Вильнюса (вечером 24 июня 1941 года) с бегущими войсками где-то не далеко от Минска оказался в окружении, а затем в плену.

    ____________

    6 «Schnell!, Schnell!, «Schnell! Schmutzige russischen Schwein!» - «Быстро! Быстро! Быстро! Грязные русские свиньи!

    7 Лидский пересыльный лагерь военнопленных № 155 – В то время мы - узники, конечно, не знали название лагеря, в котором содержались. Привожу по данным публикации Кристиана Штрайта «Они нам не товарищи» (Военно-исторический журнал МО СССР,1992, №3, стр. 34).

    8 «Добровольцы» - так называли тех пленных, которые утверждали что добровольно сдались в плен и сразу же вступили в сотрудничество с лагерной администрацией…

    9 Овсюг – однолетнее растение, злостный сорняк. Зерновки овсюга, съеденные скотом не  перевариваются и семена, выброшенные с екскрементами сохраняют всхожесть.