Всё не так

С Новым Годом!       


1.

Луч солнца, отразившись от стекла в дверце буфета, проник сквозь веки закрытых глаз Василия Васильевича, поинтерферировал на слизистых оболочках яблок, добрался до зрачков, и, разложившись в хрусталике на несколько составляющих, запрыгал по сетчатке, откуда привычными путями  электрические импульсы попали в ячейки мозга, которые в свою очередь, поразившись причудливым формам и ещё более причудливым раскраскам этих форм, заметались по всему мозгу, поднимая тревогу и призывая сознание к немедленному пробуждению, возвратили хозяина этих чудных устройств ото сна к бодрствованию; сознание тут же обратилось к памяти, и она подсказала, что ничего нового, что такое уже бывало и что оно, сознание, может ещё отдохнуть, позволяя хозяину понежиться в постели.
Но тут сработала приобретённая за долгие годы привычка проснувшись сразу вставать, и Василий Васильевич открыл глаза.
Но только на мгновение. Солнце его ослепило, он резко прикрыл глаза рукой, успев заметить, что лучик солнца подсветил и один из шариков на спинке кровати, огорчённо подумал: «этот буфет я выбросил двадцать лет тому назад. Светка купила такой же?»
Жена Василия Васильевича умерла от онкологии … вот уже лет восемь тому… или девять?
Да, Светлана… вчера она, проводив Максимку в школу, приходила к нему в больницу.
Так ведь, я должен быть в больнице, вчера было совсем плохо… а теперь дома. И как это они меня перевезли, что я не помню?
То, что он дома на своей привычной кровати с шариками сомневаться не прих… постой, с какими шариками? После смерти Танюши, ту кровать вынесли на свалку.
Не открывая глаз и не отводя ладони, Василий Васильевич сел в постели и так сидел с минуту, пытаясь переварить какое-то тревожное чувство дежавю.
Наконец он открыл глаза и осмотрелся. Дежавю было более чем настоящим. Это была та же кровать с шариками, на которой умирала Таня… и тот же буфет… никакой не новый.
Осмотрелся ещё раз. Ёлка… не новая, синтетическая, а такая, как тогда…
Присмотрелся. Самодельные игрушки… гирлянда… лампочки-свечи…
А-а-а, это Светкины сюрпризы. Надо же, найти такие буфет и кровать… это сейчас просто раритеты, нигде таких не купишь!
Нащупал тапочки. И тапочки ещё те, вязаные и выброшенные бог знает когда. Ну, кудесница! Это такой сюрприз к Новому году?
Он встал. Кровать, прощаясь, жалобно скрипнула. Потянулся…
Из кухни прилетел такой знакомый голос:
- Вася, проснулся? Поторопись, сегодня педсовет, не забыл?
Почему не «папа», а «Вася»? Какой ещё педсовет? Розыгрыш продолжается?
Хватит ей оригинальничать, сейчас получит. И деньги не следовало тратить на раритеты, и так концы с концами… ещё эта болезнь, лекарства. Пенсия не резиновая, а Светкина зарплата… тьфу!

И вдруг он замер. На плеши зашевелились остатки волос. Ноги приросли к полу.
Он узнал голос.
Это был голос покойной Татьяны.


2.

Фаталист – счастливый человек. Пусть кого-то пугают революции, террористы, кризисы, ураганы, землетрясения, конец света и даже близкая собственная смерть! Человек на рубеже жизни и близкой смерти будет приходить в ужас, накручивая себя, будоража своё воображение, представляя себя то в гробу, в сырой земле, то в пламени крематория (говорят, что в момент сжигания человек на мгновение приходит в себя и даже садится в гробу).
Но не фаталист. Истинный благоверный фаталист только скажет себе: чему бывать, того не миновать, а значит и не надо привлекать всякие такие мысли… и он, конечно же, пойдёт к неизбежному для всех концу со спокойствием в душе.
Но так будет до тех пор, пока бабушка с косой не заглянет к нему в глаза, пока он сам не занесёт ногу над пропастью. И это правильно; инстинкт самосохранения присущ и самому заядлому фаталисту.
Василий Васильевич, пережив инфаркт, и оказавшись на больничной койке, проявил себя, как подлинный фаталист: он всецело доверился врачам, а там будь, что будет… умру-то не сегодня, и, наверное, не завтра, а когда… ну, как в песне – «а смерть придёт – помирать будем!» И не было ни страха, ни надуманного ужаса. Мало ли что будет потом с этим телом. Его и сейчас, как старый автомобиль, всё время приходится чинить. Приходит срок и железный автомобиль бросают; так же моё «Я» бросит и этот вид транспорта – тело. И даже сами мысли эти не бродили в голове, как дрожжи, иначе он бы не был фаталистом, а он был им. Нет, они как-то раз-другой пробежали по сознанию Василия Васильевича, прижились, как прививка от оспы, и стали убеждением.
Убеждением фаталиста.
Какая-то схема мыслительной работы, на формирование которой потребовались бы длинные минуты, а то и часы, в экстремальных ситуациях формируется в мгновение. Если бы голос из кухни, так похожий на голос умершей жены, прозвучал в нормальной обстановке, Василий Васильевич просто улыбнулся: как голос Светланы сегодня похож на голос матери! Но антураж комнаты, буфет, кровать, вчерашнее пребывание в больнице, ёлка, тапочки и, наконец,  голос жены, – всё суммировалось в мгновение ока, но пока что пробудило только любопытство: это что за приключение? Что, вообще, происходит?
Однако, сделав вдох-выдох, ущипнув себя за мочку уха, а потом и за складку на животе, он почувствовал себя «живее всех живых» и вернул в свой транспорт выскочившего было пассажира. Едва фаталист занял привычное место за рулём, Василий Васильевич шагнул к выходу из комнаты.
Таня стояла у плиты. На ней был тот же фартук, который тогда вместе с другими вещами покойной вынесли из квартиры.
Рядом с Таней сидел на низеньком стульчике бледный мальчик с закрытыми глазами и катал туда-сюда детскую коляску.
Мальчика Василий Васильевич узнал сразу. Он жил на той же улице и в прошлом году утонул в колодце.  Им всем было, конечно, жалко мальчика, но ещё жальче себя, – теперь придётся тащиться с вёдрами от дальнего колодца…
- Петька, ты? – вырвалось у вошедшего.
Мальчик открыл глаза и показал язык, такой зелёный, как будто Петька попробовал зелёнку.
Василий перевёл взгляд на жену.
Одна её рука была в кармане фартука, другую она протянула к нему. Не решаясь поднять глаза на лицо стоявшей перед ним женщины, Василий Васильевич устремил свой взор на протянутую к нему руку, а вернее – на ногти.
Странный маникюр: ногти  были очень длинными, загнутыми, как у хищной птицы, острыми на концах, и окрашенными чёрным лаком.
Своим, таким родным голосом, Таня воскликнула:
- Осторожно, дай руку.
Сразу за порогом на полу виднелась глубокая трещина. Таня схватила руку Василия и перетащила его к себе. Ну и крепкие у неё пальцы, даже заболела кисть…
Наконец, он поднял глаза на жену.
Близкое родное лицо; правда, не такое измождённое и восково-жёлтое, каким оно было, когда она умирала. Пожалуй, такой Таня была лет двадцать пять тому назад, когда вернулась из санатория «Нафталан». Правда, родимое пятно, располагавшееся раньше чуть выше левой брови, почему-то сползло к мочке уха.
- Где я? – выговорил Василий, – в загробном мире?
Таня улыбнулась:
- В загробном? Да нет такого мира! Ладно, это потом, потом, ребёнок голодный. Твой сынок, Вася!
Василий опешил:
- Как это?
Таня пояснила:
- Тоська твоя родила и в лес отнесла. И не дала имени. Сейчас ты сам дашь имя и покормишь, снимай пижаму!
- Почему пиж…
Василий опустил глаза на свою грудь и поразился крупным бугоркам. Это женская грудь?
Вдруг он почувствовал, как эта его грудь наливается, как в сосках появился зуд… какой бывал, когда, вытираясь полотенцем, заденешь сосок ногтём. Появилась болезненная тяжесть в этих грудях, желание от неё поскорей избавиться.
А Таня торопила:
- Да снимай же пижаму!
Но пуговицы не расстёгивались. Пижама была цельной, а пуговицы наглухо пришиты.
Тут Петька открыл глаза, протянул невесть откуда взявшийся столовый нож, и при этом спросил:
- А мне дашь?
- Перебьёшься! – отрезала Таня.
Фаталист взял верх, и Василий Василевич решил не упираться. Да и Танькиных ногтей опасался.
Он только ещё раз осмотрелся.
На кухне был беспорядок. Сквозь грязное окно виднелся диск светила, огромного, как медный таз. Он вспомнил, что пару минут тому назад его разбудил солнечный луч. Это было в комнате за его спиной. Тогда что это светит сюда – такая луна?
На полу валялись какие-то пакеты,  осколки тарелок, скомканные бумажки и прочий мусор. А ведь Таня была такой чистюлей!
Таня же всучила ему свёрток с ребёнком и вытолкнула обратно в комнату;
- Ступай на кровать, кормящий!


3.

На окраине посёлка за высоким сетчатым забором никогда не иссякала угольная куча. То она высилась эдакой сопкой, то становилась совсем маленькой. И тогда по железнодорожной ветке проезжал паровоз с единственной платформой. Паровоз давал резкий свисток, из сторожки степенно выходил однорукий инвалид и распахивал железные ворота. По всей стране колесили локомотивы на дизелях и электричестве, а тут вот доживал свой век паровоз. Это чудо техники конца девятнадцатого и первой половины двадцатого века проталкивало платформу на территорию склада и, пока работяги сначала ковшом, а потом и лопатами освобождали от угля платформу, машинист заходил в сторожку, чтобы показать бумаги, а больше за-ради душевной беседы под рюмочку. Работяги освобождали платфому не дочиста, один борт оставался открытым, а это значит, что под вечер желающие могли пройтись вдоль насыпи с вёдрами.
Рядом с угольным складом ютилась керосиновая лавка. Бывало, что люди в очереди за керосином имели при себе и вёдра. Здесь уголь отпускался только тем, кто приезжал на грузовиках с накладной от исполкома горсовета. Но уголёк можно было купить и за наличные, – в ведро, сколько унесёшь.
Все, кто перемещался в сторону керосина и уголька, не могли миновать Тоськину усадьбу с шестью сотками земли. И дом, и усадьба принадлежали Тосе и её брату, которого за что-то посадили вместе с Тоськиным мужем. Брат должен вот-вот выйти, а муж где-то сгинул...
Иногда Тоська стояла, опёршись на калитку, и как бы всматривалась в прохожих. Тогда проходящие мужики шутили:
- Тоська, не меня высматриваешь, так я ща!
Тоська презрительно отворачивалась, а то и посылала кого-то куда-то.
Василия она как раз и высмотрела.
Вернувшись из Афганистана, Василий женился почти сразу, особо не перебирая невест. О чём пожалел через год с лишним, а именно – в тот день, когда пошёл с ведром за угольком.
- Вась, тормозни-ка!
- Привет, Тоська, чего тебе?
Они были знакомы со школы и в обращении не церемонились.
- Да подойди же!
Он подошёл и, стараясь не задерживать взгляд на заманчивом вырезе в Тоськиной кофточке, повторил вопрос.
Тоська притянула Васю за воротник и горячо зашептала ему в ухо:
- Не плати за уголь. Погодь, я возьму ведро и пойдём за насыпь.
Недогадливый Василий удивился:
- Чё б сама не сходила, живёшь рядом!
Тося ответила жалобным голоском:
- Ну Васенька, паровоз только отошёл, там сейчас знаешь сколько мужиков?
Василий сжалился:
- Ладно, давай, только быстро!
- Я мигом!
С маленьким ведёрком в руке к Василию выскочила совсем другая Тоська. В  ведёрко брошено несколько веточек с жёлтой черешней.
- Вот, Вася, это у нас за домом.
А то он не знал. Мальчишкой лазил по той черешне, за что от покойного ныне дяди Егора и крапивой получал!
- Ладно, зачем ты?
- Пока дойдём, съедим – отвечала Тоська, смеясь.
Сейчас на ней был лёгкий полупрозрачный цветастый сарафан, на головке небольшая соломенная шляпка, не шейке ниточка бусинок. Или она, эта ниточка была раньше?
Ох, это женское племя! Почему сарафан? Казалось бы, для соблазнения мужчины целомудренный сарафан – не самое подходящее одеяние. И фигуру скрадывает, и коленки прикрывает. Ну, там… скажем для беременных – ещё куда ни шло. Но нет: приталенный под грудью, сарафан подчёркивает это женское богатство, лёгкость и полупрозрачность материи будоражат воображение, ну и вырез на груди не последнее дело.
Они шли по шпалам, между которыми кое-где проросла трава. Вася был ошарашен этой новой для него Тоськой, очарован до головокружения. А она то спускалась к подножию насыпи, то первой поднималась к рельсам, и тогда перед Васей мелькали её подколенки.
Тоська выждала момент. Расставив для равновесия руки, она шла по одной рельсе, но покачнулась, едва поравнявшись с Василием. Он поймал её… и больше не выпускал.
Поцеловались там же, на старой железнодорожной ветке. Июньский вечер настиг их в стоге сена, когда они  слушали кукушку.

Свой смертный медальон – патрон от автомата с вложенной запиской, Василий не снимал. Пусть висит, как амулет. Сберёг меня там – сбережёт и в мирной жизни.
Но теперь, когда жизнь подошла к концу…
Василий смотрел на сосущего ребёнка и  чувствовал, как это маленькое тельце наполняется жизнью. Он не сомневался, что это его сын – здесь не врут!
Вдруг, не отдавая себе отчёта в том, что делает, повинуясь какому-то импульсу, Василий снял тесёмку с патрон-амулетом и набросил на шейку ребёнка.
В это же мгновения в комнату вбежала Таня.
- Не перекармливай, оставь себе, а то и ходить не сможешь!
С этими словами она буквально оторвала ребёнка от Василия. Из освободившегося соска на его груди брызнула струйка крови. Невесть откуда взявшийся Петька успел подставить руку и теперь слизывал с неё кровь.
Таня замахнулась на Петьку своей когтистой рукой:
- Дурак, не твой резус!

4.

Тося была на пятой неделе беременности, когда случилось одно неприятное событие: у Василия произошло обострение после контузии и он слёг в госпиталь. Тося терялась в догадках – куда пропал любовник? Но спросить у кого-нибудь не решалась. В конце концов, она решила, что он заметил её беременность и перестал приходить.
На последних неделях Тося уехала в деревню к дальней родственнице – рожать подальше от любопытных взглядов соседок.
Обиженная, потерявшая веру в людей и в себя, не осознавая, что творит, на четвёртый день после родов она отнесла ребёнка в лес. Положила под ёлочку и бросилась вон из леса.

Когда Таня унесла ребёнка, Василий, ещё толком не пришедший в себя после всего случившегося, решил выйти из дома. Заглянул на кухню. Петька сидел с закрытыми глазами, Таня стояла у окна и смотрела перед собой. Он опасливо взглянул  под ноги. Не было ни трещины, ни мусора. Не было в комнате и коляски.
- Таня, ты объяснишь, где мы?
Сейчас лицо Тани показалось застывшей маской. Она и  отвечала без выражения, едва шевеля губами:
- А ты не понял? Мы – нигде. Это безвременье.
- Ты знала о Тосе?
- Конечно, с первого ведра.
- Чего первого?
- С первого ведра с углём. Принёс среди ночи, такой радостный, с идиотски счастливым лицом.
- Что ж не ушла?
- Был и у меня друг. Женатый.
- Светка?
- Светка твоя. Иди отсюда, мне надо кое-что успеть!

Если вдуматься в понятие настоящего времени, не какого-то там абстрактного, относительного, привязанного к координатным системам, а то и к измерениям пространства, нет, – в понятие привычного для нас времени, которое отсчитывают наши будильники, и провести элементарное рассуждение, лишённое ложной логики и софизмов, – придём к выводу, что настоящего времени нет.
Глаголы есть, а самого времени нет. Любыми единицами – эпохами, столетиями, часами, секундами и даже мгновениями можно измерять будущее, или прошлое, но не настоящее время. Любой, самый маленький отрезок секунды всегда будет либо в прошлом, либо в будущем. А если мы говорим о настоящем времени, о том смысле, который мы вкладываем в слово «сейчас» – то это лишь термин для удобства рассуждения о прошлом, которое недавно было будущим, и о будущем, которое вот-вот станет прошлым.
Обозначив время координатной осью, мы обнаружим, что будущее – все точки справа от нуля, прошлое – те, что слева, а настоящее – просто ноль, то есть, его нет!


Василий вернулся к кровати, обмотался одеялом и открыл наружную дверь. Перед ним был знакомый с детства цветник (он успел даже удивиться – разве здесь не декабрь?), за цветником столь же знакомый заборчик-штакетник, а дальше… провал в земле, шедший вдоль дороги. По ту сторону этого каньона – церковь… но она должна быть вообще в километре отсюда и в другой стороне! Повсюду, и справа, и слева земля испещрена бездонными провалами и трещинами. Одно солнце светило справа, другое – крупное и не такое яркое, как первое – слева. Василий прикинул, что если он захочет прогуляться, то придётся прыгать через трещины, как со льдины на льдину. Он на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл – сразу за штакетником до самого горизонта простиралась гладь океана. Почему-то из памяти вынырнули слова Остапа Бендера: «Нет никакой Америки. И Европы нет. Есть только Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана». Значит и авторы «Золотого Телёнка» побывали в этом мире? Почему бы и нет?
Дальше пейзаж менялся, то плавно перетекая из одной картины в другую, то скачками, словно кто-то переключал слайды за огромным экраном объёмного фотопроектора. Пейзаж становился то городским, то деревенским. Снова возникло море с островами и Эйфелевой башней на одном из них. Иногда появлялись небоскрёбы, каких в этих краях никогда не могло быть, но тут же заменялись древними замками.
От этого мелькания закружилась голова. Василий вернулся в комнату. Какое же это безвременье, если всё меняется? Вот и в этой комнате: была кровать с шариками и ёлка, а сейчас – больничная койка и несколько веток сосны в хрустальной вазе, украшенных несколькими игрушками.
Кружилась голова, и Василий осознал причину: это от потери крови;  сынок её изрядно высосал… Посмотрел на себя вниз. Грудь приобрела нормальные мужские формы.
Захотелось спать.
Василий упал на кровать и провалился в сон, успев  зафиксировать в памяти последнюю мысль: я так и не дал сыну имени.

Тут надо пояснить двоякость толкования терминов. Если мы говорим «сегодня тридцать первое декабря», «я прямо сейчас пью шампанское», или даже – «я тебя люблю», то во всех этих и им подобных случаях речь идёт о действии, о событии, но не о времени. И происходит постоянное перетекание нашей жизни и вообще всего сущего, всего бесконечного и вдали, и в глубине материи-пространства из прошлого в будущее…


5.

Добежав до шоссе, Тося спохватилась: а где ребёнок? Что я натворила? Где мо-ой ребёнок?
Обида и чувство своей несчастливости ушли, пропали! Было только одно: где мой сын, что с ним?
Начались поиски. Я здесь была? Или там?
Вот, наконец!
Малыш сладко спал под ёлкой.
Тося отвернула кончик конверта.
Холодный апрель уже заглянул в пелёнки, но тельце малыша было горячим, от него шёл тёплый родной дух.
Ой, что это? Это же талисман Васи! Он был у меня, и я машинально надела его на шейку сына? Вот дура, совсем потеряла память! Ладно, талисман уберёг того Васю, убережёт и этого!

Стоп! Я произнёс слово «пространство».
Действительно, нельзя говорить о времени, не говоря о пространстве. Каждая мельчайшая частица пространства или была или будет; или и то, и другое, то есть – и была, и будет. Что с ней происходит при переходе из «была» в «будет»? Физики почесали свои репы, для изучения темы придумали особую математику (и придумают ещё не одну – всё сложнее и сложнее), и пришли к выводу: пространство дискретно, то есть – оно как мозаика из невидимых пикселей, а соответственно и время тоже такое же – ну, как барабанная дробь. Но тогда возле нуля всегда есть ближайший пиксель в прошлом и ближайший пиксель в будущем. Но как они связаны? Если пиксель из прошлого обладает энергией или каким-то другим инструментом, чтобы зацепиться за пиксель времени будущего, то последний не может иметь такой энергии, потому, что его ещё нет.
И физики придумали теорию струн, имея в виду не какие-то там струны в нашем понимании, а только их колебания.
И вот тут возникает новый мир, состоящий исключительно из струн, протянутых от всех частиц прошлого ко всем частицам будущего. Этот мир и есть то самое настоящее время, а точнее – безвременье, так как для этого мира невозможно установить единицы измерения времени.
Наконец, раз уж мы заговорили об энергиях наших пикселей, то известно, что у каждой частицы своя энергия и все они разные.
А потому для всякого существа, сознающего своё пребывание в мире между прошлым и будущим, этот промежуток времени показался бы сколь угодно длинным. Насколько длинным – в состоянии оценить только сам этот субъект в зависимости от воспитания и меры своей испорченности.
Миллиарды миллиардов нейронов человеческого мозга не могут осмыслить своё пребывание в безвременьи. Но только в безвременьи возможна статика для формирования отпечатка частицы бытия в нашей памяти. Она может сделать миллионы снимков, запечатлеть их, и лишь впоследствии, то есть в будущем  с помощью ассоциативных связей не только восстановить события, происшедшие с ними во время пребывания в безвременье, но и создать целые сюжеты, подключив нашу фантазию, то есть – динамику. Значит, только в моменты перехода из прошлого в будущее эти сюжеты создают в нашем сознании иллюзию события в движении со всем антуражем. Мы реально не можем видеть движение, мы можем только фиксировать его этапы в нашей памяти и дофантазировать остальное. Всё, что мы помним, а также всё, из чего складываем сны или видения при клинической смерти – всё это и есть результат нашего пребывания в мире струн, то есть – в безвременьи. И не там ли мы найдём себя в последнее мгновение жизни?
Насколько это мгновение продлится в моём восприятии, даже если во лбу моём уже сидит пуля?

Когда Василий открыл глаза, перед ним стоял Дед Мороз. Он наклонялся к мешку с подарками, что-то доставал и протягивал больным на соседних койках, что-то оранжевое отнёс к тумбочке, на которой стояла хрустальная ваза с ветками сосны.
Дед Мороз шевелил губами, говорил; он постоянно поправлял бороду – видно, она ему здорово мешала. Василий не вникал в его слова. Сознание и слух возвращались медленно, и лишь один странный момент бежал впереди этого возвращающегося сознания: под бородой Деда Мороза то и дело выглядывала тельняшка, а на ней виднелся висящий на шнурке смертный амулет – патрон от автомата. Патрон был на такой же тесёмке, что и амулет Василия. Он тогда сам сплёл такую тесёмку… другие солдаты тоже плели…
Василий протянул руку к своей шее. Его амулета не было. Ну конечно, перед операцией врачи снимают всё.
Боковым зрением Василий отметил мелькание белых халатов.

Вспомнив недавний иллюзион, он подумал: зря они сняли с меня амулет; вот поэтому я чуть не умер.

30.12.2015                Зеленогорск