Борьба

   Зима в этих краях малоснежная, но морозная. То тут, то там торчит голая земля из дыр в снежном покрывале. Днём падает температура ниже тридцати, ночью ниже сорока — но это всего пару недель, обычно на градусов на десять теплее. В марте придут муссоны, тогда навалит снегу по колено.

   В окнах дома напротив отражается вечерняя заря — как горящие угли в стекле, алые, яркие. На окнах кухни наросты льда, шторки примёрзли до весны. Титан в углу потрескивает еловыми поленьями — как нагреется, так можно будет искупаться. Газ в баллоне закончился, и на плите стоит керосинка, а как она точно называется — не знаю. Керосиновая лампа на ножках, вместо стеклянной колбы — чугунок с решёткой, и три фитиля. Откручивать на полную мощность — себе дороже, чёрные хлопья по кухне полетят. Как-то летом было дело — почернела извёстка на стенах, незаметная до того паутина, и марля от мух на форточке. Пришлось всё белить, а марлю стирать. На керосинке — сковородка, а в сковородке шкворчит яишня на сале. Яйца замёрзли, и их надо аккуратно вынимать из скорлупы. Впрочем, станичный дед показывает мне новую технологию — режет яйцо пополам, и половинки кладёт на сковороду.

   Дед сей — весьма колоритен. Ветеран, с седыми усами, ходит обыкновенно в папахе. Живёт в соседнем селе, бывшей станице, что за переездом. Молчун, говорит пару слов в день. Я в сравнении с ним — болтун несусветный. Впрочем, он весьма отличный писатель и поэт, ездит на конференции в область, публикуется. И в некоторых типах компьютеров разбирается лучше меня. Правда, я в них разбираюсь плохо. Дед при мне старается не курить — он крутит козьи ноги, и табак у него напоминает крупные опилки, и до сих пор никто не знает, где же дед его берёт. Горит его табак с лёгким потрескиванием, в свете этой самокрутки можно, сильно напрягаясь, читать книгу — если шрифт не мелкий. А дыму — как от тепловоза в Кузнецовском тоннеле.

   Но иногда деда пробивает на разговор. Вот и сейчас он настроен поболтать.

    — Так оно и выходит. Пушкин под вдохновением стихи писал, а без вдохновения — прозу. А у меня — наоборот. Стихи, соответственно, получаются в стиле «Мечта Иванова», Царствие ему Небесное! Ну, дак оно и ничего. А вот главное в нашей жизни — это борьба, и никак сдаваться нельзя. -

   Он умолкает, вспоминая что-то.

    — Так вот, мне было уже шестьдесят четыре, когда я поступил в институт. И была у нас однокурсница, мне в младшие дочки годится. И училась хорошо. Пока не попалась нам преподавательница латыни. А характер был у неё скверный, и на парах она обращалась со студентами, как старый боцман с юнгами. И возмутилась эта однокурсница — я, мол, взрослая женщина, а она со мной, как со школьницей! Написала заявление, да и ушла. Как-то мы потом её встречали, поступила она в техникум. Решила, что умом там будет блистать, и её за то оценят. Ан нет, и там нашлась преподавательница с характером. И оттуда ушла. Потом мне рассказывали, что и с работы ушла — тоже не сошлась,  и от директора выговоры терпеть не стала. Так и разберись, что ж тебе надо. Не все начальники — душки. Диплом нужен? Так борись!.. -

   Он опять умолкает. Потом собирается с мыслями.

    — Я, как за писанину взялся, чего только не наслушался. И пишешь не так, и не о том. Это терпеть надо. Вон Ньютон что говорил — сделал открытие, так либо молчи о том, да никому не сказывай, либо до конца дней отстаивай. Главное в учёном — напористость. Был ещё один мужик знакомый — вместе учились. Он тоже писать пробовал. Его раскритиковали, он и забросил. Потом пошёл в аспирантуру, работу написал. И её тоже раскритиковали, так он и её бросил. Так на то и есть научные оппоненты. А он и сник. -

   И подытоживает рассказ:

    — Неерландия должна держаться во что бы то ни стало! Сдашься на милость победителя — и всё. Горе побеждённому. -