Отец народов Депардье

«Курительная комната Сталина». Под таким заголовком выйдет новый французский фильм, где Депардье сыграет роль Иосифа Сталина.

Жерар, наливая себе из бутылки, жалился руководителю съемок Фанни Ардан.
– Надел шинель, закурил трубку, учу слова. К грубой шерсти привык, к табаку принюхался, слова не понимаю.

Львиное лицо актера было похоже на усатого шарпея. Грузные бока свешивались с табуретки. На столе гостиничного номера стояла трехлитровая банка соленых огурцов, стакан и бутылка Столичной. Депардье то и дело вставал, пытаясь сунуть голову в банку.

– Видите,– показывал он собеседнице,– не пролезает.

Подбородок Фанни норовил соскользнуть с подпираемой руки. Дама попыталась что-то произнести, но внезапная икота мешала найти нужное слово.

– Что тут смешного? У меня тоже голова не пролезает в банку. Но огурцы я люблю. А вы?

Он подвинул посудину к женщине. В мутной жиже плавали зеленые бревна. Пахло чесноком и рассолом.

– И у вас не лезет.

Ответьте дорогая, ведь ваш дед – армянин.

Что смешного вот в этой фразе: месье, же не манж па сис жур?
 
При слове «армянин», актриса снова разлепила глаза. Ее залитый водкой взгляд лениво полз по криво наклеенным обоям. Она усердно пыталась мышцами лба разлепить губы, но ничего не получалось.

– Мне становится грустно, когда я голодаю шесть минут, а не дней.

Актер раскурил трубку, заложил левую руку за спину и прищурился, глядя на себя в зеркало:

– А что скажет товарищ Жюков? – и, насладившись убедительностью сыгранного, добавил,– ай, да Жорка, ай, да сукин сын.

Шинели по размеру актера в реквизите «Мосфильма» не нашлось, поэтому в спину стандартному изделию был вшит красный клин. На вопрос «почему красный?», французу достойно ответили: потому что все генералиссимусы так носили.

Летний закат окрасил город кровавыми лучами. Пыль над церковью напоминала огненные кольца Сатурна. Галопом неслись тени от каштанов. В мусорном баке у гостиницы ковырялись собаки.

Проститутка Лена закончила свой рабочий день досрочно. Кроме отсутствия клиентов ее отягощал шум из соседнего номера. Какой-то урод всю ночь за стенкой пел толи по-грузински, толи по-французски.

Под утро у Елены Николаевны в голове шумело, как у звонаря в церкви. Поэтому прощаясь со швейцаром, она напевала выученную за ночью песню «А на левой груди – профиль Сталина, а на правой – Маринка-а-а анфа-а-а-с».

Был единственный плюс десятичасового непосильного труда. Надюха наконец отдала долг. Ее целые сутки «жарил» какой-то кавказец, и как рассвело, подруга принесла пятитысячную купюру.

В душе девушки теплилось еще одно значимое событие. Каждое утро у каштана ее встречал мальчишка-срочник из соседней воинской части. Платоническая любовь заканчивалась только кафетерием с поеданием пирожных. Алексею Лена представилась горничной со старомодными взглядами. По ее мнению близкие отношения она признавала только после свадьбы. Солдатик дарил ей цветы с клумбы и с упоением рассказывал о маме в Саратове.

Весна в Мордовию пришла рано. Южный ветер подогревал не только бурлящую кровь местных виноградников, но и тешил нежные девичьи сердца.
Уже из дверей отеля Лена увидела Лешеньку с охапкой ромашек. Не успела «горничная» поздороваться с кавалером, как ей в спину донесся знакомый лошадиный окрик.

– Эй. Мадам.

Она по привычке оглянулась. На балконе второго этажа стоял голый мужчина в шинели и генеральской фуражке. На огромном животе хама белел длинный рубец. Его тонкие ноги с трудом удерживали на себе пару центнеров животного сала.
Она профессионально оценила достоинства мужчины и определила его в самую любимую категорию – хряки.

Кости помнет, а «чижика» так и не намочит.

Мгновенно поняв недвусмысленные намеки пьяного жильца Лена, прижав к себе ухажера, крикнула:

– Я солдата на генерала не меняю.