Сны в пустыне

Сны в пустыне.
   ( Еще одна правдивая новогодняя сказка)

                Посвящаю любившим и любящим…

- Что снится в пустыне? – переспросил меня Ельчанинов и задумался.
У меня над ухом запищал комар, я хлопнул себя по щеке и промахнулся.
Ельчанинов тонко засмеялся:
 - Комары точно не снились. И вообще снилось не то, о чем вы думаете. Ни морозные зимы, ни прохладные реки, ни бескрайняя зеленая тайга. Как ни странно, снился …  песок.  Да, да, барханы песка до самого горизонта и небо, опротивевшее своей постоянной синевой. Но…
  Он снова замолчал, потом щелкнул зажигалкой и прикурил сигарету, которую уже давно вертел в руке, зная, что я не переношу табачный дым в палатке. 
  - Но, знаете, Сережа, на  одном из  барханов я обязательно видел любимую  женщину …  В белом платье, голубом  платочке и с букетиком незабудок в руке.  И так почти каждую ночь…
  - Говорят, что это обычная проблема для долгосрочных экспедиций, - желая самоутвердиться в глазах  старшего товарища, сказал я. – Проблема секса…
  Иван Иванович отреагировал на мой пассаж не сразу.  Он почему-то чаще запыхтел сигаретой  и начал дергать молнию на спальном мешке, то ли пытаясь закрыть его, то ли проветриться.
  - А представьте себе, Сережа, что этой проблемы у меня как раз и не было. У меня была замечательная женщина …   Мечта поэта…
  - Тоже из экспедиции?  Тогда все понятно: он тоже страдала тем же самым…
  - Не надо язвить, Сереженька. Печорина из вас не получится… Вернее, уже не получилось.
   - Извините…
   - За что? За природную язвительность ума?
  - Нет… Просто я сам затеял этот разговор о снах в пустыне, а теперь не к месту  пытаюсь превратить его в шутку. А вы так хорошо сказали о любимой на бархане, что я…
   - … что вы почувствовали  себя романтиком, и вам стало стыдно.
  - Что-то вроде этого.
  Мы замолчали, и я уже был готов залезть с головой в спальный мешок и уснуть, когда Иван Иванович неожиданно предложил:
 - А хотите, я расскажу вам эту историю?  Мне уже не заснуть, да и вам, я думаю, тоже.
  - Расскажите. Я ведь потому  порой и ехидствую, что жизнь моя идет гладко да тихо…  Хочется хоть раз что-то совершить, пойти наперекор…
  - Не надо, Сереженька, идти наперекор… Особенно, собственной совести… Со стороны посмотреть, так подвиг совершил...  А на самом деле, чужую жизнь сломал…
  Он снова закурил и привстал, охватив колени руками.
  - Вот вы сразу подумали, что эта женщина была из нашей экспедиции. Так мы уж устроены: все должно  быть просто и банально. А она была не русской, и даже не канадкой, чья экспедиция  вела  разведку газа рядом с нами…  Она была арабкой…  Такого вам на ум придти не могло…  Как и мне когда-то …
  У нас работал шофером парень - араб из соседней деревни, что была в семи километрах от нашей базы. Его звали Салим. И так как по роду своих занятий я должен был мотаться от одной буровой к другой, то возил  он, в основном, только меня.   Мы с ним подружились. Я учился у него арабскому языку, он у меня – русскому. Я выбивал для него у нашего въедливого завхоза новые запчасти, он привозил мне из дому фрукты и очень вкусные лепешки, которые не пахли прошлогодними дрожжами, как хлеб, который выпекал наш повар Петя.
  Салим был настоящим арабом: смелым, но  изворотливым, умным, но простоватым, дружелюбным, но гордым. Однажды наш начальник выругал его при всех, что он  наехал своим «ГАЗоном»  на водопроводный кран и сломал его. На следующее утро Салим вошел в его кабинет и положил на стол пачку  денег, хотя ни о каком возмещении ущерба и речи не шло.
  «Отремонтируй трубу, - сказал он начальнику, - и напиши на ней большими буквами: «Салим заплатил». 
  Я спросил его, откуда он взял деньги, так как знал, что семья его жила очень бедно.
   «Люди собрали, - с гордостью ответил он, но спустя минуту тихо добавил: - Завтра коз повезу в город продавать,  людям тоже жить  надо».
   Деньги у него, конечно, не взяли, водопровод  отремонтировали при его непосредственном участии, и все дружно смеялись, когда утром увидели надпись на русском языке: «Салим чинил».    
  Ельчанинов замолчал и щелкнул зажигалкой: посмотреть, не сплю ли я. Потом сказал фразу, которая показалась мне песней:
  - Так вот, Ляали была сестрой Салима.
Звук «л» в именах он произнес по-арабски, и словно ручей пробежал мимо нашей палатки, нежный и чистый.
  - Однажды  я работал у себя в кабинете, который был и моей жилой комнатой, когда дверь вагончика без стука открылась,  и в комнату ворвалось что-то воздушное   и трепетное, наподобие пуха с наших тополей, только звенящее,  легко и ласково.
  Девушка в длинном белом платье, с огромными, по-детски наивными  глазами, босая, и с нагайкой в руке, сверкнула взглядом сразу по всему пространству комнаты и выдохнула, словно из глубины души, прекрасным голосом: «А где Салим?»   Но мне показалось, что она спросила меня: «Я тебе нравлюсь?».   И клянусь, я  чуть не ответил ей: «Ты мне очень нравишься».
  Но я встал из-за стола, сложил в стопку разбросанные бумаги и только после этого ответил: «Я послал его на буровую номер шесть за образцами».
  Я тут же поймал себя на мысли, что мне хочется выглядеть в ее глазах большим начальником, и мне стало стыдно. По-моему,  я сильно покраснел и сразу забыл все арабские слова, хотя до этого  говорил по-арабски очень прилично.    «А вы кто такая?» - с трудом сложил  я простенький вопрос.   Все ее существо выразило сплошное недоумение.
  «Я его сестра! - закричала она, но голос ее оставался таким же прекрасным и никак не хотел выразить раздражение. – Разве он тебе не говорил, что у него есть сестра?»
  Этого я, признаться, не помнил, к тому же меня  слегка задел ее воинственный тон, и я решил закончить этот разговор самым  бюрократическим способом.
  «Так что вам надо, госпожа?» - сухо спросил я, пытаясь унизить ее этим словом – «госпожа».  Оно у них произошло от  французского  «мадам» и, так же как в Японии, носит оттенок фривольности, но отнюдь не уважения. Что же касается обращения на «вы», то его в арабском языке вообще нет, и только по интонации можно догадаться, как к тебе обращается собеседник. Так вот, мне показалось, что она обращается ко мне на «ты»,  а я, наоборот, учтиво говорю ей «вы». 
  Мой последний вопрос привел ее в бешенство. Она хлестнула нагайкой по моей койке, от чего над ней встал столб  пыли, и сказала… шепотом, который прозвучал для меня громче крика: «Ты почему притворяешься глухим, раис?  Разве я тебе не сказала, что мне нужен Салим?  Его вторая сестра выходит сегодня замуж, разве ты этого не знаешь? А он говорил столько хороших слов о тебе. Не понимаю, как он может работать с тобой!»
  Я был повержен и ничего не понимал. Даже того, кто такая она и кто такой я. На мое счастье появился Салим. И, о, чудо! Стоило ему войти, как моя гостья внезапно и совершенно преобразилась!  Она вдруг спрятала нагайку за спину, склонила голову и тихо-тихо сказала: «Здравствуй, брат мой. Мы все ждем тебя за свадебным столом, а ты почему-то не едешь».
 «Ты почему зашла сюда? – строго спросил ее Салим. – Почему не подождала меня у ворот?».
  «Прости меня,  брат мой, но мне объяснили, что только этот господин может сказать, где ты», - еще тише ответила она, и мне показалось, что она сейчас расплачется. 
  «Этот господин не должен отчитываться перед  женщиной, где находится его шофер, - еще строже проговорил Салим.  – Выйди во двор и жди меня там».
  «Слушаюсь, брат мой», - совсем поникшим голосом сказала она и, закрыв  половину лица платком, вышла из комнаты. Я так и не заметил, куда она девала нагайку.
  «Зачем ты ругаешь ее, Салим? – спросил я,  как только она вышла. – Она  действительно не сделала ничего плохого, просто зашла сюда, чтобы спросить о тебе».
  «Она – женщина, - сухо бросил мне Салим. – И даже то, что я застал ее здесь наедине с мужчиной, достойно наказания».
  Я вспомнил, как вела себя его сестра до его прихода, и усомнился в искренности    Салима.

  Иван Иванович прервал свой рассказ, потому что в это время по пологу палатки застучал дождь.
    - Какая благодать! – сказал Ельчанинов и полез в рюкзак за новой пачкой  сигарет. – Завтра к вечеру в тайге точно грибы  будут… И я  сделаю вам из них отличный  шашлык.  А вы сбегаете в поселок за бутылкой водки… У нас будет праздник, посвященный… Впрочем, об этом я скажу вам позже…
  И он тут же, без паузы, вернулся к своему рассказу:
  - Ляали я  увидел снова уже на следующий день, утром. Он приехала вместе с  Салимом и привезла мне подарки со свадьбы: запеченную баранину, пышки из тандыра и восточные сладости, которые я очень любил. Лица ее я так и не увидел, оно снова было закутано в платок. Платье ее уже было не белым, а какого-то неопределенного цвета и коротким, но  под ним были надеты шаровары, а на ногах – узкие туфли с загнутыми носами.  Она вошла в мою комнату в сопровождении брата, поставила поднос с подарками на стол и тут же скрылась.
  Потом Салим пошел чинить свою машину, а я, выглянув в окно, увидел, что девушка сидит у водопроводного крана, который когда-то сломал ее брат, и ловит в ладошки капельки воды.
  Меня словно вытолкнул кто-то из комнаты, и я пошел к ней, не зная, что скажу ей и, вообще, смогу ли я заговорить. 
  - Здравствуй! – сказал я и улыбнулся. – Я так и не узнал, как тебя зовут. Ты можешь сказать мне свое имя?
  Она вздрогнула и отвернулась.
  - Мой брат не разрешает мне говорить с мужчинами, - услышал я ее далекий и глухой голос, совсем мне не знакомый.
  - Но прошлый раз ты так разговаривала со мной, что мне стало страшно, - пошутил я и добился успеха: она тихонько хихикнула.
  - Да, и  куда ты дела кнут, которым выбивала одеяло на моей кровати? И, вообще, для чего он тебе?  Ведь ты пришла из деревни пешком.
  Девушка резко повернулась и сверкнула на меня глазами. Я увидел, что они смеялись…
  - Я отобрала его у пастуха, когда шла к вам, - сказала она своим прежним, волнующим голосом. – Я пошла  по ближней дороге, где пасутся козы, а он стал приставать ко мне. Тогда я ударила его вот сюда…
  Она показала чуть ниже своего живота
  - … и отняла кнут.
  Вероятно, ей было весело вспоминать это, потому что ее глаза продолжали смеяться.   
  - А зовут меня Ляали, -  вдруг сказала она. – Только вы брату не говорите, что это я вам сказала. Он меня будет ругать и больше не привезет меня к вам.
  И Салим словно почуял, что она ведет запретный разговор со мной.
  - Ляали! – раздался издалека его сердитый голос. – Принеси мне бутылочку воды и собирайся домой.  Мы с раисом сейчас уезжаем.
  Я пошел к себе, чтобы собрать документы для поездки, ощущая в себе какое-то новое чувство, то ли радости, то ли удивления, а, может быть, даже счастья.
  Но, войдя в комнату, я друг почувствовал себя предателем: с фотографии на моем столе на меня смотрели прекрасные и грустные глаза любимой…
  Той самой, которую я видел в своих снах на бархане с незабудками в руке…
  Мы не виделись с ней почти год. Она писала мне редко и кратко, но  мне было достаточно одного ее слова, чтобы быть счастливым.  И это слово она писала в самом начале письма, вместо обращения.
  «Люблю!» - сразу читал я, вскрыв конверт,  и весь мир становился для меня светлой радостью.
  Я писал ей каждую неделю, потому что мне было необходимо говорить с ней. Мои письма были длинны и бестолковы, но она просила меня писать еще подробней о моей заграничной жизни.
  И,  странное дело: когда  мне стало стыдно, что я в чем-то предал ее, следующим моим чувством было желание рассказать ей о моей встрече с Ляали.
  Но я этого не сделал.  А почему, я так и не понял…
  Прошел месяц после моего знакомства с Ляали, и Салим сменил свой гнев на милость. Не знаю, по какой причине, но он перестал ругать ее, когда она заходила ко мне, позволял ей рассказывать мне о своих семейных делах и даже заставлял убирать в моей комнате.
  Они стали бывать у меня часто, и вскоре  я узнал, почему.  После замужества старшей сестры,  та приревновала ее к своему мужу, и они жестоко разругались.
  И вскоре такая картина в моем жилище стала привычной: я работаю за столом, Ляали вяжет что-то из козьей шерсти,  сидя в уголочке, Салим за дверью тянет бесконечную заунывную песню, которая, как ни странно, помогает мне работать. Как только я отодвигаю бумаги в сторону и потягиваюсь после напряженного труда, Ляали тут же предлагает мне чай и начинает рассказывать смешные случаи,  произошедшие у них в деревне.
  Когда мы с Салимом уезжаем на буровую, она моет у меня полы, выбивает подушки и протирает от пыли всю мебель. К моему рабочему столу она и близко не подходит, хотя никто ей этого не запрещал. Просто она панически боится всяких бумаг.
  Обо мне она спросила один только раз. Была песчаная буря, мы не работали, и нам показали в нашем малюсеньком клубе советское кино. Это был  фильм Шукшина «Калина красная». Мы сидели с Ляали рядом, и она в самом начале фильма спросила, где эти мужчины поют такую грустную песню. Я объяснил ей, что это происходит в тюрьме, и она больше меня ни о чем не спрашивала, то есть, по-моему, поняла все сама. Когда мы вернулись ко мне, она вдруг обратилась ко мне с вопросом:
 - А у вас есть жена?
 Я сказал, что нет, и тогда она указала на Настину фотографию:
  - А  это кто?
  - Моя невеста, - ответил я, хотя таковой  ее не считал: она была для меня просто любимой.
  Больше разговоров о моей личной жизни между нами не было.
  Потом случилась беда…
  Это было как раз на Новый год. Из Москвы нам прислали самолетом ёлку, мы наряжали ее всем коллективом, а Ляали радовалась этому событию больше всех.
  Потом в клуб зашел наш начальник, только что примеривший костюм Деда Мороза. Все бурно приветствовали его в новом обличии,  Ляали даже потянула его за бороду и удивилась, что она на резиночке.
  Начальник уже собрался скрыться от всеобщего внимания, но вдруг обернулся и крикнул:
  - Ельчанинов, а вам письмо с самолетом пришло!  Духами пахнет…
  Я выхватил  у него из рук конвертик и побежал к себе. Я всегда читал ее письма  только наедине.
  Первая же строчка письма показала мне, что случилось страшное. Вместо знакомого «Люблю!» там было написано: «Здравствуй, Ваня!»
  И, не читая письма дальше, я понял, что мы больше не встретимся.
  И все же я прочел: «Я выхожу, вернее, вышла замуж. Прости. И не пиши мне больше. Настя»
  Когда Ляали вошла в комнату, она сразу поняла, что у меня беда. Она  тут же повернулась и хотела уйти, но у самой двери вдруг остановилась и сказала по-русски:
   - С Новым годом, Ванич!
 И положила мне на стол маленькую голубую незабудку. Где она взяла ее, я не знаю до сих пор.
  Я не  видел ее целый месяц.
  И однажды случилось это…
  После затяжной песчаной бури, которые в это время года случаются часто,  в природе вдруг наступил вселенский покой, над барханами зависла полная луна, рядом с которой появилось белое, легкое облачко, похожее на ангела. Я вышел на порог посмотрел на все это благолепие и  вернулся в постель равнодушным: с некоторых пор красота перестала меня волновать совершенно.
  Заснуть я тоже не мог, просто лежал, глядя в потолок, и думал о каких-то производственных пустяках.
  Внезапно дверь распахнулась во всю ширь, и вместе с потоком лунного света в комнату вошла… Ляали.
  Сначала я подумал, что это мне приснилось, но потом вдруг ощутил на своем лице ее дыхание:  она встала на колени  у  кровати  и смотрела прямо в мои глаза.
  Я хотел привстать, но она положила мне на лоб прохладную ладонь, а пальцем другой руки провела по губам…

 … Уже потом я узнал, что она каждый вечер заставляла Салима рассказывать обо мне и однажды поняла, что мне стало совсем плохо… И пришла ко мне… Ночью, пешком из своей деревни…   

   Дождик перестал, только капли, падавшие с ёлки, продолжали стучать по пологу.
   Иван Иванович, казалось, не хотел, а, может быть, не мог продолжать дальше свой рассказ, но он неожиданно сказал:
  - Я был бы плохим рассказчиком, если бы не сказал, чем это все закончилось. Но вы,  знаете, Сережа, тогда у меня было ощущение, даже уверенность, что это не закончится никогда.  Потому что я был счастлив.
 Правда, почти каждую ночь мне продолжал сниться сон с Настей на бархане, но я все равно был счастлив.
  Салим ничего не замечал или не хотел заметить, Ляали все так же проводила дни в моей комнате, но всегда находила возможность хоть раз в неделю сбежать ко мне ночью.   
  Но однажды она, задумавшись о чем-то, облила Салима из кувшина, из которого собиралась полить цвета у дома.
  - Ясное дело, - заворчал ее брат, - влюбилась девка.  Замуж пора... Неужто за русского пойдет?   
   - Ну и брат у тебя, - шепнул я Ляали, улыбаясь.  – Обо всем догадывается.
  - Это не брат у меня такой догадливый, - ответила она. – Это у меня глаза такие… Честные и счастливые.
  Последняя наша ночь произошла весной.
  Подошел срок моего отпуска, но я написал в нашу московскую контору заявление с просьбой оставить меня в экспедиции еще на год. Я знал, что там  радостью согласятся, потому что я был на очень хорошем счету среди всех специалистов моего профиля.
     Салим к тому времени научил меня водить машину, и я увез Ляали к развалинам старой крепости у гор. Мы разбили там палатку, разожгли костер и… были счастливы.
  Но ранним утром я ощутил на своей щеке ее губы и, открыв глаза, увидел ее лицо, каким не видел никогда.
  - Раис, - сказала она, - ты вправду любишь меня?
 - Да, - ответил я, - и ты это хорошо  знаешь. И перестань называть меня «раис». Я тебе вовсе не начальник.
  - И ты сделаешь все, что я захочу?
  - Все-все…
   -Тогда улетай завтра в Москву, пожалуйста.
 Сначала меня поразила всего одна мелочь: откуда она узнала, что завтра в Москву летит наш самолет    и что у меня должен начаться отпуск.
   Но потом я понял, что теряю ее…
  - Тебя там ждут, - сказала она спокойно.
  - Кто?
  - Ты сам знаешь, кто…
  - Она вышла замуж..
  - Это не важно… Она ждет тебя.
   - Откуда ты это знаешь?
   - Мы, женщины, знаем всё… А арабские женщины даже больше…
   Она  расстегнула мою рубашку и положила мне что-то на грудь.  Я вытащил это на свет и увидел Настину фотографию, которую когда-то разорвал и выбросил в корзину для бумаг. Она была аккуратно склеена и обернута в целлофан…

 … На следующий день я улетел в Москву. Там я снова встретился с Настей. Мы поженились и с тех пор живем  вместе. У нас три сына,  два внука и внучка Варенька.
  Да, совсем забыл. В Москве я получил телеграмму от Салима: «У тебя родился сын, назвали Иваном».
  Вот такая история.

  Иван Иванович достал очередную сигарету, но прикуривать не стал:
   - Пойду-ка  я проветрюсь. А вы спите, Сереженька. Уже два часа ночи, а у вас будет  трудный день. Вы помните, что вам надо сбегать в поселок за водкой? Сегодня  мы будем отмечать  день рождения моего четвертого сына, арапчонка Ваньки. Ему тридцать три года…
   Он  выполз из палатки и сладко застонал, потягиваясь. Потом спросил меня, сразив наповал своими словами:
   - А вам не показалось, Сережа, что в моей  истории есть доля вымысла, и  немалая?
  Я замялся:
  - Да как вам сказать…
 - А вы скажите, как думаете. Вы знаете, я многим рассказывал ее, правда, так, как будто это случилось не со мной, а с кем-то другим. И мне никто не верил. Они говорили мне, что не может арабская девушка вести себя так, как она вела при нашей первой встрече, а, тем более, придти ночью к мужчине, да еще к иностранцу. Я объяснял им, что ее в восемнадцать лет отдали в услужение   богатой парализованной старухе, где она многое переняла из телевидения и поведения золотой молодежи, бывавшей у них в доме. И в то же время Ляали сохранила в себе основы традиционного поведения женщины в арабской общине. Отсюда такая перемена в ее поступках при знакомстве со мной. Что касается главного…   Почему она пришла…
  Он долго молчал, потом присел у входа в палатку, зачем-то посветил зажигалкой и сказал:
  - Вы знаете, моей истории сразу поверил всего один человек…  Это была старая женщина, которая когда-то слыла первой красавицей  в нашем небольшом городе. Вероятно, именно поэтому кто-то написал донос на ее мужа, бывшего в тридцатых годах партийным работником областного масштаба. Видимо, надеялись, что она, привыкшая к   роскоши, будет искать себе  такого  же. А она уехала за ним в ссылку и осталась жить в Игарке, даже когда его расстреляли…. Когда я ей сказал, что никто не поверил моей истории до конца, знаете, что она  ответила?    
  Иван Иванович помолчали и посмотрел на звезды, заглянувшие в палатку:
   - Она сказала: «Значит,  никто и из них по-настоящему не любил»….