Неромантическое путешествие

               
               НЕРОМАНТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ


      1.               ЭХ, ДОРОЖКА ФРОНТОВАЯ...

      Поездка Женьки Ветрова на родину, к дедушке, оказалась тяжелой и, можно сказать, драматической.  Выезжали из Луней рано утром на  «студебеккере», направлявшимся в Зуевку по каким-то своим делам.   Апрельский день был холодным и пасмурным. В кузове машины помимо Женькиной семьи сидели еще две дамочки из сельского Исполкома, какой-то значительный чиновник с огромным портфелем в руках. А возле школы  к ним подсел еще и завхоз эвакуированного в Луни детдома - раскормленный бугай в белых бурках. Женькин знакомый, старший сержант Паша, вел «студебеккер» только до собора: « Простите граждане,- сказал он, выходя из кабины, - но дальше я  вести машину не могу. В моем подчинении вся авточасть. За ребятами присмотр нужен, а то потом беды не оберешься. Дальше вас повезт младший сержант Кузьменко и в помощь ему даю еще  двух солдат. Они неплохие ребята. Да, - обратился Паша к Кузьменко, - возьми с собой несколько досок. Около Зуевки половодьем мост снесло. Так что, возможно, придется переправу налаживать.
    Кузьменко позвал солдат и они  пошли на церковный двор, где еще до войны были свалены доски для ремонта кинотеатра,  размещавшегося в церкви, но ремонт так и не начался, а доски  растаскивались понемногу местными жителями. Солдаты принесли по нескольку досок и втиснули их вдоль бортов.
   «Ну, счастливого пути!» - сказал Паша и стал рядом с машиной,  чтобы проводить отъезжающих.
Кузьменко сел за руль, и машина тронулась. Не успели они выехать из села, как  на обочинах дороги  стало попадаться все больше и больше обложенных баулами и тюками людей, жаждущих «прокатиться» на студебеккере. Люди буквально бросались под колеса машины, и Кузьменко волей неволей приходилось приостанавливаться, и этого было достаточно, чтобы наиболее наглые и шустрые бабы и мужики, закинув свои вещи в кузов, сами забирались в него, несмотря ни на какие протесты лунинских пассажиров. Кузьменко пытался сопротивляться, но ему совали в руки целые пачки денег, да, к тому же   согнать их теперь с кузова можно было, наверно, только силой оружия. Потом Кузьменко перестал вообще регулировать посадку, и она продолжалась до тех пор пока удержаться на огромной горе тюков (а тюки в то время был наиболее распространенный  способ перевозки вещей), стало невозможно.  Людей можно было понять. Автобусное  сообщение  во время войны полностью прекратили, а появление на дороге грузовика было такой счастливой редкостью, что отчаявшиеся люди,  решались  на опасный штурм.
     Женька сидел заваленный тюками так, что из-под них видна была только его голова. Мать с Сашей и Валей устроились прочно возле кабины, но тоже сплошь были обложены тюками. «Царская дорога» позволяла ехать на хорошей скорости. На дороге никогда не было больших луж даже после сильного дождя. Удивительно, но дорога подсыхала очень быстро.
  Хуже обстояло дело там, где дорогу изуродовали тяжелой техникой, тракторами, комбайнами, косилками. Тут  бедный «студебеккер», который, вероятно, за всю свою жизнь не перевозил на себе столько груза, так переваливался со стороны на сторону, что Женьке казалось, что они вот-вот перевернутся. Маленький Саша сидел зажатый между матерью и Валей, хватаясь при резких наклонах кузова то за одну, то за другую. С такой перегрузкой ехали  довольно долго, пока на пути ни попалось  довольно большое село с церковью, со школой, с магазином. Младший сержант остановил машину дал солдату стопку денег и послал  на промысел. Солдат вернулся, неся ковригу хлеба, большой кусок жаренного мяса и четверть самогонки. После этого  началась настоящая «фронтовая» езда. Машину бросало из стороны в сторону, люди, усевшиеся  на самом верху горы из тюков подскакивали на каждом ухабе и судорожно  взмахивали руками, будто хотели ухватиться  за воздух. Некоторые скатывались уже к самым бортам и тогда их подхватывали руки тех, кто прочно устроился на скамейках,  а оставшиеся наверху помогали скатившимся снова взгромоздиться на верхотуру.  Перегруз машины особенно был заметен на подъемах. Даже у такой мощной машины, как «студебеккер» мотор натужно ревел, вздымая наверх колышущуюся  гору тюков и людей. Но вот на крутом повороте дороги, где она огибала овраг, Кузьменко,  не сбавляя скорости, резко повернул руль, и люди посыпались с горы вещей как горох. С  воплями от боли при падении  и от возможности потерять свое добро они бросились вслед за машиной   с криками : «Граждане, добренькие, скиньте  наши вещи!» Кузьменкоко сжалился и притормозил машину, тем самым дав возможность сброшенным с кузова людям снять с  него свои пожитки, и при этом зло объявил: «В машине остаются только те, кто был посажен сержантом Гореловым. Потом включил полную скорость, и масса людей, нахально захватившая грузовик, осталась посередь дороги, воя и проклиная «проклятую шоферню». Еще минуту назад Женька готов был сам сталкивать этих наглецов, которые лезли в кузов, несмотря ни на какие доводы Кузьменко, что машина перегружена, что больше нельзя посадить ни одного человека. И даже угроза, что он все равно   всех «лишних» выкинет, ни на кого не подействовала. Люди все лезли и лезли. А вот теперь, когда они были сброшены на дорогу,  одинокие, побитые с помятыми сумками и тюками, Женьке стало их жалко. Ведь когда еще по этой дороге поедет следующий грузовик? И что делать людям, оставленным под открытым небом  с грудой вещей в эти еще холодные апрельские дни? Но когда они через час    добрались  и до того места, о котором говорил Паша, Женька понял, что другого выхода не было, ибо картина открылась безрадостная. Паводком снесло не только мост но и настил, который подводил к мосту через болотистую низину.  От моста и настила остались только два ряда столбиков, чуть-чуть возвышающиеся над водой и проставленных так от обрыва дороги на одной стороне до обрыва дороги на противоположном берегу, а это, считай,   метров триста.
Почти все оставшиеся  пассажиры спустились на землю, чтобы хоть немного размять ноги. Женька тоже спустился с кузова, и , глядя на это «море разливанное»,  не мог себе представить, что могут  сделать солдаты, чтобы переправиться на другой берег.
        И тут Кузьменко с солдатами показали высший класс.
Солдаты, балансируя на скользких столбиках, как акробаты стали накладывать на них доски, при этом, если  поверхность столбика была не очень ровной, то они  гвоздодером вытаскивали из  столбиков гвозди и прибивали ими доску.   Своих досок им хватило, чтобы проложить  по столбам две колеи метров на восемьдесят. Но ниже по течению они нашли  оставшиеся    от моста и запутавшиеся в прибрежных  кустах еще множество  досок от прежней переправы и довели две колеи метров до двухсот. 
  – Ну, - Кузьменко набрал полную грудь воздуха, - все, садимся! Поехали!
  – Как это поехали? - возмутились дамочки из Исполкома.    - Разве можно ехать по таким узким  доскам?
   – Я ни за что не сяду, - сказал завхоз, и рожа его из     красной стала багровой.
    – А может быть сначала без людей? - осторожно спросил чиновник с портфелем. 
   –  Можно, - сказал Кузьменко, - только как вы будете переходить весь этот разлив да еще речку вброд. Вон, смотрите, совсем  малой пацанок сидит, - шофер показал на Сашку,  -  и  не  хнычет, а вы... Садитесь, мы за себя отвечаем. На фронте не такое бывало.  С охами и причитаниями все погрузились в кузов и даже мордастый  детдомовский завхоз.
     Женька с угла кузова, выступающего за кабину видел,  как Студебеккер медленно въехал на  досчаные колеи, при этом покрышка переднего колеса чуть-чуть даже выступала за край доски. А вторые задние колеса вообще не касались досок и  ужасающе свисали над водой. Проехав до конца первой очереди колеи, один из солдат вышел из кабины, пробрался вдоль борта  машины назад, до самой  последней доски, оставшейся за студебеккером, снял ее и принес второму солдату, стоявшему на подножке кабины, который положил доску на капот. Так же были перенесены и остальные доски. Потом, встав на переднее колесо и держась за мощное ограждение фар, солдаты переправились на столбики, находящиеся  впереди машины, и уложили на них доски, снимая их с капота.
   Кузьменко снова осторожно повел «студебеккер», и через несколько минут они выскочили на противоположный, не размытый  конец дороги.  Тут только все  облегченно вздохнули.  Неожиданно из-за туч появилось солнце. Кузьменко вышел из кабины  и, обращаясь ко всем, кто сидел в кузове, сказал с усмешкой: «Вот и солнце вышло посмотреть на нашу работу. Можете немного отдохнуть. Я и сам устал от напряга».  И Кузьменко прилег на подсохшем песчаном бугре у самой дороги. Пассажиры вылезли из кузова и разошлись кто-куда, в основном, в ближайший лесок. Уж больно все настрадались за эти несколько минут  исполнения циркового номера. Человек с кожаным портфелем в руках подошел почему-то именно  к Женькиной матери и доверительно сказал ей:
  –  В это невозможно поверить! Я уже был готов  ко всему! Ведь  они столько выпили!»
  –  Да, отчаянные ребята, - опустив голову сказала мать, - не знаешь, благодарить их за этот цирк, или проклинать за возможную смерть и  увечья.
   – Вы правы. Но, слава богу, все позади.
    Несмотря на то, что перед Зуевкой дорога была сильно испорчена, и приходилось двигаться на самой малой скорости, все-таки в конце дня «студебеккер» подъехал к самому вокзалу. Мать сразу же бросилась оформлять документы, а сестра встала в очередь в кассу. Женьке досталась самая утомительная задача - сидеть в  помещение вокзала и приглядывать за вещами. Женька еще не осознавший к тотального воровства, которое процветало на железной дороге, отошел от вещей, чтобы    поглядеть  в окно и посмотреть,  что это за  станция Зуевка? Но только он устроился на подоконнике, как услышал у себя за спиной:
   – Оставь вещи, я тебе говорю! Брось, гаденыш! Мальчик, куда ты  смотришь? У тебя вещи крадут!
  Женька сразу понял, что последние слова относятся к нему, мигом отскочил от окна и увидел, что единственный их чемодан пытался унести парень лет пятнадцати, а дорогу ему преградил человек в кителе с гвардейским значком и петлицей, указывающей на  два ранения. С этим мужчиной Женька сидел рядом на вокзальном диване.   
    – Что ж ты так плохо  бережешь свои вещи? - спросил военный.  Теперь не те времена. Тут нужен глаз да глаз. Тащи свой чемодан на место. И смотри, больше от вещей не отлучайся.
Женька дотащил чемодан до тюков с вещами, сел и  похолодел от страха представив: приходит мать, а чемодана нет!   
  И так на всем пути до самой Суджи главной Женькиной работой на всех пересадочных станциях было охранять вещи.   
 Ни книжки почитать, ни поговорить с кем-нибудь, ни станции посмотреть — сиди и смотри за тюками и за чемоданом, привлекавшим  особое внимание, так как был куплен перед войной и издали выглядел новым. Город Киров, где семья делала первую пересадку, Жеьнка увидел только мельком, когда мать согласилась прокатить его несколько остановок на троллейбусе.  Остальное время он просидел с вещами.  Единственное чем Женька мог занять себя — это рассказывать себе самому  рассказы. Иногда рассказы получались смешными и Женька смеялся, прикрывая рот ладонями. Однажды бабка, сидевшая на неподалеку на огромных узлах, услышав, как Женька смеется, с трудом повернув в его сторону огромную, как арбуз, голову, сказала: «Ты над кем это насмехаисси? Это я от породы такая. А насмехаться грех».         
    – Да это я про себя, - смутившись сказал Женька, - просто смешное вспомнилось.
     – Господи, тут выть надо, а ему смешное помнится. Чего смешного-то, - неожиданно спросила тетка, видно, и сама уставшая молча караулить вещи.
     – Да  у нас в селе дед Поклен кальсоны купил, думал, что это такие штаны летние, ну и вышел летом вечером  на  спевку к бабам, а ширинка-то у солдатских кальсон не застегивается.
     – Фу, срамник-то ты какой! Господи! А что ж бабы-то?
     - О, бабы у нас культурные, и виду не подали. Так и пели до самой ночи.  Поклен-то у них там главным басом был.
     - Да-а, бабы у вас  были, что надо, - вздохнула Женькина попутчица, - и  тоже начала было рассказывать Женьке какую-то историю, но тут пришли Мать и Валя с билетами и продуктами, отоваренными по карточкам транзитных пассажиров. Чего тут только не было! Женька даже и вид таких вещей позабыл: шесть конфет в фантиках три крохотных кружочка колбасы, в промасленной   обертке, комочек халвы и почти целая    буханка не мокрого, как в Лунях, а настоящего городского хлеба.

           2.                ГОРОД ГОРЬКИЙ    

  Следующая пересадка была уже в городе Горьком, куда они приехали рано утром.  И опять Женьке из-за охраны вещей почти ничего не удалось увидеть. Он помнил только что они с трудом влезли со своими тюками в автобус и доехали до «Дома мать и дитя», где им отвели уголок  для ночлега, так как их  поезд  оправлялся в середине следующего дня.  Мать ушла отоваривать карточки, а Женька упросил Валю немного посидеть с вещами, чтобы пойти и взглянуть на большой город, где дома такие же большие, как в Ленинграде.
    Выскочив на улицу, Женька слегка оторопел. Вместо  сельских улиц с их одноэтажными домишками, отчего улицы казались широкими и просторными, перед ним в нескольких шагах поднималось огромное серое здание, затенявшее всю противоположную сторону улицы. Заглядевшись на серую махину, Женька не подумал взглянуть на ту дверь, из которой он вышел, и сделав несколько шагов вдоль улицы и поглядев на давно забытые витрины магазинов, вдруг понял, что он уже заблудился. Женька бросился назад, но он совершенно не помнил из какого дома он вышел, так дома были похожи друг на друга. Он в страхе кинулся к проходящей мимо женщине и стал  путано  просить помочь ему найти тот свой дом. Женщина долго слушала его, ни ничего не поняла.
  - Нет, мальчик,  я ничем не могу тебе помочь, - вздохнув сказала она, - но, судя по твоим словам, ты не далеко ушел от дома, в котором вы временно поселились. Ты постой здесь, и не куда не уходи. Мама или сестра обязательно тебя найдут.
   Женька послушался совета  женщины, остановился  посреди тротуара и стал ждать. Его кепка с большим толстым козырьком, подаренная унинским  соседом  по улице Колей Трегубовым, холщевая курточка с большими черными пуговицами, мятые, уже коротковатые брюки, вызывали у прохожих мальчишек ехидные улыбки. А двое и вовсе развеселились, увидев этакое чудо в «большом городе».
   - Эй, ты деревня! - крикнул один из них. - Ты откуда  это приперся? Чего дома на печке не сидится?
  - Я не из деревни, -  серьезно возразил Женька, - я из села.
   Мальчишки дружно рассмеялись:
   - Он из села! Он не из деревни! Он из столицы ! Ты бы хоть посреди тротуара не торчал, чурбан сельский, - и мальчишка  надвинул огромный козырек кепки Женьки на самый нос, а другой отвесил ему по голове щелбан.   
    Что было бы дальше, трудно сказать, но тут появилась Женькина мать и обидчикам Женьки пришлось спасаться бегством. 
  - Ты чего здесь стоишь, - спросила мать с трудом  стаскивая кепку с Женькиного носа.
   - Я вышел на город посмотреть. Мне Валя разрешила. Только вышел и сразу потерялся. Не посмотрел из какого дома вышел и двери не запомнил. Стал спрашивать, - а какой это дом — я же не знаю.
     - Это «Дом мать и дитя». Запомни на всякий случай.
      Когда Женькины глаза освободились от надвинутой  на нос кепки, он увидел, что мать держит под мышкой обернутую  серой бумагой буханку хлеба.
       - Ой, откуда это у тебя! - удивился Женька, увидев хлеб.
    - Да вот, оказывается, здесь есть такие специальные магазины, их называют коммерческими, там много чего можно купить, но только цены, не по нашему карману. Я, вот, решила разориться и купила буханку хлеба. А уже, когда выходила из магазина, ко мне женщина подошла и спросила:
   - Вы, вероятно, приезжая?
   - Да, -  отвечаю, - я тут проездом.
    - Не покупайте, - говорит, - коммерческий хлеб. На базарчике, с рук, он много дешевле.
    Но все равно было приятно купить что-то в магазине. Прямо как до войны. Я кое-что еще по карточкам получила, так что до следующего утра голодать не будем.
    После обеда, состоявшего из двух больших кусков хлеба, покрытых тоненькими ломтиками сала и чая с лепешками  купленными на местном базарчике и конфет, отоваренных по карточкам вместо сахара, мать взяла с собой Женьку, оставив Валю с Сашкой при вещах, и они прошлись  по главной улице города. Больше всего Женьке понравилась старинная чайная, банк и большое серое здание, которое, как сказали прохожие называется «ратушей». Что такое  «ратуша» Женька не знал, но помнил, что здание, называемое «ратушей» есть и в Детском селе, в Федоровском городке.
        - Мам, а что такое «ратуша», - спросил Женька, - и в Детском селе тоже есть «ратуша».
       - Это здание, где в прежние времена заседали люди, управляющие городом, или, как у нас сейчас говорят, «администрация». Женька мало чего извлек от такого разъяснения, потому что слово «администрация» ему показалось куда ужаснее, чем ратуша, а как, сидя в здании, управлять городом он вообще не мог себе представить. А потому только вздохнул и  сделал вид, что все понял.
       Вечером, после ужина, примерно такого же как и обед, они вместе с другими постояльцами посидели немного в коридоре и послушали последние сводки «Софинформюро», здорово поднимающие настроение сообщениями об очередных успехах на всех фронтах войны. После чего устроились на ночлег. А на следующий день, выспавшись и помывшись под настоящим умывальником с зеркалом, настоящим мылом, а не мыльной жижей из ржавой банки, вытеревшись выданными чистыми полотенцами, они отправились на вокзал задолго до отхода поезда. Достать билет на поезд в военное время было лишь полдела. Настоящее дело состояло в том, чтобы попасть в него. В Кирове они уже испытали на себе, что наличие билета и указание места в нем еще ничего не значит. Места занимали те, кто раньше сумел пробраться в вагон. Но надо отдать справедливость, к детям относились с искренним вниманием. Особенно проявляли заботу к ним военные, едущие домой на побывку или возвращающиеся в часть, и вышедшие из госпиталей раненые. Так получилось и на этот раз: «Пропустите сначала детей!» - грозно крикнул кто-то из военных  и они же помогли всем четверым  забраться в вагон, согнали с места какого-то торгаша-мешочника, из тех, кто  в военное время набивал   свою мошну, спекулируя продуктами, и посадили на его место мать с Сашкой. Женка же с Валей устроились на своих и на чужих тюках, забивших сплошь пространство между нижними полками. Женька проспал на них, как на кровати.
       



          3.      НЕЗАБЫВАЕМАЯ СТАНЦИЯ РУЗАЕВКА

   В общем-то, ехать лежа на мягких тюках было не такое уж страшное неудобство, но вот пробраться к туалету —  это  было настоящим испытанием терпения и воли. Тем более, что на многие тюки категорически запрещалось становиться ногами. Хозяева тюков, народ нервный, вспыльчивый, могли и самому виновнику поддать как следует, а нет, так выместить свою злобу на родителях. К узкому, шириной в одну ступню проходу, надо было пробираться, то и дело застревая между вещами , а став в проходе, ждать до помутнения в глазах своей очереди.
    Но как всегда бывало в таких поездках, со временем все как-то налаживалось. Находились более удобные варианты укладки вещей, расширялся  проход по  центру вагона. Люди узнавали друг друга, становились мягче, добрее, делились своими бедами ( а у кого их тогда не было), рассказывали удивительные истории о спасении среди бомбежек и артиллерийских обстрелов, о необыкновенных встречах, которые иначе, чем вмешательством небесных сил объяснить было невозможно.  И действительно, Женьке и самому пришлось потом не раз убедиться в какой-то непостижимой интуиции, охватывающей людей в моменты наиболее тяжелых испытаний.
   Одна женщина рассказывала: «Я сама-то под Арзамасом живу. А тут слух прошел, что на Горький эшелоны идут на переформирование. Это после Сталинграда, значит. И чего-то  мне в голову взяло, что и мой тоже в них будет. Ну,  просто сил нет терпеть. Тянет и тянет меня на железную дорогу — и все. Собрала я торбочку с продуктами - да на ближайший полустанок, а там уж баб столько таких же, как я, сидят, ждут. Хотя и весна, но все ж ночи-то еще холодные. Кто  шалашей понаделал, кто в тулупчике ночь перебивается. И точно на следующий день пошли эшелоны один за другим. Двери в теплушках открыты, солдатики в нас вглядываются, своих ищут, а мы с них глаз не сводим: «Дорогие, - кричим, - спасибо вам! Ну,  и там кто кого выкликает: « А Сапожкова  нет?! А Федотова Ивана?!...», ну и других там.  И все нет, нет, нет. И вдруг  вижу, прямо в дверях, припав к поперечной доске, стоит мой Василий: «Вася! - кричу, - Вася!» А он мне в ответ: «В Горький, в Горький приезжай. Саперный полк!» И номер части назвал.
Вот так я свиделась с ним, но не в Горьком, конечно, но недалеко от него, -  по бабьим слухам все ж таки  добралась. Вот и думай что хочешь: то ли то с неба знак был подан, то ли его голос сам до меня дошел?». Женька, слушая рассказ женщины, вспомнил, что нечто такое же произошло и с его матерью. Однажды утром, перед уходом на работу она разбудила и Валю, и Женьку, которые обычно вставали много позже, и каким-то радостно-встревоженным голосом стала говорить: «Дети, мне сейчас приснился сон, будто бык языком лижет наше окно. Я  подбегаю, а  бык  говорит голосом  отца: « Мне тяжело. Мне так тяжело. Но вы не волнуйтесь я жив. Я приду». Теперь я верю, он жив!» Это странное утро на всю жизнь запомнилось Женьке.
    В Арзамасе вышло двое пассажиров и та самая женщина, что рассказывала о необычной встречей с мужем, а ее место заняла новая пассажирка, молодая женщина  с грудным ребенком. Ей сразу освободили вторую полку, и вообще весь вагон проникся к ней особой заботой. Протискивались даже из дальних купе, чтобы поглядеть на младенца. Спрашивали мальчик или девочка, и как зовут. Еще бы в такое время, когда с фронта одни похоронки, и вдруг родился новый человечек! И сколько их надо, чтобы возместить неисчислимые потери в войне? Мужчины, два фронтовика, возвращающихся в часть и комиссованный раненый сразу взяли на себя опеку над младенцем. Достали ведро, и на каждой станции бегали к пристанционным колонкам, где были краны с холодной и горячей водой. В бидон, который они брали  у женщины,  набирали холодной воды, а в ведро горячей. Так что с мытьем пеленок проблемы не было.  Пока молодая мать стирала пеленки в раковине туалета, кто-нибудь из женщин сидел с ребенком. Мужчины приделали веревку над окном, которое всегда было  приоткрыто, благо дни стояли теплые, а из-за большого количества людей в вагоне было душно. Так вот на этой-то веревке, и сушились стиранные пеленки.
   Женькино место на тюках было почти напротив полки, на которой расположилась женщина. Женщина  была  еще  очень  молодой и симпатичной. Спереди  густые темные  волосы  набегали  на  лоб небольшой челкой, а  сзади  они были  коротко  пострижены, открывая чистую  белую линию шеи. Ее лицо светилось застенчивой  улыбкой, как  будто  она каждому хотела  сказать  спасибо  за такое  теплое  к  ней  отношение. Когда наступало время кормить ребенка, все мужчины, и Женька в том числе,  с пониманием обстоятельств  отворачивались и ожидали, пока молодая мама не закончит кормление.   Ребенок, а это был мальчик, видимо, был здоровеньким, и молока у мамы хватало, поэтому ребеночка почти не было слышно. Он только слегка попискивал, когда просыпался и просил есть.   Меняя пеленки, молодая мама раскрывала мальчика, он широко улыбался и быстро подергивал ручками и ножками.  Дав малышу немного размяться,  мама  снова пеленала его в большой кулек из пеленок и одеяльца и перевязывала посредине голубой  ленточкой.
    Вот так мирно  они и ехали,  перезнакомившись, стали, по русскому обычаю, друзьями в доску, и даже хор в вагоне составился из трех мужчин, ставшими заводилами, и почти всех женщин вагона. Пели негромко, но очень душевно. Песни были все народные и слова их были известны всем: «Меж крутых бережков», «Степь да степь кругом»,  «Лучинушка» и многое еще чего, но песня «Меж высоких хлебов затерялося» как-то особенно затронула Женьку. Ему было так жалко этого незнакомого «чужого человека»,   которого лекарь «скорехонько»  осмотрел «и велел, где-нибудь закапать».  И уж совсем до слез доводили Женьку  слова песни: «Под большими плакучими ивами успокоился  бедный стрелок».      
    Но вот на станции Рузаевка их мирная жизнь была не на шутку растревожена. Обходчики обнаружили неисправный  вагон и поезд отвели на запасной путь,  а вот какой вагон будут менять долго было неизвестно. Проводница сказала, что, кажется, будут менять именно их вагон, чем вызвала целый переполох среди пассажиров.  Наконец,  все прояснилось, неисправным оказался не их вагон, а соседний. В ожидании пока неисправный вагон отцепят, страшно намучились от жары. Солнце палило нещадно, а в стоявших вагонах, переполненных людьми, даже при всех открытых окнах трудно было дышать. Часа через два поезд втиснули в новый график и он потихоньку выбрался из злополучной станции при всех открытых окнах, жадно вбирая в себя прохладные струи встречного потока воздуха.
Едва отъехав от Рузаевки, молодая мама в очередной раз покормив ребенка, запеленала его, положила на полку и стала застегивать кофточку на груди. В это время Женька увидел, что снаружи, видимо, с крыши, в окно просунулся металлически пруток с загнутым крючком концом. Пруток повертелся в разные стороны, потом резко повернул к полке, где лежал ребенок,  прошелся крюком вдоль всей полки и, зацепив кулечек с младенцем за ленточку,  потянул его за собой: «Тетя, - закричал Женька, - держите, держите! - но  он не сразу сообразил как назвать то, что надо держать, - маленького держите!» Женщина, не понимая в чем дело, обернулась к Женьке, и в этот момент одним сильным рывком кулек   взлетел вверх и вылетел из окна.
     На мгновение все притихли, еще не понимая, что случилось.
Потом раздался непередаваемый, как будто не из горла а исходящий от всей раненой плоти  женщины крик. Этот крик так впился в Женьку, так вошел ему в сердце, что он и сам потерял способность что-нибудь соображать. Только двое военных, едва поняв в чем дело, сразу бросились в тамбур к стопкрану, топча тюки и перешагивая через сидящих людей. Через несколько минут поезд был остановлен и все мужчины вагона, побежали штурмовать крышу. Они взбирались на крышу по узенькой лестнице, с наружной стороны тамбура и звали на помощь  мужчин из других вагонов и, торопясь, объясняли им в чем дело. Страшная весть о краже ребенка  распространилась мгновенно. Из всех вагонов вышли все, кто в силах был оказать хоть какую-то помощь. На крыше в те времена ездили разного рода барыги, скрывающиеся от военной службы дезертиры, беспризорники и просто бандиты. Схватиться с ними было смертельно опасно. Эти подонки не знали жалости и были всегда вооружены ножами, а то и пистолетами. И все же  солдаты, побывавшие в бою, были не по зубам этой кодле. Ворвавшись на крышу, сразу кто-то из бойцов взял командование на себя и повел ребят врукопашную, и, несмотря на отчаянное сопротивление крысиного войска, солдаты пробежали от первого вагона до последнего, выбивая оружие у сильного только перед стариками и женщинами отребья и сбрасывая  с крыши всех подряд, за исключением бабок, везущих продукты с базара. 
 Однако ребенка найти не удалось. Видимо, его выбросили сразу, как только обнаружилось, что это не та пожива, на которую  рассчитывали воры, и  поезд успел проехать несколько километров, прежде чем удалось его остановить.
    Когда мужчины вернулись ни с чем, женщина ни на кого не глядя, собрала свои вещи с полки сунула их в клеенчатую сумку и, как онемевшая, пошла на выход из вагона. Кто-то из женщин хотел броситься за ней, но  главный песенник и главный борец против «крышатников», жестом  остановил ее: «Пусть идет. Ей сейчас никто из нас не поможет. А она пойдет вдоль железной дороги искать ребенка. Я тутошнего  обходчика  предупредил, чтоб, как увидит, что она вышла из вагона, шел за ней, а в случае чего не дал ей что-нибудь сделать с собой. Мужчина ответственный. Обещал, что одну ее не бросит».
   Всю оставшуюся дорогу до Москвы ехали почти не разговаривая,  а если и говорили, то вполголоса, точно в вагоне был покойник.



            4.                КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

    Несмотря на раннее утро, Казанский вокзал встретил вновь прибывших пассажиров невообразимой суматохой куда-то бегущих и что-то кричащих людей. Для человека, приехавшего из какой-нибудь глуши, подобной безвестным Уням, поначалу казалось, что во всем этом хаосе вообще невозможно разобраться, но постепенно выяснялось, что хаос имеет свои строго определенные течения, одно из из которых ведет к искомой цели, только надо это течение найти. Женькина мать усадила свою детвору у стенки следить за вещами, а сама ринулась в этот хаос человеческих тел разузнать, что теперь предстоит делать, чтобы продолжить путешествие. Вернулась она довольно быстро, так выяснилось, что на этом вокзале им делать нечего. Надо перебираться  на другой вокзал, Курский. Проще всего было бы доехать на метро, но их с такими громоздкими тюками в метро не впустили. Пришлось ехать на автобусе, но и там они с трудом разместились на задней площадке к большому неудовольствию и публики, и кондукторши, потребовавшей двойную плату за багаж.  На Курском вокзале Женька просидел на вещах до самого вечера, и только когда мать, пришла с закомпостированными билетами,  можно было, наконец свободно вздохнуть, сняв себя груз напряженного ожидания. Тут же, сидя на вещах, более менее спокойно поели, после чего наступило «нейтральное время». До отхода их поезда было еще пять с лишним часов. Женьке страшно захотелось прокатиться в метро и, главное, хоть одним глазком взглянуть на Красную площадь. Но первыми поехали смотреть Москву мать с Сашкой и Валей, оставив Женьку при вещах.  Ездили они долго, Женьке беспрестанно смотрел на огромные часы, висевшие в зале ожидания, отсчитывая часы, оставшееся до отхода поезда. Время тянулось томительно, но с каждой минутой у него оставалось все меньше надежды, что он успеет хотя бы посмотреть метро, не то что доехать до Красной площади. И действительно, все трое вернулись, когда уже почти стемнело, а до отхода поезда оставалось часа полтора. Женька был обижен до  слез тем, что ему фактически не оставили времени поглядеть на Москву, но ни сказал ни слова, затаив в себе отчаянно дерзкий план. Пока мать с Валей и Сашкой  отвлеклись на доставание  из сумок  еды и посуды  для ужина, Женька, не говоря ни слова юркнул,  в поток бродящих по залу ожидания людей   выбрался из вокзала на огромную площадь, осмотрелся, увидел Большую светящуюся букву «М» и побежал в метро. Странно, но на входе его никто не остановил, и уже спускаясь по эскалатору, Женька пошарил в карманах и обнаружил, что у него нет того самого пятака, который он потихоньку вытащил из кармана летнего пальто матери. Теперь его объял страх: «Раз не спросили плату при входе, значит, контролеры будут спрашивать билет в поездах, - с ужасом думал он. - А так ведь, как беспризорного могут и в милицию забрать». - Но пересиливая страх, он,  спустившись до платформы, все же  сел в первый попавшийся поезд и стал считать остановки, которые проехал. На четвертой остановке он не выдержал и вышел из вагона. Станция была очень красивая, вся в красном граните с какими-то рабочими на углах колонн, но в данный момент он не мог воспринимать красоту, так как ужас возможной встречи с контролером не позволял ему ни на чем сосредоточиться  Наконец, он решился подойти к доброй на вид тетеньке и  спросил:
  - Это какая   станция?»
  - «Комсомольская», - с удивлением поглядев на Женьку, ответила женщина. - А тебе куда надо? 
   - Мне бы на Красную площадь, - вздохнув, сказал Женька, - поглядеть хочется.
   - Так это тебе в другую сторону, мальчик. Давай я тебя проведу. Здесь недалеко.
       Тетенька провела Женьку через толпу входящих и выходящих пассажиров к другой платформе и сказала:
    - Сейчас подойдет поезд, ты сядешь и доедешь до остановки «Охотный ряд», выйдешь, а там уже спросишь куда идти дальше.
  - Тетенька, - почти шепотом спросил Женька, - а здесь контролеры ходят?
     - Какие контролеры? - не поняла женщина.
     - Которые билеты проверяют.
   - Нет внутри метро уже не проверяют. Ты же купил билет   при входе в метро. Вот и все. И теперь езди сколько тебе надо.
     Знала бы тетенька, что Женька проскочил в метро незаметно, проскользнув между толпящимися возле турникета людей, и поэтому все это время его мучила страшная мысль о контролере. Теперь же у него точно гора свалилась с плеч и он мог наконец вздохнуть свободно. Доехав  до  названной тетенькой станции, он направился  к эскалатору, а поднявшись наверх снова выискал подходящую тетеньку и спросил, как пройти на Красную площадь? Тетенька поинтересовалась, откуда Женька попал в Москву, а узнав из какой «тьмутаракни» он вырвался, улыбнулась и провела его до самой площади.
  - Ну, вот смотри! Это и есть главная площадь страны! Как нравится?
     Женька от крыл рот от изумления. Уже начинало смеркаться и Кремль показался Женьке огромным сказочным замком, а площадь такой громадной, что Дворцовая площадь, на которой   ему довелось побывать раза три, представилась ему совсем маленькой. 
    - Нравится! - сказал Женька. - Какой Кремль большой!
   - Ну, походи посмотри, - сказала тетенька, - только не забудь дорогу в метро, - и  уже хотела уйти, но Женька  снова бросился  за ней.
  - Вы простите, но мне долго нельзя. У меня сейчас поезд отходит. Доведите меня снова к метро.
    Тетенька рассмеялась:
   - И это все! Ты ж даже ничего не разглядел.
   - Нет, я все разглядел и все запомнил. Кремль больше Зимнего дворца. И Красная площадь больше нашей Дворцовой.
  - Да такой площади наверно нигде и в мире нет, - с гордостью сказала тетенька. - А ты, значит, ленинградец. Вот когда   вырастешь, непременно приезжай в Москву. Здесь у нас много красивых мест. А то  все ленинградцы вечно спорят, что у нас кроме Кремля и смотреть-то нечего. Ну, вот и твое метро.
   Женька сказал тетеньке спасибо и снова юркнул к эскалатору между толпящихся у билетных стоек людей.  Теперь, когда   страх перед возможной проверкой билетов больше не убивал в нем все удовольствие поездкой, он чувствовал себя уверенно, и сразу же у первой попавшейся пассажирки спросил, как доехать до Курского вокзала. Женщина посадила его на кольцевую линию и сказала: «Следи внимательно за объявлениями по трансляции. Твоя станция называется «Курская». На ней и выходи».
   Женька сел на краешек дивана и напрягся всем телом, слушая странные для него названия станций. Наконец, по трансляции прозвучало «Курская». Женька тут же сорвался с места и бросился  к выходу. Внутри метро часов не было, но Женька и без часов чувствовал, что до отхода поезда  осталось немного времени. Когда он поднялся по эскалатору  в вестибюль то увидел на огромном циферблате часов стрелки показывали 10. 10. - то есть до отхода поезда оставалось восемнадцать минут.
Да времени было катастрофически мало. Но когда Женька вбежал в  двери вокзала, то  еще страшнее оказалось то, что он совсем не представляет, где  в этом огромном зале ожидания, полном людьми,  они расположились со своими вещами, что он даже не может понять, куда броситься искать своих, где эта, спасавшая их небольшую группку от толкотни, стенка с прислоненной к ней тюками. Женьку растерянно остановился у входа  и стал лихорадочно думать: «А что же делать? Может быть, сразу бежать в милицию и заявить, что он потерялся? Или обежать вдоль стен  весь этот огромный зал ожидания?»  Женька выбрал вариант с милицией, и рванул к милицейскому посту, на подходе к которому он и встретился с матерью. Мать была вне себя от гнева. Она больно ухватила Женьку за плечо и выговаривала ему злым шепотом:
 -  Что ты позволяешь себе? Мы уже все переволновались. Ты представляешь, что значит опоздать на поезд? Я  уже сообщила в милицию, чтобы тебя начали искать.  Если мы не успеем, я не знаю, что с нами будет.
    Бегом, расталкивая по пути людей и бесконечно извиняясь, они добрались  до сидевших на тюках  с широко открытыми от страха глазами Вали и Сашки. Увидев Женьку, Сашка даже заплакал и ухватил брата за руку: «А мы думали, что ты потерялся. И поезд уже уходит...»
Подхватив  свои мятые тюки все семейство бросилось к перрону и оказалось, что торопиться-то особенно было незачем. Состав подали с опозданием, так что  они, потолкавшись с наиболее нетерпеливыми пассажирами, довольно благополучно залезли в вагон и, что самое странное устроились именно на тех местах, что  были указаны в билетах. Вот что значит столица! Казалось, что теперь до самого Харькова им предстояло мирное путешествие в чуть ли не в довоенных условиях.  Женька всеми правдами и неправдами добрался до окна и буквально прилип к стеклу. За окном проплывали страшные картины того, что принесла за три года война. Он, конечно,  видел в военной кинохронике разрушения творимые оккупантами, но это были отельные места в отдельных районах, но трудно было поверить, что война пронеслась от Москвы и по всему югу страны, круша все на своем пути. То и дело мелькали взорванные железнодорожные станции, сгоревшие деревни, разбитые водокачки, паровозы, вагоны, заводы, церкви. Иногда среди этого хаоса сгоревших или разбитых снарядами строений вдруг проплывал совершенно целехонький дом, или заводик, тогда Женька отрывался от окна  и радостно сообщал всем сидевшим рядом: «Смотрите! Вон какой дом уцелел!» И многие привставали, чтобы глянуть на это «чудо». Глядя на  бесконечную картину разрушений, у Женьки невольно возникала  мысль: «Неужели все это можно снова поправить?»   
  - Мам, - наклонившись к матери спросил Женька , - а все это разрушенное, можно когда-нибудь сделать, чтоб было, как раньше?
     Мать тяжело вздохнула, у нее на газах сверкнули слезы и она негромко ответила:
      - Ох, не знаю, сынок. Столько надо сил, чтобы  все, что разрушено поднять  снова.      
     Вдруг сидевший на самом краю полки еще не старый мужчина с костылем в руках и с толстой деревяшкой вместо левой ноги, видно, услышавший разговор матери с сыном, строгим решительным тоном произнес:
    - Не боись, сынок! Все восстановим! И еще лучше сделаем. Помяни мое слово. Такого гада одолели, а уж разруху тем более превзойдем.
   Женька внимательно посмотрел на широкое лицо мужчины с густыми черными бровями и упрямыми складками у рта и ему поверилось, что все так и будет, и теперь он смотрел на картину всеобщей разрухи без прежней безнадежности.  Кое-где мосты были еще не восстановлены и поезда проходили по временным мостам, наскоро построенным саперами. Мосты представляли собой деревянные опоры между которыми протягивались толстые стальные балки, а на них укладывались секции с рельсами и шпалами. Издали казалось, что поезда между опорами просто парят в воздухе и вот-вот могут сорваться в разверстую под ними бездну. Их поезду тоже пришлось пройти по такому  мосту. Поезд едва двигался. Любое схождение с рельсов грозило падением всего состава.  Люди замерли на своих местах и со страхом поглядывали в окна, где в отличие от обычного пейзажа видно было только одно небо, и все с нетерпением ждали, когда же наконец кончится этот жутковатый «полет».
   Но временные мосты оказались еще не самым страшным на Женькином пути к деду. Пассажирская «идилия» кончилась неожиданно на маленькой станции Валуйки, где поезда если и останавливаются, то всего на одну-две минуты. А вот  пассажирам Женькиного вагона пришлось остановиться в ней надолго — их вагон оказался аварийным и его, быстренько отцепив, отвели на запасной путь, предоставив пассажирам отцепленного вагона самим искать возможности втиснуться  в проходящие поезда. У Женькиной семьи с их громоздкими  тюками и пятилетним Сашкой попасть в проходящий поезд почти не было шансов. Но мать проявила небывалую настойчивость и даже пренебрегла своими незыблемыми принципами, тихонько предложив проводнице только что остановившегося поезда деньги. Проводница оттолкнув остальных «страждущих» закричала: «Отойдите все! Дайте сесть женщине с детьми!». Первым решили запустить Женьку, как наиболее проворного, дав ему в руки кошелку с со всякой походной мелочью и корзинку с запасом воды, банкой топленого масла, солью, тряпками и бумагой для обустройства еды в пути. Женька лихо взлетел в тамбур и в этот самый момент поезд тронулся. Валя с Сашкой руках уже было встала на подножку, но мать никак не могла преодолеть страха перед движущимся вагоном и замерла  на месте. Вале ничего не оставалось делать, как сойти с подножки и остаться вместе с матерью, а когда до Женьке наконец дошли крики, что его родные не сумели сесть в вагон, то поезд уже набрал такую скорость, что Женька уже не решился спрыгнуть с вагона и покатил к Харькову в единственном  числе. К его счастью, сразу же нашлись сердобольные женщины, принявшие участие в его нелегком положение. Во-первых, они уговорили его не высаживаться  на следующей же станции, так как неизвестно в какой  поезд сможет сесть его мать, а ехать сразу до Харькова и там обратиться в милицию, а милиция  сообщит по диспетчерской связи, что сын такой-то женщины ждет ее на вокзале. Тем более, что мимо Харькова мать с детьми уж никак не сможет проехать. Затем Женьке нашли место и  всячески успокаивали его до самого Харькова. Одного только не сообразили добрые женщины: дать бы Женьке хоть пол кусочка хлеба, когда они, достав из своих сумок и расстелив на промасленной бумаге «чудеса» домашней кухни: жареную курочку, пол каравая свежего, хлеба, яйца, лучок, кусочки домашней колбасы -   с  большим аппетитом обедали и ужинали.  Женька сначала глядел на женщин умаляющими глазами, но  приученный строгими правилами матери никогда не попрошайничать, ничего не попросил, а только отвернулся к окну, чтобы не видеть, как они едят. В Харьков поезд должен был прийти только поздним вечером. Добрые Женщины показали Женьке в каком направлении идти к милицейскому посту и  оставили его полным чувств благодарности и с голодным желудком.

               
            5.       ШКОЛА БЕЗПРИЗОРНИЧЕСТВА

   Милиция располагалась в  оставшейся целой части полуразрушенного дома. Для военного времени милицейские комнаты находились в хорошем порядке. В вестибюле горела тусклая лампочка а через двери одной из комнат слышался зычный мужской голос. Женька открыл дверь и переминаясь с ноги на ногу остановился у порога. Капитан милиции, не замечая вошедшего, кричал кому-то в телефонную трубку: «Что? Потерялся? Так всех их потерянных и не сочтешь.  Может сам от матери сбежал? Хороший говоришь. Да все они хорошие. А куда я его дену? Все места в комнатах для детей забиты. Двенадцать лет? Да теперь любой восьмилетний не пропадает не только на себя наворует, так еще и семью прокормит. Этот не такой? Ладно присмотрим. Как мать приедет лично в руки ей передадим. Ну, все. А ты кто такой? - спросил  милиционер, только сейчас заметив вошедшего Женьку.
      - Я потерялся от мамы, - робко начал Женька.
  - Тоже мне, маленький, - грубо прервал Женьку милиционер. - Потерялся. Такие как ты уже в партизанах воюют. А ты «потерялся».
   - Да нет, - уже решительней и тверже заговорил Женька, - просто наш вагон сломался  в Валуйках. Мне  удалось вскочить в проходящий поезд, а вот мать, сестра и младший брат не успели. 
     Ты, случаем не Ветров Женя?
     - Ветров.
     Так это о тебе мне только что звонили. Просили пристроить. А вот где? Ты вот что... Ты иди на вокзал и там посиди. Если  мать сегодня приедет я сразу направлю ее к тебе. А если не приедет, то ты утром приди отметиться. Мы должны знать, где ты находишься, а то снова растеряетесь.
   Женька не торопился уходить. Он  думал, что мальчика, который уже сутки оторван от родителей должны были хоть немного покормить.  Но тут снова зазвонил телефон и милиционер жестом показал Женьке на  выход. Женька подхватил сумку и корзинку и побрел в сторону вокзала.
   Вокзалом оказалось одноэтажное деревянное зданьице, внутри которого находился небольшой низкий зальчик с несколькими наспех сбитыми диванами, сплошь занятыми спящими людьми. Женька присел было в ногах у спящей  женщины, не занимавшей диван целиком, но она тут же проснулась, закричала и, толкая его ногами, прогнала прочь. Женька  в растерянности постоял в душном провонявшем потом помещении вокзала, а потом решительно вышел на свежий воздух.  Хотя уже завершались последние дни апреля, но ночи были еще холодными. Женька огляделся, соображая, где бы найти укромное местечко, в котором  можно было бы скоротать ночь, и увидел в метрах ста от вокзальчика, ближе к железнодорожному полотну,  густую заросль кустов тускло освещенную тремя фонарями, стоявшими недалеко  друг  от  друга на площадке перед вокзалом. Когда Женька подошел к кустам поближе, они оказались не такими уж и густыми. Пробираясь подальше вглубь зарослей он обнаружил крохотную полянку с густой примятой травой, на которой, видимо, уже кто-то отлеживался до него. Женька поставил в голову корзину,  положил на нее сумку мягкой стороной вверх (там были вложены полотенца) и прилег. Получилось довольно удобное ложе, только немного высоковатое. Зато все вещи были надежно прикрыты. Но заснуть не удалось. Очень мерзли руки и колени, прикрытые истертыми чуть ли не до дыр штанами. Женька решил нарвать веток, чтобы прикрыться и стал уже подниматься, как вдруг перед ним возникла фигура мальчика лет десяти, который тоненьким детским голосочком  сокрушенно произнес: «А раньше здесь я  ночевал». По голосу мальчика чувствовалось, что он не на что не претендует, а просто сообщает о том, что было раньше. Женька поднялся и встал напротив маленького ночного гостя. Оказалось, что он почти на голову выше мальчика и, безусловно сильнее его, так как  мальчик был сама худоба.
    - Ты кто? И чего здесь делаешь? - тоном старшего спросил Женька.
         - Я детдомовский.
       - Что, сбежал? - спросил Женька , хорошо знакомый с детдомовскими порядками. 
    - Сбежал. Сначала было ничего. Я даже второй класс закончил. А потом... теперь там старшие, из бывших воров, мазу держат. А всех, кто послабее бьют и объедают. И еще заставляют всякую работу делать для себя.
     - Ну, это я знаю, - вздохнув сказал Женька, вспомнив свои два детдомовских года, - сам в  детдоме побывал. Так чего будем делать?
   - А давай спать вместе. Теплее будет,  - предложил мальчик.
    Женька повнимательней посмотрел на него: Мальчик был в одной рубашке с дырками на локтях в плотных почти негнущихся брючках и в тряпичных тапочках. На голове у него было что-то вроде берета. Оказалось, что это бывшая фуражка только без козырька и тульи.
     -  Мы раньше здесь с моим  товарищем спали. Ничего, можно было терпеть.
      - Я  уж думал веток нарвать да прикрыться немного, - а с тобой тут  никаких  веток не хватит. Да и все равно с одного боку ты обязательно замерзнешь. У тебя от рубашки одно название осталось. Тут никакие листья не помогут. У меня, вон, хоть куртка теплая. Американский подарок. Только вот рукава уже короткие стали. Руки мерзнут.
      - А мы с Борькой на ночь половики брали. Здесь деревня недалеко. Там местные все время половики вытряхивают и на день на солнце выставляют прожариваться. Да так и забывают снять  до самой ночи. Вот мы их и брали.
          - Воровали, значит? - неприязненно спросил Женька.
          - Нет, мы их утром назад относили.
       - Это нам уже не подходит. Теперь их, может, уже сняли, да и темно, - решительно отверг Женька вариант с половиками. - А я вот видел, что на  вокзале чуланчик для уборщицы есть. Она туда при мне швабру ставила. Вот там каких-нибудь тряпок можно и добыть.
    И они пошли на вокзал. Там по-прежнему все места были заняты спящими пассажирами, так что никто не обратил на них никакого внимания. Женька подошел к двери  чулана и увидел, что она заперта на изогнутый гвоздь, вставленный в петлю.   Открыв дверь,  в тусклом свете вокзальной лампочки он заметил на одной из полок рулончик какой-то материи, оказавшейся  половичком, который должен бы лежать при входе в зал ожидания, но половичок заботливая хозяйка хранила, видимо, до лучших времен. Женька взвалил рулончик на плечо  и беспрепятственно покинул вокзал. С этой добычей мальчишки вернулись  логовищу, легли на наброшенные Женькой ветки,  тесно прижавшись друг к другу, и накрылись половичком. Но прежде чем заснуть немного поговорили, чтобы немного узнать о друг друге.    - Тебя как  зовут-то, - спросил Женька своего нового сотоварища.
    - Витя.
    Судя по городскому произношению, Витя был из культурной семьи, и даже пребывание в детдоме еще не сломало его, и он был все еще застенчив и скромен. Женьке  стало искренне жаль  мальчишку. Он сам был таким же неприспособленным  к жизни, как малолетние  попрошайки и воры, но  у него была мать, семья, а у Вити, видно, не было никого. 
         - А мать-то у тебя где?
   - Мамы у меня нет. Она в бомбежку погибла. Мы выехали из Воронежа, когда немцы наступали. А тут вдруг немецкие самолеты налетели. Нам приказали  выйти из вагонов  и лечь в траву вдоль железной дороги. Немцы так ни в один вагон и не попали. И все бомбы упали рядом с эшелоном с одной и с другой стороны. И многих тогда убило... И маму. Я не верил, потому что никакой раны на ней  не было видно, и я все говорил: «Мама, вставай! Мама, вставай!» А она все не вставала. Тут подошла какая-то женщина, сказала, что она врач и что она осмотрит маму. Смотрела, смотрела, потом подняла волосы  у виска, и я увидел маленькую ранку с капелькой крови — и все! В это время военные, охранявшие поезд, и проводники закричали: «Скорей по вагонам! Уходим! Уходим!» Женщина схватила меня за руку и потащила к поезду. Я упирался, я не верил, что мама умерла от такой маленькой ранки, но  женщина , ее звали Аллой Борисовной, говорила мне прямо в ухо, потому что я тогда почти ничего не слышал: «Маму уже не спасешь, но надо жить во имя мамы. И надо отомстить за нее всей своей жизнью». Алла Борисовна и в детдом меня привела.
   - Жить надо, - вздохнув, философски, как старший, подтвердил Женька. Ты сейчас-то куда? Что, так и будешь здесь ночевать?
     - Нет. Я-то сейчас к отцу в Одессу. Он у меня моряк. Капитан. На эсминце. Одессу уже освободили и я его обязательно там найду.
       - А где друг-то твой, с которым ты здесь ночевал?
     - Борька-то? Его в милицию забрали. Он на рынке у бабки пирог с маком стянул. Она и не заметила. А вот инвалид на палочной ноге углядел как-то и схватил его за руку. И пирог отнял и в милицию сдал. Инвалиды, они злые. Хуже милиционеров. Подглядывают и хватают. 
     - Ну а как  ты еду  в дороге добывать собираешься?
   - Сначала-то у меня деньги были. Я продал пальто, куртку, ботинки, шапку-ушанку. Даже еще немножко осталось. А потом, - Витя тяжело вздохнул, - придется  просить.
       - Ничего, ты маленький, тебе подадут. Культурно так проси, и чтоб глаза такие честные были. Таких любят. И не воруй. А то ведь и калекой сделают и до отца не доедешь. Ладно, давай спать.
   - Разбудило их солнце, которое взошло уже достаточно высоко, чтобы, найдя лазейку между молодой  листвой, точно попасть им в лицо.         
    Витя открыл глаза вытянул руки из-под половичка и тихо прошептал, думая, что Женька еще спит: « А как есть хочется...»
     - А мне, думаешь, не хочется? - тут же откликнулся Женька. Я со вчерашнего дня только воду пил.  Правда, у меня в банке топленое масло есть. Не знаю даже как его и продавать. Сколько давать и по чем. Ох, чую - от от матери мне достанется, но жить-то надо.
        - У тебя ложка есть? - спросил Витя.
        - Да, где-то есть в сумке. Деревянная.
    - Ну, вот набери ложку масла  и пойдем на базар. Там картошку с луком продают на бумажной тарелочке из газеты. Десять рублей порция. Вот и ты за пол ложки масла к картошке — десять рублей.
     - Ну, Витька, все-то ты знаешь. Жмем на рынок. Ох, и наедимся! Только вот половик на вокзал занесу.
   - Сейчас не надо, - остановил его Витя, а вдруг еще ночевать придется. Потом отнесем.
  Рынок был уже в полном разгаре. Упитанные бабки предлагали пироги и с мясом, и с маком, и с картошкой, и с луком, и яйцом, и вареную картошку на промасленной бумаге, и орехи, и маленькие каравайчики хлеба, — в общем всего было хоть завались, только вот у наших приятелей не было денег, чтобы хоть что-нибудь попробовать из этого добра. Вот тут Женьке и пригодился его торговый опыт с ягодами. Найдя пару кирпичей, он уселся рядом с тетками, продававшими вареную картошку и, выставив на всеобщее обозрение большую банку с топленым маслом, зычно объявил: «Кому топленого маслица в картошку? Ложка — десять рублей!». Желающих не было отбоя. Если бы Женька действительно набирал полную ложку масла, то у него бы уже через час ничего не осталось, но он набирал масла лишь на донышке ложки, аккуратно размазывая его тонким слоем перочинным ножом. Через час у Женьки накопилось столько денег, что он смог купить себе и Вите по порции вареной картошки, по пирогу с маком и небольшую кринку топленого молока. Витя смотрел на Женьку,  как на бога!
   Подкрепившись они вышли с рынка и Женька усадил Витю с корзиной и сумкой возле железнодорожного пути на песчаном бугре насыпи, хорошо прогреваемым утренним солнцем.
   - Ты посиди здесь, посмотри как маневровые вагоны растаскивают, а я сбегаю в милицию отмечусь, а то ведь там и совсем про меня забудут.
      В приемной сидел все  тот же капитан.
      - О, дисциплинированный какой!  - удивился он, увидев Женьку. Видать, из хорошей семьи. Так что там у тебя?   
  - Я ж вам рассказывал: в Валуйках, я только  заскочил в вагон, и поезд тронулся.  А мать сесть не успела. Вот я и докатил один до самого Харькова. Уже вторые сутки пошли. А я еще ничего не ел.
    - Ну, и что? Ты хочешь чтобы я тебя накормил? У меня у самого дети на пайке сидят. А вас  таких знаешь сколько?
     - Но должны же вы как-то помогать детям.
  - У меня  есть только один способ подкормить тебя — это отправить  в изолятор к беспризорникам. Вот там, я точно знаю, их кормят два раза в день. Хочешь?
     - Нет! Не надо! - испугался Женька. - Уж лучше я так как-нибудь.               
  - Вот и я думаю, что лучше «как-нибудь так». Потерпи еще немного. Тут от Валуек и всего ничего. И чего она так долго не едет? Не пойму. Ладно, иди пока, а потом тебя придется забирать, как беспризорника.
     Так что , выбить какую нибудь дармовую еду в милиции не Женьке не удалось. Огорченный он вернулся к Вите и сел рядом с ним.  Теперь они вместе рассматривали разные виды маневровых паровозов  и стали даже различать их по классу: вот «Овечка», вот «Кукушка», вот какой-то железный ящик с немецкими буквами и ревет двигателем как машина, а не как паровоз, вот дрезина с автомобильным двигателем. Вот сцепщики отцепляют вагон, а к ним тут же подходит другой  и сцепщики, бесстрашно стоя между вагонами, должны быстро соединить тормозные шланги. Переход через полотно на другую сторону от вокзала, к деревне,  далеко в стороне, поэтому все идут прямо от вокзала через рельсы.  Ребята долго смотрели за непонятной игрой маневровых, как вдруг Женька заметил мужчину, который о чем-то задумавшись перешагнул через рельсы перед вагоном, стоявшим на первом пути, и спокойно  продолжал идти к следующему пути по которому  ехала без звука, по инерции, «Кукушки» с вагоном. Еще бы секунда...! Женька сорвался с места, бросился  к мужчине и что было силы рванул его на себя ухватившись за брючной ремень, отчего они вместе упали в песок. Мужчина мгновенно перевернулся  лицом к Женьке и вцепился ему в горло, но в это время раздался истошный визгливый гудок «Кукушки». Мужчина обернулся и все понял:
  - Прости, - смущенно сказал он, поднимаясь и помогая подняться Женьке. - А я уж подумал... Здесь, знаешь, всякое бывает...
    И вдруг Женька узнал в мужчине того, что еще в Рузаевке, когда утащили ребенка, первым бросился к стоп-крану. Да  и мужчина тоже сразу узнал Женьку. 
     - Так мы ж, я помню,  ехали с тобой в одном вагоне. Верно я говорю?
       - Я даже помню как вас звать: дядя Миша.
       - Ну, так встреча! Чего только на свете не бывает! Ты же меня спас! Я тут, понимаешь задумался... Приехал домой в Харьков, а встречать меня некому. Ты еще молодой, не поймешь, каково оно всю войну только и думать о ней, а приехать, а там  уже … В общем, от ворот поворот. Так вот и задумаешься, что делать? Ну, ладно, на войне не убили, на гражданке тоже помереть не дали, выходит, надо жить. Ты-то что здесь делаешь?
  Женька рассказал грустную историю того, как он «оторвался» от семьи, и как он ждет здесь уже второй день приезда матери.
      - Так ты верно ничего не  ел?
      - Да-а, - забормотал Женька,  в общем-то ничего. Милиция ничем не помогает.
       - Ну, да,  жди от нее. Пойдем на базар накормлю тебя аж на сутки вперед и все узнаю про мать. Выехала она из этих Валуек или нет. Пошли.
     - Простите, - растерянно сказал Женька, - я не один. Я с мальчиком. Мы с ним вместе спим ночью, а то по одному холодно. Он хороший.
         - Ладно, - сказал мужчина нахмурившись, - зови и товарища.
       - Витька! - закричал Женька, - Беги сюда с вещами. Я  знакомого дяденьку встретил.
         Витя поднялся с пригорка и прибежал, держа в руках корзину и сумку. Едва дядя Миша взглянул на Витю, как тут же хмурость сошла с его лица. Витя  понравился  ему с первого взгляда.         
        - Хороший у тебя друг. Как тебя зовут?
        - Витя.
        - А кто родители твои?
        - Папа капитан, а мама была врачом.
        - То есть как была?
       - Ее в бомбежку убило, - вмешался Женька, зная, что Вите тяжело об этом рассказывать.
        - Вот что делает эта проклятая война. Теперь-то ей не долго осталось. А тебе, Витя, в детдом надо. Там тебе помогут в жизни определиться, специальность приобрести. А то останешься попрошайкой или вором.
   - Нет, он не станет вором, он к отцу в Одессу едет.
   - А, это другое дело. Ну, что, друзья, пошли на базар?
        Действительно,   на базаре дядя Миша не поскупился и накормил их так, что тощие их животы впервые за многие годы оттопырились, как у перепивших воды дистрофиков. На прощанье он дал приятелям еще по одному пирогу с маком и пожелал счастливой встречи с матерью.
   Мать не приехала и на следующий день, но главное, что от нее не поступало в милицию никаких сообщений. Женьку уже начинал подсасывать страх: уж не случилось ли чего? Но как бы то ни было, а  жизнь надо было как-то устраивать. Теперь его голову заполняли только одни мысли, где им с Витей доставать еду. На масло полагаться было нельзя. Оно все равно скоро кончится. А дальше что? Днем они бродили с Витей без всякой цели, просто изучали окрестности. Оказалось, немного в стороне от вокзала располагается небольшой жилой массив из каменных четырех, пятиэтажных домов, поставленных так, что они образовывали большую площадку, где были установлены для детей спортивные снаряды в виде брусьев наклонной лестницы, чтоб забираться по ней руками, шест, веревка, турник. Для самых младших была устроена песочница.  Но внимание Женьки привлекло не это чудо спортивного инвентаря, а то что в сторонке от спортплощадки несколько пацанов резались игрой в «битки». На земле чертили полосу, прямо на нее ставили стопку монет, по числу играющих, «решкой вверх», и с определенного места, тоже обозначенного чертой, бросали битку. Если битка попадала прямо в деньги, то попавший брал себе все монеты повернувшиеся «орлом», а потом биткой добивал остальные так, чтобы они тоже перевернулись «орлом» вверх. Те монеты, что он не смог перевернуть, добивали другие по  очереди. Первым был тот, чья битка была  ближе всего к черте с деньгами.
     Женька был виртуоз по этой части. Ему в Унях дед Поклен подарил старинный медный пятак и сказал, что лучшей битки не найдешь. Только глаз надо иметь точный. А уж переворачивать монеты пятак станет будьте-нате. В этом деле ему равных нет. С этим пятаком Женька удачно обыгрывал местных пацанов. И часто полтинник «заработанный» на этой игре был единственной возможностью попасть в кино.
  Женька тут же напросился, чтобы его приняли в игру. Мальчишки критически осмотрели основательно помятую Женькину куртку и истертые брюки и нехотя впустили его в очередь для броска на следующий кон. Среди мальчишек особенно выделялся один своим заносчивым видом, как говорили в Ленинграде тех времен — пацан вовсю «гусарил».
       - Как играем? - спросил Женька. - понарошке или в деньги?
       - В деньги! - с вызовом выкрикнул «гусарик».
      - В деньги, так в деньги, - утвердил условия игры Женька, и с первого же броска попал точно в денежную стопку. Добить не перевернувшиеся  монеты «на орла» было для него проще простого.
   «Гусарик» был очень раздосадован, но на первый раз виду не подал. Но в новую ставку он поставил серебряную монету — 50 копеек. На рынке такая монета стоила дорого, рублей пять, а то и десять. Но зато она была тяжелой и не всякая бита могла ее перевернуть. А не перевернувший монету уступал свою очередь другому. Поэтому «Гусарик» всегда имел возможность кого-то выбить из игры. Но Женька  легко перевернул и серебро. На следующий кон «Гусарик» поставил сразу две серебряных монеты, но Женька  перевернул и их, и снова сорвал весь кон.  На следующем кону все в точности повторилось. «Гусарик»  снова поставил две серебряных монеты  и снова проиграл, но  при этом одна серебряная монета стала на ребро и мгновение раздумывала куда бы ей упасть, и все же выбрала сторону «орла». «Гусарик оказался очень азартным игроком.  На третий кон он поставил сразу три серебряных монеты. Один из пацанов подошел к «Гусарику» и  сказал ему тихонько: «Игорь, брось. Смотри, если мать узнает, ох, тебе за полтинники  и влетит!»  Женька все слышал  и понял, что просто так никто серебряные полтиннички не отдаст. А вдруг сейчас кто-нибудь побежит и расскажет мамаше Игоря, что его сына обирает какой-то заезжий проходимец, а тогда уж около вокзала лучше будет и не  появляться.
     - Ну, хватит, - резко остановил игру Женька, ели сдерживаясь, чтобы не ухватить выигранные полтинники и не смыться с ними в привокзальные кущи. - Игра была понарошку. Забирайте свои деньги и катитесь..., малышня. А то вам  от мамочек ремнем достанется. Вам еще в песочницах играть. 
     И Женька, схватив за руку Витю,  быстро повел его в сторону ближней от станции деревни.
      - Да, - с досадой говорил он Вите по дороге, - на эти деньги мы бы с тобой неплохо бы и пообедать могли.  Да полтинники эти Игорь у матери стащил. Если б кто из пацанов нас заложил, нас  бы его мать с соседями точно  в отделение отвела. Было бы  куда  смыться, ни за что б полтинники не отдал. А тут и не уйти никуда. Жди, когда мать приедет.
      - И чиво мы будем в деревне делать? - обеспокоенно спросил Витя, глядя, как они все дальше и дальше уходят от рынка, на котором Женька мог бы приобрести что-нбудь на обед в обмен на масло. - Есть хочется. Думаешь, в деревне чего-нибудь подадут?
    - Ну и мысли у тебя в  голове: «подадут», «пожалеют», «в милиции задарма накормят». Работать идем. Понял? Пилить умеешь?
      - Не знаю. Не пробовал.
      - Теперь попробуешь.
      Деревня была длинной с одной широкой улицей посредине. В самом начале улицы стояло распятие и «журавель» с привязанным ведром над колодцем. Время было обеденное и на улице почти не было людей. Дородная, молодая еще женщина шла к колодцу, небрежно неся коромысло на плече и держа в руках ведра. Женька сразу направился ей навстречу. Он  давно делил всех «тетенек» на добрых и недобрых, и  научился их распознавать. Конечно, иногда и ошибался, но редко. Эта молодайка при таких роскошных объемах явно была доброй.
    - Здравствуйте, тетенька, - сразу решил «убить» женщину своей вежливостью Женька.
      - Здоровеньки булы, малой, коли не шуткуешь.
      -Тетенька, а тут не надо кому нибудь дров попилить и наколоть?
      - А хто ж робить-то буде?
     - Я. А что? Я за три года этих дров напилился и накололся, знаете сколько?
      - Ну, видатый козак! Сразу бачу! Ты б зимой  по дровам работу шукав. А то ж нынче априль середку перегнул.
        Женщина набрала воды у «журавля» и колыхая ведрами  пошла в глубь деревни, а Женька за ней, считая, что разговор еще не окончен. И правда, женщина на ходу продолжала говорить:
       - Та есть тут бабки — совсем осиротели. Во-первой раз, сынков на  войну позабиралы, а як нас от нимцев ослобонили,  так и всих унуков туда ж. Пожди чуток.
       Женщина остановилась возле одной из хат и громко позвала:
      - Михайловна! Выдь-ка сюды. Вишь казачина  ходить — вин помогае полинца гутовати для печи.
         - Так вин же малой! - удивилась Михайловна.
    - Та  тоби то што, яка разница. Не управится — погонишь, чтоб вперед не выхвалявся. А так, бачу,  хлопец   спроворный, уважительный.
     - Ну, ежели ты за него казуешь, то хай заходить. Мне ураз молоко томить надо у печи. Завтра утром на рынок Маринка на колхозной лошади отвезе.
     - Ну, бывай, Мхайловна. Помогай тоби Бог. Ну, так шо став? - обратилась женщина к Женьке. - Иди, кажи який ты мастер.
        Женька стесняясь нерешительно вошел во двор бабки.
     - Давай, давай заходь. Вон бачишь, поленица. Оттудова чушки брать будешь  и шоб и на печь, и на таганец нарубать. Вжешь и обидать пора.
       Женька как посмотрел на дрова, так его и дрожь проняла. Поленья-то все были суковаты. Да то дубовые, то ясеневые то еще не известных ему пород, но страшно перекрученные. Это не то что еловые или сосновые кругляши. Но делать было нечего. Бабка принесла ему  топор, затупленный хуже колуна. 
       - А точило-то есть? - с отчаянием в голосе спросил Женька.
       - Е, е, у меня человик справный хозяин, у него усе е. Тильки б возвернулся. Помоги ему цариця небесна.   
      Бабка открыла сарайчик, что был рядом с домом  и там Жеька увидел большой точильный камень, насаженный на ось с рукояткой, и колоду под ним. Женька деловито, без спроса взял ведро, что стояло возле   коровника, налил в колоду воды и  сказал  Вите, тоже протиснувшимся во двор: «Ну, давай, Вить, крути». -  Витя ухватился двумя руками за рукоятку и пошел крутить. Сначала с трудом, но, как ось намокла, крутить стало легко. Женька отточил топор так, что лезвием можно было обрезаться.
    - Ну, вот, теперь и попробуем, - сказал он Вите. - Не знаю выйдет ли чего? Дрова- то здесь не то что у нас в Унях. Перекрученные какие-то.
    Главное не было опоры — большого  широкого чурбака, на котором можно было установить полено. Но такая опора непременно должна была быть. Здесь же лежало простое бревно, на котором, судя по следам от топора и разрубались полена. Видно, бабке кто-то помогал, - чтоб рубить дрова на этом не очень-то толстом бревне нужна была зверская сила.. Бабка чем-то занималась внутри хаты, и вызывать ее Женька не стал, а сам осмотрел двор, сарай, заглянул в коровник и увидел там то, что ему и было надо: огромный чурбан стоял в навозной жиже, но зато на нем уютно устроился бидон под молоко.  Женька вынес бидон во двор, вытащил из навоза чурбан, кое-как очистил его соломой и поставил на него первую дровину. Только некоторые поленья были отпилены более менее ровно и могли стоять на опоре, большинство же были отпилены вкривь и вкось. Разрубать чурбак точным ударом по середине тоже получалось редко из-за многочисленных сучков и перекрученных волокон. Тогда Женька приноровился загонять топор поглубже в трещины, которыми изобиловали чурбаки, а потом,  перевернув  топор бил обухом со всего маху о чурбан. Мало помалу пришла сноровка. Женька снял в сарае пилу и с особо трудные поленья  пилил  с Витей напополам. Из нескольких поленьев попроще Женька наготовил щепок для таганка и крикнул в окно бабке: «Возьмите растопку для обеда!». - Бабка вышла на крыльцо и, когда увидела аккуратно сложенные крупные щепки для таганка, изумленно взмахнула руками: «Ты ж бачь, якы гарны полехи настрогалы. Та на них борщ зараз увариться».
   Пока варился борщ Женька  нарубил довольно солидную поленницу дров для печки и еще пару заготовок для таганка.
    Наконец Женька с Витей услышали призыв: «Хлопцы, ходь сюды исты!»      
   Женька и Витя вошли в хату. Дверь вела прямо в кухню, где и стояла огромная печь. Чуть в стороне от печки, у окна расположился большой стол и на нем уже были расставлены тарелки с ложками. Бабка поставила на стол подставку, а потом, обхватив  тряпками, принесла и чугунок с борщем. Борщ был такой, что сил не было оторваться и  уж поели в этот раз Женька с Витей от пуза. Под конец бабка налила каждому огромную кружку топленого молока и оба приятеля с трудом  встали из-а стола.
             - Ну як, наились? - усмехаясь спросила бабка.
      - Ох, тяжело, - сказал Женька и провел рукой  по выпирающему животу. - Спасибо, на три дня наелись. Только бы до вокзала добраться.
        Витя совсем очумел от перееденного, и только поводил по сторонам  глазами. Когда он  тяжелыми шагами направился  к выходу, бабка его остановила: «Погодь, чой-то у тебя с рубахой? Усе локти наружу. Дай-ка я тебе их заштукую. Сымай. Та вы покуда сидайте,  витдохните трохи. Нехай борщ немного улягнется.
     Бабка ушла в комнату и через некоторое время вышла с Витькиной рубахой, у которой вместо рваных локтей сирели аккуратно нашитые заплаты.
    Женька ждал друга на лавочке перед домом и очень удивился,  увидев Витю  в обновленной рубахе.
   - Ого! Ты теперь совсем как домашний глядишься. Ну, все пошли.
Еще надо проверить нашу заначку (корзину и сумку Женька спрятал в кустах прорыв яму в песке и завалив ее дерном и ветками) и отметиться в милиции.
     Тут и бабка вышла их провожать:
  - Спасибо, хлопци. А то ж опять этого мордатого валида шукать, шоб подсобил. Как кликать-то вас?
     - Женька и Витя, - ответил за двоих  Женька, уже выходя их калитки на улицу.
         - Дай вам Бог, шоб здоровеньки булы, - крикнула бабка, выйдя за калитку. И проговорила уже про себя. - Справни хлопцы.
        А «справни хлопци» сначала помчались в милицию, узнать у дежурного не было ли каких вестей от матери Женьки, а потом на вокзал, на всякий случай: Мать могла в милицию и не прийти. Но и в милиции, и на вокзале их ожидала неудача. Вечер скоротали тем, что играли «в чижа» с теми же ребятами, что вчера играли в деньги. Женька снова показал класс. Там в, Унях, среди старших мальчишек находились большие мастера  этой игры,  и Женька пребывал в середничках,  а тут ребята только учились играть, и Женька оказался на высоте. Наигравшись, пошли  готовить свое лёжку ко сну. По дороге Женька стал обсуждать ситуацию, сложившуюся у Витьки.
    - Ну, приедет моя мать, а дальше что? Тебе все равно надо как-то добираться до Одессы. И каждый день есть надо.
      - Надо, - горько вздохнув согласился Витя.
     - Вот то-то! Завтра я с капитаном серьезно поговорю. Ну не может быть, чтоб потерявшимся  детям никакой помощи не было. Конечно, можно пойти в деревню и еще  поколоть, да только вряд ли найдешь работу. Это тот раз  нам молоденькая тетка помогла. А там слышал, бабка говорила, уже ходит такой помогальщик, инвалид? Узнает про нас — носы порасшибает. Ну, ладно давай спать. Завтра утром иду к капитану.
  На следующий день утречком, попив водички из станционной колонки Женька и Витя направились в отделение милиции. Капитан пришел чуть позже и, увидев Женьку, приветствовал его как старого знакомого:   -   Здорово! Что мать еще не нашлась?
   - Да нет еще.
   - И к нам никаких известий не поступало. Пятый  день пошел. Подожди-ка, а как ты питался-то все это время? - дошло, наконец до капитана. - Воровал что ль? Или ходил просить на базаре?
    - Ну да, вы в милиции только два выхода для детей знаете: воровать или просить. А мы вот с Витей в деревне дрова рубили., чтоб от голода не помереть.
  Капитан отпер дверь в кабинет и жестом пригласил мальчиков войти.
    Та-к, - начал он, садясь за стол, - работали, значит. И ни разу ни у кого чего-нибудь не...
    - Мы не воры! - с жаром выкрикнул Женька. - Нам родители страшней милиции.
    - О, какие гордые! Только со старшими так разговаривать нельзя.
    - А умереть от голода можно?
     Капитан молча смотрел на мальчиков и постукивал карандашом по столу, думая что же с ними делать.
   - Ну, хорошо, тебе, - сказал он Женьке, - я выпишу талоны в столовую. Для беспризорных. Ты  у меня уже давно зарегистрирован. А это кто? Я первый раз его вижу.
    - Он  тоже  то мамы отстал.
    - А почему он не пришел стать на  учет?
    - Так вот он и пришел.
    - Ясно. Запишем. Фамилия, имя, отчество.
    - Новиков Виктор Егорович.
    - Та-к. Записано. Вот вам шесть талонов на завтрак и обед в столовую. Она в городке, за вокзалом. Кушать будите после того, как выведут из столовой  беспризорников. А то они у вас и талоны отберут, да еще поддать могут. От них всего можно ожидать. Ну, до завтра. А там посмотрим.               
   С талонами в руках друзья выбежали из отделения милиции.
   - Ну вот,  теперь можно и с тобой определиться - радостно сказал Женька, по дороге в столовую, что была  в том самом городском поселке, где Женька с Витей играли с тамошними мальчишками.
   - А как это со мной определиться? - удивился Витя.
  - А так. Талоны у меня теперь будут, осталось только найти денег, чтоб тебе до Одессы доехать.
    У-у, - протянул Витя, - таких денег никогда не достать. Придется просить.  А что делать? Ехать-то надо.
    - Ничего Витя не дрейфь, все будет путем.
     Женька с Витей потолкались немного возле столовой, заглянули в окна и, убедившись, что детей там нет, подали на раздаточной свои талоны. Им дали по два кусочка  серого хлеба, комочек чего-то похожего на масло и чуть-чуть сладковатый чай.
     После завтрака Женька дал Вите неожиданное задание: «Ты иди к тете Клаве (тетя Клава была привокзальной уборщицей), напросись ей помочь с уборкой, а потом  попроси, чтобы она точно узнала, когда идет поезд на Одессу. Понял?
   - А как же ты? - испуганно спросил Витя, уже привыкший везде быть вместе со своим нежданным другом.
     - Иди и делай, что тебе говорят, - грубовато сказал Женька, но ему необходимо было оторваться от Виктора  на какое-то время. 
   Витя, с трудом понимая задачу, пошел к вокзалу, а Женька побежал за корзиной, вынул ее из тайника и бросился на базар. Там он в несколько минут продал почти все оставшееся масло за восемьдесят рублей и  с полегчавшей корзиной пришел на вокзал, где Витя  мокрой тряпкой протирал диваны, сгоняя на время сидящих на них пассажиров.
   - Ну, как узнал про поезд? - сразу набросился  Женька на Витю.
   - Да нет еще. Тетя Клава пошла к диспетчеру узнать про поезд. А вон, она уже идет.
    Витю давно уже знали все работники вокзала и, любя, частенько подкармливали чем-нибудь. Ну, а тетя Клава проявляла к нему особое внимание, взяв на себя роль наставницы.
    - Ну, что, тетя Клава, когда там Одесский? - спросил Женька.
      - А тебе-то зачем Одесский? Тебе здесь сидеть, да мать ждать.
        - Да я не за себя, я за Витю спрашиваю.
      - Так вот знайте, что поезда пока такого нет совсем. Есть поезд только до Раздельной.  И Вите ехать туда не след.
   - Ой, я знаю, - обрадовался Витя, - там недалеко. Там автобусы ходят.
    - Ох, дурни, - покачала головой тетя Клава, - какие автобусы? Город десять дней как ослобонили. Туда щас и пешим-то не доберешься. Все дороги побиты. А первый на Одессу будет только завтра утром, и то  не раньше как к десяти. У Лидии диспечерши спрашивала..   А ты давай Виктор обратайся-ка у детдом. Буде по вокзалам волындаться. А из детдома пошлешь письмо и укажешь, где обретаешься. Вот отец за тобой и приедет.
   Гордая своей рассудительностью Клава подобрала швабры и ведра и пошла в свою кладовку. А Женька, схватив Витю за руку, вывел его из вокзала:
     Ну, Витюха, - сказал Женька торжественным голосом, - Все! Ты едешь в Одессу. Вот тебе деньги на пять дней, - и Женька, оставив десятку для себя, протянул Вите семьдесят рублей.    Витя даже руку от дернул с испугу:
    - Ты где их взял?
    - Масло продал. А ты что думал, ограбил кого?
    - Ох, Женька, попадет тебе от матери. Столько денег увел...
   - Это мое дело, - строго остановил его Женька. - Трать понемногу. Надо чтобы  еще на поиски осталось, - рассудительно заметил Женька, а это тоже день-два. Понял? А масло что... Зато завтра ты уже поедешь к отцу.
    Витя, не трогая денег, заплакал и стал рукавом утирать слезы:
    - Женька, а можно я с тобой останусь? А потом мы папу вместе найдем?
    У Женьки у самого навернулись слезы, он привык за эти пять дней к Вите, как к родному, но, положив руку на Витино плечо,  с трудом подбирая слова, заговорил о том, что это невозможно:
     - Мама у меня одна. Отец неизвестно где. А, главное, неизвестно еще, как нас дедушка примет.  Старый он. Восемьдесят лет. И строгий — ужас! Хорошо, что хоть приехать разрешил. А то  нам просто деваться было некуда. Соседи по Пушкину, городу нашему, эвакуировались из Ленинграда, по Ладоге,  и тоже попали в Уни.  Они и распустили слух, что отец добровольно остался в оккупации. Маме приказали уволиться с работы и дали месяц на сборы. Нет уж, Витюха, давай, двигай к отцу. Это дело верное.
    Витя кивнул головой в знак согласия, но Женька почувствовал, что тень отчуждения все же закралась у него.
     Утром, получив от капитана талоны, приятели позавтракали и понеслись на вокзал, и, хотя  еще было далеко до десяти часов, состав  уже стоял у перрона и был готов к отправлению. Так что еще чуть-чуть и мальчишки бы опоздали. То ли по послевоенной бестолковщине поезд подали раньше времени, то ли тетя Клава нарочно сбила мальчишек с толку, чтобы Витя никуда не уезжал. Посадка, в целом, уже была закончена, но все еще подбегали люди с чемоданами, мешками, огромными тюками, на грязных боках которых жирными чернильными буквами были написаны почтовые адреса. В некоторые вагоны проводники уже не впускали — не было мест. Времени на долгое прощанье не оставалось. Витя неожиданно прижался к Женьке всем телом, роняя слезы проговорил: «Я знаю, у меня никогда не будет больше такого друга». Женька тоже расстроился, и уже пожалел, что не предложил Вите дождаться, когда найдется мать, которая и решила бы, что делать дальше. Паровоз издал протяжный гудок, и  Витя, оторвавшись от Женьки,  беспрепятственно вскарабкался в тамбур. А молоденькая проводница даже посторонилась, чтобы его пропустить, видимо, приняв его за ребенка, едущего со своей семьей. Еще  пару минут ... и поезд тронулся. Витя, высунулся из под руки проводницы, державшей желтый флажок, и помахал Женьке рукой.
   - До свиданья! Витёк! - крикнул Женька, провожая взглядом все удаляющееся личико Вити.
    Поезд уехал, и Женька почувствовал себя сиротой. Он вошел в зал ожидания вокзала, сел на свободный краешек дивана и, опустив голову, невольно стал думать, а правильно ли он все сделал? Чистое, искренне честное, красивое лицо Вити все стояло перед его глазами. «И что? Я теперь уже его никогда не увижу?» Эта мысль словно обожгла Женьку. Он вскочил с дивана  и безотчетно бросился на перрон. Перрон был пуст. От поезда давно уже и след простыл. Только маневровые паровозики тревожили тишину своими визгливыми гудками.
    У Женьки было удивительное свойство привязываться к полюбившемуся ему товарищу так сильно, что  потеря связи с ним наносила ему неизгладимую психологическую ранку.  Так было с первым его другом Валей Беляевым, без которого не мог прожить и дня. Перед отъездом в эвакуацию он прибежал к нему  попрощаться.
Двери в квартиру были закрыты, на звонки никто не отвечал. Женька стучал кулаками, думал электричества нет. Но вышла  соседка и сказала, что Беляевы уже уехали, и Женька долго стоял у закрытых дверей и плакал от обиды, что Валька  перед отъездом  не забежал к нему. Потом был Володя  Бондарь, с которым его развели сначала по разным группам из-за разницы в возрасте, а потом Володя простудился и умер. Потом был Вова Мигин — самый великий «мудрец» из всех мальчишек, которых только Женька знал. Коля Трегубов — его  «наставник» и «учитель математики». Потом была Таня, первая его мальчишеская любовь. А теперь, вот, Витя...
   Чтобы отвлечься от тоски по Вите, Женька пошел в городской поселок и до позднего времени играл с мальчишками в битку, и выиграв все деньги, какие  только они могли принести из  дома, вернулся на вокзал. Сесть уже было негде. Женька прислонился к стене и, перекладывая из одного кармана в другой пересчитал выигранные деньги. Оказалось, два рубля тридцать три копейки.
  - Да, у этих пацанов много не выиграешь, - подытожил  Женька, - но что дальше-то делать? Погода как раз дождливая. Сегодня  под нашим кустом и не уснешь.
   И тут явилась тетя Клава, естественно,  со шваброй в руках. Видимо, без швабры она не чувствовала себя на работе. 
    - Ну что пригорюнился, «наводчик»? - сказала Клава, подойдя к Женьке. - Все же сбагрил Витечку у Одессу. Уши  бы тебе надрать, дураку. Ну, где он там отца шукать буде? О, Господи! Дурни, так дурни! А сам-то где спать собравси? Дожь нонче. И кусты не схоронят. Пийшлы до меня. Я тя у сенцях пристрою.
   Женька стал благодарить Клаву, но она строго оборвала его:
    - Ладноть, разговоры разводить. Бери свое добро тай пийшлы.
   Женька сбегал к тайнику за сумкой и корзиной и пошел вместе с Клавой   в ее хатку за городским поселком. Сенцы оказались длинными, одна стена была увешана бусами из лука, сушеными грибами, кукурузой и укропом, еще какой-то травой, а возле другой располагалась лежанка.
     - Заходь в горницу-то. Глянь, як я живу.
   Женька снял ботинки и вошел в комнату. Комната была небольшой, но   хорошо убранной. Весь пол в половиках. Между двух окон  высокий комод, на нам какие-то вазочки, фаянсовая девушка в венке и с буктом цветов и еще какие-то безделушки. Над комодом  большой черный репродуктор. Слева от входа никелированная кровать с высокими спинками и с тремя подушками, слева белая стена печки, и дверь в кухню, а посредине комнаты большой стол. И по  всем стенкам рамки с фотографиями. 
    - Ну, поглядел? Чего кажешь?
    - Уютно у вас.
    - От только и добра, что уютно. Сарай спалили на дрова. Корову немцы порезали. А щас и козу пристроить негде. Мужика-то нет. Кому сарай робить? Сидай за стол чай пить будём.
      Клава  напоила Женьку чаем с сахаром и кусочком твердого кукурузного хлеба, а затем уложила на лежанку, прикрыв вязанным теплым половиком, приговорив при этом: «Думаю, тутока  получше, чем под кустом. Ну, покойной ночи!»       
 На работу Клава уходила рано, ну, и Женьке  пришлось идти на вокзал досиживать там до открытия отделения милиции. Получив у капитана талоны, Женька сбегал в столовую, проглотил два кусочка хлеба со сладковатой водичкой и решил, наконец, сходить посмотреть Харьков. Шесть дней он боялся отходить от вокзала далеко. Все ждал, что мать вот-вот приедет. Теперь же он рассуждал так: «Столько времени не приезжали,  значит, и сегодня приедут. А приедут — подождут. Я их сколько ждал. А то хоть город посмотрю. Обидно будет — семь дней рядом с городом прожить — и ни разу не посмотреть какой он».
      От временного вокзала до города Женька добрался довольно быстро, и город предстал перед ним во всем своем трагизме оккупации и боев за освобождение. Погнутые и поваленные столбы электрического освещения, свисающие провода  трамвайных линий, выбитые стекла почти у всех домов, разбросанные прямо вдоль улиц кирпичи, обломки штукатурки, пыль грязь. Только тротуары в большинстве своем были подметены и составляли неожиданный контраст с всеобщей разрухой. Женька  смотрел на прекрасные, но обезображенные войной здания и у него горький комок подкатывался к горлу, от мысли, что неужели все это можно снова сделать так, как было раньше. Он радовался, как  счастливой находке, когда вдруг встречался дом почти нетронутый снарядами и осколками мин,  дома, где уже были вставлены стекла и в этих домах жили люди. Жизнь снова возвращалась в город. Так Женька дошел до городского сквера, и увидел что на  одном из углов сквера совершенно нет деревьев, а люди, идущие через сквер далеко, далеко обходят этот пустырь. Когда Женька подошел поближе, то оказалось, что это не пустырь, а огромная воронка от полутонной бомбы. Она попала почти точно в угол сквера только кое-где разрушив его ограждение. Воронка наполнилась водой, образовав целое озеро.  Многие люди останавливались и долго смотрели на этот  чудовищный след войны, представляя, что было бы с тем домом, в который попала бы такая бомба. Женька тоже немого постоял у этого  страшного кратера, а потом  двинулся дальше и через дыру в ограде вышел на тротуар. Оглядывая дома на противоположной улице, он  вдруг увидел женщину в знакомом ему с самого детства синем с мелкими  белыми цветочками платье. Точно такое было и у его матери. Все в доме очень любили это платье, так мать в нем была особенно красивой. Женька присмотрелся к женщине. Она чем-то напоминала мать, но была совершенно высохшей, и платье на ней висело, как тряпка на палке.
      На голове у женщины была повязана косынка так, как носят доярки - вокруг лба с двумя кончиками на затылке. И все же Женька  узнал: это была мама! «Мама! - закричал Женька и побежал навстречу матери, спотыкаясь о бесчисленное количество камней, валявшихся на улице. - Мама! - крикнул он снова и,  споткнувшись о поребрик,  влетел ей прямо на грудь.
       - Господи! Женя! А я тебя всюду ищу. Все на вокзале говорят, что ты где-то здесь, что видели тебя сегодня. А я хотела   РОНО найти,  думала, может быть, там  тебя подобрали.
  - Никто меня не подбирал, - буркнул Женька, - очень им надо. Хорошо, что масло у меня в корзине оказалось, а то бы за четыре дня или помер или чего-нибудь украл. А вы-то где все это время были?   
 
             6.               РАЗЛЕТАЙ-ДОРОГА         

      - Пойдем-ка с тобой на базар. У меня  со вчерашнего и крошки во рту не было. Да и есть не могла. Все думала, как ты без денег столько дней продержишься?  Ты, наверно, и не ел еще ничего сегодня.  Вот на базаре и  перекусим чего-нибудь. По дороге все и расскажу.
         И они потихоньку двинулись к базару
      -  Как только ты уехал, - начала рассказывать мать, - мы снова пытались сесть в проходящий пассажирский — бесполезно. Все вагоны были забиты до отказа. А тут подошел к нам обходчик и говорит: « Вижу я, мамаша вы давно здесь с детьми в вагон попасть пытаетесь. Пустое дело. Давайте я вас на товарный посажу. Он как раз до Харькова идет, до сортировочной. А уж там доберетесь и до вокзала».  Попросил у меня сто рублей. Я б ни за что не согласилась, но надо же было быстрей тебя  выручать. Дала я обходчику денег, и он усадил нас на платформу с углем, но, к счастью, у платформы была высокая стенка, за которой мы и укрылись. Но все равно угольную пыль ветром заносило в глаза. Пришлось лица платками закрывать.
    В Купянске состав остановился. Я спросила у железнодорожников, проверяющих колеса, сколько будем стоять? Они мне ответили, что не меньше часа, пока  пропустят какой-то пассажирский. Станция была недалеко и я сошла с платформы, послать телеграмму в Харьков, в милицию, что я приеду за тобой, и чтобы ты ждал меня на вокзале. Но только я отошла на несколько шагов от платформы, как поезд тронулся. Вот так я потеряла еще и Валю и Сашу. Представляешь, ночью холодно, а я в одном только платьице без рукавов. Хорошо еще, что какие-то бабки, ожидая поезда,  разожгли возле рельсов костер. Вот я к ним и подсела.   
Что ж ты, милочка, - спрашивают, - в такой одёжке-то ходишь?  - Этак-то и околеть можно. Садись грейся. Тебе куда надо-то? - В Харьков — отвечаю. - А утром, - говорят они, - как раз в Харьков товарняк пойдет. Ну, и уедешь, с Богом. - И правда, утром я села в товарный поезд и доехала до сортировки. Смотрю, а  тот состав, на котором Валя и Саша сидели, стоит на запасных путях, но их самих нет. У меня так и сердце оборвалось. Где мне их теперь искать? Стою плачу, а что делать, представить не могу. Рядом со мной женщины в ватниках ломами шпалы поправляли. Одна из них подходит и спрашивает: «Дамочка, это не вы детей ищите?» - Да я, - говорю, -  я! - «Так мы их к себе домой забрали. Ночь-то холодная была, да и ограбить бы их могли, а они сидят, бедные, прижались к друг дружке и плачут потихоньку.  А сейчас они у меня дома. Вон видишь дом на горушке — это  как раз мой.  Так что, давай, пошли ко мне». Пришли, а там Валя и Саша чистенькие, отмытые, - я уж и не знала, как благодарить добрую женщину. Дала денег, она и брать не хотела, но я все же настояла. Она и сама-то бедствует без мужа, с двумя детьми. Но, правда, корову держит. А это большое подспорье. Я у нее купила топленого молока и кукурузного хлеба. Так что поели немного. Да тут я и заболела. Видно,  ночь  да холод в товарняке даром не прошли. А как только температура немного спала, я сразу бросилась тебя искать. Ну, вот теперь, вроде, снова  собрались все вместе. Сейчас мы пойдем к нашей спасительнице, возьмем  вещи и пойдем на другой вокзал. От него поезд идет прямо на Суджу. А там уж прямо к деду. Как там с маслом у тебя? Осталось что-нибудь? Ведь масло сейчас — те же деньги.
    - Масла  - совсем чуть-чуть. Почти все продал. В милиции сначала совсем ничем не помогали. Только на шестой день талоны дали в столовую: завтрак и обед. Я тут шесть дней с другом жил. Витей звали. Спали вместе. А то б замерзли ночью. А так прижмемся друг к дружке, половиком вокзальным прикроемся — и ничего, до  самого утра без просыпу.
      - И где же твой Витя, - спросила мать, - хоть бы познакомил.
      - Витя уехал в Одессу, к отцу.
      - Он что, взрослый мальчик? - удивилась мать.
     - Какой взрослый? Ему только одиннадцатый. Маленький совсем.
      - А где же он взял деньги на поездку? Ведь в пути есть надо.
     - Денег я ему дал. Масло продал и семьдесят  рублей  отдал ему.   Он такой... Он такой хороший, такой  добрый... Таких больше нет... -  и Женька кулаком стер слезы с глаз.
      Долго они шли молча. Мать не знала, что сказать сыну. Вроде бы и благородно поступил, но безрассудно.
       - И все же надо было дождаться меня. Подумай: а если его отца нет в живых? Что он там будет делать, в разрушенном городе?
        Женька опустил голову и виновато молчал. Только сейчас он понял, во что может обойтись другу его помощь. Но уже ничего нельзя было изменить. Жизнь — это кинолента, какую нельзя открутить назад.



                В ГОСТЯХ У ДЕДА


      Весной  44-го года, по едва восстановленным  железным дорогам  и  в  наскоро подлатанных вагонах семья Женьки Ветрова с матерью, старшей сестрой Валей и младшим братом Сашей  из холодного Вятского края перебралась в теплую Курскую область, к деду, в город Суджа. Суджа, небольшой городок, совсем недавно освобожденный от немцев и следы их пребывания встречались еще на каждом шагу. Немцы, отходя, разрушили все более менее значимые городские здания. Центр города располагался на вершине большого холма, а дом деда находился внизу, на «Подоле», как называли это место местные жители, на улице Волковская. Женька видел деда всего один раз в жизни, когда после настойчивых приглашений дочери и сына, занимавшего высокий пост в армии, дед все-таки собрался и приехал навестить своих детей и внуков в Ленинград. В качестве подарков он привез   целый чемодан пирогов с маком. И этим сразу покорил внуков. Дед был высоким, тощим с седоватыми усами и бородкой клинышком, очень похожим на Дон Кихота, которого Женька видел на картинке, вложенной в  между страниц стихотворения Маршака «Книжка про книжки», где Дон Кихот был изображен на обложке первой книги из числа книжек, выступивших против своего «мучителя» Гришки Скворцова.  Дед  встретил гостей без улыбки и только сухо поцеловал детей в лоб. «Бабушка», вторая жена деда, крепкая пышнотелая женщина, напротив, встретила всех очень приветливо и расцеловала всех в обе щеки. Ну и все  сразу же, как только гости помылись с дороги, сели  обедать.  После полуголодной жизни в Вятской губернии дедовский обед по случаю их приезда был просто шикарным. Тут был и знаменитый украинский борщ, и кусочки копченой свинины, и жаренная картошка, и всякая зелень, и моченые яблоки, и запущенка с коричневой пенкой на третье. Запущенкой здесь называлось то, что получалось после «запуска» под коричневую пенку топленого молока одной-двух ложек кислого молока,  отчего образовывалась густая кисловатая масса, похожая на довоенный кефир, но с привкусом топленого молока. Запущенка так понравилась Женьке, что он робко попытался попросить добавки, но мать строго  погрозила ему пальцем, и Женька понял, что они в гостях,  а в гостях, как его учили, добавок не просят. 
       Как только закончился обед, началось распределение приезжих по местам  их дальнейшего проживания. Сам дед жил в первой половине своего большого дома-пятистенка. Там у него был устроен  кабинет в городском стиле с большим письменным столом с лампой под зеленым абажуром, с большой чернильницей в виде башенки, с кипами каких-то бумаг и стаканом для карандашей. 
Пол в кабинете был идеально отшлифован и покрыт толстым слоем  коричневатой краски, отчего казалось, что покрыт единым куском коричневого дерматина.
Семейство дочери дед поместил во второй половине, которой  хорошенько  досталось во время войны от бомбы, взорвавшейся за одним домом от дедова. Странно, что дом, стоявший рядом со взорванным, почти не пострадал, а вот  несколько  бревен , поднятые взрывом, перелетели через соседскую усадьбу и упали на крышу дедова дома, как раз на вторую его половину. С тех пор  вторая половина выглядела довольно плачевно. И  матери с Вале и Женькой пришлось потом еще много потрудиться, чтобы придать ей жилой вид.   Женьке досталось место в маленькой комнатке на предусмотрительно сколоченном дедом топчанчике, где ему предстояло  устроиться на всю суджанскую жизнь.
       Когда всем были определены места для ночлега, постелены простыни и одеяла, дед повел все семейство в баню, которую тоже предусмотрительно натопил заранее. Ну а после бани был еще  ромашковый чай, сладкий пирог с маком и сливовое варенье в неограниченном количестве. Видя прожорливость Женьки, дед впервые улыбнулся и сам неожиданно  предложил: «Варенья можно брать побольше. Этого добра у нас хватает. Да, чувствуется  наголодались вы там в Вятских краях. Ну, ладно, помылись, поели и ступайте спать».
       Утром, едва проснувшись, Женька выбежал на улицу, которую еще и не рассмотрел вчера, сидя за грудой вещей в подводе, на которой их подвозили со станции в город. А улица была совершенно необыкновенная. Вернее это был небольшой кусок улицы  Волковская, начинавшегося от последнего на ней перекрестка  до небольшого ручейка, где кончался город   и  начиналось болото. Весь этот кусок улицы так густо зарос невысокой ромашкой, что казалось был выложен мягким зеленым ковром. Женька тут же проверил качество «ковра», перекувырнувшись на нем раза три, а потом упав навзничь и раскинув руки, уставился в небо, как делал это в далеких теперь Унях. «Ух здорово, - подумал он. Вот где ребятам играть-то! И босиком ходи себе — ног не обобьешь!»
      -Ты кто? - неожиданно  раздался над его головой тоненький мальчишеский голос.
       Женька  повернулся  в сторону говорившего и поднял голову: перед ним стоял мальчик примерно его возраста со светлыми сероватого цвета волосами, голубыми глазками, остреньким носиком и губками в ниточку.
    -Ты чего, приезжий? - спросил мальчик, с интересом рассматривая Женьку.
    - Мы вчера приехали. Из Кировской области. К дедушке.
    - К этому? - мальчик показал рукой  на дом деда. - Ох, и строгий у тебя дед. Его вся улица боится. У него и фамилия такая - Шершнев. И все его слушаются. А он никого не боится. Он даже немцев не боялся. Они придут чего-нибудь грабануть, а он сам вынесет  им  курицу и как начнет их ругать на немецком языке: «Хираус, - кричит, - хираус! Хватит с вас!
   - А это что такое?
   - Ну, это вроде,  как «уходите вон».
   - А ты почем знаешь? - недоверчиво спросил Женька.
   - А мы два года по-немецки учились. Я много слов немецких запомнил: «Цурюк, русиш швайн. Гебен зи мир, битте, брот».
   - А у нас почти совсем не было немецкого. Нас две четверти учила немецкому испанка, она за революцию сражалась, а потом ее в  СССР вывезли - Изабелла Ивановна, но она умерла, а больше никого найти не могли.
    - Та-а, мы, которые во втором, в третьем классе  были, ото  ж  почти не училися, а вот, кто с пятого класса — уж тех, ух,  умучили здорово. А как тебя зовут?
    - Женька.
    -  Женька? Значит, по нашему будешь зваться Жекаська. А меня зовут Севаська, Севка, значит. Жекаська, давай, я тебе нашу  речку покажу. Она отсюда недалеко. Чистая. И купаться можно. 
   - Правда, речка?  И широкая?
   - У-у! Широ-окая! Мне не переплыть! Пошли, сам увидишь.
    Речка, и вправду,  была недалеко. Она неожиданно открывалась за домом стоявшем на пригорке, за которым Волковская улица обрывалась, превращаясь в широкую  утоптанную песчаную площадку, спускавшуюся одним боком к речке.
     Во, видал какая речка! - хвастливо сказал Севка, показывая на реку.
     Да, речка оказалась не в пример шире той, что была в Унях, где Женька провел целых три года нелегкой жизни. Свою-то Унинку он переплывал запросто и туда и обратно, а вот эту... Женька почесал в голове: «Неужто ему придется ее переплывать?»  - а что придется, в этом он не сомневался. Мальчишеская честь в нем был сильнее разума. Еще в Детском Селе, если какой-нибудь пацан из их двора съезжал  на лыжах в Екатерининском парке с Большого каприза к Розовому полю, то это означало, что все, кто не хотел, чтобы этот «герой» мог поглядывать на своих приятелей свысока, должны были совершить этот пацанский «подвиг». Так и получилось, что в свои десять лет Женька не оставил в парках Детского села  ни одной горы, с которой он бы не спустился. В Унях он прыгал на спор  в реку, когда с нее только что сошел лед, чтобы только бы не услышать презрительного приговора «Что, слабо?». А теперь вот эта река... 
   Несмотря на то, что это была только конец апреля, день стоял по летнему томительно жаркий. Река, еще полная талой воды разлилась под самые краешки берегов. Крохотные дикие утята ровным строем плыли вслед за своей строгой мамашей и тотчас скрывались  в густой прибрежной траве при малейшем  приближении ним. Женьке отчаянно захотелось искупаться.
   - Сев, а давай искупаемся?
  - Ты чё? - удивился Севка. - Ты хуч пальцем-то воду потрогай. Вона какая холодрюга!
    Женька только усмехнулся. Там, в Унях, берегли каждый жаркий день, которых было не так уж и много. Поэтому купание начиналось не с теплой воды, а  с жаркого солнца.
   - Подумаешь, - сказал, смеясь, Женька, - вода! Была б погода.
Женька начал уже раздеваться и Севка заметил, что у Женьки под штанами надеты  рейтузы, но нет трусов.
     - Ты чё? - испуганно вырвалось у Севки, - голышом  хочешь? Да не дай-то кто увидит! У нас здесь с этим строго. Уши нарвут и потом сами ребята к реке не пустят. У нас девчонки знаешь какие строгие! Не, здесь около домов  нельзя. Вон, смотри, бабы за водой идут.
    И точно с улицы, спускающейся с горы перпендикулярно к реке, шла группка женщин с коромыслами и ведрами. Женька быстро натянул штаны и влез в ботинки.
    - Если хочешь скупаться голышом, пойдем на мосток, - предложил Савка. –  Там бабы по субботам белье полощут. Он зарос весь кустами. За ними ничего не видать. Ты ныркнешь, а я на шухере постою.
   Женька и сам понял, что лучше довериться Севке. И вскоре они уже стояли на деревянном настиле, уходящем метра на два за берег.
Кусты ольшаника так густо укрывали это место, что увидеть мосток можно было, только став прямо против него, но здесь видимость, насколько возможно, перекрывал своим тоненьким тельцем Севка, который то и дело поглядывал в разные стороны идущей вдоль реки тропинки, чтобы вовремя предупредить своего новоявленного друга.
   Женька быстро разделся и сразу бултыхнулся в воду, которая обожгла его ледяным холодом. Вынырнув из воды, Женька резко развернулся и покрывшись гусиной кожей, стуча зубами взобрался на мосток. Дрожа всем телом, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, натянул рейтузы, а потом  уже в ощущение какой-то невероятной легкости,  ради которой мальчишки в  Унях  и бросались в ледяную воду, спокойно одел все остальное. 
  - Ну  и чё, - с ехидным смешком спросил Севка, - легче стало? Весь будто ошпаренный и губы синие, как у покойника.
   - Много ты понимаешь, - огрызнулся  Женька, - зато жжет  все, и как будто из бани выскочил.
    - Ладно, пошли домой, - хмуро сказал Севка. - Тебя дед уже, наверно, давно ждет. Ох, и даст он тебе трепака!
     Женька тут только вспомнил про деда, строгий неулыбчивый вид которого не обещал ничего хорошего. Тем более, что чувствовалось, что мать безропотно ему подчиняется.
    Еще издалека Женька  увидел, что в доме открыта парадная дверь, хотя обычно в дом входили со двора, пройдя сначала через калитку в воротах, а на крыльце стоит дед,  вглядываясь в даль улицы.
   - Где это ты болтаешься с утра пораньше? - строго спросил дед, когда Женька подошел поближе. - В твоем возрасте требуется еще и разрешение попросить, прежде чем отправиться  гулять, да еще в незнакомом городе.
    - А я вот с  Севой. Он  все тут знает. Он мне речку показывал.
   - Сева твой - известный шалопай. По нем ремень плачет. Он свою маленькую сестренку, за которой ему велено следить, оставляет одну и убегает играть неизвестно с кем. Вот и сегодня ему наверняка всыпят как следует.
    - И ничего не всыпят. Это  только вы так думаете. Да и Милка  уже большая. Чего за ней следить.
    - Вот видишь, как он разговаривает со старшими, - сказал дед , обращаясь к Женьке. - Ты ему слово, а он тебе двадцать. Ну, все, - дед снова обратился к Севке,  - не мне тебя учить. Отправляйся домой, и помни, - Женя тебе не пара.
     Потом дед крепко ухватил Женьку за плечи, резко повернул  и подтолкнул ко входу:
   - Иди домой. Завтрак давно уже простыл. Стой-ка! - воскликнул дед, заметив, что Женькины волосы у шеи и воротник рубашки влажные, - Да ты никак купался?
   - Да нет, - искренне возразил Женька, - что вы! Я только окунулся - и все.
     Дед схватился за сердце и минуту простоял без движения, а затем позвал слабым, совершенно неестественным для его грозного вида голосом:
  - Аня, иди сюда. Послушай, что говорит этот сорванец, твой сыночек.
  На голос деда в прихожую прибежала мать:
  - Ну что там опять случилось? -  она еще не отошла от ужаса   того множества приключений, что  свершились с Женькой во время их почти двухнедельного переезда из Уней в Суджу.
  - Нет, ты только послушай, что он говорит! Он уже купался в речке! Кто поручится, что завтра у него не будет воспаления легких?
   - Не волнуйся папа, этот мальчик закален, как чертенок. По меркам Кировской области тут у вас настоящее лето. В Унях он купался даже, когда еще не весь лед сходил с пруда.
   - Ну, ну, - примиряюще сказал дед, обретя свой обычный голос, - пусть идет завтракать. Терентьевна! (так дед называл  вторую жену). Подогрей беглецу чай.
     С этого самого дня и началась для Женьки еще одна «новая жизнь». Сколько их было у него за всего-то двенадцать лет отроду  — и не сосчитать. Теперь вся жизнь Женьки была строго расписана дедом, где свободное «гуляние», как таковое, и  вовсе не предполагалось. Выйти погулять можно было только с разрешения деда и строго на определенное время. В основном, оно заключалось в том, чтобы утром вывести на прогулку маленького Сашу, а вернувшись, включаться в бесконечную работу. Сначала копали большой  огород, где  сеяли  кукурузу,  фасоль, горох,укроп, петрушку, морковку и сажали картошку под началом Терентьевны.  Путь до огорода был не близкий — семь километров. Так что возвращались с огорода поздним вечером. Как только закончились огородные работы, тут же приступили  к строительству нового сарая, по размерам рассчитанного на двух свиней. Старый сарай, низкий с прогнившими нижними  венцами бревен, был так набит заготовленными на зиму дровами, что едва хватало места даже для одного «кабанчика», как  ласково называла своего очередного выкормыша   Терентьевна. Сарай строился из толстых досок. Только на фундамент нашлось два венца дубовых бревен. Сначала сделали «скелет» их толстых брусков, а потом обшили его досками, так что стены сарая были завершены довольно быстро. А вот с крышей надо было повозиться. Крыша предполагалась соломенной, а для этого надо было вязать особые снопы, где солома так плотно сложена, что не пропускает воду.  Для чего каждый сноп затягивают особой травой — кугой. Ее много растет на болотистых местах. И Женька с дедом ходили  за край Волковской улицы, в заболоченные места, чтобы нарвать куги. Дед учил Женьку вязать снопы и укладывать их рядами на дощатую основу крыши. Работая, они разговаривали только о том,  связанно с делом. Дед требовал строгого подчинения его требованиям, не допуская никакой личной инициативы. Человек, искупавшийся  в речке в апреле, не внушал деду никакого доверия.   Женьку такая атмосфера угнетала. В Унях он привык быть хозяином в доме, так как никто не мог управиться со всевозможной  мужской работой кроме него.  А сейчас дед, в основном, ругал Женьку за промахи или небрежность в работе.  Только под самый конец строительства сарая он сказал Женьке несколько одобрительных слов.
    Как только закончили строительство сарая, сразу же на рынке купли   двух   маленьких   поросят,   которых  стали кормить   паренными «бураками», как называли в этих местах сахарную свеклу.
    По завершению строительства сарая Женька резонно решил, что ему полагается отпуск, потому что во время строительства он почти не бывал на улице, только иногда прогуливался по ней с братом и издали перебрасывался с Севкой  несколькими словами. А лето входило в самую середину. И хотелось походить  по городу и искупаться, и обзавестись новыми  товарищами. И вот Женька, взяв брата вроде бы для прогулки, оставил его с такими же детишками, как и он,  игравшими на «ромашковом бархате» улицы, и прибежал к Севкиному дому. Севка сразу выскочил на Женькин зов, и тут же выразил сочувствие его нелегкой жизни.
     - Да ладно, - отмахнулся Женька, - Огород засадили, сарай построили теперь  и погулять надо..
   –  Так  ты что, и  купаться не боишься пойти?
   –  А чего бояться, - хвастанул Женька, - что я маленький что ли? Надо было делать — делал. А теперь пока никакой работы нет. Чего дома сидеть?
   –   Ну тогда пошли на речку, я тебя  нашим  ребятам покажу.
   Ребят на берегу было полным полно. Малышня крутилась на песочке у самого берега, а парни постарше сразу плыли к другому берегу, подальше от мути, разводимой малышами, строившими из песка разные плотины, крепости,  башни.
       Познакомились  быстро: «Как зовут? Плавать умеешь?»
  Ответив, что зовут его Женька, а плавать он умеет, новоприбывший естественно влился в общую массу  ребят, и тут же бросился в реку, о  чем только и мечтал, пока шел с Севкой.  С трудом, но реку он переплыл и долго отдыхал на другом берегу,  прежде чем решиться на обратный путь. Так, постепенно знакомясь с ребятами, Женька  пробыл на речке несколько часов, пока Севка ни  сказал, что он уходит, что ему есть пора. Тут только Женька опомнился, осознав, что такое долгое «гулянье» ему не простят.
     Подбежав к дому он увидел, что «парадная дверь» открыта и опрометчиво вбежал через нее в прихожую, где его уже поджидал дед. Дед неожиданно наложил свою тяжелую руку на голову Женьки и Женькина голова моментально оказалась у деда между колен. Затем Дед три раза огрел выставленный Женькин зад широким армейским ремнем и отпустил со словами: «И это только предупреждение. В следующий раз выпорю по-настоящему. Совсем разболтался мальчишка. И как только мать допустила, чтобы сын стал совершенно неуправляемым?» - После «порки» отношения Женьки с дедом резко испортились. Дед предполагал с помощью Женьки отремонтировать баню, но Женька, приходя к бане, работал спустя рукава, а едва дед отворачивался, он просто сидел, играя молотком  или ножиком. Снова прибегнуть к порке дед не решился, но и наблюдать дальше Женькину «забастовку» он тоже не мог, а потому молча ушел и засел у себя в кабинете за чтением  книг из своей обширной библиотеки. Женьку же никуда дальше двора не выпускали. А следить за ним поручили  Терентьевне, которая не смела ослушаться мужа. Мать же все это время проводила в поисках работы. Места учительницы ей не нашлось, а другой специальности у нее не было. Получалось так, что она со всем своим семейством живет на иждивение старика-отца, и каждый день такое положение мучило ее все больше и больше. Поэтому она боялась вмешиваться в отношения между Женькой и дедом. Наконец, с помощью своей гимназической подруги,  с которой они когда-то учились в гимназии, а в Судже занимавшей какой-то незначительный пост в городской администрации, мать устроилась по ее протекции заведующей небольшой столовой при ветеринарном училище.
Теперь мать приходила домой только поздно вечером или вообще ночью, если выпечка в  пекарне задерживалась. А так как хлеба на все организации обычно не хватало, то приходилось занимать очередь и неотрывно находиться при ней. Чаще всего занимать очередь доставалось Женьке, так как у матери и без этого было полно дел.
    С получением матери работы дед несколько успокоился. И хотя  примирение с  Женькой и  не состоялось, но  наступило некоторое затишье, при котором Женьке вменялась работа в приусадебном участке и на дальнем огороде под присмотром Терентьевны, а дед,  из своего кабинета, как из командного пункта, опять же через Терентьевну, руководил всем хозяйством, указывая, когда полоть траву, когда картошку окучивать, когда первые початки кукурузы обрывать, когда вишню собирать, когда … и так далее.  В свободное от работы время, от вынужденного безделья Женька взялся за чтение книг, которых было великое множество на стеллажах, покосившихся после бомбежки вместе со стенами. Книги здесь были собраны не первой свежести и, видимо, меньшей ценности, чем те, что стояли у деда. Но тут было несколько дореволюционных  огромных журналов «Нива»  с прекрасными иллюстрациями  и  завлекательнейшими рассказами. Первым затянул Женьку в свой загадочный мир рассказ Куприна «Гранатовый браслет», а потом  он уже стал читать  «Нивы» «от корки до корки». После «Нив» Женька подобрался к очень толстой книге  (а толстые книги ему почему-то особенно нравились) с многообещающим названием «Потоп».  Роман Сенкевича так  захватил его, что он  стал поглощать один за одним романы этого автора: «Пан Владыевский», «Семья Полонецких», «Крестоносцы», «Камо гредеши?» и другие. А тут еще были Достоевский, Шеллер-Михайловский, Короленко, Данилевский... В общем, вынужденное сидение превратилось для Женьки в маленький «литературный университет». Изредка Женьке все же удавалось пробравшись через соседский огород забежать к Севке и «поговорить по душам». Севка как мог утешал Женьку, но помочь ничем не мог.   
     Дед иногда заглядывал во вторую половину, чтобы оценить работы, необходимые для подготовки этих изуродованных бомбежкой комнат к зиме. До приезда семейства дочери комнаты не отапливали и даже не знали, что будет, если теперь затопить печь, потому что трубу  после взрыва разворотило огромное бревно. Тогда крышу, пробитую бревнами, наскоро заделали, и не стали заниматься дымоходом, так как деду и Терентьевне для жизни хватало и первой половины дома, где были и своя печь, и своя  труба. Теперь же, в  конце  августа, пора было все проверить и подготовить вторую печь к зиме, чтобы  отапливать ту половину  дома, в  которой  поселилась дочь деда с  детьми. Первая же попытка  протопить печь закончилась плачевно. Оказалось, что каменный «барабан» (так потом назвал огромный каменный «крендель» печник), который укладывается на чердаке перед трубой и окончательно гасит пламя,  предохраняя соломенную крышу от падения на нее искр, был сильно поврежден теми самыми бревнами. И когда печь затопили, искры во всю полетели на чердак. Спасло только то, что на чердаке было много песку, который  насыпали после бомбежки во избежания пожара. Печь тут же потушили и позвали печника. Печник оказался еще не старым веселым мужиком, демобилизованным по ранению, и знавшим свое дело до самой последней тонкости.
   - Эх, ма! - сказал он матери и Женьке, когда деда и Терентьевны  не было рядом. - Оглядел я «барабан», и должен сказать  вам большую неприятность  —  у «барабана» все кирпичи расколоты. И надо вам, мои дорогие, хочь кровь с носу, но до зимы    насобирать 300 кирпичей. Это на и барабан, и на трубу, и на маленькую плиту, чтоб готовить чего надо отдельно от большой печи. Я знаю Терентьевну: добрая, добрая, но лучше не сталкиваться с ней на одном поле.
  Мать все поняла. Она уже испытала «доброе высокомерие» этой женщины к «севшим на ее шею нищим». Большая русская печь  топкой выходила на  кухню, расположенную между первой и  второй половиной дома.  На этой-то кухне и орудовала Терентьевна. И мать могла приготовить что-нибудь для своей семьи, в печи или на таганке,  не раньше, чем  Терентьевна управится со своими делами.
     - Петр Иванович,  что же нам делать?- в ужасе спросила мать.  - Где же мы найдем столько кирпичей? И как привезти?
     Петр Иванович почесал затылок, вздохнул  и сказал, не глядя матери в глаза: «Что поделать, Евгеньевна. Хочь разбейся, а кирпич надо достать. Ты Женьку своего на разбитые дома посылай. Пусть там собирает кирпичи или отдирает, где раствор послабей и приносит по два кирпича зараз. Да дочка у тебя тоже может в день по четыре, а то и по шесть кирпичей приносить. Так , глядишь, к середине сентября и натаскаете.
     Вот Женьке с Валей и нашлась работенка: за десять   дней августа, ну, и хотя  бы  еще за несколько дней  сентября, натаскать 300 кирпичей.   Ведь и Женьке, и Вале  в сентябре надо было идти в школу. Разбитых немцами домов было много, но все они находились в центре города, на горе. И самые ближние примерно в полукилометре от дома деда. Но делать было нечего. На следующий же день Женька отправился в гору к ближайшему разрушенному  дому. Кирпичей было много, но все они были страшно тяжелыми, многие  с толстыми прочными  слоями раствора. Женька  с трудом дотащил два кирпича. Потом сходил еще раз и принес один кирпич, бросив второй кирпич по дороге.  После первого же дня он понял, что без тачки  им с Валей ни за что триста кирпичей  до зимы не собрать. Тогда  Женька пошел к Севке.
     - Слушай, Сев, - почти плача обратился он к своему приятелю, - у нас оказалось после бомбежки, ну, когда рядом с Иванихой дом разворотило, бревнами с того дома  у нашего дымохода все  кирпичи  поразбивало. И теперь, как хочешь, а  300 кирпичей достань — и все.  Я сегодня два раза ходил к разрушенному дому, принес три кирпича. Такие тяжеленные. Тут бы тачку достать, а?
   - Не, тачки у нас нема, а вот, кажись, - Севка задумался, - я знаю, где колесо для тачки добыть. У электростанции транспотер лежит. Разбитый.  Могёт, у него колеса, по которой лента катится,  еще не все сбиты.  Если колесо выбьем — во те и тачка. Пошли, глянем.
    Когда приятели пришли к транспортеру, то увидели, что он стоит сильно наклонившись набок, и все колеса  с наружной стороны сняты. Женька  расстроился и хотел уйти, но Севка его остановил:
   - Погодь, а давай посмотрим с другой стороны, в самом низу, в траве. Чтоб там содрать колесо, еще поковыряться надо.
   Севка разгорнул траву и точно пара  колес были еще на своих местах. Ребята сбегали к Севке за молотком и зубилом,  сдернули колесо и, вернувшись в Севкин двор  сразу же стали мастерить тачку в мастеровом сарайчике Севкиного отца. Отец еще был на фронте но вскорости должен был демобилизоваться по причине  ранения. В сарайчике они нашли кусок трубы и приспособили ее под ось.  В нее они забили  концы двух толстых брусков, в которых прожгли дырки.  Противоположные концы брусков   обтесали под рукоятки, сверху, поперек брусков, набили доски. Перед колесом укрепили поперечину, чтоб кирпичи не съезжали. Намазали ось тавотом, чтоб колесо легче вертелось, и назавтра Женька отправился за кирпичами на тачке. За две ходки с учетом  отдирания кирпичей  от стены, заготовкой нескольких штук для Вали, и того, что везти тачку надо было не по дороге, а через заброшенный городской  яблоневый сад, так как  растаскивание   кирпичей было строго  запрещено, Женька привез сразу восемь кирпичей.  Валя носила их по два или по три в мешке, закинутом на спину. Но и  при таких темпах им было бы  не уложиться  к даже концу сентября.
   И снова утречком Женька  пришел к Севкиному дому. Севкина сестра, девушка выдающихся форм, а потому  и признанная  местной красавицей по мерам того времени, увидев Женьку, которого она уже хорошо знала, крикнула: «Сюня, к тебе твой приятель пришел». - Так он впервые услышал, как называют его друга домашние. Женьке это очень понравилось, и когда Севка вышел из ворот, Женька  приготовил  ему сюрприз:
     - Здорово, Сюня. Я опять к тебе.
     - Это что, сестра тебе сказала, как меня дома зовут? - рассмеялся Севка, обнажая узкую дужку мелких зубов. - Ладно, говори, чего там у тебя?
    - Да  вот, я даже с тачкой  привожу всего четыре кирпича за раз.   Земля-то в саду мягкая. Колесо, хоть и широкое, но все равно в ней вязнет.  Пока вытащишь тачку на твердое место, все время уходит. Что делать-то, а?
      - Чего делать? Дорогу делать.
      - Так это ж почти километр!
    - Мой батя всегда говорит: «Глаза боятся, а руки делают». - Пойдем поглядим,  где лучше тачку провести.
      Ближайший разбитый дом стоял на самом краю городского холма. Спуск от него к саду был вымыт дождями до самого каменного основания.
        - Вот  видишь, здесь на крутизне земли нет, - говорил Севка, намечая будущий путь. - Только камень от горы. Тачка по камню хорошо  пойдет. А ниже каменные осколки. Они в землю здорово притоптались. По ним тачка тоже пройдет.  Но надо тачку катить не сразу вниз к дому, а взять чуток правей. Там дорога раньше была. По ней яблоки возили на больших тачках. Знаешь, таких, на двух колесах? 
     Женька сразу понял, что это грузовые тачки. На таких и в Пушкине  развозили продукты по магазинам.
     Севка повернул вправо и стал искать старую дорогу, которая скрывалась где-то в траве.
      - Да вот она! - обрадованно крикнул Севка. - По краям здорово заросла -  не сразу видать. Но в середине еще каменная тропка держится. Вот по ней и тачку и покатишь. Дорога кончается перед ставками. Их на случай пожара  выкопали. Между ставками, конечно, земля рыхлая. Там тачка не пройдет. А мы досок надерем в  разбитых домах и дорогу проложим. Ну, как!
      - Да, найдешь здесь досок, -  уныло возразил Женька, уже побывавший во многих разрушенных домах. - Здесь не  в Кировской области, - ни одна палка не заваляется — все на дрова идет.   
     - А мы железа от крыш натаскаем. Его от садовой дороги до нашей  улицы немного и надо. 
     К обеду дорога  была уже готова. Но испытания показали, что под листы железа через некоторые промежутки надо подкладывать камни, иначе листы продавливаются так, что защемляют колесо.  Пришлось пожертвовать на подкладку под железо несколько ходок с битым кирпичным ломом.  Зато  теперь катить тачку с кирпичами под горку  стало даже легче, чем затаскивать ее вверх к разбитому дому, и Женька  привозил иногда и по пять кирпичей за один раз. К тому же что-то приносила и Валя.  Дед из своего окна, конечно,  видел, как Женька с напряжением всех своих силенок катит тачку по заросшей густой ромашкой улице. Теперь это был самый трудный участок пути. И, несомненно, у деда изменился взгляд   на  Женьку.  Он увидел, как может работать этот мальчик без принуждения. И какое-то чувство виноватости перед внуком, видимо, в нем все же возникло. Дед стал часто заглядывать в комнаты второй половины дома по вечерам, когда Женька, искупавшись после тяжелой работы, садился  за книги.  Дед стоял в дверях высокий, нескладный, с повисшими до колен большими кистями рук, увитых разбухшими венами,  обутый  в обрезки валенок. Он явно искал примирения, но Женька не мог простить деду унизительной порки и не шел на сближение. При появление деда он вставал, здоровался, если видел его первый раз за день, и садился снова за книгу.
    - Все читаешь? - с какой-то  неопределенной интонацией спрашивал дед. - А ты посмотри внизу шкапа, там  есть  еще подшивки разных журналов: «Гудок», «Смехач» и еще что-то. В них  много интересного...
     - Хорошо. Я посмотрю, - холодно отвечал Женька, и дед вздохнув, поворачивался и уходил с трудом преодолевая порожек на выходе.
   Наконец, тридцатого августа Женька последний раз скатил свою тачку с горы до двора, где уже выстроился большой  куб из трехсот тридцати кирпичей, к которым он сейчас добавил еще пять. Даже не верилось, что страшная эта работа  закончилась. Уложив кирпичи в штабель,  Женька  побежал поделиться своей радостью с сестрой.  Он вбежал в дом, распахнул во всю ширь дверь в свою половину и оторопел: в дверях стоял дед, тоже, видимо, ошеломленный внезапно распахнувшейся дверью. Увидев Женьку, он  чуть слышно проговорил: « Женя, я хотел тебе сказать...» - Не докончив фразы,  он схватился  рукой за сердце и  рухнул навзничь
на пол Женькиной комнаты. Женька с Валей хотели его перенести на постель матери, но не смогли поднять. Терентьевны  дома не было,  она на дальнем огороде, собирала картошку. Пришлось бежать за помощью к соседям. Общими усилиями деда перенесли в его кабинет и уложили на его кровать. Потом сбегали за доктором, который и засвидетельствовал  смерть деда.
    Женька смотрел на строгое, совсем не мертвое лицо родного и такого далекого от него человека, и ему казалось, что дед вот-вот встанет и доскажет ему то, что он начал говорить в последнее мгновение своей жизни. Но смерть  деда уже не отпустила.
     Похороны деда были скромными. Народу проводить его на кладбище пришло немного. До войны дед работал  главным   бухгалтером на сахарном заводе, недалеко от города, куда его каждый день возили на бричке.  Завод был разрушен немцами, работники завода разъехались кто куда, так что пришло всего двое или трое его сослуживцев, да несколько соседей по улице, с которыми он еще поддерживал хоть какие-то отношения. Был среди них и печник Петр Иванович, который дружил с дедом и часто приходил к нему поговорить «за прошлое и за настоящие».
  На поминки Терентьевна расстаралась во всю, так как со смертью  деде обрела и дом и все  прилагаемое  к  нему  хозяйство. Стол  прямо ломился от  всякой  еды. Женька  ни разу  с военного  времени не видел  такого  изобилия пищи и удивлялся, как   это все   Терентьевна сумела  достать. Людей на  поминках  было  намного  больше, чем  на  похоронах. Многие  пришли  прослышав  про  богатый стол, устроенный вдовой Евегния Алексеевича.
   Женька так  был  потрясен смертью деда, что на  него  нашел  нервный психоз, отчего  он еле  удерживался чтобы не  расхохотаться. Он щипал  себя  до крови, но  и  это  не  помогало. Пришлось  сбежать  к  свою половину и уткнувшись в  подушку высмеяться до тех пор, пока  смерть  дедушки не вошла  в  его  сознание, как потеря  родного человека, со всеми тяжелыми  последствиями для  их  семьи. И он  уже в  слезах вернулся в  дедушкину  комнату и тихонько  примостился у  краешка стола. Вот  тут  бы  Женьке  наесться, как следует, дня на  два  вперед, но  он  ничего  не  мог  есть. Все стоял у  него  перед  глазами дед, высокий, страшно  худой, с виноватым  видом стоявший  у  порога в  их  половину в попытках  найти  примирение с  Женькой. И Женьке  все  думалось: «Ну, ну, почему  он  не бросился к  дедушке, не  обнял его, не  сказал, что  любит  его  и  все  ему  прощает?».
     Однако  все  в  жизни  надо  уметь  делать  вовремя. Женьке еще  не  раз  пришлось  испытать  на  себе это железное, неумолимое  правило бытия.

            2.                НЕПРОШЕННЫЕ ГОСТИ

  Через день после похорон, Петр Иванович принялся за дело. Забрался на чердак, раскидал старый барабан, вывалив весь мусор во двор, и Женьке снова пришлось впрячься в свою тачку, чтобы  отвозить мусор в конец их улицы и сбрасывать в  не  просыхающее даже в жаркие дни болото.      
     Петр Иванович работал неторопливо, на совесть, и все рассказывал Женьке, что он делает для того, чтобы жар в печи оставался подольше, а Женька помогал печнику тем, что  таскал кирпичи из штабеля на чердак. Когда закончили укладку «барабана» и восстановили трубу, перешли к выкладке плиты. За время работы Женька и Петр Иванович  так подружились, что Петр Иванович решил сделать Женьке подарок: он выложил в комнате, где Женька  спал вместе братом, лежанку, которая обогревалась от плиты, и отделялась от нее простой заслонкой.
     - Вот тебе, Жень, подарок от меня, - весело сказал Петр Иванович, когда все было готово. - Это я тебе за счет лишних кирпичей соорудил. Я-то знаю, чего они тебе стоили, но  никакой труд не должен пропадать даром.
      Ну, а пятого сентября Женька, наконец, пошел в шестой класс.
     В школе Женька увидел многих из тех, с кем познакомился на речке. Ребята встретили его дружелюбно и даже сочувственно. И целую неделю Женька ходил, как именинник, потому, что сразу и по литературе, и по географии, и по русскому письменному получил  пятерки. За что его тут же записали на доску «Жизнь класса» в колонку отличников.
Но через неделю для Женьки наступил воистину «черный день» когда  учительница немецкого языка впервые вызвала его к доске:  «Битте, зир тафель, Ветров», - сказала она по-немецки, а он совсем не понял, что она от него хочет, а потому сидел и ждал «русского перевода».  В Унях,  преподававшая три месяца немецкий язык испанка,  учеников всегда  вызывала к доске по-русски. А тут вдруг сразу... по-немецки!  Ему со всех сторон подсказывали, что надо идти к доске, что его  учительница вызывает,  а Женька думал, что это они так над ним шутят. Ну, не мог  он себе представить, чтобы учительница, зная, что он только начинает изучать язык, могла   сразу обратиться к нему по-немецки.  Наконец, он вышел из-за парты и подталкиваемый со всех сторон, то и дело  отбиваясь от протянутых рук, дошел таки до стола учительницы.
   - Во хабен зи дойч штударт? - строго спросила учительница.
    Тут Женька вспомнил не уроки немецкого, а то,что он слышал в кино.
    - Нихт ферштеен! - неожиданно для себя выпалил Женька под смех всего класса. Потом учительница что-то еще говорила по-немецки, пока не закончила наполовину понятным для него  выражением: «Зетцен зи зих. Цвай!»
   Женька стоял у стола учительницы совершенно обескураженный. Он  вдруг понял, что двойка по-немецкому — это навсегда. И все его успехи по другим предметам ничего не стоят. Этот ужасный немецкий  ему ни за что не осилить. С этого дня началась его школьная драма. На доске «Жизнь класса» он прописался навсегда в колонке двоечников.
    В конце концов, Женька смирился со своим положением и отделил немецкий язык от своей жизни тем, что перестал вовсе ходить на уроки немецкого языка, тем более, что никаких дополнительных занятий учительница не проводила, ни разу не поговорила с Женькой о том, что ему делать в его положении, а отсутствие его на уроках немецкого ничуть ее не волновало.

   3.     ЭХ, ДА  ПО  ДЕРЕВНЕ,  НА  ВСЕХ  ПАРУСАХ

   Со смертью деда Женька получил почти полную свободу распоряжаться своим временем. Теперь его дружба с Севкой окрепла настолько, что они дня не могли прожить без друг друга. Севка был необыкновенный выдумщик на всякие авантюры и Женька был ему верным помощником. Они первыми натрясли по полмешка отличных яблок из общественного сада. Спустив на воду чью-то плохо привязанную лодку, они сплавали, чтобы осмотреть берега огромного «моря», разлившегося  из переполненной  после осенних дождей реки. Они рыскали по местам расположения немецких частей в городе и вблизи его, отыскивая патроны и снаряды. При этом Севка без всякого страха отвинчивал у снарядов головки высыпал оттуда кубики тротила и поджигал. Тротил горел жарко, но выделял отвратительный запах. Иногда они зажигали тротил прямо в снаряде, только отвинтив головку. Тогда пламя вырывалось из снаряда  желтоватым столбиком и завершалось шапкой едкого дыма.  К их счастью,  пламя задыхалось в снарядах раньше, чем снаряд нагревался до неминуемого взрыва. Часто ходили они на станцию, и семь километров для них было не помехой. Там они часами смотрели на проходящие поезда и запоминали различные марки паровозов. Катались на ручной дрезине под управлением какого-то Севкиного знакомого дяди Коли, который позволял им самим двигать рукоятками, приводящими в движение колеса. Делали страшные маски из выковыренных тыкв,  и, вставив вовнутрь кусочек свечи, пугали девчонок.  В общем, неудача с немецким языком была отлично компенсирована разнообразием  бытовой жизни.
  В конце октября неожиданно сильно подморозило, но снег не выпал. Создалась довольно редкая для данных мест картина — как бы уже и не осень, но еще и не зима. Странно было глядеть на зеленую, жесткую от мороза траву, на не успевшие облететь кусты, с примороженными к веткам листьями, на замерзшие лужи среди застывших колдобин, проделанных  тележными колесами во время осенних дождей.
 Ближайшие  болота тоже замерзли. Вот  Севка и надумал пройти по льду к немногим растущим на болоте деревцам, давно уже погибшим, безжизненные сучья которых, вполне годились для печки. Женька, конечно же, увязался вместе с приятелем.  Там, где трава не выступала за уровень льда, лед был такой ровный и чистый, что, чуть-чуть оттолкнувшись, можно  было катиться долго, долго,  наслаждаясь необъяснимым удовольствием свободного скольжения.   Добравшись до редкой поросли деревьев, они увидели, что за ними открывается, на сколько хватает глаз, совершенно ровня  ледяная равнина.               
    - Смотри-ка,  Жека,  вот бы прокатиться по  такому льду на чем-нибудь, а?  Здесь километра три до другого берега, а то и с гаком.
    - Да, хорошо бы, - согласился Женька. - Я в Ленинграде видел...   там  по заливу катаются ну, вроде как на лодках,  только к ним коньки приделаны. В лодку вставляют парус и гоняют по льду, как по морю.
    - Точно! Парус! - подхватил Севка. - А вместо лодки возьмем  Милкину  плетеную коляску. Коляска — у-у! - огромадная! Мы вдвоем зараз влезем. Только у нее колеса надо снять и приделать  вместо колес полозья от санок.
    Набрав по охапке сучьев, оба приятеля, скользя и падая, с трудом добрались до твердой земли, потеряв чуть не половину своих «трофеев», да их и не сучья теперь интересовали, а будущее  путешествие под парусом.
    Разнеся сучья по домам, друзья собрались у Севки  и принялись  за устройство парусника. Сначала хотели отломать полозья от санок и приделать их к осям  коляски, но это оказалось очень трудным делом, и требовало много такого инструмента, какого у них не было. Тогда Женька предложил отвинтить корзину от  осей, и прикрепить ее проволокой к саням. К вечеру техническая задача была решена блестяще.  Корзина была крепко прикручена к широким, вероятно, еще дореволюционным санкам, и вся установка выглядела очень солидно. Испытание нельзя было откладывать, так как с дня на день мог пойти снег. На следующий день с утра  Женька принес длинный брусок, оставшийся от строительства сарая. Его острые грани обточили рубанком в мастеровом сарайчике Севкиного отца. Один конец заострили  топором, сделав дыру в корзине и санках, вставили вертикально, как мачту. Однако надо было добиться, чтобы мачта не кренилась ни в одну с сторону.  Для это они прикрепили ее двойной проволокой к четырем сторонам корзины. Осталось только найти парус. Эту задачу Севка взял на  себя. Как только мать и старшая сестра ушли на работу, Женька увлек разговорчивую Севкину бабушку рассказами о суровой жизни в Кировской области, а Севка тем временем утащил из комода простыню, запихнул ее за пазуху и выскочил во двор, откуда  дал Женьке знать, что операция закончена.
    Женька тут же оставил бабушку скучать в одиночестве, и через минуту они с Севкой уже тащили по улице свое катальное изобретение,  довольно легко скользившие по густой  ледяной ромашке. Отъехав подальше от Севкиного дома, они обкрутили мачту во всю ширь простыни на один оборот и прибили простыню к мачте гвоздями.
     Кода они, наконец, добрались до льда, то оказалось, что ветер для них в этот день, точно по заказу, дул со стороны города. Так что им предоставлялась возможность катиться аж до самого противоположного берега, едва различимого вдали.
     На льду выяснилось, что, хоть корзина и большая на вид, но поместиться вдвоем в ней не так-то и просто. К тому же  необходимо было еще оставить место и для развертывания паруса.  Поэтому мачту надо было в срочном порядке перенести и прикрепить к носовой части корзины, чтобы она дала больше простора для управления. Мачту перенесли, и  озябшими руками, на ледяном ветру прикрутили ее  проволокой прямо к переплетениям корзины. Зато теперь места стало достаточно, чтобы управлять парусом, при том, если один из «аэронавтов» сидит на задней спинке корзины. С целый час им пришлось на практике постигать морское дело, так как ветер никак на хотел залезать в простыню. Как он только ее не мотал, даже валил сани на бок, но нести сани вперед отказывался категорически. Наконец, испытатели, догадались сложить вместе оба болтающихся конца простыни, получив,  туго натянутый треугольный парус,   поворачивая свободный конец которого в разные стороны, можно было ловить поток ветра. Потом несколько ослабляя натяжение, они добились, чтобы простыня надулась пузырем — и тогда сани, сначала медленно, будто нехотя, двинулись в ледяные просторы.  Им бы так и держать парус треугольничком, но Севке показалось, что скорость слишком мала и он раздвинул концы простыни почти до квадрата. Вот тут их и понесло. Скорость увеличивалась с каждой секундой. Ветер свистел в ушах. Женька кричал: «Парус убери! Парус убери!». Но Севка не мог сообразить как его убрать, так как простыня,  точно взбесившись, совершенно не хотела его слушаться и, вырываясь из рук, только помогала ветру. Тогда Женька бросился и, сам того не сознавая, сделал то, что делают обычно моряки при сильном ветре, - обернул простынь вокруг мачты. Ужасающие нарастание скорости прекратилось, но она оставалась все равно огромной, потому, что площадь самой корзины и торчащих из нее фигур «испытателей», была вполне достаточна для поддержания прежней скорости. Сани неслись и неслись.  При этом у них не замечалось никакого намерения, хотя немного приостановиться. Севка и Женька, чувствуя с какой силой ветер дует им в спины, присели на корточки, чтобы уменьшить давление ветра, но  это уже не помогло. Тогда они стали раскачивать сани, стараясь повернуть их боком или поставить на один полоз, чтобы хоть как-то затормозить бег саней. Но все было тщетно. Повернутые боком сани получали еще большую парусность и неслись еще быстрее, а на одном полозе удержаться они не сумели.  И все же друзьям немного повезло. Сани наехали на небольшой участок ледяного поля, где над поверхностью льда выступали жидкие вихры замершей травы. Налетев на траву сани так дернулись, что Севка и Женька чуть не вылетели из корзины. Скорость саней явно уменьшилась, но дальше снова шло ровное поле, и ветер был готов наверстать упущенное, тогда Женька мгновенно сообразил, что это их единственный шанс и, крикнув Севке: «Держись! Падаем!» -  резко навалился  на «борт корабля» и повалил корзину боком  на лед. Удар оказался неслабым.  Женька сильно ударился об лед коленкой, а на правом локте пальто  прорвалось насквозь.  Сюня, падая, выставил вперед руки, изодрал свои жиденькие перчатки вместе с ладонями и расквасил нос. После падения они еще несколько   метров    прокатились  по  идеально   ровному льду,
 оставляя  за   собой красные  капли  крови из  Севкиного носа.
         - Ну, здорово! - сказал Севка, с трудом поднявшись на ноги на скользком льду. - Вот это скорость!
     - Да, скорость,  та еще - кривясь от боли в коленке, подтвердил Женька. - Не попадись нам эта трава, лететь бы нам и лететь до другого берега. Давай, скорей сани ловить. Смотри, их все еще ветром тащит.
  И они как могли поскользили за санями. Ветер, дуя им  в спины, помог догнать сани, которые ребрами полозьев царапали лед  и поэтому  двигались теперь много медленнее. Сани-то  приятели догнали, но вот тянуть их против ветра по скользкому льду не было никакой возможности.  Мальчишки с трудом делали два-три шага вперед, а потом ветер  настолько же  относил их назад. Начинало смеркаться. Сюня и Женька обессиленные сели на корзину и даже слезы выступили у них на глазах. Страшно было. Уже и вечер наступает. Домой пора. Но и без саней домой возвращаться было еще страшней. О каре за потерю саней можно было только догадываться.
      - Ну, что делать-то? - плаксивым голосом спросил Сюня. - Может, бросим сани пока. А завтра, или когда,  как ветер кончится, так и заберем?
      - А если завтра снег выпадет? Тогда уж саней и не найдешь.
      Между тем, становилось все темнее и темнее.
      - Все, бросаем сани, - решительно сказал Женька, - надо идти, пока наш берег виден, а то заплутаем - и вовсе домой не попадем.
      Мальчики медленно поднялись с корзины, и вдруг почувствовали, что ветер стихает. А через несколько минут уже стало возможно кое-как идти против ветра. Женька и Сюня снова ухватились за санный повод и, отчаянно скользя, потянули сани к дому. Еще через полчаса ветер почти совсем стих, так что бесстрашные   путешественники дотащились до Севкиного дома еще до наступления полной темноты.  Возле открытой калитки,  в воротах, грозно уперев руки в бока, стояла Севкина мать.
     - Это ж где вы, поганцы, пропадаете?  Вас уже вся улица ищет. Костя Ковалев уже и отряд старшеклассников пошел собрать, чтоб вас дурней искать. И кто вам разрешил Милкину коляску портить? А нуть, идите сюда!
И только «льдопроходцы»  подошли  к Севкиной матери, как тут-же оба получили по шеям и пониже  по-крестьянски тяжелой женской рукой.
    Женьке, не стал дожидаться  следующей  порции физического воспитания  и  тут же рванул к своему дому. Мать, как всегда, все еще задерживалась на работе, а гневные упреки сестры, были, все же, не так страшны, как взбучка, которую получил дома бедный Сюня.
   Только через два дня Женька смог увидеться  со своим  другом.  К этому времени снег выпал в таком изобилии, будто  возмещал недостачу за все предыдущие дни.
     Увидев из окна, что Женька вернулся  из школы, Севка, оглядываясь, вышел из калитки и, высоко задирая ноги из-за глубокого снега, перебежал улицу и влетел в Женькин двор.
    - Здорово! Как там у тебя в школе? 
    - Как, как?  Все так же.  Только вот математичка, Тамара, она  у нас классный руководитель, все пристает: «Когда ты, наконец,  займешься немецким?». А я только им и занимаюсь. Открою учебник по немецкому, погляжу на страшные буквы — и снова закрываю.
    - И шо они все в школе  на немецком помешались?  Кому он  нужен.? Чи от него кукуруза лучше растет? У меня план, как твоей немке отомстить.
     - Да ты садись, Сюня. Ну, что ты все стоишь и стоишь? - с недоумением сказал Женька.
     Сюня, как-то странно провел рукой пониже спины  и решительно отказался: «Не, я  лучше постою. Так вот слушай: и Севка открыл Женьке  свой очередной фантастический план. 


   4.                ЯБЛОКИ РАЗДОРА

          Виталик Лебедев приехал в город Суджу с матерью и сестрой из Горьковской области, куда они эвакуировались из Ленинграда. В Судже жила  его бабушка, работавшая машинисткой  в Горсовете, и одна из первых получившая небольшую комнатку в только что отстроенном пленными немцами доме.  Виталик был страстным радиолюбителем, но его шестиклассное образование не позволяло ему во всех тонкостях разобраться в премудростях радиотехники, а в местной библиотеке, только еще начинающей оживать после немецкой оккупации фактически не было никакой  литературы по устройству радио. Кое-что ему удалось найти  в журналах «Знание  - сила», подборку которого принес кто-то из друзей библиотеки и в затрепанной брошюре «Юный радиолюбитель», из которой было вырвано несколько листков. И все же ему удалось кое-как накрутить катушку, раздобыть детектор в виде небольшого серенького камешка — селена и собрать схему простейшую  радиоприемника. Он часами пытался поймать  хоть какие нибудь звуки из эфира все увеличивая и увеличивая антенну и тыкая концом провода, подсоединенного к антенне, в селеновый детектор. Иногда в старенькой телефонной трубке, приспособленной  под репродуктор, удавалось услышать какие-то шорохи и даже отрывки мелодий.  В начале лета, при проводке антенны из окна до телеграфного столба, стоявшего на улице, его  увидел сосед по дому, только что  вернувшийся из армии. Оказалось, что он до войны тоже  увлекался радиолюбительством, и этот сосед подсказал Виталику  схему,  улучшенную  с помощью введения  конденсатора. И вот в самый разгар создания конденсатора, мать сообщила сыну, что он определен на лето в пионер-лагерь дневного пребывания. Там он будет под присмотром воспитателей, там будут увлекательные мероприятия и, главное, там обещают хорошо кормить. Виталик повздыхал, но такой важный довод, как хорошая кормежка заставил его согласиться отложить  на время усовершенствование своего детища.
     Пионер-лагерь, разместившийся в здании обычной школы с большим, густо насаженным деревьями, уютным  двором, со спортивной площадкой, с первого взгляда  привлекал к себе. Ребята здесь собрались разного возраста и поэтому очень быстро нашли себе друзей по вкусу. Виталик уже в столовой за завтраком обратил внимание на одного мальчика, который отличался от других особым выговором, характерным для ленинградцев.
   - Ты что? Из Ленинграда? - спросил у него Виталик присаживаясь рядом с ним за столом.
        - Из Ленинграда. А почем ты узнал?
        - А ты говоришь не так, как здешние, а как в Ленинграде.
     - Точно! Я из Ленинграда.  Вот здорово! Здесь в Судже... и сразу два ленинградца. Тебя как зовут?
        - Виталик. А тебя?
        - Женька. Давай дружить?
   - Давай, - согласился Виталик, которому Женька сразу понравился. И Виталик протянул Женьке руку, а Женька в ответ протянул  ему мизинец.
     - Это чтоб дружба  настоящая была, - объяснил Женька и ухватил мизинец Виталика. - Сжимай крепче! - и ладошки двух новых друзей плотно соединились ребрами. - Теперь — все. Мы друзья. И все поровну. Идет?
        - Идет! - отозвался Виталик, хотя про себя усомнился, что так сразу может начаться настоящая дружба .
       Но Виталик ошибся. Уже к концу дня, когда пришло время расходиться по домам, Виталик и Женька никак не могли наговориться, и то Женька провожал Виталика в гору  до его дома, то Виталик спускался горы, на которой располагался центр  города, почти до самого Подола, до района улиц, проходящих в низине, то есть на «подоле», где и стоял дом Женьки.
     На следующий день Виталик, естественно, стал рассказывать Женьке о своем «великом изобретении», по которому можно будет слушать радиопередачи даже без всякого подключения к городскому радио или электричеству. Женька помнил, что до войны в их доме жил Леня Кабанин. Он не мог участвовать в ребячьих играх потому, что у него одна нога была короче другой, но зато весь двор знал его как радиста, и часто Леня  устраивал сеансы  радиопередач прямо на подоконнике своей подвальной комнаты, собирая вокруг себя всю детвору, желавшую посмотреть на чудо говорящей без всяких электрических проводов  телефонной трубки. Лёнин авторитет был не просто великим, а прямо-таки заоблачным. Все ребята, да и взрослые смотрели на него не на как простого ученика девятого класса, а как  на настоящего ученого. Поэтому, узнав, чем занимается Виталик, Женька тут же проникся к нему почти уничижительным уважением.
    - И что? Оно будет говорить?! - восхищенно спросил Женька.
    - Конечно! На приемнике и сейчас  можно кое-что поймать.
    - Вот здорово! И ты можешь показать?
    Зайдем сегодня ко мне после лагеря. Посмотришь.
     Весь день Женька ходил за Виталиком, как привязанный, и все только и говорил о приемнике. Виталику  стало даже немного страшновато. Вот наобещал человеку. А вдруг не получится. Чтобы охладить немного товарища, ожидающего чуда, Виталик сказал Женьке за обедом:
   - Ты только не думай, что сразу все получится. Я только  еще учусь. Мне наш сосед по дому подсказал другую схему приемника, с конденсатором. Вот тогда приемник будет работать без помех. А сейчас все зависит от сигнала, идущего от передающей станции.
     Виталик видел, что Женька  глядит на него «круглыми глазами», и ничего не понимает.
      - А из чего надо делать конденсатор? Он из дерева?
    - Да нет! Причем тут дерево. Мне бы кусочки слюды достать или станиоля.
   - Найдем, - категорически заявил Женька. Надо в здешний физический кабинет пробраться. Там точно чего-нибудь найдем. А ты в ножички играешь?
     - Немного. Но плохо.
     - Пойдем на «Погорелый двор». Я тебя научу. Я в детдоме, когда  в эвакуации был, наблатыкался в них. Там  играли на птюху  - на хлеб. Проиграешь - считай, весь день от  голода мучиться будешь. Так что проигрывать было нельзя.
      «Погорелым двором» называли двор сгоревшей после бомбежки усадьбы, где остались от прежних хозяев  стол и скамейки,  и на этой «ничейной территории» любили собираться мальчишки с ближайших домов.
Самой модной игрой у них была игра «в ножечки».  Игра заключалась в том, чтобы, приставив острие перочинного ножика   почти к любому  участку тела,  так сбросить нож пальцем, уперев его  в самую макушку рукоятки, чтобы нож непременно воткнулся острием  в землю. Тут были «пять пальчиков», «локоток», «плечики», «расческа», «ушики», «коленки» и прочие и, наконец, «роспись» — трехкратное втыкание ножика в землю, бросая его, взявшись за кончик острия.
    После обеда, когда в лагере  начинался «тихий час»,  Виталик и Женька пошли на «Погорелый двор». Там собралось уже  большая компания мальчишек, в основном, старшего возраста. Играли кто на что: кто на деньги, кто на реальные предметы.
     Виталик первый раз в жизни  видел такое артистическое    владение ножом: нож, приставленный острием или  ко лбу, или  к плечу, или к локтю, после  резкого   толчка пальцем за самый краешек рукоятки  делал несколько оборотов и точно вонзался в землю. Самой трудной позицией была  расческа. Лезвие ножа прикладывалось ко лбу, у самой челки, и после немыслимого поворота вокруг лба вонзалось в землю. Было совершенно непонятно  почему он впивается в землю именно лезвием, а не шлепается на нее  любой своей стороной? Виталик  с восхищением смотрел на эту почти цирковую отточенность у многих из сражавшихся за победу. Играли на выбывание. Тот, кто не исполнил одного из трюков, становился зрителем, оставив на кону свой залог.  В игре сначала участвовали пять человек.   Спотыкались только  на самых трудных, последних позициях, поэтому  игра продолжалась довольно долго. Но вот, наконец, определился и победитель, взявший с кона в числе других выигрышей  немецкий штык-кинжал в ножнах. Вынув  кинжал из ножен, он продемонстрировал всем его ярко блестевшее лезвие.
   - Ну, кто еще хочет сразиться? -  спросил победитель, оглядывая смотревших на него с завистью мальчишек.
    - Я, - неожиданно для Виталика вызвался Женька.
    - И чего ты ставишь?
    - Книжку. «Крестоносцы».
    Читали после войны еще не так, как  будут читать лет через пять, но про эту книжку слышали многие. И желающих купить ее у Женьки  хватало.  Эта была одна из немногих книг,  которая досталась Женьке после смерти  деда. Остальные книги вторая жена деда продала на рынке на обертки.
     Победитель, Костя Дудко,  живший недалеко от Женьки, не только знал эту книгу , но и не раз просил Женьку дать ему ее почитать, но Женька не давал, потому что боялся  уже больше  никогда ее не увидеть.
       - А те чего? -  спросил Костя.
       - Кинжал! -  с придыханием произнес Женька.
    - Ладно, - немного подумав,  презрительно растянув губы, сказал Костя. Не хочется  маленьких обижать, но сам  нарвался. Играем!               
      Бросили жребий. Первым начинать игру выпало Косте. И он  в франтоватой манере, как мастер, без единой ошибки дошел до росписи, в которой, был абсолютно уверен. Перед «росписью» Костя медленно очистил остриё ножа от земли, с усмешкой поглядел на Женьку и резким броском воткнул нож в землю по самую  рукоятку. Затем таким же резким броском вогнал нож второй раз и снова, свысока посмотрел на Женьку, а потом,  почти не глядя, бросил нож в третий раз. И...это казалось невероятным после всего, что продемонстрировал Костя — нож лег ребром, только чуть-чуть утопив лезвие в земле. Костя бросился к ножу, пытаясь хотя бы один палец подсунуть под рукоятку, но не проходил и один, а по правилам нож считался воткнутым в землю, если под рукоятку проходят два пальца. 
   - Да фиг с ним, - небрежно отойдя в сторону, сказал Костя. - Мне все равно осталась одна роспись. - Пусть еще  потрепыхается.
    Женька вышел на середину, чтобы все видели, что нет никакого мухлежа, и начал... Виталик с замиранием сердца смотрел за выполнением Женькой каждого следующего трюка. Женька выполнял все вариации с ножом без того блеска, с каким это проделывал  Костя. Перед тем как выполнить тот или иной бросок Женька  долго  готовился,  устанавливал расстояние от места расположения ножа до земли наклоном туловища, тщательно примерялся взглядом, но  до самой «челки» все же делал все четко и уверенно. А вот на «челке» лезвие чуть-чуть соскользнуло с лба и нож воткнулся в землю не строго вертикально, а с большим наклоном. Сразу же подбежали «независимые судьи» и стали подкладывать пальцы между рукояткой ножа  и землей. В результате победили те, кто  утверждал, что два пальца под рукояткой проходят, и Женька продолжил игру. Наконец,  он  четко и тоже с некоторой лихостью завершил программу испытаний «росписью».
      Костя стоял  ошарашенный. Проиграть какой-то там малышне? Да  еще не что-нибудь, а трофейный кинжал!
   -  Я не согласен, - зло сказал Костя. - В «расческе» у него не было двух пальцев под рукояткой!
    Но пацаны обступили Костю со всех сторон, и даже те, кто раньше сомневался в положении ножа при выполнении «расчески», тоже вступились за Женьку.
   -  Давай, Кот, кинжал. Проиграл, так  нечего из себя умника строить.
   -  Не груба, - сказал один из великовозрастных  приятелей Кости. –  Кинжал надо отдать. Игра есть игра.
    - Да на, подавись ты кинжалом, - в бешенстве прокричал Костя, бросил на землю кинжал и быстро вышел из двора.
    -  Женька прячь, прячь  кинжал скорей. Он все равно его у тебя отнимет! - со всех сторон  советовали Женьке ребята.
     Женька схватил кинжал, а Виталик тут же крикнул ему:
     -  Бежим ко мне. Здесь не далеко.
     Прибежав домой к Виталику, друзья спрятали кинжал в нише между стенкой и печкой и сразу же вернулись в лагерь ужинать . Но было уже поздно. Опоздание на зарядку, завтрак, обед и ужин считалось большим проступком и строго наказывалось: либо мытьем посуды на весь день, либо  уборкой территории, либо обязательным приводом родителей. На счастье Виталика и Женьки, новенькая воспитательница их отсутствия не заметила, а догадливые товарищи с удовольствием съели их порции, тем более, что в лагере неплохо готовили, но  порции были, видимо, рассчитаны на ребят детсадовского возраста. Поэтому после любого из трех моментов питания Виталик и Женька готовы были съесть еще раз в пять больше. А остаться  без ужина — это было совсем тяжко. Женька бросился к поварихе, которая, как он рассудил, оценив  ее объемистые формы, должна была бы быть женщиной доброй, и рассудил верно, но повариха только развела руками: «Ничем вам,  мальчики, помочь не могу. Мы ж здесь не готовим, - из столовой привозим, а в школе только подогреваем. Вот возьмите по кусочку хлеба — и это все».
Виталик и Женька взяли хлеб, поблагодарили добрую повариху, вышли во двор, сели на скамейке и стали медленно жевать уже немного очерствевшие  хлебные четвертинки.
   Есть хотелось нестерпимо. Хлебцы только растравили аппетит. Было еще чуть больше семи вечера, а возможность получить хоть что-нибудь съестного у Женьки  могла появиться только после прихода матери с работы, где-то около полуночи, а у Виталика, так и вообще, утром, так как  его мать сегодня была на ночном дежурстве.
     Мучимый голодом Виталик спросил  у Женьки:
    - Ты же в дедовском доме живешь. У вас сад-то есть?
    - Есть. А что?
    - Как « а что?»  Яблоки у вас там растут?
   - Да яблоки-то растут. Так они еще только к августу поспеют. А сейчас одна кислятина. Я уже пробовал. А к тому же дедушкина жена... Поймает, уши надерет да еще маме нажалуется. А вот на базаре я видел уже яблоки продают. И хорошие такие. Вот бы в такой сад залезть. Наелись бы досыта.
  - Слушай, - неожиданно вспомнил Виталик, - помнишь, когда нас купаться водили, то воспитательницы говорили между собой, что напротив нашей купальни живет мужик, у которого в саду самые лучшие яблоки в городе. Еще ни у кого спелых яблок нет, а он  уже яблоками на рынке торгует.
  - Ну, Виталька! Память у тебя, что смола. Чего упало — то прилипло. Пойдем к реке. Найдем нашу купалку, а оттуда прямо на верх, садами. Если такие яблони есть, то их сразу увидишь. Они из зелени будут белеть.
      Ребята спустились к реке и  дошли до их обычного места купания. Тут они разделились. Женька  пошел на разведку, а Виталик остался на берегу «на шухере», чтобы предупредить Женьку, когда можно будет выйти из чужого сада, потому что местные домовладельцы часто прогуливались вдоль речки и всегда помогали друг другу ловить «яблоневых воришек».
    Женьки не было долго. Наконец,  в кустах, возле забора послышался его приглушенный голос:
   - Ну, как? Можно?
   - Давай! Никого нет!
    В кустах показалась Женькина голова, и он отчего-то слишком долго преодолевал забор. 
   - Ты  чего застрял? - нетерпеливо спросил Виталик.
   - Лучше иди сюда помоги, а то я  все богатство рассыплю.
Виталик  подбежал к Женьке и увидел, что его рубаха  раздулась огромным пузырем, и натянувшиеся пуговицы вот-вот оторвутся.
  - Выгреби сперва себе половину, - прошептал Женька, - А  то, если я спрыгну, то рубашку рванет на фиг.
    Виталик переложил к себе за пазуху  часть яблок из Женькиной  рубашки, и тот, подхватив рукой «беременный  яблоками живот», спрыгнул на землю.
  - Ты только пробуй! Пробуй! - заговорил Женька, едва только утвердился на тропинке. - Да ты таких яблок никогда в жизни не ел. И я тоже.
   Виталик взял яблоко, теранул его  по привычке его об штанину,  и надкусил … вкус яблока поразил его с первого же мгновения. Это было сочетание вкуса каких-то неведомых ему еще плодов, сок которых хотелось подольше задержать во рту. Он так и замер с откусанным кусочком яблока, прежде, чем его проглотить. Потом он, утоляя голод, мгновенно съел все яблоко вместе с семечками и черенком.
    - Ну, как?  - спросил Женька.
    - Здорово! Просто не верится, чтоб здесь... и такие яблоки.
    - Там у него много яблонь. Но такая только одна. Старая уже, но яблок много. У других яблонь яблоки и сравнивать нельзя. А эта... Будто ее с какого Юга завезли. Завтра всех наших угостим. Вдвоем слазим, чтоб всем хватило. И воспиталкам дадим. Они хоть и местные, но зуб даю, — они сроду таких не пробовали.
Набив животы яблоками, довольные и усталые мальчишки разошлись по домам.
    Наутро Виталик и Женька  пришли в лагерь с небольшим остатком яблок, которые раздали ближним своим приятелям и девочкам.  Одно яблоко подарили и новенькой молоденькой воспитательнице, которая  поначалу и брать его не хотела.
   - Спасибо, конечно, мальчики, за ваше уважение, но  странно дарить мне яблоко, когда у меня самой  сад полный яблонь.
   - Нет, Наталья Петровна, таких яблок вы еще не ели, - тут же возразил ей Виталик. Вы только попробуйте.
   Научный авторитет Виталика, приносившего в лагерь показать свой радиоприемник, был так высок, что  Наталья Петровна не смогла ему отказать и, отерев яблоко платком,  сначала даже как-то нехотя откусила от него крохотный кусочек. А дальше она уже не могла оторваться. И только после того, как съела его полностью, смогла остановиться и воскликнуть: «Боже, как вкусно! Где это вы достали такое чудо?» 
Женька по простоте душевной чуть не брякнул, что взяли яблоки в чужом саду, но Виталик его опередил:
     - Это мне мама с работы принесла. Ее одна сотрудница угостила.
   - Но это явно не здешние яблоки. У нас такие не растут, - со вздохом сказала воспитательница. - Ну, а вам большое спасибо. Вот уж вкусно, так вкусно!
    После завтрака  Женька отвел Виталика в сторону и заговорщически сказал:
     - Пойдем после обеда снова за этими яблоками. А то ведь продадут — и все. Никогда больше таких не попробуешь.
    - Страшновато, - откровенно признался Виталик. - Их, я думаю, здорово сторожат. Хозяин, наверно,  продает эти яблоки только по знакомству.
       - А чего ж вчера никто не сторожил?
       - Повезло нам, значит.
    - Ну, если ты  не идешь, я пойду один, - категорически заявил Женька.
     - Ладно, - вздохнув, согласился Виталик, в душе у него  было предчувствие, что этот их поход хорошим не закончится.
   Перед выходом  «на дело» они срезали с бельевой веревки болтавшиеся лишние концы, подвязали  ими свои хилые животы, чтобы яблоки не проскакивали  на землю через не плотно натянутые в поясе штаны, сказали воспитательнице, что идут играть в «Погорелый двор» и пошли к реке. Придя на место, Женька хотел сразу лезть через забор, но Виталик остановил его:
   - Сейчас  еще много народу ходит вдоль реки. Могут заметить. Лучше доску в заборе отбить снизу. В  случае чего, раз  - и мы уже на дорожке. А взрослому через такую щель не пролезть.
   Женька  согласился. Они отбили камнем снизу одну  доску в заборе и отодвинули ее, что было вполне достаточно для их отточенных голодом тел. Путь до яблони был прост и недолог. Женька хорошо его запомнил. На яблоню забрались тоже  быстро, как кошки. Но Виталик, нутром чувствовал опасность и все время оставался на стороже. Он хотя и рвал яблоки, но не спускал глаз с хозяйского  дома. И вдруг Виталик заметил, что из дома в сад вышел большого роста мужчина в широченной кепке, надвинутой на самые глаза. С вершины яблони из-под нее видна  была только густая борода.
   - Атас! - громко прошептал Виталик и, не медля ни секунды, спрыгнул на землю. Женька, не раздумывая, прыгнул вслед за ним. Бдительность Виталика была их спасением. Они изо всех своих сил рванули к забору, а когда Женька  обернулся, то с ужасом увидел, что за ними огромными скачками несется спущенная с цепи овчарка.
    - Виталька, быстрей! Овчарка! - заорал он.
Но Виталик и  так вложил в бег все, что мог. Он первым подбежал к забору и отодвинул доску. При этом не бросился в дыру сам, а пропустил Женьку и опустил доску перед самой мордой овчарки.
После этого оба «разбойника» с разбега нырнули в реку, и вокруг них разбежались оранжевыми шариками вырвавшиеся из-за пазухи яблоки. В воде ребята было вздохнули с облегчением, но Виталик, обернувшись  назад, увидел настигающего их пса. Он плыл невероятно быстро.
   - Женька! - закричал он.  -  Пес плывет за нами! Давай быстрее.
   Ребята заработали руками и ногами что есть силы, но впереди показался мост со страшными «быками» для разбивания льда, между «быками» вода набирала скорость  и грозно клокотала. Виталик и Женька резко свернули  от страшного места к противоположному берегу. Едва выбравшись на берег, уставшие от бешеного плавательного марафона, и  уже думавшие, что они вне опасности, обернувшись, увидели, что и овчарка  тоже выбралась на берег и уже отряхивается от воды. Мальчишки снова бросились бежать из последних сил. Теперь, казалось , что пес их непременно догонит. В это время они пробегали мимо огороженного жердями загона для скота. Женька уже было сунулся в загон, но Виталик на бегу крикнул : «Он пролезет! Бежим!» - И верно, расстояния между жердями были так велики, что в них свободно могла пролезть собака. Уже подбегая к окончанию загона, Виталик  увидел, что конец одной жерди почти совсем отломан. Виталик схватил надломленный конец и он почти без сопротивления оказался в его руках. Но  даже  этой мгновенной задержки хватило для того, чтобы пес настолько приблизился к нему, что его голые ноги почувствовали горячее дыхание собачьей глотки. И все же Виталик успел добежать до края загона, схватиться  свободной рукой за угловой столб и, сразу  погасив бег, с разворотом припасть за углом грудью  к жердям.  Выскочивший из-за угла пес увидел первым не Виталика, а Женьку, который тоже повернул за угол и был впереди Виталика шагов на пять.  Набравший большую скорость, тяжелый пес  сделал такой  резкий поворот, что  прокатился на лапах по инерции по рыхлой полевой дорожке, поднял целое  облако пыли   и чуть не завалился на бок. В этот момент Виталик что есть силы ударил пса  по голове. Кусок жерди был небольшим и легким, но все же его удар на некоторое время ошеломил пса. Он сначала помотал головой, а потом, уткнувшись мордой в землю, стал тереть голову лапами. «Ловцы яблок» бросились к мосту, и прежде, чем пес оклемался, спрятались под мостом за сваями.  Когда  пес подбежал к мосту, то уже никого не увидел и, видимо, решив, что воры побежали дальше, во всю прыть промчался через мост вдогонку.
    Стуча зубами от страха и холода, исходившего от подмостной сырости и мокрой одежды, на дрожащих ногах Виталик и Женька выбрались из-под моста и пошли по тому же пути, которому убегали от разъяренной собаки. Только переправились они через реку на городскую сторону намного выше того места, где вышли на берег, напротив одной из городских улиц, спускавшейся к самой реке. В пионер-лагерь они пробрались со стороны противоположной той, с которой уходили «на охоту», и пришли к самому окончанию обеда. К счастью, их уже остывшие порции еще не успели разделить между детьми, так что друзья хоть немного компенсировали потерю той энергии, что вложили  в отчаянное бегство и страх.
   - Откуда это вы такие? - удивленно спросила Наталья Петровна. - Замученные, бледные, мокрые, - будто за вами кто-то гнался?
         - Нет! - испуганно хором выпалили Виталик и Женька.
    - Никто за нами не гнался, - стал объяснять Женька, фантазируя на ходу, припомнив случай, как он пытался достать кувшинки для самой красивой девочки всего Подола. - Просто мы постирались. Полезли за кувшинками в заводь, что  недалеко от моста, — а там не дно, а одна жижа. Еле выбрались.
        - Больше я вам не разрешаю уходить с тихого часа. Вы хоть и старше других детей, но за вас я тоже отвечаю. Будете спать, как и все.
    Друзья не сопротивлялись. Одно воспоминание о мужике с бородой в  кепке, надвинутой на глаза, и его огромной овчарке,  приводило их в дрожь. Остаток второй и всю третью смены Виталик и Женька прожили  под страхом мести от хозяина необыкновенных яблок. Им все время казалось, что этот мужик  разыскивает их, а поэтому они старались не высовываться за пределы лагерного двора. Днем  Виталик все свободное время отдавал улучшению  работы приемника, а Женька, как привязанный был тут же с ним,  постигая неведомые ему доселе понятия: катушка, конденсатор, антенна, индукция, ёмкость, детектор, резонанс и всякие другие радиотермины. Конденсатор Виталик  сделал с помощью слюдяных пластинок, которые Женька отломал у подставки, на которую жена деда ставила раскаленный утюг.   Несмотря на отсутствие в «Юном радиолюбителе» двух начальных страничек, прочтя всю брошюру, Виталик восполнил собственными догадками, что там могло быть. В результате, они с Женькой намотали  еще одну катушку, соединили ее с антенной, а схему со второй катушкой и конденсатором расположили рядом на куске пластины от электрощита. Приемник, хоть и очень тихо, но «заговорил». Каждому члену лагеря разрешалось подойти и послушать, как работает Виталькино чудо.   Домой Виталик и Женька уходили поздно, в сумерки,  после традиционного костра  на «Погорелом дворе», где до упора распевали пионерские песни и песни военных времен.
    Но вот и закончились  счастливые дни пионер-лагеря. Посидели у последнего костра, где лучшим пионерам вручались подарки и  «дипломы» за спортивные достижения и за различные поделки, выполненные в творческих кружках. Потом трогательно распрощались с воспитателями, особенно с Натальей Петровной, и разошлись по домам. «Яблочное дело» как-то почти забылось. Виталик уезжал в Ленинград через три дня, а Женькина мать  получила письмо от отца, что вызов семьи в Ленинград уже послан. Так что и Женька в скором времени должен был приехать в Ленинград. Перед отъездом Виталик прибежал к Женьке проститься. Женька познакомил Виталика с мамой, и та нашла, что впервые довольна другом, которого нашел себе сын.
   Женька показал Виталику все свое хозяйство, а главное, дедушкины книги, которые удалось спасти от рук его безграмотной жены. Ну и, конечно же, показал ему книгу «Крестоносцы» в тяжелом старинном переплете с захватывающими гравюрами  старинных замков, рыцарей, облаченных в стальные латы, дам  в пышных нарядах и невообразимых прическах, ужасные сражения бронированных всадников.
     После просмотра не столь уж обширных «достопримечательностей» Женькиной квартиры они договорились, что, раз  уж пока ни Виталик, ни Женька  не знают еще точных адресов, где они будут жить в Ленинграде, то они назначают себе встречу заранее у памятника Володарскому  первого октября в четыре часа дня. На этом Виталик хотел уже проститься, но Женька  пошел немного его проводить. Так за разговорами они дошли до улицы, поднимавшийся прямо к центру города, а потом, пройдя  чуть ли не половину и этой  улицы, мальчики, наконец,  остановились и стали прощаться.
   - Ты настоящий друг, - сказал Виталик и протянул руку Женьке, но не успел еще Женька ответить,  как Виталик увидел из-за Женькиного плеча появившуюся вначале улицы страшную голову в   огромной кепке и в бороде. 
   - Женька бежим! «Он» идет сюда!
  Виталькин страх моментально передался Женьке, и оба они бросились бежать. Мужчина, конечно, не смог бы узнать их сейчас, потому что там, в саду видел воришек только сзади, грязных, босоногих, растрепанных, в коротких застиранных штанишках,   а здесь  стояли опрятно одетые и причесанные мальчики. Но их бегство выдало их с головой. Несмотря на  некоторую грузность и огромную палку в руке, мужчина побежал с такой быстротой, что Виталик и Женька поняли - им, отвыкшим за лето от ботинок,  убежать не удастся. А тут как назло вдоль улицы сплошь шли государственные учреждения — и ни одной калитки во двор. Наконец, возле здания Конзавода показалась долгожданная калитка. Виталик и Женька сразу же юркнули в нее и  закрыли калитку на задвижку.  Но спасительная калитка оказалась  дверью в западню. Весь небольшой дворик был засажен картошкой и огражден либо стеной здания Конзавода, либо тесными  рядами колючей проволоки, отделявшей дворик от частных хозяйств. Женька сразу оценил обстановку: «Через колючку не пролезь — густая, да еще в два ряда. Остается только один выход: спрятаться картошке». Картофельное поле было разделено на два равных участка. На правом участке участке от входа ботва была огромной величины. Нырнув под нее человек скрывался полностью. На левом участке картошка была намного слабее, и сквозь ботву проглядывали борозды, оставшиеся после окучивания.  В это время задвижка  на калитке, сотрясаемая могучей рукой «яблочного короля», совсем была готова сдаться. Виталик  уже нагнулся, чтобы вползти в густые заросли могучей ботвы правого участка, но тут  его остановил Женька:
  - Налево полезай! Налево! - шепотом  приказал  Женька. - А в той стороне он каждую борозду обойдет. Вот, увидишь!
Виталик нехотя развернулся в противоположную сторону  и полез в борозду, едва прикрываемую ботвой.
  - Ботинки землей присыпь! - громко шептал ему Женька из своей борозды. - Лицо в землю воткни и голову обсыпь пылью. А, главное, не смотри в его сторону и замри. 
  Наконец, калитка распахнулась, оглушительно ударив  по забору,  и тут же послышался звон падающих на каменный приступок металлических деталей задвижки. Ни Женька, ни Виталик не видели, как себя вел мужик, оглядывая небольшой участок засаженный картошкой. Но, безусловно, что  он, как и они, когда только что вбежали на участок, не мог не подумать,  что спрятаться здесь невозможно. Единственное, что он мог предположить, так это то, что сорванцы каким-то образом пролезли через колючий забор. И все-таки, на всякий случай, мужик прошел по центральной дорожке и своей огромной палкой проверил каждую борозду  с развесистой ботвой даже не взглянув на участок, где схоронились Виталик и Женька. Хотя, уткнувшись носом в землю, они и не видели мужика, но отлично слышали каждый его шаг. Вот он, пройдя вдоль всего пышно разросшегося участка и прошкрябав все борозды,  подошел  к двери, остановился, видимо, чтобы  еще раз убедиться, что здесь никого нет, потом постучал палкой о каменный приступок, сбивая с палки землю, налипшую при протаскивании ее между бороздами, а потом  вышел, с треском захлопнув за собой калитку.
  Полежав еще немного, дрожа от страха оба приятеля  стали потихоньку выбираться из своих засад. Наконец они добрались до дорожки, встали на ноги и стали стряхивать пыль, которой они обильно  забросали себя, прячась в бороздах. Прежде чем выйти из двора, приятели подошли к забору, огораживающему дворик с улицы, Виталик подсадил Женьку на плечи, чтобы тот посмотрел, не прячется ли мужик где-нибудь по близости. Женька  увидел, что  их преследователь стоит углу перекрестка и  смотрит в их сторону.
 - Стоит еще! - приглушенно сообщил Женька. - На самом  углу. Ждет. Все! Завернул за угол!
     Женька спрыгнул с плеч Виталика, и они решили, что Виталик побежит вверх по улице, но сразу за   Конзаводом свернет во дворы и дворами доберется до своего дома. А Женька перебежит на другую сторону улицы и через двор Ветеринарного училища проникнет в городской яблоневый сад, который спускается по горе почти до их  улицы.
   Прямо тут у калитки друзья на прощанье крепко обнялись и разбежались в разные стороны.
  Быстро прошли два месяца после отъезда и Виталика, и Женьки  из Суджы. Отцу Виталика, научному работнику, как и предполагалось, выделили квартиру в одном из домов предвоенной постройки, неподалеку от Володарского моста. (Поэтому и встреча  была назначена у памятника Володарскому). В общем, семья Виталика неплохо устроилась. Наступило первое октября. За  это время  Виталика уже не только приняли в кружок радиолюбителей, но и выбрали в члены  актива. И сам  руководитель советовался с ним, как лучше организовать работу кружка. А Виталик, чтобы оправдать доверие руководителя  целыми днями сидел за изучением  литературы  по радиотехнике.
   Приближались четыре часа дня. Виталик, откинувшись от стола и заложив руки за голову, стал думать идти или не идти на встречу с Женькой?
  - Тоже мне  друг! - с усмешкой думал он. - С ним только яблоки воровать интересно. Вот еще «в ножечки» с ним можно сыграть. А дальше? Ну, какая между нами может быть дружба?  Мне наукой надо заниматься, а не детские игры вспоминать. Так что никуда я не пойду!
  Так сначала решил Виталик, но тут же пришла мысль о том, что Женька непременно придет и будет его долго  ждать. Чего-чего, а в верности ему не откажешь. Виталику даже стало несколько  жаль Женьку.
    - Ладно, пойду, - передумал  Виталик, - пойду и прямо  скажу, что больше мы встречаться не будем. У нас  с ним разные пути.
  Виталик встал, оделся и вышел на улицу. К памятнику Володарскому он опоздал минут на двадцать, но еще издали увидел  фигурку мальчишки, прикрывающего рукой  ухо от ледяного ветра, дующего с Невы. Женька был одет в потертую суконную курточку,  доставшуюся ему когда-то в период кампании американской  помощи русским детям,  рукава которой уже не  укрывали тощие Женькины запястья, синие коротковатые брючки, ботинки, щедро намазанные ваксой, и большую фуражку полувоенного образца, не закрывавшую Женькиного лица только потому, что околыш ее держался на оттопыренных Женькиных ушах.
   -  Виталик! - радостно крикнул Женька. - А я с Васильевского! Еле добрался. Думал опоздаю! - и кинулся навстречу товарищу с явным желанием его обнять.
     Но Виталик строгим, недоступным видом остановил Женьку  и, подстраиваясь под взрослого, произнес:
   - Прости, Женя, но  я сейчас серьезно занялся  радиотехникой. У меня совершенно нет свободного времени. Спасибо, что пришел. Я буду всегда помнить наши похождения в Судже.
     - А как же наши клятвы? Мы же...
    - Эти клятвы годятся для того, чтобы вместе яблоки воровать   - и все. Извини, но больше мы встречаться не будем. До свиданья!
   Виталик  повернулся и торопливо направился по дорожке,
     Женька так и остался стоять, приоткрыв рот, будто все ведущей к его улице. еще что-то хотел сказать, но никаких слов  у него не находилось перед лицом такого холодного и жестокого предательства. Страшная тоска сжимала его  детскую душу, а холодный ветер с Невы заставлял дрожать его тощее, плохо прикрытое тело. Он никак не мог понять, за что его так оскорбил человек, за которого он еще  минуту назад был готов отдать, не задумываясь, все, и даже жизнь. Слезы сами потекли у него из глаз, и он, не различая дороги, прямо по лужам пошел в сторону трамвайной остановки. А в голове у него стучали слова матери: «Это лучший товарищ из тех, с которыми ты когда-то дружил».

 
                БЕЛЫЕ ЛЕБЕДИ НАДЕЖДЫ


      В один из своих летних отпусков я отправился в «дальнее странствие», в Кировскую область, в село Уни, куда нашу семью эвакуировали из Ленинграда, и где прошло мое «взрослое детство», ибо я в свои десять лет стал «главным мужчиной» в семье. Сестра была немного меня старше, а брату было всего три года. Сестру определили работать в колхоз, а на меня легла вся домашняя работа: и дров напилить, наколоть, и сухие лучины для растопки настрогать, картошки начистить, воды из колодца принести и несчетное число других забот обычных в хозяйстве, так как мать с утра до ночи была на службе и могла уделять дому лишь редкие часы, которые удавалось ей урвать для семьи.
С одной стороны, конечно, потянуло посмотреть ставшие дорогими на всю жизнь места с его бесконечными земляничными полянами, бескрайними просторами и лесами полными грибов. С другой — неожиданно дала о себе знать женщина, местная учительница, ставшая близкой подругой матери и помогавшая нашей семье все три трудные, а главное, голодные годы всем, чем могла. Помогала с тем неистощимым бескорыстием, которое сколько бы оно ни встретилось в жизни, всегда вызывает в нас невольное удивление и восхищение, заставляя и самим становиться добрее и внимательней к людям. Любовь Ивановна, так звали женщину, писала, что осталась совершенно одна. Сын не вернулся с войны, а муж, сильно израненный, прожил с нею недолго. Дочь вышла замуж за офицера и уехала с мужем куда-то на Дальний Восток, откуда командование части прислало ей письмо о том, что молодой офицер и его жена погибли в автокатастрофе. Любовь Ивановна кратко описала унылую жизнь в селе, так как молодежь надолго дома не задерживается, а уезжает в города, где жизнь и веселее и перспективнее. «Если так и дальше пойдет,— писала она,— то скоро в моих родных Унях никого и не останется». Напомнила о нескольких наших общих знакомых, которые еще оставались жить в селе и с которыми она коротает свои последние дни жизни. В конце письма, просто, как крик души, вырвалась у нее из-под руки фраза: «Что же вы не пишите, родные!» Мама тут же отписала ей ответ, где просила прощение за непростительную забывчивость и пообещала впредь писать регулярно и непременно приехать. Однако годы и болезнь помешали ей отправиться в столь длительный путь. Тем более, что ближайшая железнодорожная станция от Уней почти в восьмидесяти километрах. Так что по всему выходило, что ехать надо мне, поскольку я был холост, и меня пока не обременяли никакие семейные заботы.
Билет мне достался на нижней полке, но в купе поселились еще две женщины: пожилая, лет шестидесяти, и молоденькая мама с дочерью лет десяти и четырехлетним сыном. Так что от нижней полки мне сразу же пришлось отказаться. Но и на верхней полке были свои преимущества. По крайней мере, твой сон никто не тревожил ни ночью, ни днем. А главное, на верхней полке можно было, при желании, как бы уединиться от всех и предаться своим мыслям и даже оставить какой-то след в записной книжке: мало ли какая мысль вдруг забредет к тебе в голову. Для пишущего человека бумага и «стило» под рукой, — что фотоаппарат для корреспондента — всегда должны быть наготове.
Поезд отправлялся довольно поздно, поэтому сразу надо было позаботиться о спальном белье, заправить постель, попить чайку и ложиться на верхнюю полку, поскольку малышу пора было спать. Так что для знакомства, собственно, времени почти и не осталось.
Настоящее знакомство состоялось утром, когда пришло время завтракать. Первой начала кормить своих детишек молодая женщина, Наташа, а затем место у стола заняла старушка, Галина Матвеевна, которая тут же пригласила к завтраку и меня: «Женя,— окликнула она меня,— слетайте вы со своей полки да сидайте за стол. Уместимся. А то ж ввдох-то исти куда веселей». Я спрыгнул с полки, точно попав ногами в сандалии, что вызвало у Галины Матвеевны чуть ли не восхищение:
    - Ух ты! До чего ж ловок черт! Небось, спортсмен?
    - Да, занимался когда-то кое-чем, — смущенно сказал я.— У меня и в мыслях не было удивлять своих попутчиков спортивными фокусами.— А теперь главное — это работа. Уже не до спорта.
Я вытащил из-под стола свою дорожную сумку и вынул из нее полиэтиленовый мешочек с заранее заготовленными бутербродами, с которыми и намеревался попить чайку. А что-нибудь посерьезнее я решил покупать или в вагоне-ресторане пли с рук на больших остановках, чтобы не таскаться
с продовольственными сумками, так как и без того был загружен подарками для Любови Ивановны. Но такой мой завтрак страшно не понравился Галине Матвеевне.
    - Да ты что, голубчик, — возмущенно сказала она, — так то ж разве еда для такого мужика, как ты? Глянь-ка, хлеба нарезал пластом в газетный лист. Это же кто тебя в дальний поход этак-то сготовил.
    - Да никто и не готовил, — смеясь, отвечал я.— Мама у меня приболела, так что все я сам и собирал. А чего набирать еды целые сумки, когда все можно купить по дороге. Да и вагон-ресторан в поезде есть.
    - Э, нет, так не пойдет,— категорически заявила Галина Матвеевна. — Давай-ка я тебя своим продуктом угощу. А ты уж на станциях сбегаешь да купишь для нас с Наташей водички, али мороженого, али еще чего сладенького. А уж по главной части такого спортсмена буду кормить я. А то меня как раз и нагрузили целыми сумками с продуктами. Это дочка с зятем расстарались. В общем, набрали всего, будто я в голодный край еду. А у нас в городишке и своего-то, слава Богу, всего хватает. Да уж не стала обижать, что дали, то и везу.
Галина Матвеевна вынула вареную, чуть обжаренную куру, помидоры, огурцы, баночку с хреном, соль. Расстелила на столе газету и пригласила меня:
    - Ну, государь-спортсмен, давай к столу.
Глядя на все это великолепие, я залез в свою сумку и вынул две бутылки лимонада и поставил их на стол, а потом с большим сомнением, уместно ли это в компании с Галиной Матвеевной, вытащил бутылку «Столичной» и вопросительно посмотрел на старушку:
      - Как, Галина Матвеевна, не повредит нам по стопочке?
    - А ты не стесняйся, спортсмен, ставь ее на стол. Да зови меня просто баба Галя. Меня дома-то все так зовут. Да и по граммульке-то принять за знакомство не грех. Боже, прости нас грешных! — и она истово перекрестившись, отвесила Богу низкий поклон.
     - Наташенька, иди-ка к нам. Подсаживайся поближе.
     - Ну, что вы, баба Галя, — запротестовала Наташа,— я ж с детьми.
   - Да они у тебя уж большие. Слышь, как в коридоре-то носятся. А мы тебе много-то и сами не дадим, а только капельку за компанию. Будто мы как одним колхозом едем.
И действительно, баба Галя налила в стаканы по самой махонькой капельке и, подняв стакан, сказала: «Ну, за знакомство, мои дорогие, и будем здоровы!»
Выпили мы эти полглоточка, закусили как следует, а потом баба Галя и говорит мне:
      - А «Столичную» свою ты теперь закрути покрепче и никому не показывай. Она свое дело сделала и пора ей на покой.
В общем, накормила нас с Наташей баба Галя досыта. А потом завязался у нас разговор о житье-бытье. Каждый вспоминал что-то интересное из своей жизни, и нить рассказов смешных и грустных так и не прерывалась до самого обеда. После обеда, когда детей уложили немного поспать, баба Галя сказала нам с Наташей:
    - Расскажу я вам, други мои, одну бывальщину и смешную и грустную. Все она у меня из головы не идет.
Баба Галя устроилась поудобнее в своем уголке, подальше от окна, подложила под спину подушку и начала свой рассказ, который врезался в мою память с мельчайшими подробностями:
  - Город наш не то чтобы и большой, да по нонешним временам уж и не маленький. На реке Вепше стоит. Центр — он по ровности к самому берегу подкатывает, а края, что подальше от речки, так они на кручу забираются. Горки там у нас идут. Низ и по сей день, как еще со старины повелось. Подолом прозывают, а верхи — те Завышьем. Я-то, считай, всю жизнь на Завышье прожила. А вот квартиру, как домишко наш снесли, нам на Подоле определили. Скучаю теперь. Простору глазам не стало.
Так вот, проживали у нас в доме, на Завышье, две старушки, баба Марья и баба Настя. Люди, которые помоложе, так те думали — они здесь испокон веков были, а которые постарше, навроде меня,— так те-то знали, что уж после гражданской бабки сюда заявились, сбежали в неурожайный год, от голода спасались, да и пристроились на нашем «дым-опале»— заводик был у нас, развальный такой, страшнущий, и труба у него больно коптила. Вот его «дымопалом-то» и прозвали. Да так с тех пор и свела их жисть. Чуть ли ни в одно время повыходили они замуж, вместе мужей да сыновей на войну проводили, вместе похоронки оплакали, вместе и одни остались — у бабы Марьи и совсем никого, а у бабы Насти одного сына, младшего, война пощадила, ни пулей, ни осколком не поранила, огнем не пожгла, голодом не заморила. Да только сын сам домой не вернулся, в большой город, вишь, его потянуло, к свету пошел пробиваться, к образованию. В институт поступил, ну, а к бабе Насте наведывался разок, а то два — не боле. А так только когда письмо напишет, денег попросит, это когда учился,— вот и все родство.
Дом наш все Завышье знало — он вроде и всего-то в два этажа, но такой по высоте несуразный, что, ей богу, той высоты и на все пять этажей хватило б. Да тут еще заливало его каждую весну — не пройти к нему, не проехать. Уж такое ему место гиблое досталось — в яме. Чуть солнышко по весне пригреет, глядь, а он уже и поплыл.
Вот в таком-то доме мы все и жили. Старушки эти тихонькие были, добрые. За детьми там приглядеть, рублишко-другой до получки подзанять, совет по хозяйству спросить или травку какую нужную разузнать, ежели хворь привязалась — все к ним бегут.
Жили-то старушки вместе, одной семьей, одним хозяйством, ровно сестры, а то и ладней, прямо не разлей вода, ни шагу друг без дружки не ступят. Уж до того у нас все привыкли, что они всегда напару ходят, что по одной-то, пожалуй, их и вообразить не смогли б. Оттого даже и называть их стали вроде как на одно имя — Маринасти. Только завидят где, так сразу и кричат: «Здравствуйте, бабушки Маринасти!» А старушки на свое прозвание и не обижались никогда. Вроде им даже приятно, что любовь да согласие мимо глаз людских не прошли. «Здрасте, родненькие! — отвечают, да так складно, в один голос. — Здоровьица вам!» — и головами кивают, кланяются.
Ну, все, конечно, старушек уважали, ни утеснения какого, ни слова обидного — не дай Бог! С бережением к ним относилися, ценили их доброту. И то сказать, ведь через свою доброту они и в одной комнате очутились. А история, вот какая вышла.
Было у Маринастей с довоенного времени, ну, как еще семьями жили, у каждой по комнате, но только на первом этаже, на солнечной сторонке, и были те комнаты рядышком, стенка к стенке, так что и в гости недалеко было ходить. Вот так и гостевали — то баба Марья у бабы Насти, то баба Настя у бабы Марьи. А тут поселился как раз над ними, на втором этаже молодой солдатик, что срочную отслужил, Федька Строчков:— балагур-затейник, песенник и вообще веселый человек. И прозвище у Федьки было Стрекало, потому как говорил он, ну, ровно твой пулемет: шутки, прибаутки, присказки, анекдоты, какие-то словечки у нас неслыханные, загадки заковыристые — так и сыплет, так и сыплет, так и сыплет — одно слово — Стрекало — и все! Ну, ясно дело, такой парень, как Федька, в женихах не засидится. Погулял, погулял с полгодика да и женился. А как женился, так дети пошли один за другим, сразу трое. А комнатенка-то у Федьки не больно-то велика была, трудновато в ней с тремя малышками, хотя на людях он никогда и виду не подавал, что трудно ему, а только все шутит бывало:
- Да чего там трое — я б и целый взвод нарожал. Пусть живут. Жаль, кубатура не позволяет.
А когда уже и четвертый у жены определился,— помрачнел Федька, призадумываться стал, как бы из такого положения выкрутиться. Тогда с жильем еще туго было, не то, что сейчас: «А, вы многодетный? Так нате вам, пожалуйста, хоромы об четырех комнатах с удобствами». А тогда, нет, еще и побегаешь, и напросишься, и нервов испортишь вволю. Но все же пошел Федька в Исполком, разобъяснил обстановку, и там его на очередь поставили и пообещали помочь в ближайшее время.
Так и стал Федька ждать. Уже и четвертый у него народился, пятый наклевывается,— это уже с расчетом на новую площадь, а очередь все не подходит и не подходит. Дошла до сорокового номера и встала как вкопанная. Будто и строить у нас перестали вовсе. Тут совсем загоревал Федька — и шутки не шутит, и песни петь перестал. Легко ли жить в тесной комнатенке, да всемером, где пятеро мал мала меньше? Вот тогда-то и пришли к нему Маринасти и говорят:
   - Вот что, Федюша, давай-ка, сынок, меняться. Ты давай ехай в наши хоромы, а мы, значитца, в твою светелку перекинемся.
Федька аж рот открыл от удивления:
  - Да что вы,— говорит,— Маринасти? Приболели что ль? Или уже вам и жить вовсе расхотелось? Ну, кто ж в наше время так меняется? Не, бабули, так не пойдет! Я хоть, может, и трепач кой для кого, но все-таки, человек честный. Да что про меня люди-то скажут?
  - Ты-ко, дружок, утихни про то, чи приболели мы, чи не,— осерчали бабы Маринасти,— малой еще. Мог бы и поуважительней разговоры разговаривать. Уж коли мы решили меняться, так людям-то что за дело.
     - Простите, Маринасти,— повинился Федька,— да больно уж вы такое задумали, что и поверить нельзя. Да и зря вы это, Маринасти,— отбивается Федька.— Мне ж Исполком вот-вот площадь выделит.
  - Ну, и хорошо, коли выделит,— стоят на своем Маринасти,— а покуда мы и есть твой «исполком».
И такими упорными оказались эти старушки, что не выдержал Федька и сдался. Переехал он со своей оравой в бабкины комнаты, а Маринасти на его верхотуру занеслись. И стало им оттуда весь город видать — далеко-далеко, до самой реки.
Ну, и Федька, по правде сказать, в долгу перед бабками не остался. То дров наколет, то воды принесет, то по хозяйству чего поможет. То кран там общий потечет или с ликтричеством чего приключится — он тут как тут. Дом-то даром что двухэтажный, как в городе, а удобств никаких, окромя холодной воды. Даже уборная во дворе, в кустиках, ходи себе в любую погоду, просвежайся.
    К тому времени как раз начали в городе химкомбинат строить на месте нашего «дымопала». Все старое порушили, новые корпуса построили — белые, высокие, труб каких-то накрутили, в разные цвета раскрасили, и все они так заплетаются, так заплетаются промеж собой, ну, будто кишки наружу видать, даже смотреть страшно. И пошел город расти не по дням, а по часам. Глина в наших местах белая, так и дома тоже выходят белыми, чистенькими, словно белые лебеди плывут к реке.
  Смотрят бабки в окошко, насмотреться не могут. А дома-то все ближе, ближе к нашим окраинам подбираются, все меньше и меньше всяких развалюх у них на пути.
  - Вот,— думают бабки,— может, и до нашего дома очередь дойдет, снесут его, так мы хоть под конец жизни перестанем с ведрами да с дровами мыкаться.
Думать-то так бабки думают, а вот верить, что им таксе счастье выпадет, не верят. Больно уж им лет много. Не дожить.
На третью весну после бабкиного «новоселья», когда подвал наш снова, в который раз, воды хлебнул, не выдержал дом такой жизни да и просел в землю правым боком. Серьезно так просел, чуть ли не на полметра. И с того трещина по дому прошла — ну, в точности по федькиным комнатам угодила. Приехала тут большая комиссия, чего-то смотрела, мерила, молоточком стены простукивала, штукатурку ломиками ковыряла, и в конце порешила Федьку с семьей, от греха подальше, переселить на новое место.
А еще через несколько дней пригнал Федька машину, чтоб вещи на новую квартиру перевезти. По такому случаю весь дом во двор высыпал. Мужики меблю на машину грузят, бабы в кучки посбивались, федькину везучесть меж собой перемывают, ребятишки притихшие вокруг машины ходят, глядят во все глаза — любопытно им,— как это люди переезжают. Старушки Маринасти тоже вышли, присели на скамеечке, слезы платочками утирают. За ними и другие бабы в слезы ударились. Будто в дальние края провожают. А Федька веселый бегает, вещи из дома к машине носит, улыбается от уха до уха и всякие шуточки-прибауточки шпарит.
    - Эй, бабы! — кричит,— вы чегой-то слезы пораспустили? Будто меня на тот свет провожаете? Тут радоваться надо, что и до нашего дома очередь дошла. Теперь-то уж и всем недолго ждать осталось. Вот посмотрите, еще и для Маринастей дворец выстроят.
Как все это, значит, погрузили, и федькина жена с детишками на узлах приладилась, так Федька на подножку машины вскочил, попрощался со всеми, с кем столько лет под одной крышей прожил, и обещание дал, что, как устроится на новом месте, так непременно позовет всех на новоселье. Потом забрался в кабину, хлопнул дверцей — и покатили Строчковы на новую жизнь.
С месяц, а то и больше, от Федьки — ни слуху ни духу. Уже многие и позабывать стали про федькино обещание: мало ли чего под хорошее настроение человек наговорит. Но тут в один день прибегает, это, Федька под вечер и объявляет всем, чтоб в ближайшую субботу дел никаких не заводили, а без всяких отговорок к нему на семейный праздник пожаловали. К Маринастям особо забежал. Сказал, чтоб они к субботе «как штык» были готовы, что без них и к столу не сядут. Маринасти прослезились аж от такого к ним внимания:
    - Спасибо,— говорят,— Федюша, что добро помнишь, только нам теперь до тебя не добраться. Уж больно далече тебя занесло. Это ведь аж на другом конце города. А нам-то, по нашим силам, хотя бы до магазина да до часовенки своей дотащиться — и то хорошо. Вы уж там попразднуйте да повеселитесь, а мы тебе всякого добра желаем, деткам здоровья, и с женой согласия.
    - Нет,— твердо сказал Федька,— так, Маринасти, дело не пойдет. Если и всего-то беда в том, что путь длинный, так это дело я на себя беру. Вам только платья из сундука достать, да платочки новые к субботе повязать — вся забота. Ну, а пока до свиданьица, бабули! Ждите в субботу! — и убежал.
И точно, в субботу, под вечер, подъезжает к нашему дому «волга-такси». В доме сразу переполох устроился. Со всех квартир бегут узнать, чего такое приключилося, что это за случай такой вышел, что вдруг к нам такси подкатило. Тогда у нас в городе такси еще не густо было. Штуки три-четыре всего. Битые-перебитые, а спрос на них такой, что простому смертному и во сне не снилось, чтоб на такси хоть разок прокатиться. Шофера ихние в таком почете ходили, что и не всякому начальнику до них дотянуться. А тут, на тебе, подкатывает оно самое, да еще к такой развалюхе, как наш дом. Только остановилось, выскакивает из него никто иной как Федька Строчков, выскакивает и во все горло кричит, видно, торопится очень и боится от машины отойти:
    - Эй! Бабы Маринасти! Бабульки! Топайте скорее вниз! «Спецтранс» волнуется! Времени в обрез!
Выглянули бабки в окно, увидели Федьку и сразу засуетились, засобирались, на лестнице чуть не попадали, торопясь, да, слава богу, выбрались в целости, и, держась друг за дружку приковыляли к такси.
Таксер, мордатый такой дядька, все посматривает, морщится:
   - Что ж ты,— говорит он Федьке,— пули заливал: девок крутануть надо. Нашел девок. Трепло! Знал бы, что такой музей везти придется, ни за что б сюда не поехал. Только машину бить по вашим дорогам.
Тут Федька не стерпел, да как накинется на него:
    - Ты мне к старухам не цепляйся! Понял! А то не погляжу, что ты легковой бугор, причешу язык-то. Да и какое твое ишачье дело кого везти? Получил деньги в зубы — и гуляй!
Дядька поворчал еще, поворчал, но все ж Федьку с его «молодицами» повез. Куда ж ему деваться.
Подъехали к федькиному дому. Вылезли бабки из такси, смотрят вокруг, удивляются: дом высоченный, подъездов не сосчитать, и перед каждым таблички с номерами повешены. Перед домом асфальт, чистота — в любую непогоду ног в грязи не вывозишь. Прямо из парадной лифты вверх-вниз ездют — катайся сколько душе угодно, только кнопку потрудись, нажми - вот и вся работа. На каждой площадке дверки аккуратненькие, дерьмантином обитые, и по всему дерьмантину блестящие пуговки понатыканы. А как открыл Федька дверь к себе в квартиру, так бабки и вовсе обомлели: весь пол от самого порога, ну, ровно стеклышко светится, прямо хоть глядись в него — ни соринки, ни пылинки на нем, ни трещинки. Бабки даже руками замахали: «Ой, да рази ж можно на эдакую чистоту — в нашей-то обувке?! Не, не ни в жисть мы сюда не заступим!»
Федька смеется:
    - Как же,— говорит,— не заступите? Чего придумали! Да это ж пол! Чего ж на нем еще делать, как по нему не ходить? Просто лаком я его покрыл, так он еще не обшарпался.
В общем, насилу Федька затолкал старушек к себе в хоромы, но все равно, пока не разулись, не сделали ни одного шага. Так в одних чулках и ходили, федькино хозяйство оглядывали. А посмотреть было чего: и шкафчики прямо в стены вделанные, и полки разные под самым потолком, ну, три-соли эти, и три комнаты с новехонькою меблей, и туалет, и ванная, и кухня — бабкам после ихнего кривобокого хозяйства — все это в диковинку кажется. В уборной, уж на что тихая баба Настя (баба Марья та куда как бойчей была) не утерпела да возьми и потяни за шпынек с черным шариком, любопытно, вишь, ей стало. А тут вдруг как загудело, заурчало, забулькало — испугались старушки да наутек, кто как может. Федьку от смеха так и распирает, жена федькина тоже в руку прыскает, а дети так просто за животы похватались. Бабки сперва даже чуток обиделись, а уж потом, как им все разобъяснили что к чему, пообмягчали, сами над собой посмеиваться стали, и пошли дальше досматривать. Больше всего им ванная понравилась. Так уж чисто, так бело, стены плиточками гладенькими уложены, крантики-винтики блестят — смотреть больно, над умывальником зеркальце пристроено, полотенца сплошь махровые на вешалочках висят, на полочках мыльницы, щеточки, пузыречки, баночки— ну, прямо загляденье. Повернешь один сахарный кругляшок — пожалуйста, тебе, холодная вода, другой повернешь— такая горячая польется, что аж паром обдаст.
   А как все гости собрались, посадил Федька старушек на самое почетное место и большую речь сказал в их честь, и выпили все гости за их здоровье, и пожелали им долгих-долгих лет жизни, да чтоб в награду за трудную жизнь их привелось бы и им дождаться такого же вот счастья. Отхлебнули Маринасти по такому случаю по глоточку винца и хорошо им сделалось, весело, будто в родную семью попали.
Ну, и обратно Федька их тем же манером домой доставил. Только дядька тот, таксер, хоть и не ворчал больше, но и ни разу вообще в федькину сторону не глянул, мол, дурак ты и есть дурак, и законы не для таких, как ты, писаны.
На следующую зиму разнесся слух, что дом наш на слом пойдет. Слухи слухами, уж сколько их и раньше бывало, но вот прибегает как-то соседка наша Клава Мочкина, шебутливая такая молодуха, неплохая баба, но балаболка — спасу нет.
   - Ну, чего я вам щас расскажу,  - шумит, - чего расскажу— вы у меня враз плясать кинетесь. Право слово! Так вот слушайте. Тараканник-то наш треклятый сносят! Говорят, трубу какую-то будут в землю заглублять, и эта труба ну в точности посредине нашего дома проляжется. Вот так!
Слушают бабки Мочкину и, вроде, верят, вроде, не верят.
      - Клав, а ты, часом, не напутала? — допытываются.
— Чего бы это я напутала? — обиделась Клавка.— Да я сама только с ЖЭКа. Пришла просить стекла поменять. Мой Витька мячом фортку высадил. А мне бухгалтерша и говорит: «Скажи там своим, чтоб в Исполком шли смотровые получать. Сносят ваш дом через прокладку трубы. Дожили,— говорит,— вы до счастливых дней». Сама так и сказала. Так чего мне тут путать-то?
И точно, недели через три выдали бабкам смотровой ордер и те, на радостях, и про старость-то свою позабымши, почапали поглядеть на палаты свои новые. Долго шли с передыхами, пошарпают, пошарпают валенками по снегу да и постоят отдохнут маленько, сил наберутся, и дальше двинут. Так неспешком и добрались. Пришли, смотрят, стройка-то еще на полный ход идет. Ограду вокруг дома, правда, уже сняли, но по всем этажам строители копошатся: кто мусор выносит, кто двери прилаживает, кто рамы вставляет,— в общем, до того, как вселять будут, еще ждать и ждать.
Постояли старушки, посмотрели, повздыхали да и повернули па обратный путь. Вдруг слышат кто-то их окликает:
    - Эй! — кричит.— Бабушки Маринасти! Здрасти! Чего это вас в такую даль занесло? Никак к нам на работу оформляться пришли?
Оглянулись старушки, видят: где-то высоко-высоко от земли парень в яркой такой каске из окна высунулся, рот до ушей и руками машет. Присмотрелись, батюшки, да это ж сам Федька!
Удивились Маринасти: «Федюшка, а ты-то как туда попал? На верхотуру таку? — спрашивают.
    - А вот так и попал,— отвечает Федька.— Электриком я здесь. Темень под корень изничтожаю. Бог света, считай. Ну, а вы-то с чем к нам пожаловали?
   - А мы, Федюша, глянуть пришли, где нам проживать прописано. Дом-то наш вроде под совсем сносят. Дали бумагу казенную, а в ней обозначено, будто как раз здесь и есть.
    - Ну-ка, постойте-ка,— кричит Федька,— сейчас разберемся.
Спустился Федька к Маринастям, посмотрел на бумажку: «Точно,— говорит, — это здесь, на четвертом этаже. Там уже отделочники работают. Пошли, проведу.
      - Ой, а дойдем ли? — засомневались Маринасти.
   - А мы шажком-тишком да с передыхом, а то и вовсе с прилягом,— смеется Федька.— Чтоб со мной и не дойти, да не может того быть!
Так и уговорил бабок Федька — он ж такой, кого хочешь уговорит. Пошли. Тихонечко идут, где мусору побольше или навалено чего, там Федька старушек чуть ли не на руках переносит, и вперед забежит — путь для них уготовит, и вниз успеет, чтоб подмогнуть на тяжелом месте. И всякие разговоры плетет и плетет без конца так, что бабки уставать позабывают.
    - А у меня,— говорит,— недавно уже шестой родился. А что? Теперь места навалом. Думаю, что полвзвода вполне дотяну.
       - Не многовато ли, Феденька,— с опаской спрашивают Маринасти.— Разишь легко их поднимать?
   - Ха! - смеется Федька.— То ж первых трудно. А потом, чем больше,— оно и легче. Старшие за младшими ухаживают, а младшие все, что от старших осталось, донашивают. Ничего даром не пропадает. Да еще огородец имеется. Своей картошки - завались. А на картошке не то что взвод — целую роту потянуть можно.
   Так незаметно, за разговорами, и добрались до четвертого этажа. Зашли туда, где квартира Маринастей намечается, а там уже полы настелили, и двери навесили, ванную устанавливают и мусор всякий через окна вываливают.
   - Ну, вот,— говорит Федька,— видите, не квартирка будет— игрушка. Теперь уж я досмотрю, чтоб все на высший сорт было. И новоселье такое закатим — все Завышье помнить будет!
   Прошли бабки по квартире, все посмотрели, поохали от радости, подивились своему счастью и домой направились. Как стали спускаться, так баба Настя минуту улучила, Федора за руку хвать, да к себе притянула и шопотком спрашивает:
      - Федь, а ты по правде скажи, неужто все это, ну, чего мы тут глядели, задаром отдают? А вдруг платить скажут? Так ведь у нас с Марьюшкой, сам знаешь, доходы-то каковы.
Федька прямо чуть со ступеньки не скатился — и смешно ему и жалко старушек-то.
   - Да что ты, баба Настя,— смеется Федька.— теперь документ у вас на руках. Через месяц-два управимся — и заживете вы, как у Бога за пазухой.
    С тех пор только и разговоров у старушек было, что про новое жилье. Чуть ли не каждый день приходили они к Клавке просить: сходи, да сходи, узнай, скоро ли управятся строители? Ну, а Клавке-то и самой интересно, вот и бежит, потом придет, и давай рассказывать, где чего застопорилось, да про всякие слухи, когда дом на сдачу пойдет. С тем спать укладывались, с тем и по утрам поднимались.
    И вот уж в апреле, как совсем тепло стало, примчалась к Маринастям Клавка и прямо с порога кричит:
   - Ну, все, бабки! Радуйтесь! К шабашу дело пошло, уже и срок определился. Федька передать велел, к празднику, к Первому Мая, дом, как штык, сдадут. А иначе,— говорит,— и быть не может, потому как премии погорят. Так что, бабки, вяжите вещи в узлы. Последние деньки в этой кривой дыре доживаем.
    Что и говорить радостное известие принесла Клавка, но ожидать с тех пор совсем невмоготу стало. Делать ничего не делается, все из рук валится, время тягучее стало, клейкое, будто смола — как прилипнет день, так уж и не отстает— все тянется, тянется, час за три кажется.
Всего неделю прожили Маринасти в этой «приятной тягости», а уж и извелись все. И тут вдруг заявляется к ним днем, в самое рабочее время Клавка, лицо злое, аж пятнами пошло, руки в кулаки сжаты, и ругается так, как бабки от нее никогда не слыхивали.
   - Ах, пропади они все пропадом, начальнички толстопузые, мать их перемать! Зажрались черти полосатые, на нас простых поплевывают, и горя им мало! Измывательство какое придумали, а? Недразумень у них приключилась, ошибочка в документик заскочила!
    - Да объясни ты толком, чего стряслось-то? — накинулись на Клавку Маринасти.— Нешто тебя поймешь — все криком да криком?
   - А што тут объяснять-то? Неужто не ясно — опять нас на вороных мимо прокатили. Ошиблись,— говорят,— по случайности не тот номер дома в документе обозначили. Не наш, значит, дом будут сносить, а другой, ну, который нам стенкой во двор глядит. Смотровые велено обратно отобрать и передать соседскому дому. А ведь он крепкий, как черт, не чета нашему. Что делают, а? Я уж кой-какую меблю купила, занавесочки там разные, карнизы, полки, вешалки... Да разве пересказать...! И куда теперь это все...? В дровяном сарае гноить?
     - Та не, ты чего-то загинаешь,— засомневалась баба Марья,               -  не могет того быть. Права у них такого нету, чтобы сперва людей обнадежить, а потом все обратно повернуть.
     - Права, говоришь, нету? — завелась Клавка.— Нашла у кого права искать! Они ж начальники. Сказали «ошибка» — вот тебе и все права. Поди-ка им докажи.
    - Ну, ты как хочешь, Клавдия, а я бумагу свою никому не отдам. Пусть хочь чего со мной делают,— рассердилась баба Марья.— Не отдам — и все!
Четыре дня прошло тихо, никто бабок не тревожил. Они уж и упокаиваться начали — авось и пронесет Бог беду. Но на пятый день пришли к ним двое: мужчина, гладенький такой, представительный, с портфелем, каких у нас на окраине и не увидишь, и женщина, молодая еще, одета фасонисто, а форсу в ней начальственного еще больше, чем у .мужика.
    - Здравствуйте! — говорят, вежливо так, культурно.--Здесь проживают гражданки Митрофанова и Клочкова?   
Ну, как же,— отвечают им бабки,— известно дело, здесь.
  - Мы к вам из Исполкома. Вы, вероятно, уже знает что произошло досадное недоразумение: проектировщики ошибочно указали, что сносу подлежит ваш дом, а при проверке оказалось, что трасса пройдет немного левее. Мы объяснили это вашим соседям — в основном, все смотровые уж сдали. Тем более, что и этому дому недолго осталось стоять       - он намечен к сносу на ближайшее время. Через полгода, ну большее, через год вы уже будете жить в новой квартире. Мы приносим свои извинения и очень просим вас вернуть нам смотровой ордер.
    - Ну, что ж, Марьюшка,— вздохнула баба Настя, пусть берут, видно, не по нам честь.
А баба Марья ни в какую не поддается.
    - Нет,— говорит,— не отдам я. Не могу. Да и как отдать? Ведь так все сердце надорвешь, ожидаючи-то. Вы уж хочь обижайтесь, хочь нет, бумагу я не отдам.
   - Как же это не отдадите? — это та, фасонистая, начала на бабок наступать.— Ведь нам расселять людей надо. И потом, вы же еще не въехали. Можно подумать, что мы вас из обжитой квартиры на улицу выселяем. Глупое упрямство!
Баба Марья вздыхает, головой качает на ее слова, а говорит, однако, все свое — нет, да нет. Тут дамочка эта совсем закипятилась:
   - Я удивляюсь вашему безрассудству...,—но мужчина ее на полуслове срезал:
    - Не надо,— говорит,— Людмила Васильевна, оставьте их в покое. В конце концов, смотровой ордер не такой уж невосполнимый документ. До свиданья, бабушки. Сохраните свою бумагу на память.
Повернулись высокие гости и ушли.
Ушли, а баба Марья после них все успокоиться не может. Ходит по комнате, то пыль протрет, то цветочкам водички задаст, то посуду с места на место переставит, а то и вовсе скатерть перестилать стала — и все выговаривает, выговаривает, чего исполкомовским в глаза не посмела;
    - Это ж надо такое сказать: «бумагу на память!» Ничего, ничего я сама в той Исполком доберусь. Не может того быть, чтоб с людьми такое обращение... И на него, с портфелем, тоже управа найдется.
А баба Настя ни одного словечка не промолвила. Сидит не шелохнется, руки на колени уронила, головой склонилась низко-низко, и не слыхать ее совсем, будто и не дышит она, только слеза по щеке катится да катится.
На другой день забегает к ним Федька.
    - Здорово ли живете, бабули?! — кричит.— Собирайтесь на новую жизнь выезжать. Я уже с машиной договорился. Вяжите свое барахлишко в узлы и денька через три катанем мы вас с ветерком до самого высокого терема.
Смотрит Федька — молчат его бабульки.
     - Да вы что такие невеселые, а? Маринасти? — спрашивает.         - Не иначе как со знакомыми тараканами расставаться жалко.
     - Да чему радоваться-то, Федюшка? — баба Марья отвечает.    - Отселились мы. Дали нам от ворот поворот.
    - Какой тут еще поворот? — никак в толк не возьмет Федька.          -   У вас смотровая на руках!
     - А вот такой поворот, дружок, недразумень получилась, ошибка встряла. Соседский дом рушить-то будут, а наш остается другого часа дожидаться. А ту бумагу, ну, олдер, велено обратно сдать.
      - Веселые у вас дела, бабульки,— нахмурился Федька,— ничего не скажешь. Ну, ничего, этот номер им не пройдет. Я тут схожу кой-куда. В общем, ждите.
Ушел Федька. День его нет, два нет, баба Марья еще бодро держится, а баба Настя та совсем запечаленная ходит, взгляда от полу не поднимает, да все платочком к глазам прикладывается.
На третий день, среди ночи, просыпается баба Марья оттого, что вроде стонет кто-то. Прислушалась, а это Настя. Подхватилась баба Марья да к настиной постели прямо босой и подбежала. А та уже ртом воздух ловит, руки в стороны разметала и словно сослепу глазами туда-сюда водит. Дала ей баба Марья нашатыря понюхать, да таблетку под язык подсунула, да полотенце мокрое на лоб положила, да фортку открыла, чтоб побольше воздуху напустить,— в общем, всю подручную медицину в ход пустила. Ну, и полегчало бабе Насте. Успокоилась чуток, задышала ровней, а в скорости и в себя пришла, смотрит на свою Марьюшку, а слова вымолвить никак не получается. Потом уж, как сил набралась, заговорила, да так тихонечко-тихонечко, что и не все слова и разобрать.
   - Прости,— говорит,— Марьюшка, грешна я перед тобой. Вот мне и отплата. Отхожу я. Ну и довольно, небось, отжила я свое...
   - Да полно, что ты, Настюшка,— накинулась на нес баба Марья,— какой там еще грех! Грех-то меня одну-одинешеньку оставлять.
     - Ах, постой ты, погоди,— шепчет баба Настя,— нослу-шай-ко, а то как обессилю, так всего и не выскажу. А душу-то перед смертью облегчить надобно, чтоб не так тяжко умирать было. Слушай вот. Утаила я от тебя, Марьюша,— письмо отписала я Кольке твоему. Не стерпела. Сын ведь. Приезжай, говорю,— к празднику всенепременно. К Первому Маю, значит. Ну, что раньше мать навестить не собрался,— то Бог тебя простит, а щас вот, квартиру дают нам за все наши труды, да таку, что какому-никакому инженеру в ней жить не стыдно. Так уж ты и подмогни нам на новом месте обжиться. Свет, он, конечно, не без добрых людей, не бросают нас, а все равно как-то подумают люди, чего ж это во всякую трудную минуту нам все чужие да чужие люди подсобляют, а свой и носа не кажет. Сговорились мы с тобой не писать ему, коли он матери своей родной засовестился, да вот не стерпела. А коль приедет, а квартиры-то никакой и нет! Срам-то какой, Марьюшка! Это ж будто обманом я его сюда... И как же я ему в глаза глядеть буду?!
    - Господи, да о чем ты убиваешься, Настюшка! — стала успокаивать Марья свою подружку неразлучную.— Не убивайся ты понапрасну. Погоди маленько. Все образуется. Вон Федюша обещал поговорить с кем следует. А он мужик верный, от слова своего не отступится.
- Федюшка-то постарается,— вздыхает баба Настя, -это ты верно сказываешь, да только куда ему перед исполкомскими-то, что с такими портфелями ходют. Ох, не дожить мне, Марьюшка, не дожить.
Как ни обнадеживала баба Марья, как и ни уговаривала она Настю свою силами укрепиться, да обождать еще, мол, коли Федя дела не уладит, так сама пойдет, разберет все как есть — чай и в Исполкоме тоже люди сидят — ничего не слушала баба Настя, никакой веры у нее не осталось, окромя веры Божией.
   - Уж ты меня прости, Марьюшка,— говорит,—к Богу в гости я засобиралась. А там, может, и мужа моего драгоценного, единственную, кроме тебя, любовь свою, войной отнятую, встречу и всю боль мою ему выскажу. И там уж я с ним вместе лучших дней и подожду. Там долго ждать можно, никто не поторопит.
А к утру и совсем ей плохо сделалось. Кинулась баба Марья к Клавке, попросила доктора вызвать. Долго ждать пришлось — тогда в Завышье про телефоны в домах и помину не было. Только на почте, да в милиции. Пока это Клавка до почты добралась, да выклянчила дать ей позвонить. .. Наконец приехала скорая, доктор из нее вышел и бегом наверх, а за ним сестричка медицинская, да оба молоденькие такие, тоненькие  -  даже странно, что они в болезнях понимать могут. Подошел доктор к бабе Насте, руку взял, палец к запястью приложил, тоненько так командует сестрице: «Шприц! Быстро! Камфору!»
    Сделал доктор укол, снова руку взял, снова ждет, чтоб жизнь какая ни на есть определилась, потом трубку к груди приставил  слушал, слушал, да и отошел от постели, сел на стул, голову свесил и закачался из стороны в сторону.
Посидел доктор, посидел, потом поднялся, поклонился бабе Марье виновато так, ну, ровно мальчишка какой: «Ничем больше помочь вам не могу. Умерла ваша родственница. Вот чуть бы пораньше... Простите!» — и чуть ли не бегом к двери, а за ним и сестрица каблуками процокала.
Тут все и поняла баба Марья. Повалилась на постель, обняла подругу свою верную, прижалась к ней и плачет, плачет — только плечи подрагивают.
  Клавка Мочкина, хоть и болтуха, а все же баба добрая, жалостливая, тоже наревелась всласть, да пошла соседок собирать, чтобы бабу Настю в последний путь обрядить. Пришли мы, обмыли покойницу, как положено, одели все справное, кровать убрали, покрывалом черным застелили и положили на нее бабу Настю до времени. Ну, а сами пошли кто куда. Это ведь только умереть просто, а схоронить человека по нонешним временам, может еще потяжельше, чем на свет народить — хлопот не оберешься. Вот и осталась баба Марья в комнате одна с покойницей. Поставила стул возле настюшкиной кровати, села и, будто с живой Настей, разговоры разговаривает, про давнюю жизнь их вспоминает.
Сидит это баба Марья, разговаривает и не слышит, что в двери к ней стучатся. А то Федька вечера не дождался, в обед прискочил к бабулькам своим радостное известие сообщить. Постучал, постучал, да и вошел, не дожидаясь, когда ответят.
    - Можно? — кричит.— Это я! Ну, бабульки! Порядок! Кто вам говорил, что Строчков...,— тут повернулась к нему баба Марья, лицо белое-белое, а на нем глаза, будто две проталины, до краев слез полны — и сразу учуял Федька — беда, и голос у него пересекся. Перевел взгляд и видит: на кровати баба Настя лежит, вроде спит от усталости, только сон у нее не легкий, не живой.
Растерялся Федька, опешил, стоит глазами моргает, а слезы сами так и навертываются:
    - Да как же это...? Зачем же так-то? — вроде спрашивает кого Федька.— Ведь обещал же я... И все уладилось по-хорошему..., а сам ближе и ближе к кровати подходит — никак поверить не может, что нет больше бабы Насти.
Подле покойницы остановился, свесил голову, глаза утирает, губы у Федьки кривятся и подрагивают будто на него тик напал.
    - Вот ведь как получилось,— говорит,— опоздал я! Как же ты не дождалась, баба Настя?
Тут баба Марья притянула Федьку к себе да и прижалась к нему.
    - Добрая ты душа, Федюша,— говорит,— ты уж не кори себя, нет за тобой никакой вины. И не ты опоздал, а время настинушкино подошло, жизнь ее кончилась. Так вот что, Федюшка, отдай ты олдер этот кому следоват, скажи, ненадобен он больше старухам тем вредным, ничего ум больше ненадобно, навечно они теперь прописаны там, где всем одинаковы хоромы уготовлены. А тебе, Федюшка, от меня и от Настеньки моей спасибо душевное, как родной ты нам стал, надежа ты нам был и опора. Пусть тебе да деткам твоим счастье в жизни выпадет, а об нас чего горевать, наше дело конченое. Пожили свое, да и хватит, на покой пора...
Стоит Федька, обнял бабу Марью, гладит ее будто ребенка малого, хочется ему успокоить ее, а слов никаких не находится, да и нет таких слов, какие человека перед смертью бы утешили, не придумано.
К вечеру все вроде к похоронам уготовили — и гроб привезли, и могилку отрыли, и к поминкам чего надо собрали — за всём Клавка досмотреть успела. Пришла к бабе Марье, на стул плюхнулась, отдышаться не может, набегавшись при своей-то полноте.
    - Ох, наморилась,— говорит,— сил моих больше нет. Но, кажись, все путем вышло. Свет не без добрых людей: один здесь тебе поможет, другой там — глядишь — за один день и обернулась. Завтра, значит, похороны. Николаю еще с утра телеграмму отправила. Да вот успеет ли? Это ж от самого Новосибирска добираться! Вот самолетом кабы... А ты, баба Марья, давай ко мне. Смотри-ко, за день всего изошла вся. Давай, давай собирайся и пошли. Я тебе уже и постелю приготовила.
А баба Марья только головой качает:
    - Нет, Клавдюша, не пойду я,— говорит,— никуда я отсюдова не пойду. Как же я Настюху-то одну покину? Всего только одна ночь и осталась. А я и не обговорила с ней еще всего, не все еще мы с ней припомнили, чего в жизни хорошего было, чем ко смерти душу успокоить. А завтра-то, на людях, не поговоришь, да и не до того будет, другие за-ботушки налягут. Так что ты иди, Клавдия, иди, обо мне не тревожься, я туточки на стульчике подушечку подложу да до утра и посижу. Ты только мне свечку засвети, а то неспокойно Настюше от лампочки-то.
Как ни уговаривала Клавдия бабу Марью, ни за что она от Насти своей уйти не захотела. Так не силком же ее уводить. Пошла Клавдия к соседям посоветоваться, а те говорят: «Пусть себе остается. Одна им ночь осталася. А насильно уведешь — как бы хуже беды не натворить». Так и оставили бабу Марью в покое.
     Утром пришли, а она на полу лежит, уже закоченела вся. Не то со сна упала, не то за Настюшкой, за подругой своей заторопилась, кто его знает, а только и ее Бог к себе призвал.
Вот и вышло, что хоронили мы старушек вместе, и могилки их рядышком отрыли, чтоб уж и не разлучаться им никогда. Народу на похороны много пришло, да как не прийти, кто ж на Завышье Маринастей не знал, вся их жисть здесь была прожита.
    Так вот и схоронили мы бабу Настю и бабу Марью.
А город нынче куда как разросся. И давно уже нет того кривого дома, где мы с Маринастями жили. А стоит на том месте белый-белый дворец с большими ясными окнами да с просторными парадными, да с асфальтовой дорожкой перед ним. Доплыли, доплыли наконец белые лебеди и до нашего
Завышья, вот только запоздали чуток, не дождались их бабушки Маринасти.
  Старушка замолчала и, отвернувшись от нас, стала утирать глаза концами платка, покрывавшего голову. Мы с Наташей молчали. Печальная судьба добрых старушек, которых я так живо представлял себе, сильно захватила нас. Любые слова, казалось, сейчас не к месту.
Баба Галя вышла на следующей станции. Долго с нами прощалась, даже расцеловалась с нами в тамбуре перед спуском по лестнице. Я ей помог вынести бесчисленные корзинки и кошелки с подарками, а она уже с платформы осенила нас с Наташей крестом и пожелала счастья в пути. Вскорости, на станции Фаленки, вышел и я, а Наташа со своей детворой покатила еще дальше.
   Из Фаленок на Уни. шел старенький полуразбитый автобус, забиваемый пассажирами до отказа. Везли все, чего не достать в Унях: и стулья, и зеркала, и инструмент, и стиральные доски, и еще кучу всякого барахла, так что поездка шла в условиях «приближенных к боевым». Но мне сейчас думалось только об одном, как хорошо, все-таки, что я еду к той давней нашей знакомой, по возрасту, пожалуй, чуть ли не ровеснице Маринастям, которой, возможно, так же как и им требуется чье-то дружеское участие и помощь. Только бы не опоздать.

                1988г.





                ГОНКИ НА ПРИЗ СЕВЕРА
                (Или сдача норм на жизнь)               

             Наш небольшой тральщик был включен в Экспедицию особого назначения (ЭОН) и в соответствии с соображениями  вышестоящего начальства непременно должен был Северным ледовитым путем прийти на новое место службы, на  Дальний Восток. Однако, оказалось, что соображения эти не были  согласованы с Дедом Морозом, который с обиды, что ли, взял да и проморозил пролив Вилькицкого так, что всей грандиозной экспедиции вместе с моим малышом-тральщиком пришлось вновь вернуться восвояси, в Мурманск.
           Мурманск даже и в далекие годы моей лейтенантской молодости был уже вполне приличным городом, с которым не смог сравняться даже и Североморск, не говоря уж о Полярном,  Гремихе, Лиинахамари и десятках других, затерянных на побережье мелких морских баз, где приходилось нашим морякам нести свою нелегкую службу. Так что вернуться в Мурманск было просто подарком с неба. Однако, как показывает жизнь, к подаркам надо относиться бережно. А то ведь непременно произойдет так, как в той известной поговорке «Бог дал – Бог и взял». Короче говоря, несмотря на все увещевания моряков, руководством ЭОНа  вести себя на мурманском берегу самым наитишайшим образом,  не ходить в самоволки, не устраивать драки с малочисленным, но очень сплоченным местным населением, а главное, не пить до потери пульса, дорвавшаяся до увольнения после двухмесячного ледового похода, когда скрежещущие по борту льдины казалось вот-вот раздавят тоненькую, как фольга, обшивку судна, лихие «мореманы» показали себя во всю  ширь своего неукротимого характера.  Гауптвахта в Росте была сплошь забита пьяными матросами из ЭОНа.
          На первый раз нас простили, хотя и сделали трехнедельную выдержку для того, чтобы мы поняли всю серьезность предупреждения командира Мурманской морской базы. Да и мы, офицеры, со своей стороны делали все, что могли, чтобы донести до самой печени подчиненных нам матросов, какова будет их потеря в случае повторения той вакханалии, которую они устроили в «день освобождения ото льда». К тому же, если бы корабли запрятали в какой-нибудь «отстойник», то и офицерам, особенно младшим, это бы дорого обошлось.   На всех кораблях провели собрания, напирая на главный вопрос: «дисциплина поведения при увольнении в город». У нас на корабле комсомольцы поклялись, что сами утопят в Кольском заливе того, кто выпьет больше трехсот грамм. Так что на следующее увольнение мы смотрели с большим оптимизмом. Однако  такая огромная дополнительная масса моряков, забивающая кинотеатры кафе, транспорт, сметающая все с прилавков, не очень-то богато снабжаемого города, явно не понравилась городскому начальству, а потому поступила негласная команда в комендатуру  проверять всех «эоновцев» с пристрастием. И вот  уже в следующее увольнение Гауптвахта снова наполнилась до отказа нашими моряками.
        Бесспорно, были среди задержанных и пьяные, но в большинстве попались либо  за  плохо надраенные пуговицы, грязные подворотнички, отсутствие матросского «галстука» и прочую мелочь. А были и вовсе виновные лишь в том, что принадлежали ЭОНу. Сопротивление  «невинно захваченных»  только подлило масла в огонь. И поступил приказ затолкать злополучный ЭОН в такую дыру, чтоб больше его было не видно и не слышно. Такой дырой для малых кораблей, тральщиков, гидрографических и вспомогательных судов  оказалась Тюва - Губа - небольшой заливчик на берегу Баренцева моря.
Нас разместили  борт к борту  у крохотного пирса размерами метров сорок на двадцать. Так что с самого ближнего к середине Губы корабля  попадать на пирс приходилось, преодолев все двенадцать палуб прижавшихся друг к другу «соседей».
      Нашему тральщику повезло – он был ошвартован прямо к пирсу, на который можно было запросто сбежать по трапу и прогуляться, как по «настоящей земле». В пяти-шести метрах от пирса почти вертикальной стеной поднималась сопка высотой, этак, метров в сто. Сама губа была не столь широкой, и на противоположной ее стороне защищала корабли от  южного ветра точно такая же высокая, с обрывистым берегом, сопка. В общем, картина открывалась довольно безрадостная – сплошные, словно под копирку  созданные сопки, покрытые снегом и обрывистые берега с вечно осыпающимися камнями, и ни деревца, ни кустика. Слева от нас, если идти вдоль берега Губы, у самого выхода в море находилась база-поселок моряков торгового флота, где они смогли и перекусить, находясь  на твердой земле, и сдать улов еще до прихода плавбазы. Справа, километрах в пяти-шести, солидно обосновался рыбацкий поселок местного рыбацкого кооператива. У рыбаков были и свои магазины, продуктовый и промтоварный, и Клуб, и даже библиотека. О библиотеке надо сказать особо.  Стояла она  над самым обрывом, на отвоеванном у сопки пяточке и снизу смотрелась старинной барской усадьбой, построенной из потемневшего от времени, но крепкого еще дерева. К библиотеке вела основательно  сооруженная лестница, со многими площадками и поворотами, но с очень удобно расположенными ступеньками, так что забираться по ним было совсем не утомительно. Не знаю, уж какой такой знаменитый архитектор сооружал это уникальное произведение деревянного зодчества, но сделал он свое дело явно с любовь и со вкусом. Невозможно было оторваться взглядом  от ее уютных окошек с наличниками, от каких-то украшающих, словно лепнины, резных досок, от остроконечной башенки и от полукруглой  терраски с одной из сторон здания. Однако с самой библиотекой мне довелось познакомиться несколько позже.
        С приходом в Губу   много времени занимало обустройство быта на новом месте. При этом главным, конечно, было постараться даже в этой нелегкой обстановке организовать культурный досуг, и свой, и матросов, чтобы хотя бы просто не свихнулись от скуки и наводящего убийственную тоску пейзажа. На замполита не было никакой надежды. Его конечное образование было строжайшей военной тайной, однако о своей первой и главной интеллектуальной базе он сам рассказывал едва ли не по пять раз в день. И этой интеллектуальной базой была ветеринарная школа. Особенно впечатлял его рассказ о том, как он не растерялся и спас для народного хозяйства корову:
   -  Хапанула, это значит, молоденькая, дурная еще, коровенка аж цельный буряк, да не разжевав, с дуру-то, его и глотни. А он, подлец, застрял в горле – и все! Ну, ясно дело все растерялись – корова-то дохнет! Уже и  глаза закатывает. Председатель уже во всю доярку материт и так и этак за то, что не доглядела. Да тут я во время подоспел, не долго думая, ну, как этот что в Петергофе со львом..., ну что нам на экскурсии показывали…?
       - Самсон что ли?      
       - Во! Точно! Самсонь! Раздираю ей челюстя и сую руку аж  чуть не до самых  кишкей. 
       В этом месте замполит, для образности, закатывал рукав выше локтя, делал движение   куда-то вниз, будто и вправду лез в коровью утробину и восклицал. - Р-раз – и на тебе, бурачек-то - вот он! – И замполит поднимал свой здоровенный кулак и, любуясь им, поворачивал его во все стороны. - Главное в любом деле – это спокойствие нервов и чтоб  сила ума была! - заключал он с таким видом, как будто только что прямо  при всех эту самую корову и спас.               
 На офицерских собраниях я неизменно поднимал вопрос о необходимости отпускать в увольнение хотя бы по небольшой части лучших матросов или, на худой конец, организовать экскурсионные поездки в Мурманск и Североморск, что держание матросов взаперти - это только видимость дисциплины – это очень приятно для глаз, когда график нарушений, аккуратно составляемый помощником командира корабля, выстраивается почти в сплошную прямую линию, лишь чуть-чуть приподнятую от нуля. Зато, когда обозленные нашим равнодушием матросы дорвутся, наконец, до увольнения – они нам покажут истинную диаграмму нашей воспитательной работы. Дивизионное начальство раз и навсегда записало меня в демагоги, а прослышавшие о моих «защитных речах» матросы неожиданно выбрали меня комсоргом корабля. Чтобы как-то разнообразить повседневную жизнь мы организовали целый ряд турниров: по шахматам, по шашкам  по «шеш-бешу» (нардам), по настольному теннису, настольному футболу, малому бильярду - и все это с вывешиванием таблиц с награждением команд и отдельных победителей.
      На некоторое время нам удалось заразить этими турнирами не только своих моряков, но и экипажи соседних кораблей. Между корабельные соревнования оказались самыми
захватывающими, порой  превращая в рьяных болельщиков  даже самых, казалось бы,   равнодушных.      
      Но, главное, нам удалось установить все ж таки связь с Клубом рыбаков. Руководство Клуба отнеслось к нам вначале настороженно, так как очень боялось, как бы совместные  мероприятия не превратились в обычные пьянки, о чем они хорошо знали из предыдущих лет. Но мы создали действительно хорошую самодеятельность. Один только замполит с гидрографического судна Анатолий Иванович Тушин чего стоил! В прошлом штангист-тяжеловес, повредивший ногу на соревнованиях, огромный красавец с лицом, чем-то напоминавшим молодого Шаляпина, он обладал удивительным баритоном. Пел легко, так, будто дышал. Собственно, он один мог  заполнить целый вечер. А тут были еще и мы. В общем, совместные вечера с рыбаками прошли бы и вовсе «на ура», если бы не нехватка женского контингента. Как бы не интересна была вся обстановка подготовки концерта и сам   концерт, все-таки танцы по принципу « с матросом танцует матрос» во многих ребятах оставляли тяжелый осадок. 
      Вот в такой обстановке мы и дожили до апреля. Безвылазная жизнь в тесных сырых от отпотевания  кубриках  становилась все более невыносимой. Начало апреля выдалось неожиданно солнечным и теплым. Трудно было поверить, что мы  находимся на Севере, а не где-нибудь под Ленинградом. Снег возле нашего пирса и по всей дорожке, идущей вдоль берега Губы, растаял. Возникало просто неодолимое желание пройтись по этому очищенному от снега кусочку земли. Матросы частенько просили: «Разрешите, товарищ лейтенант, хоть немного пройтись вдоль пирса!» И, конечно, в этой их просьбе невозможно было отказать.
       Тут и начальство почувствовало, что надо что-то предпринять для поднятия духа «личного состава» и решило устроить праздник спорта, включавший  лыжные гонки корабельных команд  с одновременной сдачей норм ГТО. Главным призом было увольнение в Мурманск с выдачей билетов на фильм «Королевские пираты».      
 Наш «главный спортсмен» майор Лозенко клялся, что лыжи у него первый сорт, ибо просушены в коптилке у рыбаков, а мазь он подобрал такую, что лыжи могут идти и вообще без помощи лыжника. В общем,  все было готово к стартам. Для забегов нашли озерцо в километрах трех-четырех от нашей стоянки. Оно почти правильным овалом глубоко вклинивалось в обступавшую ее почти со всех сторон сопку и только в одном
месте, где и намечались и старт, и финиш, выходило пологим берегом к длинному плоскому участку, тянувшемуся чуть ли не до самого рыбацкого поселка.
        Утром, сразу после подъема флага, команды лыжников и целая армия болельщиков отправилась к озеру. Лыжня была проложена заранее, старт и финиш украшены соответствующими транспарантами и уже через несколько минут в «бой» бросились первые команды. В каждой команде было по десять человек и одиннадцатый - ведущий, который уже прошел  трассу заранее и знал все ее особенности. Издали берега озера казались сплошной плавно поднимающейся от места старта стеной. Но, как выяснилось позже, это впечатление было обманчивым и дорого обошлось тем двум командам, у которых не было человека, знавшего трассу. Вот уже все команды взяли старт и только лыжники моего тральщика и соседнего «гидрографа» все еще стояли, переминаясь с ноги на ногу, почему-то не получая разрешения стартовать. Я подошел к своим ребятам и узнал у них, что наш ведущий, кстати, мой старшина электриков,  слег с  ангиной, а что там у наших соседей они не знают, но ведущего у них тоже нет. Тут к нам подбежал сам руководитель мероприятия Лозенко и стал распекать меня за срыв  соревнований на нашем корабле и во всем дивизионе. С трудом мне удалось продраться через непрерывный поток бесспорных доказательств моей вредительской деятельности к лозенковским  мозгам, чтобы объяснить, что к соревнованиям,  я никакого отношения не имею, и пусть он спрашивает  за это с корабельного физорга лейтенанта Сиротко и с майора Лозенко. После этих моих слов майор обалдело замолчал, и на этом, возможно, все бы и кончилось, но Лозенко, к несчастью, хорошо знал меня еще по училищу, когда  служил в нем на Кафедре физкультуры, и потому набросился на меня совсем с другой стороны.
     - Все, кончаем разговоры. Поведешь группу ты. Тебе 10 километров пробежать, что…пять раз отжаться. Даже стыдно обсуждать на эту тему. Забыл, как я вам лично всем  разрядные значки выдавал?
     - Да у меня ж ботинки офицерские, хромовые. Они ж от ваших пружинных  креплений сразу изломаются, и лыжи на них держаться не будут.
         -  Это не проблема. Щас  у какого-нибудь моряка «гады» (матроске ботинки) снимем – к ним крепления будут в самый раз.
        - Да я и трассы-то не знаю. Другие команды, вон, все с проводниками, а я буду рыскать на всех поворотах …
        - Чего тут знать! Куда тут рыскать! Какие повороты! – распалился майор. – Вон, гляди, все озеро как на блюдечке: по этому берегу до упору, поворот направо к другому берегу – и финиш - вон видишь, сто метров отсюда. 30 минут – и вся игра.
         Ребята, конечно, уже  устали ждать, и мой помощник по БЧ-5, Тарасенко, канючище, ноющим голосом тоже поддержал майора:
           - Товарищу лейтенант, ну, правда, ну шо вам стоить з нами десятку сбегать. Вы ж Сироткою кажное утро аж до самого рыбацкого поселку бегаете, та обратно. А тут…
          Тарасенко был моим помощником и, я бы сказал, «младшим управляющим братом». Был он из крестьянской семьи и по роду крестьянской работы, и по житью среди простых людей, еще помнивших бесценный опыт наших предков, знал много такого, что у нас, у городских людей, совершенно потеряно. Много раз его «простоватая» крестьянская мудрость выручала меня из неприятных ситуаций, а еще чаще помогала не попадать в них. Поэтому голос Тарасенко стал для меня решающим. Моментом мне поменяли мои офицерские ботинки на матросские, подали лыжи и я, вставив носки ботинок в лыжные ремешки, с  большим трудом натянул жесткие  пружинные крепления на каблуки. Нога срослась с лыжею, как влитая. Видя, что я готов повести свою команду, неожиданно вызвался пойти ведущим команды «гидрографов» старшина электриков их корабля Червенко – красивый черноволосый парень с  завораживающими ямочками на щеках, атлетически сложенный, отличный спортсмен и неплохой специалист. Я много раз видел его на своем корабле, куда он частенько  приходил  советоваться с моим «главным электриком», считавшимся непререкаемым авторитетом среди группы наших кораблей, поскольку закончил электротехнический техникум. Приходя, Червенко любил  показывать нам разные спортивные фокусы, используя верхние поручни трапа, как брусья. В общем, силен был парень.
      К сожалению, этим молодым красавцем мы уже пересеклись однажды в роли соперников, ухаживавшими за одной и той же девушкой, заведующей той самой «высотной библиотеки», о которой я рассказывал выше. Первый раз я услышал об этой девушке, как это не покажется странным, от Тарасенко. Занятый организацией нашей внутренней корабельной жизни, я все время как-то оттягивал свое непременное посещения этого «храма заповедной мысли», тем более, что не надеялся найти в нем что-нибудь стоящего внимания. К тому же на пути к библиотеке, но значительно ближе от нашей стоянки,   находился книжный магазин, следить за новыми поступлениями  которого  было для нас, молодых офицеров, увлекательным развлечением. Мы прибегали в магазин к самому его открытию и сразу набрасывались на безответную тихую заведующую с просьбами показать нам чего-нибудь новенького. И каждый раз заведующая терпеливо объясняла нам, что ее товаровед ездит  на катере в  Мурманск всего два раза в неделю и что, к сожалению, на самой базе, в неограниченном количестве только речи Булганина, Кириленко, Микояна, да вот с недавних пор еще и Хрущева. Мы это все терпеливо выслушивали, а затем у нас начинался разговор о книгах, вообще, о том, кто что прочел. Каково впечатление о книге Тура Хейердала «Путешествие на Кон-Тики». Кто слышал о только что появившемся журналах поэте Дудине? Кому удалось раздобыть очередную книжную новинку? Гневно осуждали сплетни о связи замечательного поэта Симонова с любимой всеми актрисой Серовой. И заканчивалось все как всегда одним и тем же: перечнем книг, какие мы хотели бы увидеть уже после следующей «поездки на базу».
        И вот в один из дней, когда я мрачный после разговора с помощником командира, закомплексованным педантом, лежал у себя в каюте на койке, что бывало только в моменты крайней безысходности, ко мне в дверь постучался  Тарасенко:
        -  Товарищу лейтенант! Можно к вам?
   - Да заходи Ваня, заходи, - сказал я, поднимаясь и пересаживаясь к столу. – Ну, что там у тебя?
         - Та не, я так, товарищу лейтенант. Я ж видав, як вы от помощника к себе в каюту сиганули. Ну, думаю, ихать до Мурманск он вам дробонув.
         -  Точно. Задробил. Да ладно б по личному делу ехал. А то ведь для Новогодней елки в Клубе заранее украшений надо бы закупить. Еще неделю  промотаем – и бумажных хлопушек и тех не получим.
    - Та бог с ними с этими красюльками, товарищу лейтенант. Тут другое дело поперед очереди стоит.
         - Интересно. Какое же это дело?
    - Вы в библиотеку ходили? – Слово библиотека он неизменно произносил с ударением на «о».
          - Да нет еще. Все как-то не соберусь.
          - Вот и зря!
          - Да, ну? И что ж там за книги такие?
         - Та  какие там книги, товарищу лейтенант! Там така библиотекарша… ну, которая директрисса…Така дивчина, така дивчина, шо я разом подумав за вас.
            Я усмехнулся.
         - Что ты, брат, Ваня, сам-то растерялся. От тебя все наши молодые рыбачки без ума.
Тут иной матросик и одну завлечь не может, а за тобой целый хвост девчонок тянется.
         - Ну-у, это у меня, товарищу лейтенант, просто. Нэма проблем. Оно как-то само собой получается. Я ще тильки рот открою, а она вже глядить на мене, будто я ее пироженными угощать собрираюся. Не, товарищу лейтенант, ция дивчина ну,  как будто специально для вас сюда заслана. А книжница – упаси бог! Вот вам бы с ней поговорить.
Я, конечно, трошки  поразмуляв з ней, так оно ж куда там… Слова у нее все такие…ну  как у вас. Не враз уразумеешь. И все книжек мне, книжек предлагаете… Та мне столько за всю жисть не одолеть.
          - Вот до чего я докатился, Ваня, - смеясь сказал я, - уже подчиненные ищут для меня девушек. Сам-то, значит, я все, «клеительные способности» утратил. Ну ладно, Ваня, по твоему совету непременно схожу в библиотеку. А вот сейчас и пойду. А что?
       Время было послеобеденное, самое что ни есть бездеятельное, когда «большое начальство» уже отправилось в Мурманск, а «малое начальство» либо благодушествовало
за мелкими играми типа шахмат и «шеш-беша», либо тайно сбегало к семейным домикам на вершине сопки.
          Тропинка вдоль всей сопки до библиотеки и дальше до самого поселка тускло освещалась фонарями, установленными где-то на вершине сопки, но света было достаточно, чтобы не сбиться с дороги. Я, не спеша, поднялся по широким ступеням,
причудливо менявшим направление лестнице, все думая о том, какую уж такую красавицу углядел мой «знаток девичьих душ» в нашей-то заштатной библиотеке.
       Наконец, я поднялся до самого здания, открыл дверь и очутился небольшом полукруглом  читальном зале, заставленным столами и стульями, с одной стороны которого находилась стойка, отгораживающая читальный зал от библиотечных стеллажей.
За стойкой сидела симпатичная белокурая девушка с личиком испещренным мелкими веснушками. В читальном зале сидели всего два человека: старшина второй статьи утонул в Жюль Верне, а местный, уже не молодой рыбак, осваивал подшивку «Известий».
       Я подошел к девушке, поздоровался, сказал пару комплементов по части уютности в их читальном зале и спросил, что бы она мне посоветовала взять почитать? Девушка оказалась весьма приветливой. Назвала сразу с десяток книг, которые, как она думала, могут представить ее библиотеку в самом привлекательном виде, мол, «и мы не лыком шиты». Тут были и Жорж Санд, и Бондарев, и Казаков, и Драйзер, и Дюма, и Конан Дойл и даже Вольтер.
      Я внимательно присматривался к девушке, стараясь понять, чем она так поразила моего старшину? Нет, мелкая, чуть заметная рыжеватая сыпь на ее лице ничуть ее не портила, но и не было в ней ничего такого, чтобы могло сразу и безоговорочно приковать к себе взгляд. И когда я уже готов был внутренне обвинить моего верного помощника в некомпетентности в вопросах понимания женской красоты, из-за стеллажей вышла другая девушка, которая, судя по манере держаться, и была здесь главной, то есть заведующей библиотекой. Я буквально прирос к барьерной стойке. Трудно было поверить, что здесь, в этой непролазной глуши может обитать это подлинное чудо красоты. Впрочем, сразу, с первого взгляда, даже невозможно было сказать, а в чем, собственно, эта красота выражается. То есть в ней не был ничего такого яркого, ослепительного, цыганского, что ли… А была  какая-то давнепетербургская утонченность в  ее немного  удлиненном лице с красиво очерченным носом,  в густых светло-каштановых волосах,    нависающтх над чистым, слегка выпуклым  лбом и чуть вьющихся у висков, в ее тонких подвижных губах, таящих то ли усмешку, то ли добродушную иронию. Четко  прочерченные брови, описывая две волнистые дуги, обрамляли глубокие искристые зеленоватые глаза. Мне она напомнила гимназистку, сошедшую из маминого альбома, где хранились фотографии ее школьных подруг. От девушки не укрылась мое смущение и, чтобы помочь мне его преодолеть, первой разговор начала она:
      - Так что же вы выбрали? – спросила она так, будто слышала весь предыдущий разговор, который я вел с ее подругой. Я уж не помню, на чем я остановил свой выбор, но разговор мало-помалу завязался. Из него я  узнал, что обе девушки из Ленинграда, что они окончили Библиотечный институт и теперь, здесь, в этой глуши отрабатывают трехлетний срок, стараясь  «сеять разумное, доброе, вечное». Естественно, вспомнили и ленинградские учебные будни, кто где бывал, какие театры и какие постановки особенно понравились. Оказалось, что они были тоже такими же заядлыми театралами, как и я, что сразу нас   как-то  сблизило, хотя в    области    знания       художественной   литературы и художественного вкуса я показал себя далеко не с лучшей стороны.
Девушки откровенно смеялись над многими моими предпочтениями и предметами поклонения, давая таким образом  понять , что  мое  высшее  техническое образование –
еще не повод судить обо всем с непререкаемым апломбом.
          В общем, наговорились мы в тот вечер вдоволь, но найти и минутки, чтобы остаться наедине с Ольгой Александровной, как официально представилась мне поначалу заведующая библиотекой, мне так и не удалось. Когда время подошло к закрытию библиотеки,  я  распрощался   с  гостеприимными   девушками  и  пообещал  наведаться   в ближайшее время.
      В следующее посещение библиотеки мне фантастически повезло. Выдачу книг вела только одна Оля. Ее подруга, Надя, поехала в Мурманск по книжным делам, и мне предоставлялась возможность завязать с Олей более тесные отношения. Я пригласил ее в Клуб на наш очередной вечер художественной самодеятельности, но она наотрез отказалась.
      - Нет, нет, - твердо и,  даже как-то жестко, сказала она, - только не это! Там у вас такая нехватка «дам», что меня просто уморят в танцах. А отказать людям, соскучившимся по женскому общению, у меня не хватит духа. Если хотите, давайте прогуляемся здесь, около нашей библиотеки. Там внизу, до самых домов поселка, широкая хорошо укатанная  площадка. И даже фонарь есть. Можно походить, как в городе. А если будет хорошая погода, то и на звезды можно поглядеть. Вы любите смотреть на звезды!
       - Люблю! – не задумываясь, ответил я, потому что ради нее я готов был даже скатиться по отвесной стене сопки, а не только смотреть в небо.
         Оля сразу поняла такую мою безоглядную готовность, усмехнулась и сказала:
         - Ну, вот и хорошо. Приходите послезавтра сюда, к самой лестнице, после закрытия библиотеки и подождите меня. Хорошо?
         Я взял в руки ее теплую руку с длинными и неожиданно сильными пальцами, пожал ее и, почувствовав ответное, едва заметное пожатие, отпустил ее руку со словами: -  «До послезавтра!»    
              Выскочив из читального зала, я чуть ли не скатился вниз по лестнице от счастья.
              Мы стали встречаться с Олей так часто, насколько это позволяла моя «техническая» служба. Механик на корабле – это вам не штурман и не минер, которым на стоянке, говоря честно, и делать-то нечего. А тут у тебя на обслуживании десятки самых разных механизмов в том числе даже и штурманские! Это только в последующие годы механиков несколько разгрузили, передав специализированные приборы тем службам, которым они конкретно принадлежат. А в годы моего лейтенантства  - все «от веника до клотика» было в ведение механика. Оля очень переживала, когда по какой-нибудь причине наши встречи срывались. Обнимая меня и целуя, прощая таким образом мою вину, она с непонятным для меня страхом говорила: «А я уж думала, что ты больше не придешь».
       - Да что ты, Оля,  - старался я как можно более искренне ее переубедить. – Ты для меня – все. Это мне надо бояться, что ты вдруг однажды не придешь. Ведь ты такая…такая…          
        - Какая? - спрашивала она меня, кокетливо наклонив голову.
        - Красивая!  - отвечал я не сразу, а окунувшись в копну ее пахнущих свежестью только что промытых волос.
        Но однажды нам с Олей действительно повезло. Тушина и меня включили в просмотр  участников заключительного концерта художественной самодеятельности Северного флота, который должен был пройти в Доме офицеров в Мурманске.
       Тушину-то, как замполиту, было проще. Его пребывание в Мурманске было практически неограниченным. Другое дело – я. Мне, как механику, и один день полностью выгрызть было чрезвычайно трудно. Но, спасибо Тушину, он убедил командира дивизиона, что для престижа ЭОНа такому «выдающему певцу», как я,  необходимо на подготовку целых два полновесных дня. В сборный концерт я не попал. В «сборник» от нас взяли только одного Тушина. Да его не взять было просто невозможно. Вряд ли кто-нибудь даже из профессиональных артистов мог петь с таким обаянием. А я в результате неожиданно получал один полный свободный день, да еще в Мурманске. К тому же именно в этот день во Дворце Кирова выступал сам знаменитый Черкасов. И опять-таки не без помощи все того же Тушина мы  с Олей достали билеты на выступление любимого артиста, который от души нас посмешил. Так что «домой», в Тюва - Губу, мы возвращались переполненными впечатлениями от концерта, естественно, вспоминали Леннинград, спорили, где находится тот или иной малознакомый публике музей и считали, как это тогда было принято, сколько  всего бронзовых коней в городе.                Наконец, мы добрались и до  библиотеки. Я провел Олю до самых дверей их небольшой квартирки, где они и обитали вместе с Надей. Стоя на пороге, мы еще что-то без умолку болтали о всяких пустяках, не в силах расстаться. И неожиданно Оля  сказала:
        -  Слушай, а чего мы с тобой топчемся на морозе? Пойдем к нам, выпьем чаю. Ты, знаешь, у нас всегда тепло. Дров для нас не жалеют. Вот только угощать я тебя сегодня буду одна. Надя у меня в командировке, в Мурманске.
           У меня перехватило дыхание. Нет, ни о чем фривольном я даже не позволил себе подумать, слишком благоговейное у меня было отношение к Оле, но сама мысль о том, что мы с Олей останемся на какое-тот время наедине в ее квартире, обжигала и заставляла бешено биться сердце.
         Квартирка двух юных библиотекарей состояла из небольшой прихожей, из которой две двери вели одна в комнату Нади, другая в комнату Оли. Комнатки  были крохотными, метров по шесть-семь не больше, поэтому прихожая играла одновременно и роль кухни и гостиной. Пока закипала вода в чайнике, Оля вставила на стол стаканы, вазочку с маслом, плетенку с нарезанными кусочками булки и горкой печенья и еще какие-то, по тем временам очень дорогие конфеты – не то  «каракум», не то  «мишку на севере». Чаепитие длилось недолго, разговор совсем перестал клеиться,  мы смотрели друг на друга, как завороженные,  не в силах ни оторваться взглядами, ни даже пересесть ближе друг к другу. Наконец кольцо оцепенения раскололось силой взаимного притяжения  и мы оказались в объятиях друг друга. Потом  все смешалось в сплошной сумбур, бесконечные поцелуи, восторженные уверения в любви, тоже бесконечные, ибо подтверждать любовь требовалось ежесекундно, будто без этого она может тут же померкнуть и угаснуть. Раздевались мы тоже суматошно, быстро, как будто двум телам невозможно было терпеть и доли минуты до их вожделенного сближения.               
        Я и помню ту ночь и не помню одновременно. От близости любимой женщины мутилось все в голове. Слово «люблю» носилось в воздухе и помимо его я еще запомнил ее слова, которые она говорила в самые жаркие минуты страсти; «Ты, прелесть! Ты, прелесть! Ты мой!  Другого мне не надо!»
        Через три дня после нашего с Олей счастливого  посещения Мурманска и еще более счастливой ночи, пришел приказ, предписывавший нашему тральщику немедленно 9
отправиться в поселок Роста и отвезти артистов театра Северного флота на флотскую базу Йоконьку, где в местном  Доме культуры им предстояло дать несколько спектаклей.      
           Артистов мы разместили в самом большом кубрике на корабле, где на закрепленном посредине столе, артисты могли и разложить тетради с ролями и, при желании перекусить из своих запасов, хотя для них готовили пищу из лучших продуктов.
      Артисты народ общительный, и экипаж тральщика быстро с ними подружился. А мы, молодые офицеры так и вовсе взяли инициативу развлекать их на себя, поскольку погрязшие в изучение своих ролей они были рады свободному слову со стороны, особенно по части морских историй и анекдотов.  В общем, пока мы шли Кольским заливом, на корабле царили мир и благодать. Обстановка изменилась только с выходом в открытое Баренцево море. Оно и в летние-то дни редко бывает спокойным, а в январе говорить о спокойствии Баренцева моря и вообще смешно. И все же, как это ни странно, до Йоконьки  мы дошли вполне благополучно. И хотя некоторых артистов слегка укачало, но селедка, даваемая в изобилие, выход на палубу, в районе рубки, подышать «свежим воздухом», какие-то там пилюли, предусмотрительно захваченные теми, кто знал за собой склонность к «морской болезни» - как-то сглаживали неприятные ощущения, связанные с «качанием на морской волне». Зато на обратном пути море, будто разгневавшись за что-то на бедных артистов, выдало нам такого штормягу, что командир то и дело отпускал громы и молнии на метеорологическую службу, разрешившую выход тральщика в море:         
        - Мы что им авианосец, что ли? – кричал наш командир, пересиливая свист ветра, своему напарнику, командиру, взятому для подстраховки с соседнего тральщика. – Это ж, считай все семь, если не восемь баллов! А нам и трех  за глаза хватит. И в трюме у нас
не танки, а артисты. А какой с них балласт?  Ноль! Вот перевернемся к чертовой матери - 
тогда будут плешь чесать: «Не доглядели, недоучли». А нам-то что? Нам от этого, легче не будет.
        Бедные артисты лежали вповалку – и простые и заслуженные. Исключение составля-ли только одна заслуженная артистка СССР и Народный артист какой-то республики, люди с чрезвычайно выраженной волей. Они хоть и не ели ничего во время всего перехода, но и не позволили себе безвольно кататься по койке, беспрерывно сплевывая на палубу, как это делали остальные.
       И вот, наконец, спасительный Кольский залив! Болтанка прнекратилась и люди сразу преобразились. Кубрик моментально   привели  в  порядок.  Промыли  палубу щелоком,
чтобы вытравить кислый запах рвоты и у всех тут же  прорезался  неимоверный аппетит. Почти двухдневное голодание дало о себе знать.
              Накормив артистов, мы высадили их в Росте и «налегке» отправились восвояси.   
 Оба командира, проведя двое суток почти без сна, управляя кораблем в сложнейших условиях, когда одно неправильное решение могло привести к гибели такого крохотного, по морским меркам, суденышка, как наше,  буквально валились с ног. Поэтому, войдя в Кольский залив, командиры решили, что на «спокойной-то воде», с управлением  корабля может управиться и наш помощник – тот самый «высоко умственный» педант, неизменный победитель всех шахматных турниров, Раздольский. Тем более, что он за три года пребывания на корабле уже по всем нормам должен был в любой момент заменить командира. Эх, зря старые асы доверились «молодой шахматной поросли»! Не прошло и часа, как этот «шахматист», по трусости, что ли, нарушая все правила прохождения фарватера, отклонился поближе к «спасительному берегу» и врезался в трос, которым сторожевой корабль крепился к «бочке» - огромной плавучей цистерне, стоящей на тяжелейшем «якоре» в виде бетонных блоков. Нос нашего тральщика вместе с тросом    потянул за собой «бочку», а  та,    притопившись,      ударила своим  округлым ребром ему в правый борт и разорвала обшивку корпуса от шпангоута до шпангоута. Вода стала поступать мгновенно и в огромных количествах. К счастью, все возможные места - 10 пробоин заделывались на учениях по несколько десятков раз, так что боцманская команда, на ответственности которой находился именно этот участок корпуса действовала спокойно и уверенно. Пробоина была заделана минуты за три-четыре, но даже при такой скоростной работе пластырь прижимали струбциной, уже находясь в воде выше пояса.
        Естественно, что с сочащейся  пробоиной нам ничего другого не оставалось, как идти в док.
       Пока мы стояли в Росте в ожидании своей очереди  доковаться, да  и в самом доке не могло быть и речи о том, чтобы отпустить механика в период ремонтных работ. А поздно вечером,  когда  работы  кончались  катера или,  как   в  шутку  называли их  ленинградцы, «трамваи» в Тюва - Губу не ходили.   Телефоны   были   только   на   рыбной базе тралового флота, который к нам не имел никакого отношения, да  и  в рыбацком поселке, в который, в том невероятном случае, если вдруг удалось бы дозвониться, я бы смог только просить передать привет заведующей библиотеке. Что, впрочем,  один раз   я  и  сделал, но дядька, взявший  трубку,  сказал,  что  он  тут сидит   не для  передачи  приветов  даже пусть столь уважаемой даме, как их заведующая библиотекой.
       Пришлось в нарушение всех правил незаметно уйти раньше завершения ремонтных работ и последним катером отправиться в Тюва - Губу с тем, чтобы утром, тем же катером успеть вернуться к подъему флага. Катер дочапал до рыбной базы лишь часам к девяти. И конечно, пока я добирался до рыбачьего поселка, библиотека давно закончила свою работу. Я постучал в комнату, где жили обе подруги, и дверь мне открыла Надя.
          - Ах, Женечка, это вы?! – всплеснула она руками. – А Оленьки, представьте,  сегодня   нет. Она в Мурманске. Ночевать будет у своей подруги. Да вы проходите.
Вас покормить? Я сейчас.
        - Да нет, Надя, ничего не надо, - взмолился я. – Мне сейчас и крошка хлеба в горле застрянет. Так разминуться!
          Однако же Надя, не слушая меня, разогрела чайник, налила две чашки чая, принесла на тарелочки горку печенья и мы с ней, попивая чаек, проговорили о том, о сем  часа два. Ее гостеприимство и искреннее желание помочь несколько успокоили меня и я подумал, что, в конце концов, чего в жизни не случается. Все обойдется. Попросив у Нади листок бумаги, я написал Оле целое послание с самыми горячими уверениями в своей преданности, свернул бумагу в конверт, попросил Надю передать  его Оле и стал прощаться. 
    - Да куда же вы? -  спросила Надя с удивлением. -  Ведь поздно уже. Где вы ночевать-то будете? Уж двенадцать скоро.
     - Да не беспокойтесь, Наденька, -  со смехом ответил я. – У пирса-то вон сколько наших
кораблей ошвартовано. Уж где-нибудь местечко мне найдут.
      - Ай, и правда, у вас, у моряков всякий корабль свой дом.
    - Да, Наденька, уж вы все Оле расскажите, как есть. Я, конечно, там все написал, - сказал я, показывая на лежащий на столе конверт, - но вы все-таки ей все своими словами…
      - Да не беспокойтесь вы, Женя, все я передам в самом лучшем виде.
        Тут мы и распрощались.                               
       Вы знаете, что такое не везет?   Это такое странное до ломоты  в зубах обидное состояние, когда ни ваши достоинства, ни ваш природный ум, ни высшее и ни низшее образование, ни ваше обаяние, ни занимаемое вами положение, ни даже ваши связи с влиятельными людьми помочь вам не смогут. Вот уехала Оля именно в этот день в Мурманск, когда я добрался до Тюва - Губы, а ведь могла бы уехать и в любой другой. И у этого чертова катера, который должен был домчать меня до Росты, мог бы поломаться дизель в любой другой день или даже в любой другой рейс, но он поломался именно в то утро, когда я должен был скрытно попасть на корабль к подъему флага. Слава Богу, что катер урча и дрожа всем своим металлическим телом застопорил ход не посреди залива, а у самого причала Полярного, где он должен был забрать попутных пассажиров. По самому звуку остановившегося двигателя я понял, что бедный хватанул водички и что теперь без разборки притираемых пар форсунок не обойдешься. Я сам спустился в трюм к дуролому-механику, сразу назвал ему причину аварии и, объяснив, что мне всенепременно надо быть к восьми утра в Росте, стал вместе с ним разбирать форсунки. Общими усилиями мы кое-как запустили двигатель, и к подъему флага я, фактически, не опоздал, но и не успел взойти на корабль раньше, чем вышел из каюты помощник. 
     -  Где это вы были, механик? – спросил меня «шахматист» противным механическим
голосом, глядя на меня сверху вниз, поскольку я стоял на самом дне дока, а корабль
возвышался надо мной, как Египетская пирамида. – Мы еще трап не спускали. А вы что, ночевали прямо в доке? Гуляли, значит? Подайте механику трап, - снисходительно приказал он вахтенному матросу, повернулся и пошел к месту построения.
      Вечером он вызвал меня в свою каюту и объявил взыскание: двое суток ареста.
      Конечно, сажать меня в разгар ремонтных работ он не стал, но и отпустить меня
теперь  в увольнение не смог бы и сам командующий ЭОНа.
      Где-то через полмесяца работы в доке были закончены, но командир, естественно, не торопился в Тюва - Губу и проводил время во встречах со своими однокашниками по училищу Фрунзе, каждый «божий день» приходя на корабль в таком подпитии, что вестовой Коровин помогал ему добраться до командирской каюты. И именно это обстоятельство давало в руки помощнику возможность держать командира «за горло».
Будучи не очень-то сильным специалистом в своем деле, командир страшно боялся доносов «шахматиста» и прощал ему его полную непригодность к управлению кораблем. Так что обращаться за помощью к командиру, человеку по характеру добродушному, но слабовольному, было совершенно бесполезно.
         И все-таки я нашел, как мне тогда казалось, удачный выход из положения. У нас на корабле проживал дивизионный снабженец Дима Ванюшин, мичман сверхсрочник, который регулярно наезжал в Тюву - Губу, завозя продукты для нашей группы кораблей. Ванюшин был еше молодым парнем, примерно моего возраста, с которым мы как-то быстро сошлись на почве игры в «шеш-беш», травли анекдотов, которых он знал в неисчислимом количестве и поедания  различного рода деликатесов, которыми он иногда               
баловал офицерскую молодежь в дни «подпольных» застолий. Я попросил его относить мои записки в библиотеку Оле. Сначала Дима категорически отказался.
        - Да ты что? – возмутился он. – Это ж надо шесть километров отпёхивать по сплошным колдобинам. Ну, вам, влюбленным,  и море по колено, а мне-то за что такие перегрузки?
        - Дима, - упрашивал я его самым что ни на есть жалобным голосом, судьба же решается. Ты хоть ее видел?
        - Кого? Библиотекаршу? Не-а, в библиотеке я еще ни разу не был. Дальше книжного магазина мне уже сил не хватает трястись по камням.
- Вот и увидишь – она такая …Дима, друг ты или не друг? Ну, ради меня.  Хотя бы пару раз. Главное, чтобы не подумала, что я здесь в Мурманске просто так прохлаждаюсь по танцам, да по ресторанам  порхаю.
       - Ладно, - согласился, наконец, Ванюшин, - пиши свою цидулю. Послезавтра в Тюва-губу продукты повезу. Смотри, какие мне ботиночки выдали!  Такие только по блату можно у друзей снабженцев отхватить. – Дима приподнял штанину и показал новенькие, красивой формы ботинки на модной тогда  микропоре. – И вот в таких ботиночках шесть верст по камням! Но учти – этот подвиг я посвящаю дружбе.
        Я достал из шкафчика графин со спиртом, настоянном на лимонных корочках, пару рюмок и  мы выпили с Димой за дружбу и за успех моих отношений с Олей.
        В Тюва - Губу наш тральщик вернулся только в конце марта, хотя мы находились «под угрозой выхода» почти целый месяц. За это время я получил от Оли через Ванюшина только одну крохотную записочку, где она сообщала, что ждет меня с нетерпением, но ей кажется невероятным, чтобы офицера три месяца подряд не отпускали с корабля. Затем, как говорил Ванюшин, она ответы на мои записки писать не стала, так как в них я уверял, что  не сегодня  - завтра корабль придет в Тюва - Губу. – «Ну, а раз корабль завтра – послезавтра придет сюда, - говорила она, - так незачем и писать. Встретимся и обо всем поговорим».
         Дима после возвращения из последнего похода в библиотеку, смотрел на меня как-то очень внимательно и сочувствующе, как смотрят на больного человека, который еще и сам не знает, что он болен.
       - Дима, - допытывался я, чувствуя, что он чего-то не договаривает, - ну, скажи, что там изменилось? Может быть, она уже и не ждет?
         - Да нет, - вяло отвечал Дима, - говорит, что ждет. Да  кто  их поймет, этих женщин!
В общем, ничего определенного сказать не могу. А что встречают моряков и Надя  и Оля  с непременным гостеприимством – этот могу засвидетельствовать. Чай с печеньем и конфетами в неограниченном количестве. А вот вино, ежели и случается, то только со стороны гостей.
         Едва только закончили швартовку и переключились на стояночный генератор, как я опрометью помчался в библиотеку. Было часов шесть вечера и в читальном зале сидело несколько человек моряков и офицеров. Я бросился к Оле, которая стояла за стойкой и записывала  что-то в формуляр, и хотел ее обнять на радостях встречи, но она сделала строгий вид и приложила к губам палец, показывая мне, чтобы я не мешал читающим, и вместо объятий, как-то по деловому, протянула мне руку. Я с чувством пожал ее, но Оля пожатием мне не ответила.
        - Оля, - задыхаясь от волнения, заговорил я, - давай встретимся, сегодня, как всегда на площадке  за библиотекой, под нашим фонарем? А тут, действительно, сейчас неудобно как-то, говорить, народ все-таки…  А объяснить надо очень много. Тут целая цепь глупейших  недоразумений…
         - Да, конечно, - опять-таки очень деловито ответила Оля. – Сегодня, и верно, что-то много народу.
        В восемь часов, в обычное наше время я уже стоял на вахте у фонаря, нервно теребя пуговицу на шинели, и гадая - придет или не придет. А ведь раньше у меня и мысли такой не возникало. Время шло томительно долго. Возвращавшиеся с последнего рейсового катера рыбаки смотрели недоуменно на прилипшего к фонарю «заблудшего» офицерика. 
        Оля не пришла.
        На следующий день я снова помчался в библиотеку и снова ощутил на себе весь
ужас холодного равнодушного приема, хотя при прощании, что-то дрогнуло в ее глазах
и она произнесла взволнованным шепотом:      
        - Простите, Женя, вы мне очень нравитесь. И я, может быть, даже пожалею о том,
как поступаю сейчас, но мы не будем больше встречаться.
       - На корабль я вернулся чернее тучи, распек котельного машиниста за слабый пар в душевой рядового состава, грубо буркнул «не надо!» безответному  вестовому Володе Коровину, предложившему мне принести что-нибудь перекусить, так как я пропустил ужин, и ворвавшись в свою каюту, едва сбросив с себя шинель, повалился на койку. Сердце затопила отчаянная тоска несправедливости судьбы. У меня этих «несправедливостей» этих, в сущности, глупейших «невезений», каких-то немыслимых  неприятных совпадений в судьбе было так много, что если бы мне вздумалось кому-нибудь их просто перечислить,то человек, набравшийся терпения все это выслушать,  я уверен, подумал бы, что  все мною рассказанное, придумано.
         С другой стороны  у меня было столько спасительных «везений» в критические минуты жизни, что в пору  задуматься о помощи свыше. Ну вот хотя бы такая невероятная история.  Еще во время войны, в 44 году, переезжая из Кировской области в Курскую, к деду, при посадки в Валуйках в набитый до отказа вагон, я успел все-таки зацепиться на подножке,  да  и проводница  тоже, видя  мать с тремя  детьми,  всеми  силами  старалась поскорей затолкать людей внутрь вагона, давая матери возможность стать на подножку, но в это время поезд тронулся - и я уехал один. В вагоне оказалось не так уж и тесно. Мне даже нашлось место на скамейке в купе. Так и доехал я до Харькова, где у нас должна была быть пересадка. Пришел в железнодорожную милицию и рассказал о том,  как я «потерялся». Милиционер, почти не глядя на меня, записал мое имя в какой-то журнал и сказал, что я свободен, не спросив у меня, а ел ли я чего в последние три дня?. Я постоял  немного, думая, что, может быть, он скажет еще чего-нибудь, но милиционер занялся другими посетителями, коих было бесперебойное множество, и я отправился добывать себе пропитание самостоятельно. Несколько раз я наведывался в милицию узнать, не объявилась ли мама, но каждый раз ответ был неутешительным: «Нет, пока   никто не обращался». И вот на четвертый день моего бродяжничества по разрушенному Харькову в особо притягательном для любопытных, вроде меня,  месте – у сквера, в который попала огромная авиационная бомба, образовав воронку размером почти во весь сквер, я увидел на противоположной стороне улицы сквозь обрывки свисавших проводов свою мать!  Она была в старом помятом платье с нелепым платком на голове и такая худая, как будто ее только что выпустили из концлагеря. Прежде чем лицо ее осветилось радостью встречи, я успел увидеть и запомнить на всю жизнь мертвое лицо материнского  горя. Необычность же случившегося заключалась в том,  мать с сестрой и братом приехала в Харьков  на «товарняке», остановившемся где-то на подходе к городу.  Мать только что добралась до города и была в ужасе от царившей вокруг разрухи, среди которой ей и предстояло искать меня.  И вот вдруг такая встреча! Это казалось невероятным.
        Вот так я лежал на койке и в голову мою лезли всякие такие примеры «везения-невезения», а главное терзала обида. Все время хотелось крикнуть во всю мочь: «За что?!»
Постучавшись, ко мне в  дверь протиснулся Ваня Тарасенко       
        - Можно до вас, товарищу лейтенант?               
        - Заходи, - равнодушно ответил я, не отрываясь от своих невеселых мыслей.
       - Мобуть,  мне присесть? – робко спросил Ваня
     - Ну да, садись чего там…, - сказал я, не вставая и скрывая свое лицо  в тени ниши, в которой располагалась койка и которая была полузакрыта занавесью. Мне не хотелось, чтобы Ваня увидел, что на глазах моих еще не просохли слезы обиды и жалости к себе.
       - Тут такая ситуация проясняется, товарищу лейтенант, что вам в эту библиотеку ходить не надо. Там уже все завязано. Этот электрик с гидрографичского, ну, Червенко, Ольге Александровне официальное предложение сделал и они чи уже расписались, чи еще заявление подали в ЗАГС. В общем, зря там не появляйтеся, шоб разные там подголоски не кричали вам в спину: «Ну, что лейтенант «обрыбилась птичка»?» Это ж виданное ли дело – дивчина офицера мотанула, чтоб за простого матроса пойти. Та вы не переживайте, товарищу лейтенант. Значит, така хилая любовь была. Чего об ней и жалеть.
        Я встал, включил свет в каюте подошел к своему  шкафчику, где хранилась моя  заветная «лимоновка», как я в шутку называл спирт с лимонными или апельсиновыми корочками, и попросил Ваню сходить к Коровину, чтоб тот дал какую-нибудь «закусь».
      - Скажи, механик в долгу не останется. Чего даст - неси сюда. Тут мы с тобой и выпьем  за здоровье молодых.
      Коровин не поскупился и хлеба дал, и сыру кусочек, и целую банку килек в томате.
Так что заздравный ужин прошел на славу. Мы посидели с Ваней долго, подвыпив пообъяснялись друг другу в любви и решили, что вся эта история, нами двумя порожденная, в нас пусть и умрет. Для других должно казаться, что ничего серьезного и не было. Так - флирт, обычное ухаживание за симпатичной девушкой - это чтобы злые языки не разносили всякой гадости. На том и разошлись.
     И вот теперь я встречаюсь со своим соперником «по амурной части», чтобы «соперничать» в лыжной гонке. Нет, конечно, это сказано слишком сильно. На самом деле у меня к Червенко даже и тени упрека не было, Но и видеть его было невыносимо тяжко.  Поэтому я заставлял себя мысленно не возвращаться к неудачному своему любовному увлечению,  хотя порой  жгучая досада раздирала сердце. У меня не в мыслях было  желания непременно опередить его. Просто приказали идти – и я пошел. А вот старшина, конечно, знал, что я всерьез ухаживал  за Олей. И ему было лестно, что в победителях оказался именно он. И сейчас, судя по тому с каким вызовом он поглядывал на меня, ему  хотелось  подтвердить свое превосходство еще и в спорте.
       Первой вышла на старт команда Червенко, а через десять минут стартовали и мы. Бежать было легко. Лыжи действительно прекрасно скользили ровно и без «отдачи». Сначала я отнесся к гонке, как к чисто приказной принудиловки, но потом меня захватил спортивный азарт. Солнце светило ослепительно и я уже после нескольких метров почувствовал, что пропитываюсь потом. Проезжая уже возле последних рядов стены болельщиков, я снял фуражку и бросил ее своему приятелю, механику с соседнего тральщика Коле Станкову. Фуражка у меня была классная, пошитая у самого Бочина – нештатного законодателя военной флотской моды среди ленинградских курсантов. Поэтому за такой редкостью нужен был глаз да глаз.
       - Держи Коля! – крикнул я Станкову. – Доверяю тебе главное  свое сокровище!
       Потом я последовательно снял с себя китель, свитер, рубашку – завязал их рукавами вокруг пояса, и, оставшись в одной тельняшке, двинул по лыжне со всей серьезностью бывшего разрядника. Вскоре я стал все ближе подбираться к замыкающим первой группы, на какое-то мгновение позабыв о своей команде. Меня остановил голос Тарасенко:
      - Товарищу лейтенант! А то ж мы все так можем? Ну шо вы бегите, як от бугая тикаете?
        - Вы ж гляньте, ребята аж на километр растянулись. А зачет все  равно считают по времени усей команды уцелом. Надо б отставших-то как-то подсгорнуть.      
       Тарасенко был прав,  рекорды мне тут ставить было ни к чему.
     - Хорошо, - сказал я Тарасенко, - ты тяни изо всех сил впереди, а я попытаюсь подтолнуть отставших. Устанешь – поменяйся с Алюшиным, он с Севера. На лыжах с самой люльки бегает. – И я направился в самый хвост команды.
      В общем, команда была набрана из разных боевых частей корабля, но большинство все-таки составляли мои «механики», т.е. матросы из БЧ-5. С ними у меня вопросов не было. Нелегкое дело обслуживания всей энергетической установки, каждодневная учеба  по изучению материальной части и придуманные нами в дни бесконечной зимней стоянки в «Тюва - Дыре» разные турниры, викторины, шутейный «Боевой листок» - причина нервных припадков у замполита  - все это сдружило наш небольшой коллектив.
«Не моих» в команде было четверо. Уже знакомый нам Володя Коровин, которого на лыжную гонку выгнал помощник, за плохо выстиранное белье, младший минер Котик и два «боцманенка» - высокий и тощий Кирьяков и  небольшого роста, но физически сильный Силяев. Именно эта четверка и составляла арьергард. Я стал подбадривать ребят, давить, так сказать на «местный» патриотизм -  « не посрамим чести корабля», а заодно и подсказывал ребятам, как правильно держать в руках лыжную палку, в какой момент надо отталкиваться от земли, как помогать себе корпусом. Не знаю насколько подействовали на матросов мои наставления, но сам факт того, что я шел вслед за ними и все время их подгонял, сделал свое дело. Мы явно стали приближаться к впереди идущей группе.
      - Смотрите, - радостно закричал я так, чтобы было слышно и тем, кто шел впереди, - мы их догоняем!
         В это время наши соперники уже вышли к дальней границе озера  и начали поворот на   его противоположную сторону. Поскольку  при   повороте вся группа стала видна нам сбоку, растянувшейся во всю длину, то нам и вообще показалось, что до них рукой подать. Тут уж идеей догнать  соседей  заразились  все, даже  моя «подопечная четверка».
И вдруг произошло нечто совершенно неожиданное для такого солнечного и по-весеннему теплого дня. Из-за сопки иссиня-черными щупальцами гигантского кальмара вылезла тяжелая набухшая снегом и влагой туча. Ветер сразу, вдруг, засвистел с такой силой, что в этом свисте потонули все остальные звуки. Затем на нас обрушился шквал мокрого колючего снега и  мы очутились в полной мгле. Я едва различал руку поднесенную к самым глазам, а уж о тех, кто был впереди, и говорить нечего. Полный мрак! Стало очень холодно. Я начал натягивать на себя все, что раньше болталось у меня на поясе. Судорожно одеваясь, я подумал: « А что, если б я и эти вещи оставил на старте Станкову?» От одной этой мысли озноб прокатился по моей спине. – Ну, нет, так не может же продолжаться вечно, - старался я успокоить себя. – Мало ли бывает таких «зарядов» на Севере. Вынырнет туча  из-за сопки, окропит дождичком, напустит холодку, а потом, глядишь, и снова солнце выглянет».
       Но никаких признаков ослабления налетевшего шквала все не было и не было. Минут десять  даже самый отчаянный крик вряд ли бы кто-нибудь услышал, находясь в трех - пяти шагах. Но все же и у природы силы не беспредельны. Минут через двадцать пространство вокруг нас чуть-чуть посерело. Визг ветра немного ослаб. Я уже смог различить стоявшего впереди меня Силяева. Попросив его не двигаться с места, я пошел в голову колонны, чтобы проверить все ли ребята остались на лыжне, не повернул ли кто обратно или же наоборот, не пошел ли  вперед, чтобы сомкнуться с первой группой.      
 К счастью, Тарасенко с Алюшиным остановили отряд и всем порывающимся выйти из колонны приказывали дожидаться меня.
        Стал вопрос, куда двигаться назад или вперед? Решили двигаться дальше по трассе, поскольку ветер дул на нас справа и в спину. При подходе к противоположной стороне озера,  высокий берег сопки должен был прикрыть нас хоть немного от колючих, ранящих кожу льдинок, с огромной скоростью несомых ветром. К тому же мы надеялись, что при    прояснении погоды,  нам удастся выйти к району финиша, где нас должны были бы ждать и с нашей одеждой, и с медицинской помощью. Итак,  мы двинулись по трассе вперед. 
       Едва мы сделали несколько шагов, как небо снова потемнело, ветер усилился и мы снова потонули в непроглядной тьме. Я понял, что если сейчас каждому предоставить возможность двигаться самостоятельно, то через некоторое время мои лыжники разбредуться,  кто куда, и найти их в этой кромешной мгле будет просто невозможно. При этом двигаться надо было с максимальной для себя скоростью на пределе сил, т.к. температура воздуха все время понижалась  и на данный момент была где-то около пяти-шести градусов мороза. Мороз, конечно, еще не смертельный, но если остановиться, если снизить скорость движения, то через некоторое время люди закоченеют так, что утратят способность двигаться. Кроме того, некоторые мои «спортсмены» Кирьяков и Котик еще на старте сбросили с себя голландки и остались только в одних  майках. Положение их было ахово. Пришлось снять с себя свитер и отдать длинному Кирьякову, т.к. свитер был у меня с большим запасом, а рубашка досталась Котику.
         Спасибо Джеку Лондону, которого я читал в свое время запоем. В его книгах о «золотой лихорадке» было много примеров и гибели людей,  пренебрегающими законами Севера, и выживания в условиях, казалось бы безнадежных, тех, кто этим законам следовал. 
        В этой тьме я на ощупь стал догонять ребят, приказывая всем взяться за лыжную палку  впереди идущего.  Сам я встал впереди колонны и задал такой темп, что для того чтобы его выдержать надо было изрядно попотеть. Позади я поставил надежного  как скала, Тарасенко и установил условный сигнал на случай, если с кем-нибудь в колонне что-то случится  - три раза сильно дернуть палкой, чтобы его передали дальше. Так  мы и шли согреваясь только быстрым движением. Шли долго. Взглянуть на часы не было никакой возможности. Хотя скорость передвижения в такую метель и при сильнейшем ветре не могла быть большой, но все же, по моим расчетам, мы давно уже должны были быть у финиша. Странно было и то, что под нами, казалось бы, должна была быть равнина, а на самом деле мы забирались вверх – сначала почти незаметно, а потом весьма и весьма ощутимо. Через несколько часов  (по приблизительному представлению)  такого движения мы вышли, по всей видимости, на широкое, незащищенное ни с какой стороны пространство, где ветер бушевал с еще большей силой. Мне стало ясно, что мы каким-то образом выбрались из озера. Чтобы снова выйти на трассу, нужно было спуститься к озеру и двигаться  вдоль его берега. Но взгляд вниз – в эту кромешную мглу, в которой при спуске можно было изломаться до смерти, сразу отмел этот вариант. Я, скользя рукой  по лыжным палкам, стоявших   в   колонне   ребят,   добрался  до замыкающего Тарасенко, чтобы посоветоваться, как быть дальше.  Он тоже согласился  с моей  догадкой,  что мы вышли из озера, возможно, по какой-то невидимой с противоположного берега протоке или оврагу, и теперь находимся на склоне сопки, в которую и врезается злополучное озеро.  Так  как  мы  вышли   на склон  с правой  стороны  озера, то теперь, чтобы выйти кораблям,   мы должны повернуть либо направо,  и идти над правым  верхнем краем озера до рыбацкого поселка, пути к которому от озера мы не знали, либо повернуть налево и идти через сопку, возвышающуюся над озером прямиком к Тюва - Губе,  выйти к которой в этом случае было  значительно больше шансов, благодаря огромной протяженности. Губы.
       И мы повернули налево, а значит, надо было подниматься на вершину сопки и перевалив ее, спуститься к Тюва - Губе. Решение это мы приняли с Тарасенко за две-три минуты, так как стоять   долго на  ветру  да  еще  при хорошем морозце было невозможно. Ребятам ничего объяснять не стали. На это не было времени, да и вряд ли бы  они что-нибудь поняли в обстановке сплошной мглы и метели. Мы забирались вверх долго и, казалось, никогда не одолеем эту чертову сопку. А тут еще стали попадаться на пути и мелкие и большие валуны, которые приходилось обходить, затрачивая на эти обходы последние силы. И вот мы натыкаемся на огромный валун, обходим его и вдруг над вершиной сопки видим яркий просвет в тучах, как будто вот-вот через него выглянет солнце. В этом  просвете было что-то пугающе мистическое, тем более, что со всех сторон нас окружали темные с отвратительными серыми прожилками тучи. Я старался не показать охватившего меня чувства чего-то ирреального, но я видел, что и вся команда  смотрит, затая дыхание, на это чудесное явление природы. Заставив себя оторваться от завораживающего зрелища, я перевел  взгляд вниз, где вдоль склона сопки расположилась мои ребята. Тут только я впервые за все время с начала урагана увидел всю свою команду от первого до последнего человека. Зрелище было, конечно, печальное.
       Только двое человек были во фланелевых рубахах, несколько в голландках, остальные в тельняшках, да еще двое моих «нахлебников» - один в моем свитере, а другой в моей рубахе. У тех, кто был в бескозырках, над теменем образовалась белая «плошка» налипшего льдистого снега, а у тех, у кого голова была не прикрыта ничем, как и у меня, на голове, в волосах, налипла снего-ледяная шапка. Я взглянул на часы и ахнул – было уже около шести часов вечера. Оказывается, мы уже почти десять часов в непрерывном пути! И вот тут на мое горе вестовой Коровин разглядел, что огромный валун, который  мы только обошли, как-то странно выщерблен со стороны противоположной ветру, образуя нечто небольшого грота.
        - Смотрите! – с телячьей радостью закричал он. - Вот бы где от ветра прятаться! Прямо как будто кто-то нарочно гнездо себе устроил.
         Мне некогда было восторгаться «произведениями природы» и я, предчувствуя, что
неожиданный просвет может так же внезапно  исчезнуть, как и появился, крикнул всем, находящимся внизу:
     - Ребята! Скорее! Последний нажим! С вершины точно увидим Тюва-губу!
        И бросился карабкаться к теперь уже совсем близкой вершине. Но не успел я сделать и десяти шагов, как снизу послышался слабый, но крайне тревожный голос Тарасенко, с трудом одолевающий вой ветра. Я, конечно, ничего толком  не разобрал, но понял, что случилось что-то очень неприятное. Спуститься с горы было в сто раз легче, чем взбираться на нее, сбиваемым к тому же метелью, поэтому через пару минут я уже был среди нашего арьергарда. Тарасенко стоял один, как святой, выхваченный светом,  нисходящем с  неба, с лицом апостола, отправляющего в ад грешника.
        - Что случилось, Тарасенко? -  тревожно спросил я своего помощника, не забывая ни на минуту, что все вскоре снова может погрузится во тьму.
         - Да вот, товарищу лейтенант, поглядьте сюда, - и Тарасенко показал рукой на тот самый злополучный валун, о котором так радостно кричал Коровин. – Видите, усе главные спортсмены заселись отдохнуть. Им там, говорят, не дует.
         Я взглянул на валун и увидел, что в его нише, защитившись от ветра, расположилась, сидя на лыжах, вся шкентельная троица Кирьянов Котик и Силяев. Рядом стоял Коровин, в нерешительности присоединиться ли к ним или послушаться старшины Тарасенко, приказывающего немедленно идти дальше.
         - В чем дело? – зло спросил я, прямо кожей чувствуя, как уходит «подаренное нам небом» время. – Вставайте и быстрей, быстрей на вершину! Если сейчас не определимся, где мы находимся, то и неизвестно найдем ли выход к кораблям. Просвет может закончится в любую минуту. Что тогда будем делать? Снова в темноте дорогу искать?
         Однако мои слова не произвели на «отдыхающих» никакого впечатления. Тут я заметил, что  начинает темнеть. Я взглянул в небо и увидел, что просвет довольно быстро сокращается.
          - Я приказываю,  вставайте! – закричал я, в бешенстве, понимая, чем может обернуться для нас эта глупейшая задержка.                -
           Однако моя несдержанность только усугубила дело. Кирьяков смерил меня взглядом и громко, но не переходя на крик ответил:
          - Хватит лейтенант. Откомандовался. Никто здесь тебя слушать не собирается. Если чего не знаешь – не берись. Ты куда нас завел? Мы устали.  И пока не отдохнем, никуда не пойдем.
         - И вообще лучше здесь переждать, - поддержал Кирьякова Котик. - Нас все равно искать будут. Самолет пришлют. А с тобой мы здесь все передохнем от твоей гонки. Это ты такой здоровый бугай - вон сколько часов без передыху прешь. А нам «во», - Котик провел ладонью по горлу, -  крышка.               
        - У нас ас нет времени. Видите, темнеет, - кричал я, по молодости не понимая, что тут  нужен совсем другой подход.
 Подоспевший Тарасенко теребил меня за рукав, пытаясь что-то мне сказать, но я его, в запальчивости, не слышал.
        -  Не встанете?            
       -  Нет, - ответил за всех  Кирьяков. – И пошел ты на … молокосос!      
Это оскорбление и вовсе вывело меня из себя.
        -  Ах, так! Как командир вверенного мне подразделения я могу принять любые меры для исполнения приказа. Не пойдете?
    - Нет!      
    - Тогда я буду разговаривать с вами по-другому,  - закричал я и во всю мочь размахнулся тяжелой лыжной палкой с острым шипом на конце.
         Но на самом замахе мою руку удержал Тарасенко.
        -  Ну, зачем это, товарищу лейтенант? И чего палками махаться. То ж люди.
        - А ты чего лезешь? - накинулся я на Тарасенко. – Что? Тоже с ними заодно.  А там, на верху кто? Не люди? Еще немного постоят на ветру и совсем идти не смогут. А с этими… Черт с ними,  пусть остаются. Идем к нашим. Коровин, чего глядишь? Выполняй приказание.
         -  Нет уж,  - язвительно сказал Котик, теперь-то и мы пойдем. Теперь-то уж мы все пойдем, падла! Мы дойдем и скажем, как ты матросов палкой хотел поубивать. В штрфбате покарячишься, тогда узнаешь, как командовать.
         -  Ну, уж младшеньким точно сделают, - хихикнул Силяев.
         Да, тогда были совсем другие времена. И хотя хамства в армии, конечно, хватало, но даже и представить себе было невозможно, чтобы офицер ударил солдата или  матроса.
Наказание следовало строжайшее и неумолимое.
         Я бы, конечно, никогда не их не ударил. Я даже в детстве в драках никогда не бил первым. Мой замах лыжной палкой был просто угрозой отчаяния. Но, слава богу, что рядом оказался Тарасенко. Его перехват моей руки показался настолько естественным, что  все трое не усомнились, что я действительно был способен ударить их в тот момент. Только потом уже на корабле, в тысячный раз перебирая в памяти этот эпизод, я с ужасом думал: «Конечно, я бы их не ударил – это вне сомнения. Но ведь и они, почувствовав мою слабость, могли бы и не пойти! И чтобы мне тогда оставалось делать? Выходило, что мой замах, «вовремя» остановленный Тарасенко, спас ситуацию.
        Пока с «отступниками» решался вопрос «идти или не идти», снова стемнело. Просвет в облаках почти исчез. Я только успел добраться до головы колонны, как ураган навалился на нас с новой силой и снова все вокруг утонуло в полной непроглядной тьме.
Снова пришлось взяться за концы лыжных палок и так гуськом по сантиметрам одолевать последние метры  до вершины сопки. Вдруг по цепи передали тревожный сигнал: что-то случилось. Останавливаю колонну, на ощупь, держась за вытянутые между каждым идущим палки, спускаюсь вниз, дохожу до шестого, Саши Федулаева, и от него узнаю, что только что выпустил палку и пропал Коровин. Позади Коровина шел Кирьяков. Спрашиваю: «Как же так случилось?»
        -  Не знаю, - отвечал Кирьяков голосом человека, чувствующего свою вину, - сказал только: «Стой! Лыжа соскочила. Сейчас поправлю!» - Сделал шаг в сторону - и все. Будто исчез.   
       Я приказал обоим не сходить с места и провел палкой по той стороне, куда Коровин, по мнению  шедших рядом с ним,  отошел на один-два  шага, чтобы поймать лыжу. Палка ушла в пустоту. Меня буквально обдало холодным потом. Хорошо, что я спускался вниз с левой  стороны от колонны. А если б с правой?… А если бы с правой, то, видимо, меня ожидала бы участь Коровина, вот только никто бы не знал, где меня искать. Теперь  стало понятным, что мы долгое время шли над самым краем обрыва, которого в темноте не разглядели. Я дошел  до Тарасенко, и сказал ему, чтобы все приняли влево, так как справа обрыв. Мы встали у того места, где предположительно провалился Коровин и стали кричать что есть мочи – в ответ ни звука. Главное, не понять какой обрыв-то – глубокий, неглубокий. Не раз в жизни бывало,  когда мальчишкой, катаясь на лыжах в карьерах попадал я в снежные наносы, облеплявшие крутые выступы берега. Едешь по такому заносу как по ровному полю и вдруг проваливаешься вместе с ним метра на три вниз по склону, при этом полностью утопаешь в снегу так, что без помощи товарищей ни за что не выберешься. А что, подумалось, если и Коровин попал в такой же занос? Если склон не очень крутой, то рыхлый снег и лыжи далеко ему скатиться не позволят, но и подать о себе знать он не сможет, потому что  сейчас и рот, и уши, и глаза все у него забито снегом. Прошу у ребят снять временно брючные ремни-тренчики, связываем с Тарасенко две палки вместе, я ложусь на одну из палок, а меня за ноги придерживают Тарасенко и Федулаев, старшина котельных машинистов, разбитной парень, но верный в дружбе, как истинный татарин. Я стал водить по отвесному склону сопки свободной палкой и обнаружил, что весь склон заляпан рыхлыми кусками снега. Видимо, здесь, и вправду, только что был снежный нарост. Но до самой массы опавшего снега не достаю. Потом подвязал вторую палку и почувствовал, что она натыкается на скопление снега. Приподнимая палку, начал тыкать ею  в разные места справа налево. Вдруг моя палка ударилась обо что-то жесткое. Я еще и еще раз провел палкой справа налево и наоборот, но больше никаких препятствий не встретил. От лежания на влажном снегу у меня уже замерзла грудь, а от махания палкой - никаких результатов. Во мне уже стала пропадать вера в успех всей этой затеи. И вдруг чувствую вполне  отчетливый удар по моей палке со стороны. Обрадованный я закричал: «Он там!»
     -  Послушай, - обратился я к Тарасенко, - больше я лежать не могу. У меня уже весь китель промок. Давай, ты ложись на палку, да только держи крепче, не упусти. Федулаев  с Кирьяковым будут тебя держать, а я спущусь вниз, помогу Коровину выбраться из снега.   
       Я снял лыжи и стал потихоньку, скользя животом по довольно-таки отвесному склону, сползать вниз, пока не ощутил под ногой рыхлую лаву снега. На этом месте я завис и стал по возможности сбивать снег ногой в разные стороны. Вдруг я почувствовал довольно жесткий удар по ботинку. Это Коровин, не имея возможности крикнуть, от забивающего рот снега, толкал вверх лыжину, пытаясь, растолкать снег над головой и  пробить дыру для воздуха. Я спустился еще ниже, в снег, и тут меня за ногу ухватила рука Коровина. Я попытался подняться вверх, но замерзшие руки и  скользкая поверхность лыжных палок, не дававшая хорошенько за них ухватиться, позволила лишь слегка приподнять Коровина из снежной западни. Я не видел его лица, но, судя потому, что стал слышен его крик, я понял, что его голова приподнялась над снегом. 
         -  Тащите! –  закричал  я  Тарасенко,  голова  которого  темным  пятном  зависла  над склоном. – Только осторожно. Смотрите, чтобы палка не сломалась.
         Однако оказалось, что двоих сразу палки могут и не выдержать, особенно в месте перегиба со склона на горизонтальную поверхность. Тогда я обратился, как можно спокойнее к Коровину:
        -  Володя, нас вдвоем ребята не вытянут. Устали уже. Ты перехватись руками с моей ноги на палку, можешь прямо за кольцо. Мы его специально укрепили ремешком. Немного подожди, сначала наверх выберусь я, а потом мы вместе вытащим тебя. Если можешь, свою лыжину тоже не бросай.
           Я боялся, что как многие утопающие, Коровин со страху ни за что не отпустит моей ноги, но нет, Володя оказался не из трусливых  и сделал все так, как я ему сказал. Первым наверх выбрался я, подтягиваясь по палкам, как по шестам, предварительно оттягивая их от склона, чтобы они не придавливали пальцы, упираясь для этого в склон ногами. Затем  стали поднимать Коровина. Бедный вестовой не очень-то дружил с физкультурой, и заставить его подтянуться невозможно было даже под страхом пистолета. Я, Тарасенко, Федулаев, Кирьяков, Силаев, ухватившись за среднюю палку вытаскивали пленника стихии почти вертикально. Палки выдержали, и вот над краем склона показалась  белая, точно в поварском колпаке, голова Коровина. Тут уж мы ухватили его, кто за что смог, и через минуту он уже стоял на ровной земле. Но самое удивительное, что под мышкой он держал лыжу, которую спас, словно боевое оружие. Я поставил «отдохнувшего» Коровина в линию колонны, а сам поспешил к ее голове. Ребята танцевали на месте от холода. А мне после всех этих передряг было даже жарко. И снова наш отряд полез на вершину. Пока я занимался спасением Коровина, я и не заметил, что именно в это время в буре наступило некоторое затишье. Зато, когда мы, наконец, достигли вершины сопки, ураган набросился на нас с новой силой. К тому же надо добавить, что наступила ночь. И если нам ничего не было видно днем, то теперь нас окутала абсолютная темнота. Мы шли вдоль плоской вершины сопки, боясь сделать шаг в сторону, чтобы не скатиться по ее крутому склону. И вот тут вдруг в полнейшей темноте, заметаемый злой колючей пургой я  ударяюсь головой во что-то твердое и падаю возле него от боли и страха, потому что не могу понять, как это в необозримой снежной пустыне может оказаться стена? Неужели мы уперлись в какой-то отвесный склон новой сопки? Впервые я останавливаюсь сам, без тревожного сигнала со стороны, а потому это вызвало тревогу  у всех сразу. Нарушая приказ всем двигаться гуськом, держась за палки, матросы стали подтягиваться ко мне. Пришел и Тарасенко. Я подал голос, что со мной все в порядке, но у меня небольшой ушиб. Ребята окружили меня и скорей догадались, чем увидели, что я лежу на снегу. Первым подскочил ко мне Тарасенко:
      - Товарищу лейтенант, шось з вами? Обо што вы так?
   - Не знаю, Ваня. Никак мы в отвесную стену сопки врезались. Хорошо хоть скорость была маленькая. А то б без головы остался. А главное, куда ж нам теперь-то идти? 
       - Та не, товарищу лейтенант, пождите ретувати. Ну, яка така стена могет быть на вершине сопки. Ни, здеся чего-то не то. Это надо срочно разведать. Да де ж вы вдарились?
       - Да что тут разведывать, - раздраженно крикнул я, два шага сделай вперед и сам воткнешься. 
      Тарасенко прошел вперед совершенно спокойно, и хотя я его, естественно, не видел, а лишь слышал шуршание его лыж но, все же при этом не произошло никакого удара. Тарасенко побыл еще долго там, в темноте, а потом вернулся на голоса матросов, обсуждавших ситуацию. Они говорили, что надо непременно двигаться, так как последние силы на исходе и нет больше возможности терпеть холод. Вернувшись, Тарасенко обошел меня вокруг и тоже наткнулся на что-то твердое. Он пощупал попавшийся нам на дороге предмет, потом обнял его, прильнул к нему  и закричал:               
       - Товарищу лейтенант, так то ж столб! Во! Я к нему ухо прикладываю. Вон же гудить, товарищу лейтенант! Он же ликтрический. Так это, почитай, мы спасены. И как это вам, товарищу лейтенант, сподобилось в такой темноте лбом прямо у  столб долбануться?  А ще говорять, что чудес на свете не бывает. Это усе равно, што с завязанными очами комару в  очи иглу запустить.
      - Да ладно тебе, злорадствовать, - в сердцах сказал я,  еще не понимая той радости, которой проникся Тарасенко. – Ну и что с того, что мы столб нашли? А где второй искать будем? Может, на нем свет зажжется? А третий, а четвертый… Да нам так искать их всей жизни не хватит.
Эх вы, товарищу лейтенант, я таки столбы сам на гражданке ставил. И к вашему сведенью, кажный столб стоит ровно через пятьдесят метрив. Нас одиннадцать человек. Укажного по две лыжных палки, считай по полтора метра, да еще вытянутая рука полметра.  Слаживаем все вместе – получаем 44 метра. А если еще всех наших длиннюков взять, навроде Кирьякова, то все пятьдесят метров и набегут.
Тут уж вся команда включилась в работу из последних сил. От меня и команд никаких не потребовалось. Все сами построились в колонну, ухватились за самые кончики лыжных палок и растянулись в длину насколько это только было возможно. Держаться за «отправную точку», то есть за столб, поручили Силяеву, как замыкающему колонны. А мы с Тарасенко вышли вперед, чтобы искать следующий столб. Откровенно говоря, я все еще не верил, что мы на пути к спасению. Только отыскание второго столба могло рассеять мои сомнения. Пользуясь растянутой цепочкой матросов, как живым радиусом, мы с Тарасенко  описали полукруг сначала в одном направлении, потом в другом. При этом каждый раз мы опускались вниз по склону, из чего заключили, что находимся на нешироком гребне, идущем вдоль сопки.  Это было, может быть,  и важное научное открытие, но второго столба оно нам найти не помогло.
         - Ну что? Где твой второй столб? – язвительно спросил я у Тарасенко. – И чего бы это здесь,  в этой тьмутаракани придерживались каких-то там правил?
       - Не скажите, товарищу лейтенант. Электрики – то не наш помощник, шо никаких правил не соблюдае. Электрики люди правильные. Им ошибаться не в масть. Я шо думаю, товарищу лейтенант, недотягиваем мы трошки до пятидесяти метров. То я ж так, грубо прикид делал. Видать палки короче, чем полтора метра, да и руку ж не можно все время на вытяге держать. Потом же и мы с вами на пару, считай, ходим. Ну, де тут 50 метров? Тут, дай бог, сорок набрать  Да не боитесь вы, товарищу лейтенант, - это дело верное. Щас мы наростим  нашу цепочку. – И Тарасенко крикнул во тьму по направлению к концу колонны. - Эй, моряки, а ну скидавайте свои ремни и тренчики. Привязувай их к палкам. Нам длинноты до следующего столба не достае.
       С  полчаса ушло на то, чтобы до ребят дошел смысл приказания Тарасенко и на то чтобы они справились с заданием. 
    -  Ну, как там? Все привязались? – крикнул я в направлении, затерявшегося во тьме Кирьякова. Сообщите по цепочке?
         Через некоторое время из темноты донеслось нестройным эхом: «Все! Все! Все!».
       -  Я думаю, шо вторый столб стоит на гребне. Чего бы его на склоне ставить. Копать-то неудобно, - рассудительно заметил Тарасенко. – Так по гребешку и пойдем.
       Со второго захода, нарастив «цепочку» мы-таки достигли второго столба. И точно он стоял на гребне. Но даже при использовании ремешков нам едва-едва хватило длины нашей «цепочки», чтобы до него дотянуться. Натянув цепь ребят до предела и шаря рукой в темноте, Тарасенко наконец коснулся столба.
      -  Ну, все, - сказал он, облегченно вздохнув и утирая растаявший на лбу снег, - теперь мы, считай, дома.
      Довольно легко мы нашли третий, четвертый, пятый столбы. Казалось, дуй теперь по гребню, да считай столбы. Но вот гребень стал опускаться все ниже и ниже и, наконец, слился  с плоской поверхностью  низины, расползшейся  во все стороны. И тут над  поисками восьмого столба пришлось немало повозиться. Мы с Тарасенко никак не могли понять, куда бы это он мог шагнуть от уже наметившейся ранее линии. Мы отклонялись от этой мнимой прямой то немного вправо, то немного влево, но все было безрезультатно. Восьмой  столб пропал. Голодных замерзших ребят эта неудача обессиливала больше, чем целый километр пути. Это ужасно стоять на распутье в полной темноте, осыпаемыми колючим влажным снегом, и ждать пока «командиры» выпутаются из очередной западни.
        - Слушай, Ваня, - пришла мне в голову мысль, - а почему столбы должны идти обязательно в одном направлении. А может быть, с какого-то места они поворачивают прямо  к объекту назначения?  Тогда отклонение будет не на метр, не на два и даже не на пять, а, например, сразу градусов на 90.
       - То оно, конечно, могет быть, - согласился Тарасенко. - Так ж надо как-то определить в какую сторону?
   - Давай разыграем, что ли, - сказал я, с ужасом представляя, если всю нашу полумертвую «цепочку» придется перетаскивать в обе стороны на 180 градусов - Угадаешь, какой палец я тебе сейчас дам – в правую, не угадаешь – в левую.
         - Ладно, - согласился Тарасенко, - давайте.
       Я вытянул безымянный палец и протянул ему. Тарасенко немного пощупал его и, не сомневаясь, сказал: «Средний!»
    -  Ты ошибся, Ваня, это безымянный. Так что поворачивать будем сначала влево.
        Предупредив всех, что начинаем поворот влево, стали медленно закручивать нашу живую цепь. И когда уже у некоторых стали вырываться недоуменные возгласы относительно нашего маневра: «Чего они там? Назад, что ли, задумали повернуть?»  Мы с Тарасенко вышли на восьмой столб. А потом без долгих поисков пошли один за одним следующие по номерам столбы. Мы поднимались вверх, опускались вниз, в зависимости от рельефа местности, но столбы выстраивались почти по прямой, с отклонениями, которые мы уже определяли по появившейся интуиции.  На двадцать третьем столбе мы почувствовали, как заметно стих ветер. К двадцать четвертому столбу мы увидели просвет в тучах и небо полное звезд. А к двадцать шестому столбу из-за туч вышла луна и после многих часов сплошной темноты она нам показалась просто ослепительно яркой. Вокруг нас, как огромные волны застыли округлые вершины сопок, снег на которых поблескивал под светом луны каким-то неземным пепельно-голубым светом. Но самая большая радость ждала нас впереди, кода мы поднялись на вершинку к следующему столбу, который, кстати, уже не надо было искать, т.к. он был прекрасно виден при свете луны, - с этой вершинки мы увидели невдалеке россыпь огоньков какого-то поселка. Как оказалось, это был поселок рыбной базы тралового флота. Добравшись до него, мы сняли лыжи и по знакомой тропе вдоль берега Тюва - Губы дотащились до своих кораблей. Мы так устали, что эти последние три километра, казалось, нам уже не одолеть.  На пирсе нас встречали командир дивизиона тральщиков седой грузный старикан с лиловым лицом, командир нашего корабля, командир гидрографического судна и наш корабельный доктор.
    - Ну, как, все прибыли? – спросил командир дивизиона так, будто мы пришли из обычного увольнения, после танцев. 
      -  Все. – коротко ответил я.
    -  Что-то поздновато. Уже первый час. Поврежденных, раненых нет?
   - Раненых нет. А поврежденные все: промерзшие и посеченные снегом. Ребят надо бы спиртом растереть. Столько часов на морозе…
       -  Спиртом их…, - усмехнулся  комдив. – Да ради спирта настоящий моряк и двое суток без пищи будет топать. – Потом, посмотрев на наши заледеневшие волосы и сосульки у висков, сказал строго и без иронии. – Доктор!
      -  Я здесь, товарищ капитан второго ранга!
    - Вот что доктор, всех разотри спиртом, чтобы ничего там…  Без последствий, короче. И по пятьдесят грамм каждому за храбрость. Как ни говори, а шестнадцать часов без малого в сплошной пурге шли. Кто группу вел?
            -  Я, лейтенант Штарков.
            - Молодец лейтенант. А мы уж группу спасения вызвали. Только она из-за урагана не смогла выйти. А вот из гидрографического отряда еще много людей не вернулось.
Пришел только командир, старшина Червенко и четыре человека из его команды. А где остальные – не знает. В общем, ладно, идите на корабль. Я дал команду,  вас покормят. Но сначала  к доктору. Всем благодарность.
         Служим Советскому Союзу! - довольно слаженно ответили мы и стали забираться по трапу на свой родной тральщик. В это время по доскам деревянного пирса пронесся какой-то странный для морского уха стук. Я не сразу догадался, что это стучат дамские каблучки и, тем более, что их было две пары. Я задержался у трапа, пропуская вперед матросов, чтобы посмотреть кто это? Оказалось, что  к кораблям шли две женщины. Когда женщины подошли ближе я узнал в них Надю и Олю.
     -  Женя, ты жив? – тихо, со слезами на глазах, произнесла Оля, обняла меня и даже, как мне показалось, хотела меня поцеловать, но я незаметным движением не позволил ей приблизиться  к моему лицу. – Я так рада!
      -   Да вот, жив, - ответил я, не зная, как вести себя в такой ситуации. – Не поверите, но спасло нас чудо. Как говорится,  такого в жизни не бывает, но вот, случилось.
       Надя тоже подошла ко мне и тоже обняла меня.
      -  Мы так за вас переживали, так переживали.
     -  Спасибо, Наденька, - сказал я смущенно, совершенно не ожидая такого к сострадательного к себе отношения.
      - А мы здесь все ждем остальных. Виктор вернулся еще раньше вас, часа на два, с четырьмя парнями. Сейчас, только что, пришли еще трое. А вот последних  трех все нет и нет. А ведь знаете, говорят, что за все будет отвечать тот командир, который вел группу. А им, тем, кто устроил эти дурацкие гонки, им ничего. Мы так беспокоимся за Виктора.
      -  Простите, девочки, - сухо сказал я, - но я страшно устал. И вообще странно, что я все еще держусь на ногах. Нас уже ждет доктор. До свиданья! – И я, резко повернувшись, стал взбираться по трапу.
      После растирания, которое доктор сделал мастерски, и принятия во внутрь по полстакана разбавленного спирта, мы закусили холодными макаронами по-флотски и повалившись на койки заснули так, будто провалились в черную пропасть забытья.
        Часов в пять утра меня разбудил дежурный офицер по дивизиону, который изо всех сил тряс меня за плечи:
       -  Что? Где мы? Ты кто? – забормотал я спросонок, не в  силах прийти в себя.
       -  Ой! – испуганно вскрикнул дежурный. – А я уж думал вы померли. Полчаса вас трясу. Приказ комдива, всех офицеров со своими командами вывести на поиски трех матросов команды Червенко. Ребята  так и не вернулись.
       -  Да мы ж только, - начал я было объяснять дежурному в каком состоянии мы находимся после такой страшной гонки, но он остановил меня:
       - Я-то понимаю, но ваш помощник уговорил комдива именно вас послать, так как вы теперь знаете местность лучше всех.      
        «Подлец, - подумал я, - нашел «знатоков местности»! Что мы могли о ней узнать в сплошном кошмаре урагана? Но дежурному ответил сухо: - Сейчас пойду. Только умоюсь сначала. Да, попроси кока пусть хоть пару бутербродов приготовит. Я со вчерашнего дня кроме миски макарон ничего и не ел.
        Войдя в кубрик машинной группы, я разбудил только тех матросов, которые не участвовали во вчерашней «гонке» и приказал им срочно собраться на палубе. Зайдя на камбуз, я почти не жуя, проглотил три бутерброда с котлетами, и тоже вышел на палубу. Там уже стояли матросы со всех БЧ, свободные от вахты. Какие-то офицеры с красными погонами руководили операцией спасения. Они собрали такие же команды и с других кораблей, одели всех в валенки и, разбив  на взводы, повели в сопки. Небо было безоблачным. Солнце еще не поднялось, но видимость была отличная. На вершине первой же сопки нам раздали каждому кому по трещетке, кому по флажку, кому  по свистку, и, определив каждому взводу свое направление, дали команду начать поиск, предварительно  указав, что надо заглядывать в каждую щель, за каждый валун, за каждый сугроб или просто выступ на склоне сопки.
       Нам досталось северное направление. Оказалось, что сопка, образующая берег Тюва -Губы, была не самая высокая. За ней, севернее, возвышалась сопка повыше. Ее вершина казалась рядом, но шли мы до нее часа полтора, хотя идти было нетрудно, благодаря насту, образовавшемуся  на снегу  после крепкого утреннего мороза. С высоты этой сопки
до самого горизонта волнами поднималось бесчисленное множество таких же приглаженных снегом, голых, однообразных холмов. Мы будто попали в царство мертвых снегов  где-нибудь на  Сатурне  или Плутоне.
       Никто из поискового начальства не спросил меня относительно знания здешней местности, поскольку в их составе, видимо, не было  таких отпетых идиотов, как наш помощник. Поэтому после завтрака я на поиски  уже не пошел. Но поиски продолжались весь день, и всю следующую ночь, и кончились только потому, что погода вновь испортилась. Вновь сильно замело снегом с дождем.
       Так судьба этих трех пропавших матросов и осталась неизвестной. Вполне  возможно, что наше «гуманное» начальство сообщило несчастным матерям о том, что сыновья их погибли смертью храбрых, как герои.
        Ни Червенко, ни Оли мне больше увидеть не довелось. От командира корабля, разговорившегося как-то в кают-компании, я узнал, что Червенко получил четыре годы тюрьмы за безответственность  при командовании вверенным ему подразделением и личную трусость, приведшую к гибели людей. Кроме того, весьма оперативно сняли и куда-то перевели нашего старого командира дивизиона и назначили нового, намного моложе. Новый комдив поразил нас своим высокомерием и полным безразличием к быту матросов. Когда я обратился к нему с просьбой о поощрении тех, кто отлично проявил себя в тяжелом лыжном переходе, он, смерив меня презрительным взглядом, саркастически процедил: «Вот от таких доброхотов, как вы, в дивизионе и рушится дисциплина. Пусть матрос сидят на корабле – и у него не будет соблазнов,  да и офицерам забот меньше. Вернутся домой – еще свое отгуляют. А то ведь трое уже в бессрочном загуле. И потом, подумаешь геройство: ухитрились заблудиться в трех соснах – до пирса рукой подать, - так их еще чуть ли не к ордену требуется представить. Все! Идите на службу!».  До времени прославления подвига в борьбе за жизнь Зиганшина и его команды было еще далеко.
       О нашем же  «подвиге» никто больше и не вспомнил. Считалось, что мы сделали то, что и должны были сделать,  и не больше того, так что героизма в нашем почти суточном балансировании на грани жизни и смерти ни новый комдив, ни уж, конечно, помощник  с замполитом не усматривали. 
        Единственным радостным воспоминанием о тех,  в общем-то печальных днях, было событие, которое и стало для меня высшей наградой. Как-то ко мне в каюту, уже через неделю, если не больше, после нашего «героического» противостояния  стихии, робко постучали. Я, думая, что это Тарасенко, громко крикнул: «Да входи ты, входи. Ну, что ты скребешься,  как мышь о стенку. Входи!» Но вошел не Тарасенко, а Кирьяков. Длинный нескладный, он смущенно переминался с ноги на ногу, видимо опешив от такого приема.
Я поднялся из-за стола и, тоже смущенный сложившейся ситуацией, не сразу нашелся что сказать:
       - Извини, - начал я, подыскивая слова, - просто так вышло…Я думал это Тарасенко. Уж сколько раз говорил ему: «Заходи сразу.  Помощник  ты  или  нет…  У  меня  здесь   дам
бывает». Да, как тебя зовут?
        -  Виктор.
        -  Садись, Виктор. Говори, что у тебя ко мне?
    -  Да, ничего, я постою. Я пришел к вам, товарищ лейтенант, попросить прощение  за то… ну, тогда на  перегоне. Мы были не правы. Искали бы нас сейчас, как тех трех с гидрографического. В общем, вы извините нас.
       -  Да, было дело… Но  я тоже тогда сорвался. Да ты садись, Виктор, садись. Расскажи, с чего вы тогда так завелись?
      Виктор присел на краешек стула, все еще чувствуя себя стесненно в непривычной для него обстановке. Наверняка ему еще ни разу не приходилось долго бывать в офицерской каюте да еще и полноправным гостем.
      -  Да мы и не заводились. Просто как-то засомневались, а туда ли вы нас ведете? Ведь уже  почти десять часов шли без передыха.  Ну и решили присесть за этот валун, посмотреть, что вы на это скажите. Уверенность вашу хотели проверить. Мы, вообще-то, понимали, что мы не правы, но ведь к каждому начальнику свой подход. Нам вы представлялись не таким, как некоторые, а таким, как матросы прозывают, «добрым» офицером, который зазря нервы не распускает. Мы же видели, что на своих матросов вы никогда голоса не повышали. Ну, думали, сейчас он все разъяснит, уговаривать начнет. Ну, как-то по-свойски,  поговорит… А вы вдруг так резко, в крик: «Приказываю встать!» Да еще палкой замахнулись. Другому, конечно, и слова бы не сказали. А от вас терпеть это было обидно. Тут вы как бы не в своем обличие показались. Вроде, как замполит или помощник какой. Ну, с ними-то оно понятно, но вот от вас… от вас мы такого не ожидали. Каждый человек должен соответствовать своей натуре. Если обычный жлоб на кого закричит, то все это примут, вроде так и надо. А если вдруг культурный вроде как человек разорется, то и не страшно вовсе, а противно. Как будто потерял что-то в себе.
        Я слушал Кирьякова, и щеки у меня разгорались. «Боже, - думал я, - каким же я был идиотом. И вот теперь матрос Кирьяков учит меня жизни. И правильно учит. Командовать людьми – не кнопки нажимать. Пришел прощения просить, а на самом деле преподал мне урок того, что надо оставаться человеком  при любых обстоятельствах».
       -  Спасибо, Виктор, за науку. Век ее не забуду. Ты кем был на гражданке?
       -  Лесорубом.
Я посмотрел на его огромные руки, на  его длинную, ломающуюся в пояснице фигуру и легко представил, какой естественный рычаг представляло это, кажущиеся на первый взгляд  нескладное тело, в работе.
       -  А я, знаешь, все время думал, кем бы это ты мог работать с такой странной фигурой и походкой.
      -  Да мне в селе тоже так говорят: «У тебя, Витя, ноги в лес, а руки по воду». Да ничего, я уже привык. Мне это не мешает. – Ну, я пошел?
      - Ну что ж, Виктор, - вздохнул я, тоже поднимаясь, -  кажется, все мы научились чему-то в той, не побоюсь сказать сейчас, смертельно опасной обстановке.  В чем-то я был не прав, в чем-то вы, но, согласись, ведь не сломались мы, не сломались, правда? И, если не считать той досадной перепалки возле валуна, никто не ныл, не скулил, хотя все были на пределе. Откровенно говоря, мне и до сих пор не верится, чтобы все десять человек выдержали фактически безостановочную гонку в течение шестнадцати часов! И даже Коровина сумели спасти. И пусть новый командир дивизиона  задробил все поданные мной на ребят поощрения – все равно мы хоть чуть-чуть, но побывали в настоящих героях.
        Я протянул Виктору руку и почувствовал железную силу его пальцев.
      - До свиданья! И спасибо, что пришел. Честное слово, для меня это больше, чем награда от нашего начальства. И, как говорится, «кто старое помянет…»
        -  Это точно, товарищ лейтенант, «что было, то быльем поросло».
        Виктор, улыбаясь, на прощанье стиснул мою руку  так, что у меня хрустнули косточки  в кисти, отчего ответная моя  улыбка получилась несколько вымученной, а он,  резко повернувшись, раскачиваясь торсом не в такт движению ног, вышел из каюты, поставив на этом последнюю точку нашей «героической лыжной прогулке».

                2006г.


                С РЮКЗАКОМ ПО ПРОШЛОМУ
             ( Из подражаний неопубликованным классикам)
 

        Матвей Егорыч Велогонкин, бывший в прошлом Таратайкиным, спрыгнул с подножки вагона прямо  в песок на крохотной станции Новоюрино, где  не было даже намека на платформу, а вместо станционного здания стояла будка, обшитая гофрированным пластиком, и пошел по густо пересеченной местности с большим зеленым рюкзаком за плечами, что говорило о наличии в нем еще значительных  творческих сил. Велогонкин активно вдыхал аромат сельской природы и с каждым шагом становился все моложе и бодрее.
         Когда-то в этих местах, а именно в деревне Тютино, в километрах пяти от станции, протекало его босое,  стриженное наголо  детство и бурная колхозная юность. В те далекие ныне времена Матвей Егорыч работал на грандиозной всеколхозной стройке по возведению каменного свинарника, поминутно проявляя чудеса смекалки и упрямства, свойственные людям крупного масштаба. Однако вскоре из-за непримиримых разногласий чисто этического плана с колхозным бугаем по кличке Барон, которому местные остряки неизменно добавляли еще и кличку Врангель, Матвей Степанович вынужден был уехать развивать свои нераскрытые таланты в город.
          Город встретил Матвея Егорыча бурлящим людским потоком и ошеломляющим автомобильным движением. Вместо косматых «лошаков» - гладкопузые автобусы и троллейбусы, вместо коров – бутылки с кефиром и молоком, вместо сельповского ларька – гастрономы с неисчерпаемыми запасами водки. Со всех сторон манили всевозможные соблазны. И молодой Тарантайкин, наскоро переменив фамилию на более современную Велогонкин, окунулся с головой в рабочий класс в качестве грузчика, предавшись всем удовольствиям городской жизни. Он катался в трамвае, не понуждая свой организм платить за билет, глядел на витрины магазинов, приценивался к стоимости роялей и золотых подсвечников, ел фруктовое мороженое, пил газированную воду без сиропа, а в плохую погоду   ходил в кинотеатр «Новости дня» на все сеансы подряд. Именно в «Новостях» он и нашел ту, которая  довольно быстро поняла его тоскующую колхозную душу и с которой он стал делить беспрестанные ошибки своей жизни.
         У Матвея Егорыча была ищущая натура. Он постоянно что-то искал, перепробовал множество смежных по интеллекту профессий, но все они не удовлетворяли его смутных духовных потребностей. Велогонкин ощущал, что в нем сидит некий червь,  источающий тягу к возвышенному. Он  поработал и дворником, и приемщиком макулатуры, и маляром,   и расклейщиком афиш, и много еще кем,  на что ушли основные годы молодости. Успокоился же Матвей Егорыч уже в позднем расцвете сил, когда устроился на работу театрального гардеробщика. Первые же слова могущественного администратора Льва Скачинского: «Театр начинается с вешалки», -  потрясли воображение Велогонкина до основания. Он сразу понял, что вырвался, наконец,  в первые ряды жизни. Это подтверждалось хотя бы тем, что сама соседская блондинка Ирочка, девочка во всех отношениях модная, у личного звонка к которой стоит очередь нервных поклонников, целует Матвея Егорыча в щечку за принесенную контрамарку.
         Естественно, что новое общественное положение Велогонкина не могло не отразиться на его воззрениях на семью и школу. С женой Клавдией, с которой он прожил  неучтенное количество лет, он решительно развелся, так как эта женщина достигла веса ста шести килограммов и настолько заржавела в своей отсталости, что потеряла способность еще куда-нибудь расти, как физически, так и духовно. На память о себе Велогонкин оставил Клавдии кое-какие воспоминания и сына шестнадцати лет, незаурядного второгодника, автора всей наскальной живописи на своей улице и в ближайших микрорайонах.
        И вот теперь, когда на него повеял снова ветер личной свободы, какая-то дремавшая, а потом вдруг проснувшаяся сила, потянула его, Велогонкина, в родные края. Захотелось, говоря словами поэта, «весомо и грубо» показать, как из какого-то там Тарантайкина получился, пусть не космонавт, но все же работник театра Велогонкин.
        Именно эта сила и привела Матвея Егорыча, наконец, на широкое асфальтированное шоссе, прорезавшее поселок Тютино, еще недавно называвшееся поселком имени Сто тридцать шестой партконференции, но с гордостью вернувшего себе первоначальное наименование.  Тютино – это звучит! Велогонкин шел по поселку и мало чего узнавал из-за происшедших здесь изменений.  В центре поселка сгрудилось несколько зданий городского типа, где было все, что нужно современно мыслящему человеку: продтовары, универмаг, почта, кафе, парикмахерская и даже платный общественный туалет. И это последнее как-то особенно тронуло Велогонкина.
         «Это  ж надо, подумал он, - в аккурат, как в городе. Когда бы не та дурацкая драма с Врангелем, я уже наверняка имел такой же шикарный вид, как, к примеру, из того вон окна: яблоньки, цветочки на клумбе, а там, за домами, и ближний лесок. Да и воздух здесь…с нашим городским не сравнять. Натуральный! Местного изготовления. Как говорится в пословице: «Хорошо в краю родном, - пахнет сеном … ну, и всем прочим».
         Матвей Егорыч так расчувствовался, что решил немедленно отыскать свой родимый дом, откуда началась его автобиография, где он издал свой первый крик, где получил первый воспитующий подзатыльник и где закончили свое существование и отец, израненный ветеран войны, и его истосковавшаяся по сыну мать.
       Едва только Матвей Егорыч свернул с асфальта в грязь боковой улицы, как ему в глаза со всех сторон стало бросаться прошлое. Первой бросилась маленькая свинарня, всегда вспоминавшаяся Велогонкиным почему-то, как грандиознейшее сооружение века, потому, видимо, что именно на его строительстве Велогонкин отличился, как активный строитель коммунизма.  Потом бросился здоровенный деревянный забор, окружавший в свое время территорию сельхозтехники, а теперь владения главного  тютинского богача. За ним бросился дом стародавнего Велогонкинского дружка Баламутова, в ту пору способного гармониста и охальника. После бросилась его бывшая изба с поваленной крышей и забитыми досками окнами. И в последнюю очередь бросился нечеловеческих размеров бык черно-белой масти, как две капли воды похожий на Врангеля его юности. Но если свинарня, забор, Баламутовский дом и прочие бросились к Матвею Егорычу чисто умозрительно, то дальний родственник Врангеля сделал это до дикости натурально. Только цепкая память Велогонкина, не дававшая ему и во сне забыть о ярких встречах с бычьим тезкой Крымского барона, помогла ему мгновенно, как в былые годы, оценить меру опасности, развернуться и стремительно стартовать по направлению к забору.
       Во время бега Матвея Егорыча преследовал не только потомок «барона», но и вопрос: «Почем знает эта проклятая скотина, что я когда-то враждовал с его прадедом? И «барон» давно уже сдох, и фамилия у меня совсем другая. Да и чего уж такого я ему, Барону  сделал?
      И, действительно, ничего такого особенного в прошлом между Велогонкиным и «бароном» не было, чтобы стало причиной кровной вражды. Ну, подумаешь, ну, пошутил как-то по молодости  Матюшка Таратайкин, пощекотал крапивой содержавшегося на цепи Барона по весьма чувствительным местам, чем унизил его бычье достоинство. Ну, показывал ему на испанский манер красную тряпку. Только, спрашивается, кто же из деревенских мальчишек не допускал подобных шалостей? Просто смешно, если бы из-за этого на них бросались все попадающиеся навстречу быки. Но Врангель был совершенно глух к любому здравому смыслу. Вторым делом всей врангелевской жизни, после прямого назначения, стало, едва сорвавшись с цепи, немедленно бежать за Таратйкиным, если только он  находился  вне дома. И единственно спасительным для Таратйкина местом
служил окруженный могучим забором двор сельхозтехники.
        Вот и сейчас Велогнкин кинулся именно к нему, забытому «другу юности». Но тяжелое бремя прожитых лет, а может быть, и отвлекающие от бега мысли, привели к тому, что расстояние между Веогонкиным и отпрыском «барона» катастрофически сократилось. Пришлось пойти на хитрость и, скрипя сердце, бросить на потребу врагу набитый вещами и продуктами рюкзак. Вещей и продуктов, конечно, было жаль, но что значат такие мелочи по сравнению с самой жизнью  еще вполне активного пенсионера.
        Бык, унаследовавший от предков слабость тактического мышления, сейчас же принялся подбрасывать рюкзак своими страшными рогами, стараясь разнести его в клочья, но рюкзак тут же застрял у него в рогах,  поле зрения предательски очистилось, и бык снова увидел утекающего противника. Осознав свою ошибку, «баронет» с удвоенной энергией бросился в погоню, но поздно – к забору Матвей Егорыч пришел первым, а «баронет» только вторым, отстав от победителя всего на пятнадцать-двадцать шагов. Понятно, что в такой ситуации времени на раздумье и передых не было. Матвей Егорыч уже всей кожей спины ощущал тяжелое бычье дыхание  и хлюпанье по грязи его огромных копыт.  Первый бросок через забор оказался неудачным. При второй попытке Велогонкин, собрав со страху все имевшиеся в наличие силы, так сгруппировался, что выполнил прыжок ультра-си сложности, позволивший ему не только оторваться от земли, но и зацепиться руками за верхний край забора  на высоте двух с половиной метров. Одновременно Матвей Егорыч подтянул под себя ноги, рассчитывая единым махом перевалить через забор, как это удавалось ему в юности. Но маха не получилось - опять-таки подвели годы, так  некстати налипшие на плечах, отчего Велогонкин дрябло повис над происходящими событиями в позе отдыхающей летучей мыши.
       И снова Матвея Егорыча выручила полная неспособность Врангеля-младшего трезво оценивать ситуацию. Вместо того чтобы выждать момент, когда силы у врага полностью иссякнут и он, согласно строгим законам элементарной физики, свалится вниз, в полное распоряжение победителя, младо-Врангель, заполошенный  дикой яростью, нанес Матвею Егорычу сильнейший удар по его плотно обтянутому штанами заду. Это, конечно, была неплохая месть за поруганную честь предков, но она не позволила уничтожить противника полностью. Застрявший в рогах рюкзак не только смягчил бычий удар, но и прикрыл собою смертельно опасные острия. При этом сила удара оказалась вполне достаточной, чтобы Велогонкин легко, как в юности,  очутился по другую сторону забора. Еще находясь в свободном падении, он успел рассмотреть, что внизу, прямо под ним, находится груда какого-то мусора и металлических неликвидов, поросших пыльной крапивой. Матвей Егорыч уже предвкусил на губах вкус крови и крапивное жжение, как вдруг ощутил резкий толчок, будто кто-то ухватил его налету мощной рукой, услышал трескучий звук раздираемой материи и  беспомощно завис  над мусорным пейзажем.
         Немного оправившись от полученного потрясения, Велогонкин обнаружил, что зацепился брюками за огромный крюк, предназначенный для развешивания противопожарных средств. К счастью, самих средств, как это и приличествует всякому коллективно разворовывающемуся хозяйству, на крюке не было. Матвей Егорыч верил в Бога, но слабо. Ходить в церковь ему всегда как-то не хватало времени. Он все больше доверял телевизору. А тут Матвей Егорыч перво-наперво перекрестился по случаю такого необычайного везения и чистосердечно произнес: «Господи, прости!».
         Потрепыхвшись всеми членами и услышав снова угрожающий треск материи, Матвей Егорыч решил, что подобная самодеятельность ни к чему, и надо ждать потусторонней помощи. Однако висеть вниз головой, прицепленным за штаны, было скучно и тяжко из-за прилива крови в голову из вышевисящих частей тела. Это побудило Матвея Егорыча искать способ облегчить свою висячую жизнь. Пошарив глазами по сторонам, он обнаружил поблизости еще один точно такой же крюк, и решение тут же созрело: Велогонкин ухватился  за крюк рукой, подтянулся и нацепил на него ворот своего пиджака. Приведя себя в естественно-горизонтальное положение, он сразу почувствовал, насколько приятней висеть на двух точках опоры. И, если бы не бессмысленно болтающиеся ноги и руки, то условия существования можно было бы принять  удовлетворительными.
       Тишина и безветрие теплого «бабьего лета» настроили Велогонкина на глубокий философский самоанализ, которого так не хватает многим из нас.
       «Черт бы меня побрал, - думал неудавшийся тореадор, стараясь приспособить куда-нибудь мешавшие спокойно висеть руки, - Куда попер? Куда попер, спрашивается? Нет, чтобы сперва зайти к местной администрации, - приехал, мол, работник театра, выходец из здешних мест. Собрали бы сельчан, как полагается быть, устроили бы встречу с заслуженным ветераном прошлой жизни. Смотришь, и какую-никакую премию бы выдали.  А я с рюкзаком, втихую, один… К дому своему, вишь, потянуло… Дурак старый… Вот на бароновское отродье-то и нарвался…Это ж надо, что б так не везло! Все как есть меняется. Деревню, вон, не узнать. А бугаи все такие же! Хорошо хоть штаны в комиссионке взял крепкие – лавсань с этой…с дратвой, а то б лежать мне щас в крапиве с попорченным гримом. Хоть бы Бог человека какого послал…»
        Бог, которого часто упрекают в медлительности, на сей раз тут же живо откликнулся на просьбу Велогонкина и направил к нему человека в виде сторожа в длинном брезентовом балахоне, в зимней шапке и двустволкой в руках. Увидев Велогонкина, пришпиленным к забору в положении полуневесомости, сторож испуганно вскинул ружье и заорал во всю мочь, стараясь криком взбодрить свой сморщившийся от страха дух: - Слезай, стерьва! Слезай, ворюга ирихонская! Слезай, говорю, покеда не пульнул в тя с обеих дуплетов, дерьмо бандитское!
         Впрочем, он бы давно уже пульнул, так как от страха у него скрючило пальцы, но, к счастью, пулять было нечем. Зная природную нервность сторожа, патронов ему, на всякий случай, не давали.
        Что пережил Матвей Егорыч под дулом огнестрельного оружия, описать в словах не хватит никакого Гоголя. Просто таких слов еще не придумано. По всем законам сердце его должно было лопнуть от страха, но в самый критический момент Велогонкин узнал в стороже своего бывшего дружка и соперника по амурным делам Баламутова.
       - Пашка!- закричал Матвей Егорыч, сдавленным голосом, еще не веря в очередное спасение, - Баламутов! Ты?
        - Кому Пашка, а кому и Павел Серапионович, - недоверчиво, но уже без надрыва огрызнулся человек с ружьем.            
       - Неужто не узнаешь? – приободрился Матвей  Егорыч, - Матвей, это  я, помнишь? Еще Нюрку-то,   чернявую, чуть  от тебя не отбил?
       - Да ну, неужто Матвей? – удивился Баламутов. Тебя сразу-то на верхотуре и не признаешь. А теперь, вижу, ты. И брешешь так же. И чего ж тя сразу на крюк потянуло? Али в селе боле места нету подходящего? Шел бы в избу-то, загостевался бы по дружбе.
      - Так я же, Паш, и шел, да вот, понимаешь, встретил этого…ну, как там… бугая вашего…?
      - Буруна, что ли? Хи-хи-хи-ой-их, ну, Матвей и не везет же тебе на бугаев. Бурун-то у нас  - полный смирняга. Не ём даже дети без всякого зазрения стыда катаются - хоб хны.Чевой-то он на тебя-то….? Хи-хи… Никак ему «барон» завещание отписал… Хи-и-их…
   - По мне твой смех, Павел Серапионович, так вовсе даже неприличный, обидчиво проговорил Велогонкин. -  Я, можно сказать, нахожусь в катастрофическом случае, а ты заместо того, чтобы чего-нибудь принять, начинаешь хихикать на больное место. Над собой, вон, пхихикал бы.  Люди-то кругом как растут! А ты? Чего ты достиг? Насколько мне судить, так в сторожах и закрепился.
        - Хе-хе-хе-е … и-и-х! – еще пуще разошелся Баламутов. – Да, если тебя, Матюха, с крюка-то снять, то мы еще поглядим, кто повыше постом будет.
        - Ты, Павел, чего не понимаешь – о том не суди, - строго заговорил Матвей Егорыч. – Я тебе ни какое-нибудь хухры-мухры, а работник крупного театра. Меня…
        - В цирке что ль обретаешься? Перебил Матвея Егорыча Баламутов. – По веревкам в тапочках ходишь? Ха-ха! Али этим, ну… что с ушами заместо ног…, моржам, во! – усы бреешь? Ох, ха-хи!
        - Дурак ты, Пашка, - чуть не плача от обиды, с сердцем сказал Матвей Егорыч, - столько годов…, а ты встретил, называется. В беде насмехаесся.
        - Да ты не сомневайся, Матвей, - спохватился Баламутов, - я ж тя отседа в два счета сковырну. А Нюрка-то моя тее штаны заровняет – ни одна спиртиза не догадается, где порвато было. Мы еще с тобой и самогону глушанем. Усю прошлую жисть помянем. Так что не забижайся. А шутить, ты же знаешь, - я без ентого, ну, ровно как в сортир не ходить, - не могу.
Говоря все это Баламутов, подошел к Матвею Егорычу  через крапивные заросли, подложил себе под ноги, чтобы можно было дотянуться до висяка, какие-то ржавые сельхоздетали, встал на них и, вытянув вверх руки, напрягшись, приподнял обвисшее тело Велогонкина, освободив его от крюков. Но в этот момент подножное баламутовское сооружение неожиданно скособочилось, Баламутова повело в сторону, руки его разъехались и Матвей Егорыч полетел в пыльную крапиву, прикрывавшую  металлические неликвиды. Пашка засуетился возле основательно подпорченного падением работника крупного театрального гардероба, сострадательно охая:
       - Ох, Господи! Да что же это такое деется на свете? Ну, до чего ж не везет человеку. На собственную родину заворотился – и вот - на тебе. Ох, да живой ли ты, Матвеюшка? А то, как же твои моржи-то без тебя? Я так тебе скажу, Матвей, ежели в каком месте человеку не везет, так лучше на тое место и не соваться. Ну, ничего, щас я тея до Нюрки доволоку – она враз тя на ноги поставит. Ох, какой сиприз мы ей заделаем, едри твой митрий! Ты главное дыши, Матвей, дыши – и все. Это полезна. Ты меня только за плечи ухвати, а там уж я тебя как-нибудь  до дома доставлю.
   Баламутов взвалил Матвея Егорыча на спину и потащил к воротам. На лбу у   Велогонкина  образовался кровавый рубец, ноги беспомощно волочились по земле, он с трудом дышал. Едва Баламутов плечом отодвинул створку ворот, как тут же замер в оцепенении – прямо перед ним стоял Бурун с зеленым рюкзаком между рогами.

                2008г.      


  ОХ,  И «ТЕПЛА»  ВОДА В НЕВЕ... В АПРЕЛЕ

В тот  год Женька жил  с отцом  на правом  берегу  Невы в поселке кирпичного  завода Красная Звезда. На отца, как  человека  побывавшего  в немецком  концлагере  был  наложен  годичный  карантин, в  течение которого  ему  запрещалась  работать  в  больших  городах.  Отец  выбрал  именно  этот  завод, потому, что  он находился напротив  поселка   Пантонная, с железнодорожной станции которой Женька  с  отцом могли  ездить в  Ленинград, чтобы  повидаться   матерью, сестрой,  братом и многочисленными  родственниками. И в летние,  и в осенние  дни, чтобы  перебросить людей  на левый  берег  Невы, к поселку  Пантонная, на  правом  берегу сидели на  лодках в  ожидании  пассажиров любители-перевозчики, готовые  в любую погоду  переправить вас  через  бушующую, гремящую Неву. А вот  зимой переход  на левый  берег  Невы был  всегда  сопряжен  с риском  провалиться под  лед.  С одной стороны, Нева  была  вспучена  огромными  торосами, создававшими  впечатление  надежности  ледяного покрова, а  с  дугой стороны, быстрое  течение  беспрерывно  подтачивало  лед,  образуя полыньи, прикрываемые высоко торчащими  льдинами  высотой  метра  в  три-четыре. Неопытный  человек, понадеявшись  на  ледяную скалу, смело заходил  за  нее, считая, что уж  возле   такой льдинищи-то  лед,  наверняка, должен  быть  прочным, и тут же  попадал  полынью. Однажды  Женька с  отцом  услышали только  всплеск и  чей-то  приглушенный вскрик. Подбежали  к полынье, но  там  уже  никого  не  было. Быстрое течение унесло провалившегося человека  под лед. Поэтому  зимой по  льду  они переходили  Неву  только   с кем-нибудь  из  местных провожатых.
    Но вот, наконец, апрель. Жители поселка не  могли  припомнить  другого такого   жаркого  апреля. К концу  месяца  Нева  очистилась  ото  льда, и  хотя Ладожский  лед  еще  не  прошел, но  лодки уже  вовсю перевозили  пассажиров  с одного  берега  на  другой.
    Женька учился уже в  солидном «выпускном» седьмом классе. В  те времена завершение  семи  классов  открывало  большие возможности. Можно было поступить  в  техникум, в ремесленное  училище, в ФЗУ, на  десятки  различных специализированных  курсов, в   учебные комбинаты при заводах и  просто в  ученики  к заводским мастерам. И вообще семь  классов  считалось  уже  весомым   образованием.  В его  классе учились, в  основном ребята, пропустившие три или четыре школьных года из-за  войны. Женька там  был  самым  младшим, и к  нему  относились несколько  снисходительно и  покровительственно. Он никогда  не  лез  в  разговоры «старших», которым было уже от шестнадцати до  двадцати с лишним  лет. А, если, не  сдержавшись,  вдруг  встревал в  какой-нибудь спор, то ему насмешливо указывали на  его место: «Ой, малек, подрасти малость. А мы уж пока и  без  тебя разберемся». Он сидел  за  одной  партой  с бывшим «сыном  полка» Андреем Осининым, высоким и тощим, по  причине царившего  тогда  голода, парнем, которому уже  исполнилось  семнадцать лет, но его  образование  остановилось где-то на уровне  четвертого класса. И вот теперь, с  напряжением  всех  сил,   он  хотел освоить  программу семилетки. Женька старался помочь  ему  как  только  мог, но больше  всего  помогали таким,  как  Андрей,  Женькин отец и учитель математики  Артемий Захарович, тоже побывавший в  плену, и тоже  отбывавший карантинный  срок. Поскольку  выезд  в Ленинград все  равно возможен  был  только  один раз  в неделю, с вечера   субботы на  воскресенье, а ходить в  поселке, фактически,  было  некуда,  то оба  учителя превратили  дополнительные  занятия, в своеобразные,   «курсы-догонялки», без которых людям, выбившимися на много  лет из школьного процесса, невозможно было  освоить довольно сложную для того времени программу седьмого класса.      
   В классе  было много  девушек, и даже  очень  симпатичных, но одна из них  Оля Орлова была  подлинной  красавицей. Ее мечтой   было  поступить  в  театральный  техникум, если такой есть, или  какие  нибудь подготовительные группы при  театре. Андрей, естественно,  был  влюблен  в  Орлову. И на всякие  праздники приходил во  всех  своих  регалиях. А их  у  него  было  немало. Один только полный набор медалей «Солдатской славы» чего стоил.  Обычно кавалерам всех  четырех высших солдатских наград присваивали  звание Героя Советского  союза. А вот  Андрея как-то  обошли. Может  быть, по  малости  лет, посчитали и так сойдет. Зато  Андрей не  упускал  случая показать  свое  геройство  перед  Олей.  И вот  когда  неожиданно  наступили  жаркие  апрельские  дни,   он  пригласил Олю  покататься на  лодке  по  Неве.  Оля чуть было не согласилась, но  все  же, в конце  концов, решительно сказала «нет». Тогда  Андрей решил  на  глазах  всего  поселка устроить водный аттракцион — прицепиться к  барже, которую тянет  буксир и таким  образом прокатиться до самого «Невского пятачка».
    Все  бы  хорошо, но  лодка  Андрея за  зиму подразбухла и  в  ней образовалась сильная течь. Пришлось  искать  лодку у знакомых. Добрей всех  оказалась тетя Лида, работавшая поварихой в заводской  столовой. Она  согласилась  дать  лодку, но  с условием, что  и  она  тоже  поедет, так как  не  может  никому доверить  своего «водяного коня».
    У Андрея было  два брата: средний — Толик, двенадцати лет, и меньший — Веня, которому  едва исполнилось пять. Женька  дружил  с Толиком, и, вообще,  дружил с мальчишками  своего  возраста, которые  учились еще  только  в  четвертых, пятых классах, так как, в связи с  разностью в возрасте, настоящих  друзей  среди  своего  класса  у  него  не было.    Главным  развлечением мальчишек  было  сражаться на «на саблях», бегая по огромным  четырех, а  то  пяти этажным, деревянным сооружениям для просушки  сырого  кирпича. В  серых, наскоро сбитых из досок постройках, не  было  стен, а  только полы с большими  щелями  для  лучшего  обдувания кирпичей  воздухом.  В бесконечных сражениях внутри    этих «просушек»  Женька  и  подружился с Толей, который был  лишь  на  год  его младше. 
    Узнав, что  брат собирается кататься по  Неве  на  лодке Толик тут же решил ехать вместе с ним, а  потом рассказал  о  предполагаемом  катании и  Женьке, который  тоже  упросил Андрея взять его  прокатиться. Андрей не  смог отказать  соседу  по  парте, который  изо  всех  сил  подсказывает  ему  при каждом  вызове  учителем. А тут еще  оказалось, что  мать трех  братьев именно  в  этот день  уезжает в Ленинград к сестре, и маленького  Веню не с кем   оставить. Решили взять и  Веню.
    Лодка  была  большой. Она  бы, вероятно,  и десять  человек  выдержала без всякого  напряжения, так  что пятерых-то взять для нее была  не велика  нагрузка. Только  вот сама  хозяйка, Лида, по  своим  необъятным  габаритам могла  бы  сойти  сразу за  четверых.
    Андрей для начала  подогнал  лодку к  пирсу, где  останавливались  речные  теплоходики, или «трамвайчики», как было  принято  их  называть. Там «многогабаритная» Лида  смогла  спокойно опустить  свое  колыхающееся тело на кормовое сидение, отчего  нос  лодки сразу  задрался вверх, как у  торпедного  катера, вышедшего  «на  редан». Дальнейшая загрузка лодки не  привела  к существенным изменениям в ее положение, хотя Женька сел на носовую банку, а  Толик  и  Веня расположились сразу  на  баночке за  спиной Андрея, усевшегося на  главной  банке, как  гребец. Так  с задорно  точащим  носом лодки они  и  пустились в плавание.
   Сначала  медленно гребли против  течения прижимаясь, как  можно  ближе  к  берегу, где  течение  сказывалось  не  так  сильно, и даже  потихоньку продвигались вперед. Но главная-то задача состояла  в  том, чтобы  дождаться буксира с  баржами, к  которым  можно  было  бы  прицепиться, а  иначе, двигаясь против  течения, ни  о  каком  «Невском пятачке» нечего  было и  мечтать.  Цеплялись  обычно  за свисающие с  барж тонкие бревна  или жерди, с помощью  который  баржа  крепилась к пирсу.  Бревна быстро вставлялись в специальные  отверстия в пирсе, и баржа  оказывалась намертво  закрепленной на  две  точки.
    Так, наслаждаясь горячим  солнцем, которое  с  лихвой  компенсировало  холод,  идущей от  невской  воды, лодка  с  пятью путешественниками, прячась у  берега   выжидала  своею добычу — каравана  барж. Хоть движение  против  течения  было медленным, но они  уже  добрались  от пристани «трамвайчиков»  до самого  поселка, а  баржи все  не  появлялись и  не  появлялись. Уже  хотели  оставить эту  нелегкую  затею, но  тут  на горизонте как раз и  появился буксир с  баржами. Учитывая что  лодку течением  отнесет  далеко  назад надо  было  скорее пересекать  Неву, так как  умные  капитаны тоже,  сберегая  и  топливо,  и  время, двигались поближе  к  берегу, но к противоположному от наших «героев». Андрей навалился на  весла  изо всех  сил, но  лодка  подошла  к  баржам с  небольшим  опозданием.  Буксир  тянул  три  баржи, и к  первой, наиболее  удачно выбившейся из кильватера в сторону  лодки, они  уже не  успели.  Андрей, увлеченный  идеей во что  бы  то  ни  стало  явить всему  поселку  свою  ловкость  и  отвагу, решился прицепляться ко  второй  барже, не  обратив  внимания на  то, что  третья баржа волочится буксиром кособоко, выставив нос далеко в сторону от кильватера в  направление  лодки. Женька  сразу  сообразил, что  ко  второй барже  нельзя цепляться, так как в  случае  неудачи, нос  третьей  баржи непременно воткнется в  лодку. Он кричал об этом  Андрею, но  тот действовал,  как  загипнотизированный. Тем  более, что на психику  давил оглушительный шум работы винтов  буксира,  плеск рассекаемой баржами воды, а  главное  огромная высота барж, которые  шли  пустыми, и возвышались  над  лодкой, как  три  высоченных  деревянных горы.
   Андрей все же сумел подойти к  борту  второй баржи, но  из-за  нехватки  времени сделал этот не  впритирку, как  это  делали бывалые халявщики, использовавшие трение  борта  лодки  о  баржу с  тем, чтобы  легче  было  сравняться с  довольно  большой  скоростью каравана. Андрей  же воткнулся в  баржу  под небольшим  углом. В  результате чего  лодку  немного  оттолкнуло  от  баржи и, чтобы  дотянуться до свисающих   жердей, Андрею пришлось привстать с банки, и потому жерди легко  потащили его  за  собой. Он  пытался, подсунув   носками ног под  банку потянуть  лодку  за  собой,  но поняв, что тяжело нагруженную  лодку ему   не вытянуть, Андрей сел за  весла  и  попытался оттолкнуться от  баржи, но кильватерная струя  сильно притягивала  лодку  к  барже. А тут  еще  подоспела  и  третья баржа, грозя своим округлым, огромным  как дом  телом,  навалиться на  лодку.  Однажды на  купании Женька видел, как мальчик нырнул в  воду с  пирса  вблизи от носа   стоявшей  вдоль  «трамвайного  пирса» баржи, и как течением мальчика  затащило  под  нее. Товарищи мальчика  бросились в  воду позади  баржи и выловили неудачливого  пловца, но  откачать  его  уже  не  смогли, ему  не хватило воздуху, чтобы пронырнуть под всей  баржей, и он захлебнулся: « Вот, - подумал Женька, - и на  нас сейчас навалится эта кривобокая громадина и  протащит  под собой  метров двадцать пять. Тут уж никакого  воздуху  не  хватит». - И  Женька  спрыгнул с носовой  банки, протиснулся между Толей с Веней, перескочил    через весла, зажатые в растерянности Андреем, и, закричав  Лиде: «Отойди к Андрею!», -  встал возле кормовой  банки, упершись  ногами  в  «рыбину», решетчатый настил на  днище.  Когда Баржа  совсем приблизилась  к  лодке, Женька  что  есть  силы  оттолкнулся от нее. Лодка, отошла от баржи всего  на  несколько сантиметров, но  как  мячик в воде, сначала притопилась, а  потом выскочила  из  воды  задрав вверх  корму. Своим вторым наскоком  баржа  догнала  лодку и ударила ее  по  задранной  вверх  корме.  От этого удара лодка  штопором  вонзилась  в  воду и отскочила  от  баржи  метров  на  пять. Теперь опасность  попасть  под  баржу миновала. Правда,  и то положение,  в котором оказались  любители  водных  прогулок, тоже  было  незавидным. К тому же, выяснилось, что  Андрей плавать  не  умеет. В  армии, в  пехоте, это  было  ни к чему, а  здесь он еще  не  успел  научиться. Андрей мог  только  кое-как  продержаться на  воде какое-то  время, Веня не  умел  плавать по  малолетству, Женька и  Толик плавать умели, но  лишь  настолько, чтобы хоть как-то спасти себя. Тем более, что  надо  было  проплыть вдоль все  еще  загораживающей путь  к  берегу баржи.   Осталась только  одна спасающая единица — Лида. При ее грандиозной полноте она  просто  не  могла  утонуть.  Неизвестно  умела  ли  она  плавать, но  руками  и  ногами  она  отчаянно  колотила по  воде. На ее  шее  пристроился маленький Веня, а,  держась за  ее  платье, рядом  плыл Андрей.  Наконец баржа  очистила  береговую линию  и  Толик с Женькой поплыли  к  берегу, со страха  даже  не ощущая «ледяной свежести» невской воды.  Они быстро  достигли  берега и, вскарабкавшись  на  землю у самого  пирса, где  останавливались  баржи под  разгрузку станков и бревен для завода в Пантонной,  стали звать  на помощь. К их  счастью,  несколькими минутами раньше по своим делам  к пирсу  подошел  буксир.  Капитан, увидев барахтающихся в воде людей, срочно направил  буксир  к  утопающим. Андрею бросили  канат и он, посадив себе  Веню  на  шею, ухватился за канат двумя руками, а  матросы  быстро втащили  их обоих на  палубу. С Лидой оказалось  все  сложнее. Канат Лида хватала, но у нее не  было  сил  удержаться   на  нем.  Тогда  матросы  сделали из  каната подъемного крана  петлю, набросили ее на  ногу Лиды  и стали поднимать хозяйку лодки краном. На  какой-то момент  Лида  зависла  над  буксиром метрах в  пяти  над  палубой.  И тут  возник  трагикомический  момент. По привычке многих  женщин  того  времени  она  не  носила  трусов. А так как  легкое  Лидино платье сбилось к  шее, то  изумленной  публике  предстала шестипудовая обнаженная красавица.
    Только когда  Лиду бережно  опустили  на палубу, оправили  платье, напоили чаем, привели в  чувство  и  Анрея, и  Веню,  пригласили, наконец,  на  борт буксира и спасшихся самостоятельно  Толика  и Женьку, чтобы  переправить  всех на правый  берег.  Женька все это  время пребывал  в  каком-то лихорадочном  состоянии, и  только  ступив на   брот буксира,  обнаружил, что  стоит  в одной  туфле. С обувью было тогда чрезвычайно  сложно. Отец купил  Женьке парусиновые  туфли не «барахолке» из  расчета, что  их  хватит  на  все  лето, и вдруг... Женька  никак  не  мог  поверить, что  потерял  туфлю  в Неве. Но от печального факта некуда было деться  -  одна  нога  Женьки была только в  чулке. Он даже  порывался сойти на левый берег, чтобы  поискать ее  возле  пирса у Пантонной, но ради  его туфли капитан, конечно, не  стал поворачивать буксир назад. Всех высадили на  «трамвайном пирсе», и даже Лидину  лодку подогнали. Естественно, что, хоть и  мокрые, но  счастливые, все  побрели  домой. Только  Женька никак  не  мог решиться показаться на  глаза  отцу. Что теперь  будет? Где  отец наберет  денег, чтобы купить  ему другую обувь на  лето? Самое страшное, что еще в совсем хорошие  ботинки, купленные  всего полгода  назад, его  нога  уже не  помещалась ни  при каких ухищрениях.
    Наконец, поплакав  немного, Женька  решился прийти  домой.
   - Господи, ты  жив!? - воскликнул отец, сидевший до этого за письменным столом лицом к окну, положив  голову  на  руки. - Все давно  пришли. Сказали, что  видели  тебя на  буксире. Где ты был столько времени?  Тут самому в пору в  Неву броситься.
       - Я туфлю потерял, -  сказал  Женька  голосом  обреченного  на  казнь. -  И все  боялся  тебя сказать тебе про туфлю.
     - Знаешь, - я никогда не  поднимал на  тебя руку, - вспылил  отец, -  но  сейчас мне  хотелось бы  всыпать  тебе по  первое число. Разве можно так  относиться к  людям, которые только  и живут ради того , чтобы  жил  ты. Надо  же, о туфле  ты  подумал! А обо мне!
   Женька расплакался и прижался к  отцу. Отец погладил Женьку  по  голове  и тихо сказал:
     - Запомни сынок, даже с самой тяжкой  бедой иди сначала к  тому, чья жизнь неотделима от твоей. Тогда и беду победить можно. Только к  тем надо идти, кто дорожит твоей жизнью, как своей. Только к  ним.
                2013г.