Хлеб

   

    Нынче в моде ностальгия по 90-м. Кто-то вспоминает одежду тех лет, кто-то музыку. Но многие этих милых девяностых просто не пережили. Им, невинным и безвестным жертвам политических реформ, посвящается этот рассказ.




Петровна уже несколько дней не выкупала хлеб. Вчера вечером с чаем она съела последнюю уже черствую горбушку белого. С утра она собиралась в магазин: в зеленую клеенчатую сумку с рваными ручками, обмотанными грязным лейкопластырем, она положила стеклянную банку для сметаны с пожелтевшей пластмассовой крышкой, эмалированный бидончик для молока с черной выбоиной на боку, три старых полиэтиленовых мешочка, один - для хлеба, другой - для рыбы, если будет, кота-то нечем кормить, а третий - под творог, тоже если будет.
Петровна глянула в окошко. На улице шел мокрый снег. Она достала из шкафа линялую оранжевую шерстяную кофту, чуть тронутую молью на левом рукаве, надела ее и застегнула на все пуговицы. Потом повязала коричневый пуховый платок, что купила ей старшая дочь на семидесятилетие, обула черные резиновые сапоги с аккуратными заплатами на носах, надела зимнее пальто. Зимнее пальто у Петровны было хорошее, с песцовым воротником, младшая Альбина справила.
Взяв сумку, Петровна оглядела избу, выключила свет в кухоньке. По коридору прошла на веранду и закрыла входную дверь на крючок изнутри. Веранда у Петровны давно и медленно оседала в землю на правый бок, сверху и снизу двери были большие треугольные щели. Сосед Непомнящий забил их досками. Веранду нужно было поднимать как-то, ремонтировать, да кому делать: Петровна жила одна, дочери в городе, и у обеих нет мужиков. Старшая развелась, у младшей муж-шофер разбился десять лет назад.
Петровна вернулась в коридорчик, прошла двором. Дверь на дворе запиралась на висячий замок, а ключ Петровна никогда не брала с собой, просто прятала его в укромном месте под низенькой крышей.
В будке заскулил пес. “Сиди, сиди, сторожи дом, я по магазинам пройдусь”, - спокойно сказала Петровна. Пес словно бы понял и перестал скулить.
Петровна закрыла за собой калитку. От ее дома улица резко поднималась вверх. Петровна шла быстро, как могла. Хлеб обычно привозили к одиннадцати, к открытию магазина, а было уже без двадцати. Петровна запыхалась и к концу подъема почувствовала покалывание под левой лопаткой. Она сунула руку в карман и похолодела: стеклянной пробирочки с валидолом не было. “Ну конечно, я ведь зимнее надела, а валидол остался в сером, осеннем”, - сообразила она. Но возвращаться было уже некогда, да и боль вроде бы прекратилась.
Подходя к магазину, Петровна еще издалека увидела две женские фигуры у входа. Она перешла дорогу. У двери магазина стояли бабка Рая Смолова по прозвищу Москва и дочь Пантелеевой с улицы Коминтерна Зинка, сорокалетняя толстая баба, работающая на железной дороге.
- За Зинкой будешь, - не здороваясь объявила Москва.
- Здрасьте, - сказала Петровна.
- Здравствуйте, Анна Петровна, - вежливо ответила Зинка.
- Ты чего же не на работе?
- Отгул у меня.
- Мать-то как?
- Да худо, Анна Петровна, совсем помирать собралась. И Ванька мой третью неделю не просыхает.
- А Лена что, учится хорошо?
- Хорошо, приезжала на выходные. А батька пьяный чуть ее учебники и тетрадки в лежанке не сжег, она книжки с собой взяла позаниматься, а он их - в лежанку, хорошо я увидала и успела выхватить. А еще, и смех и грех, все стопки из дому унес. Смотрю, в буфете ни одной стопки нету, искала-искала, продал, что ли, думаю. Так Леночка нашла на огороде. Он пил там с дружками, зараза, да и прятал их. До чертиков ведь допился, до белой горячки!
- Ох-ох-ох… - завздыхала Москва.
- Что вздыхаешь? - спросила Петровна.
- Все косточки ломит, должно, от погоды.
- Да, погода-то какая, не то осень, не то зима.
Подошла незнакомая молодая женщина с ребенком лет трех.
- Кто последний?
- Я последняя, - ответила Петровна.
- Да с ребенком-то без очереди возьмешь, чего ты стоять-то будешь, - вмешалась Москва.
- Ну что вы, какая очередь, три человека всего, постоим, пусть привыкает.
- Оно конечно, - согласилась Москва.
Снег все шлепал и шлепал мокрыми хлопьями. Народу постепенно прибавлялось. Было уже одиннадцать Пришла заведующая Кира Николавна, с усталым накрашенным лицом, одетая в черную шубу и норковую шапку, поздоровалась и, открыв дверь, пустила очередь в магазин. Самые бойкие старухи пробились вперед и уселись на теплых низких батареях. Петровна тоже хотела сесть, но места уже не было. Петровна не растерялась и подошла к железной ограде, отделявшей кассу от лотков для хлеба. Она оперлась на нее, почти села. Снова кольнуло под лопаткой.
Народ все шел и шел. Забегали молодые, заглядывали внутрь, но стоять им было лень или некогда, и они уходили.
- Обычно ведь хлеб к открытию привозят, - сказал кто-то.
- Может, и вообще не будет хлеба! - злорадно крикнула Москва.
- А чего ж не будет-то?
- А свету вчера не было, вот пекарня и стояла, не работала.
- Болтай! Свету не было всего час.
- Да есть хлеб, у переезда в магазине недавно разгружали, мне соседка встречу попала с хлебом, только мне дотуда не дойтить. Садитеся кто-нибудь, а то я уж поджариваться стала, - сказала старуха Антипова, поднимаясь с батареи.
- У переезда, говоришь, есть? - спросила Петровна.
- Есть. Там разгрузили, потом машина в пекарню, а потом сюда пойдет. Тут езды полчаса. Щас хлеб буит.
“Пойти к переезду, что ли, - подумала Петровна. - Ладно уж, постою”.
Хлеба все не было. Старик Кононов пришел с талонами на муку. Очередь сказала, что муки нет, но Кононов не поверил и пошел в подсобку к Кире Николавне.
- Я ж сказала вам, будет в конце месяца, откуда я знаю когда. Сегодня нет. - послышался хрипловатый голос Киры Николавны.
- Кира Николавна, а хлеб-то будет? - громко спросила Москва.
- Будет, будет, стойте.
Очередь скучала, с любопытством оглядывала каждого, кто заходил в магазин. Баранова, занявшая очередь за молодой женщиной с ребенком, уже успела сбегать в хозяйственный и купила там большую синюю пластмассовую ванну для купания детей.
- Ты че это, никак забеременевши, прибавления ждешь, - показывая желтые длинные зубы, смеялась Антипова.
- Господь с тобой, Наталья. Старое железное корыто у меня прохудилось, полоскать не в чем, а она легкая, большая, не заржавеет.
- Скока стоит-то?
- Пятнадцать.
- Дорого.
- Не дороже денег. - зло оборвала разговор Баранова. Она не любила Антипову, та вечно совала нос в чужие дела и была первой в поселке сплетницей. Именно с ее легкой руки пошел слух, что уехавший после десятилетки в город сын Барановой Сашка не завербовался на Север, как говорила всем Баранова, а сидит в колонии за драку.
Время приближалось к двенадцати. Хлеба все не было. Петровна окинула взглядом затоптанный плиточный пол, выгоревшую серенькую занавеску, закрывавшую вход в подсобку, засиженный мухами плакат на стене, изображавший лубочную красавицу с огромным караваем, стоящую на красной надписи “Хлеб - наше богатство”, лотки для хлеба с висящими на бечёвках вилками, развалюху-стул в кассе. Хлеба все не было, ждать уже становилось невмоготу, и Петровна решила, что через четверть часа она пойдет к переезду, может, там еще не весь хлеб продали.
Притащилась в магазин и Байкова, высохшая, сгорбленная, маленькая, в крохотных, словно детских, черных валенках и с узловатой палкой в руках, которую она ритмично переставляла, опираясь при ходьбе. Байковой было уже за восемьдесят. Из-под огромного платка торчал тонкий сухой нос и поблескивали большие черные глаза. А Петровна вспомнила вдруг ее в молодости, легкую, стройную, вспомнила, что было у Байковой какое-то удивительное шелковое платье с широкой летящей юбкой, похожее на розовое облачко, вспомнила, как плясала в нем Байкова на свадьбе у своей сестры еще до войны, как топала она маленькими ножками в белых носочках и туфельках с ремешками.
И еще подумала Петровна, что баба Рая вся опухла как-то, что у нее серое отечное лицо и должно быть не переживет баба Рая зимы. А вот Кононов, хоть и постарше будет Байковой, выглядит хорошо. А может, просто бодрится на людях, чтобы его не жалели бабы, потому что после смерти жены он живет совсем один уже лет пять. Да и Москва что-то не так болтлива сегодня , и совсем грустно смотрят ее обычно лукавые и быстро бегающие глазки.
Баба Лида Фролова, привалившись к стенке, тихо рассказывала:
- Пошла за водой, смотрю, никак Егорыч с молоком идет. Он мне сказал: “Иди, успеешь, в воскресенье без перерыва стеклянный работает. Я - домой, ведра пустые так и бросила, схватила бидон и побежала. А они закрыли на обед в два часа. Мы с Барановой час прождали; открыли магазин, а молока уже нет, продали все. А на входе-то написано, нет в воскресенье перерыва. До пяти должны без обеда работать. Зря только ждали! Что за жизнь такая пошла?! А видели, бабы, в стеклянном печенье по семьдесят рублей лежит! Импортное…
- Печенье-то лежит, а шоколад, плитки по шестьдесят пять, за один день разобрали, - перебила Петровна.
Очередь оживилась, загудела:
- Колбаса, говорят, по сто восемьдесят рублей будет.
- Ой, да что ж это…
- Раньше, бывало, придешь в магазин, тут тебе и баранки, и пряники, и конфеты.
- И макароны лежали, и консервы рыбные вообще никто не брал.
- Это все партократия везде засела и все вредит, - уверенно сказала Антипова.
Старик Кононов, коммунист, в начале лета получивший крохотный значок “50 лет в КПСС” и утешавший себя тем, что значок якобы золотой, обиделся:
- Не партия, а демократы твои вредят. При коммунистах порядок был. Вон, без суда разогнали партию, ничего, пусть теперь сами попробуют, посмотрим-поглядим, что выйдет.
- Молчи, дед, опозорилась твоя партия, - весело сказала Баранова, оправляя выбившиеся из-под платка седые волосы.. Очередь подхватила:
- Да, этот, как его, пуч устроили.
- Войска на людей погнали.
- Убили людей…
- Троих-то? Их подбросили, сами убили и подбросили, - защищаясь, ответил Кононов.
- Этого мы не знаем. Ничего мы не знаем. Нам бы прожить как-нибудь, перетерпеть. Вот и в городе тяжело, дочери пишут, тоже хлеба не могут купить после работы, очереди везде, - грустно проговорила Петровна.
- А ты бы и ехала в город, ведь они тебя зовут, что ты здесь одна. Там бы помогала, дочки - на работу, а ты с утра по магазинам, - посоветовала Баранова.
- Куда я от хозяйства?
- Какое у тебя хозяйство, кошка да собака.
- Нет, мне уезжать нельзя. Опять же огород, картошку ведь и дочки берут, приезжают сажать да копать. По нынешним временам оставишь дом, так и в доме все обчистят и дом весь по бревнышку унесут.
- Да, это верно, у меня вот десять кочнов капусты в сентябре украли, - согласился Кононов.
Ребенок у молодой женщины стал похныкивать, и очередь переключила внимание на него. Антипова смотрела на мальчика как-то зло, прищурясь, причмокивала и говорила:
- Ничё, ничё, миленькый, щас хлебушок привезут.
Мальчика пустили гулять по магазину. Он трогал ручонками никому не нужный зеленый чай в ярких, хрустящих пачках, горой наваленный на полку.
А баба Лида Фролова, уставившись куда-то вдаль бесцветными глазами с красными прожилками, сказала медленно:
- А я вот думаю… может… не исть совсем, чтоб скорей-то помереть.
После ее слов ненадолго установилась тишина…
И если бы кто-то сказал сейчас всем им: и Петровне, и Москве, и молодой женщине с ребенком, и старику Кононову, и Байковой, и бабе Рае Смоловой, сказал им всем, что вовсе не обязательно жить так, как живут они, что возможна совсем другая, иная жизнь, они бы не поверили. Для них это и была настоящая жизнь, такая, какая должна быть.
 Они всегда жили так: от весны до зимы, от получки до получки,  от беды до новой, еще большей беды. Только такая жизнь представлялась им правильной и справедливой. У каждого должна быть своя беда и свое горе; и при встречах они, словно оправдываясь, говорили друг другу не о том хорошем, что все-таки бывало иногда в их жизни, а о плохом. И если кого-то из них долгое время несчастье обходило стороной, он чувствовал себя виноватым, и потому ждал еще большей беды, еще большего несчастья для себя.
Так жили и ждали они всегда, и этому учили своих детей. И теперь, когда говорили им, что это неверно и что жизнь свою они прожили неправильно и зря, они не понимали и не верили. Они не могли быть другими и жить иначе, и сейчас, когда за это упрекали их постоянно, у них у всех на лицах появилось какое-то новое, глуповато-обиженное выражение, какое бывает у ребенка, которому папанька забыл привезти из города обещанный гостинец.
Они так старались жить честно и хорошо и ждали, что их будут хвалить за это, за их терпение, за их тяжелый и во многом бессмысленный труд, но их не только не хвалили, а ругали и даже проклинали, и от этого в головах у них все смешалось, и растерянность была теперь их постоянным состоянием.
Но они все еще чего-то ждали и всячески старались жить так, как привыкли, любили и хотели, вопреки тому новому, что вторгалось в их жизнь и нарушало ее привычное течение.
И казалось, разверзнись сейчас над ними небеса и раздайся глас божий, вопрошающий: “Кто вы и что делаете на этой земле?”, они бы не удивились и спокойно ответили: “Мы - дети твои, господи, и мы ждем нашего насущного хлеба”.

Хлопнула дверь, вошел паренек в ватнике:
- Кира Николавна, хлеб привез, принимайте.
Очередь зашевелилась, отошла от стен, стали выстраиваться в линию. Хлеб разгружали. Люди стояли плотно.
- Не жмите, не жмите!
- Не жму!
- Белый-то есть?
- Пока черный разгружают.
Петровну сильно прижали к железной загородке. У нее опять закололо сердце, но Петровна думала только о том, будет или нет белый. Люди засуетились, доставая засаленные кошельки, комкая в руках деньги и талоны.
- Есть белый, - радостно улыбаясь, повернулась к очереди Москва, которая прошла уже вглубь магазина и стояла у лотков.
- Хорошие батоны? На той неделе, помнишь, такие маленькие были, из отрубей, поросячий хлеб, - спросила Антипова.
- Хорошие, большие.
- Он полезный, с отрубями-то, по телевизору говорили, - сказала Петровна сама себе.
Стали отпускать хлеб. Петровну оттерли у лотков, но она догадалась обежать всех, зашла вперед и из крайнего лотка достала два батона белого, а Фролова подала ей две буханки черного. Очередь смешалась, спуталась. За Зинкой встали те, кто пришел гораздо позже Петровны. Петровна тыкалась то туда, то сюда:
- Что ж это, ведь я в начале была.
Кира Николавна сама села за кассу, положив на развалюху-стул маленькую вышитую подушечку, начала принимать деньги и вычеркивать дни в талонах.
- Идите сюда, вы впереди меня стояли, - сказала женщина с ребенком Петровне и, легонько взяв ее за плечо, задвинула в очередь.
Петровне вычеркнули в талонах хлеб и булочные изделия за три дня.
- Что же вы, бабушка, и декабрьские талоны носите, ведь можете потерять, - ласково пожурила Кира Николавна, рассчитываясь с ней. Петровна ничего не ответила.
Она уложила хлеб в сумку. “Почти полтора часа отстояла”, - подумала она, глядя на маленькие часики с оборванным и скрепленным потом медной проволочкой браслетом. Часики эти она получила в подарок от мужа после войны.
Петровна решила отнести хлеб домой, а потом идти в стеклянный ждать молоко. Стеклянным называли выстроенный в начале восьмидесятых магазин у памятника Ленину, хотя в нем было не больше стекол, чем в хлебном.
- Ну, бывай, девушка, - попрощалась с Петровной, выходя, Москва.
На мокром крыльце, поскользнувшись, упала Байкова. Ее поднимала Зинка. Петровна тоже помогла Байковой отряхнуться.
- Может, довести до дома?
- Не надо, дойду. Тебе ведь в другую сторону. Эх, жизнь наша… Скорей бы помереть, только бы не заваляться, обиходить-то меня некому, в больницу свезут, а я не хочу.
Байкова перекинула через плечо две связанные носовым платком сумки с хлебом и, опираясь на палку, пошла мелкими шажками.
Петровна тоже пошла. Вниз с горы идти было легко и весело. Из сумки приятно тянуло теплым хлебом. “Вот и хорошо, вот и хорошо, может, молочка еще достану, сметанки, может и творожок будет в магазине, мука у меня есть, растворю-ка я блинов. Рыбы если не будет, так Непомнящий мне обещал принести, он собирался удить, нажарю с луком, картошки наварю, щи у меня есть, целый чугун в кладовой на холоде. И котику рыбы дам, молока. Кот хоть и ленивый, мышей не ловит, зато душевный, ласковый. И собака у меня хорошая, Уголек, старый тоже, как и я, отдам ему гороховый суп, что стоит в холодильнике, хлебца ему мягенького отрежу. На Новый год дочки приедут, внуки. Сережа вроде женится к лету, может, еще и правнуков увижу. Все хорошо, дай бог зиму пережить”.
Петровна оставила сумку у крыльца, прошла двором и, открыв веранду, внесла сумку в избу. Кровь застучала у нее в висках, и лицо разгорелось от домашнего тепла…
Петровну нашел Непомнящий утром во вторник. Навстречу ему, виляя хвостом и скуля, вышел голодный Уголек. Дверь была незаперта.
- Эй, Петровна, - громко сказал Непомнящий, входя в избу. В доме было холодно.
Петровна лежала на полу кухоньки. Непомнящий долго смотрел на нее, а потом, стянув с головы шапку, пробормотал:  “А я вот рыбы тебе…  Эх, жизнь наша…”
А на столе лежал покрытый чистым полотенцем хлеб.