Вкус жизни

                ВКУС ЖИЗНИ
       
 Глава первая.                «ПРЕЛЮДИЯ»

                Николай Шатков стоял на огромном училищном плацу почти в самом конце длинной шеренги курсантов-мичманов, выстроенных для церемониала производства в офицеры. Перед шеренгой расположился большой стол, на котором лежали дипломы, кортики и офицерские погоны. Вокруг стола собралось все училищное начальство, какой-то  незнакомый  адмирал, видимо  из  управления ВВМУЗами, и военные преподаватели.  Происходила эта церемония в декабре.  Было холодновато, но терпимо. Но все же процедуру символического вручения погон старались предельно ускорить. Поскольку фамилия  Николая стояла в конце алфавита,  то у него было много времени подумать о том, что вот сейчас свершится почти невероятное, то чего он когда-то ждал, чуть ли не как спасения. Но  сейчас, когда это долгожданное спасение уже пришло, он вдруг чувствовал не пьянящую радость от столь значительного события в его жизни, а лишь облегчение от свалившейся с плеч казарменной ноши.
       В детстве Коля жил в доме рядом со школой, где преподавали родители, и рос в обстановке обожания многочисленных соседей, большинство из которых тоже были учителями. Сначала потому, что из-за повреждения позвоночника он четыре года пролежал в гипсовой кроватке, и когда его выносили на улицу, то все старались как-то выразить ему свое сочувствие и поддержку. Ему  дарили игрушки и конфеты и взрослые и дети.   Годам к семи у него вдруг пробудился голос и страстное желание петь. Свой репертуар он черпал из черного диска репродуктора. Соседи по дому любили его слушать, предсказывали ему будущее оперного певца и, шутя, просили у него дать им бесплатный билетик, когда он будет петь в театре. Вот так он и стал любимцем всего дома. Отчего у него с детства и на долгие годы сложилось стойкое убеждение, что вокруг него сплошь добрейшие  люди и он благодарно любил всех. На Колино  воспитание больше влиял  отец, чем мать.  Коля любил отца самозабвенно. И если, случалось, что он своим поведением огорчил отца, то так искренне раскаивался, что слезы проступали у него на глазах, и отец, видя их, уже сам успокаивал сына: «Ну, хорошо, хорошо, я вижу, ты все понял. И все же советую тебе  думать над своими поступками». – Да, он был шаловливым подвижным ребенком, вечно увлекающимся и попадающим в какие-то истории. Его энергия требовала выхода. При этом, даже играя в военные игры, он переносил командование над собой только в дружеской форме. Когда же кто-нибудь из ребят вставал в позу настырного начальника и пытался покрикивать «командирским  голосом», Коля или тут же выходил из игры, и, оттолкнув зарвавшегося «командира», кричал: «А с этим я не играю».
        Мать тоже активно участвовала в воспитании маленького Коли, усматривая свою роль в том, чтобы вовремя и с соответствующей проступку строгостью его наказать. Она хотела видеть в Коле идеального сына, и все, что хоть чуточку отступало от идеала, сейчас пресекалось. Коля буквально не выходил из угла, и, наверно, мог бы построить там свое постоянное убежище, если бы не отец, который с такой же настойчивостью вызволял сына из угла, с какой мать его туда ставила.
           В общем-то, он никогда ни о каком училище не думал. Его мечтой с детства было стать артистом. Других желаний у него не было. В девять лет он уже участвовал во Всесоюзной  Олимпиаде детского творчества и должен был выступить в заключительном концерте в Москве, если бы не война.  А в восьмом классе он уже состоял в театральной студии при Пушкинском Доме пионеров и даже успел сыграть в нескольких спектаклях до своего переезда в Ленинград.
     Однако когда Николай окончил десять классов, в семье сложилась непростая обстановка.
        Старшая сестра училась в институте, младший брат закончил шестой класс, а тут еще и Николай со своими мечтами стать артистом.  Обеспечивать всем необходимым трех детей еще в течение пяти-шести  лет для Колиных родителей, которые были уже в почтенном возрасте, а отец, к тому же, два года провел в концлагере, было делом нелегким.  А тут еще, ко всему прочему, мать и отец разошлись. Что  еще больше осложняло положение.
             На семейном совете с многочисленными родственниками отца было решено, что  пусть Коля сначала закончит «бесплатно» училище, а уж, потом, если  у него проявится  артистический талант, то он всегда успеет стать артистом. О, мудрые наивные «сенеки»! Если бы они знали, что в военные училища берут не для того, чтобы выращивать артистические таланты, что у них совсем другая задача: выпустить дисциплинированных специалистов, знающих ту технику, которой  им доверят управлять.
        Николай с большим трудом осваивал казарменные порядки. Наказания сыпались на него  одно за другим. Он пытался разговаривать со старшинами, ребятами всего на два года старше него, как с обычными людьми, стараясь им что-то доказать или получить от них какое-нибудь логическое объяснение их  приказов, а в ответ слышал только одно: «Или вы Шатков научитесь подчиняться, или вылетите из училища». Ему было непонятно, почему, например, вчера верхнюю простыню надо было складывать вдвое вдоль всей постели, а завтра ее уже надо было складывать в восемь раз и класть под подушку, а послезавтра складывать в четыре раза и класть на подушку и так далее. Но самое главное, что эти распоряжения, как правило, объявлялись в курилке и не всегда доходили до некурящего меньшинства.  При этом обнаружение неправильной заправки приводило к немедленному наказанию, и никакие оправдания не принимались.   Он месяцами не получал увольнения, он стал чуть ли не штатным уборщиком гальюна. Все это называлось у старшин «сломать салагу». Единственной отдушиной для Шаткова в это время было участие  в  художественной самодеятельности, куда его не могли не отпускать, так как на то был приказ начальника училища.  И если Шаткова все же не выгнали из училища, то исключительно потому, что старшина роты Бойко жалел его и часто говорил: «До чего же  вы наивный, Шатков. Вы так и не можете понять, куда вы попали. Хотите оставаться свободным? Оставайтесь, но внутрнне. Выполняйте приказы, как необходимую данность. Главное ответить «есть!», а там видно будет, что надо  сразу выполнять, а с чем можно и повременить». Жаль, что эта «философия» долго еще оставалась непонятной для Николая. 
        Неизвестно, как  бы сложилась судьба Шаткова  в училище, если бы по ошибке врача, посчитавшего, что Николай болен «свинкой»,  он  не попал бы  в Боткинские бараки, где пробыл больше месяца. За это время и старшины как-то успокоились, да и Николай многое понял из того, как надо вести себя в «системе», благодаря «просветительским беседам» своего товарища по классу Виктора Шматка, красивого, высокого, озорного парня, умевшего прекрасно рисовать, и  уже успевшего этим завоевать  авторитет у начальства. Шматок с настоящей «свинкой» попал в больницу за день до Николая.
     Для начала их поместили в карантинный бокс, отобрав при этом всю одежду вплоть до трусов, оставив им только по одной простыне. Завернувшись в них, как римские патриции, они разгуливали по боксу,  остекленному со всех четырех сторон,  в котором абсолютно негде было  укрыться  от  любопытствующих глаз. Унитаз  находился,  как  это ни  странно,  строго посредине бокса, и этим чудом цивилизации приходилось пользоваться, укрывшись простыней вместе с «чудом». Днем девушки-практикантки  из вузов и медицинских училищ, не отрываясь, смотрели на двух человекообразных животных, засаженных в стеклянную клетку. Шматок предложил лечащему врачу, еще совсем молоденькой женщине, нарисовать какой-нибудь плакат для больницы. Врач с радостью согласилась и принесла три  листа ватмана. На двух из них Шматок нарисовал  путь проникновения микроба в какой-то орган, а на третьем двух львов с человеческими чертами морд, и с помощью кусочков манной каши прикрепил их к стеклянной стенке, снабдив красочной надписью: «ЛЬВЫ СРЕДНЕЙ ВЕЛИЧИНЫ», что значительно уменьшило число подглядывающих. Через несколько дней их перевели в палату, где за ними наблюдала очаровательная медсестра, в которую Виктор тут же влюбился, а чтобы она чаще заходила в палату, Николай, ради друга, почти на «чистом бельканто» орал на всю больницу модную тогда итальянскую песенку «В честь красотки синьорины день и ночь поют аккорды мандолины…»
           Шматок принадлежал  семье потомственных военных, а потому с детства был знаком с  казарменными порядками и считал их в порядке вещей. Да и сам  он нисколько не сомневался  в том, что  должен стать профессиональным военным.   Весь  месяц он учил Николая относиться ко всему шутя, не делать драмы из-за глупых распоряжений старшин, набираемых обычно по признакам наименьшего числа извилин, чтобы проще и прочнее укладывались в таких головах любые, даже лишенные смысла  приказы.               
        - Например, тебе приказывают: «Помыть гальюн!», - учил Шматок, - а очередь не твоя. Ты отвечаешь: Есть!  -  и идешь к тому, кто должен убирать гальюн по очереди, и говоришь: «Старшина приказал, чтобы ты срочно вымыл гальюн», - и ты, вроде бы,  выполнил приказание, и самолюбие осталось в покое. А попробуй-ка  доказать старшине, что сейчас не твоя очередь  убирать этот «любимый» объект – бесполезный номер!
         Так что в училище Николай вернулся в какой-то степени другим  человеком и, при этом, прямо в самый день начала экзаменов. Безусловно, первый экзамен, с учетом сложившихся обстоятельств,   ему  могли бы перенести на время, когда экзамены пересдают двоечники, то есть за счет отпуска, но Николаю повезло:  в его классе первым сдавали экзамен  по химии,  а  в  школе ему химию преподавали так, что он усвоил ее сразу на всю оставшуюся жизнь. Прямо из больницы, только переодевшись в «первый срок», он тут же пошел на экзамен и легко его сдал.  С остальными предметами дело обстояло посложнее, особенно, с начертательной геометрией,  в которой он за два с половиной дня подготовки  так толком и не разобрался. Сказывались пропущенные занятия. Когда Шатков получил билет  с приложенным к нему графическим заданием, то подошел к доске в полной растерянности. Он никак не мог сообразить, куда и зачем здесь нарисовано столько линий? Единственное, что  ему хорошо запомнилось из прошлых лекций, так это  слова преподавателя Майзеля: «знаешь точку – знаешь начертательную геометрию», но надо было догадаться, каким образом эти линии связаны с этими самыми точками. Выручил Николая второй преподаватель кафедры, Певзнер, который вел у них практические занятия, а здесь лишь помогал основному преподавателю принимать экзамены.      
       - Ну, что тут есть непонятно? Что непонятно? - горячился добрейший старичок Певзнер, стоя возле Шаткова. – Ну же,  вот эту линию бером и тянем, чтобь она-таки ткнулась ув плоскость. И что оно будет?
     - Точка! – облегченно вырвалось у Николая.
     - Ну, так что ж вы морочите голову себе и мине. Ищите точка, вам говорят!
Вдруг вся задача прояснилась в голове у Николая. Сущность всех построений он понял прямо тут, стоя у доски, после чего быстро достроил необходимые линии, нашел искомые точки, а потом и всю заданную фигуру.
      - Я не могу поставить этому курсанту положительной отметки, - строго сказал Майзель, - так как вы, товарищ Певзнер, фактически, решили задачу за него.
      - Таки дайте ему  другую задачу, - пожал плечами Певзнер. - Об чем вопрос?
Майзель подал Шаткову карточку с новым заданием, решение которого Шатков начертил на доске за несколько минут. Майзель тяжело вздохнул, с укором посмотрел на Певзнера и сухо произнес: «Удовлетворительно». Но это уже было победой. Тогда еще Шатков жил по принципу: «Нам не нужен высший балл – лишь бы отпуск не пропал». Зато, выйдя из
кабинета, сидя  в коридоре, он уже сам  помогал решать задачи по «начерталке» еще не сдавшим предмет товарищам. Сравнительно благополучно справившись с экзаменами, Шатков впервые, с середины сентября,   появился дома в коротком январском отпуске. Мать была в восторге от бравого вида своего сына и, в особенности, кажется, от его палаша, весьма обременительного украшения, однако неизменно вызывавшего восторг у девушек.  Отец  был  куда более проницателен:
         - Я вижу, тебе не просто далось привыкание к казарменной системе. Боюсь, что наше коллективное решение еще дорого тебе обойдется. Все-таки нельзя в жизни идти против своего призвания. Я думаю, что ты слишком легко согласился с доводами наших родственников. Конечно,  тут наибольшую роль сыграл Георгий Владимирович. Он преподает в вашем училище, но как гражданский преподаватель видит вашу систему в несколько приукрашенном виде. Но что ж, сын, взялся за гуж, не говори, что не дюж.
    Второй курс не обошелся без приключений.  На практике в Севастополе в Стрелецкой бухте, из-за дыма, который напустили корабли, разводившие котлы, работающие на угле, он по боевой тревоге заскочил не в тот противолодочный катер, к которому был приписан, а в соседний, и в течение всего времени учений числился в дезертирах, за что получил 30 «суток без берега», то есть на месяц  был лишен увольнения  вместе с еще  несколькими так же как и он,   оплошавшими курсантами.
   Третий курс пролетел незаметно и был отмечен лишь одним запоминающимся событием. После тренировок в секции легкой атлетики Николай на общеучилищных соревнованиях выполнил норму второго разряда. И теперь красивый значок красовался на его груди, как орден. Николай не знал еще тогда, как ему пригодятся навыки в беге.   
          Четвертый курс до самого апреля проходил почти безоблачно, если не считать, что на зимней практике  подводная лодка «Щука», к которой был приписан Николай, на учениях, неожиданно дала «свечку», то есть так задрала нос, что параша, куда сливалось промывочное топливо, протирочная ветошь, грязная вода и вообще всякий мусор, прокатилась по металлическим пайолам и попала в объятия курсанту Бакулеву, сидевшему на приступке у самого торца дизелей, и  щедро обдала бедного  с головы до ног своим отвратительным содержимым.   Да и остальным обитателям дизельного отсека тоже пришлось не сладко. Всех бросило к корме  и каждый, чтобы не свалиться в одну кучу и не разбиться о дизеля или трубопроводы,  хватался за все, что попадало под руку.   С перепугу новичкам-матросам и курсантам показалось, что это уже конец. Но, как выяснилось позже,  такие «антраша» для лодки, хоть и не приятны, но, слава богу,  не смертельны.
Но вот наступил тот самый «беспощадный апрель». Именно из-за этих «апрельских шуток судьбы» Николай, в  отличие от других товарищей, получавших сегодня офицерские погоны,  шел к этому дню не пять, а семь с половиной лет,  и был так измучен    казарменной  обстановкой,  что находился на грани срыва.  Порою ему казалось, что он не вынесет ее удушающей тяжести и совершит нечто совершенно безумное, исключительно только из-за протеста против  ненавистной казарменной атмосферы. Еще бы!  Было уже невозможно сносить командование тобой  двадцатилетними мальчишками, не испытывавшими ни малейшего уважения к возрасту и способными выгнать тебя из строя увольняющихся за случайно развязавшийся шнурок на ботинке, за недочищенную впопыхах пуговицу на бушлате, за пылинку, обнаруженную на тысячу   раз   вычищенной   винтовке   Мосинаобразца  1898   года,   из   которой никто никогда в жизни не стрелял и стрелять не собирался,  но которая, кажется, нужна была лишь для того, чтобы осложнить и без того нелегкую курсантскую жизнь; за слишком жирно смазанный или «недосмазанный» палаш, за примятое кем-то одеяло на твоей постели и т.д. Нет, не дать возможности исправить выявленный огрех, а именно лишить одной из самых дорогих радостей курсанта  - увольнения. А если еще учесть   бесконечные мелкие придирки младших командиров, то все это вместе взятое взвинчивало нервы до предела. Но вот, все же, завязав  нервы в узел, он добрел, дотащился, дотерпел! Он уже инженер. Этого у него уже не отнять. А сейчас он еще станет и офицером.   А тогда, в том апреле…   
          Тогда, в том апреле, перед самыми экзаменами, всем курсантом перед строем был зачитан приказ Министра Обороны, о том, что отныне поездки в город Ленинград категорически воспрещаются. Увольнительная записка распространяется только на территорию того пригорода, на котором находится училище. Приказ всем показался настолько идиотским, что никто не принял его в серьез.  Большинство курсантов кровно было связано с Ленинградом: там жили их родители, родственники, там были их девушки, там были театры музеи – в общем, там была жизнь. А здесь – пять-шесть слабо освещенных улиц, две столовых, вечером превращавшихся в кафе, и один кинотеатр. 
        Поэтому Шатков, как и полторы тысячи его сотоварищей, в ближайшую субботу по выписанной ему увольнительной, не задумываясь, поехал  Ленинград. Тем более, что к этому его вынуждало одно чрезвычайно важное для него обстоятельство. В Ленинграде жила его девушка, отношения с которой у него складывались сложно. Николай давно был в нее влюблен и даже решился сделать ей предложение в самом конце их последнего свидания, однако девушка, смеясь, сказала: «Ой! Вот так сразу? Давай хоть после экзаменов (Надя училась в институте). Вот приедешь в следующий раз, тогда и поговорим».  Она была и  красива, и умна и, естественно, за нею увивалось множество поклонников, из-за чего она все как-то кокетливо уходила от того, чтобы прямо сказать «да». Так что с этой поездкой решался бы, возможно,  один из важнейших вопросов  его жизни.
           Доехав на трамвае до Юсуповсого сада, он сошел с  трамвая и чрез минуту уже поднимался по парадной лестнице старинного здания на улице Римского-Корсакова, в котором жила Надя.  Лестница была почти не освещена и только на площадке  перед Надиной квартирой  запыленная лампочка освещала огромную коричневую дверь. Николай нажал на белую кнопу звонка  и стал ждать. Дверь открыла Надина мать Ольга Александровна:
           - Ах, это ты, Коля! Входи. А Надюшки пока еще нет. Видно, в институте задержалась. Но будет, будет. Садись и жди.  Хотя, что же это я! Гостя кормить надо. Я сейчас.
           И добрейшая Ольга Александровна  пошла на кухню что-то готовить для Коли.
           Надя пришла довольно скоро, но не одна, а с двумя подругами, которых Коля уже давно знал, и тут же завязалась беседа с шутками, смехом, как и полагается в молодежной компании. Подогреваемый возможным решением «семейного вопроса», Коля был на высоте. Потом Ольга Александровна позвала всех  ужинать, и за ужином беседа пошла еще веселее. За разговорами время прошло незаметно, и наступила пора прощаться. Надя, провожая гостей, остановилась у открытой двери, и тут только, немного оторвавшись от девушек, вышедших на лестничную площадку, Николай, немного притянув Надю к себе, тихо спросил:
          - Надя, ну, когда же мы поговорим серьезно?
          - Ой, Коля! Прямо сейчас что ли? Поздно уже. Иди скорей провожай девушек. Иди, иди. Вот завтра приезжай, тогда и поговорим. До завтра, мой мальчик, - и она поцеловала Колю в щечку.
         Наде Коля нравился. Когда он появлялся, как-то сразу забывались все остальные поклонники. У Коли было приятное русское лицо, но главное – это тот, можно сказать «аристократизм»,  с которым он носил морскую форму. Мало того, что форма у него была подогнана безукоризненно, но он украшал ее еще тем, что казенные аляповатые погончики с якорями к ним и курсовые знаки, казенные бескозырки он  заменял изделиями у лучших мастеров, известных еще по дореволюционным  временам пошива аксессуаров к офицерским мундирам. Но вот ее отец, руководитель каких-то крупных строек в разных частях Союза, был категорически против.
         - Выйдешь замуж за этого нищего офицера и будешь мотаться с ним по всем флотам,
      Делать было нечего. Пришлось, как галантному кавалеру проводить девочек на  трамвае до их дома, после чего оказалось, что он совсем рядом с Витебским вокзалом, и поехать к матери в Пушкин на электричке куда проще, чем тащится через весь город чуть ли не до самой Невской Лавры, в школу, где жил отец. И Николай, распрощавшись с девушками, уже черезз несколько минут вошел на перрон.               
  Неожиданно его остановил молодой офицер, недавний выпускник артиллерийского училища, ставший помощником командира одной из рот: «Ваша фамилия?» – спросил лейтенант. Шатков хотел схитрить и назвал себя другой фамилией, поскольку кругом было полно курсантов возвращавшихся из культпохода в театр, многих из которых он знал. Но лейтенант, руководивший культпоходом, оказался весьма наблюдательным и  не поленился проверить названную фамилию по списку, и обман обнаружился. Несмотря ни на какие извинения и просьбы Николая, лейтенант  остался неумолим, и утром уже доложил начальству о «пойманном дезертире». Кроме Шаткова «погорел» еще один курсант, Штарко, задержанный так же одним из молодых лейтенантов.               
   Странное совпадение их задержания состояло в том, что фамилии обоих «дезертиров» начинались на одну  и ту же букву и были даже чем-то немного похожи.                Вот их-то двоих и решили изгнать из училища в  назидание другим. Оба они, к сожалению,  не к месту проявили мужественную гордость, думая, по наивности, что их чуть ли не с объятьями встретят на флоте, как почти сформировавшихся специалистов. Но все же более всего они надеялись на то, что их все же не отчислят, поскольку оба они учились выше среднего, а Шатков к тому же был известен всему училищу, как обладатель неплохого голоса и как постоянный участник всех училищных концертов художественной самодеятельности. Первый начальник училища хорошо знал его, так как на одном из концертов Шатков исполнил модную тогда неаполитанскую песню «Веренись в Сорренто», от которой адмирал пришел в восторг. Он сорвался с места, быстро подошел к сцене, схватил Шаткова за руки, пожал их, а потом, повернувшись  лицом к залу, воскликнул: «Вот как надо петь!». В тот же вечер Шатков, курсант всего лишь второго курса, был отпущен домой на  двое суток отпуска подряд, что являлось тогда высшей мерой поощрения.
         Новый адмирал худой длинный, ходивший выворачивая носки ног в разные стороны и шлепая при этом по земле всей подошвой, как ластами, был,  в общем-то, равнодушен ко всей
курсантской жизни, за исключением странного увлечения подглядывать и выискивать нарушителей где-нибудь из-за угла. А чтобы нарушителей было больше, он придумал замечательное нововведение, по которому курсанты должны были пересекать огромный училищный плац только по его краям, под прямыми углами и, ни в коем случае, не поперек. При  жестком распорядке дня, когда на личное время и на перерывы в занятиях отводились считанные минуты, дорога была каждая секунда. Дойти от одних корпусов до других, расположенных на расстоянии, примерно, целой автобусной остановки за десятиминутный перерыв было совсем не просто. А что касается курящих, так и вовсе невозможно, если только не пересекать этот злосчастный плац наискось. Так что сам адмирал и несколько его приближенных «хищников» почти каждый день добывали «крупную добычу», все увеличивая и увеличивая список курсантов, лишавшихся увольнения. Однажды, уже будучи мичманом, Шатков вышел из зала дипломного проектирования и увидел одного из своих преподавателей, капитан-лейтенанта с кафедры Морского дела, прячущимся за выступом стены и поджидающим курсантов, которые попытаются проскочить из одной аудитории в другую до звонка на перерыв. Ему этот офицер раньше казался весьма интеллигентным человеком,  они не  только отдавали друг другу честь, как это и положено по уставу, но еще и здоровались, как люди, уважающие друг друга. Увидев его в роли «хищника», караулящего свою очередную жертву, у Шаткова едва не вырвалось: «И не стыдно?». Однако он вовремя одумался, отдал честь, но не поздоровался как обычно. Тот все понял и смущенно отвел глаза.  Так  «набирались очки» для успешного продвижения по службе.
          Томительное ожидание до вызова к адмиралу длилось почти три дня.  Адмирал встретил Шаткова хмуро, немного покричал на него, как-то бесстрастно, вроде бы для проформы и отпустил со словами: «Где бы вам не пришлось служить в дальнейшем, помните, что вы служите не мне, а своей родине». Из этих его слов Коля понял, что с училищем ему придется расстаться. Что ж, мера наказания целиком лежит на ответственности начальника, и спорить с ней не имеет смысла. В конце концов, каждый отвечает за себя. И в этом отношении у него к адмиралу не было никаких претензий. Но подлость затеянного списания  вскрылась чуть позже, когда  дело Шаткова рассматривалось в Управлении ВВМУЗов. Начальнику ВВМУЗов Кучерову,  он явно понравился. Форма на Шаткове сидела как влитая. Две отутюженные складки на суконке, неуставные, но еще тогда и не запрещенные, выпуклые, литые, якоря на погончиках, выпуклые, блестящие курсовые знаки, от самого Бочина, тогдашнего законодателя «улучшенной» курсантской формы,   безукоризненные складки на брюках, сверкающие ботинки, аккуратная прическа – все это говорило, что перед ним  не  обычный  оболтус, которого и отчислить   не жалко,  но курсант, уважающий и себя, и службу. Кучеров  переводил недоуменный взгляд то на начальника училища, то на начальника факультета известного подводника Фисеева, который был назначен на эту должность за неделю или две до  «экзекуции» над двумя «погорельцами», а потому не знал Шаткова и впервые увидел его только в кабинете Кучерова. Наконец, Кучеров прямо обратился к начальнику факультета: «Кого отчисляем? Ведь нельзя же вот так просто и судьбу человека сломать, и государственные деньги на ветер выбросить?» - Фисеев густо покраснел и, преодолевая волнение, довольно сбивчиво заговорил:
        - Простите, товарищ адмирал. Я только что заступил на пост начальника факультета и могу говорить только согласно тем бумагам, которые мне переданы от начальника училища. От себя лично могу добавить лишь то, что узнал из разговоров с командиром роты и старшинами, чьим подчиненным был курсант Шатков. Все они подтвердили, что учится курсант Шатков хорошо, что по службе, в целом, замечаний нет.    
        - Ну, так в чем дело? – резко спросил Кучеров, обращаясь к начальнику училища.      
        - Это, товарищ адмирал, вам жалостливый начальник факультета все в радужных красках обрисовал. А на самом деле, по данным командира роты, ситуация иная. Мало того, что курсант Шатков  грубо нарушил приказ, запрещающий покидать пределы районапо простой увольнительной, и, несмотря на все мои предупреждения о самых серьезных последствиях его нарушения, все же поехал в Ленинград без отпускного билета. Кроме  того,  на  первом  курсе  курсант   совершил   проступок,   который  сам по  себе  был достоин отчисления из училища – он потерял Служебную книжку, за что был наказан 30-ю сутками без берега. На втором курсе, на курсантской практике, он по боевой тревоге вскочил не в свой противолодочный катер, то есть не в тот, к которому был приписан, и в течение нескольких часов числился в дезертирах. За что командиром бригады катеров ПЛО был опять-таки наказан 30-ю сутками без берега.
      -  Как же так, товарищ курсант?
      - Из-за дыма, товарищ адмирал, - краснея, отвечал Шатков. – В Стрелецкой бухте тогда к походу готовились  корабли с паровыми машинами. Когда они раскочегаривали свои котлы,
вся бухта скрывалась в дыму. Катера стояли кормой к пирсу, и все были похожи один на другой. А мы только что  прибыли на практику и еще не умели быстро отличать один катер от другого. По боевой тревоги все бросились к катерам и прыгали на них прямо с пирса. Тогда многие перепутали свои катера. Командир бригады посмеялся над нами, но чтобы мы впредь не были такими профанами,  объявил всем «заблудившимся» по «30 суток без берега». А через неделю за хорошую службу в походе он вместо поощрения снял с нас это взыскание.
     -Так. Что еще?
   - Хочу отметить, - снова начал говорить начальник училища, - курсант Шатков никакого участия в жизни училища не принимал. Жил, как говорится «с боку припеку». За все четыре года обучения он имеет всего несколько мелких поощрений..
   От такого наглого вранья кровь ударила Шаткову в голову, у него пересохли губы и он  заплетающимся языком хотел опровергнуть эту наглую ложь, но слова вырывались все какие-то вялые неубедительные, губы слипались, превращая речь в невнятное бормотание:
        - Но ведь я в самодеятельности… Я пел… Я с агитбригадой на лыжах…   
      Однако начальник училища не дал ему возможности оправдаться.               
        - Ну да, послушайте его. Он вам еще и не то напоет. А вот вам его карточка взысканий и поощрений.
    И  начальник училища протянул карточку адмиралу Кучерову. Кучеров внимательно прочел все, что в ней было написано, и  посмотрел на Шаткова даже с некоторой долей презрения, как человек, которого только что пытались нагло обмануть. 
        - Ну что ж, - сказал он, бросая  карточку Шаткова на стол, - все ясно. В общем, так, где бы вам не пришлось служить, постарайтесь, наконец, служить честно и добросовестно, - сказал он строгим казенным голосом. Потом внимательно посмотрел на Николая и с неожиданной теплотой добавил: «Мне кажется, вы это сможете. Поверьте, жизнь у вас еще большая. Все впереди. Идите».   
         



Глава вторая.             «МАТРОССКИЕ КАНИКУЛЫ»



            Так началась Колькина  дорога «из курсантов в матросы».
        Николай не боялся службы, и хотя расставаться с училищем было нестерпимо больно, все же думал: «Что делать? Другие-то служат. Послужим и мы. И все же, что  было такого в моей карточке взысканий и поощрений, отчего Кучеров так внезапно ко мне переменился?»  - раздумывал он, лежа на верхней полке общего вагона «пятьсот веселого поезда», которыми тогда называли поезда, двигавшиеся без расписания и без точной даты прибытия. 
         Карточку свою он видел много раз. Карточки взысканий и поощрений командир роты показывал каждому курсанту после окончания очередного семестра или когда вписывал полученное поощрение или взыскание. Он знал, что карточки у него не одна, а две, т.к. на одной все поощрения уже не могли поместиться. Взысканий у него было только два – вот те самые злополучные,  в которых он виноват был лишь косвенно. «Так что же там было такого?» - мучительно задавал себе Шатков один и тот же вопрос, но ответ на него ему было суждено узнать лишь спустя четыре года.
        В вагоне народу было на удивление не так уж и много. И Шатков, и его собрат по невезению Штарко хорошо устроились на верхних полках, подложив под себя для большего комфорта бушлаты, фланельки и даже кальсоны,  положенные им  по вещевому довольствию и выданному им с большим запасом добродушным баталером старшиной сверхсрочником  «дядей» Колей, горько переживавшим случившееся с ребятами несчастье.
          - Эх, не берегут у нас кадры, - говорил он, нервно почесывая белесые лохмы, рассыпавшиеся во все  стороны, когда он снимал фуражку в баталерке - таких ребят - и списать! И где они лучше-то найдут?
          Так что уж «дядя Коля» «расстарался» для ребят от души и выдал им по две пары фланелек, кальсон,  по две новых тельняшки, летнюю и зимнюю, по четыре паре носков, тренчики, гюйсы и новейшие несносимые «гады» -  так в шутку назывались яловые ботинки. Ребята и брать этого всего не хотели, думая, что все, что положено, им выдадут на новом месте службы, но «дядя Коля» только усмехался: «Эх, вы, молодежь зеленая, это у нас тут положено дать вам все и точненько, и в срок, а там еще неизвестно, куда вас судьба закинет. Я вот,  думаю, что вас сразу на корабль не пустят. Вы же, ну, как это сказать, проштрафившиеся. К вам еще годик,  два присматриваться будут. А то и сразу в такую дыру зашлют, где таких шмоток, что я вам тут даю, до самого конца службы не увидите». 
         Шатков и Юрий Штарко быстро подружились на почве общей беды и часами обсуждали все перипетии своей неудачной прогулки в Ленинград, беседы с Кучеровым, непонятную озлобленность училищного адмирала и планы на будущее, которое представлялось им не таким уж и плачевным. Их ободрял тот факт, что на флот, в город Балтийск, их отправили без всякого сопровождения. Просто сверхсрочник мичман Пятков купил им билеты на  железнодорожном вокзале, выдал  документы в конверте и посадил в   вагон, а дальше им предстояло самостоятельно двигаться до места назначения, которым в их отпускных билетах была указана комендатура города Балтийска. Ни у начальства, ни у Шаткова  со Штарко и мысли не возникло, что можно не выполнить приказ и податься куда-нибудь в другую сторону. Ребята чувствовали себя вполне самостоятельными, и им даже показалось, что причиной такой «вольготности» является их почти законченные четыре курса училища. Они еще не знали, как глубоко они заблуждаются.
          В комендатуре они сначала попали на глаза дежурному офицеру, который оглядел их  с какою-то странной настороженностью и сразу повел к коменданту, прозванному за его высокий рост «Полтора Ивана». Было раннее утро. Комендант только что пришел на службу и был страшно удивлен  появлением двух неизвестно откуда взявшихся курсантов. Обычно он сам  любил ловить этих распоясавшихся на практике мальчишек за мельчайшие нарушения формы или неписаных границ их пребывания вокруг учебной базы. А тут заявляются вдруг какие-то двое, когда и практика-то в училищах  еще не началась…
         - Вы откуда взялись, молодцы? – зло спросил комендант. – Заранее пришли  на «губу» проситься? Вроде бы до практики  вам еще далеко.
        - Мы курсанты   Военно-морского инженерного училища. Списаны во флот. Вот пакет на имя коменданта города Балтийска – четко доложил Шатков.
        - То есть, как списаны? - не понял комендант, забирая у Шаткова пакет. – Выходит вы, уже и не  курсанты, а матросы.
         Прочитав пакет, он еще больше удивился:
       - Так вы что, так без сопровождения и доехали до Балтийска?
        - Так точно, товарищ подполковник, - дружно ответили Шатков и Штарко.
        - Мало того, что непонятно, как это вы, без сопровождения,  добирались сюда пять суток, так вы еще мне тут  комедию устраиваете: они, видите ли «курсанты, но списанные во флот». Матросы вы! Матросы! – выкрикнул комендант. - Причем вам еще придется доказать, что вы и в и матросы-то годитесь. А на сегодняшний день вы опасные нарушители дисциплины. Дежурный! Забери-ка этих красавцев и запри в камере для задержанных. Да пусть свои курсантские знаки различия спорят. Покрасовались – и  будет.
          - А как быть с погонами? – забеспокоился дежурный. – У нас матросских погончиков не осталось.
          - Ладно, оставь им курсантские, но неуставные якоря немедленно снять. Как только патруль вернется из обхода, пусть сразу отведут этих двоих  в  Морской экипаж. Там их быстро научат «свободу любить». Марш в камеру!
          Шатков и Штарко по инерции четко повернулись и пошли за поджидавшим их в коридоре дежурным старлеем.
           Списание из училища со старших курсов было делом редким. Списывались только безнадежные двоечники и воры. Остальным же надо было приложить не мало усилий, чтобы расстаться с училищем. Едва они вышли из кабинета, старлей приблизился к ним вплотную и, понизив голос, спросил: «Ребята,  вы, по правде-то, чего такого натворили? С четвертого курса «за просто так»  не выгоняют». - Шатков уже было хотел броситься в подробные объяснения случившегося и показать как мало они, в сущности, виноваты, но Штарко не дал ему развести
слезливое оправдание и сказал, как отрезал: «Выгоняют!». - Старлей взглянул снизу вверх на высокого Штарко, и, скользнув взглядом по  его сосредоточенному, непроницаемому лицу, молча повернулся и повел «молодое пополнение флота» запутанными коридорами к месту их отсидки до прихода патруля.
         Камера оказалась не очень большой с нарами от стенки до стенки. Кроме их двоих в ней никого не было. Разговаривать  после  такого  приема  ни  о чем не хотелось. И так было ясно,                что впереди их ждут не лучшие времена. В мягких  брезентовых чемоданах, которые им разрешили взять с собой они нашли немного хлеба, кусок вареной колбасы, кусочек засохшей булки и все найденное разделили по-братски. По дороге надо было бы пополнить свои продовольственные запасы на всякий случай, но они были уверены, что, как это заведено на флоте, их первым делом накормят. Но тут получался совсем другой расклад. До флота им было, видимо,  не дотянуться. Прав оказался баталер. Шатков и Штарко пробовали уснуть, но холод и сырость в камере заставляли тот час же просыпаться и двигаться, чтобы хоть чуть-чуть согреться.
          Патруль вернулся из патрулирования часа через четыре.  Потом они ждали еще часа полтора, пока солдаты пообедают, и где-то в середине дня патруль из трех солдат под  командованием  молоденького флотского лейтенанта  повел их в Морской  экипаж. 
         Шли они сначала какими-то грязноватыми, основательно разбитыми улочкам, вовсе не свойственным немецким городам, но вскоре вышли на длинную, мощеную булыжником улицу  -  Гвардейский проспект,  который не в пример другим улицам содержался в чистоте и соответствовал званию главной улицы города. Где-то в конце проспекта вся группа свернула вправо и снова через сеть небольших улиц добралась до старинной крепости, окруженной со всех сторон широким и глубоким рвом. Конечно, с точки зрения экскурсанта, было бы заманчиво осмотреть это старинное  уже начинающее разрушаться сооружение, но трудно было представить себе, что в нем можно жить, и жить длительное время.. Ко входу в крепость, через ров, был проложен широкий мост, упиравшийся в огромные крепостные ворота, в которых сбоку была врезана небольшая дверь. Лейтенант постучал, дверь открылась, и из нее вышел старшина с повязкой дежурного.
        - Что, - весело спросил он, - пополнение привели? Давно пора. А то всех поразогнали – на кухне посуду мыть некому.
        - Хорошие перспективы открываются, - с мрачной улыбкой проговорил Юрий.
        - Да, - вздохнув, поддержал его Николай, - для неполного высшего образования – в самый раз.
         Войдя внутрь, они увидели, что территория крепости огромна. На  противоположной от ворот стороне  крепостная стена переходит в земляной вал, в который встроено двухэтажное здание. Напротив него стоит одноэтажный дом более-менее ухоженный и, судя по всему, служащий  для размещения кабинетов местного начальства. Так оно и оказалось. Шаткова и Штарко ввели в небольшую опрятную прихожую, откуда вели три двери, одна из которых была открыта. Через нее виден был обширный кабинет, в конце которого за огромным письменным столом сидел крепкого сложения полковник с большими пышными усами.
        - Заходите! Заходите! – сказал полковник резким командным баритоном. – Не стесняйтесь! Подойдите поближе. Так, рассказывайте, за какие такие грехи вы пожаловали нам в гости?
         Шатков, как всегда начал с ноющей ноты невинно пострадавшего, но Штарко перебил его и сказал проще и даже с каким-то вызовом:
         - Задробили, нам поездки  в Питер, товарищ полковник. А в увольнении приказали находиться только в пригороде, причем сказали, что новый порядок введен навсегда. Нам такое показалось невероятным. Мы не поверили и поехали, к своим знакомым, как обычно. Из тысячи прокатившихся выбрали нас двоих, чтобы доказать, что приказ не шуточный, и всем надо это учесть впредь. Теперь и мы поняли, что все приказы, даже такие как этот, надо выполнять. Ну, а чтобы это простая истина получше запомнилась, нас и направили к вам. А то ведь, как мы уже слышали, у вас тут на кухне некому посуду                мыть.               
     - Хорошо говорите, товарищ матрос. Но что-то мне не верится, чтобы с четвертого курса, почти с пятого, списывали за такие «шалости». Ведь  ваш пригород,  насколько я  знаю, находится  в черте Ленинграда. Вы что-то не договариваете.         
        - Тем более обидно, что в это никто не верит, - с досадой сказал Штарко. - Все подозревают, что за нашим отчислением кроется что-то более серьезное.
        Полковник потер обеими руками уже лысеющий череп, и после недолгого размышления сказал:
        - Ладно, коли не врете, то говорите правду. Дам я вам шанс. Мне нужны грамотные волевые старшины, но тут у нас не «школа бальных танцев», как это там, у вас в училище. У нас тут «суровые» люди, прошедшие огни и воды, пока, наконец, их командирам всеми правдами и неправдами удалось списать этих «молодцев» к нам, в экипаж. Мы усиленно предлагаем их в разные части – не берут. Боятся. С такими «кадрами» хлебнешь «радости». В общем, я дам команду старшине экипажа, пусть попробует вас на постах младших командиров. А там, при  хорошем поведении, будем ходатайствовать о возвращении вас в училище. Ну, все.  Вы свободны. Идите!
        Шатков и Штарко слаженно ответили «есть» и четко повернувшись кругом (не зря учили!), вышли из кабинета.
         На выходе из здания их уже поджидал старшина 2-ой статьи небольшого роста с въедливым взглядом.
         - Шатков и Штарко – вы? – спросил он механическим голосом, за которым скрывалось сдерживаемое  раздражение.
         - Да, - за двоих ответил Штарко.
         - Идемте. Вас определили в третий взвод, в мое отделение. Сначала пойдем в столовую. Обед уже кончился, но вас накормят. Я вас проведу.
         Они прошли уже знакомые им  здание, упирающиеся в земляной вал, и подошли к двухэтажному кирпичному зданию более поздней постройки, в котором на первом этаже и размещалась столовая. Хотя помещение столовой было не маленьким, но огромные столы со скамейками по обе стороны, за которыми умещалось сразу двенадцать человек, стояли впритирку друг к другу, что говорило о  большом количестве  кормящихся. На одном из столов одиноко стояли четыре алюминиевые миски.
         - Вот ваши порции, - сказал теперешний их командир отделения. – Как поедите, поднимайтесь наверх. Там зачислитесь на довольствие и получите постельное белье у баталера. Понятно?
         - Понятно, - недружно ответили «погорельцы», и  когда старшина повернулся в направлении выхода, сели за стол к своим порциям. Стол был покрыт зеленоватой клеенкой, на которой еще сохранились следы  розоватых пятен. Видимо, в прошлом клеенка была обильно разрисована цветами, но теперь они  почти стерлись от бессчетных протираний. Посредине стола, во всю его длину проходила странная, широиной в одну доску, ложбина глубиной  сантиметра в три. Клеенка была еще влажной после недавней помывки, но все равно оставалась сальной, что было заметно по капелькам воды, застывшими на ней блестящими бугорками.  На первое в мисках  оказались кислые щи, на второе - каша неопределенного происхождения, но и то и другое объединялось отвратительным вкусом. И хотя «молодые матросы» основательно проголодались, но не смогли осилить и половины содержимого мисок. Покончив с обедом, они понесли миски к окну посудомойки, перед которой стоял большой бак для отходов, уже наполненный почти до краев. В этот бак, видно, и пошла основная продукция здешней кухни. Прямо из столовой они поднялись на второй этаж и попали в темный коридор, подсвечивающийся двумя засаленными лампочками. По обе   стороны   коридора   располагались   двери   с  надписями  типа  «Бухгалтерия», «АХЧ», «Начальник снабжения» и т.д. Одна из дверей коридора была открыта, и из дверного проема вырывался сноп яркого света. Около двери, прислонясь к косяку стоял их командир отделения. Оказалось, это и была баталерка, где вновь прибывшим и надлежало получить «вещевое довольствие». Баталер, остроносенький старший матрос с блестящими  беспокойными глазками, осмотрел бывших кандидатов в офицеры с насмешливой улыбочкой и спросил у старшины:
          - Эти?
          - Они, - тускло ответил старшина.
          - Вам, как матросам, начинающим  первый год службы, положено выдать все новенькое. Вот смотрите, - баталер поднял на ладони два комплекта постельного белья, - ни разу не стиранные. Даже спрессованные еще по фабричному. - И чтоб потом не ходили жаловаться, что вам старье подсунули. А всю форму, которую не положено носить на данный день, сдать в камеру хранения и сложить на выделенную вам полку. Камера хранения рядом. Ключ у меня. Так что тащите сюда все, что у вас там в чемоданах. Чемоданы у нас запрещены.   Слушай-ка, Крайний, - обратился он к старшине, - а чего они у тебя с  такими причесочками, будто уже по пятому году отбухали и на танцы собрались? Вот обстрижешь, тогда и белье выдам. 
         - Тебе что? Больше всех надо? – без вызова, но с неприязнью сказал старшина. Еще успеют остричь. Дай людям белье.
         - Не дам. Старшина гарнизона не велел.
         - Врешь ты все, - пробормотал Крайний, но спорить не стал. – Пойдемте, - обратился он к Шаткову и Штарко.
         Они снова спустились вниз, где перед входом в столовую располагалась небольшая комнатка, служившая парикмахерской. Парикмахером был простой матрос, неизвестно по каким причинам назначенный на эту должность, но явно, как это выяснилось позже, никогда до службы не державшей в руках машинки для стрижки волос. И Шатков, и Штарко были абсолютно уверены, что речь идет о простой подстрижке их не в меру разросшихся шевелюр. Поэтому Шатков послушно сел первым на табуретку, подставленную «парикмахером». Тот закрыл шею Шаткова грязной наволочкой, неожиданно приложил машинку прямо ко лбу и выстриг кусок аккуратного колькиного чуба, выдрав попутно часть волос вместе с корешками. Шатков в ужасе соскочил со скамейки.
        - Ты что делаешь, гад? – забыв обо всем, заорал он на парикмахера, но тут же услышал спокойный голос старшины, который, конечно, уже видел подобные сцены.
        - Не надо кричать. Успокойся. Он все делает правильно. Вы служите по первому году, и вам положено стричься «под ноль». Приказ постричь вас поступил от начальника гарнизона.
        - Не верю! – еле сдерживаясь, чтобы не закричать, - сказал Штарко. –  Полковник            не  мог дать такого приказа. Мы были у него…
        - А вот, дал! – уже резко перебил его Крайний. –  И зря нервы мотать друг другу не стоит. У нас ведь и насильно могут… Тогда будет еще обидней.
        Шатков снова сел на табурет и со злостью процедил: «Стриги дальше!»
        Через несколько минут и  он, и Юрка Штарко стояли, блестя серыми обритыми черепами, став вдруг и вправду похожими на только что призванных новобранцев.
       Друзья внимательно поглядели друг на друга, удивляясь разительности произошедших перемен. Криво усмехнувшись, Штарко подвел итог:
       - Ничего. Отрастут. Зато как помолодели!
       - Да уж, - вздохнул Шатков, - тебе теперь больше семнадцати не дашь.
       - А тебе и вовсе двенадцать с половиной, - незлобно огрызнулся Шатков.
       - Хватит страдать. Идите на работу.
       - Что, прямо сегодня? – удивился Штарко.
      - А вы что, сюда отдыхать приехали? – с грубоватой небрежностью произнес Крайний. – У нас сегодня по плану уборка территории. Ведра, метлы и лопаты возьмете у дежурного на входе в казарму. Двигайте.
        Штарко пристально посмотрел в непроницаемо враждебное лицо старшины и махнул рукой: «Эх, пошли Коля. Все равно «безграмотные», - сказал он тихо, выдернув словцо из любимого своего анекдота, суть которого состояла в том, что Волк уже совсем было собрался напасть на Кобылу, но та его остановила: «Меня есть нельзя, - говорит. – Я клейменая». – «Врешь! - не поверил Волк. – Докажи». – «Вот посмотри, клеймо возле хвоста». – Волк, по глупости,  подошел к Кобыле сзади, чтобы удостовериться, что она говорит правду, а та так лягнула его ногами, что Волк на время вырубился, а когда пришел в себя, то от Кобылы и след простыл. «Эх, - думает Волк, - и куда полез! Все равно ж - безграмотный!»
         - Да уж, полезли мы с тобой явно не туда, - сокрушенно  подтвердил Шатков.
         - Слушай, - спросил Штарко у старшины, - а где у вас тут гальюн? 
         - Умывальник  на площадке первого этажа, а гальюн за казармой, под навесом. По запаху найдете.
         Оказалось, что гальюна как такового не было, а был огромное отхожее место в длинном сарае кирпичной кладки, одна сторона которого была разобрана. В глубине сарая находилось небольшое возвышение – общий «толчок», в котором и были проделаны отверстия для отправления естественных  надобностей. К «толчку» вели высокие восьмигранные плитки, разбросанные в шахматном порядке, представлявшие собой «островки» среди разливанного моря нечистот. Только прыгая по этим «островкам»  и можно было добраться до «заветной цели».
       После знакомства с главной достопримечательностью крепости, Шатков и Штарко подошли к входу в казарму, где дежурный  старший матрос выдал им  по метле и лопате и показал территорию вокруг комендантского дома, которую им и предстояло убрать. Территория была огромна, но новорожденные матросы спорить не стали, полагая, что на уборку выйдет вся рота. Однако через некоторое время они поняли, что будут убирать они одни. Роту повели куда-то за пределы крепости. Работы было - хоть отбавляй. Весна выдалась поздней, холодной. На многих дорожках еще осталась не растаявшая ледяная корка, к которой налип накопившийся за зиму мусор. Да и вообще казалось, что дорожки эти никто никогда не убирал в ожидании прибытия именно этих двух недоучившихся инженеров.
         Работали до сигнала на ужин. Кое-как вымыли руки ледяной водой и встали в строй роты, идущей в столовую.
         - Всё сделали? – как всегда бесстрастно спросил Крайний 
         - Где там всё! – раздраженно ответил Штарко. – Там на целый полк работы… а мы вдвоем…
         - После ужина докончите.
         - А личное время? – не унимался Штарко.
         - Будите задавать вопросы – придется работать и ночью, - сказал старшина и отошел в сторону.
         - Знают, что нам нельзя  выходить из себя, гады. Нам же надо постоянно думать о возвращении, - тихо прошептал Юрию в ухо Шатков.
         - Да уж, намотают нам нервы на барабан.
         Юрий был выше Шаткова. Его удлиненное подвижное лицо украшали большие карие глаза, доставшиеся от отца. Отец был украинцем, а мать русской. Во рту у него блестела золотая «фикса», и вообще, порой у него проскакивали замашки мальчишек «дворового воспитания». Коля Шатков опасался, как бы Юрка не сорвался в обстановке направленного унижения.
          - Придется держаться, Юра. Другого выхода нет. И я думаю, что это еще не унижение. Самое страшное впереди. Так что принимай все, что они  творят, как должное. Благо у нас есть цель, ради чего терпеть.
        - Да я понимаю. Но трудно. А ведь дашь этому слизняку по морде – и загремишь в штрафбат.
       - Ну, вот еще! – резко остановил его Шатков. – Этого только не хватало. Такое вообще надо выбросить из головы.
           В это время рота втянулась в зал столовой, и стало не до разговоров. Прямо от входа матросы бросились к столам занимать места.  У «старожилов» уже были давно облюбованы лучшие столы поближе к раздаче. Пища выдавалась сразу на шестерых, раздачей ее руководил выборный «бачковой». Вперед выскакивал самый резвый из шестерки  и «забивал» места на всю братву. Новенькие же метались по столовой в поисках свободного местечка. Пока Шатков и Штарко разбирались, что к чему, все места оказались занятыми. Среди сидящих плотными рядами матросов при плохом освещении  свободное место найти было не просто. А когда они все же  были найдены, то оказалось, что «лишние» порции уже успели поделить. Крайний обругал бочковых матом, но обратно порций возвратить было уже невозможно. Старшина подошел к раздаче и попросил две порции  для вновь прибывших. Из окна раздачи Крайнему популярно объяснили, какое он есть дерьмо на самом деле, но порции, хотя и в урезанном виде дали. Шлепнули раздаточной ложкой немного каши в алюминиевую миску и дали по одному кусочку сахара к чаю вместо двух.
          «Инженеры» съели все мигом, даже не разобрав вкуса пищи, и не только не наелись, но даже почувствовали себя еще голоднее.
          Роту вывели из столовой, построили, провели перекличку и распустили  - до отбоя для всех наступило короткое «личное  время».
          - Матросам Шаткову и Штарко остаться на месте! - скомандовал старшина роты и ушел, оставив «инженеров» в распоряжении командира отделения Крайнего.
          - Пошли за инструментом. – тоскливо сказал Крайний, которому, видно, и самому надоел этот задуманный кем-то спектакль.
          Штарко и Шатков медленно потянулись за ним. По дороге они увидели, что между столовой и жилым корпусом стоит зеленый ларек и что это ларек открыт.
          - Смотри-ко ты! – не удержался Крайний и впервые заговорил с «инженерами» не на
служебные темы. Ларек открыт! Деньги есть? Купите чего-нибудь.
          - Вроде есть немного, - не сразу отозвались Шатков и Штарко, не ожидавшие от Крайнего такого сочувствия.
          Крайний тоже подошел к ларьку купил пару пачек «Памира» и полкило подушечек.Штарко и Шатков, поистратившиеся в дороге, понимали, что теперь деньгами бросаться нельзя, а потому купили всего цилиндрик печенья «Василек» и полкило конфет «Конек Горбунок». Получив инструмент они  присели на полуразрушенную скамейку, стоявшую возле одной из дорожек и, не спеша, съели  так неожиданно доставшееся лакомство. Почти перед самым сигналом «отбой» Крайний вышел на крыльцо казармы  и крикнул, чтобы они заканчивали работу. Когда Шатков и Штарко вошли в кубрик (так здесь по матросской привычке называли помещение казармы), все уже лежали в койках, ибо сон здесь ценился не меньше еды. Крайний принес им постельное белье, которое еще пахло фабричными запахами. Койки  их оказались рядом, но на втором ярусе.  Быстро застелив кровати, они тотчас же уснули. У них не осталось сил даже пошептаться, оценивая прожитый день. 
          Утром, после подъема и зарядки, отстояв очередь к кранам с водой  в жуткой тесноте лестничной площадки, они  все-таки успели умыться до построения на завтрак. Учтя опыт, полученный за ужином, высокий и сильный Штарко без труда раздвинул бушующую массу «страждущих» и оказался одним из первых у накрытого стола, застолбив место и Николаю, который шел вслед за широкой спиной товарища. Задержись он хоть на мгновение - и никакой силы, даже Юркиной, не хватило бы, чтобы удержать захваченный «трофей». И  все же  они  недооценили  противника.  Оказывается,  захватить  место  было всего лишь полдела. Одновременно надо было еще и хватать порции вместе с миской, складывать в нее и хлеб, и сахар, и масло, и все это плотно прижимать к груди. «Инженеры» не учли этой «тонкости», за что и поплатились  одной порцией, которую в общем гвалте и суматохе кто-то ювелирно похитил.  Пришлось довольствоваться одной порцией на двоих,  так как уворованные порции здесь не компенсировались. В противном случае на всю команду пришлось бы выписывать двойные пайки. Ведь каждый бы уверял, что он обворован.       
      Выходя из столовой, Юрий, подытожил очередной урок, преподнесенный бойкой публикой:
          - Ясно, Микола, как надо действовать? Я забиваю места, а ты следом бросаешься за порциями и гребешь их к себе, и сразу  в миски – и хлеб, и масло, и сахар. А когда вся кодла усядется, тогда и разберемся. А то ведь здесь и с голоду помрешь. Денег-то у нас с тобой почти не осталось. Прямо хоть домой пиши: «пришлите денег, дорогие папа и мама». Стыдуха! Ну, и вляпались же мы с тобой!
          - Да уж, одно слово - «безграмотные», - усмехнулся Коля..
          - Зато, чувствую, здесь нас с тобой «грамоте» научат.
          После завтрака роту построили. Провели перекличку. Троих не оказалось. Долго ждали. Не дождавшись, вызвали матросов из кадровой  роты (постоянной команды крепости) и те отправились на поиски ушедших в загул. После чего началась разводка на работы. Штарко и Шаткова направили убирать аллеи Гвардейского парка, где высший комсостав флота катался на лошадях, а им предстояло убирать с аллей мусор и конский навоз. В общем, работа была не весть какой сложности и сил требовала немного, но все равно страшно хотелось есть. Со времен отмены карточной системы после войны Шатков впервые испытывал столь острое чувство голода. Оно еще более усилилось, когда они из парка возвращались в крепость Гвардейским проспектом, где призывно пестрели витринами продуктовые магазины.
           К обеду «недорезанные офицеры», как их за их  спинами  со злобой называли матросики, подготовились и морально, и тактически. Как только Юрка захватил места Колька тут же вцепился в еще пустые миски и набросал в них свои порции хлеба. Когда все расселись, разыграли на пальцах, кто будет бачковым. Жребий выпал на Шаткова. Раздавать надо было в бешеном темпе, чтобы как можно быстрее освободить бачок для второго, которое накладывалось в него же. Чем быстрее подать пустой бачок, тем вероятнее получить  больше каши или картошки, да и кусок рыбы покрупней. И вот тут только «инженеры» поняли назначение странного желоба, проходящего вдоль всей столешницы. Все, кто не успел доесть первое к моменту раздачи второго или просто не захотел его есть, выливал первое прямо в этот желоб, имевший к тому же и наклон в  ту сторону, где находился проход для дежурных по кухне. Дежурные подставляли под желоб большой бак для отходов, куда бочковые тряпками скатывали вдоль желоба всю массу недоеденного первого. Время на раздачу второго тоже было ограничено, так как дежурные по столовой бегали и отбирали бачки, чтобы успеть их вымыть, пока в посудомойку подавалась горячая вода. Прозевавший вовремя подставить свою миску под второе оставался без оного. При такой организации процесса кормления время на обед составляло всего пять, шесть минут. Кто не выдерживал такого темпа оставался ни с чем.
          После обеда полагался час отдыха. Все валились на койки, не раздеваясь,  а многие и не снимая ботинок. После отдыха снова построение, перекличка и развод на работы. 
    Через час роту построили для развода на работы. Перед разводом  старшина роты объявил, что пропавшие утром матросы нашлись в продуктовом складе, где спокойно сидели и ели хлеб с маслом и сахаром. И сейчас решается вопрос, что с ними делать: посадить на гауптвахту или сразу направить в штрафбат. Кто-то из гущи рядов крикнул: «Ну и черт с ней с «губой». Зато хоть раз нахавались до отвала!».       
         В этот раз «недорезанным  офицерам» выпало погружать  металлолом в вагоны. Идти было сравнительно не далеко, но работа оказалась и тяжелой, и опасной. Первой неприятностью явилось «знакомство» с металлическими обручами от бочек.  Как только неопытный новичок наступал на ребро обруча ногой, то оно мгновенно, как Ванька-Встанька, поднималось вертикально и с огромной силой било ребром по голени. Даже прочная матросская роба рвалась, а на ноге оставался кровавый шрам. Шатков и Штарко не успели еще сообразить в чем дело, как получили несколько таких ударов, поскольку обручей не было видно под прикрывших их ржавой пылью и опавшими листьями. Пришлось выйти из опасной зоны и прикрепить на голени, поверх брюк дощечки, чтобы обезопасить себя от новых ударов. Еще сложнее было с загрузкой в вагон с высоким бортом тяжелых деталей от каких-то немецких станков и разбитой военной техники. Один раз, матросы, принимавшие груз сверху, не смогли удержать огромную опору из-под станка, и Шаткова с Штарко спасло лишь то, что плита, ударившись торцом о землю, повалилась в сторону вагона. 
             Вернувшись в крепость, еще до ужина «инженеры» сбегали в санчасть, чтобы намазать йодом и забинтовать разбитые голени. А после  тощего ужина их снова отправили на уборку территории. И хотя они показывали старшине, полученные ими раны, он остался непреклонен. И только когда Шатков и Штарко, чертыхаясь, побрели за инструментом, Крайний сказал им вдогонку: «Так приказано».
            Опять пришлось работать почти до самого отбоя. Помыв руки и лица  на площадке с умывальниками, они вошли казарму, не чуя ног от усталости и голода. Так же как и вчера все уже лежали в койках. Большинство уже спало. Тускло у самого потолка горела одна лампочка – ночник. Шатков и Штарко потянулись за полотенцами, чтобы утереться, но на спинках кроватей их не было. Тогда они отбросили заправленные под матрас углы одеял, рассчитывая утереться краем простыни, но оказалось, что нет ни простыней, ни наволочек.
          – Вот поганцы! - тихо выругался Штарко. – Чего им надо от нас?!
          - Тише, Юра. Не надо заводиться. Ведь им только этого и надо. Хотят посмотреть, как мы будем психовать. А потом придумают еще чего-нибудь похуже. Просто пойдем доложим командиру отделения, чтобы знал. А там видно будет.
            Шатков и Штарко,  стараясь не шуметь, подошли к старшинской комнате и услышали через дверь, что, судя по голосам, там еще не спят. Шатков тихонько постучал. Дверь приоткрылась и из-за нее высунулась физиономия Крайнего. 
           - Вы? – удивился  Крайний. - Ну, чего вам надо? –
           - У нас кто-то снял простыни, наволочки и полотенца, - вполголоса ответил Шатков.
           - Хм, - хмыкнул Крайний. – Новичков «учат». – Ложитесь так, не раздеваясь. Завтра разберемся.
           Полночи Шатков и Штарко не могли заснуть – душили обида и бессилие что-то изменить.
          Утром, после зарядки, к ним подошел Крайний:
          - Деньги есть? – неожиданно спросил он.
          - Зачем? – удивился Шатков.
          - Баталер согласился продать вам постельное белье.               
          - Денег нет, - категорически отрезал Штарко.
     - Ладно. Из денежного довольствия вычтем. А сейчас сбегайте к баталеру. Он чего-нибудь для вас подыщет.
           Баталер встретил их бурчанием:
         - Погоны по карманам таскали, а денег, видишь, у них нет. Жмоты. Вот возьмите! – и баталер вытянул из огромного узла какие-то синюшные простыни, застиранные до состояния половых тряпок, потом из других узлов достал такие же синюшные наволочки  и полотенца. - В другой раз рот не будете разевать. Салаги! – убежденно закончил он.
          Штарко одним прыжком подскочил к баталеру и, ухватив его за грудки, приподнял над кучей белья:
          - Слушай, ты! Барахольщик. Еще раз хавальник свой раскроешь не в ту степь – челюсть тебе на место поставим и все твои махинации на чистую воду выведем. Понял? Понял, спрашиваю?
          - Понял? – дрожащим голосом ответил баталер, с ужасом глядя на золотую Юркину «фиксу».
          - Эту дрянь мы не возьмем, - сказал Штарко, отбросив баталера на тюк с бельем. – После завтрака придем. А эти тряпки себе оставь.
          После завтрака друзья бросились  в баталерку, так как надо было успеть получить белье до построения на развод по работам.
          Баталер запоздал с завтраком и открывал баталерку, не глядя на поджидавших его «новобранцев». Когда он открыл дверь, Шатков и Штарко  увидели у входа, на табуретке, аккуратно сложенные два набора белья – не новые, но вполне сносно постиранные. Они молча взяли белье и, не сказав ни слова, ушли.
         В кубрике их поджидал командир отделения:
         - Значит, получили белье?
         - Как видишь, получили, - ответил Штарко. – Вот посмотри.
         - Ого! – воскликнул Крайний. – За что это он вас так полюбил? – Белье что надо.
         Шатков и Штарко, не вступая в разговор с Крайним, торопясь, заправляли постели. Опоздание на построение грозило неприятностями, так что было не до разговоров.
         Целую неделю роту водили на погрузку металлолома. Тяжелая физическая работа как будто бы сблизила экс-курсантов и матросов. Шатков и Штарко работали так, что не к чему было придраться. Они и не сачковали, как старослужащие, но и не ставили рекордов, чтобы выслужиться в глазах старшин. Просто старались быть «как все». Большая часть роты как бы приняла их в «свои» и стала относиться к ним по-дружески. Но от другой, тоже не малой части, все еще можно было услышать и злобные шепотки, и нарваться на неприязненные взгляды. В субботу после обеда роте приказали переодеться в «первый срок», т.е. в выходную форму одежды, и повели в Матросский клуб на концерт ансамбля Балтийского флота. Здесь друзей по несчастью ждал сюрприз: концерт открывал их бывший сотоварищ по училищу, отчисленный чуть раньше, в зимнюю сессию, за то, что трижды завалил экзамен по электротехнике. Это был Володя Шувалов. Небольшого роста крепкого сложения он обладал мощным и красивым баритоном. Матросский клуб был буквально заполнен его голосом. А пел Володя «дежурную»  в то время для всякого рода официозных мероприятий песню «Партия – наш рулевой». Кстати, и причиной его провала на экзаменах был именно его красивый голос. Он не столько учился, сколько по приказу командования училища разъезжал с концертами на все мероприятия, проводимые ВВМУЗами. Начальству лестно было показать, какие таланты водятся в училище. Но когда с Володей случилась беда,  его выгнали  с жестоким равнодушием. В антракте Шатков и Штарко с трудом пробились  к Шувалову за кулисы. Володя страшно удивился, увидев знакомые лица бывших однокашников.               
        - Вы-то как здесь! – невольно вырвалось у него.         
       - Грамоте приехали учиться, - с саркастической улыбочкой сказал Штарко.
        - За поездку в Питер выгнали, - прояснил ситуацию Шатков.                -       - Говорят, Жуков так  наводит порядок на флоте.
        - Ну, вы еще хлебнете! Мне-то легче. Об училище я уже не думаю. Пристроился здесь в ансамбле. Прочно. Не рай, конечно, но жить можно. А вы, небось, в Экипаже?
        - В нем самом.               
        - Я тоже с него начинал. Страшное место. Спасибо полковнику. Заметил меня и помог с переводом в Ансамбль. Ну, счастливо! Еще встретимся! - И Володя побежал на сцену, где ему предстояло выступить с хором.
        После концерта друзья, шагая в ротном строю, то и дело «сбиваясь с ноги»,  взволнованно обсуждали неожиданную встречу с Шуваловым и собственные перспективы на ближайшее будущее. А будущее, как им представлялось, теперь целиком зависело от начальника крепости. Увлеченные разговором они не заметили, что их «активно» слушают и шагавшие рядом сотоварищи по роте, и не только слушают, но и кое-что мотают на ус.
        Вечером, после ужина, к ним подошел молоденький матрос с зеленоватым нездоровым лицом и, не глядя на них, полушепотом произнес:
        - Зайдите в сушилку. Поговорить надо.
       Сушилка помещалась в длинном узком помещении на первом этаже, и по  причине постоянной сырости, почти всегда пустовала. Только изредка кто-нибудь решался оставить в ней мокрые «гады». Вот и в этот раз в сушилке кроме Шаткова, Штарко и странного матроса никого не оказалось. Можно было говорить, не опасаясь быть подслушанными.
         - Меня зовут Сергей, - первым начал разговор их новый знакомец. Голос его был глухой невыразительный и с первыми же звуками отдавал какой-то затаенной тоской. – Я тоже был курсантом. Только я после «Нахимовки». В прошлом году списали с Первого Балтийского.
         - Юра, Коля, - поочередно представились Штарко и Шатков.
         -   А чего не училось-то? Наука одолела?  - спросил Штарко.
         - А-а, чего там наука! – махнул рукой Сергей. Это ж не «Держинка». Мозги не перетряхивало. Шесть лет казармы! Вот что достало. Это же с ума сойти можно. В Нахимовском-то к нам еще по-божески относились. А тут пришли в «вышку» и на такую дисциплину нарвались: чуть дыхнул не в ту сторону, а тебе уже паяют «без берега». А я безвылазно сидеть в казарме не могу. Это же все равно, что в тюряге. Нестерпимо мне. И плевал я на их запреты. Они мне «без берега» - а я в самоволку. Целый год так ходил – и ничего. А на  второй год – нарвался. Следить стали. Поймали раз, другой – и выгнали. Я и отсюда сбегу. И сразу подальше, чтоб не поймали. Может, даже в Сибирь подамся. Там не найдут. 
         - Так ты что,  возвращаться в училище и не думаешь? – с недоверием спросил Шатков.
         - Я же сказал, ни в какую казарму меня больше не затянут. Лучше под поезд брошусь.
         После этих слов все трое замолчали. Ни у Штарко, ни Шаткова не находилось слов, ни поддержки, ни осуждения. Первым прервал молчание Сергей.
         -Я, ребята, чего вас сюда позвал. Предупредить хочу. Вам этой ночью «темную» собираются устроить. Тут за две недели вы вроде бы как притерлись. Быдло почти успокоилось. Его же страсть как корежит, что рядом с ними «без пяти минут офицеры», то есть те, кто, по их курьим мозгам,  мечтали из них веревки вить, а теперь сами ему в руки попали. Вот оно на нас за все жлобское офицерье и хочет расквитаться. А вы сегодня в строю, на переходе из клуба, болтали всякое. Планы какие-то там на возвращение в училище обсуждали. «Старикам» это не понравилось. Вот если бы навсегда на флот – другое дело. Тут можно поиграть в «салаги» и успокоиться. А от тех, кто возвратиться в училище хочет, от тех не отстанут.      
       - Спасибо, Серега, - горько улыбнувшись, сказал Шатков и пожал Сергею руку. – Веселая ночь будет. Но предупрежден – считай спасен.
       - Ты бы, Серега, вот что – бросил бы эту дурь с побегом, - тоном  умудренного годами наставника заговорил Штарко. – Скрыться – никуда не скроешься, а судьбу вконец поломаешь.
          Сережа искоса бросил взгляд на Штарко и, криво натянув губы, ответил резко, почти грубо:
        - Не надо меня учить. У меня и  так все сломано. Еще когда меня отдали в «Нахимовку». Я, может быть,  музыкантом бы стал. Или геологом. Не знаю. Но казарма не для меня. Я нутром ее не перевариваю. Ты вот  можешь жить взаперти, а я – нет! Не могу и не буду! Я жалости к себе не терплю. Вы о себе подумайте. И давайте расходиться, чтобы нас не застукали вместе.
        Опасаясь привлечь на себя внимание, «заговорщики» по одному, осторожно выскользнули из сушилки.   
      Учитывая предупреждение, полученное от Сергея, Штарко и Шатков решили дежурить поочередно, благо кровати находились бок о бок. На руки они заранее накрутили ремни с бляхами. Первую часть ночи выпало дежурить Шаткову. Часа в два ночи он разбудил Юрия.
         - Ну, чего? – спросил Штарко сонным голосом. – Не лезли?
         - Да тихо пока.
         - Значит, сегодня не полезут, - убежденно заключил Штарко и накрылся одеялом. – Я «погружаюсь».
         - Да брось ты, Юрка! - зашипел в самое ухо товарищу Шатков. – Сейчас самое время. Я что, зря всю ночь мучился? А на спящих навалятся – фиг выкрутишься.
         - Ладно, - тяжело согласился Юрий. – Попробую немного продержаться. Но лажа это все. Серегины выдумки.
      Друзья притихли. Шатков не мог сразу заснуть возмущенный отступничеством Юрки, а Юрка с трудом держался, чтобы полностью не «отрубиться». И тут они услышали шаги дневального, подошедшего к кровати заводилы среди «стариков» Слюсаря. 
        - Петь, вставай! Ты просил разбудить, - тихо сказал дневальный, но в тишине ночи слова его были слышны вполне отчетливо.
        - Тихо ты! – зло прошипел Слюсарь, и по скрипу металлической сетки стало ясно, что он поднимается с кровати. Затем Слюсарь совершенно бесшумно, видимо босяком, прошел вдоль ряда кроватей и разбудил участников ночного действа. После чего заскрипели сразу несколько кроватей. «Бойцы» готовились к нападению. Хотя теперь уже приятелям было не до сна, они все же не услышали, как перед их кроватями выросли головы нападавших, но из-под приподнятых одеял они все-таки увидели их вовремя  и мгновенно отрезвили ударами блях. Такое начало обескуражило нападавших, тем более, что и Николай и Юрий тотчас же вскочили на ноги на своих верхних койках и получили тем самым преимущественное положение над теми, кто был внизу. Главный эффект «темной», состоявший в том, чтобы «втихаря» накрепко стянуть спящего одеялом, лишив его, таким образом, возможности сопротивляться, был утрачен. Теперь, перебегая прямо по верхним койкам,  разжалованные «гардемарины» могли на свой выбор оглаживать головы своих противников. От железного визга сотрясаемых  ногами кроватей, топота многих ног и вскриков тех, кто получил «успокоительный»   удар  бляхой,   проснулись  старшины  и   стали   вываливаться   из  своей комнатушки. Тут же кем-то был подан сигнал: «Атас!» - и в одно мгновение все улеглись в койки. Когда старшины ворвались в кубрик, то увидели благоговейную картину мирного сна. Только кое-где кто-то еще подтягивал сползшее одеяло. Старшины прошлись между рядами коек, приподнимали на выбор  одеяла, но так и не обнаружив виновников ночного буйства, удалились. 
        Рано утром трое человек сходили в санчасть и вернулись с пластыревыми наклейками. На расспросы старшин отвечали коротко: «Об койку ударились. Они ведь железные».
       После неудачи с «темной» положение «экс-курсантов» «стабилизировалось». Большинство по-прежнему относилось к ним нейтрально, а непримиримое меньшинство затаило злобу, но не решалось идти на открытую схватку.
         Примерно через неделю после ночного происшествия к Шаткову за час до отбоя подошел командир отделения Крайний и как-то набычившись, не глядя Николаю в лицо процедил: «Завтра заступаешь дежурным по столовой». - Это было совершенно неожиданной новостью. Дежурство по столовой доверяли либо младшим командирам, либо проверенным кандидатам на командирские должности.  Шатков побежал поделиться новостью с Юркой, который по обыкновению пропадал возле курительного бачка, где «мужики» вели нескончаемые и зажигательные разговоры о «бабах». Активное участие Штарко в этом массовом мероприятии способствовало его сближению с «коллективом» и вообще снижало накал неприязни к ним обоим. Однако к некурящему Николаю относились все же с большей отчужденностью. Некурящий воспринимался либо не совсем нормальным, либо гордецом, не желающим быть «как все».
       Юрий принял новость сдержанно.
       - Это, видно, полковник о нас вспомнил, - сказал он усмехнувшись. – Слово держит. Но, зуб даю, ни хрена из этого не получится. Здешние «унтера» хорошо прижились, и власти своей местный «верх» не упустит. Не знаю, что они затеют, но старшинство нам не светит. А, в общем, Колян, поздравляю! Завтра тебя крестить будут. Главное будь внимательней. Не промахнись где-нибудь. Особенно следи за сахаром и за маслом. Хлеб разложить я помогу, если меня к тебе в столовую пустят.
        - Да тут еще одна беда. Я ведь еще не всех бачковых помню. Надо ж было сначала в помощниках дежурного «покантоваться». А каким старшинам можно выдавать порции на старшинский стол и вовсе не знаю. Что делать-то?      
        - Гореть, мой друг, тебе, как шведу под Полтавой. Приказ есть приказ.
        Оставшееся до отбоя время, Николай использовал до последней минуты. Он узнал у Крайнего, кому из старшин доверено получать порции масла и сахара. Попросил  давешнего их «спасителя», Сергея, указать на бочковых, которые ему известны, что вселяло надежду, хотя все же всех выявить не удалось. Еще надо было упросить баталера выдать ему форму первого срока, в которую должен быть одет дежурный по кухне. Почти всю ночь Николай ворочался, строя планы, как эффективнее удержать бразды правления этой голодной и обозленной массой матросов.
       В шесть часов Шатков  в своей отлично отглаженной курсантской форме пришел в столовую получил от старшины роты список личного состава, заверенный его подписью, с разбивкой по числу сидящих за каждым столом, и стал получать уже отмеренные поварами порции, считая их и раскладывая на тарелки. Затем эти тарелки он поставил на столике, плотно втиснутом в нишу между выступом стенки раздаточного окна и стеной здания. Когда рота пришла завтракать, Шатков, держа тарелку с маслом в руке, стал чайной ложечкой перекладывать порции на тарелки, подставляемые бачковыми. Остальные тарелки, стоявшие на столе,  он   закрывал   своим  телом  так,  что,   казалось  бы, между ним и двумя боковыми  стенками не оставалось и малой щели. И поначалу все шло четко и без всяких задержек. Бачковые быстро получали свои порции и рассаживались по местам. Но тут за порциями пришли двое старшин и стали требовать значительно больше порций, чем значилось в списке. Завязался спор на повышенных тонах. Старшины доказывали Шаткову, что им всегда выдают вдвое больше. Что надо было заранее поделить порции «как положено». В раздаче порций наступил затяжной перерыв. Время, отпущенное на завтрак, катастрофически затягивалось. А когда Шаткову все же удалось разобраться с маслом, и он повернулся к столу, где должны были находиться две тарелки с сахаром, то обнаружилось, что ни тарелок, ни сахара нет. Это было полным поражением и концом всяких иллюзий по поводу возможного попадания в старшинский состав. Как  могли    увести   две   огромные   тарелки   с  сахаром    из-за  его   спины,   перекрывавшей полностью весь простенок, в который был втиснут маленький столик, Шатков так никогда и не смог понять? Да это было уже и неважно. Главное, дело было сделано. Теперь старшинам уже не угрожало «новое пополнение».
       За «утерю бдительности», приведшую к хищению особо важных пищевых продуктов Шаткову объявили пять нарядов вне очереди. Объявление наказания Шатков принял спокойно, потому что рота и так работала каждый день, кроме воскресенья и второй половины субботы. Стоять же дневальным по роте было даже легче, чем грузить металлолом. Полуоткрытый сортир вымывался в несколько минут водой из шланга. Так что, вроде бы, какой-то особой работы не предвиделось. Но Шатков еще не знал всей изобретательности старшинского состава. Работу ему нашли отменную – чистить канал, окружающий крепость, от мусора, опавших листьев, веток и прибрежной тины так, чтобы поверхность воды в канале стала ровной и блестящей. Для этого Шаткова нарядили в прорезиненные брюки от химзащитного костюма, вооружили ковшом, приделанным к длиннющей палке, и отправили бродить по каналу собирать всякую дрань и выбрасывать ее на берег. Канал, видимо не чистили со времен Петра Первого, и илу в нем накопилось столько, что ноги сразу у берега утопали выше колен. Надо было постоянно двигаться, потому что  ногу тут же засасывало так, что малейшее промедление грозило опасностью и вовсе ее не вытянуть. К тому же разворошенный ил издавал мерзкий запах тухлятины, такой ядовитый, что было трудно дышать и кружилась голова. К мукам физическим добавлялись и муки моральные. Все, кто входил, выходил из крепости: матросы, идущие и возвращающиеся с внешних работ, развозчики продуктов, списанное с кораблей пополнение, разного рода курьеры и прочий народ - с удивлением, а  то и с откровенным смехом смотрели на одинокую фигуру, роющуюся неизвестно зачем в зловонных нечистотах канала. Три дня длилась «епитимья» Шаткова. А на четвертый по мосту, ведущему в крепость,  проезжал  сам полковник и заметил, что какое-то существо ковыряется в застойных мерзостях канала.
       - Кто это? – спросил полковник, высовываясь  из машины,  у ехавшего вместе с ним капитана.   
       - Это матрос Шатков, - с  подхалимской готовностью ответил капитан.
       - Что он здесь делает? Эка, какую вонь развел. Дышать нечем. Ладно, поехали. Кто его сюда послал?
       - Он получил пять нарядов вне очереди.
       - Не темни. Ты дал?
       - Старшина роты попросил. У нас ведь все работы, сами знаете, не из легких. А тут… старшина сказал, особый случай.      
       - Он из списанных курсантов что ли?
       - Да. Пытались его дежурным по столовой назначать, как вы рекомендовали. Не справился.
      - Что, порции у него своровали?               
       - Своровали. И притом, много.
       - А что ж ты его не предупредил, чтоб он был начеку? Ты ж сам офицер. Ну, споткнулся мальчишка… Ты с ним хоть раз поговорил?
       - Да нет, как-то не пришлось.
       Машина остановилась у домика коменданта. Полковник вылез из машины, а за ним и все ехавшие с ним офицеры.
       - Все свободны, - мрачно сказал комендант. – А ты, капитан, останься. Пойдем ко мне.
       Войдя в кабинет, полковник устроился в своем большом кресле, а капитан вытянулся рядом со столом.
       - Вот что, - начал полковник тоном, не сулившим капитану ничего хорошего, - ты что-то недопонял. У нас здесь, не пехотура, конечно, но служить надо на всю железку. Ты, по-моему, и в роте-то не бываешь. У тебя старшина срочной службы и бог, и царь, и герой. Может, ему звание твое перебросить, а? Это твои старшины так мой приказ выполнили? Я дал тебе указание попробовать ребят на постах младших командиров, а ты…? А ты все отдал на откуп своим лизоблюдам, чтобы самому ротой не заниматься. В общем, так. Надо выяснить, где это ты пропадаешь. В роте, говорят, тебя совсем не видят. Разберемся. А сейчас иди и дай приказание привести сюда Шаткова. И сам приходи.
         Время близилось к обеду, когда на мосту появился дежурный по комендантскому дому и позвал Шаткова.   
         - Шатков! Слышишь, Шатков! Тебя к коменданту! Срочно!
         - Понял! Иду! – крикнул в ответ Николай и стал выбираться на берег, с трудом вытаскивая ноги из ила. 
         Обмывшись из шланга возле гальюна, он стянул с себя химзащитные штаны и побежал в роту переодеться. Засунув вонючие штаны под лестницу, он взбежал в кубрик, сбросил робу, а вместо нее одел фланельку и брюки второго срока. И в таком виде предстал перед комендантом.
         - Ну что? – спросил комендант - С дежурством не вышло?
         - Не вышло, товарищ полковник!
     - В общем, я понял. Вам здесь служить не дадут. А что, думаешь, с вашим личным делом вас куда-нибудь в приличную организацию примут? Это я вот принимаю всех – деваться мне некуда. Таков закон. Куда ж еще деваться провинившемуся моряку кроме экипажа. Весь мусор подбираем. Да, я сразу понял, что вы парни не плохие. Оступились. Бывает. А другим это разве объяснишь. У вас там, в характеристиках, такое написано… Высшая мера по вам плачет. Но я тут позвонил одному знакомому майору. Его часть весь город обслуживает. У него под началом и котельные, и электроснабжение, и водопровод, ну, словом, все, что обеспечивает жизнь города. Объяснил обстановку. Он обещал взять вас под мою ответственность.
        - Благодарю, товарищ полковник. Мы не подведем.
      - А-а, погоди благодарить. Там служба тоже не сахар. Но надо держаться. Вы же ребята грамотные. Должны найти себе достойное применение. Дежурный позови капитана Колядко.
        Тут  Шатков впервые увидел своего командира роты. До этого он встречал только его помощника,  молоденького лейтенанта, проводившего с ними политзанятия и боявшегося старшины роты, кажется, больше,  чем ее командира.
        Колядко вошел, и по тому, как Шатков и командир роты поглядели друг на друга, комендант понял, что они встретились впервые.
        - Ну вот, а ты говоришь, что за день отлучался всего на часа два-три. А своего подчиненного, который у тебя в роте служит уже два месяца еще ни разу не видел! Как это называется? Ладно. Об этом потом. Сейчас быстро оформи все документы для  передачи Шаткова и Штарко в в/ч № Н. Ну, той, что еще называется «Плантаж». И напиши такие характеристики, чтобы тянули не меньше, чем на орден Красного знамени. Быстро! Понял? 
       - Так точно, товарищ полковник!
       - Вот и иди!
       Капитан выскочил из кабинета, и Шатков снова остался наедине с комендантом.
       - Смотрю на тебя, - как-то совсем по-домашнему сказал полковник, - ведь и выправка у тебя уже совсем офицерская. И по всему видно – честный человек стоит передо мной. Но, не думай, не оправдываю. Служба есть служба. В ней промахов быть не должно. Однако сочувствую. Девушка у тебя там, в Питере есть? 
        - Есть.
        - Пишешь?
        - Не писал еще.
        - Это почему?
        - Стыдно!
    - Понимаю. Но писать надо. Женщины многое чего нам прощают. А без их поддержки тяжко в трудную минуту. А то и вовсе можно не выдержать. Так что, пиши. Она поймет… Если любит.
        - Ну, до свиданья, матрос Шатков. Легкой тебе службы на новом месте. Да и другу твоему от меня того же пожелай. Идите.

       
Глава третья.                «ПАЛАНТАЖ»

         После обеда Шаткова и Штарко вместе с их нехитрым скарбом посадили в кузов продуктовой машины и под водительством помощника комроты, того самого молоденького «политграмотного» лейтенанта, усевшегося рядом с шофером, повезли на место новой службы. Часть оказалась расположенной на противоположном конце города, под насыпью железнодорожной ветки, врезавшейся сразу за частью в довольно высокую гору и разделявшую  ее на две половины, в виду чего  ветка оказывалась как бы в тоннеле, из которого в ветренные дни,  как из трубы, вылетала сильная, чуть ли не сбивающая  с ног, струя вихря. 
       Встретил их уже не молодой лейтенант в морской форме с серебряными погонами, что говорило о том, что он или техник, или инженер береговой службы.
       - Что за людей привезли? - с просил встречающий.
       Помощник командира роты почему-то страшно покраснел, и стал заикаясь что-то мямлить.
       - Ну, хоть не бандиты? – перебил его технарь.
       - Нет,  что вы, - прорезалось наконец нечто внятное у лейтенанта, - они хорошие. Их вам сам полковник прислал. Нет, правда. Он сказал, что вы ему за них еще спасибо скажите.
        - Ладно, - хмуро остановил встречающий разошедшегося лейтенанта. - И без спасибо обойдется. Езжайте!
        Вскоре оказалось, что их направили в эту часть не просто так. На территории части со странным названием «Плантаж» находилась недостроенная немцами резервная электростанция, которую должен был приводить в действие огромный пятицилиндровый дизель. Дизель этот немцы не то не успели собрать, не то специально разбросали его детали по всему огромному помещению электростанции, чтобы «тупой рус» никогда не сумел бы его  восстановить.  И  сначала  все   к   этому  и  шло,  потому  что в качестве «специалистов» набирали бывших шоферов или инженер-матросов-электриков, ни бельмеса не понимавших в дизелях. И вот теперь появилась слабая надежда  на них, на «фирменных дизелистов», пусть еще и немного недоучившихся.
       Поместили их в помещении, где когда-то немцы отдыхали после сборочных работ. Ясное дело, у немцев стояло там всего несколько кроватей. Наши же военные тут же напихали вплотную два  длинных ряда двухъярусных коек, и  «толпу» из двадцати человек бросили на восстановление объекта. Такое количество людей только мешало делу. Видя, что матросам делать, по сути, нечего их направляли на всякие другие работы, фактически приостанавливая сборку. Дело осложнялось еще и тем, что в наличие имелась только   немецкая    документация,    перевести    которую    из-за    многих    специальных  технических терминов люди, знающие немецкий язык в объеме средней школы, или даже Иняза, не могли. Для старшины, руководившего сборкой, бывшего автослесаря, все многочисленные чертежи и описания эксплуатации двигателя, изданные на немецком языке, были лишь разновидностью китайской грамоты, что, однако, он тщательно скрывал, так как в те времена платили не столько за звание, сколько за занимаемую должность, а должность была денежная. Платили довольно прилично. Он, как руководитель сборки дизель-генераторной установки, получал рублей триста-триста пятьдесят, в то время, как рядовой матрос всего лишь шестьдесят. Плюс, конечно, множество льгот, которые  в значительной степени облегчали пятилетний срок службы.
       Немного осмотревшись, Шатков и Штарко поняли, что попали в свою стихию. С дизелями они были уже довольно хорошо знакомы и по трем практикам на флоте, и по практическим занятиям у реальных двигателей разных конструкций, во множестве  стоявших в огромных лабораторных корпусах училища. Потихоньку бразды правления по сборке двигателя взял в свои руки Штарко. Он изучал немецкий  в школе и продолжил изучение его в училище, так что в его руках было весомое преимущество перед Шатковым, изучавшим английский, ну и, конечно, не сопоставимое преимущество перед старшиной дизельной группы Панченко. Поначалу Юрий и Николай вместе изучали «синьки» чертежей, доставшихся от немцев, а потом, когда поняли, что без детального изучения всех  рабочих процессов двигателя с чертежами не справиться, взялись за расшифровку  необъятных текстов на немецком языке. Тут Юрий явно вырвался вперед, и хотя Николай даже взял немецко-русский словарь, чтобы не отставать от товарища – ничего не помогло. Штарко быстро шел вперед, и через месяц-полтора уже стал представлять суть задачи в целом. Теперь ему стало понятным назначение множества деталей, наполнявших громадные ящики с нанесенными на них надписями на немецком языке и даже эмблемами вермахта. Начальство, наконец, осознало, что единственные, кто может оживить огромную махину «вражеского» двигателя – это Штарко и Шатков. Ну, а поскольку Штарко уже разбирался в двигателе  лучше своего товарища, то его и назначили командиром отделения дизелистов и поставили на штат механика-моториста. С этого момента Штарко точно подменили. Шаткова, как самого рядового матроса, он направлял мыть детали, гнуть трубы для будущих воздушной и водяной магистралей, рыть котлован под генератор и на всякие другие подсобные работы, совершенно не допуская его ни к чтению чертежей, ни к сборке двигателя. Все распоряжения Штарко отдавал Николаю исключительно начальственным тоном, не допускавшим возможности не то что возразить, но даже и посоветоваться. К счастью для Шаткова, в их команду пришло молодое пополнение, и Шатков попросил старшину Панченко, которому подчинялось и отделение Штарко, перевести его во взвод общих работ. Панченко до появления Штарко, руководившего сборкой дизеля, с приходом нового «специалиста», «почетно» отстранили от сборки с повышением. Теперь он стал командовать всем личным составом строящейся электростанции. Панченко уже знал о том, что между бывшими друзьями «пробежала черная кошка». В душе Панченко, конечно, затаил обиду на то, что вместо него каких-то мальчишек поставили сделать то, с чем он вроде бы не мог справиться. А ведь Панченко давно уже убеждал начальство, что двигатель восстановить невозможно, так как немцы часть деталей, видимо, спрятали или выкинули, специально, чтобы дизель никогда не смог работать на врага. И теперь, в душе, Панченко желал, чтобы у Штарко ничего не получилось. Уход от него Шаткова вроде бы должен был только способствовать провалу всей сборочной операции. Поэтому, иронически поглядев на Шаткова, Панченко неожиданно, согласился. Когда на утреннем построении на развод по работам, Штарко в строю своего отделения увидел вместо Шаткова вновь прибывшего матроса, он тут же кинулся к Панченко выяснять, что же произошло? Панченко, свысока оглядев   Штарко, а Панченко и вправду был очень  высоким, невозмутимо, словно вразумляя расшалившегося неслуха, сказал:               
         - Так яка ж разница, хто тебе буде железяки в салряке полоскать, чи инженер, чи молодняк? Молодий, так вин ще гарней стараться будить.
         Штарко зло поиграл желваками, но спорить не стал. Не сказав ни слова, он отошел к своему отделению. С Николаем он тоже не нашел нужным объясниться, а так как команда общих работ и дизелисты жили в разных помещениях, то и встречаться прежние друзья стали только на  общих построениях, обмениваясь ничего не значащим приветствием «Привет!» - и все – ни дружбы, ни ненависти.
        Общие работы были вполне посильны для молодых, здоровых ребят, и не продолжались ни минутой дольше положенного по распорядку  времени, с непременными длительными перекурами (по принципу «работа не волк – в лес не убежит» и «матрос курит, – а служба идет»). Единственно, что портило общую картину – это скудная кормежка. А так времени свободного оставалось много. После ужина и до самого отбоя матросы были предоставлены самим себе. Лето в тот год выпало на редкость теплое, и вечером на большое крыльцо бывшего бюргерского дома, к которому с тылу и пристроили здание электростанции, высыпала вся команда. Рассевшись, кто на ступеньках, кто на бочках из-под цемента, кто на ящиках из-под продуктов, матросы начинали бесконечную травлю «за жисть». Наиболее ярким представителем этой весьма разнообразной публики был небольшого роста, с плутоватыми глазками и весь какой-то округлый,  матрос Савченко. Точнее говоря, «моряк». Так он представлялся не только товарищам по службе, но даже и своему непосредственному начальству, за что его не раз наказывали. Так он представился даже командиру части майору Спектору, когда тот однажды приехал лично убедится в ходе восстановительных работ на электростанции. Савченко, торопившийся куда-то по своим делам, выскочил из дверей жилого корпуса и чуть ли не врезался в  командира части. А поскольку еще было рабочее время, то майор, естественно, поинтересовался:
         - Вы куда это торопитесь, товарищ матрос? Как ваша фамилия?
         - Моряк Савченко!
         - То есть, как это «моряк», - не понял командир части. - У меня в части нет «моряков». Есть только матросы.
         - Так точно, товарищ майор! Все, кто служат в нашей части – все матросы, и только  один моряк -  это я, Савченко.
         - Я попросил бы вас отвечать мне так, как положено по уставу! – вскипел майор. – Что это за идиотские выходки! Доложитесь еще раз, и как следует!
         - Так точно, товарищ майор, по уставу все матросы есть матросы, но я же не матрос, я моряк! И я вам отвечаю, все точно, как есть: моряк Савченко.
         - Двое суток гауптвахты, «моряк» Савченко, за ваши дурацкие шутки. Там вас научат дисциплине.
         - Есть двое суток «губы»! – лихо ответил Савчеко, и когда майор уже вошел в помещение, он добавил вдогонку так, чтобы майор услышал. – Моряк Савченко трудностей не боится.  «Губа» укрепляет здоровье.
         На «губу» Савченко так и не отправили, а к его причуде стали относиться снисходительно. Старшины, посмеиваясь, и сами называли Савченко «моряком». Откуда он появился на «Плантаже» никто толком не знал, но сам Савченко все свои байки неизменно начинал: «А вот  у нас на мотоботах!» - Ну, а далее следовали самые невероятные приключения, из которых выяснялось, что эти самые утлые суденышки нашего флота чуть ли и не выиграли битву флотов на Черном море. Шатков еще застал, будучи на практике, последние из мотоботов, доканчивающих свою невеселую жизнь в глубине малых бухточек изрезанного севастопольского берега. Это были небольшие суденышки, размером с небольшой катер, сплошь обитые стальными, а может быть, и просто железными                листами, при этом расстояние от палубы до воды у них  едва ли достигало метра. Над стальной палубой возвышалось нечто похожее на башню с небольшой пушкой. На носу и на корме располагались пулеметы. Мотоботы предназначены были для поддержки десантников при высадки их на берег. По идее, их малые размеры и довольно солидное вооружение должны были способствовать активной поддержке атакующих. Но на практике все оказалось драматичнее: чрезмерно малая остойчивость приводила к гибели суденышка при первом же попадании в борт снаряда или крупного осколка. Короче говоря, лучшего способа погибнуть, чем с десантом идти в бой на мотоботе, трудно было и придумать. Поэтому от их услуг очень быстро отказались. А тех, кто остался служить на еще  не потопленных мотоботах, принято было считать бездельниками и хвастунами.    
        - Какие вы моряки? - говорил Савченко, обращаясь к аудитории, уже заранее предвкушавшей услышать очередную «хохму». - Вы и моря-то толком не видели. Ну, где море? Где? Это ж сколько до него надо переть! А у нас на мотоботах, лег на палубу, сверху солнышко светит, а ты руку с борта свесил, чувствуешь – вот оно Черное море, так прямо по твоей руке и плескается, так и плескается. Мотобот – он почти как подводная лодка, чуть чего – сразу на дно. Враг даже сообразить не успеет, а мотобота уже нет. Одно плохо – лодка, она, стерва, ведь и всплыть может, а мотобот – никогда в жизни. Лег на дно – значит надолго. Надежный корабль.       
         Особенно любил Савченко подшутить над молодыми матросами, впервые назначенными дневальными по взводу. Вдруг среди ночи он на весь кубрик начинал стонать и просить дневального принести воды. Дневальный из уважения  к старослужищему «моряку» срывал с цепочки алюминевую кружку, прицепленную к питьевому бачку, и несся бегом   к «заболевшему» Савченко. Савченко вытаскивал руку из-под одеяла, опускал в кружку палец и говорил:
          - Спасибо, брат, спас ты меня. Заскучал я без моря. Не могу без него заснуть – ну, хоть убей! 
           Шатков тоже участвовал на этих вечерних «посиделках», посмеивался, как и все над выдумками Савченко и над рассказами других остряков, но на душе у него было смутно. Время шло, а он ничем таким, что могло бы стать основанием для ходатайства о возвращении в училище, он не занимался. А требования для этого были для многих почти невыполнимые. Надо было и на флоте заниматься работой близкой к своей избранной  специальности. Юрка, вот, считай, уже на верном пути. А он… и главное, в дальнейшем не предвиделось  никаких  перспектив. Наде,  своей  девушке, он послал  письмо  еще  в начале мая, но ответа так и не получил. В общем, казалось, что со всех сторон жизнь поворачивается к нему темной стороной. Ничего не хотелось делать. Даже читать.
           Но вот однажды его подозвал старшина Панченко:
           - Лейтенант Соловец приходил. Сказал, что у нас не Ленинская комната, а сарай. Никакой наглядности. Надо, кажет, всякие там лозунги партии намастрячить и вывесить. Понял? (Кстати, Соловец и был тем лейтенантом, что встречал Шаткова и Штарко в день их прибытия в часть).   
           - Понял, но я же не умею. Ни разу в жизни никаких плакатов не писал.
           - Так то ж ты раньше никаких плакатив не писав. А у сий динь пришла, значить, пора писать, - нахмурившись произнес Панченко. – А кому писать? Ковалэнки?  У него пьять классив. Баютову? У этого и вовси чэтыри. А ты ж охвицер почитай. Вот тэбе и писать. От усех работ ослобоним – и давай, штоб усю Ленинскую комнату зависил наглядностью. Уразумив?   
          - Понял, - невесело вздохнув, ответил Шатков, совершенно не представляя  с чего начать.
     А начал с того, что пошел в канцелярию Электротехнического отдела «Плантажа», где, как оказалось, работало множество молодых женщин, преимущественно жен офицеров, которые более чем дружелюбно встретили молодого симпатичного матроса, тем более, что он пришел с такой необычной просьбой, как дать ему все, что нужно для написания плакатов. Женщины, прежде чем дать ему кисточки, тушь бумагу, плакатные перья и прочие мелочи, необходимые для  столь трудной «творческой» работы, закидали его вопросами: «Кто он?», «Откуда?», «За что списали из училища?», «Есть ли у него девушка?»  «Пишет ли она?» и т.д. и т.п. В общем, чувствовалось, что работы у «дам» не так много, и они рады любому поводу, чтобы  хоть как-то разнообразить свою рутинную канцелярскую жизнь.
         На станцию Шатков возвращался с полным набором всевозможных канцелярских принадлежностей,  десятью листами ватмана и целым рулоном обойной бумаги с таким бледным рисунком, что, в принципе, можно было рисовать как на ее лицевой, так и на обратной стороне. Для начала он решил потренироваться на обоях. Провел линии, ограничивающие    высоту букв  и,  посчитав, что этого  достаточно,  начал  свой первый в жизни плакат с надписью «Партия – ум честь и совесть  нашей эпохи!». Шатков и представить себе не мог, насколько, оказывается, это непростая работа – написание плакатов. Рука категорически отказывалась подчиняться «воле разума» и выделывала такие кренделя, что первый вариант плаката Николай в ужасе разорвал в клочья. Он успокоился только на третьем варианте, который написал почему-то разноцветными буквами. Эта пестрота как-то скрадывала неровности линий в буквах и различия их по высоте. Через пять дней вся Ленинская комната была украшена «художествами» Шаткова, и была представлена им на суд Панченко. Старшина оглядел комнату с видом знатока, оценивающего картину на подлинность принадлежности кисти Рафаэля, и изрек свой вердикт: «Гарно! Трошкы в утом  угле головато. Ты присобачь чёго-нэбудь, уроде, як и «Плантаж» тож робыть на пьятилетку».
         Матросы из любопытства приходили  поглядеть на Ленинскую комнату, сплошь завешенную плакатами,  словно обоями. Пришел и Штарко. Оглядел комнату и расхохотался: «Дети в детском саду пишут лучше», - вырвалось у него сквозь смех.  От такой оценке своих трудов Юрием, Николай покраснел до кончиков ушей. Еще раз критически осмотрев свой первый опыт написания наглядной агитации, он понял, что Штарко близок к истине.
         Однако, когда ко Дню Военно-морского флота потребовалось сразу несколько человек для написания транспарантов для всех многочисленных объектов «Плантажа», Шаткова, по рекомендации Панченко, тут же включили в список «профессионалов-плакатистов». Руководил работами инженер конструкторского бюро части (было на «Плантаже» и такое!) майор Краснянский.  Руководство его заключалось в том, что он подписывал списки тех, кто, пройдя подготовку у него, допускался к написанию транспарантов. Писались плакаты на красной материи, разложенной на множестве составленных столов  в только что отстроенном Клубе части. «Плакатисты» оказались действительно умелыми ребятами (Краснянский их учил не зря), при том все бывшие в прошлом курсантами каких-нибудь училищ. Они умели писать разными шрифтами с единственной разметкой по нижней строке. И высоту и ширину букв они уже умели определять на глаз. Узнав, что весь опыт Шаткова сводился к написанию нескольких плакатов на обойной бумаге, и поглядев на то, что он может на данный момент, они, не прогнали его только из сочувствия, как  к товарищу по несчастью, и подали несколько практических советов, позволявших довольно быстро освоить своеобразную технику плакатного дела. «Главное, - говорили они, – рука должна быть твердой и глазомер точным. Для начала все-таки размечай буквы вчерне. Потом даже этого не потребуется. А писать транспаранты в нашем положении – это считай отдых. Никакой тебе разгрузки, погрузки, строительных работ,  нарядов. А главное, мыть посуду на кухне  и чистить картошку не назначают. Интеллигентная работа! Надо хоть что-то брать от полученного образования».
           Шатков и сам не ожидал, что у него вдруг откроется неведомый доселе талант написания букв. Уже на третий день он писал транспаранты не хуже остальной группы «отставных интеллигентов», даже не прибегая к их помощи. После получения столь основательного опыта он новым взглядом оглядел то,  что он натворил в Ленинской комнате. Ему стало настолько стыдно, что он сам попросил Панченко дать ему возможность все переделать с учетом обретенного мастерства. Панченко согласился с трудом.
       - Да што тебе далась ота наглядность? Нэхай висыть, как исть. Соловец  и той тильки головой помотал, а так, каже, вроде, пёстренько.      
        - Нет, - упрямо стоял на своем Шатков, - надо переделать. Когда я все это писал, я только учился. А сейчас – (Шатков не мог забыть, как хохотал над его мазней Юрка) просто стыдно.
        - Ишь який совэстливый найшевся. Ну, ладно. Тильки пять дней я тэбе вже не дам. Сдача градирни на носу. Работы – во! – Панченко полоснул ладонью по шее.
        - Ничего, товарищ старшина, я и за два дня управлюсь. Теперь-то я ученый.
        - Да уж куды бильш. Такий вченый, что аж в училище не вместився. Пришлося к нам на «Плантаж» спихнуть. В общем, так – давай за два дни свою вчёность показуй. 
        Николай трудился два дня с самого утра и закончил работу далеко после отбоя. Ленинская комната обрела строгий  вид типа агиткабинета какого-нибудь комсомольского «божка». И снова приходили товарищи по кубрику посмотреть на его работу, вертели головами и в качестве похвалы говорили: «Здорово! Как напечатано!»
         Работа по оформлению Ленинской комнаты стала неожиданно поворотным моментом в его «плантажной» судьбе. Как-то  в Ленинскую комнату снова заглянул лейтенант Соловец. Он занимал инженерную должность, а по совместительству исполнял обязанности замполита. Это настолько всех устраивало, что от назначения штатного замполита руководство «Плантажа» увиливало всеми возможными способами. Вид нового оформления комнаты Соловца очень удивил:
        - Ты что, - спросил он у Панченко, - Краснянского уговорил  на нас поработать?
        - Та нэ, - как о чем-то само собой разумеющимся возразил Панченко, - то ж  мы  свой талант зрастилы, товарищ лейтенант. То ж Шатков. Поначалу, казав, без совэсти робил, а вот ноне, значит, с совэстью. Я ему тоже кажу, с совэстью у тебя, куда гарней зробляеця.
         - Слушай, Панченко, одолжи-ка ты мне Шаткова дня на два, на три. Надо техническую документацию в порядок привести. Солидные, понимаешь, документы, а подписи на них накарябаны, как кура лапой.
        Так Шатков попал в отдел электроснабжения, где с утра до вечера стандартным шрифтом подписывал чертежи и папки с документацией всего электрохозяйства «Плантажа», а фактически всей гражданской части города.
         Такие «спецы», как Шатков, имелись почти на каждом из многочисленных объектов, принадлежащих их части. А это были и котельные, и водонапорные башни, и очистные сооружения, и электроподстанции и вообще все объекты, обеспечивающие жизнь «закрытого» города. И, понятное дело, начальники объектов старались придержать этих редкостных умельцев у себя. Именно поэтому для сбора всех «вундеркиндов» в дни аврального приготовления к праздникам требовался приказ самого Краснянского.
         Мастерство Шаткова росло буквально не по дням, а по часам. Особенно с  того момента, когда ему удалось найти в библиотеке затрепанную книжечку с ГОСТами. Написание шрифтов по ГОСТам придавало уверенности и избавляло от субъективного мнения того или иного начальника – нравится ему,  как написано, или нет.
         Прошли три, четыре дня, неделя, другая, а Соловец так и не отпускал Шаткова от себя. Строились и реконструировались новые подстанции, устанавливались новые трансформаторные будки и распределительные щиты, прокладывались новые сети к новостройкам – и на все требовалось огромное количество чертежей и разного рода документации. Самое смешное состояло в том, что инженеры, сотворившие сложнейшие чертежи, подписывали их своим обычным почерком, часто таким, что прочесть надписи на  чертеже было совершенно невозможно. Инженерами в конструкторском бюро части работали одни только  женщины. Как и большинство женщин, они были чрезвычайно аккуратны, но чужды всякой строгой регламентации. Требование  подписывать чертежи строго по ГОСТу они почему-то считали придирками «вредного начальства». Соловец попросил, чтобы в конструкторском бюро чертежи, выполненные для него, подписывались только на полях, но не в угловом штампе. А  уже делать надпись в самом штампе он поручал Шаткову. 
          При очередном докладе по какому-то вопросу электроснабжения Соловец положил на стол главному инженеру части старшему лейтенанту Кириченко папку документов и чертежей, оформленных  Шатковым. Кириченко, человек самых  разносторонних   знаний начисто лишенный начальственной  амбициозности, а главное, обладавший недюжинным умом, прежде чем разбираться с существом дела, сразу же задал Соловцу вопрос:
        - Аркадий Борисович, это где ж вы оформляли свои документы? Прямо как из настоящего конструкторского отдела..
         Соловец смутился, понимая, что сейчас, видимо, ему придется расстаться со своим неожиданным помощником, к которому уже успел привыкнуть и с которым давно обращался, как с равным.
       - Да это у меня, знаете, ну, этот, ну, курсант… Тот, что вместе с Штарко прибыл.
          - Шатков, что ли?
          - Ну да.
          - А я слышал, что он от  участия в восстановлении дизеля отказался?
     - Да, Виктор Иванович, отказался. У него там с Штарко какой-то конфликт вышел. Штарко-то  командиром отделения назначили. Ну, а Шатков, вроде бы как, обиделся.
       - Так это вы меня и уговорили назначить Штарко руководить сборкой. Но хорошо, что вы и Шаткову работу подходящую нашли, а то ведь от обиды он мог на все рукой махнуть. Вон сколько у нас этаких «бывших», – никакой толковой работы от них не дождешься. Нам же специалисты нужны! И электрики, и сварщики, и кровельщики, и котельные машинисты, и бог знает, кто еще. А эти тянут лямку, чтобы только срок отбыть. Одни только неприятности от них – то пьянка, то самоволка, то драка. Понять-то их, конечно, можно.  Многие уже по девять лет на службе. Облысели, язву желудка нажили, а еще к жизни никаким боком не приспособлены. Выйдут на гражданку – ни кола, ни  двора, ни специальности. Но ведь и нам от этого не легче. Надо бы вам, офицерам, сразу людям перспективу открыть. Учить надо! А вы их только давите – списан, значит, виноват, значит, начинай служить, как первогодок. А человеку уже за двадцать два, а то и больше. Мужчина. А вы его в «салаги», только на общие работы. Ну, он вам в ответ и выдает на полную катушку «развлекательные картинки». Вы, вот что, Аркадий Борисович, давайте этого Шаткова к нам в конструкторское бюро. Пусть он весь наш женский персонал приучает правильно вести документацию. Стыдно же будет дипломированным инженерам перед мальчишкой срамиться. А то я им твержу ГОСТ, ГОСТ, а им что с гуся вода. А этот матрос сможет их без всяких нотаций убедить, личным примером. Ты посмотри, какая красота! – Кириченко перевернул несколько аккуратно сложенных в папке чертежей. -  Любо дорого посмотреть! Прямо завтра к нам  и приводи.
         

Глава четвертая.   «ЧЕРТЕЖНО-РИСОВАТЕЛЬНАЯ КОНТОРА»
            

      На следующий день у Шаткова началась новая жизнь. Еще накануне вечером Соловец отправил его к охраннику помещения КБ, располагавшимся в даче, видимо, какого-то важного немецкого чиновника. Летняя часть дачи отлично подходила под залы для изготовления в  них чертежей. Она представляла собой что-то наподобие огромной полукруглой веранды с высоченными окнами, и явно предназначалось для отдыха, в основном, в теплые дни. На это указывало и отсутствие, в прошлом, в этой части здания какой-либо отопительной системы. Чтобы устранить этот недостаток, уже в Советское время, в веранде установили двойные рамы и  было проложено водяное отопление со множеством  тепловых батарей. Но для довольно холодной зимы в Калининградской области этого было явно недостаточно, хотя расположенная в подвале котельная работала непрерывно на всю возможную мощь. Слишком уж много было стекла. Так что в КБ было всегда, мягко говоря, прохладно.
        Охранник оказавшийся одновременно и котельным  машинистом, а попросту кочегаром, обитал  в полуподвальном помещении, где и располагалась его котельная. Виталий, так звали кочегара, чувствовал себя большим начальником, и встретил Шаткова неприветливо, даже с какой-то злостью. Оказалось, что он страшно боится, как бы на его место не поставили кого-нибудь другого «спеца». Место, конечно, пыльное, но теплое и хорошо оплачиваемое. А ему до демобилизации еще целых два года! А у него жена. Это же пережить надо! Когда он, наконец, понял, что Шатков ему не конкурент, то сразу успокоился и без лишних слов отдал ключи от первого и второго этажей помещений КБ.
       - Значит, так, - сказал он начальственным тоном, - с утра, до прихода чертежниц, все подмети. Мусор вынеси. Особенно смотри, чтоб стружки от карандашей нигде не осталось. Там старшая инженерша – привередливая баба - Ковель. А как зовут - не помню. Ну, а главный инженер – это человек! Тебе, считай, повезло. Правильный мужик. В обиду не даст. 
        На следующий день, сразу после завтрака, Шатков отправился на новое место службы. До начала работы КБ оставалось еще почти полтора часа, и у него было время и ознакомится со всеми помещениями богатого особняка, и произвести уборку. Само помещение КБ, бывшей «веранды» было приподнято над землей так, что под ним располагался обширный полуподвал, где в свое время, видимо, находились подсобные службы и где теперь была оборудована собственная котельная, остальные же помещения использовались, как кладовые. Из парадной короткая, но весьма крутая лестнице, вела в коридор первого этажа, из которого можно было пройти в КБ (оно было двухэтажным) или подняться по лестнице на второй этаж зимней половины здания.    В зимней половине, комнаты были поменьше, потемнее, но зато там стояли огромные красавцы-печи, выложенные изразцовыми плитками. В этих комнатах помещалась бухгалтерия, кабинеты главной канцелярии части и начальника продотдела. В зимней половине здания находилось и все управление части, но оно имело отдельный вход с противоположной стороны здания.
            Первой пришла уборщица. Оказалось, он напрасно убирался в комнатах второго этажа и во всей зимней части дачи. В его обязанности входила только уборка помещений КБ. Это было, конечно, для Шаткова приятным известием, так как подмести два, пусть и больших, помещения  было делом нескольких минут. Теперь ему с половины восьмого до девяти, то есть до начала работы КБ, выпадало совершенно свободное время. И первое, что пришло ему в голову: «Вот когда можно будет писать письма!». Тишина, обилие бумаги  удобные мягкие стулья и большой письменный стол, видимо, принадлежащий главному инженеру – все это располагало к «творческой деятельности».      
         Раньше всех сотрудников пришел в КБ главный инженер. Он оказался довольно высоким полноватым человеком с округлым добродушным лицом и умными  серыми проницательными  глазами. В нем не чувствовалось ничего военного. Он был неисправимо гражданским человеком.
         - Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Матрос Шатков прибыл для прохождения службы! – отрапортовал своему новому начальнику Николай.
         - А-а, ты уже здесь? – с небольшой отдышкой произнес Кириченко, запыхавшийся после быстрой ходьбы. – Так как тебя зовут?
         - Матрос Шатков!
         - Да нет, я спрашиваю, как твое имя?
         - Имя? – Шаткову  и  в  голову  не  могло  прийти,  что  офицер,  главный  инженер огромной организации может  так запросто поинтересоваться его именем.
         - Ну да, - как-то просто по-домашнему сказал Кириченко, - имя.
         - Николай.
    - Ну, вот что, Николай. Я сейчас тороплюсь, еду в Калининград за трубами, а ты познакомься с нашими  «дамами», вернее инженерами, и сразу приступай к делу. Подробнее тебе все расскажет майор Краснянский. Если будут спрашивать, скажешь, что к вечеру приеду.  Да, забыл сказать, меня зовут  Виктор Иванович! – И Кириченко протянул Николаю руку. – Ну, вот мы и познакомились. 
          Кириченко, торопясь, собрал со стола какие-то документы и уже на выходе из кабинета, обернувшись, сказал: «А ты не стесняйся. Действуй!», - и скрылся за дверью.
          Через несколько минут конструкторское бюро стали заполнять женщины, рассматривавшие нового сослуживца с нескрываемым интересом. Всем им Шатков представлялся просто: Николай Шатков. Всего женщин оказалось семь. Все на удивление очень симпатичные, а две и вовсе красавицы. Можно было подумать, что в КБ специально подбирали не по профессиональным качествам, а по внешней привлекательности. Все женщины были еще  молоды и только одна выделялась своим более солидным возрастом, но и она не утратила красоты женщины средних лет – это и была та самая «строгая» Коваль. Именно она и обратилась Шаткову.
          - Так и в каком качестве вы будете пребывать здесь, у нас? – спросила она Николая тоном иронического превосходства. – Вы что, новый уборщик?
          - Я переведен сюда  для оформления чертежей и документации.
          - Не понимаю, - пожала плечами Коваль, - неужели теперь правилам оформления чертежей нас будет учить простой матрос?
    Женщины недовольно зашумели:
           - Зачем вы так, Мария Борисовна? Он же не сам сюда пришел. Надо же сначала разобраться. Скажите, Коля, кто вы такой и как попали к нам в КБ?
           От обидных слов Коваль Николай покраснел и смутился, но сумел взять себя в руки  и, внешне почти спокойно, рассказал, что он бывший курсант, и что списан во флот по недисциплинированности в конце четвертого курса. Здесь, в части, он оформлял документацию и чертежи на объекте лейтенанта Соловца. Его работа понравилась главному инженеру Кириченко, и он приказал перевести его в КБ.
         В это время в КБ буквально ворвался майор Краснянский.
         - И что тут у нас за собрание? Кто в президиуме? О-о, да у нас новый сотрудник! Как вас зовут, товарищ матрос?
         - Матрос Шатков!
       - Слышал, слышал! Вы, говорят, обошли всех моих «профессионалов» по части написания транспарантов. А здесь, чем намерены заниматься?
         - Оформлением документации.
        - Похвально! Девочки, пожалуйста, идите, работайте. Дайте нам поговорить с этим молодым человеком.
         Все женщины перешли в чертежный зал, а мадам Коваль поднялась в свой кабинет - кабинет старшего инженера КБ. Туда к ней  ходили согласовывать все сложные вопросы, связанные с проектированием, а так же  подписывать готовые работы.
          Майор Краснянский был невысокого роста худощавый интеллигентного вида человек, с удлиненным лицом, с густыми темными, аккуратно зачесанными назад, волосами, с тонким чувственным носом и поблескивающими озорной усмешкой глазами. Каждую минуту он был заряжен то ли на анекдот, то ли на едкую остроту
         - Ну, так что мы уже умеем? – спросил Краснянский, когда они остались одни. Чему вас там, в училище, успевают научить за четыре года?
         - Краснянский стал расспрашивать  о различных стандартах, применяемых в черчении, на что Шатков в большинстве случаев отвечал либо неверно, либо совсем не отвечал.  Он выучил только ГОСТы по шрифтам и форматам, поскольку другой работы ему не поручали. Да он и додуматься не мог, что может попасть в конструкторское бюро.    
           - Не густо, не густо, - посокрушался Краснянский. - Но ничего, научим. Тут, видишь, какой у нас цветник? Пять чистых инженеров и две копировальщицы. Скажу тебе по секрету, - майор приложил руку к губам и сказал полушепотом, - ничего не знают, вернее не помнят. За каждым пустяком бегут консультироваться. Сегодня только  объяснишь – завтра снова прибегают по каждому пустяку. Но зато, какие симпатичные! Рука не поднимается выгнать таких женщин. Это еще наш прежний главный инженер, капитан Пронкин, набрал таких краль. Но его все равно выгнали, хотя на должности главного инженера можно расти до подполковника. Вот Кириченко, к нам пришел младшим лейтенантом – а  уже старлей.
          Значит, так. Ты займись изучением чертежных стандартов, оформлением документации и так тихонечко, по-дружески, внушай нашим дамам, что чертеж должен выполняться по определенным законам, а не так, как данной даме удобно. Ты только не подумай, я их не обвиняю. Они же все офицерские жены, и учились не для того, чтобы работать. Они должны были стать «боевыми подругами своих мужей». А тут, понимаешь, какое-то черчение! Конечно, трудно перестроиться. У всех мужья либо на  Новой Земле, либо в Мурманске на подводных лодках. Их с Балтики перевели, как бы временно. Квартиры или дома закреплены пока за ними. Жены остались одни. Развлечений тут у нас не ахти. А от скуки и помереть можно. Вот они и пришли к нам. Перерыв после института большой. Многое забылось. Но ничего. Научатся. Наша задача – ускорить процесс обучения,  - и без всяческих  трений в коллективе. Понял?               
         - Так точно, - товарищ майор.
         - Между прочим, Александр Григорьевич. Раз все понял, то пошли в зал.
          В зале было три настоящих  чертежных стола, напоминающих известные «Кульманы» и несколько самодельных столов с примитивным устройством наклона чертежных досок. 
         Майор указал его место за одним из свободных столов и тут же дал ему задание перечертить эскизный проект будущего морского вокзала города. Чертить оказалось куда сложнее, чем просто делать надписи на чертежах и документах. Разные линии должны были быть разной толщины, для чего требовался целый набор разных -  и  по-разному заточенных карандашей. И это был только первый шаг в открытии множества мелких тайн чертежного дела. Поначалу не Шаткову пришлось учить сотрудниц, а они учили его азбуке  черчения, которой он обучался на далеких первом и втором курсах, и которую, без  постоянной практики, основательно подзабыл. Пришлось хорошенько «поработать над собой», чтобы  в скором времени стать с ними вровень, в чем ему сильно помогла та самая книга по правилам черчения, взятая в местной библиотеке. 
        Если само по себе черчение дело скучное, нудное, то возможности поговорить с соседями по столам, особенно, если чертежи не сложные, предоставляются огромные. Поэтому чертежный зал с самого утра превращался во что-то вроде дискуссионного клуба  по самому широкому кругу вопросов. И только что прочитанные книги, и выращивание клубники, и способы засолки огурцов, и возможность ядерной войны, и новые фильмы, и любовные похождения молодых офицеров, и личные симпатии молодых женщин – все подвергалось самому горячему обсуждению. К Николаю женщины сначала отнеслись настороженно, так как Краснянский вскоре после прихода Шаткова объявил им, что «этот матрос специально направлен в КБ для наведения дисциплины. Теперь он и о всех ваших «девишниках», и о всех ваших «перекурах», станет докладывать «куда следует». И хотя при этом объявлении майор едва сдерживался от смеха и держал правый глаз прищуренным, подчеркивая этим, что он шутит, некоторые приняли его шутку за правду. Но вскоре женщины настолько приняли Николая за своего, что часто говорили  о своих личных  проблемах ничуть его не стесняясь. Почему-то особенно их волновал вопрос о толщине их талий, которую они тут же мерили портняжным метром, а в качестве нейтрального судьи» пытались привлечь Николая.
          Узнав, каким образом Николай оказался в матросах, они посчитали его незаслуженно пострадавшим и всячески выражали ему свое сочувствие. Пожалуй, не было дня, когда бы они не угостили его конфетами или какими-нибудь сладостями собственного изготовления. Николай, конечно, благодарил «сердобольных дам» за угощения, но ему было обидно, что они не догадываются принести ему простой кусок черного хлеба, да побольше. Возможно, они и не представляли, что кормили в части из рук вон плохо. Белого хлеба для береговых частей вообще было не положено. А черный хлеб со сладким чаем быстро приводил к изжоге. Один раз в неделю был «итальянский» день – так матросы называли «вегетарианский день», то есть день, когда не давали мяса. Зато в этот день давали каждому по огромной слабо засоленной селедке.  Много съесть ее было невозможно, так как она отдавала вкусом сырого, не просоленного мяса. Но и съеденного было достаточно, чтобы затем беспрестанно хотелось пить. Были еще и «куриные дни» - это когда в часть завозили в огромном количестве плохо ощипанных синюшных  уток, выращенных, видимо, где-то на ближайшей ферме, у которой были большие проблемы с реализацией продукции. Опаливать все это множество тушек на кухне части не было ни времени, ни условий. Поэтому недоощипанных уток только ошпаривали кипятком и бросали сразу в котел. В результате варево, из-за остатков перьевых корешков получалось мутным клейким и ядовитым. «Куриный день» продолжался три дня.  В первый день, после надоевшей тушенки, утиную лапшу съедали  полностью. На второй - уже меньше половины. А на третий день почти все первое выливалось в сливные бачки, а матросов преследовало подступающее к горлу чувство тошноты. Поэтому желание поесть не оставляло моряков ни на минуту,  а все деньги, изредка посылаемые из дома, неизменно уходили на покупку продуктов,  с которыми  в городе проблем не было.
        С каждым днем пребывания  в КБ Шатков чувствовал себя увереннее. Перспектива вернуться в училище при ходатайстве командования части стала реальностью. Теперь он почти каждое утро писал письма Наде, девушке, последнее свидание с которой закончилось так драматично. Письма от Нади приходили не часто (а первое, и вообще, он получил с задержкой чуть ли ни на месяц) и были, особенно поначалу, какими-то «нейтральными». В них говорилось о всяких житейских пустяках – и ни слова о чувствах, которыми, напротив, были переполнены письма Николая. Однако со временем, особенно, когда у Николая появилась уверенность на возвращение в училище, а значит, и больше оптимизма, письма Нади стали теплее и пространнее. Каждое письмо было своеобразным рассказом, и при том достаточно талантливым,  или о музее, или о просмотренном кино, или о прочитанной книге, или о каких-то малоизвестных эпизодах  из жизни писателей и поэтов. Все это как-то гладко перетекало в тему их личных отношений и всегда заканчивалось неизменным: «Целую. Надя». Читать Надины письма было интересно. Николай перечитывал их по несколько раз, в ответ  посылал ей письма, переполненные любовными чувствами, отчасти более рожденными собственной фантазией, чем искренним порывом. Все-таки там, в Ленинграде, их чувства  можно было назвать скорее влюбленностью, чем любовью. А теперь Николаю нужна была опора, спасительная рука, чтобы не отчаяться в своем несчастном положении. Он писал ей стихи длинные и, как у всех начинающих, ужасающе барабанные. К сожалению, он этого не понимал, ибо известно, что собственное творчество кажется прекрасным уже потому, что написано лично тобой, и писалось, хоть и без знания законов стихосложения и правил русского языка, но зато  с искренним вдохновением и обожанием к предмету своей страсти. Так писал и Николай, не подозревая даже, какой урон нанесет эта «любовная лирика» его отношениям с Надей.
         Увлечение эпистолярным романом с Надей позволяло Николаю  держаться с женским коллективом КБ нейтрально, никому не выказывая своих симпатий. Но у женщин на это был свой взгляд, и они, напротив, настойчиво, хотя и в шутливой форме, пытались выяснить,  кому  же  Николай  наиболее  симпатизирует.  Николай  же  тоже отделывался шуточками, точно не замечая их весьма откровенных  намеков и оставляя этот вопрос в туманной неопределенности.
          В то время в стране началась широкая кампания по организации комсомольских агитбригад, которые должны были проникать в самые дальние поселки и деревни и нести туда зерна городской культуры, выступая с концертами в клубах и избах-читальнях. Такую агитбригаду организовали и при части, в которой служил Николай. А так как Николай несколько раз спел  на  концертах художественной самодеятельности в клубе части, то в агитбригаду назначили и его. Главная роль в агитбригаде, естественно, принадлежала аккордионисту  Семылину, который имел скверный характер, но  обладал несомненным талантом музыканта. Для  него не составляло труда отыграть мелодию в любой тональности, приноравливаясь к скромным голосовым возможностям самодеятельных певцов. Лицо у Семылина было каким-то сальным, без морщин, но при этом он выглядел старше своих лет. А уж его улыбка, обнажавшая плотный ряд стальных зубов, и вовсе была страшна. Чувствуя свою незаменимость, он запросто мог оскорбить товарища по агитбригаде, и дело часто доходило до разборок с криками и угрозами, но общими усилиями драк удавалось                усилиями драк удавалось избежать. В такой  сложной «творческой обстановке» их бригада разъезжала на военном грузовике по самым заброшенным воинским подразделениям. Атмосфера   в агитбригаде сразу поправились, когда в нее пришла молодая и очень симпатичная девушка, Лера, работавшая библиотекарем на одном из объектов части. Она обладала небольшим, но очень приятным голосом, что сразу же пополнило репертуар агитбригады сценками из любимых оперетт. Знаменитый дуэт Сильвы и Эдвина Лерой и Николаем неизменно исполнялся «на бис». Николай  так «вошел в роль», что влюбился в Леру без памяти. И каждый раз, когда он пел свою партию, ему казалось, что он объясняется Лере в любви.   Впрочем, в Леру были влюблены все парни агитбригады. Лера же ко всем относилась ровно, а слишком откровенная влюбленность Шаткова вызывала у нее только ироническую улыбку. Пробыла Лера в агитбригаде всего месяца три, а потом исчезла также неожиданно, как появилась. Говорили, что она вышла замуж за флотского офицера.   
 
Глава пятая.                ЧУЖИЕ И СВОИ ПОБЕДЫ   

        Как-то в начале октября в КБ забежал лейтенант Соловец и прямо с порога объявил сенсационную новость:
         - Виктор Иванович! Поздравьте меня с победой! Дизель запустили! Из водопровода охлаждали. Минут пять проработал. Все нормально. Как только в строй войдет градирня, то можно считать, что резервная электростанция для флота готова!   
         Кириченко быстро поднялся из-за стола и со словами: «Да не может быть! Вот здорово! Пойдем, посмотрим!» - вышел из кабинета.
         Шатков тоже сорвался с места и побежал на электростанцию. Там вокруг дизеля собралась вся команда электростанции и было много людей, пришедших с других объектов посмотреть на чудо. Серо-коричневый мастодонт был еще теплым после своей пятиминутной работы. Дать ему поработать дольше было опасно, так как внутренний контур  воды  еще  нечем было охлаждать, а  водопроводной  воды  для  внешнего контура потребовалось бы столько, что весь город мог остаться без водоснабжения. «Оживление» этого стального колосса казалось настолько удивительным, как если бы только что «оживили» добытого из вечной мерзлоты мамонта. Шаткову, конечно, было обидно, что он остался в стороне от столь почетной победы, но все же  он был рад, что именно его товарищ по училищу справился с задачей, которая многим казалась невыполнимой.
            Штарко стал героем дня. Виктор Иванович прямо направился к нему и крепко зажал его руку в своих огромных ладонях.
          - Ну, поздравляю! Это просто невероятно! Спасибо коменданту крепости. Вот уж удружил мастером, так уж удружил. Да с этой махиной  нашим бы «спецам» за всю жизнь не справиться.
        Шатков, выждав время, когда, наконец, начальство выскажет герою все необходимые похвалы, тоже подошел к Штарко и притянул ему руку.         
          - Поздравляю, Юра, - искренне сказал он, и эта искренность не осталась незамеченной  Штарко. Он пожал Николаю руку и неожиданно произнес:               
          - Прости, Коля. Я был не прав. Занесло. Рад, что ты тоже, вроде,  неплохо устроился.
          - Да, ладно, Юра. Не будем об этом. Сегодня твой день.   
        По случаю пробного пуска дизеля устроили торжественное собрание в клубе части и даже пригласили настоящих артистов из театра Балтийского флота. Перед концертом Штарко, как было принято, наградили «ценным подарком», а главное, присвоили звание старшины второй статьи.
          В КБ целую неделю только и говорили о Штарко и его «подвиге». Кое-кто даже как бы упрекал Шаткова, что он оставил товарища в  самый трудный момент. Николай только помалкивал, уткнувшись в чертежи, не желая вдаваться в эту нелегкую для него тему. Все вопросы снял майор  Краснянский, всегда входивший в КБ так неслышно, что долго никто не замечал его присутствия.
           - Да что вы пристали к парню, - неожиданно вклинился он в оживленно обсуждаемую тему. -  «Чего он?», «Да, как он?».  Да мало ли что случается с друзьями. Все-то вам расскажи. Ох, и дотошливые дамы у нас! А главное, старшину второй статьи все равно бы получил только один. А ведь тогда еще обидней было бы. И ходатайство о возвращении в училище могло бы быть предоставлено только Штарко. Вот бы и сидел наш Николай на электростанции простым дизелистом года три, пока бы старшина Панченко не демобилизовался. А теперь, видали, как чертит? А как пишет?  Его Виктор Иванович не то что в это глупое училище, а в академию учиться пошлет.
           Выдав эту защитительную речь, Краснянский направился к Шаткову:
          -  Ну, как у нас двигаются дела с морским вокзалом?
          - Да вот, товарищ майор, осталось немного.
          - И всегда ты говоришь, «осталось немного», «осталось немного», а когда же он будет готов?
           Так ведь все время отрывают, товарищ майор. То срочные  эскизы делай для  вышедших из строя деталей, то дежурство по кухне, то агитбригада, то работа над транспарантами. Да еще всю текущую документацию Виктору Ивановичу надо представить в срок. 
          - Ладно, плакаться. Ты лучше покажи, что там у тебя получилось?
          Шатков разложил на соседнем столе эскиз, и майор стал внимательно сравнивать его с тем, что получается на чертеже. Вдруг взгляд надолго его остановился на  фасаде здания.
          - Ничего не понимаю, - пробурчал Краснянский, - вроде бы на эскизе подиум на одну ступень меньше.
          - Да, товарищ майор, я причертил еще одну ступень.
          - То есть, как «причертил»? Какое вы имеете право вторгаться  в авторский замысел? Что вы себе позволяете, товарищ матрос? Кто здесь начальник, матрос Шатков или майор Краснянский?      
           - Так точно, майор Краснянский, товарищ майор! – вскочив со стула и вытянувшись перед майором отчеканил Николай.
          Майор сощурил глаз, по лицу его пробежала еле сдерживаемая усмешка, и он, все еще начальственным тоном произнес.
          - Ну, что с вами делать, матрос Шатков? Придется вас разжаловать в инженеры. – А потом, уже отсмеявшись, на полном серьезе спросил: - Нет, правда, а как ты додумался поднять подиум? Здание сразу же обрело законченные пропорции. Я сам думал, что чего-то не хватает. Но, строго говоря,  надо было бы все-таки посоветоваться с автором.
         - Простите, Александр Григорьевич, я подумал, что это просто ошибка в эскизе и сразу дочертил несколько линий, а потом совершенно про них забыл.
         - Но впредь, я бы попросил не делать подобных «шалостей». Но сейчас о другом. Теперь я тебя сам вынужден оторвать от чертежа. Будем срочно делать барельефы вождей к годовщине октября. Никогда не делал?         
        - Да нет, не приходилось.
        - О-о! Это целое искусство! Учись. Может, пригодиться. Я набросаю эскиз а ты разводи гипс до состояния вязкой глины и вари столярный клей. Но сначала пойди в котельную попроси у Валерия кусок фанеры. Я ее у него в кладовой спрятал.
        Когда эскиз был готов, Краснянский вылил гипс из ведерка на фанеру и стал придавать  этой  огромной    гипсовой  лепешке   формы    лица  Маркса и Энгельса быстро работая пальцамии отбрасывая в ведро ненужные куски. А когда гипс начал застывать, он деревянным ножичком стал прорезать тонкие детали лица и волос. Николай с увлечением смотрел, как из бесформенной массы гипса вырисовывались знакомые профили вождей пролетариата.       
        Так Шатков познакомился с еще одной сферой агитационной деятельности Краснянского, которая ему, однако, так и не пригодилась.
         Зима в тот год выдалась не слишком морозной, но снежной. Для Шаткова это обернулось положительной стороной – при отсутствии лыж в части, разъезды агитбригад прекратились. Шаткову удалось закончить заказанный Краснянским чертеж с видами предполагаемого морского вокзала, и теперь он целиком перешел на изготовления чертежей деталей самых различных машин и механизмов, которых в их необъятной воинской части было великое множество и у которых вечно что-нибудь да ломалось.
        Самое сложное в этом было не пропустить хотя бы одного размера, потому что в таком случае чертеж детали, отправленный  куда-нибудь, скажем, в Калининград, возвращался с соответствующими комментариями по поводу «брака в работе коллектива инженеров КБ». Еще хуже обстояло дело, если эскиз детали составлялся на месте, где-нибудь за пять-шесть километров от управления части. Тогда из-за одного пропущенного размера приходилось в снег и стужу  снова проделывать весь этот нелегкий путь по едва протоптанным тропинкам, а то по снежной целине. К тому же намного увеличивалось время простоя механизма. Главный инженер при каждом таком промахе с упреком говорил Шаткову:
          - Николай, послушай, ну, сколько раз тебе говорить – делай на эскизах  размеров как можно больше. Я знаю, что повторять размеры не рекомендуется, но и бог с ним, что там рекомендуют. Ненужные размеры можно отбросить, но, главное, нужные не пропустить.
          Однако не увещания Виктора Ивановича заставили Николая со всей дотошностью отнестись к проблеме простановки размеров, а выполнение одной сложной инженерной задачи: необходимо было заменить специальные устройства, защищающие  трубопроводы, подающие нефть к самому причалу кораблей, от изломов при изменении температуры. Устройства эти назывались компенсаторами, и находились в шахтах на глубине залегания трубопроводов. Шахты, поврежденные еще во время войны, не имели освещения, поэтому снимать эскизы с компенсаторов, а они были разными для воды, для топлива и для масла, надо было при освещении их обычным керосиновым фонарем. Шахты были тесными, а некоторые еще, к тому же, и поврежденными при взрывах причала отступавшими немецкими войсками. Поэтому забраться в них было не так-то просто. Впрочем, и выбраться тоже. В целом Шатков с задачей справился неплохо. Но в одном из компенсаторов, находившемся в самой неудобной шахте, пропустил небольшой, но, оказалось, очень важный размер. Когда, уже в КБ, эта промашка обнаружилась, Виктор Иванович даже не стал укорять Николая. Пройти почти шесть километров туда и шесть обратно через снежные завалы и пургу, залезть в эту чертову шахту, так чтобы, не дай-то бог, не опрокинуть громоздкий фонарь с керосином, там, в шахте, скорчившись в три погибели, отыскать на ржавом компенсаторе этот затерявшийся размер – само по себе было достаточным наказанием. Зато уж после этого случая, наученный горьким опытом, Николай не допускал промахов.               
        Где-то в конце декабря в КБ как-то особенно шумно с веселыми шуточками от самых дверей вошел майор Краснянский: «Барышень, прошу плясать! Военным встать, «смирно»! Объявляю приказ Командующего Балтийским флотом. Старшему лейтенанту Кириченко Виктору Ивановичу присвоить звание инженер-капитан!»
   Все повскакивали со своих мест и зааплодировали. Краснянский воскликнул «ура!», и коллектив КБ дружно подхватил его призыв.
         Оказалось, что Виктор Иванович еще ничего не знает о присвоении ему нового звания. Об этом только что  Краснянский узнал от своего приятеля из Штаба флота. И тогда в КБ решили устроить любимому начальнику сюрприз. Едва Кириченко, как всегда замотанный кучей неотложных дел, вошел в кабинет, сосредоточенно решая в уме очередную проблему с трубами, как весь коллектив КБ, выстроившийся у его стола, крикнул во всю мочь: «Здравствуйте, товарищ капитан!»
         Кириченко чуть не свалился тут же у порога от неожиданности.
         - Чего это с вами? – недоуменно спросил он. - Вроде бы утром все были здоровы. И до Нового года еще дней двадцать. Нет, правда, а что случилось? Неужто трубы из Калининграда привезли?
        - Какие трубы, Виктор Иванович, - укоризненно произнес Краснянский, - какие трубы! Поверьте, есть вещи и повесомее ваших труб. С сего момента вы не какой-то там старший лейтенант, а настоящий инженер-капитан Кириченко, капитан всей  инженерии, нашей части, ну и, конечно же, любящего вас конструкторского бюро.    
        - Ну, вот, - расстроено сказал Кириченко, - звания лепят – не успеваешь новые дырки прокалывать. Взяли в армию прямо с завода, младшим лейтенантом. Еще и двух лет не прошло, а уже капитан. Это, выходит, и звездочку снова обмывать надо. Дали б сразу майора – и ходил бы себе лет десять спокойно. Но вы не расстраивайтесь, это я так, в шутку. Конечно, мы это дело отметим. Считаю, что в повышении меня в звании замешен весь коллектив.  В связи с чем, буду ходатайствовать перед командиром части о присвоении рядовому Шаткову звания старшего матроса.
        Женщины, управляемые Краснянским в едином порыве снова выдали «Ура!».
        В остальном же жизнь в части в зимнее время протекала монотонно, скучно. Единственное, что ее скрашивало – это кинофильмы, как свои, советские, так и немецкие, трофейные. На них собирались, как на праздник. Клуб части в такие дни был переполнен.
Для особенно интересных фильмов давалось по два сеанса. В обычные же дни свободного времени оставалось много, и Николай использовал его либо для чтения, либо для писем к Наде, над которыми мог просиживать весь вечер до самого отбоя. К сожалению, ему не разрешили ночевать где-нибудь в одной из комнат управления части, а приписали к караульному взводу, размещавшемуся в недавно возведенной пристройке, примыкавшей к тыльной стене Клуба. Чтобы дойти до КБ, нужно было только пересечь двор между Клубом и управлением части.  Служба у взвода была простая, как тогда говорили, «через день – на ремень». Главным развлечением матросов служило «забивание козла». «Забивали» его до самого отбоя, а то и дольше. Старшине взвода Шатков не подчинялся и после прекращения работы КБ был полностью предоставлен сам себе. Только одно обстоятельство серьезно портило жизнь Николаю. К этому же взводу был приписан и аккордеонист  Семылин, с которым у Шаткова сложились самые неприязненные отношения еще в первых поездках с агитбригадой. Однажды, когда Семылин в присутствии девушек позволил себе грязно выругаться, Николай подскочил к нему и, забыв про все предосторожности, необходимые соблюдать в его положении, выпалил прямо в осклизлое  лицо Семылина: «Попробуй еще раз! Гад!». Ребята тут же окружили их, и драки не произошло. Но Семылин затаил зло, и теперь при всякой встрече в казарме  каким-нибудь обидным замечанием или пошлой шуточкой пытался вызвать Шаткова на драку. Семылин был не слабым противником, но драться в любом случае было бессмысленно. И в случае победы, и в случае поражения итог был бы один и тот же. Драки в части считались самым тяжким нарушением дисциплины и карались даже строже, чем   за   пьянку.  Оба   драчуна   тут   же   отправлялись   на   гауптвахту,   без   особого разбирательства, кто прав, а кто виноват. После такого наказания нечего было даже и думать о возвращении в училище. Николай поначалу нервно огрызался,  ели сдерживаясь, чтобы не выйти из себя и не врезать по нагло улыбающейся семыленской роже. Но потом нашел выход в том, что сам стал, как бы не обращаясь к Семылину, отпускать в его адрес едкие шуточки, благо поводов для них было предостаточно. Такая тактика возымела  действие.  Теперь уже Семылин частенько выходил из себя и чуть ли не набрасывался на Шаткова с кулаками, но в этом случае все матросское сообщество было на стороне Николая, и Семылину приходилось усмирять свой пыл.         
        В эту бедную событиями пору, письма к Наде и к своим Питерским друзьям были для Николая истинными отдушинами, где он мог поделиться  с близкими   ему по духу людьми обо всем, что его волновало.  Несмотря на однообразность солдатской жизни, потребность писать пробуждало в нем неожиданно дремавшую до того способность фантазировать, переделывая обычные эпизоды их повседневной жизни в веселые рассказы, делать чуть ли не критические разборки прочитанных книг и просмотренных кинофильмов. А после прочтения «Ричарда третьего», Николай даже написал Наде нечто в духе Шекспира, где были и шпага, и сражение с какими-то невидимыми силами, и смерть героя в бесполезной борьбе с ними. Все это выглядело, видимо, настолько наивно и смешно, что в Надином ответе отчетливо проскользнула ироническая нотка по поводу его «восхождения к Шекспиру». Она советовала ему «писать проще», ну, например, «как Пушкин». Николай намек понял. Читая Надино письмо, краснел. Окончательно отказался от подражания Шекспиру и незаметно для себя стал писать стихи в духе поэтов «однодневок», в изобилие  печатавшихся в армейских газетах и журналах. Так казалось ему проще и «самобытнее».
               Где-то в начале марта в КБ появилась новая сотрудница Софочка, молоденькая женщина, окончившая машиностроительный техникум и только что вышедшая замуж за одного из офицеров части.  Очаровательная пухленькая блондинка с лукавыми голубенькими глазками и безукоризненными формами, совершенно поразила Николая, и  он, при всем старании не поддаваться бессмысленному соблазну, невольно надолго задерживался на Софе взглядом, что не ускользнуло от внимания всевидящих женщин. Хорошо еще, что стол для Софы поставили в кабинете Коваль, а то работать рядом с предметом обожания стало бы совершенно невозможно. Ради того, чтобы только взглянуть на Софу, Николай повадился ходить в кабинет к Марии Борисовне за надуманными советами по трактовке тех или иных стандартов или за подписью готовых чертежей, которые обычно он подписывал у Виктора Ивановича. Софа не отвечала Николаю никакими знаками взаимности и, вообще, при его появлении смотрела куда-то в сторону, словно подчеркивая, что его присутствие ей совершенно безразлично.
         - Ну вот, - посмеиваясь, говорили дамы, - наконец-то и наш «монашек» не выдержал. Мы уж думали, что ты и не мужчина вовсе. А ты на какой-то девчонке, глядишь, и сломался. Неужели ни одна из нас не стоит этой «пышечки»? А, главное, никаких перспектив – муж, молодой офицер, служит в нашей части. Тут даже пофлиртовать и то опасно. Остается только одна беспорочная платоническая любовь.
        - Да, бросьте вы, - отбивался Николай, - ничего я не влюблен. Но она ведь вправду красивая.
        - А что, - наседала копировальщица Лида, которая, возможно, несколько проигрывала  лицом своим подругам, но зато обладала острым умом и язвительным язычком, - разве Роза Иосифовна не красавица?
        Тут Николаю крыть было нечем. Роза Иосифовна действительно была красива, но не смазливой красотой какой-нибудь курносенькой девчонки, а фундаментальной женской красотой, такой, как с полотен Серова или Пименова. Высокая, стройная, с белой матовой кожей и загадочными темными глазами, она частенько ходила на танцы в Дом офицеров, и, по слухам, имела массу поклонников. Но Николай относился к ней с таким же пиететом, как и к висевшей у них в КБ картине  Брюллова «Всадница» - и красивая, и недоступная.       
         В конце концов, Николаю все эти «женские разборки» страшно надоели. Однажды он поднялся со своего места и, прерывая разговоры о своей персоне, сказал:
        - Дорогие «коллеги», ну, что вы все обо мне и обо мне; если вам  не о чем больше  поговорить, то, может быть, мне попросить Виктора Ивановича, чтобы меня вернули на электростанцию? Я благодарен вам за то, что вы относитесь ко мне с искренним участием, и поверьте, очень вас уважаю.  Надеюсь, и вы меня тоже. А вы тут  делаете из меня что-то вроде младшей подружки, которую следует без конца учить уму-разуму.          
           В КБ наступила тишина. Дамы почувствовали, что они переступили допустимую грань и поняли, что их «монашек» не так-то прост.
           Николай всеми силами старался подавить в себе желание смотреть на Софу, но этого ему никак не удавалось. Стоило ей зайти по какому-либо поводу в чертежный зал, как его глаза сами по себе приковывались к ней, а все линии чертежа расплывались, как в тумане. Теперь женщины не решались высказаться по его поводу вслух, но обменивались многозначительными улыбками.
        Дела «житейские», однако, не мешали развиваться основному делу. Потихоньку «чертежно-рисовательная конторка», какой в шутку называли их КБ до прихода часть Виктора Ивановича, превращалась в нечто действительно похожее на конструкторское бюро. Изготовление чертежей поднялось на такой уровень, что в их КБ стали обращаться с заказами из других мелких заводов и учреждений. При этом сразу же возникла потребность и в размножении чертежей. Поначалу, когда количество калек исчислялось несколькими штуками, их носили для копирования в  КБ судоремонтной мастерской. Но когда настало время размножать десятки и сотни чертежей, руководство завода категорически отказало в использовании своей небольшой копировальной установки, так как она сильно перегревалась от такой перегрузки.  И тогда Шатков решил соорудить собственную копировальную установку, чтобы не мыкаться по соседям с протянутой рукой. Для этого он изготовил в мастерских части большой ящик, выложил его стенки металлической фольгой, а в днище ящика установил патроны для мощных электроламп. Сверху на ящик, вместо столешницы, накладывался лист прочного стекла. На него, в свою очередь, накладывалась калька. На кальку расстилалась бумага, хорошо пропитанная аммиачными парами, а поверх всего этого «пирога» накладывалось второе стекло, служившее своего рода «гнетом», позволявшим плотно прижимать светочувствительную «аммиачную бумагу» к кальке. Под действием света светочувствительная бумага засвечивалась и из темно-коричневой становилась светлой с сиреневым оттенком, за что ее и прозвали «синькой». Темными на ней оставались лишь линии туши, проведенные на кальке, под которые не проникал свет.  Вот эти самые «синьки» и были теми рабочими чертежами,  использовавшимися в те времена на всех технических производствах. Первая проба «агрегата» имени «Шаткова» оказалась неудачной. Успели получить только одну копию чертежа – одну «синьку». А затем установка так нагрелась, что фольга на стенках ящика стала скручиваться в завитки, нижнее стекло раскалилось до того, что от чертежей пошел опасный запах «жареного».             
          Сразу же обнаружились скептики, заявившее, что из этой кустарной затеи ничего путного не выйдет. Однако Николай был совершенно другого мнения и единственно за что себя ругал, так это за то, что с самого начала не отнесся к изготовлению установки со всей  серьезностью. Действительно, разве можно было не подумать о том, что мощные лампы дадут  не  только  много света,  но  еще  и   огромное  количество  тепла.  Не  предусмотреть возможного перегрева было просто мальчишеством. Николай не стал спорить  со скептиками, а отнес свое «изобретение» в мастерские и начал его «творчески перерабатывать». Главным вопросом было, конечно, вентилирование внутреннего пространства ящика. В те времена   электродвигатели небольшого размера были редкостью.  Отыскать небольшой, но надежно работающий электродвигатель, который бы мог осуществлять длительное время охлаждение установки, было непросто. Слабенькие и капризные двигатели комнатных вентиляторов, которых тоже еще надо было поискать, не решали задачи. Неожиданная помощь пришла от Юрия Штарко. Николай как-то встретился с ним у управления части и в разговорах о том, о сем поведал ему и свою проблему. 
         - Постой-ка! - вспомнил Юрий. – А знаешь, у меня, в дизельной,  давно какой-то мотор валяется. И с торца у него что-то вроде обломков лопастей. Все не выбрасывал. Думал, пригодится для чего-нибудь. Хотел даже приспособить для настольного вентилятора, но у него такая мощь… А в дизельной у нас и свои вентиляторы так гоняют, что хоть бушлат одевай. Возьми, попробуй. Может, для тебя как раз и сойдет?
           Николай не без труда притащил в мастерские тяжелый электромотор, где вырезал для него четыре металлических лопасти. Затем он усовершенствовал и сам ящик. По всей его поверхности обтянутой фольгой, он проделал вентиляционные отверстия, при этом положил фольгу еще и на самое дно ящика, что сразу повысило его отражательную способность. Патроны электроламп он опустил ниже днища, для чего к ящику пришлось приделать четыре ножки. Теперь со стороны пола охлаждались и сами патроны ламп. Электродвигатель он расположил на подставке снаружи так, чтобы внутри ящика находились только одни металлические лопасти. Сторону ящика, противоположную лопастям вентилятора он почти полностью удалил, но из жести сделал воздуховод, повернув его в сторону, чтобы копировщика не обдавало горячим воздухом. Второй вариант копировальной установки показал себя блестяще. Он мог работать без остановки сразу часа два. Теперь уже к ним, на «Плантаж», обращались с заказами на копирование чертежей. После  создания своего копировального «монстра» Шатков тоже выбился в «герои», но не сразу, а по мере того, как его агрегат завоевывал признание у близких к ним воинских частей и городских организаций. Посмотреть на содеянное Шатковым чудо пришел сам командир части. Конечно, внешний вид изделия отдавал немного кустарщиной, но работа копировального станка была начальством одобрена и оценена десятью сутками внеочередного отпуска.

Глава шестая.                ЭТА СЛАДКАЯ НАПАСТЬ         

         К весне Николай настолько «слился» с коллективом КБ, что уже никого не удивляло присутствие в нем матроса. Дамы довольно быстро припомнили все то, чему их учили в институтах, и Николаю  не раз приходилось признаваться себе, что его образование еще далеко от «высшего». Он безотказно помогал «инженершам» подписывать наименования чертежей, оформлять документацию, но и сам охотно учился у них инженерным премудростям, не боясь признаваться в том, чего не знает. Разговоры на тему, «какая из женщин КБ всего больше нравится Николаю», как-то сами собой прекратились. Все знали, что он чуть ли не каждый день пишет письма знакомой  девушке в Ленинград. И только изредка, когда Николай, не удержавшись, в очередной раз засматривался на Софу, дамы в шутку  грозили написать о  «порочной страсти» на «ленинградский адрес».
          В конце марта к столу Николая подошла одна из самых скромных сотрудниц КБ, которая никогда не отпускала по его поводу едких шуточек, и даже, как казалось Николаю, молчаливо была всегда  на его стороне. Ее чистое без единой морщинки лицо с правильным точеным носиком окружала какая-то хаотическая копна волос, которые не поддавались ни гребню, ни укладке. Но в целом, она производила впечатление очень милой  и застенчивой женщины.  Звали ее Марина Сергеевна. Ее обращение к Николаю ни у кого не вызвало интереса, поскольку к нему постоянно кто-то подходил с тем или иным вопросом.
         - Коля, - очень тихо сказала Марина Сергеевна, - облокотившись на его стол так, что ее губы едва не касалось его лица, -  у меня  дома совершенно испортился замок. И вот уже второй день дом фактически открыт. Ты бы не мог прийти ко мне попробовать что-нибудь сделать? И там еще черепицу над входом надо бы поправить. Я рассказала об этом Виктору Ивановичу, и он сказал, что разрешает тебе прийти ко мне, если ты согласишься. 
         Николай, конечно,  согласился и со второй половины дня, имея в кармане увольнительную, последовал за Марией Сергеевной. День был по-весеннему ярким. Остатки снега растапливало уже разгоревшееся солнце. Воробьи на набухших почками ветках сирени собирались такими огромными стаями, что не было видно самих веток, и верещали до одури, радуясь весне. Нежданная прогулка по городу была для Николая, словно прогулкой по другому миру. 
          Как оказалось, Марина Сергеевна жила  недалеко от части, в небольшом  немецком домике с садом. Дом был разделен на две половины с двумя отдельными входами. В каждой из половин поселили по офицерской семье. Комната Марии Сергеевны была довольно большой и имела форму буквы «г», создававшуюся за счет неглубокой ниши, где на стене были подвешены книжные полки, а перед ними стоял низенький столик. Как объяснила Марина Сергеевна, это был уголок ее сына.
          С замком пришлось повозиться, но, в конце концов, Николай с ним справился. Черепица над входом действительно была немного повреждена ударом обломившейся во время сильного ветра веткой старой яблони. Но для того, чтобы поправить или заменить черепицу, нужна была лестница. Ну, а лестницу либо надо было изготавливать на месте, либо тащить из части. Решили оставить это дело до следующего раза. Марина Сергеевна настояла на том, чтобы Николай звал ее просто Марина, и быстренько собрала на столе уже  заранее  приготовленное угощение. Тут  были и  вкусно пахнущие  котлеты,  которых Шатков не видел со дня отчисления, и соленые огурчики, и маринованные грибы, и водочка в графине, и порезанный на дольки торт. Николай с трудом сдержал себя, чтобы сразу не наброситься на все это и, попросту говоря, «проглотить в один момент». Марина сидела напротив и умильно смотрела, с каким аппетитом он уплетает все подряд, но сама не притронулась ни к чему. Перейдя к чаю с тортом, Николай все же, наконец, поинтересовался у Марины:
      - «А сын-то ваш где?
      - А-а, - как-то небрежно сказала Марина, - его сегодня долго не будет. У него сегодня кружок. Он у меня моделями кораблей увлекается.
       Потом Марина неожиданно подсела к Николаю и обняла его.  От прикосновения ее рук все внутри него точно обдало жаром. Кусок торта застрял в горле, и Николай чуть не задохнулся. С трудом он овладел собой и заглотнул таки и без того тающую во рту сладость. Марина прижалась к нему лицом и что-то без конца шептала, но из всего потока слов он отрывочно различал: «Дорогой! Я ждала тебя! Ты прости, но я женщина, женщина! Понимаешь, я женщина. Ты прости меня. У меня нет мужа, и не будет. Я знаю. Прости! Но будь моим! Скажи «да»! Скажи «да»!».   
        Николай уже и  не помнил, как они оказались на тахте и как под ее безумными поцелуями  он срывал с себя форменку. От этого неодолимого женского влечения Николай  и сам   загорелся до дрожи, и  не мог уже сопротивляться желанию женщины, которая, казалось, вбирая его всего в себя, хотела погасить нестерпимо жгущий ее огонь.               
       Они опомнились вовремя и едва только успели привести свою одежду в порядок, как на крыльце послышались легкие шаги и в комнату вошел сын Марины, мальчик лет девяти-десяти,  Саша. Оба и Марина и Николай застыли на месте, словно пойманные за руку воришки. Да, с одеждой у них было все в порядке, но их лица, лица  -  все еще несли отпечаток какого-то только что содеянного «преступления». Трудно сказать, что в ту минуту подумал Саша, но эта напряженность в позах  двух взрослых людей со странно пылающими лицами, видимо, его обескуражила. Саша как-то рассеяно пробурчал «здравствуйте», привычным движением накинул шапку  на деревянный колышек на вешалке, стянул с себя пальто, повесил его на специально для него низко прибитый  крючок и, не говоря ни слова, ушел в свой угол, где сел за стол, вытащил из школьной сумки какую-то книжку и стал разглядывать ее, не поворачивая головы в сторону все еще застывших в оцепенении Марины и Николая. Наконец, Марина сорвалась с места и бросилась к сыну:
         - Сынок! Сашенька, кушать будешь? – Марина обняла сына и прижалась к его виску
губами.
         Саша немного помолчал, потом вздохнул и кивнул головой. Марина тут же бросилась в их крохотную кухню, не отделяемую от комнаты дверью, и на бегу, готовя сыну обед, стала торопливо объяснять ему, что это, вот, пришел к ним дядя Коля, с которым она вместе работает. Она попросила починить их замок, и он, как хороший товарищ, согласился. Замок он исправил, но времени ушло много. Теперь замок работает. А то ведь дом мы оставляли,  считай что, открытым.
         Когда небольшой столик в кухне был накрыт, Саша вышел из своего уголка и, проходя мимо Николая, посмотрел на него, но не прямо в глаза, а как-то искоса, и неожиданно сказал.
         - А за замок вам, дядя Коля, спасибо.
         Чувство вины перед этим мальчиком так захватило Николая, что кровь отлила от лица.. Он стоял, как преступник, которому было жгуче необходимо и в то же время невозможно раскаяться в содеянном. Он почувствовал, что ни минуты не может больше находиться в этом доме.   
        - Извините, но я пойду, - с трудом произнес Николай, словно окаменевшими губами. -
Мне в часть пора, - и направился к выходу.
         Марина догнала его уже на крыльце:
         - Коля, Коленька, прости. Надо было не так. Это все я. Просто голова шла кругом.
         - Да ладно, Марина Сергеевна. Что сделано, то сделано. Перед Сашей стыдно. А крышу я вам заделаю. Не беспокойтесь.
         Николай резко отвернулся от Марины и быстро пошел к выходу из садика.
         В конструкторском бюро их взаимоотношения ничуть не изменились. Николай внешне относился к Марине, как и прежде, не холоднее и не теплей – нейтрально. Только Марина поглядывала на него со страхом, будто он может выдать их «страшную тайну». И, вероятно, именно неестественность в ее поведении после  проделанных Николаем «ремонтных работ » послужило поводом к ехидным вопросам, которые женщины стали задавать то Марине, то Николаю. Особенно это хорошо получалось у большой умницы и любительницы всяческих хохм и розыгрышей Лиды:         
         - Ну, так что у нас там с дверью, Марина? – спрашивала Лида совершенно серьезным тоном. – Коллективу не понятно,  закрывается теперь дверь у Ташковых или нет?
Александр Григорьевич собирается лично проверить работу замка.
         - Да бросьте вы, - отмахивалась Марина, - подумаешь, замок починить. Это и Валерка-истопник мог. Я его просила. Так он вечно занят.
         - Правильно, Мариночка, правильно. И жена еще у Валерки есть. Хотя и «приходящая», но все же законная. А Коля, он вечно свободный. Ему только и дело, что чинить замки у таких же свободных женщин.
         - Ой, Лида, перестань! Вечно ты со своими намеками. А Коля еще и крышу мне обещал починить.
Марина даже не сообразила, что попалась Лиде на крючок. После этих ее слов все КБ грохнуло от смеха.
       - Ну, уж когда Коля починит тебе еще и крышу, - едва проговорила Лида сквозь смех, - то дверь и вовсе  перестанет открываться, да и «с крыши» уже никто не свалится вам на голову.
         Николаю ничего не оставалось делать, как только смеяться над наивным простодушием Марины Сергеевны. Но мало-помалу история с починкой замка улеглась. И обычная деловая жизнь вошла в свое русло. Однако терзания вины перед сыном Марины не оставляли Николая в покое. И дней через пятнадцать после злополучной «починки замка», отпросившись  Виктора Ивановича, уже после ужина, Николай с длиннющей лестницей наперевес отправился к Марине, прихватив с собой банку с гудроном. Марина знала, что он придет, и ждала его. Когда Николай постучался, то дверь ему открыл Саша.
         - Вы зачем к нам? – строго спросил мальчик.
         - Да вот, видишь, я обещал твоей маме крышу поправить, а то у вас в дождь  в прихожей вода течет с потолка.
        Тут же на крыльцо вышла Марина.
        - Ну, я же тебе говорила, Сашенька, что дядя Коля - просто мой товарищ по работе. Он, знаешь, у нас мастер на все руки.
        - А у нас не просто крыша, - сказал Саша уже не так недружелюбно, - у нас черепица.
        - Ничего, мы и с черепицей справимся, - усмехнулся Николай. – Главное, чтобы лестница  до нее достала.
        Приставив лестницу, Николай добрался до поврежденной черепицы. Оказалось, что она не была расколота до конца, а только треснула почти до середины и сильно сдвинулась со своего места, втиснувшись от удара веткой под другую черепицу. Черепицы оказались монолитными, тяжелыми, и приподнять их было не так-то и легко. Но, наконец, Николай, действуя палкой, как рычагом, подвинул сбившуюся черепицу на место, а трещину в ней залил растопленным в банке гудроном.
         - Ну, вот и все. Теперь вам никакой дождь не страшен, - сказал Николай с надеждой, что и тот, предыдущий его приход Саша теперь примет так же за «просто деловой».
         - Спасибо, Николай, - горя глазами сказала Марина. – Мы с Сашей тебе очень благодарны.
         - Дяденька, а вы можете электричество чинить?
         - Ну, это, смотря что.
         - У меня электрическая железная дорога сломалась.
         - Это надо поглядеть.
         И Николай направился вместе с Сашей на его «детскую территорию». Железная дорога представляла собой метровое железное корытце овальной формы, выкрашенное в зеленый цвет. На внешней стороне днища корытца, по самому краю, проложены были рельсы, по которым бегал паровозик с двумя вагонами. Посреди всего этого сооружения стоял домик  станционного смотрителя, насколько елок и березок, вырезанных из жести, и сам станционный смотритель с флажком, указывающим, что путь открыт. Повреждение оказалось пустяковым – просто подзагнулись клеммы на самом корытце. Николай распрямил клеммы, присоединил их к адаптеру, и паровозик помчался по своему нескончаемому пути. Саша сразу увлекся железной дорогой, а Николай накинул бушлат  и пошел   выходу. Марина Сергеевна шла следом и все уговаривала Николая остаться и что-нибудь перекусить. Но Николай отказался наотрез. Ему хотелось поскорее и незаметнее покинуть этот дом. Уже когда Николай стоял у самой двери и прощался с Мариной, неожиданно раздался голос Саши: 
- Дядя Коля, приходите еще!
     - Хорошо Саша, - ответил Николай, - если у тебя что-нибудь  сломается, скажи маме,  я сразу приду,  - что-нибудь придумаем.
     На это раз о посещении Николаем Марины Сергеевны никто в КБ не узнал, а потому и не было никаких пересудов. Сам же он чувствовал себя так, будто хоть немного оправдался перед Сашей.
               
Глава седьмая.                «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ТРАГЕДИЯ»               
.
В это весеннее время Николай как-то сразу и близко сошелся с Игорем Костиным. Игорь был списан из какого-то берегового артиллерийского училища за драку. А все дело в том, что Игорь был боксером первого разряда, и  однажды,  при возвращение  из увольнения, на него напали трое парней. Игорь легко отбился от них и даже забыл об этом случае, но один из нападавших,  которому Игорь, не рассчитав удара, серьезно повредил челюсть, оказался сыном местного милицейского начальника. Все шло к тому, что будут возбуждать уголовное дело, и тогда училищное начальство, во спасение своего курсанта, отправило его «куда подальше». Так что можно сказать, что Игорь пострадал за свой «профессионализм», и для него исключение из училища было своего рода прикрытием. Вскоре отношения Николая с Игорем стали настолько тесными, что они и нескольких часов не могли обходиться друг без друга. Мало того, что Игорь был надежным товарищем, он был еще и удивительным выдумщиком и, вообще, человеком готовым поддержать любое интересное дело.    
     С началом весны снова пошли разговоры об агитбригадах. Перспектива снова начать путешествия на трясущейся полуторке по самым заброшенным армейским постам Николая ничуть не радовала. Как-то Игоря направили убирать клуб части, а вместе с ним увязался и Николай.  Сдвигая стулья и протирая пол флотскими швабрами, они обратили внимание на какую-то странную дверь, которая, судя по всему, давно уже не открывалась, так как висящий на ней простенький замочек уже давно проржавел. Игорь без труда открыл замок гвоздем, а за дверью оказалась небольшая кладовая, в которой они обнаружили целый клад ценнейших для театра вещей. Тут были свален в кучу самый разнообразный реквизит, куча всякого платья «всех времен и народов» - в основном поношенная и подаренная вольнонаемными служащими одежда. Зато на полочках они нашли и грим, и краски, и гримировальные принадлежности  и даже несколько седых паричков. Увидев такое «богатство», у Николая тут же родилась мысль создать драм кружок, и, вообще, организовать самодеятельность, тем более,  что   в части было не меньше тысячи матросов, да еще сотни две вольнонаемных. Так что наполнение зала зрителями было заранее обеспечено. Игорь эту идею тут же поддержал, и вскоре артисты были подобраны. Среди них было насколько списанных курсантов, для которых клуб стал  местом общения и которые «для смеха»  создали «акробатическую группу», возглавляемую маленьким и юрким Эдиком Базилевичем. Танцевальной группой руководил прирожденный танцор  Леня Калинин, ожидавший со дня на день приглашения на просмотр в Ансамбль песни и пляски Балтийского флота. Ну, и конечно, драматическая группа,  возглавляемая Николаем, в которую, естественно, входил и Костин. Музыкальное обеспечение целиком ложилось все на того же Семылина. В певцах, как ни  странно, недостатка не было. Особенно стремились попеть  на клубной сцене жены офицеров и сверхсрочников, в которых вдруг пробуждались «зарытые таланты».  Игорю подбор самодеятельных артистов понравился, и беспокоило его только одно –  их драм группа.  Он с тоской говорил Николаю: «Ну ладно, ты там когда-то в детстве отыграл какого-то Чашкина из «Пионерского галстука», к тому же еще и пел со сцены, а я и другие, вообще, на сцене ни разу не стояли при открытом занавесе. Да и кому, скажи, нужны эти пьесы? Вот песни – это я понимаю – да. Акробатика, танцы… И тут выходим мы… Это же сплошной смех!» - Но Николай твердо гнул свою линию и на первом же концерте включил небольшую сценку из жизни какого-то торгового предприятия, где бухгалтер ухитрялся под носом у директора обогащать свой карман. Суть пьески была проста и банальна, но грим, наложенный самим Краснянским, сделал многих «артистов» неузнаваемыми, что само по себе внесло в зал такую интригу, что большую часть спектакля публика решала вопрос, кто есть кто?  Успех пьесы был грандиозным. Артистов дважды буквально вынудили выйти на сцену под крики «бис».  Но тайну перевоплощения артисты хранили свято. Еще больший успех выпал на отрывок из пьесы Симонова  «Русский вопрос», где Николай эффектно сыграл американца. Начальство  так заразилось идеей концертов, что даже предложило проводить  их  не  раз  в  месяц,  а  хотя  бы  два – «Ведь клуб части не вмещает всех желающих, - уговаривал Николая Соловец,  как замполит части, - тем более, многие в  день концерта несут вахту. Короче говоря, набирается много обиженных. Вы уж постарайтесь». 
Пришлось постараться. Опасения, что на повторные концерты придет мало народу, оказались напрасными. Многие приходили по второму разу и убеждались, что во второй раз сценки смотрелись даже лучше, так как «артисты» во  второй раз уверенней знали текст.
    Где-то в начале апреля из самых верхов поступило распоряжение: «с целью повышения культурного уровня моряков, разрешить им увольнения на вечерние спектакли театра Балтйского флота, заканчивающиеся после 11.30, но  не позже 12.00, с предъявлением корешка билета на данный спектакль». И, конечно, в первую очередь такой возможности воспользовались  участники  художественной самодеятельности. Начальники только успевали выдавать увольнительные. Кто бы знал, какой страшной потерей для части обернется эта мудрая, в принципе, идея. 
   В один из вечеров Николай пошел  в театр на пьесу «Хозяйка гостиницы». Актеры играли отлично. Зал трижды вызывал артистов на поклон. Николай так был увлечен эйфорией зала, что совершенно забыл о времени. Когда же  взглянул на часы, то оказалось, что до двенадцати остается меньше двадцати минут, а его часть располагалась аж на другом конце города, причем часть пути надо было неизбежно пройти по железнодорожному полотну, по шпалам. Времени было в обрез, но  в училище он много занимался бегом, и двадцати минут, при хорошей скорости, вполне хватало. Николай протиснулся сквозь ряды зрителей, все еще надеявшихся на новый выход артистов,  выскочил из здания театра и размеренно, словно на тренировке побежал в часть. Вот уже показался и коварный «полутоннель», глубокая щель, вырытая в огромном холме, откуда часто ветра задували так, что человек с трудом удерживался на месте, а главное, ветер заглушал все звуки, доносившиеся со станции. А вот, наконец, закончился и ограждающий плотно заборчик, за которым сразу начинался крутой  спуск к КПП части. Николай резко повернулся к спуску, чтобы, присев на корточки, скатиться по траве прямо на асфальтовую дорожку, ведущую к «родным воротам», как тут же услышал резкий свистящий гудок паровоза, и в ту  же секунду всего его обдало горячим паром, а вслед за этим раздался  страшный крик со стороны КПП: «Человека зарезало!» И тут же он увидел, что навстречу ему бегут вахтенные с КПП и матросы из примыкающего к КПП корпуса. Шатков, ошеломленный страшными криками, невольно стал ощупывать себя: «Это меня что ль зарезало? – с помутневшим сознанием думал он, все никак не в силах сообразить: почему, если его зарезало, то он все еще способен думать и даже видеть этих людей, что бегут ему навстречу? Но вот люди поравнялись с ним и, не останавливаясь, побежали дальше. «Так, значит, это не меня» дошло, наконец, до Николая. Он поднялся с корточек и, не чуя ног, машинально направился к себе в кубрик, двигаясь навстречу все бегущим и бегущим людям. Его била нервная дрожь. В кубрике Николай ощупал себя со всех сторон, посмотрел на себя в зеркало, что висело в умывальнике, и окончательно пришел в себя: «Это значит там, на рельсах лежит сейчас человек, шедший вслед за ним и попавший под поезд».      
Николай расстегнул бушлат,  так как весь вспотел от бега и от только что пережитого страха, и бросился туда, куда бежали все. Когда он взобрался на плотно, то там сгрудилось уже множество любопытствующих, плотным кольцом окруживших пострадавшего.  Николай протиснулся между тесным рядом тел  и увидел при слабом свете фонарей, освещающих железнодорожные стрелки, лежащего на песке, между рельсами Леню Калинина. Он еще был в сознании и что-то шептал, еле шевеля губами. Руки у Лени были раскинуты и как-то странно заломлены. У Лени не было ног. Николай быстро наклонился к нему и подложил ему руку под голову:
- Леня, Леня, что ты хочешь сказать?               
- А это ты, Коля… Я ждал…я тебя. Я хотел  догнать. А ноги? Где мои ноги? 
Николай еще  ничего не успел ответить, как вдруг сквозь толпу протиснулся Семылин, держа в руках за обрывки брюк два обрубка Лениных ног:
  - Вот твои ноги, - сказал Семылин с издевательской  ухмылкой, - отпрыгался, танцор, - и поставил обрубки рядом с истерзанным телом Калинина.Кровь прилила  в голову Николая, не помня себя, он бросился на Семылина с кулаками с криком: «Таких гадов, как ты убивать мало!», но тут же  за что-то зацепился брюками,  стал падать и,  пытаясь удержаться, уцепился руками за бушлат  Семылина.
  - Ну, вот теперь ты мне и ответишь за гада, - прошипел Семылин прямо в лицо Николаю и  занес руку для удара. Но ударить  не успел. Чья-то рука, мелькнув в слабом свете огней из окон казармы, нанесла ему удар в скулу. Семылин свалился на песок, увлекая за собой и Николая.  При падании Николай сильно ударился о рельс и поднялся с трудом. Семылин, еще не понявший, кто его так «уработал», поднялся с земли и, потирая скулу, направился к Шаткову.  Николай принял стойку, понимая, что с Семылиным так просто не справишься, но Николая опередил Костин:
     - Отойди-ка, Коля, побереги свою «биографию». Она может еще тебе пригодится, - и обрушил на Семылина второй удар такой силы, что тот  мешком свалился на песок и затих.
      Николай и Игорь снова бросились к Лене, но тот уже терял сознание и только едва шептал: «Пить!» Кто-то даже принес бутылку с водой, но дать воды все же не решились, не зная, можно ли поить человека в таком состоянии.  Вскоре приехала «Скорая помощь». Калинина уложили на носилки и внесли в фургон вместе с обрубками его ног. Командовавший санитарами врач, уже солидного возраста человек, в белом чепце и в очках, заметил лежащего на земле Семылина и в ужасе воскликнул:
- Так у вас что, двое пострадавших?»
    - Да нет, - небрежно ответил Костин, - это просто у нас товарищ такой впечатлительный - не переносит чужих страданий.
        - Так может быть ему надо помочь? – взволнованно спросил доктор.
     - Да, конечно, если есть чем,- невозмутимо согласился Костин.
    Доктор наклонился, вынул из широченных карманов халата пузырек с нашатырным спиртом и поднес его к самому носу Семылина. Тот вскочил на ноги, как ужаленный и обрушился матом и на доктора, и на всех стоящих на полотне.
     - Прекратите! – возмущенно крикнул доктор. – Как вы смеете!  Я вот вас сейчас  в психушку отправлю!
Семылин притих, а доктор, поддерживаемый матросами, спустился с насыпи к санитарной машине. Оставшиеся на насыпи матросы стали плотной стенкой наступать на Семылина. Их хмурые лица не предвещали ему ничего хорошего. Внезапно Семылин развернулся, сделал прыжок в сторону откоса, съехал по нему задом и бросился бежать. Вслед ему сыпались угрозы вперемешку с матершиной, но догонять его не стали.
Хоронили Калинина всей частью. Никто из родственников на похороны не приехал. Брат был в армии, а мать слегла, узнав о страшной смерти сына.
  После смерти Лени самодеятельность у Шаткова совсем зачахла. Другого такого умелого аккордеониста и пианиста, как Семылин, в части не нашлось, а пришедшая им на помощь жена офицера, окончившая музыкальную школу, умела играть, только не отрываясь от нот, да и то не слишком уверенно, и уж никак не могла подстраиваться к «нестандартным голосам» местных  «вокалистов».

Глава восьмая.         УРОКИ МЛАДШЕГО КОНСТРУКТОРА СОФЬИ ЛОГВИНОВОЙ

По мере угасания самодеятельности, Шатков все чаще писать своим школьным товарищам и реже Наде. К тому же  письма к ней стали, если говорить объективно, холодноватыми. Впрочем, это было даже хорошо, так как в них хотя бы не было стихов. А холодноватость писем проистекала по единственной  причине –  из-за присутствия  женщины, которая даже на расстоянии не давала без меры влюбчивому  Николаю успокоиться. Софа по-прежнему не обращала на него никакого внимания, отчего даже «кабэшные» женщины стали его «жалеть»:
         - Вот же не везет тебе, Коля, - говорила с нарочитым сочувствием Лида, - такие женщины от тебя просто с ума сходят. Сама Роза Иосифовна призналась, что не отказалась бы от такого мужа,  а о Марине Сергеевне я  уж и не говорю,  а какая-то копировальщица второго разряда и глазом на тебя не ведет. И правильно делает. Это она бережет твою любовь к Наде.
      Как ни старался Николай изобразить свое полное безразличие к Софе, но при ее появлении  линии чертежей неизменно расплывались у него перед глазами, и он следил за Софой не отрываясь, но, прикрывшись каким-нибудь документом, чтобы не выдавать себя  ей и своим любопытствующим коллегам. 
  Однажды он нес какой-то документ  Марине Борисовне и на маленькой крутой узкой лестничке, ведущей в ее кабинет,  встретился лицом к лицу с Софой, спускающейся  в КБ. На какое-то мгновение  их лица оказались совсем рядом, и оба они остановились, точно их удерживала какая-то сила. Николая словно что-то обожгло внутри, он, не помня себя, поцеловал Софу в щеку и замер, готовый ко всему, а Софа вдруг обняла его и крепко поцеловала  в самые губы. Потом резко убрала руки и тихо прошептала: «Дурачок. Ну, разве так можно? Здесь же все ходят. Потом. Все потом. Иди, иди скорей не задерживайся».   
     И снова потянулись обычные дни, и все шло так, будто и ничего не случилось. Но вот однажды Софа, как всегда, пришла в КБ со строгим видом, раздала поручения копировальщицам, потом  подошла к столу Николая и ледяным тоном произнесла: «Марина Борисовна просила оформить документ. Когда закончишь, занесешь сам». Николай повертел документ в руках и хотел, было, отложить его в сторону до следующего дня, но на всякий случай перелистал, чтобы посмотреть, много ли потребуется работы, и вдруг между страницами увидел записку: «Сегодня. После всех». У Николая страшно забилось сердце. Он смял записку и истер ее в пальцах до мелкой пыли. Ожидание совершенно замучило  его. Ему казалось, что именно сегодня его сослуживцы словно нарочно не торопятся уйти домой. Лида перед самым уходом «на посошок», разразилась целой серией анекдотов, над которыми, не удержавшись, смеялся и сам Виктор Иванович, смешно подергиваясь всем своим полным телом. А когда все дамы ушли, Виктор Иванович еще долго разбирался с какими-то бумагами, но, наконец, и он закрыл свой огромный портфель, щелкнул замками и сказал Шаткову:
      - Ну, я пошел. А ты что, остаешься?
      - Да, я еще поработаю.
      - Если станут спрашивать, скажи, что меня сегодня уже не будет. Ну, до свиданья!
И вскоре тяжелые шаги Виктора Ивановича, проскрипев по деревянным ступеням, затихли на выходе. Теперь, когда Николай остался один в КБ, он вдруг почувствовал насколько ненадежно это убежище для любовного свидания. Сюда могли войти люди в любую минуту, чтобы спросить, на месте ли Виктор Иванович. Могла прийти и  Коваль, часто остававшаяся после работы просто посудачить с кем-нибудь из сотрудниц. Закрываться на замок не было смысла, так как и у Коваль и у других сотрудниц были свои ключи. И тут Николаю пришла в голову  спасительная мысль. На правой боковой стене КБ была дверь, ведущая в сад, раскинувшийся  прямо  перед  окнами  здания.  На  зиму  дверь  заколачивали  и  хорошенько утепляли. Но теперь, весной, когда через огромные окна помещение КБ нагревалось так, что не помогали и все открытые форточки, дверь можно было открыть, якобы с самой благородной целью –  для усиления вентиляции помещения. Николай отогнул гвозди, которыми дверь была слегка придавлена к притолоке, легко распахнул ее и отскочил в сторону, так как с двери посыпался утеплительный  мусор. Быстренько сбросив мусор в урну, Николай присел за свой стол и стал машинально перелистывать толстенную книгу Гроссмана «Степан Кольчугин»,   не очень соображая, что там написано, но все же, видимо, на какое-то мгновение отвлекся от напряженного ожидания.
       Софа пришла неслышно, как кошка, и неожиданно положила руку ему на плечо. 
- Ну, здравствуй! – тихо произнесла Софа. – Что за чушь ты читаешь? – Софа присела рядом с Николаем, и он сразу же обнял ее, поцеловал и тоже тихо ответил: «Да это так, чтоб легче ждать».
      - Не спеши, не спеши, Коля, - все так же полушепотом сказала Софа, - я вся дрожу от мысли, что сюда в любую минуту могут прийти. Это ваше КБ – просто проходной двор. И все потому, что Виктор Иванович разрешает приходить к себе в любое время. 
- Не волнуйся, Софа, я уже кое-что придумал. Пойдем.
     И Николай  вывел Софу на лестницу, ведущую в сад. Лестница сначала шла вдоль стены здания до небольшой площадки, после которой она поворачивала под прямым углом в сторону сада. Над дверью, на выходе, имелось небольшое окошечко, слабо освещающее последний лестничный марш. Николай и Софа пристроились на площадке между двумя маршами лестницы. Николай обнимал Софу все крепче и крепче. Его руки все дальше и дальше  пробирались под ее кофточку, пальцы скользили по гладкой холодноватой коже и запах молодого женского тела дурманил голову.  Он даже сам не понял, как расстегнулся лифчик  и обнажилась крепкая белая, не тронутая загаром грудь. Он чуть коснулся губами ее темно-коричневого соска и совсем потерял контроль над собой. Неожиданно Софа сжала руки Николая и отвела их в сторону.
- Нет, Коля, я так больше не могу. Нет, нет, только не здесь, не в этой пещере. Не кошки же мы. Ты придешь… Когда и куда,  я тебе скажу. Потерпи, дорогой, потерпи, - она повернулась к нему спиной. – Застегни мне сзади. Ну, все, все, Коля не надо больше.
       Софа решительно вырвалась из Колиных объятий и стала подниматься наверх. Николай, все еще дрожа от горящей в нем жажды обладания этой обольстительной женщиной, поднимался вслед за ней, как в тумане. Когда они вышли в помещение КБ, Софа поцеловала Николая, вынула из крохотной сумочки, болтавшейся у нее  на руке, губную помаду и покрасила губы:   
- Ну, вот, теперь жди «нового документа», - с лукавой улыбкой сказала Софа. – До свиданья, старший матрос!
И Софа, постукивая каблучками,  быстро выскочила из КБ.
Ждать пришлось не долго. Как и  в первый раз, Софа принесла документ от Марии Борисовны, внутри которого была записка: «2-я лестница справа, 6, 14-го, 14». Расшифровывалась записка просто. Дом, где жила Софа, Николай знал, он располагался своим фасадом вдоль обычной городской улицы,  через дом от их КБ, но достаточно было выйти за калитку сада, окружавшего КБ, как ты попадал сразу же в « самоволку». Поэтому краткость пути, еще не означала безопасности достижения цели. Но к дому Софы можно было зайти и со стороны части, для чего надо было обойти почти полукилометровый забор технического склада, пробиться через завалы различного строительного материала, разбитых машин и каких-то неведомых обломков механизмов, напоминавших скелеты железных динозавров. Софа, конечно, знала, что Николаю никогда не приходилось бывать возле ее дома со стороны двора, а потому указала, что подниматься надо по второй от угла лестницы. «Квартира № 6, 14-го, в 14 часов» - так и отпечаталось в его памяти.
С бьющимся сердцем Николай преодолел все препятствия  и в указанное время оказался  во дворе Софиного дома. Осторожно поднявшись по старой деревянной лестнице, старясь как можно меньше скрипеть ступенями, Николай вступил на площадку второго этажа, и тут же одна из дверей приоткрылась. В образовавшейся щели Николай увидел Софу, которая сначала приложила палец ко рту, а потом   движением руки показала, чтобы он быстрей входил в комнату. Николай на цыпочках проскочил лестничную площадку, влетел в комнату, и дверь за ним тотчас же закрылась. Он оказался в небольшой прихожей, где находилась широкая вешалка с густо навешанной на ней зимней одеждой, а рядом с нею висело  зеркало. Софа сразу же обвила шею Никлая руками, прижалась губами к его щеке, а потом тихо зашептала: «Снимай ботинки, но делай все тихо-тихо. У меня тут напротив живет жена сверхсрочника. Не работает. Делать нечего. Вот и собирает с утра до вечера всякие сплетни. Пошли в комнату».  Комната оказалась довольно-таки просторной. Посреди комнаты стоял стол, уже накрытый в ожидании прихода гостя. Посреди стола возвышалась фаянсовая жаровня, а вокруг нее расположились разные тарелочки с                салатами и пирожками. -  «Садись, - вполголоса сказала Софа, - давай поедим чего-нибудь. Я так дрожала, что ничего не могла есть. А вот для успокоения», - и Софа достала из-под стола бутылку «Московской» и тут же разложила из жаровни на тарелочки аккуратно порезанные и плавающие в ароматном соку  кусочки мяса, к ним добавила салат,  огурцы, кусочки маринованной селедки, еще чего-то, в общем, получилось какое-тот странное ассорти, почему-то замеченное Николаемно, хотя все его мысли были заняты Софой..
    - Ну, все, давай скорей выпьем, - с нетерпением сказала Софа, - а то я все еще дрожу. Ты знаешь, я страшная трусиха.                Они выпили, Софа обняла Николая и прильнула  к его губам  долгим-долгим поцелуем.  Она как-то успокоилась. Даже говорить стала громче. Когда  бутылка была допита, и с едой  было покончено, Софа встала из-за стола, взяла Николая за руку и повела в спальню. Спальня представляла собой уютный альков без окон, весь завешанный коврами. Ковром была застлано и широченное ложе, о котором трудно было судить тахта это, или переделанная кровать, но Николаю сейчас было не до того, чтобы думать об этом. Войдя в спальню, Николай остановился на миг в растерянности, как бы ожидая знака от Софы, а Софа тут же стала сбрасывать себя одежду и вскоре осталась совершенно обнаженной, ничуть не стесняясь своей наготы. Напротив, казалось, она  хотела показать любовнику во всем блеске совершенство своего тела. Николай копался дольше, и когда, наконец, справился и с одеждой, и с естественной стыдливостью,  то Софа уже лежала на белоснежной простыне, ничем не прикрываясь. Николай бросился на постель, как бросаются головой в омут. Софа оказалась опытной искусительницей, и не столько, пожалуй,  терзал ее Николай,  сколько изводила его своими ласками она.                Но время  шло неумолимо. Они еще не до конца насытили и тела и души свои, а на часах стрелки стали приближаться к одиннадцати часам вечера. То, что Шатков пропустил ужин и не появился в расположении казармы, это было для всех не в новинку. Шаткову часто приходилось работать допоздна, и на такие мелочи уже никто не обращал внимания. После очередного приступа любовного вожделения, Софа несколько отстранилась от Николая, заложила руки под голову и, глядя куда-то вверх, неожиданно совершенно серьезно спросила:
- А если нас застанут, ты женишься на мне?
Николай даже приподнялся на локтях, от обиды, что она могла подумать иначе:
    - Конечно, женюсь! Как ты можешь сомневаться?
    - Ну да, ты, конечно, женишься. Ты честный парень. Только ты подумай, а как жить-то будем? Ты сейчас получаешь сколько! Верно, сто пятьдесят рублей. А чтобы нормально жить, надо  пять-шесть тысяч. И ты думаешь, мой муженек не похлопочет, чтобы тебя упекли туда, где твой Экипаж, о котором ты рассказывал     столько   ужасов,   показался     бы тебе   райским
местом. Застанут – так застанут. Выть и в ногах ползать не буду. А не застанут – пойду дальше по своей дорожке. Я,  знаешь, техникум машиностроительный кончила. В Питере. А тут из дома, городишко есть такой в Курской области, пишут: «Мама заболела. Приезжай». Приехала, а в городке скука страшная. Старшие все женаты, молодые либо в институтах да в армии, либо записные алкоголики. Вот тут и заявился Андрей. Мне он не понравился, но все бабки мои, родственнички, как заладили в один голос: «Выходи замуж, дуреха, пока не поздно. Выходи!». Ну, вот я и «вышла». Ну, что теперь воду в ступе толочь. Ничего назад не воротишь. Сколько там времени?
- Без десяти одиннадцать.
     - Не застали, значит. Ну что ж,  стало быть, катиться мне и дальше по моей дорожке. Беги. Не опаздывай на поверку. Одевайся.
Николай оделся в один момент, как говорится «ноги в руки и пошел». В дверях Софа крепко поцеловала его в губы и, чуть хлопнув по плечу, выпроводила за дверь.
       Через три дня мужа Софы перевели с повышением в  Калининград.
 
               
Глава девятая.                ПРЕДСТАРТОВЫЕ ОЖИДАНИЯ

Отъезд Софы в Калининград всего через три дня после ее встречи с Николаем ясно говорил о том, что она заранее знала о новом назначении мужа. Заранее знала, что больше они с Николаем никогда больше не встретятся. И глупый влюбленный матросик был просто
еще одним  забавным, хотя и опасным, романом с восторженным юношей,  не утратившим искренности чувств и  пылкости темперамента.  Сам же Николай был благодарен этой женщине. Чувство, которое он испытал с ней, было настоящим открытием себя, как мужчины. Он действительно обожал ее в тот день и был готов на все во имя ее. Ее трезвая расчетливость, ее открывшаяся  умелая  игра  в «истинную» любовь, охладили чувства Николая. От любви, от чистой любви, которой он был весь переполнен, когда шел к ней на свидание, не осталось и следа, но зато осталось тайное жгучее желание обладать ею снова и снова.
- Ну вот, - иронически сказал Лида, когда в КБ узнали об отъезде Софы, - птичка-то и улетела. Даже записочки нашему бедному  Коле не оставила на прощанье, мол, не переживай, в вашем КБ осталось еще много красивых женщин. Чаще чини им крыши.
Николай сидел молча, краснея по самые уши. Ему казалось, что эти милые женщины столь проницательны, что видят его насквозь, и что  горящие уши могут его предательски выдать. Николай подхватился и побежал в умывальник обмывать лицо холодной водой. В середине дня пришел Краснянский, как всегда в самом распрекрасном расположение духа, Весело поздоровался с дамами. Рассказал «армянский анекдот» про гаржетку, которую надо беречь, чтобы она не  истерлась при езде на велосипеде, и заслужив от женщин жеманное: «Фу, какие глупости вы себе позволяете, Александр Григорьевич!»  - что, впрочем, нисколько не помешало им хорошенько посмеяться,  направился к Николаю. 
    - Ну, старший матрос-конструктор, могу тебя обрадовать. Вчера сам  Спектор подписал ходатайство о возвращении в училище и тебя, и твоего друга по несчастью. Расписано все так, что только благодаря вам весь «Плантаж» поднят из руин. Вы вдохнули в него энергию социалистического созидания. Чем он был без вас? Шарашкиной конторой. А теперь в его руках вся аварийная энергетика города и Конструкторское бюро, способное испортить  чертеж любой  категории сложности. Гордись, мой сын. Это я тебя воспитал. А если серьезно, то думаю, вызов придет. Такое написали, что не может не прийти. В общем, жди.
    Начались какие-то безвременные дни. Вроде что-то и делали. Даже спектакль поставили такой, что приглашенный некий театральный деятель рекомендовал отправить Шаткова на просмотр в театр Балтийского флота, объявив, что у Николая безусловный артистический талант. Но настроение уже не располагало ни к каким просмотрам. На уме был только один «просмотр» – вернуться в училище. Вернуться, чтобы доказать, доказать нечто туманное, необъяснимое, но необходимое как сама жизнь. Хотя кто знает, не лучше ли бы  сложилась   жизнь  самого  Шаткова,  останься  он  в  этом  небольшом,  но   вольном коллективе КБ, в этой части, где все его уважали, а главное, где он сам строил свою жизнь.
       Именно в этот «промежуточный» период своей жизни Шатков получил неожиданное приглашение прийти на день рождение дочери Виктора Ивановича. Ей исполнялось 15 лет. Она хорошо была наслышана от отца обо всем, что происходило в КБ и, оказывается, очень переживала за судьбу «незаслуженно пострадавшего талантливого матроса Шаткова». Шатков был известен ей еще и потому, что, когда ей поручили изготовить плакат к Международному женскому дню, то она через папу перепоручила эту задачу Шаткову. Помимо красиво написанного стандартного «Да здравствует…» и т.д. Николай ниже нарисовал смущенного мальчика, дарившего цветы не менее смущенной девочке и все это на фоне набухших на кустах почек и серебристых верб. Плакат очень понравился, и так получилось, что Маша, дочь Виктора Ивановича и Шатков оказались как бы заочно знакомыми. На день рождения Маши пришли и несколько ее подруг, и некоторые сотрудницы КБ, и сам  Александр Григорьевич, который тут же стал гвоздем программы, поскольку знал Машу уже давно и даже сделал барельефы выдающихся ученых для ее школы. Маша оказалась очень милой девушкой с тугой светлой косой, курносым носиком, пухленькими щечками, очень подвижной и общительной. Николай ей сразу понравился, и она  после нескольких дежурных поздравлений запросто подсела к нему и стала расспрашивать  сначала о некоторых приемах рисования, а потом, может ли он вернуться сюда, в Балтийск, когда кончит училище? На последний вопрос Николай только отшучивался, мол, еще и возвращение-то училище под большим вопросом, а уж куда его пошлют после окончания  училища, сейчас и загадывать невозможно. Потом они с Машей еще и станцевали несколько раз, насколько это позволяла крохотная площадочка между столом и выходом в прихожую. В общем, вечер прошел весело и непринужденно.
  В конце июня майор Краснянский вошел в КБ после обеденного перерыва с видом человека,  только что получившего какое-то трагическое известие. Дамы, как всегда встретили его веселыми дружескими  приветствиями, на что он  строго по-начальственному, без тени шутки прикрикнул:
      - Да бросьте вы смеяться, наконец. Вы же все-таки на работе. Тем более, что ничего смешного на горизонте не предвидится. Напротив, я вынужден сообщить вам вещь почти трагическую. Из этого дурацкого училища (где оно там, в селе или деревне?), пришел вызов на возвращение в училище инженер-матроса Шаткова и командира дизель-генераторной станции Штарко.
      Дамы вскочили с мест и бросились к Николаю с поздравлениями.
    - Целуйте, целуйте его, - приговаривал Краснянский, доставая из портфеля фотоаппарат, и оставляйте побольше губной помады на его разъевшейся на наших харчах физиономии. Пусть там, в училище узнают, в каких кошмарных условиях проходила его флотская служба.
      Отъезд из Балтийска в Калининград был назначен через день вечером, чтобы  утром  на первом поезде, следующим в Ленинград,  отправиться дальше, по назначению.
    Вечером следующего же дня, после работы было решено устроить «отвальное чаепитие». Дамы позаимствовали у матросов огромный «ротный» чайник, накупили всяких сладостей,  составили чертежные столы в один длинный стол и  аккуратно накрыли его кальками. К этому времени выяснилось одно прискорбное обстоятельство, сильно расстроившее и Шаткова и Штарко. В вызове указывалось, что возвращение в училище возможно только после сдачи трех экзаменов по трем основным предметам третьего курса. То есть их принимали не на пятый  курс, как они предполагали, поскольку программу четвертого курса они прошли  полностью (оставалось только сдать экзамены), а на четвертый.  Таким образом, они теряли не один, а два года учебы. А кроме того, к предметам, указанным в представлении из училища (теплотехнике, теоретической механике и электротехнике), они и не готовились.
    - Ничего, ничего, - ободрял Николая Краснянский, - преподаватели это же тебе не строевые истуканы. У них же есть чувство сострадания. Я думаю, они превратят экзамены в простую формальность. И не переживай. Не сдашь там эти паршивые экзамены, возвращайся себе спокойно  сюда, в КБ. Мы Виктором Ивановичем тебя в такой институт направим, что и не чета вашему училищу. Закончишь заочно, в спокойной деловой обстановке. Виктор Иванович уже тебе и старшинскую должность пробил. Закончишь институт, получишь офицера запаса – и, пожалуйста, служи себе хоть в армии, хоть на гражданке.
        Дамы тоже на все лады успокаивали Николая, доказывая, что это даже лучше, если он вернется снова. Они снова заживут дружным коллективом, и, если уж не инженером, то артистом сделают его непременно.
Наконец кружки были наполнены чаем и их стали поднимать вверх, как бокалы с вином и произносить разные поздравительно-пожелательные тосты. В самый разгар проводов пришел Виктор Иванович,  сказал несколько напутственных слов и протянул Николаю плоскую тряпичную сумку с двумя ручками, расшитую красными тюльпанами.
- Вот Коля, тебе Маша прислала. На удачу, говорит. Сама вышивала.               
   Коля попросил Виктора Ивановича передать Маше сердечное спасибо. Может быть, ее сумочка и вправду послужит счастливым талисманом.
    - И вообще, это сплошное безобразие! То выгоняют, то возвращают! – неожиданно как-то нервно произнес Виктор Иванович. – Если зачислят, так хоть напиши. Ну, вы тут еще попровожайтесь, а я пошел… Опять проблема с этими трубами.
      Все следующее утро у Шаткова и Штарко было занято  оформлением разных путевых бумаг и подготовке к отъезду. Стирались, гладились, наводили лоск, готовили продукты в дорогу. Машина сумка очень пригодилась. Штарко перед самым отъездом прислали  из дома, из Днепропетровска, большую посылку, тоже из расчета его поездки в Ленинград. Там тоже догадались вложить дорожную сумку. Обе сумки оказались переполненными. Одних только продуктов из посылочного ящика девать было некуда. Большинство их, таких как яблоки, грецкие орехи, груши, конфеты Штарко раздал своим товарищам-матросам. В сумку положил только самое необходимое.
У Шаткова сумка была наполнена остатками вчерашнего чаепития и сухим пайком, положенным тем, кто убывает в отпуск.
  Занятый предотъездной крутовертью,  Коля пришел попрощаться с коллегами из КБ к самому концу рабочего дня.
Встретил его  рассерженный тенорок Александра Григорьевича:
      - Это где же ты запропастился? Мы уж тут волнуемся. Вон видишь, сегодня все приоделись, как на бал, ждут, когда этот  полуинженер появится. Ведь надо же что-то оставить на память, хотя бы фотографию. Вот я уже и нашего штатного фотографа привел. 
Дамы и прочие товарищи, давайте быстро в сад.         
  Все двинулись в обход здания в сад и расселись на полукруглых ступенях, оставшихся от бывшего когда-то парадного входа в летнюю залу, то есть в КБ. Щелкнул фотоаппарат – и навечно остались на кусочке глянцевой бумаги связанные капризницей-судьбой,  лица сослуживцев и друзей.
Шатков и Штарко пошли на вокзал сразу после ужина, хотя поезд на Клининград отправлялся где-то за полночь, с  таким расчетом, чтобы пассажиры могли пересесть на  поезд, идущий в Ленинград. Провожал их только один Игорь Костин. Несмотря на то, что всю дорогу до вокзала Николай и Игорь рассказывали всякие смешные истории, происшедшие с ними за этот год, словно пытаясь оставить на память только все радужное, светлое, на душе у них было тяжело. Оба понимали, что им вряд ли еще когда-нибудь доведется встретиться. Искренняя прочная дружба между мужчинами встречается столь же редко, как истинная любовь между мужчиной и женщиной. Сейчас пути их резко расходились в разные стороны и, как они догадывались, навсегда. Потом, когда пройдет
много лет, Николаю все время будет вспоминаться Игорь так явственно, будто он расстался с ним только вчера. Казалось,  он узнает его сразу даже в толпе сотен людей.
   Их ранний приход на вокзал оказался весьма кстати. Зал ожидания уже был почти полностью наполнен матросами, отъезжающими в отпуск, и Шаткову с Штарко с трудом удалось отыскать одно свободное место, на котором они, после того как попрощались с Костиным, так и перекантовались кое-как до подхода поезда. Народу в общий вагон набилось столько, что сидячие места оказались верхом комфорта. Верхние полки были в основном забиты чемоданами и тюками вещей демобилизованных «воинов», но и те, что были захвачены наиболее пронырливыми пассажирами, не вызывали зависти, так как из-за духоты жизнь на этих захваченных «плацдармах» была не в радость. Николай и Юрий все же успели ухватить места на диванах в купе, но при этом сидели в такой тесноте, что нельзя было даже пошевелиться. Ночь прошла в изматывающей полудреме и напряженной тревоге за сохранность своих вещей. В Калиниград приехали около шести часов утра. И хотя Шатков и    Штарко    вышли    на    перрон    Калиниградского     вокзала
невыспавшимися и разморенными одуряющей духотой, их привлекла   необычная для России Западно-Европейская конструкция вокзала. Было такое ощущение, что они попали за границу. Шатков и Штарко долго вертели головами, осматривая здание вокзала, совсем забыв, что им надо спешить пересесть на другой поезд. Потом спохватились и спросили у весьма приличной с виду  женщины, как пройти к перрону, где стоит Ленинградский поезд. Женщина подробно, со знанием дела,  объяснила, как им  попасть к своему поезду, и в результате они оказались на платформе, где стоял поезд направлением на Ригу.  Шатков и Штарко лишний раз убедились, как это опасно спрашивать об ответственных вещах у женщин!  Поезд на Ленинград стоял совсем рядом, только на другой платформе. Когда два друга, перебегая по внутренним переходам, выскочили, наконец, на нужную платформу, Ленинградский поезд уже прощался с ними красным фонариком последнего вагона. Теперь предстояло ждать вечернего поезда на Ленинград. Конечно, хорошо бы осмотреть город, о героическом штурме которого уже столько написано. К тому же это был первый город западного типа, в который им довелось попасть, но страшная усталость после бессонной ночи и грязный измятый вид их белых форменок, хорошо прокопченных за ночь гарью из паровозной трубы, делали прогулку по городу не столь привлекательной. И все же они сдали свои чемоданы в камеру хранения и с двумя сумками, где все продукты, не защищенные железом консервных банок, были превращены давлением жарких потных тел в сплошное месиво, отправились осматривать город. 
    Прежде всего, по подсказке редких прохожих они подошли к знаменитой Кенигсбергской крепости  - цитадели сопротивления фашистов во время войны. Их удивила великолепная сохранность этого оборонительного рубежа при том, что рядом в каких-то двадцати пяти – тридцати метрах все сооружения были отутюжены бомбами так, что от них оставались одни груды битого кирпича. На гранитных же стенах крепости виднелись лишь царапины и выбоины от осколков. Затем их направили к замку Вильгельма по старой средневековой улице, где дома жались один к другому без всякого просвета и без единого деревца перед фасадами. Все дома были совершенно разной архитектуры, но все добросовестно сожжены, и глядели черными выжженными прямоугольниками окон с красными или густо закопченными  краями. Улица была до того страшна и пустынна, что у друзей не хватило духу пройти ее всю до видневшегося вдали  замка. Они повернули назад, к вокзалу, перекусили кое-чем из того, что осталось еще съедобным в их сумках, сидя на стульях в зале ожидания, и решили найти какой-нибудь скверик или просто  кустарник погуще, где можно было бы лечь и немного поспать, так как уже никакие  ужасы разрушений  и сохранившиеся красивости их не  трогали – желание спать осталось единственным их желанием. Они побрели по улицам наугад, но все они были или с тощими, искореженными обстрелами деревьями или обсажены уже новыми посадками, за которыми невозможно было укрыться.  Наконец они, к огромному своему удивлению, набрели на могилу Канта, постояли возле нее, вспомнили, что им на «Основах марксизма-ленинизма», говорили о Канте, как о реакционере, и потому им странно было видеть, что могила все еще сохранилась. От могилы Канта, опять-таки, редкий прохожий, узнавший, что им необходимо где-нибудь уединиться для отдыха предложил им пойти в местный зоопарк, который, как он уверял, чуть ли не лучший в Европе. Шаткова и Штарко совершенно не интересовало в данный момент, какое место в мире занимает Калининградский зоопарк, но в то, что там действительно могло бы найтись местечко, где можно  прикорнуть, они поверили сразу. 
      Когда Николай и Юрий подошли к зоопарку было еще очень рано, но ворота в зоопарк были открыты, так как на всей территории парка шла уборка. Грузовые машины вывозили мусор и подвозили корм для животных. Так что оба скитальца проникли в зоопарк беспрепятственно. Они прошли мимо бассейна с бегемотом, уныло стоявшим по колено в воде, мимо вольера с обезьянами, плотно затянутого металлическими сетками. Покривлялись с какой-то вставшей ни свет, ни заря обезьяной, одарили ее конфетой, и поняли вскоре, что в этом отменно вычищенном и прилизанном хозяйстве не так-то просто найти тихое местечко. Наконец, они, уже изнемогая от усталости, повалились возле, как им показалось, довольно пышных кустов, подложили себе под головы продуктовые сумки, накрылись бескозырками и тотчас же уснули.
Проснулись они от страшного топота копыт, пронесшихся над их головами и закидавшими их лица землей. В страхе они поднялись на локтях, соображая, что это могло быть, и тут же услышали испуганный женский голос:
  - Господи, да отколь же вы здеся взялись? Дурни вы этакие. Ведь на волосок от смерти были. Гляньте, какие следы возле самых ваших голов остались.
Шатков и Штарко посмотрели на то место, где только что находились их головы, и увидели огромные вмятины от копыт какого-то парнокопытного животного. Один след со стороны головы Штарко, другой со стороны Шаткова, причем он так был близок к голове Николая, что даже примял лямку сумки, на которой лежала голова. 
   - Не иначе, как вы под Богом родились, - продолжала причитать женщина, держа в руках метлу и большой садовый совок, - это ж у нас лама вырвалась. Ну, такая паразитка, такая паразитка – только ее пойдет Петровна кормить, так она ее как боданет, да как вырвется в ворота за забор. И вот мы все вместе заганиваем ее обратно. Дурна, спасу нет. И как это она  на вас не наступила? Ну, лошадь – оно понятно, та никогда не наступит на человека. А эта голохвостка, надо же, в полногтя от ваших голов проскакала. А кто это вам, скажите-ка, разрешил в зоопарк входить? – переходя на строгий тон спросила женщина. – Вроде б не фулюганы. При форме, а нарушаете.
- Да знаете, - жалостливым голосом начал Николай, - мы всю ночь сегодня не спали, из Балтийска ехали. Народу было – не дыхнуть. У нас даже все продуты помяли. Приехали, а на Ленинградский поезд, что утром идет, опоздали. Искали, искали, где бы прилечь – и вот легли здесь.
   - Эх вы, вояки, - усмехнулась женщина. - Вы посмотрите, на что вы похожи. Рубашки ваши, видно, когда-то белыми были, а теперь серые, как земля. Пойдемте со мной. Я тут сторожем работаю. Коморка есть у меня. Чуток передохнете до прихода начальства. Оно раньше двенадцати, а то и часа не появляется. Ну, пошли, - женщина  перекрестилась. – Пошли.
Будочка сторожихи располагалась вблизи входных ворот, но за густой растительностью была почти не видна. В будке стоял небольшой довольно узкий топчан, висел рукомойник и даже был кусочек зеркальца, защемленный на стенке гвоздями.
  - Снимайте свои рубахи и ложитесь, поспите. А я, пока вы отдыхаете, рубахи-то и выстираю.
       - Да что вы, - искренне запротестовал Шатков, - простите, как вас зовут?
  - Да просто звать. Зовите тетя Паша.
     - Ну, зачем вам, тетя Паша, возиться с нами. Мы и сами все умеем. Дайте воды – и мы  быстренько все выстираем. Только вот высохнуть-то они не успеют до открытия зоопарка. 
- Ну, так и я ж о том. А как я постираю, да поглажу, так они через час будут готовы. Ложитесь себе спокойно, да почивайте, а я домой схожу..
     Тетя Паша отобрала у путешественников их форменки и ушла. Ребята улеглись на узком топчане «валетом» и сразу же заснули. Проснулись они оттого, что в будке уже припекало. Они встали, помылись под рукомойником, хорошенько вытрясли брюки, оттерли их мокрой тряпицей, так что они заблестели, как новые и стали ждать тетю Пашу  на скамеечке перед будкой. Вскоре со стороны улицы показалась и тетя Паша. Она несла их форменки бережно сложенными и перекинутыми на руку. В другой руке у нее была сумка.
- Ну, как, выспались молодцы? – спросила тетя Паша, подходя к ребятам.
- Выспались! – хором ответили Шатков и Штарко.
      - Только зачем вы, тетя Паша  столько времени на нас потратили? Ведь нам и отплатить вам нечем? – смущенно произнес Юрка.
        - Э-э, брат, то не я с вами вожусь, а мне Господь указал вам помогать. Это ж  вы, может, на волосок от смерти были, а он, Господь, беду-то от вас и отвел. Знать воля такая его была, значит, вы - Божьи  люди, и помогать вам - Богу угодное дело делать. А за это зачем платить – это дело и самой в радость. Вот возьмите еще по два пирожка. Вчера пекла. Еще мягонькие.
    - Да как же нам вас благодарить, тетя Паша? – воскликнули оба парня.
        - Да так и благодарите. Как вспомните тетю Пашу, так и пошлите ей поклон. А мне его оттуда-то, - тетя Паша показала на небо, - и передадут. Ну, смех смехом, а вам отсюдова подаваться пора. А тетю Пашу-то теперича не забудете.
   Моряки искренне поклялись всегда помнить тетю Пашу и уже, не стесняясь своего вида, пошли по городу, отыскивая, где можно было бы присесть и подкрепиться в человеческой обстановке. Это оказалось сделать не так-то легко. Пунктов общественного питания, как назло им не попадалось. Наконец, и опять с помощью пытавшегося улизнуть редкого прохожего, они вышли в довольно благоустроенный район, который, казалось, совсем не тронула война. Тут же вскорости они увидели и завлекательную вывеску,  написанную корявыми фиолетовыми буквами «Столовая». Ассортимент и качество продукции в столовой в точности соответствовал качеству вывески. Кофе, который они предполагали выпить с пирожками, явно было приготовлено из жженых тряпок, салат, который должен был обогатить их организмы витаминами, был сделан из еще оставленной фашистами капусты, а в котлете было столько же хлеба, сколько мяса  может оказаться в обычной буханке. Моряки не опечалились, заменили кофе чаем, съели «тетипашины» пирожки, вскрыли банку килек в томате и более-менее насытились. После чего снова отправились бродить по городу, но уже в приподнятом настроении духа – выглаженные, вычищенные, они чувствовали себя полноправными гражданами города.
     В Ленинград они приехали в часов десять утра, и Николай хотел прежде, чем они поедут в Пушкин, забежать к отцу и к Наде, но Юрий его отговорил:
   - Давай, сперва сгоняем в училище. Выясним что и как, а потом уж поедем по знакомым и родственникам. Тем более у нас с тобой по десять суток отпуска в запасе, те, что нам в части дали. К тому же,  экзамены начинаются с первого июля, а сегодня только 25 июня. Не будут же они нас держать до начала экзаменов?
    Николай согласился, и они тут же сели в трамвай, довезший их до Витебского вокзала.
Если б они только знали, какую ошибку они совершают!
Глава десятая                ВОЗВРАЩЕНИЕ В «ПЕНАТЫ»

    С невольным волнением Шатков и Штарко подходили к зданию училища. Сложные чувства охватывали их при виде знакомых бледно-серых  стен. С одной стороны, накатывалось нечто стыдливо-слащавое оттого, что им позволили возвратиться в училище, с другой стороны саднила незаживаемая обида за понесенное наказание, явно превышающие степень тяжести их проступка. Вход в училище и КПП находились на противоположном от остановки автобуса конце  здания, и у них оставалось еще 150 метров пути на размышление: заходить в училище сразу или все же воспользоваться несколькими днями беззаботной «свободы». Но их было уже не остановить. Училище заманивало к себе. Они вошли в вестибюль, и к ним навстречу сразу же вышел дежурный офицер, капитан второго ранга, видимо, кто-то из преподавателей, которому из окна его пристройки был виден каждый входивший. Появление двух матросов было явлением неординарным, поэтому дежурный и поспешил узнать, в чем тут дело.
- Вы, товарищи матросы, собственно, к кому? – спросил дежурный.
  Шатков и Штарко четко доложили, что прибыли  по вызову с                целью возвращения в училище после отчисления.
 - А-а, «возвращенцы»! – воскликнул офицер, как о чем-то ему давно знакомом. – О вас есть распоряжение адмирала. Давайте ваши отпускные, и прямым ходом к командиру нового набора полковнику Ставицкому.
 Ставицкого «возвращенцы» нашли в небольшом административном здании, где до их отчисления находился кабинет адмирала. Выслушав доклад обоих о  цели их прибытия, Ставицкий поднялся и раздраженным, почти писклявым тенором стал объяснять прибывшим, что бездельничать им тут не придется, что служба есть служба и что с сегодняшнего дня они начнут работу по рассортировке полученных документов от желающих поступить в училище. А  когда сортировка закончится и начнут прибывать кандидаты, то Шаткову и Штарко найдут новую службу..
    - Разрешите спросить, товарищ полковник, - отважился на вопрос Шатков, - А можно нам сходить в увольнение? Мы еще даже домой не заходили.
    - Вам увольнения? Скажите спасибо, что вас сюда вообще впустили. Служить надо, служить!
   - Но у нас есть от командования нашей части поощрение десять суток отпуска.
  - Об этом забыть и больше мне не напоминать. Я знаю, как даются эти отпуска. А для училища они, вообще, ничто. Мы к вашей части не имеем никакого отношения.
   Поселили Шаткова и Штарко  в огромном кубрике с двухъярусными койками, где вскоре и должны были поселяться первые кандидаты. А пока все помещения училища еще пустовали, так как курсанты находились на практике, а кандидаты на поступление еще не прибыли.  Весь день, до ужина, Николай с Юрием  сортировали поступающие заявления абитуриентов на те, что приходили издалека, и, следовательно, таким абитуриентам нужно было предоставить жилье и питание, и на те, что приходили от живущих  в Ленинграде или пригородах. Последним предполагался свободный режим прохода в училище. Получалось, что Шатков и Штарко должны были еще завидовать тем, кто в процессе экзаменов мог свободно входить и выходить из стен училища. Однако, несмотря на свою занятость, возвращенцы все же нашли время забежать в библиотеку и взять нужные для подготовки книги. Несмотря на то, что вечером, после ужина у них оставалось немного свободного времени, никакая наука не лезла им в голову. Сказывалась усталость от мельтешения сотен документов, которые нужно было дотошно прочесть и безошибочно разложить по разным полкам.
           Через три дня стали поступать первые кандидаты. И тут выяснилось, что Шатков и Штарко назначаются старшинами рот: Шатков старшиной роты кандидатов, а Штарко, как старшина второй статьи, старшиной роты нового набора.  Всех иногородних сначала заселяли без разбора, а затем стали разделять на тех, кто уже сдал экзамены или, как льготники, зачислены без экзаменов, и на тех, кто еще находился в процессе сдачи экзаменов. Командиром кандидатской роты был капитан Звягин.  Поначалу он выражал явное недовольство тем, что старшина    роты   у него   всего   какой-то   старший матрос, но познакомившись с Шатковым поближе, как-то отошел, а потом и вовсе понял, что со старшиной роты ему повезло. Шаткову не надо было повторять по несколько раз задание на день, если он дал слово, то  сдержит, каждого прибывшего кандидата устроит, так что никаких жалоб на него  не было. Да и порядок в роте поддерживался вполне приемлемый, если учесть, что Шатков имел дело с еще совершенно свободными людьми, которым вся армейская дурь еще была совершенно непонятна. Например, зачем им всем строиться для перехода в столовую, когда они и сам могут до нее дойти? Для чего эти вечерние поверки и обязательный отбой в 12 часов? Почему при  подъеме надо вскакивать, как ужаленный, если ты еще свободный человек и хочешь поспать, тем более, что  до завтрака еще час времени? Ну, в общем, вопросов у кандидатов было много. И самый больной: «Ну, почему гальюн должен убирать именно я?» Ответить на этот вопрос не мог не только Шатков, но и сам Бог, так как люди все время сменялись и установить очередность не было никакой возможности.
   Конечно, порядок в кандидатской роте был весьма относительный. Привести к полному послушанию  людей, еще не придавленных уставными законами и не потерявшими чувства свободы, было невозможно. Поэтому в роте ребята вели себя шумно, рассказывали свои бесконечные «гражданские» истории, обсуждали успехи и провалы на экзаменах, вычисляли свои шансы после получения того или иного балла по сданному предмету.
    Жить вместе с таким народом да еще самому готовится к трем труднейшим экзаменам было невозможно.  Когда Шатков обратился по этому поводу к Звягину, тот все понял сразу и переселил Шаткова в Ленинскую комнату. Жить стало легче, но времени на подготовку все равно оставалось немного. А главное, было очень трудно переключиться с одного вида деятельности на другой. Днем разборы о том, «кто напачкал в гальюне?» «Почему кому-то не досталось сахару на завтрак?» «Кто увел у «петрова-сидорова» новые кеды?» И т.д. без конца. А вечером, после ужина или  после отбоя, погружаться, например, в  законы термодинамики.
      Время шло, уже началась вторая половина июля, а о сроках проведения экзаменов Шаткову так и  не сообщали. С Юрием они совсем не виделись, так как  располагались в разных и удаленных друг от друга корпусах. Обеспокоенный такой неизвестностью, Николай выбрал время, когда Звягин был на месте, и попросил отлучиться, чтобы поискать Штарко. Юрия нашел он в баталерке, где тот вместе с главстаршиной,  сверхсрочником, подбирал форму для только что принятых курсантов.
  - Здорово, Юра! Ты что-нибудь об экзаменах слышал? – взволнованно спросил Шатков.
- Да. Меня вызывал к себе Ернышев, он сейчас там за начальника факультета. Фисеев вроде как сдает дела.
- Ну и что?
 - Ернышев сказал мне, что  у меня будет 23-го термодинамика, 26-го, теоретическая механика и 30-го электротехника.
      - Понятно! –  процедил Николай сквозь сжатые зубы, полный обиды за то, что Штарко  не сообщил ему столь важные для него сведения,  и побежал в кабинет начальника факультета.
Постучав, открыл дверь и увидел капитана первого ранга Фисеева, стоящего у стола с бумагами в руках.
- Разрешите войти, товарищ капитан первого ранга?
- А, Шатков? Войдите. Так, значит, возвращаетесь?
- Возвращаюсь.
  - Это похвально. Вы доказали, что мы были с замполитом правы, когда протестовали против вашего исключения. А я вот сдаю дела. Перехожу на гражданскую работу. У вас есть что-нибудь ко мне?
     - Да вот, товарищ капитан первого ранга, время идет, а я еще ничего не знаю ни о времени экзаменов, ни в какой последовательности их надо будет сдавать, ни сколько дней дадут на подготовку.
А разве сейчас вы не готовитесь?
    - Сейчас я командую ротой кандидатов.
    - Да-а. Какое мелкое желание хоть чем-то досадить. Решение о вашем возвращении принималось на более высоком уровне, и это, видимо, кому-то здесь не нравится. Хорошо. Я поговорю с Ернышевым. Я думаю, все уладится. 
   Шатков поблагодарил Фисеева и вышел их кабинета, ободренный его заступничеством. Придя в роту, он рассказал Звягину, что ему, как ни странно, до сих пор не назначили время сдачи экзаменов, а вот  его товарищ уже давно обо всем оповещен. Звягин  внимательно  поглядел на Шаткова, немного помолчал, а потом вдруг сказал:
    - Не хотел я тебе этого  говорить, так как услышал разговор о тебе совершенно случайно, но все же лучше, если ты будешь знать правду. Тут, видишь ли, у начальства к тебе и к Штарко два разных подхода. Штарко старшиной стал. Солидной там электроустановкой командовал, а ты по каким-то  кабинетам ошивался. Вот они и раздумывают, сможешь ли ты потянуть четвертый курс. Отсюда-то все и идет..
Да, новость была не из приятных. Оставалось надеяться на помощь Фисеева.
     И действительно, через пару дней  рассыльный передал распоряжение явиться к Ернышеву.  Шатков сразу же прибежал к кабинету начальника факультета. Постучал и открыл дверь: за столом начальника факультета сидел капитан второго ранга, уже   пожилой мужчина с совершенно седой головой и лицом школьного учителя математики или физики.
- Разрешите войти!
- Войдите!
     - Товарищ капитан второго ранга, старший матрос Шатков по вашему приказанию прибыл, - доложил Николай.
   - Здравствуйте, Шатков, - сказал Ернышев, внимательно рассматривая вошедшего. - Я позвал вас, чтобы сообщить вам расписание ваших экзаменов. 26-го теплотехника, 28-го теоретическая механика, 31-го электротехника. Вы там, хоть чуть-чуть готовитесь?
- Готовлюсь! – с дерзкой иронией ответил Шатков. Жесткий график экзаменов его обескуражил.
- Вам все понятно?
- Так точно.
- Можете идти.
 В роту Шатков возвращался с тягостным чувством ошеломившего его известия. Столько было времени со дня их прибытия в училище, и словно в насмешку, на подготовку    
к трем  трудным экзаменам дать всего пять дней!
   - Ну, что? - спросил Звягин, как только Шатков появился в роте.
- На все экзамены пять дней.
   - Не густо, если учесть, что весь год ваши головы не науками были заняты. Да, вот что я тебе еще скажу. Говорят, что преподаватель Рони, что у вас вел теплотехнику (ну, его-то все в училище знают за его шуточки) и Кошелева…., Кто она у вас там?
     - Она по теоретической механике.
     - Так вот, они экзамены буду принимать формально. Ты ж у них учился?
Ну да, по теплотехнике пятерка, по теормеху – четверка.
Так вот, они полностью за тебя, ну и за Штарко тоже. А вот электротехнику будет принимать сам начальник кафедры Блэм. Он, говорят, вам спуску не даст. Так что готовься.
    - Так как же готовиться, товарищ капитан, если целый день с ротой. Минуты свободной нет.
    - Проблема. А Штарко уже освободили от командования ротой. Но выход есть. У нас тут сдает экзамены старший сержант Вощанин. Командир тот еще! Он тебя подменит. С утречка только подъем проведешь, на завтрак выведешь – и все. С этим только ты справишься. И до самой вечерней поверки – свободен. Остальное мы с Вощаниным возьмем на себя.
  Николай тут же написал письмо Наде, где объяснил всю сложность сложившегося положения, но заверил ее, что он не теряет «надежды», и приедет сразу же, как только сдаст экзамены. Он станет курсантом «на зло врагам»! 
Первые два экзамена действительно прошли в виде собеседований. Преподаватели бегло прошлись по всему курсу, скорее напоминая все пройденное, с тем, чтобы им проще было войти в изучение смежных предметов на четвертом курсе. Шатков не знал, хорошо ли он ответил на заданные  вопросы, но зато  вышел с уверенностью, что мог бы ответить на любой вопрос теперь, после экзамена. К электротехнике Николай готовился усиленно, но так совпало, что 31-го был последний день экзаменов в училище, и кандидаты, потерявшие всяки шансы на поступление, решили отметить свой последний день пребывания в казарме. Большая группа ребят устроила проводы в парке и возвратилась в кубрики, преодолев училищный забор в районе кучи угля, привезенного для котельной. Естественно, что  после отвальной они возвращались в хорошем подпитии, заводили разудалые песни, рассказывали прощальные анекдоты, и вообще, вели себя, как вновь ставшие свободными граждане. Естественно, что не обошлось и без «разборок». Короче говоря, ночь выдалась для Шаткова довольно бурной. То и дело приходилось как-то успокаивать расходившуюся молодежь. Так что, поспать почти не удалось.   
   На экзамен по электротехнике Шатков шел с тяжелой головой. Всякая попытка заставить себя мыслить вызывала в мозгу какое-то болезненное ощущение. Место экзамена ему определили в огромной пустой аудитории, из которой на лето вынесли все приборы, плакаты и схемы, способные, если не подсказать, то, хотя бы, навести на мысль в случае, если какая-то деталь выпала из головы. Шатков минут пятнадцать сидел один в аудитории перед огромной розово-коричневой доской, и голова его была совершенно пуста. Николаю казалось, что он вообще ничего не помнит. Месяц нервной, напряженной работы давал о себе знать. Наконец двери с шумом растворились, и в аудиторию вошел капитан первого ранга Блэм – гроза и гордость многих поколений курсантов. Небольшого роста, с крупным округлым лицом, коротким прямым носом, с густой темной шевелюрой  даже без намека на седину, со слегка выпуклыми глазами он выглядел скорее бывалым шкипером с какого-нибудь пиратского фрегата, чем зав кафедрой электротехники. 
     Быстрой легкой походкой Блэм подошел к столу, бросил с размаха  свой объемистый портфель на стол, буркнул: «Здравствуте!», - и сразу же подошел к доске, где начертил некую схему, в которой Николай поначалу ничего не понял.      
- Ну? – строго спросил Блэм. – Что это такое?
Николай тупо, понурив голову, молчал. Он никак не мог вникнуть в суть нарисованной схемы. Голова отказывалась работать. Помог ему неожиданно сам Блэм.
   - Не понимаю, зачем вам снова надо лезть в училище, - с открытой неприязнью заговорил он. - У нас тут таких «знатоков» и без вас хватает.  И что вы будете  делать в училище  дальше с такими знаниями? Протяните  полгода, потом …
    От оскорбительного тона Блэма в Шаткове словно что-то вспыхнуло внутри, лицо разгорелось, кровь прилила к голове, и мозг, как будто всплывая из тины усталости, стал обретать четкость мыслей.  До Николая вдруг  дошло то, что начертано было на доске. Просто Блэм пользовался упрощенным приемом изображения элементов электрических схем, непривычными на первый взгляд.  Николай,  взвинченный оскорбительными словами  Блэма, стиснул на секунду зубы, чтобы взять себя в руки и не  выдать  Блэму какую-нибудь грубость, а потом, неожиданно для Блэма,  прервал его затянувшуюся обвинительную тираду и начал говорить с вызывающей  уверенностью:
   - Здесь изображена схема последовательного и параллельного соединения проводников с различными видами сопротивлений: активным,  индуктивным  и емкостным. Направление тока в отдельных ветвях определяется законом Кирхгофа, а затем величина тока, ЕДС и напряжение определяются  по формулам соответствующим  каждому виду сопротивлений. 
Николай подошел к доске и написал формулы расчета активного, индуктивного и емкостного сопротивления цепи.
   - Так как у вас на схеме, - продолжал он, - показаны цифры емкости  ииндуктивности и  величины тока, то можно найти величины соответствующих сопротивлений и построить треугольники сопротивления  и мощности.
  Блэм ничем не выдал своего удивления  от прямо  на глазах изменившегося экзаменуемого и спокойно, будто и не было перед этим «обвинительной речи» дал новое задание:
- Рассчитайте общее сопротивление вот этой ветви, - ткнул указкой на один из участков схемы.
Когда расчет был закончен, Блэм начал задавать Николаю  один вопрос за другим, при этом,  если Николай оговаривался или ошибался, Блэм поправлял его, но без вызова, совершенно спокойно, «по деловому». И в таком тоне они пробеседовали около часа.
- Ну, хватит, - сказал наконец Блем, и было непонятно по его тону, доволен он ответами Шаткова или нет. Потом он стащил со стола свой увесистый портфель и также легко, как и вошел, направился к выходу, оставив Николая в недоумении. Николай уже, было, собрался догнать его, чтобы спросить о результате экзамена, когда Блэм обернувшись у самого выхода, опять таки совершенно бесстрастным голосом, произнес: «Пять!»
Николай, пошатываясь, вышел во двор училища. У него не было ощущения радости от сданного экзамена, потому что, в сущности, вся эта комедия с «экзаменационным пропуском» назад в училище, так как она   была поставлена здесь, смахивала на обыкновенное издевательство.
  Николай еще поднимался по лестнице к своей роте, когда навстречу ему вышел капитан Звягин:
- Ну, как!  - взволнованно выкрикнул он. – Сдал?
- Сдал.
-  Да не ври. С виду что-то не верится.
   - Ну, говорю же, сдал. Только сил уже нет радоваться. Ночь-то сегодня была «боевая».
- Интересно, ну и что же тебе влепил Блэм?
- Пять!
  - Ну, ты даешь! – Звягин протянул Николаю руку. – У Блэма пять отхватить! Это надо уметь! Ладно. Ложись, отдыхай. До ужина ни один «бандит» тебя не тронет.
    Николай ушел к себе в Ленинскую комнату, сбросил ботинки, повалился на койку и сразу уснул.
Шатков проспал почти до ужина. Едва он только вышел из Ленинской комнаты  в коридор, ведущий к кубрикам, как столкнулся с рассыльным, который тут же обратился к нему:
- Это не ты матрос Ширков или Шамков?
- Шатков.
    - Ну да, Шатков.  Тебя уже давно ищут. Давай скорее к Начальнику факультета.
     В кабинете начальника факультета находился один только Ернышев. Он стоял у стола уже в фуражке и раскладывал по полкам какие-то бумаги. Когда Шатков доложил о своем прибытии, Ернышев косо поглядел на него, оторвавшись от бумаг, и хмуро сказал:
  - Где это вы пропадаете, молодой человек? Вот жду вас. Кажется, вопрос о вашем приеме в училище решен положительно. Сейчас пойдёте к командиру временной роты Малышкину, она находится на третьем этаже первого корпуса, там у нас собраны «штрафники»,  и скажите, что я приказал поместить вас у него в роте. А завтра к девяти часам быть здесь у меня в кабинете. Можете идти. 
     Шатков поднялся на третий этаж, на площадку которого выходило три двери. Одна из них была открыта, возле нее стоял дневальный с повязкой на рукаве, с палашом и с кем-то шутливо переговаривался.
- Дневальный! Командир роты у себя? – спросил Шатков.
- Командира роты нет.
- А Штарко в вашей роте?
       - Это тот старшина, что с флота вернулся?
- Ну, да.
- А он еще вчера заселился. С утра в увольнение ушел.
- И баталера нет?
    - Никого нет. Погода-то, вон какая стоит. Как в Крыму. Одни только мы, «погорельцы» в кубриках маемся. А ты чего к нам?
      - Да я тоже с флота вернулся. Мы с Штарко в одной части служили. Послали к вам заселяться, но, как я понял, сегодня придется ночевать на старом месте. Пока!
  Шатков вышел во двор училища и ощутил, что с него спадает напряжение этого безумного июльского месяца. Он даже почувствовал себя на минуту свободным. Он в данный момент еще был ничей. Мог «свободно» уйти в самоволку, плюнув на всю эту училищную муштру, за что в худшем случае его отправили бы снова в Балтийск.  Мог «свободно» забрать свои документы и поехать в Балтийск по собственному желанию. Тут почему-то ему вспомнилась дочь Виктора Ивановича Маша, которая, может быть, больше всех хотела, чтобы он вернулся в Балтийск. И вообще он впервые почувствовал, что на дворе прекрасная пора – его любимое лето, что вечер, действительно, как сказал дневальный, теплый и тихий, как в Крыму.  Шатков пошел к небольшой рощице,  которую сумели уберечь от «разудалых»  строителей, и присел на одну из поставленных там скамеек. Он сидел и не думал ни  о чем определенном. Мысли перескакивали с одного предмета на другой и, едва возникнув, тут же обрывались. Он просто отдыхал.   
   Утром, минут без пятнадцати девять он уже стоял возле кабинета начальника факультета.
    Вскоре пришел Ернышев, поздоровался, пригласил в кабинет и еще по пути к столу завел разговор  с Шатковым о том, что надо бы изготовить на большом формате наглядное расписание распорядка дня для новобранцев.
    - У вас там, в рекомендации из части, написано, что вы мастер по части чертежей и плакатов. Ну, вот и покажите, на что вы способны. Ватман, краски, тушь, плакатные перья, кисточки – все в этом шкафу, - Ернышев открыл  стеклянную дверцу книжного  шкафа, сплошь забитого  всевозможной канцелярщиной. – Сам-то я сейчас уйду на совещание, а вы располагайтесь за моим столом. Пока нет нового начальника факультета, он свободен.
Ернышев вынул из ящика стола какие-то документы и вышел.
          Шатков даже с удовольствием принялся за хорошо известную ему работу. Быстренько склеил два ватмана, легкими штрихами карандаша наметил основные моменты расписания, написал броскими буквами заголовок, а потом к каждому режимному моменту придумал небольшой рисунок. Часа через два наглядный образец распорядка дня для курсантов нового набора уже был готов, и Николай решил было  отправиться  на КПП училища, куда доставлялась почта и откуда дежурная служба разносила ее по ротам. Вполне возможно,  там  уже находился ответ от Нади. Едва он вышел из кабинета, как тут же увидел  подходящего к двери Ернышева.
         - Вы это куда, молодой человек? - строго спросил Ернышев. – У вас что, все готово?
         - Так точно, товарищ капитан второго ранга. Все готово.
         - Ну, ну, поглядим, что вы там «нарисовали».
         Ернышев несколько минут разглядывал «содеянное» Николаем, а потом повернулся к нему и внимательно оглядел, будто заново его увидел.
    - Да, ваше флотское командование не преувеличило ваших способностей, - сдержанно похвалил он Шаткова. – На факультете вы без работы не останетесь. Кстати, надо бы обновить табличку с названием кабинета.
        - Товарищ капитан второго ранга, разрешите обратиться по личному вопросу?
        - Ну-с, слушаю.
        - Разрешите мне увольнение в город. Я еще не был дома. С вокзала прямо в училище…  У меня от командования части поощрение – десять суток отпуска.
       - Ну-у, о чем   вспомнили! У  нас  в  училище  таких  поощрительных сроков  отпусков никто никогда не дает. Ведь нельзя же нарушить учебный процесс. И при том, мало ли чего было у вас там, в части. Сейчас вы приняты в училище. Вот у меня в руках приказ начальника училища о вашем зачислении. Так что вы теперь курсант, приписанный к роте «проштрафившихся». Они увольняются по мере отбывания наказания или сдачи задолженностей, а как быть с вами, я просто и не знаю. 
        - Разрешите обратиться к начальнику строевого отдела?
     Ернышев еще раз внимательно посмотрел на сделанное Шатковым расписание, а потом, после длительной паузы, видимо, с трудом принимая такое решение, сказал:                -Разрешаю. Прямо сейчас и идите, а то завтра он уходит в отпуск. Да, не забудьте сменить погончики и пришить курсовые знаки.
        - Есть! – счастливо выкрикнул Шатков и выскочил из кабинета.
        Начальник строевого отдела Ежелев, как это ни странно, был по характеру полной противоположностью начальнику училища. У него у самого сын учился в училище Фрунзе, и потому, возможно, он к курсантам относился с исключительной внимательностью. Более того, бывший до отчисления Николая замполитом факультета капитан второго ранга Бусыгин, редкой доброты и честности человек, не побоявшийся прямо в глаза  адмиралу заявить, что он против отчисления Шаткова, что нельзя ломать, ни за что, жизнь молодому человеку, уже после решения начальника училища об отчислении доверительно сказал Николаю, когда они вышли из адмиральского кабинета:
        - Эх, вы, зеленая молодежь. Не надо было до утра в секрете держать, что попались на глаза этим мальчишкам, в девятнадцать лет получившим офицерские погоны, не знающим жизни и думающим только о следующей звездочке. Надо было сразу доложить  мне или начальнику факультета, а мы бы уж прямиком к Ежелеву, ну а он тут же бы вас, дурачков, и наказал – отправил бы на гауптвахту суток на пять, - и никто, даже сам бог, не мог бы изменить первого решения командира, если бы только он сам его не отменил. А Ежелев адмиралу не по зубам.   
       Кабинет Ежелева находился далеко от главных корпусов, за плацем. Огромный, покрытый утрамбованной щебенкой плац буквально раскалился от яркого солнца; несколько желтоватый на цвет, он казался куском настоящей пустыни. Шатков весь взмок пока добирался до приемной Ежелева. В приемной Шаткову сказали, что у Ежелева посетили и что надо немного подождать. Несмотря на стоявшую на дворе жару, в приемной было довольно прохладно, так что у Николая было  время остыть и прийти в себя. Наконец, Ежелев освободился,  и Шатков, предварительно постучав в дверь, вошел в кабинет.
        - Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться с разрешения капитана второго ранга Ернышева?   
        - Вы, вероятно, и есть курсант Шатков? 
        - Так точно!
        - Мне уже звонил Ернышев. А вообще-то, я слышал  о вас от бывшего замполита вашего факультета Бусыгина. Рад, что вас восстановили в училище. Так что у вас ко мне?
        - Мною, товарищ капитан первого ранга, получено поощрение в той части, где я служил, десять суток отпуска. Но мы так торопились узнать, как решится вопрос о нашем восстановлении, что, не отбыв отпуска, прибыли прямо в училище.
       - Понятно, -  сразу же вник в суть дела Ежелев, - и от вашего отпуска осталось лишь в счастливые воспоминания. А сейчас чем занимаетесь?
       - Сначала был старшиной кандидатской роты, а теперь определен в роту «штрафников».  Сказали, что буду нести дневальную службу до начала занятий. А я еще даже дома не побывал.
       - Вообще-то, приказы и поощрения, данные курсантам в других частях, не обязательны для исполнения в училище. Тут у нас действуют собственные  законы, но вам, конечно, после всего, что  с вами приключилось за эти полтора года, дома побывать необходимо. Десять суток сразу я вам не могу предоставить, но вот два раза по пять, с перерывом, - на это вы можете рассчитывать. Вернетесь,  постоите на вахте, а потом в новый заход. Устраивает?
        - Так  точно, товарищ капитан первого ранга! – радостно выкрикнул Шатков. А потом не по-уставному, почти со слезами на глазах добавил. -  Большое спасибо!
        - Ну, ну, - хмуро притормозил Ежелев радостный порыв Николая. – Только без эмоций. Идите, идите. Ернышеву я позвоню.   
        На следующее утро, надраенный как на парад, Шатков уже вышел из училища и с первой же электричкой выехал в Ленинград. Сначала, конечно, заскочил домой, к матери, где его уже давно ждали, но еще не знали, чем закончились его училищные испытания. Мать встретила его и радостно и строго. Она, как учитель старой закалки, была сама дисциплинированность,  и нарушение приказа начальства считала непозволительной выходкой. И все же счастливое возвращение сына взволновало ее до слез. Обняв Николая, и прижав его к себе, она, роняя слезы, тихо шептала:
       - Сынок, не было дня за эти полтора года, чтобы я не вспоминала и не молилась за тебя. Но как ты мог? Как ты мог? Мне стыдно было глядеть людям в глаза.
       Николай осторожно, но решительно высвобождаясь из объятий матери, сказал с едва скрываемым раздражением:
       - Чтобы ответить на вопрос «как я мог?» - мне дали подумать почти полтора года. И я, кажется, ответил достаточно ясно. Так что, давай больше не возвращаться к  этому. Николай отошел к окну и стал смотреть на их небольшой зеленый дворик, вид на который  с самого детства доставлял ему какое-то отрадное удовольствие, а в дни огорчений или наказаний за провинности, которые вечно случались с ним  из-за его слишком активной натуры, этот маленький зеленый мирок залечивал его детскую душу от нанесенных обид. Вот и теперь он смотрел во двор,  посредине которого была разбита небольшая клумба, вокруг нее росли уже хорошо окрепшие липы, на скамеечке, под липами, как всегда сидели старушки, и казалось, они никогда отсюда и не уходили. Вот и липка, посаженная когда-то  им вместе с отцом, своей вершиной почти достигла их окна на втором этаже.
      - Коля, - снова, но как-то виновато, заговорила мать, - я пойду на кухню, приготовлю тебе что-нибудь поесть. Ты не обижайся, но…         
      - Я не обижаюсь, - сухо сказал Николай, обрывая мать на полуслове. – Я уже на все   «отобиделся», и начинаю жизнь снова,   со всеобщей любви ко всем. Прости, мама, но мне ничего готовить не надо. Я только что позавтракал в училище. А сейчас я поеду к Наде.
        - Это к  какой Наде? – как бы припоминая, спросила мать.
        - Да к той самой Наде. Она у меня одна.
        - Это к той девчонке, что ты приводил знакомить со мной?
        - К той самой «девушке», - почти зло возразил Николай, - которая там, в той дыре, где я был, спасала меня от отчаяния. Ну, в общем, я поехал, - решительно прервал разговор Николай, схватил с подоконника бескозырку и быстро направился к двери, чтобы не дать матери времени  что-нибудь сказать в ответ.
       На всем длинном пути  к Наде, в трамвае Николая не оставляло в покое собственное же дерзкое поведение с матерью. Он понимал, что был к ней несправедлив,  но не мог простить ей её отношения к нему в самый драматичный момент его жизни. Казалось, что мать больше заботит то, как смотрят на неё знакомые в  связи с отчислением ее сына из училища, чем  судьба самого сына.  А как же? Она так гордилась своим «красавцем курсантом», и не пропускала случая пройтись с ним возле школы, где преподавала, чтобы встречные учителя и знакомые могли позавидовать тому, какого сына она вырастила. И вдруг эта страшная катастрофа! Ее сын отчислен за «преступный проступок»! В ответ на письма Николая из Экипажа, где он без нагнетания ужасов, просто,  описывал действительные условия своей жизни на новом месте, мать отвечала, что она не желает  читать его жалобы, что он сам заслужил то, что ему теперь приходится претерпевать, и пусть переносит свое наказание  как должное и без нытья. И вот даже теперь, когда он, наконец, вернулся, когда, казалось бы, его проступок был искуплен полутора годами нелегких испытаний,  она снова не смогла удержаться от упрека за доставленные ей «неприятности».
       Когда трамвай стал приближаться к  намеченной остановке, мысли Николая перенеслись к Наде. Почему-то у него было твердое предчувствие, что он непременно застанет ее дома. Август месяц был временем каникул и в училище, и в институте. И когда-то, два года назад, они счастливо провели их вместе. Но как давно это было! С замиранием сердца он поднимался по широкой парадной лестнице дома, некогда принадлежащего богатому владельцу, о чем свидетельствовал еще сохранившийся в вестибюле роскошный мраморный камин. Николай становился на втором этаже пред огромными коричневыми дверями с ярко выделявшейся белой кнопкой звонка на притолоке. Он набрал воздуху для храбрости и решительно нажал на кнопку. Долгое время за дверью ничего не было слышно. Николай подумал уже, что предчувствие его обмануло, но тут вдруг дверь неожиданно открылась – на пороге стояла Надя в цветастом халатике, туго перетянутом пояском.
         - Коля? Ты? – с удивлением воскликнула она, и в этом восклицании, как показалось Николаю,  вовсе не было радости.
         - Ну, конечно же, я! Вырвался вот, наконец.
         Николай обнял Надю и хотел поцеловать ее в губы, но она, мягко отстраняясь от него, подставила ему только щеку, а затем, и вовсе освободившись от его объятий, повернулась, чтобы закрыть дверь. 
         - Разве ты не получил моего письма? – спросила она на ходу, пока они шли из прихожей в комнату.
        - Нет, не получал. А что, в нем было что-то такое важное, что меняет наши отношения?
        Надя отошла к окну и, стоя в пол-оборота к Николаю, смотрела на улицу, словно собираясь с силами сказать то, что легче было написать в письме.
        - Да, Коля, там, в письме, я написала тебе такое, что меняет все сразу…               
         Надя, волнуясь, нервно теребила кончики пальцев, подбирая слова, которые могли бы, как ей казалось,  смягчить для Николая горечь от того известия, которое ей надо было ему сообщить.   
       Возникла короткая пауза, в течение которой Николай неотрывно смотрел на Надю.
   Она уже хорошо загорела. На ее смуглом лице темнели агатовыми точками зрачки, какие часто бывают у восточных женщин. Надя поразительно изменилась за эти полтора года. Из взрослой девочки она превратилась в красивую, пышущую здоровьем девушку, в каких влюбляются с первого взгляда.
       - Я вышла замуж, - после долгого колебания решилась она сказать самое главное.
       Николай почувствовал внутри себя ледяную пустоту.
       - Да? А как же…? – спросил бесцветным мертвым голосом. -  И давно?
       - Весной.
       - А письма?
     - Я не могла бросить писать тебе. Я чувствовала, что мои письма для тебя очень важны, и боялась, что если я перестану писать тебе, то ты можешь сделать что-нибудь такое, что навсегда лишит тебя возможности вернуться в училище. Коля, я была очень в тебя влюблена. Но, пойми, я любила совсем другого человека. Ты всегда был душой компании.  Шутки, анекдоты, юморные рассказы так и сыпались из тебя без конца.   
         И вдруг эти письма:  грусть, тоска, отчаянье. А потом еще и твои стихи… Я писала тебе и все ждала, что вот-вот снова вернется тот прежний Коля, тот Коля, которого я любила: веселый, неунывающий, мужественный. Ты так хорошо пел под гитару, но еще лучше умел читать стихи Есенина, Блока, Багрицкого, Кедрина, -  ой, да всех и не упомнишь. Я боялась, что встречу сломленного человека, который всю жизнь будет помнить  о своей «болячке».
        - А муж твой тоже моряк? – спросил Николай, чтобы прервать «чтение» ему этого невыносимо справедливого приговора.
        - Нет, он офицер, но инженер-строитель. Служит в Мурманске. Я через два дня уезжаю к нему.
        Наде тяжело было встречаться с Николаем глазами, и она совсем отвернулась к окну.
        Николай тихо подошел к ней и осторожно положил ей руки на плечи. Надя покорно их приняла. Николай повернул Надю лицом к себе и увидел, что на ее глазах поблескивают слезы.
        - Спасибо тебе. Искренне говорю, спасибо. Хотя я не так представлял себе нашу встречу. Твои письма в трудное время очень помогли мне.  Они наполняли верой в удачу. И за весь прошедший год спасибо, и за сегодняшний день трижды спасибо. Тяжело слушать все это от тебя. Но что делать, сам виноват.  В конце концов, не так уж и ужасна была моя жизнь в Балтийске. Ты права, мужчина должен оставаться мужчиной.
       Николай притянул Надю к себе, поцеловал в щеку и опустил руки.
       - Выходит, пора прощаться.
     - Нет, подожди, - спохватилась Надя. – Давай на прощанье выпьем за твое возвращение.        У меня  есть что выпить. 
       Она быстро вынула из серванта  бутылку «Старки», коробку «Белочки» и две рюмки.
       Николай, как мужчина, наполнил рюмки, Надя произнесла тост:
       - С возвращением в училище, Коля!
       Рюмки громко звякнули и, уже пустыми, возвратились на стол.
       - Ну, что ж, пора, - сказал Коля  и, не спеша, направился к выходу, точно не веря еще, что  уже ничего изменить нельзя. А ведь сейчас он ее действительно любил.
       Надя чуть-чуть опередила его, чтобы открыть дверь.
       - До свиданья, Надя! - грустно сказал Николай, стоя уже на пороге и протянув  ей руку. А ты стала еще красивее.               
     - Прощай,  Коля!  - и Надя ответила ему легким пожатием.
          Николай вышел на улицу и остановился возле парадной, не зная, куда себя деть, Он почувствовал себе вдруг осиротевшим. Там, из далекого Балтийска, Надя казалась надежной опорой и защитой от тоски и духовного одиночества. И вот эта защита и опора так неожиданно рухнула. «Так мне и надо, - подумалось Шаткову, - это мне расплата за мою «верность».  Это ж надо было влюбиться до одури в эту Софу! А что теперь?»    
       Он постоял еще несколько минут в раздумье и решил, наконец, ехать к отцу. Отец уже давно жил отдельно от матери, хотя и без официального развода, в маленькой комнатушке при школе, в которой преподавал биологию и одновременно был завучем. Школа находилась в конце Старо-Невского проспекта во дворе Кинотеатра «Призыв», а в подвале школы располагался полукустарный винзавод, занимавший весь внутренний дворик образующего квадрат здания. Из этого дворика учащиеся из спортивного интереса  иногда тягали бутылки портвейна, набрасывая на горлышки петли из толстой нитки.
        Николай с каким-то трепетным чувством поднимался по знакомым лестницам, ведь он и сам учился в этой школе, и пережито здесь было всякого – и смешного и грустного.
        Комната отца оказалась закрытой, но подметавшая коридор уборщица подсказала ему, завуч еще на агроучастке. Николай в ожидании походил по коридору, посмотрел фотографии выпускников ближайших лет, где на одной из них увидел и себя в окружении давних товарищей.
        Отец узнал Николая еще с дальнего конца коридора и прибавил шагу:       
        - Ну, наконец-то! – воскликнул он, наскоро обнимая сына. Он терпеть не мог слащавой сентиментальности. – Что? Научили уму-разуму? Ничего, за одного битого двух не битых дают. А тебя, я вижу, отпустили. Только, знаешь, у меня ничего съестного нет. Но мы сейчас что-нибудь сообразим. Они вошли в небольшой тамбур, в который выходили две двери: одна вела в комнату отца, а другая в соседнюю комнату, где жила медсестра Вера со своим глухонемым сыном, находившимся в последнее время в интернате. Николай, учась в девятом и десятом классе жил с отцом, а «тетя» Вера заменяла отцу жену, а ему мать. Отец, даже не открывая еще своей двери, сразу постучал в дверь соседке:
        - Вера! Ты дома? Коля приехал!
        Тотчас послышались быстрые шаги, открылась дверь, и в тамбур ворвалась Вера, пышнотелая, моложаво выглядящая женщина, и сразу же бросилась обнимать Николая.
        - Коленька, родной, - запричитала она. – Это ж надо так над мальчиком издеваться. Ведь целый год в солдатах продержали. И за что? К родному отцу не дали съездить. Ой, да ты какой красивый стал. Еще лучше, чем был. Ей-богу!
        - Да погоди ты, Вера, - остановил соседку отец. – Соловья баснями не кормят. Ты вот лучше скажи, что нам с Николаем закупить в магазине, а ты начинай готовить обед. Картошка-то у тебя есть? 
        - Господи, картошки-то с вашего «подопытного», слава богу, навалом.
        - Ну, так и начинай действовать. А мы мигом.
        - Масла подсолнечного, да маргарина не забудьте. Ну и зелени всякой. И огурцов еще! - крикнула она мужчинам вдогонку, свесясь с лестничных перил.
         Обед был приготовлен действительно очень быстро. На первое пшенный суп «на косточке» с гренками, на второе жареная картошка, аппетитный запах от которой разносился по всем двум комнатам. В качестве спиртного был любимый отцом портвейн «Три семерки».   
        - Так ты что, в отпуске или насовсем? – уточнил отец, в горячке приобретения продуктов так и не успевший толком поговорить с сыном.
        - Насовсем!               
       - Что, и экзамены  сдал?
       - Ну, конечно, сдал!
       - И уже зачислили?
       - Зачислили.
       - Ну, молодец! Я знал, что ты обязательно вернешься. Ну, просто не могло быть иначе. Вот видишь, Вера, Николай снова в училище. Курсант!      
       - Ой, Иван Степанович, да я уже давней вас поняла, что он курсант. Вон же у него четыре галки на рукаве да якоря на погонах.
        - Ох, эти женщины, ну всякую мелочь заметят. А я вот сразу-то и внимания не обратил.
        Ночевать Николай остался у отца на той самой кровати, на которой спал два последние года своей учебы в школе.
        Утром Никлая разбудило ворвавшееся в окно солнце. Он присел на постели протер глаза, оглядел комнату и увидел, что отца уже нет. Николай встал, быстро размялся использовав набором упражнений, изученным еще в секции бокса Дворца пионеров, умылся по пояс тут же под рукомойником и вышел в тамбур, куда на звук его шагов тотчас же вышла и тетя Вера. Едва поздоровавшись, она сказала:
        - Заходи, я уже и завтрак приготовила. Как поешь, так сходи к отцу на агроучасток. Это полный рай середь наших трущоб. Академики приезжают и своим глазам не верят, что все, чего у него там есть, произрастает тут, в  самом Ленинграде.
        Агроучасток размещался на большом внутреннем дворе за заданием Райисполкома. Он был окружен довольно высоким забором с широкими въездными воротами и маленькой калиточкой в одной из створок ворот. У калитки стоял дежурный пионер, который, несмотря на морскую форму Николая, строго спросил:
      - А вы куда, товарищ моряк?
      -Я к Ивану Степановичу. Я его сын.
      - Вас Николай зовут, да?  Вы курсант «Держинки»?
      - Ну, почти так.
      - Заходите, заходите! У нас тут интересно. У нас даже пчелы есть.
      Николай переступил порожек калитки и тотчас попал в совершенно другой мир, поражающий не меньше, чем, если бы вдруг за этим порогом оказалась Африка. На агроучастке, а на самом деле, точнее, в «агросаду», было три основных аллеи. Одна  вишневая, другая яблоневая, третья подсолнечная. Вишневая  и яблоневые аллеи были хороши шарообразной подстрижкой деревьев, но вишен уже не было. Зато яблоневые деревья просто ломились от крупных, налитых соком яблок. Таких и на юге-то не везде встретишь. И все же самой выдающейся аллеей была подсолнечная. По обе ее стороны стояли высокие, со стеблями в руку толщиной подсолнухи с громадными корзинами семечек в обрамлении ярко-желтых лепестков, отчего аллея казалось золотой. Все три аллеи сходились к широкой площадке, превращенной в цветник. Каких только цветов тут  не было: и гладиолусы, и розы, и гвоздики, и душистый табак, и львиный зев, и резеда, но главным украшением был огромный куст темно-красного, почти бордового георгина, разросшегося на специально для него созданной клумбе.
       Пионеры сопровождали Николая, как важного посетителя, от самой калитки и рассказывали обо всех чудесах ботаники, которые сумели уместиться на этой небольшой территории. Чувствовалось, что  роль экскурсоводов они выполняют не в первый раз. Потом Николая повели в «юннатский уголок» – небольшой домик, преобразованный   из  старенького сарайчика. Большую часть помещения в домика занимала  мастерская, а в меньшей - ютились разные зверюшки: кролики, белые мыши, ежик, черепахи, уж, две белочки, «говорящая» ворона и еще что-то, но,  главное, вокруг дома разгуливали самые обыкновенные куры, во главе со статным, красивым петухом. Николаю приходилось жить в деревнях, и он знал норовистый характер этих беззаветных защитников своих беспечных подруг, поэтому Николай, на всякий случай, хотел обойти петуха, держась подальше от него, но от пионеров не укрылось его опасение, и они со смехом объяснили ему, что петух у них, не в пример другим петухам, на редкость мирный, почти ручной. Его можно даже кормить с руки. И, принеся из домика пригоршню зерен, тут же продемонстрировали сцену кормления. Петух, хоть и «ручной», но подходил к протянутой руке с осторожностью, все бочком, бочком, не забывая лишний раз осмотреться, наконец, подпрыгивал к руке, клевал зерно из ладони и тут же отскакивал в сторону.   
        Отца Николай нашел во второй половине домика, где располагалась столярная мастерская. В ней стоял небольшой верстак, электроточило и несколько столиков для индивидуальной работы. Ребята изготовляли скворечники, садовые скамейки, домики для ульев, подрамники для сот, табуретки, стойки для ограды грядок и клумб. Отец, одетый в синий халат, руководил работой своего небольшого коллектива, но и сам что-то выстругивал на верстаке. Николай, зараженный работой пацанов, сбегал домой, нашел в шкафу кое-что из своей одежды школьных времен, переоделся и включился в общий трудовой порыв. Так он и провел у отца  первую половину своего отпуска.
       Во вторую половину отпуска он поехал к своей двоюродной сестре в Зеленогорск.  Все детство они провели вместе, и эта детская дружба с годами не прерывалась. Теперь сестра была замужем. Ее муж, Олег, тоже выпускник военно-морского училища, работал на каком-то военном заводе, от которого и получил квартиру в Зеленогорске. Он был заядлый рыбак и спортсмен. С Олегом Николай сразу нашел общий язык. Олег был в отпуске, и оба молодых человека все дни резались до упаду в пляжный волейбол, а вечером отдыхали на рыбной ловле. Пять погожих августовских  дней пролетели, как один миг.

 Глава одиннадцатая. 
               
«ЖИТИЕ» СТАРШЕГО КУРСАНТА  ШАТКОВА


         Первого сентября, перед началом занятий,  Шаткова и Штарко представили роте. Штарко определили во второй взвод, Шаткова в третий. Новые товарищи приняли Николая более чем доброжелательно. Во всем чувствовалось их уважение к нему, как к  старшему по возрасту и как к человеку, хлебнувшему несладкой флотской «каши». В общем, процесс  «притирки»   прошел   довольно  быстро. Шатков   не   выставлял  на  показ свои «флотские подвиги» и старался ничем не выделяться среди других. В этом новом коллективе Шатков чувствовал себя значительно более уютно, чем в предыдущем, два года назад. Здесь не было сынков каких-то сверх заслуженных папаш, которые объединялись бы в особую касту, не было замкнутой «одесской группы», не было группы «старичков», ребят пришедших после длительной практики на заводах или после техникумов. Все эти группы плохо соединялись в единое целое, и близкими Шаткову по духу оставались всего три-четыре человека. Здесь же состав был ровный. Почти все одного года рождения. Все, если и  пробились в училище, то только за счет собственных усилий, без помощи со стороны и не за счет льгот, даваемых «пролетариату».  Зато со стороны местного начальства он все так и оставался «штрафником». Его никогда не ставили дежурным по роте, только дневальным, не назначали старшиной на младшие курсы, ставили чаще в наряды, чем остальных, при этом, как правило, в дни увольнений. Однако на эти мелкие пакости Шатков не обращал внимания. Он знал, что уважения можно добиться только хорошей учебой, на что и сделал ставку, пожертвовав даже художественной самодеятельностью, в которой участвовал с самого детства и потерю которой он остро переживал. Правда, особого времени ему выкроить не удалось. Ернышев оказался   прав,   когда  еще   при   первом    знакомстве с  «графическим талантом» Шаткова,
сказал, что работы ему на этом «фронте» будет достаточно. И точно. Редкий день обходился без того, чтобы его не приглашали либо в кабинет начальника факультета Кузякина, либо в кабинет его заместителя Ернышева. Схемы действий личного состава при пожарной тревоге, при  радиационной опасности, схема размещения учебных и производственных помещений, схема следования личного состава на учебные занятия. Схема расположения пожарных гидрантов и огнетушителей, номера кабинетов и аудиторий сначала всего факультета, а потом, дабы добиться «единообразия», и всего училища. В конце концов, Шатков достиг такой степени идентичности написания цифр, что на спор писал широким плакатным пером две двойки так, чтобы их контуры при наложении друг на друга не расходились бы по размерам более,  чем на один миллиметр.             
       В первом семестре Шаткову удалось несколько раз получить отпускные билеты в Ленинград, благодаря поощрениям от замполита  за оформительскую работу. Но чтобы иметь возможность увольняться в Ленинград постоянно, надо было стать отличником. А это было непросто в его положении.
        В учебном классе на самоподготовке он сидел за одним столом с Женей Корчагиным, отличавшимся кипучим темпераментом и способностью на всякие выдумки. Это был «нерв» класса. Его выбрали агитатором, и он показал, что даже такой малый общественный пост может приобрести огромное влияние. Перед началом самоподготовки или в перерывах между занятиями он приносил кипу разных газет и зачитывал всевозможные заметки о достижениях науки и техники, а также политические новости, перемежая их собственными комментариями.   
        - Тихо! Прошу прекратить разговорчики, а то так и останетесь серой непросвещенной массой. Слушайте. Доярка колхоза Красный луч Мария Заботкина надоила 5030 литров молока от одной коровы.
        - Так много не бывает.
        - А ты что думал, Ануфриев,  это она за один  день? Это ж она за год, «серая ты лошадь»! А еще колхозник.
         - Ну и что? А ты сам-то корову видел?
         - Не видел. Мне про корову бабушка рассказывала: «Это такое животное с рогами и хвостом. Спереди оно поедает сено, а сзади выдает исключительно молоко».
         - Во! И бабушка  у тебя коровы не видела. А  корова сзади выдает …
         - Только попробуй, скажи! На политзанятиях нецензурно выражаться запрещено. Товарищ старшина, разобъясните курсанту Ануфриеву обстановку. Слыхал? Вот так, оскорбишь корову, и с утречка на уборку снега. Понял? Скажи лучше, где Марианские острова? Не знаешь? Вот и не фиг спорить. А возле них, между прочим, находится самое глубокое место в мире. Читаю. Американцы измерили глубину Марианской впадины, она оказалась 10 020 метров. На дне нашли ботинок Ануфриева.
         - Да что ты пристал к Ануфриеву? Все Ануфриев да Ануфриев! – не понимая шутки, возмутился вдруг Вовка Саломаков.
         - Прости, Коля, это, оказывается, был ботинок Саломакова.
         - Никита Сергеевич Хрущев выступил в Организации объединенных наций и пообещал показать капиталистам «Кузькину мать». Все в страхе. Никто ее еще не видел, но думают, что это нечто пострашнее атомной бомбы. Вступила в строй вторая очередь Куйбышевской ГЭС. По завершении строительства ГЭС будет выдавать 11 миллиардов киловатт-часов электроэнергии. Это в пять раз больше, чем вырабатывали все электростанции России  в 1913 году. Понял, Ануфриев? В пять раз больше! А что ж, коровы, по-твоему, должны отставать от прогресса? Это ж тебе не какая-нибудь капиталистка, а наша, советская корова!   Все правильно, в 1913 году она, при царизме, давала тыщу литров молока в год, а теперь, при социализме, свободная от царского гнета корова дает пять тысяч литров.
       В связи с нарушением американскими самолетами воздушного пространства Китайской народной республики, правительство Китая объявило Соединенным Штатам 403-е последне серьезное предупреждение.
       И в таком духе проходило каждая его «политинформация». И хотя присутствие на сообщениях агитатора было не обязательно, Женькины «агитки» всегда собирали почти весь класс.    
       Шатков быстро подружился с Корчагиным главным образом еще и потому, что они оба были некурящими. Вскоре к ним присоединился еще один некурящий, Чаенко. Так что они составили неразлучную троицу, в составе которой они частенько ходили в увольнения и обязательно вместе справляли все возможные праздники. Но, в целом, жизнь некурящего человека в училище была «трагической», ибо именно  в «курилке» сообщались старшинами все строевые новости и все изменения в расписании занятий, а такие изменения в размещениях аудиторий, что, в связи с непрекращающимся строительством училища, было обычным делом. Поэтому нередко Шатков, Чаенко и Корчагин неприкаянной группкой торчали посредине плаца, не зная, куда направить «стопы свои», так как их класс ушел в неизвестном направлении. Как ни  странно, но за такое опоздание на занятие любой другой курсант был бы подвергнут немедленному наказанию, к ним же, как к некурящим, к числу которых принадлежал и сам начальник училища, проявлялось немыслимое милосердие. Прямо с КПП дежурный офицер звонил в учебную часть факультета и выяснял, в какой аудитории занимается такой-то класс. После чего вся троица под защитной броней «антикурильщиков» появлялись перед изумленным взором преподавателя, так как опоздания, в принципе, исключались как таковые. Их просто не могло быть.    
       Однажды в «пиковом положении» «потерявшихся» их застал зам начальника факультета по строевой части Сахнов. Сахнов был старый служака, проведший всю службу где-то в самых глухих углах необъятной страны, как любили  подшутить над такой глухоманью, в «шхерах», и на старости лет заслуживший право на «тихую гавань»  в виде спокойной должности в морском училище. Он еще не был посвящен в служебные игры прожженных  «штабистов» и поэтому никак не мог найти определенную линию отношений с курсантами. Служба в дальних гарнизонах, где все вскоре становились как бы одной семьей, вырабатывала обычно некоторый налет либерализма. Там просто так на подчиненного не накричишь – свои же и осудят. Столько вместе пережито, столько праздников справлено, что на крик, на угрозу как-то и язык не поворачивается. А тут от него, как от строевого начальника, требовали неукоснительно  наводить строжайшую дисциплину. За мягкость, проявляемую к нарушителям дисциплины, Сахнов не раз уже получал нагоняи и от начальника факультета, и даже от самого адмирала. После  «разносов», он пытался освоить стиль жесткого «беспощадного» начальника, но беда состояла еще в том, что Сахнов был далеко не оратор. Там, в своих «шхерах», ему не приходилось специализироваться в длительных наставлениях. Дальше простых и понятных всем команд дело не доходило, а тут ребята все тертые, «образованные». Их надо «разнести по кочкам», но так, чтобы в испускаемых «громах и молниях» не было «слов-картинок», ибо мат среди высшего состава, хотя и прорезался изредка, но не поощрялся. Курсанты народ «грамотный», - могли и сообщить куда следует.      
      - Товарищи курсанты! – окликнул Сахнов троицу, бойко пересекающую плац, страшно сказать, наискосок. – Прошу, понть, подойти. – «Понть», в переводе на общедоступный язык, означало «понимаете», но Сахнов, будучи врагом длинных речей, со временм максимально укоротил это слово, после  чего и образовалось столь оригинальное «связующее звено». Курсанты не преминули отметить  яркую особенность речи Сахнова и тут же прозвали его «Пынть». – Нарушаете!- грозно сказал Пынть, - как только троица, отдав честь, остановилась перед ним. - Так, понть, нельзя, как попало. Строгость, понть,  должна, пиндикулярно или повдоль, согласно приказу начальника училища. А вы? Петляетесь, как зайцы от дробовика. Какой роты будете? 
       - Четвертой роты, товарищ капитан второго ранга, - четко отрапортовал Корчагин.
         - Малышкина, что ли?
         - Так точно, Малышкина, - отчеканили все трое в один голос.
         Такая выправка Сахнову понравилась.
         - Вот ведь вроде справные курсанты, а нарушаете. Ведь нельзя же вот так, понть, через весь плац зигзугами… Вы ведь уже четвертый курс. Без пяти минут инженеры, а вас надо, понть, наказывать, как каких-нибудь «салаг».
         Почувствовав опасность оказаться без увольнения, в дело сразу же вступил Коргчагин. Он был мастером разговаривать с начальством на грани дозволенного. Как ни  странно, но начальники обескураженные такой его дерзостью, не отправляли Корчагина тут же на гауптвахту, как сделали бы, наверняка, с любым другим, но почему-то вступали с ним в длительные переговоры, и в большинстве случаев ему удавалось их «уговорить», отделавшись угрозой впредь не попадаться. Таким манером Женька решил действовать и в этот раз. Он бесстрашно заговорил с «Пынтей» «на равных».
           - Товарищ капитан второго ранга,  после вашего исключительно образного и доступного разобъяснения, мы осознали  всю безответственность нашего поступка. Действительно, во всем нужен порядок. А квинтэссенция порядка – это единообразие. Нельзя, чтобы одни ходили перпендикулярно и параллельно, а другие, некоторые,  всякими там зигзугами и кривиндюлинами. Мы разделяем ваше возмущение. С другой стороны, мы не какие-то там закоренелые нарушители, а очень даже известные в училище  курсанты.  Вот этот,  с виду простой курсант (Корчагин показал на Шаткова), а им написаны все таблички на кабинетах, номера и наименования всех классов и аудиторий училища, этот, (Корчагин указал на Чаенко) – чемпион ВВМУЗов по волейболу, а я лучший агитатор роты, шахматист второго разряда  Корчагин- Александровский.
          - Ну вот, я же и говорю, понть, такие справные курсанты и так нарушать!
          - Да мы бы никогда ничего не нарушили, товарищ капитан второго ранга, если бы нам все  разобъяснили так, как это умеете вы.
          - А вот ваше, понть, как фамилия, - обратился Пынть к Шаткову.
          - Его фамилию все училище знает, - начал было Корчагин, но Пынть его перебил:
         - Не надо, товарищ Александровский, понть, не надо. Ну что вы все за всех, понть… Говорите сами, понть, товарищ, вот вы, - и Пынть всем туловищем повернулся к Шаткову.
            - Курсант Шатков.
         - Вот, товарищ, Шатков, как же так получается, понть, у всех, значит, таблички на кабинетах новые, а у меня, «понть», моя фамилия прямо на стекле наклеена, понть, корявыми буквами? В общем, понть, идите учиться. После занятий, понть, зайдите ко мне.
          После занятий Корчагин и Шатков, забросив учебники в класс, прибежали в кабинет к Сахнову. Чаенко с ними не было, так как он сразу после занятий уехал на спортивные сборы. Сахнов встретил их приветливо, и речь о дневном происшествии даже и не заводилась. Первое, что увидели Корчагин и Шатков:  табличка на дверях Сахнова действительно была старой, уже побуревшей от времени, а его фамилию  на полоске нечистого ватмана написал, видимо, какой-то новобранец, прибывший из азиатских республик и еще с трудом воспроизводящий русские буквы.
          В самом кабинете царил полнейший беспорядок. Различные сведения о курсантах из разных рот были разбросаны на всех четырех столах кабинета, и по всему  чувствовалось, что Сахнов уже потерял надежду разобраться во всем этом завале.
         - Вы, товарищ Александровский, понть,  и товарищ Шатков сообразительные. Надо бы, понть, навести здесь порядок. А то мне досталось, понть, такое хозяйство, понть, что я ничего в нем  не разберу.
         - А, это мы за раз все разберем, - с неоправданным оптимизмом поспешил заверить Корчагин. – Главное, все разложить по полочкам. Вон у вас шкаф-то какой здоровенный.
         Но тут же выяснилось, что все не так просто. У шкафа оказалось всего три полки, хотя его безразмерные габариты позволяли установить целых восемь. Так что наведение порядка пока пришлось ограничить  только обновлением надписи в табличке кабинета.
          Шатков и Корчагин трудились над приведением в порядок кабинета несколько дней. Нарезали у строителей из толстой фанеры пять полок, а из тонкой фанеры наделали множество ящичков для размещения там сведений о курсантах повзводно для каждой роты, разложили и другую документацию, снабдив каждый раздел своей табличкой. Через некоторое время кабинет принял вполне приличный вид, достойный порядочного чиновника.
           За время оформительских работ Шатков, и особенно Корчагин, близко сошлись с Сахновым, и у них сложились особые отношения: С одной стороны почти дружеские, когда они были наедине, но  строго официальные, на людях. Без посторонних в кабинете Сахнова, Корчагин вел себя с Пынтей, как любимый племянник богатого дядюшки. Он называл Сахнова непременно Павел Васильевич и часто говорил ему всякие резкости, по поводу некоторых его собственных необдуманных распоряжений и распоряжений высшего начальства. Сахнов, выслушивая задиристую Женькину критику, только смеялся:
        - Вот, когда вы, понть, товарищ Корчагин - Александровский, (Сахнов уже давно разобрался с нахальной приставкой к Женькиной фамилии и всегда в спорах язвительно давал  ему понять, что хотя и прощает ему его нахальные шутки, но помнит о них) сядете на мое место, понть, вот тогда и будете, понть, отдавать одни только хорошие приказы.
        Женька нужен был Сахнову для почти каждодневных споров, в которых он  несколько свысока, иронично осаживая Женькину заносчивость, получал информацию о настроениях курсантов, и о том, как он сам выглядит в их глазах. Под влиянием Женьки Сахнов выбрал своеобразную тактику обращения с курсантами.  Внешне он представлялся грозным бескомпромиссным начальником, не оставляющим без внимания ни одного нарушения правил распорядка дня, но на деле чаще всего наказания,  наложенные им  после душещипательной беседы, вместо обычных в таких случаях:  «столько-то дней без берега»  или «столько-то нарядов вне очереди»», ограничивались словами: «ставлю вам на вид», «делаю вам замечание», «курсанту старшего курса такое нарушение не к лицу» и т.д. Так что вскоре курсанты даже полюбили этого несколько надоедливого, но добродушного старика.
         Шатков же был необходим Сахнову чисто практически, так как упростившийся порядок увольнения курсантов в Ленинград, потребовал значительного увеличения числа выписываемых отпускных билетов. А тут уж без Шаткова ему было просто не обойтись. Билеты шли на подпись самому начальнику училища, а значит, и грамматика, и почерк должны были быть безукоризненны.
          Женька, конечно, не преминул воспользоваться их привилегированным положением и «уговаривал»  Сахнова   каждую   субботу выписывать Шаткову и себе отпускные в  Ленинград в качестве поощрения за проделанную работу в строевом отделе.
         Так неожиданно просто решилась проблема с  поездками в Ленинград.
        Шатков нацепил лычку («соплю») старшего матроса на погончиках формы первого срока, в которой Шатков ходил в увольнение.. Получился «старший курсант», звание не предусмотренное для курсантов, но и не запрещенное. В этом детском саду для взрослых, каким казалось училище Шаткову, с  тучей командиров всех мастей, готовых в любой момент «ущучить» бедного, безответного курсанта, лычка показывала всему осиному гнезду носителей всевозможных взысканий, что они имеют дело с человеком бывалым, умеющим за себя постоять. На него не орали, вытаращив глаза, как на обычного «салагу», а частенько мелкие нарушения и вообще оставались без последствий. Таким вот «старшим курсантом»  вышел он однажды из стен училища, чтобы отправиться в  Питер. Перед вестибюлем, на бульваре, как всегда, стояло множество девушек, ожидавших выхода своих кавалеров. Николай все еще не мог прийти в себя после неожиданного разрыва с Надей, которую, по-настоящему и полюбил-то именно в последнюю их встречу. И все надеялся на какое-то чудо, которое вновь вернет ее к нему. Ему почему-то казалось, что она и сама была не уверена в правильности своего поступка.   Так что замены Наде у него еще не было. Остановившись на крыльце и машинально оглядев «страждущих», он к своему удивлению увидел в толпе девушек Марину Сергеевну. Сердце у него ёкнуло от неожиданной радости, точно он вдруг встретил родного человека. Он сбежал с лестницы и бросился к Марине, обнял ее, поцеловал и  закружил по асфальтированной дорожке, словно в танце.
         - Марина Сергеевна, откуда вы взялись? – шептал он ей на ухо. – Я просто без ума от радости. Надо же, все наше КБ сразу вспомнилось. Как там было хорошо! Тыщу раз вспоминал Краснянского  и вас всех, кто говорил, что не все-то будет так легко на прежнем месте, еще вспомнишь наше КБ. Ой, что это все я, да я. Расскажи, какими путями ты здесь? 
         Он остановил кружение и, взяв Марину под руку, пошел с ней по золотистой осенней аллее  в сторону вокзала.
         - Да вот, уехала я из Балтийска, Коля. Муж не выдержал дозы радиации и умер. Никакое лечение не помогло Так что, теперь я  молодая вдова. Вернулась в Ленинград. Живу в нашей с Борей квартире. Он был очень добрый, но замкнутый человек. Для него служба была превыше всего. Он нас  с Сашей почти не замечал. Только  иногда он словно раскрывался и устраивал различные походы, поездки, встречи с друзьями – тогда был совсем другим – веселым, остроумным, красивым. Но, к сожалению, это было так редко. Ну, а потом Новая Земля, заражение и смерть. Все так быстро. Так одиноко стало, Коля. И вот я вспомнила, что есть у меня поблизости родственная душа. Как хорошо было у нас в КБ, правда? Все были, как родные!  А тут все подруги повыходили замуж и разъехались. В новом коллективе я еще не прижилась. Вот только мама да Саша и спасают меня от смертной тоски. Да, Коль, не называй ты меня Мариной Сергеевной. Не мать же я тебе.
        - Прости! Все. Больше не буду. Отныне только Мариночка. Ну, и куда же мы с тобой, Мариночка, направимся? 
        - Если хочешь, сходим в кино. В «Октябре» идет «Максим Перепелица». Не видел?
        - Нет, не видел. Я, признаюсь, все это время по танцам ударяю. Девушку найти бы надо, с которой бы можно и в театр в полярную глушь?
        - Да, постой-ка, а как же Надя?
        - Надя…, - Николай замолчал и сделался серьезным, - Нади больше нет. То есть, есть, но для меня нет. А так-то она жива, здорова и, надеюсь, счастлива.
        - Что, поссорились, что ли? – все пыталась добиться ясности Марина.
   -Да нет, не поссорились. Просто она нашла себе другого. И, представляешь, уже после того, как она познакомилась со своим будущим мужем,  еще почти полгода отвечала на мои письма! Неслыханно благородно для нашего времени, не правда ли?! Сказала, что не могла бросить меня в трудную минуту. Удивительная девушка. Прощались мы с ней очень трогательно, и я думал, что она вот-вот напишет, что все это ошибка и что она возвращается. Но нет. Оказалось все серьезно. Я звонил ее маме. Она рассказала, что Надя уехала к мужу, и мама очень переживала за меня. И это было для меня единственным утешением. Ну, ладно, не будем о грустном. Я слышал, что «Максим Перепелица» вроде бы комедия.
       - Точно, комедия.
       - Ну, вот и посмеемся.
       После того, как они нахохотались над проделами Максима и вышли из кинотеатра, снова стал вопрос, а что же дальше?
        - Давай поедем ко мне, - с какой-то неуверенностью, что ее предложение будет принято, пряча глаза, сказала Марина.
        - Поедем! – без всяких раздумий сразу же согласился Шатков, но тут же вспомнил. – А как же Саша?
        - Саша у мамы. Я сейчас совсем одна.
        Ночь была бурной. Собственно, ночи, в понятии сна, вовсе не было. Марина была ненасытной. Но и здоровый спортивный организм Николая тоже накопил в себе немалые силы. Так что они всю ночь не могли оторваться друг от друга - за только что одним удовлетворенным желанием  близости тут же накатывалось другое. Только под утро, вконец утомленные, они забылись на какое-то время. Когда Николай проснулся, Марина была уже на ногах. На столе стоял горячий чайник, чашки, сахарница и огромный кусище кремового торта. Марина и Николай уселись за стол и почти молча осушили несколько кружек чая. Странно, но Николай не испытывал к Марине признания за проведенную ночь, за доставленное ему физическое наслаждение. Ему было страшно неловко, почти стыдно, будто он пировал на чужом празднике жизни. Будто он сам у себя украл нечто чистое, необъяснимое, и что ему еще придется долго отмывать. Напившись чаю, Николай хмуро буркнул: «Прости Мариночка, но мне пора. Вообще-то, я обещал быть сегодня у отца. Надо еще будет с ним объясняться. У него  все еще так и нет телефона. Он звонит из кабинета завуча. А вот ему… Проблема».
          - И когда же мы снова увидимся? - с затаенной обидой тихо спросила  Марина.
          - Да скоро, скоро. Ты не переживай. В следующие выходные я в наряде, значит, через две недели. Я тебе позвоню.
          Николай, наскоро попрощавшись, выскочил на улицу и с наслаждением втянул в себя бодрящий морозный воздух, точно вырвался из западни.  Он еще не мог прийти в себя от испытанных ощущений и не знал, как поступать дальше.
          К счастью, вопрос отношений с  Мариной Сергеевной решился неожиданно просто.
         На Октябрьские праздники Николай пригласил своего бывшего товарища, с которым он учился в одном классе до отчисления, Виктора Тимофеева. Тимофеев был старше всех в роте. Он окончил машиностроительный техникум и был признанным авторитетом  по всему, что касалось черчения и расчетов разного рода механизмов. Виктор несколько стеснялся своего  возраста, поэтому редко появлялся на танцах, где преобладала курсантская среда. Кожа  у Виктора была смуглой, глаза черные, как у цыгана, а  сам он весь был покрыт густой растительностью.  Праздник отмечали у Марии Сергеевны, благо места в квартире было много, да и самой Марине было веселей в компании молодых людей. Виктору, который уже заканчивал написание диплома, просто необходимо было найти себе жену, так как по распределению он попадал на Север, а там  «женский вопрос» стоял остро. Узнав, что Марина вдова, он круто взялся за дело – был, как никогда остроумен, много шутил, и Марина не устояла.   Марина и Виктор стали встречаться. А перед новым годом Николай уже был на свадьбе Марины и Виктора.
                - Ну ты и отчаянная, Марина Сергеевна, - сказал Николай, танцуя с невестой. – снова тебе несет на Север. 
- А вот и нет, - засмеялась Марина. – У Виктора будет свободное распределение. Ему только диплом надо на «пятерку» защитить. А он точно защитится на пять. И мы поедем на Юг. Вот так.
             Кстати, так оно и случилось.
             В целом, первый семестр прошел без происшествий, и отметился лишь тем, что Николай был по самое горло загружен работой. На факультете решили на полную катушку использовать его умения, поручив Николаю переписать все номера аудиторий, все таблички с наименованиями их, названия кабинетов командования, все названия ротных помещений, – в общем, все подвести под единый стандарт. Единообразие – это один из краеугольных камней системы  военного порядка. Как ни много занимала времени эта работа, все же все зимние экзамены Николай сдал на отлично. Была решена самая главная задача: теперь для поездки в Ленинград не надо было упрашивать  доброго, но прижимистого Пынтю  подписать отпускной билет в награду за какую-нибудь канцелярскую работу.
         Зимний отпуск Николай провел  в компании Корчагина, Чаенко и Виктора Рыжкина. Катались на лыжах на даче у Чаенко или в Павловском парке, устраивали вечера в квартире у матери  Николая. Она была большой мастерицей завести молодежь различными играми, которыми, когда-то увлекались гимназисты. Иногда приходил на такие вечера дядя Николая, ставший комбригом в 36 лет, разжалованный в 1938 году в рядовые, добровольно ушедший на фронт в Отечественную войну,  на которой, на Невском пяточке, дослужился до старшего лейтенанта, и был демобилизован по контузии. Дядя неподражаемо пел русские романсы под гитару, что вместе с играми превращаля такие вечера в нечто большее, чем простые «скачки» под музыку. Конечно, ходили и на танцы и, почему-то их выбор падал, в основном, на Дом культуры связи или на институт Бонч-Бруевича.   




 Глава двенадцатая.    

     КАК  СТАВЯТСЯ  «МИРОВЫЕ  РЕКОРДЫ»


Второй семестр начался как-то тихо и мирно.  И, казалось, так и закончится без потрясений. Но уж так, видно,  было предписано свыше, что в отличие от тех, кто рвется к экстремальным ситуациям, чтобы насладиться романтикой опасностей и зарядиться порцией адреналина, судьба сама преподносила Шаткову такие ситуации, где адреналином можно пополниться под завязку.   
Где-то в середине февраля в среде политруководства возникла «эпидемия» воспитания курсантских масс через наглядную агитацию. На жизнь рядовых курсантов она,  в сущности, не оказала какого-то конкретного влияния. А вот для Шаткова обернулась часами беспрерывной работы над различными лозунгами и плакатами с изложением задач пятой пятилетки, с цитатами из бесконечных выступлений Хрущева, с вывешиванием всевозможных цифр, чего мы уже достигли и чего необходимо достичь в конце пятилетки. На подготовку к текущим занятиям совсем не оставалось времени. У Николая даже появились «хвосты» -  не сданные зачеты сразу по нескольким предметам. А главное, эта бесконечная писанина вызывала неодолимое желание спать. В один из воскресных дней, уволившись уже вечером, после завершения вахты, Николай зашел  к сестре, которая жила возле вокзала, километрах в трех от училища, и сказал ей, что страшно хочет завалиться часика на два. Сестра отнеслась к пожеланию Николая с пониманием и уложила его на тахте, стоявшей в уютном закутке за шкафом.  Это были еще времена правления Жукова, когда опоздания карались беспощадно. Одна секунда опоздания могла стоить исключения из училища или разжалования из старшин в рядовые. Поэтому, осознавая ответственность момента, Николай попросил сестру включить будильник на пятнадцать минут двенадцатого, для подстраховки. Но тут сестра ни с того, ни с сего серьезно обиделась:   
    - Да что ты, в самом деле, глупости говоришь, - возмущалась она. – Что я не в своем уме, что ли? Неужели я не разбужу тебя сама. Тебе и спать-то осталось чуть больше двух часов. При живом человеке еще и будильник заводить. Просто смешно!
    Николай спорить не стал и через мгновение уже полностью отключился.               
Какая сила разбудила Николая, он не мог понять, но сразу почувствовал, что над ним нависла опасность. Он буквально слетел с тахты и то, что он увидел, заставило его похолодеть. Сестра сидела на диване перед столом и, держа книгу на коленях, и мирно спала, а на будильнике стрелки показывали без четырнадцати минут двенадцать.
Николай бросился надевать ботинки, и только услышав стук их подошв об пол, проснулась сестра. Поглядев на будильник, она заплакала навзрыд, училищные порядки ей были известны:
      - Что я наделала, - причитала она, - что я наделала!
  - Помолчи, Валя, - сквозь зубы проговорил Николай, - дай сосредоточиться.
     Действительно, надо было потратить несколько драгоценных секунд, чтобы составить план бега и заранее наметить наиболее удобный маршрут. На дворе уже стоял март. Днем все таяло, а к вечеру подморозило. Так что бежать будет скользко. Спасало только то, что в свое время Шатков занимался в лыжной секции, а летом  у всех лыжников вместо лыж был тренировочный  бег. Он  даже получил второй разряд по бегу на три километра. Этот красивый значок, как орден, он носил и сейчас. Но тогда он бежал по ровной беговой дорожке, в полукедах, в маечке и трусах, подбадриваемый соперничеством с бегущими рядом товарищами. Тогда он одолел три километра за девять минут. Теперь ему предстояло сражаться только с самим собой и с обледеневшей дорогой, идущей на подъем до самого училища.  Главное - не бросаться с места в карьер. Если растомленные легкие хватят холодного воздуха и захлебнутся – все, никакого бега не будет. Надо постепенно набирать ход, дать легким охладиться, привести дыхание в порядок: вдох пока только через нос, выдох ртом.  Николай сунул руки в рукава шинели, застегнул ее на одну пуговицу и, подхватив палаш, главное курсантское «украшение», выскочил из дома. Сначала он шел быстрым шагом, потом перешел на легкий бег, постепенно все увеличивая и увеличивая скорость. Самым страшным врагом был лед. Как только нога проскальзывала на льду, сразу же сбивалось дыхание, и надо было заставить себя не плестись трусцой, а именно бежать, не выпадая из ритма. Иногда казалось, что больше  не только бежать, но даже и идти нету сил, но страшная угроза снова вылететь из училища заставляла его продолжать этот, уже запредельный бег. Бег со смертельно необходимым установлением мирового рекорда на дистанции три километра при полной амуниции.
        Вбежав на КПП училища, он едва смог поднять руку, чтобы отдать честь дежурному офицеру, не успев даже взглянуть на него, на четвереньках вскарабкался по крутой лестнице до четвертого этажа, где размещалась их рота, отжался руками от последней ступеньке перед лестничной площадкой, поднял голову и увидел нависающую над ним  фигуру командира роты.
   - Вы опоздали, курсант Шатков, -  медленно и бесстрастно проговорил Малашенко. – Слышите, уже ударили куранты?
Через открытую дверь кабинета командира роты отчетливо прозвучал удар часов с башни Кремля, передаваемый по радио.
Шатков ничего не ответил командиру роты, а обойдя его, направился сразу к умывальнику, чтобы отхаркать кровь, накопившуюся от лопнувших в легких капилляров. Николая шатало. Он ничего не понимал, ему хотелось только омыться холодной водой. Тельняшка, суконка были мокрыми от пота, волосы слиплись. Он сорвал с себя все и стоял полуголый у умывальника под струей холодной воды.
   Вдруг на лестничной площадке послышался знакомый голос одного из любимых курсантами преподавателя  Сулоева. Оказывается, он и был сегодня дежурным по училищу.
     - Так что ты мне доложил по телефону? - резко спросил Сулоев. – Я требую от вас доклада капитан, что у вас происходит в роте?
   - В роте никаких происшествий не случилось, за исключением опоздания курсанта Шаткова.
   - Я так и знал! Слушай, ты, армейский чалдон, у тебя слух есть. Ты слышишь, что еще бьют куранты?
     В это время куранты пробили в последний раз.
   - Уж ладно, вас в вашем «шагенмарш»-училище мало чему учили, - продолжал отчитывать Малошенкова Сулоев, - но как командир роты, который каждую неделю принимает сотни докладов от своих подчиненных, возвращающихся из увольнения, вы должны бы знать, что двенадцать  часов  наступает  с  последним  ударом  курантов.  Это   знают
даже мальчишки в школах. Кроме того, вы должны знать, что время прибытия курсанта считается с момента, как его нога переступила порог училища. Как можно доверять командовать людьми таким неучам? Итак, запомните: никакого опоздания у вас в роте не было. Но если б даже ваш курсант, ваш человек, с которым вы служите, которому вы должны быть отцом родным, вот так бежал, так старался, то неужели в  вашей душе не возникло к нему хоть малейшее чувство сострадания, чтобы простить ему одну секунду опоздания? Железный вы человек. Где этот курсант?   
   Выбежавшие из кубрика на голос Сулоева курсанты показали на умывальник.         
Войдя в умывальник, Сулоев увидел Шаткова, навалившегося левой рукой и телом на раковину, а правой пытающегося смыть следы крови. Рядом с ним внавалку лежали  его вещи: шинель, суконка, тельняшка, палаш, бескозырка.
  - Во-первых, - сказал он курсантам, вошедшим вместе с ним в умывальник, он никакой не опоздавший, а во-вторых, я не понимаю, почему вы не поможете своему товарищу. Моряки вы или так… Соберите его вещи, поднимите его и отнесите на койку. Вы же видите, он еле стоит на ногах. Положите ему на голову  влажное полотенце и разотрите грудь одеколоном. Если станет хуже, звоните мне, дежурному. Я вызову врача. Все поняли?
    Сулоев направился к выходу, остановился на площадке, перед лестницей и, обернувшись, сказал сопровождающему его командиру роты: «А на вас я подам рапорт».
    Надо сказать, что Малошенко, после его проработки Сулоевым немного, но изменился. Иногда в нем стало проскальзывать даже некое подобие заботы о своих подчиненных. «Эх, побольше было таких вот «суловых» !», - думалось Шаткову.
      Несмотря на проделанную  огромную работу по наглядной агитации, да еще участие в оформлении факультетской стенной газеты, начальство все еще относилось к Шаткову с недоверием, как к «штрафнику». Ему не доверяли старшинских должностей и даже не ставили дежурным по роте, служба которого была несколько легче, - только дневальным. Зато в роте Николая уважали, что выразилось и в том, что в середине семестра его выбрали комсоргом класса. Конечно, комсорг класса невелика «шишка», но такое положение давало возможность обращаться к замполиту  с различными просьбами по «защите курсантских прав». Все это, безусловно, были мелочи, но все же иногда, давя на самолюбие замполита тем, что, мол, он ведь тоже «власть», удавалось кое-чего добиться. Например, не назначать ночной наряд на уборку снега, когда снега нет, читать газеты на самоподготовке и так далее в том же духе. Да и внутри класса тоже приходилось иногда выступать арбитром, особенно в тех случаях, когда нужно было определить наказание по комсомольской линии кому-нибудь из провинившихся товарищей. В общем, проблем от такого доверия только прибавилось.
Летние экзамены Шатков сдавал с трудом. Сказывалась недостаточность подготовки в течение всего семестра. Хотя все экзамены Шатков сдал на пятерки, морального  удовлетворения он не чувствовал, потому что произошло это скорее по инерции, чем по объективной оценке уровня его знаний. Он уже попал в разряд отличников и преподаватели в тех случаях, когда у них возникали сомнения, что ставить четыре или пять,  основывались на той позиции, что  он, мол, все же из  «отличников», и ставили «пять». 
 
Глава тринадцатая.   
   «…РАССКАЖУ ТЕБЕ ПРО СЕВАСТОПОЛЬ
                И ДРУГИЕ ТЕПЛЫЕ КРАЯ…»
                (ИЗ КУРСАНТСКОЙ ПЕСНИ)
 
Однако, экзамены были сданы, и можно было с легким сердцем отправляться на практику в далекий и так манящий солнцем и теплым морем Севастополь.
     Ехали, как всегда, в товарных вагонах почти пять суток. Камбуз был устроен в одном из вагонов, куда дежурные по вагону ходили с огромными, плотно закрывающимися армейскими бачками. Туалетной бумаги тогда наша страна еще не производила, потому что вся бумага уходила на журналы, газеты и блокнот агитатора. В данном случае эта немаловажная проблема была решена насколько пикантным способом. Им в качестве туалетной бумаги выдали огромное количество брошюр с весьма завлекательным названием «Гигиена беременной женщины».
В вагоне, куда определили и Шаткова, собралась исключительно музыкальная группа. Тон задавал Дима Михайленко, прекрасно игравший на баяне. Виктор Рывкин  отыскал где-то небольшую пластину из нержавеющей стали, издававшей при ударе по ней железным предметом удивительно мелодичный звук. Шатков захватил с собой старенькую гитару, которая, однако, рычала так, как будто в нее всадили усилитель. Кроме того, он выступал в роли солиста. Саша Богданов, юморист-меланхолик, рассказывавший убийственно смешные анекдоты без малейшего намека на улыбку, чем доводил слушающую публику до полного изнеможения от смеха,  превратил в музыкальный инструмент ножовку, найденную на свалке возле эшелона,  пока их взвод топтался в ожидании посадки. Корчагин играл на расческе, обернутой в папиросную бумагу. Все остальные пели. В общем,  получился совершенно потрясающий ансамбль «Товарно-морской песни и пляски». На каждой дневной остановке, а стоял эшелон часами, вагонный ансамбль начинал свое действо  с  громкого объявления о начале концерта, которое произносил не поющий и не играющий курсант  Бакулев, обладавший таким громовым голосом, что запросто мог работать в режиме станционного репродуктора.  Народу набиралась уйма, особенно, если вагон останавливался напротив вокзала какой-нибудь некрупной станции или вблизи домов, расположенных вблизи железнодорожного полотна. Аплодисменты были самыми жаркими. Когда публику доводили до полного «экстаза», она требовала дать что-нибудь плясовое. И перед вагоном начинались самые настоящие пляски, проистекавшие от полноты чувств. Иногда, если среди публики оказывались симпатичные девушки, из вагона потанцевать с ними спускался и кто-нибудь из курсантов. Странно, но начальство, обычно всегда и все привыкшее запрещать,  не препятствовало такой смычке  армии с народом.   
     Так весело, с огоньком Шатков со своими товарищами и доехал до Севастополя.
В Севастополе курсантов раскидали по разным базам и по разным кораблям, совершенно не сообразуясь с их пожеланиями. Шатков вместе с Виктором Рывкиным попал на подводную лодку 613 проекта, считавшуюся тогда одним из лучших творений конструкторской мысли. Разместили их на берегу, в казармах для подводников, называвшихся попросту подплавом.  Бытовые условия, по сравнению с тесными кубриками на малых кораблях, были неплохими. К тому же,  во дворе подплава находился небольшой стадиончик, где в свободное время моряки отчаянно резались в волейбол и в футбол. Однако санаторная идиллия продолжалась недолго. Именно на лодку, на которую был приписан Шатков с Рывкиным,  выпала не очень радостная честь испытать новейшую регенерационную аппаратуру, разработанную группой специалистов, утверждавших, что их регенерационные пакеты обеспечат лодку воздухом  в подводном положении в течение тридцати суток. Но для начала они  просили провести испытания на лодке, находящейся непрерывно в погруженном состоянии хотя бы суток пятнадцать.
Командир лодки Прибылев, могучего сложения мужчина  с покатыми, по-медвежьи, плечами и монгольского типа лицом, отнесся к подобному испытанию неодобрительно.
  - Да уж сколько раз мы испытывали эти «дурпакеты». Ведь ничего принципиально нового не предлагается. Чтоб выдержать  нам с этими пакетами двадцать дней под водой? – ни за что не поверю. 
    Но, так или иначе, а испытания начались прямо в нескольких кабельтовых от бухты, где обычно швартовалась лодка. Ощущение недостатка воздуха  появились уже на третий день. К тому же на лодке какие-то горе конструкторы неправильно установили систему вентиляции. В помещениях матросского и старшинского состава она работала сама на себя, не проходя через сравнительно «холодные» отсеки, где не было каких-либо тепловыделяющих механизмов или устройств. На пятые сутки дышать стало совсем трудно, на седьмые сутки весь личный состав лежал на кожаных диванах истекая потом в буквальном смысле этого слова. Пот тоненькими струйками стекал с диванов на пол. Не то что к пище, но даже к раскаленному камбузу никто не рисковал приближаться. При этом надо учесть, что лето в тот год в Севастополе выдалось на редкость жарким. Вода на поверхности моря достигала двадцати четырех градусов. На глубине, конечно,  было похолоднее, но все же температура была довольно высокой, так как сказывалась близость прогреваемой солнцем бухты. Пот разъедал кожу, и особенно действовал на волосы. Некоторые снимали волосы  с головы  целыми пучками. Шаткова эта напасть затронула меньше других, потому что он перед практикой, зная, что на кораблях, как правило, нет условий следить за волосами, подстригался наголо. Многие матросы, трогая руками оплешивившую голову, плакали. Особенно переживал свое горе матрос Гуржан, цыганистого вида паренек, волосы которого вились мелкими кудряшками, точно их нарочно завили, за что его так и прозвали «Цыганом». А вот теперь «Цыган», сидя на полу и привалившись к переборке, там казалось не так душно, рукавом голландки утирал слезы, ощупывая жалкие кустики волос все еще державшиеся на голове. 
      На десятые сутки Прибылев послал «наверх» сообщение, что требует немедленного разрешения на всплытие, так как не хочет, чтобы люди вымерли в мирной обстановке из-за каких-то там  идиотов-изобретателей. Если разрешение не поступит, то он будет всплывать на свой страх и риск. Разрешение на всплытие поступило. Видимо, сыграл свою роль наблюдающий из штаба флота, находившийся в лодке.
    Поступила команда  к всплытию. Люди стали расползаться по своим боевым постам. То ли  одурманенные духотой и нехваткой воздуха, то ли по неопытности молодых трюмных машинистов, пришедших на смену сверхсрочникам, но вместо того, чтобы продуть балластную цистерну, машинисты закатали в нее приличную порцию воды. Лодка сразу провалилась на глубину 200 метров при максимально допустимой для нее глубине 70 метров. По всему корпусу пошел страшный треск, с бортов и с подволока посыпалось пробковое утепление, мелкие трубки и  пучок кабелей, идущих вдоль борта стали на глазах изгибаться. Казалось, еще мгновение и лодку сомнет страшным давлением воды. Но, как потом говорил командир Прибылев, «нас спас русский запас». Трюмные опомнились и продули балластную цистерну. Лодка медленно, сначала словно нехотя, стала подниматься, а потом буквально выскочила из воды. Тотчас открыли люк  в рубке и включили систему наружной вентиляции. По всей лодке растекся приток теплого, но свежего воздуха. Осторожно, но своим ходом лодка добралась до пирса. Однако судьба ее уже была решена. Никуда кроме, как в док, на ремонт,  она уже не годилась.
Вечером того же дня в кубрик, где размещался личный состав лодки, пришел командир Прибылев. В руках у него были три бутылки водки. Он встал у самого входа и сказал дежурному старшине, отрапортовавшему командиру, чем занимается личный состав:
   - Вот что старшина, собери-ка людей. Надо бы поговорить за сегодняшний день.
    Когда весь состав лодки сгрудился возле командира, Прибылев обратился к собравшимся:
          - Сегодня у нас, ребята, особый день. Считай, что мы родились во второй раз. Думаю, надо бы отметить второе наше рождение. Я вот прихватил три бутылки водки, но их явно маловато на шестьдесят человек. Все, у кого есть чего спиртного, несите сюда.
         Однако у моряков обнаружилось всего две «четушки» водки.
         -  Это и плохо и хорошо, - смеясь, сказал Прибылев. – Я и не знал, что у меня такие дисциплинированные моряки. Тогда вот что, несите весь свой одеколон, сольем это все в бачок для питья и разольем полученную смесь по кружкам. Так и сделали. Шаткову тоже досталось полкружки этого отвратительного зелья, пахнущего ужасающими  ароматами дешевой  парфюмерии. Прибылев поднял свой стакан высоко над головой и произнес:
          - С новым рождением,  подводники!
          Через несколько дней стал решаться вопрос,  куда же переводить Шаткова и Рвыкина для получения плавательной практики? И мудрые начальники практики решили оставить обоих курсантов на ремонтирущейся лодке, чтобы они изучали ее устройство прямо в доке.
   Считая, что таким образом они досконально изучат всю лодку в разобранном виде. Это и будет лучшей практикой.
Так думали начальники, а в действительности у Шаткова и Рывкина начался курортный сезон на берегах теплого Черного моря.
    Док, в который оттащили аварийную лодку, был неглубоким. Вдоль дока шла разъезженная грузовыми машинами дорога, а на противоположной стороне дороги стоял ряд огромных бетонных колец, предназначавшихся, видимо, для будущего коллектора, а сейчас служивших прекрасным убежищем от раскаленного южного солнца. После обеда, когда по распорядку дня полагался часовой отдых, Шатков и Рвыкин предпочитали спать именно в этих бетонных кольцах, чем в душных помещениях подплава.
   Вся работа курсантов заключалась в том, что они наблюдали, как снимается с лодки легкий корпус, как обнажаются находящиеся под ним системы, все это изучать и записывать в отчете по практике. Кроме того, они должны были непрерывно следить за наполнением системы сжатого воздуха до давления не ниже 200. Для чего они с самого утра проверяли систему высокого давления и, по необходимости, включали электроподкачивающий насос.
    За ходом ремонтных работ обычно следил старшина группы мотористов, мичман-сверхсрочник, либо командир группы движения молоденький лейтенант, недавно кончивший «Дзержинку». Сначала оба прятались от солнца под остатками кожуха рубки, а потом соорудили себе нечто вроде шатра из ковриков, вынесенных из подлодки, и установили в нем извлеченный из лодки дерматиновый диван. Мичман честно спал до самого окончания работ. Лейтенант же частенько куда-то убегал, бросив на ходу: «Ну, вы тут, мальчики, присмотрите». - И «мальчики, конечно, «присматривали». Рывкин, здоровенный парень, очень активный и любознательный, уже на третий день пошел изучать ближайшие окрестности. Ему было невмоготу сидеть целыми сутками в бетонном кольце и выглядывать из него, следя,  как неспешно ковыряются ремонтники, разомлевшие на раскаленной палубе лодки.
     Изучение окрестностей привело к необычайным открытиям. Во-первых, в метрах трехстах от них обнаружилась небывалая шелковица. Таких крупных и вкусных ягод, Шаткову больше никогда не приходилось пробовать. Ягоды сочетали в себе вкус вишни и винограда сразу. Шелковица разом решила для «отдыхающих» все проблемы с обеспечением витаминами. Чуть дальше шелковицы обнаружилась небольшая, но очень глубокая бухточка, перед входом в которую была построена странная конструкция – нечто вроде платформы с деревянным настилом, возвышавшимся над водой метра на три. Создавалось впечатление, что на этой платформе должны были соорудить что-то еще более серьезное, но руки так и не дошли. Трудно сказать, что думали строители, создавшие этакого уродца, но зато для Шаткова и Рывкина эта платформа стала прекрасным местом для ныряния, тем более, что при установившейся жаре,  едва вылезши из воды, тут же хотелось нырнуть в нее снова.
   Раскаленное солнце принесло неожиданно и свои неприятности. Дело в том, что под действием солнечных лучей красная краска трубок высокого давления постепенно потемнела и стала почти коричневой, как и трубки топливной системы. Демонтировал топливную систему молодой рабочий по имени Толик, только что окончивший ФЗО. Виктор Рывкин, проходя по палубе лодки и увидев, что Толик  долго не может отличить по цвету, какая из систем перед ним, а когда ему казалось, что уже определил, то со всего маху бил по топливным трубкам кувалдой так, что они  мгновенно срывались с мест крепления,  сказал ему: 
     - Толик ты будь осторожней. Смотри, не вдарь этак по трубке высокого давления. Тебя струей сжатого воздуха может, если не убить, то покалечить. – Сказал, как в воду глядел.
   В середине второго месяца практики, возвращаясь с купания, Шатков и  Рывкин услышали со стороны дока возбужденные голоса множества людей. Когда они подошли поближе, то увидели, что на палубе их лодки сгрудились рабочие и что-то возбужденно обсуждают. Оказалось, Толик все же перепутал цвета систем и ударил молотом по заглушке на торчащем вертикально отростке трубы высокого давления. Заглушка, как пуля, движимая страшным давлением, ударила Толика в плечо. Рана образовалась  страшная, кровь растекалась по палубе, окрашивая снова в красный цвет предательские трубки высокого давления. Шатков и Рвыкин бросились внутрь лодки и перекрыли все еще выходивший со страшным шипением воздух. Скорая помощь приехала быстро, и Толика увезли. 
Этот эпизод здорово подпортил настроение Шаткову и Рывкину, они пореже стали отлучатся от лодки, да и, вообще, принялись всерьез составлять отчет по практике.

Глава четырнадцатая.        ВСТРЕЧА С «ОРГАНАМИ»         

Свой летний отпуск Шатков расписал так. Сначала они с отцом навещают своих родственников под Москвой в Балашихе, где жила сестра отца, тетя Аня, со своей дочерью Тамарой, зятем Сашей и внучкой Асей. Тамара была капитаном медицинской службы, а ее муж пехотным майором. У них были две крохотных комнатки, в которых вшестером никак было не разместиться. Тогда решили вынести на улицу стол из кухни и уложить отца с Николаем там прямо на полу. Соседкой у родственников была сослуживица Тамары лейтенант Светлана. Увидев, как Николай и Саша выносят стол на улицу, Светлана рассмеялась и сказала:
- Ой, ребята, напрасная это затея. Вашим гостям все равно некуда будет ноги протянуть. Да к тому же она без окна. Нет уж, давайте поселим ваших гостей у меня. Положим их на полу у входа, а свою постель я отгорожу ширмой.
    Комната Светы оказалась довольно просторной, метров на двадцать, и продолговатой. Так что ширма разделила комнату на две половины. Кровать Светы перенесли за ширму к окну. Из старых одеял и всякого тряпья на полу соорудили спальные места, и, когда все так благополучно устроилось, собрались все вместе со Светой в коридоре, куда и вынесли кухонный стол, чтобы отпраздновать приезд гостей.
Ну, естественно, выпили за встречу, за чутких людей, вроде Светы и т.д. Когда Николай уже слега захмелел, он спросил тихонько у Тамары:   
     - Том, скажи, почему это вам, двум офицерам, дали только две крохотные комнатушки, а у Светы, по сравнению с вами, так целый зал.
     - Ох, Коленька, - со вздохом ответила сестра, - многого ты не понимаешь. – Светлана-то, вон, какая красавица. Пышные волосы, голубые глаза, ангельское личико, да еще дружит с офицерами КГБ. Вот ей и комната побольше. Ходят к ней сразу двое. Лейтенант Андрей – красавец парень, тоже блондин, как Света, и старший лейтенант Жора, черный, маленький, со злыми  глазами. Так вот этот Жора грозит ей всякими пакостями, если она  не выйдет за него замуж. Но Андрей не сдается. У него среди начальства свои покровители есть. Если б не они, Светке было бы просто некуда деваться, как только выходить за Жорку. 
       Неожиданно пришел Андрей и  сразу же присоединился к их компании.      
  - Ты смотри, - шутил он, чуть ли не все рода войск собрались: пехота, медслужба, разведка и даже моряки. И сколько же ты курсов уже превзошел, - обратился он к Николаю.
  - Да вот, - Николай показал левый рукав форменки, - уже на пятом. Еще год и диплом.
   - И чего это вас так долго учат?  Это же с ума можно сойти – почти шесть лет!
    - Зато мы выходим инженерами.
    - Кому это надо? -  усмехнулся Андрей. - В армии ценятся начальники. А что инженер? Ну и будешь вечно какому-то неучу свою правду доказывать. Но не переживай, может, у тебя все устроится лучшим образом.
   Андрей был мастером создавать хорошее настроение, рассказывал забавные истории и сам от души смеялся, когда Саша вспоминал фронтовые байки.
  Около полуночи стали собираться спать. Андрей зашел в комнату Светы, посмеялся над «ложами» для гостей, дружески распрощался со всеми и ушел.
   Светлана скользнула к себе за ширму, а отец и Николай,  несмотря на то, что приготовленные постели оказались жестковатыми, после выпитого, сразу заснули.
   Проснулись они где-то посреди ночи от страшного стука в дверь. Светлана выбежала из-за ширмы в одной сорочке, открыла дверь и впустила небольшого черного человечка  в форме кагэбэшника. Это был Жора. Распахнув дверь в комнату Светланы и увидев лежащих на полу отца и Николая, Жора, глядя на Николая процедил сквозь зубы:
   - Что, сука, с молоденькими развлекаешься, - и выхватив из кобуры револьвер, заорал: А ну, всем встать!   
Отец и Николай вскочили на ноги. Увидев тощего, в нелепых трусах, выглядевшего значительно старше своих лет отца, на котором оставили след годы немецкого концлагеря, Жора понял, что здесь что-то не то, во всяком случае, это не логово развратников. Он убрал пистолет и зло спросил: «Кто это?»
  - Это родственники Анны Степановны и майора Никитина, - едва сдерживая слезы, ответила Света.
  - Какие еще родственники. Сколько хожу сюда, никогда ни о каких родственниках не слышал. А ну, марш, убирайтесь отсюда! – зарычал Жора снова хватаясь за пистолет.
     Отец и Николай хотели натянуть на себя одежду, но Жора стал кричать: «Не здесь, не здесь, на улице будете одеваться. Хватайте свои манатки и на улицу марш!»
  Спасло их только то, в комнате Саши, как заведующему отделом при военкомате был поставлен телефон. Саша позвонил Андрею сразу же, как только услышал стук в дверь. И когда отец и Николай, собрав кое-как свои вещи, уже направлялись к выходу, появился Андрей. Он подошел к Жоре и что-то шепнул ему на ухо.
    - А-а, - яростно протянул Жора, - опять наклепал. – Да плевал я на твоего этого…Вот как щас турну их всех.
  - И все-таки учти, что и Александр Васильевич тоже майор… Он же может…
  - Майор может? Ничего этот занюханный майор не может. Видишь, сидит у себя в берлоге и не показывается.
   - Тогда, Жора, скажу попросту: «Вон отсюда!» Не уйдешь, - завтра будешь младшим!
     Жора потуже вогнал пистолет в кобуру, застегнул клапан и пошел к выходу.
   - А с тобой, сучка, я еще разберусь, сказал он, обращаясь к Свете, и ушел.
    У Николая руки тряслись от возмущения и обиды. Он одним бы ударом мог вырубить этого сморчка. Но Света, чувствуя, какие чувства сейчас обуревают молодого человека, при всякой возможности прикладывала палец к губам и шептала: «Только ни слова, только ни слова!»
   После такой встряски уснуть уже не удалось. Рано утром Николай с отцом попили чаю с булочками, что напекла им тетя Аня. Она же одна только и проводила их на  Курский вокзал, так как остальные еще спали.

Глава пятнадцатая.                В ОТЧЕМ КРАЮ 


В воинской кассе Николай без очереди взял два билета до Льгова. Отец из Льгова направлялся в село Банищи, узнать о судьбе родового дома, а Николай из Льгова пересаживался на поезд, который должен был довезти его до Суджи,  где жила Колина бабушка.
Бабушкиной радости не было конца. Она не  видела Николая много лет.  С тех пор, когда, еще при жизни дедушки, в конце войны, они вместе с матерью, братом и сестрой  жили в большом дедушкином доме. Но после войны отыскался отец, вернувшийся из концлагеря, и послал вызов матери. Так они возвратились в Ленинград. Бабушка помнила Колю маленьким мальчиком, страдавшим изнуряющими приступами малярии. Учился он, в связи с болезнью, неважно, но зато был известен на весь город  своим голосом. По вечерам и старики и молодые просили его спеть. Пел Коля русские народные песни большей частью без аккомпанемента, но иногда ему подыгрывал местный гармонист Гришка, приходивший на вечерние танцульки, устраиваемые на их тихой улочке летними вечерами, в  ярко начищенных сапогах, кепчонке,  державшейся каким-то чудом на самом затылке, и с огромным вьющемся чубом. Он же обладал способность с непостижимой скоростью лузгать семечеки.
   Улица Волкова, на которой стоял бабушкин дом, сплошь поросла невысокой травой, так что представляла собой огромную зеленую лужайку. Сюда, как и прежде,  стала собираться молодежь, приехавшая из различных учебных заведений на «побывку» к родным. Пели, рассказывали разные истории, влюблялись и, конечно танцевали, а играл на гармони все тот же Гриша, который, кажется, не очень-то и изменился за эти десять лет.
      Колино пение опять сделало его «первым парнем на деревне». Девушек красивых было много, но Николая ни одна серьезно  не затронула. Бабушка все спрашивала:
   - Так какую же ты себе в невесты возьмешь? Уж больно хороши ноне девки подобрались.
     Николай все только отговаривался, что, мол,  торопиться некуда, надо еще присмотреться.
     И вот тогда бабушка сама решила подобрать внуку невесту.
   - Ты, мил человек, чтоб завтра днем дома был. К нам важные гости прибудут.
      - А мы завтра на лодках собрались на заливное озеро идти.
    - Ничего, один день и без тебя обойдутся, - твердо заявила бабушка.
На следующий день, часа в два пришли гости: две женщины обе статные дородные, не сразу скажешь, кто из них мать, а кто дочь. Но дочь, конечно, при ближнем рассмотрении, была еще красивее матери. Лицо румяное полное, носик чуть вдернут, глаза голубые, темные. Вкруг головы коса заплетена. Таких русских красавиц надо бы в кино про Кощея Бессмертного, про Илью Муромца, про Руслана  и Людмилу снимать, где они, эти красавицы, были бы достойными женами богатырей. 
«Да, уж что и говорить, вкус у бабушки есть, ничего не скажешь, - думал про себя Николай. - Только куда ж я такую дородную красавицу дену? Куда приведу? Я ж по сравнению с нею так, огрызок». 
     Девушка оказалась не из робких. Стала расспрашивать Николая о Ленинграде, где учится, кем станет? О себе рассказала, что учится в школе ветеринаров, что в следующем году она ее закончит.
    - Отлично учится, - подала свой голос мать, - башковитая девка.
«Дамы» тактично оглядев Николая, все поняли сразу, но виду не подали. Поговорили о том и о сем, вспомнили войну, как венгры последних кур и даже последние картофелины отбирали, поговорили и о дедушке.
     - Ты посмотри-ка,  сколько он книг-то после себя оставил, - удивлялись гости, - не в каждой библиотеке столько отыщется.
Потом попили чайку с бабушкиными пирогами с маком и распрощались, ни единым намеком не выказав обиды. Просто поняли, что «не по телеге конь».
  А влюбился Николай сразу и безоговорочно в девушку, приехавшую в Суджу несколько  позже других из Днепропетровска к своей двоюродной сестре Лизе, с братом которой Николай  когда-то учился здесь же,  в   Судже,  в шестом классе. Галя поступила в медицинский институт, и пребывание ее в Судже было своеобразным отдыхом от всех треволнений, связанных с зачислением в студенты.
    Тоненькая, как лозиночка, с точеным носиком,  с густой чащей волос, зачесанных  на бок и открывавшей немного выпуклый чистый лоб, она дрожала при каждом его прикосновении и отдавалась ему вся в долгих и жарких поцелуях.
    Однако на любовь им было отпущено всего семь дней. Обратный билет был Николаем уже взят, и поменять его не было никакой возможности. 
    Рано утром Галя провожала Николая до станции, находившейся от города километрах в  пяти. Николай бодрился, все время пытался говорить что-то веселое, чтобы сгладить тягостное чувство расставания, уверял, что будет писать часто, а на следующее лето приедет к ней в Днепропетровск и тогда… Тогда все решится. Впрочем, Николай был готов жениться на Гале хоть сегодня, если бы только было время. Пришли они к самому отходу поезда, который останавливался всего на минуту, так что расставание было недолгим. Поцеловав Галю на прощанье, Николай вскочил на подножку, и они долго еще махали руками друг другу, пока проводница не закрыла дверь.




Глава шестнадцатая. 
 
         «ОБРЕЧЕННЫЙ» СГОРЕТЬ, НЕ  УТОНЕТ

   Вернувшись в Ленинград, Шатков сразу попал в веселую компанию. Чаенко вообще никуда не уезжал, а помогал отцу строить дачу. Корчагин оставил тихую Устюжну и предпочел ей жизнь у сестры,  в Ленинграде. Рывкин жил в Шувалове. Так что друзьям ничего не стоило собираться для совместного препровождения времени. Они ездили купаться и на Разлив, и в Зеленогорск и в Солнечное, где до самого вечера резались в волейбол. В Солнечном  Корчагин, благодаря своему феноменальному умению болтать на любые темы, «заговорил» трех девушек, игравших с  ними в волейбол, и как-то незаметно они вошли в их компанию, особенно после того, когда было  устроено совместное  «пиршество» прямо на самом  берегу. В «основу» его легли принесенные девушками бутерброды, а дополнением, во много раз превысившим «основу», была всяческая снедь, накупленная ребятами в ближайшей продуктовой палатке. Ничто так быстро не сближает, как совместная выпивка или хотя бы небольшой пикничок. Пили, в основном,  лимонад, но на вечер припасли и парочку бутылок модного тогда портвейна. На следующий день, который выдался прохладным и ветреным, купались и загорали на Шуваловсих озерах под водительством Рвыкина, хорошо знавшего эти места.  Для разнообразия культурной программы, уже после того как они побывали в Петродворце, Николай предложил съездить в Пушкин и посмотреть Екатерининский дворец.  Друзья возражали, им не хотелось ехать в места, близкие к училищу, но девушкам эта идея очень понравилась, тем более на лужайке, спускавшейся прямо к озеру, было прекрасно загарать, а потом можно было и покататься на лодках. Мнение девушек перевесило, и вся компания отправилась в Пушкин.
Осмотр дворца закончился довольно быстро, так как реставрированных и годных для показа помещений было еще мало. Правда, Николай до войны, еще маленьким мальчиком, бывавший во дворце много раз, насколько мог, восполнял своими рассказами представление о бывшем  его великолепии и многих дворцовых «чудеса», запомнившихся ему с детства.
Выйдя из дворца, сразу же пошли на лодочную станцию и взяли на прокат две лодки.
День был жарким. Местные мальчишки, каким-то образом сумевшие заполучить лодки, ныряли в воду прямо с них, хотя весь берег был уставлен щитами с надписями, что купание с лодок строжайше запрещено. Зато ребята постарше нашли себе занятие поинтереснее. По выступам гранитных плит они забирались на постамент Чесменской колонны и оттуда ныряли в воду вниз головой. Сложность такого прыжка заключалась в том, что высота постамента была около пяти метров, а глубина озера в этом месте едва ли достигала трех.   Поэтому ныряльщик должен   был   хорошо   владеть   своим   телом,   чтобы  вовремя выйти  из               
«пике» и не коснуться дна, но и не слишком резко начинать изгибаться при  подъеме вверх, чтобы не повредить спину. Кроме того, дно озера было захламлено, и прыгать надо было,  с точно  проверенного места.  Николай, как коренной пушкинец, еще пацаном нырявший с «орла»,  не мог не продемонстрировать свое мастерство. Он быстро взобрался на постамент, нашел на постаменте точку с которой наиболее безопасно нырять,  ласточкой влетел в воду и вынырнул под восхищенные крики своих товарищей. Тут же испытать себя захотели Чаенко и Рывкин.   
   - Ты только давай ныряй первым, - сказал Виктор, когда они залезли на постамент, и откуда расстояние до воды показалась значительно больше, чем это выглядело с лодки, – а мы еще раз посмотрим, как ты это делаешь. 
  Николай согласился, но с разговорами, несколько оттесненный товарищами, забыл встать точно на то место, которое уже было проверено и им, и другими ныряльщиками. Николай нырнул, а вынырнул весь в крови. На его лице,  от самых волос до скулы, был сорван кусок кожи, кровавым лоскутом, свешивавшимся на щеку, Видимо, он чуть-чуть коснулся какого-то предмета, лежавшего на дне. Незнакомый мужчина, оказавшийся со своей лодкой поблизости, подхватил теряющего сознание Николая и отвез в медицинский пункт. Туда вскоре прибежали и его товарищи.  В медпункте Николаю промыли рану перекисью водорода, забинтовали и посоветовали немедленно везти  его в больницу. Ребята, выведя Николая под руки из парка, остановили какого-то «частника» и через пару минут Николай уже был в больнице Семашко, где ему оторванный лоскут кожи стала пришивать молоденькая врач, при этом она, улыбаясь, приговаривала: «Да вы не переживайте, молодой человек, вот увидите, все заживет, даже следа не останется, и вы будете таким же красивым. А вообще-то, вы везунчик. Еще б какой-то милиметр – и моя помощь вам была  бы уже не нужна»   
   Николай сразу влюбился в докторшу, и, если бы не сплошной туман в голове и саднящая боль свежей раны, а так же  сознание, что он уже, по сути, Галин жених, Николай тут же завязал бы с ней знакомство. Потом он не раз еще вспоминал эту удивительную  молодую женщину, когда на его лице, действительно, не осталось и следа от казалось бы неизгладимой раны.
    Ну а пока, Николаю пришлось отстать от своей компании и двигаться  осторожно с перевязанной головой, избегая перегреваться на солнце. Он регулярно ходил на перевязки, которые выполняла пожилая, опытная медсестра, но уже ни разу ему не довелось увидеть ту, молодую докторшу. 
Так, с перевязанной головой, он и вернулся в училище после отпуска.

Глава семнадцатая.             БУРЯ В СТАКАНЕ

Жизнь в училище для Шаткова неожиданно облегчилась. На втором курсе подрос его талантливый конкурент. И хотя он еще был не так силен в плакатных шрифтах, зато значительно превосходил Николая по части рисования. Начальник факультета Кузякин все чаще и чаще стал приглашать к себе в кабинет второкурсника для выполнения разных  графических работ, а потом передал в его руки и оформление стенной газеты, хотя  формально она считалась органом комсомольской организации. 
    Короче, с плеч Николая свалился огромный воз работ. Это было очень кстати, так как на кафедре электрооборудования, а ее предмет сейчас считался и самым главным, и самым трудным, не терпели никаких задержек в исполнении курсовых работ и сдачи зачетов. Правда, иногда Пынть поручал Николаю обновить какие-нибудь очередные схемы действия личного состава по различным видам тревоги, но это не отнимало много времени.   
В общем, семестр спокойно катился к своему завершению. Связанный горячими письмами с Галей, он чувствовал себя уже почти женатым. Чтобы удивить «провинцию» «высотой культурного уровня», Шатков записался в кружок бальных танцев, который вел хорошо известный по кинофильмам артист, особенно ярко запомнившийся в сцене, когда он, играя на гармони, пел свою знаменитую: «Где вы девки?  - Тута, тута! – А моей Марфуты нету тута!»
                В начале семестра Шатков неожиданным образом сблизился с преподавателем политэкономии молодым подполковником Фальцовым. Фальцов любил переводить часть лекции в режим свободного обсуждения того или иного вопроса, чтобы как-то оживить этот скучнейший, в общем-то предмет. Как-то зашел разговор о связи между развитой промышленностью и социализмом. Естественно, большинство ссылалось на положения Маркса о том, что построение  социализма возможно только в промышленно развитых странах, почему и в нашей стране развитие промышленной базы стоит на первом месте. « А я вот читал, - вмешался в разговор Шатков, - что впервые  идею освобождения человечества от рабского труда путем развитием техники, машин, высказал еще великий французский ученый Гаспар Монж, инженер,  изобретатель, создатель целой   науки  «Начертательной  геометрии». Кстати,  Гаспар   Монж   сражался   на   стороне республиканцев во время Великой французской революции, и даже изобрел способ изготовления пороха из навоза, когда республика оказалась в окружении контрреволюционных войск. Монж утверждал, что свобода – это то время, которое машины отнимут у непосильного ручного труда и передадут человеку для его работы над собой, т.е. для его самоусовершенствования. Гаспар Монж был другом Сен-Симона, который во многом  соглашался идеями Монжа. Странно, что о Гаспаре Монже у нас почти ничего не пишут».
           - Это интересно, - внимательно выслушав Шаткова, одобрительно  сказал Фальцов. – Я знал о Гаспаре Монже только, как о создателе «Начертательной геометрии». – Но должен сказать, что, как вы все прекрасно видите, сами по себе машины, даже самые совершенные еще не делают человека свободным. Для свободы необходимо еще и посеять   в человеке философию свободы. Для чего должно быть создано общество, которое эту философию воспитывает. 
     Так Фальцов впервые обратил внимание на Николая, выделив его из для себя из общей массы курсантов. Затем Шатков, встретился, как говорится,  нос к  носу с Фальцовым  на лыжне в Пвловском парке. Оказалось, что Фальцов, в свои сорок лет остается  заядлым лыжником, и, несмотря на то, что Шатков сам два года занимался в лыжной секции, почти не уступает ему в скорости, да и, вообще, ходит на лыжах вполне «грамотно».
     Общатся с Фальцовым было очень интересно и потому, что он был человеком  весьма начитанным, большим любителем театра, прекрасно разбирался в классической музыке, и, главное, потому,    у него в общении  не было и тени возрастного или начальственного превосходства. Он разговаривал и спорил с Шатковым абсолютно «на равных», поскольку, как  говорил Фальцов, «ничто, кроме знаний, не дает человеку преимущества в праве отстаивать свою точку зрения».
    В декабре того года зима стояла устойчивая, без оттепелей. Фальцов и Шатков и договорились в ближайшее воскресение выйти на совместную лыжную пробежку. Это было уже накануне экзаменов. Шатков с пятницы на субботу заступил в свой последний перед сессией наряд дневальным, и эта лыжная пробежка должна была дать хорошую зарядку перед экзаменами.
    Он заступал  во вторую смену с двух  до четырех часов ночи. Дежурным на это раз  был курсант Тетерев, весьма расхлябанный  парень,  эгоизм у которого часто преобладал над чувством товарищества. Шатков страшно не любил нести вахту под его началом. Уже было пару случаев, когда, благодаря Тетереву, и сам Шатков попадал в неловкое положение. Один раз Тетерев, будучи дежурным, попросил Шаткова:
    - Слушай, тебе, как дневальному, все равно не спать, а мне сидеть за столом при тебе – только зря ночь портить. Я, знаешь, прилягу, а ты, в случае чего, меня разбудишь.   
    - Как же я тебя разбужу, если мне, как дневальному, нельзя ни на секунду отлучаться с поста?
    - А мы сделаем так. У меня есть тонкий черный шпагат. Я сделаю себе петлю на шее, а ты привяжешь к своей ноге второй конец. Как только увидишь проверяющего, чуть дерни ногой – и я сразу прибегу.
К счастью, дежурным по части в тот день стоял капитан первого ранга Сулоев. Когда он пришел проверять пост, Шатков четко, доложил ему, что в роте никаких происшествий не случилось, и тут же тихонько дернул шпагат ногой.
      - А где дежурный по роте? – спросил Сулоев. –  Его время бодрствовать.
      - Да он здесь, в кубрике, - сказал Шатков и еще сильнее дернул ногой шпагат. – Должен сейчас прийти. – Шатков со всей силы дернул ногой шпагат так, что движение его ноги уловил даже Сулеов.
   - Постойте-ка, а это что? – удивлением спросил он, глядя на черную змейку шпагата, предательски тянущуюся  в кубрик. – А ну проверим. Пойдемте, - позвал он Шаткова.
 Точно следуя по направлению шпагата, как по Ариадновой нити, они пришли к койке на которой беспробудным сном спал Тетерев, разжимая обеими руками петлю, которой Шатков безуспешно пытался придавить его горло, чтобы разбудить.
    Такой феномен Сулоеву приходилось видеть впервые в жизни, и он от души рассмеялся.
     - Ну, все вы здорово придумали, - сквозь смех сказал он. - Одного не учли: нечеловеческие способности вашего товарища приспосабливаться ко сну даже в экстремальных условиях.
     Сулоев  попросил Шаткова разбудить Тетерева, а когда тот, наконец,  вскочил с постели и представился как дежурный по роте, Сулеов сказал ему, что в следующий раз надо быть более изобретательным,  а вообще-то, за такие проделки следует наказывать. На этом все и кончилось. Только Шаткову было очень неудобно, что, из-за мнимого «товарищества» ему пришлось врать своему любимому преподавателю.
    На этот раз во  время, положенное дежурному для бодрствования, Тетерев засел за чтение «Двенадцати стульев» (дежурным в отличие от дневальных читать разрешалось) и наиболее смешные места зачитывал Шаткову вслух. Почитав таким образом минут двадцать, Тетерев встал, зевнул и сказал:
      - Не закрывай книгу. Я сейчас вернусь. Если что – я в роте.
    Стол дежурного стоял вдоль стенки в промежутке от угла до стеклянной двери, выходящей на лестничную площадку. Шатков оперся обеими руками на торец стола, чтобы дать немного отдохнуть ногам, и, чтобы убить время, мысленно стал сочинять письмо Гале, стараясь, чтобы оно выглядело посмешней. С его позиции была видна почти вся лестница, за исключением той ее части, которая шла в непосредственной близости от стены. Многие проверяющие, особенно молоденькие лейтенанты, помощники командиров рот, наиболее активно выискивающие «скверну», приближались к постам именно, двигаясь  прижимаясь к стене, чтобы их появление было неожиданным. Точно так появилась в контуре стеклянной створки двери физиономия лейтенанта Гласова. Шатков резко оттолкнулся от стола и едва только лейтенант открыл дверь, как он оглушил его  докладом: 
    - Товарищ лейтенант в роте никаких происшествий не случилось. Дневальный курсант Шатков.
     Лейтенант небрежно откозырнул, и хотел уже пройти дальше, в кубрики, но тут его взгляд через плечо Шаткова упал на книгу, которую Тетерев так и оставил открытой.
   - А кто это у вас на посту книги читает? – угрожающе спросил лейтенант.
       - Это книга дежурного. Дежурным разрешается, ответил Шатков.
       - Так, где же он этот ваш дежурный?
        - Пошел проверять кубрики.
        - Пройдемте! – коротко приказал лейтенант
   Шатков, чувствуя, что добром это не кончится, поплелся за проверяющим. В кубрике было душно и темно. Синяя лампочка едва освещала выход. После яркого света в коридоре, где находился пост, глаза едва улавливали очертания коек. И все же хорошо знавший кубрик Шатков даже во тьме отыскал койку Тетерева и, присмотревшись, убедился, что тот спокойно спит одетым,  укрывшись одеялом, из-под которого едва заметно выделялись контуры ботинок.
   - Ну, где же дежурный? – раздраженно спросил лейтенант, так и не приспособившийся еще к темноте.
   - Он, наверное, пошел проверять электрощитовую, - придумал Шатков  на ходу, какую-то совершенно невероятную причину.
   «Электрощитовая»  сильно подействовала на лейтенанта. Он понимающе кивнул головой и сказал:
     - Ладно, я пошел, а то тут с вами одними всю ночь провозишься.
     Лейтенант взял книгу со стола и ушел. 
    Шатков разбудил Тетерева и высказал ему в сердцах все, что он о нем думает.
    - Ну уж, если ты спать пошел, то мог  хотя бы книгу закрыть. Ведь этот «скороспелый фрукт» еще может приписать мне чтение на посту. От него все можно ожидать. 
   - А чего сам-то книгу не закрыл, - с ехидцей спросил Тетерев, - интересно, небось?
     - Ну и гад же ты, Тетер, - вскипая, процедил Шатков, - ты же сам меня попросил книгу не закрывать. Я думал, вот-вот придешь, и забыл про нее. Надо было мне показать тебя лейтенанту, как ты одетым валялся на постели. Тогда бы о таком пустяке, как книга, никто бы и вспоминать не стал. Хотел бы я посмотреть, как бы ты стал выкручиваться. А эти «Двенадцать стульев» я еще в десятом классе почти наизусть выучил. Можешь любое место открыть – я тебе его почти слово в слово прочитаю. Кстати, теперь она у лейтенанта.
   Наконец, смена закончилась, и Шатков пошел отдыхать. Следующая его смена начиналась в восемь часов. Эта смена была уже повеселее. То и дело проходили курсанты, возвращающиеся после завтрака, проходили офицеры, которых надо было поприветствовать с «особым рвением», так как следить за «рвением» подчиненных, казалось, это и есть их смысл жизни, и офицеры, которым  на  качество  «рвения» было ровным счетом наплевать; проходили друзья, здоровались, интересовались, как идет служба, сообщали житейские новости – в общем,  до девяти часов скучать не приходилось. Где-то около девяти пришел командир роты, и Тетерев бодро доложил ему, что в роте никаких происшествий не случилось. Шатков даже успокоился, подумав, что ночной эпизод так и останется без последствий. Но около десяти, в перерыве между занятиями, прибежал совершенно взбешенный начальник факультета Кузякин:
    - Это вот до чего вы докатились!  - накинулся он на Шаткова. - Книжечки на вахте почитываем! Обрадовался, что его в высокие кабинеты допускать стали афишечки рисовать, так теперь ему все можно. Неприкасаемый, видишь, стал. А мы такому разгильдяю - пять нарядов вне очереди! Пусть повертится! Я посмотрю, как он будет сессию сдавать. Вот по этой книжечке, по «Стульям» этим дурацким сдавать будешь! И не думай, ты у меня и на флот запросто вылетишь, рисовальщик хренов.
    Шаткову невозможно было даже вставить слово  посреди этого непонятно из-за чего возникшего столь злобного словоизвержения. Николай ни разу не получил от Кузякина не только официального поощрения за свой труд, но даже простого «спасибо». Но и сам Шатков ни разу не обратился к Кузякину хотя бы с пустяковой просьбой.  Задание на работу он получал не как просьбу, а как жесткое распоряжение, выполнял его  молча, докладывал о готовности и молча уходил, если отпускали. Так что никаких привилегий от Кузякина он не никогда не получал. Конечно, надо было бы как-то прорваться сквозь этот оскорбительный крик, тем более, что через пост в перерыве между занятиями проходило много людей, слушавших все эти оскорбительные выкрики Кузякина, и хотя бы объяснить  разъяренному начфаку, что не читал он на посту этой злополучной книги, не читал! Но Шатков вдруг понял, что его объяснения будут всего лишь пустым лепетом на фоне разожженного  в Кузякине желания  примерно  кого-то наказать.   
     - А что касается флота, - не  стерпев, наконец, - негромко, но твердо произнес Чертков,- то там я уже был. Там тоже служит много хороших людей.
     Кузякин прекратил орать. С некоторым удивлением посмотрел на Шаткова и быстро выбежал из коридора на своих кривоватых ножках.
    В конце вахты, когда уже вся дневальная служба убирала объект для сдачи его новой вахте, в кубрик, мимоходом, после своих лекций, заглянул Фальцов:
      - Так что, Шатков, - весело спросил он, - в воскресение едем? 
Шатков оставил в покое половую щетку, которой яростно натирал паркет, и вышел с Фальцовым в коридор, чтобы поговорить наедине.
    - Нет, Анатолий Владимирович, не едем. Я сегодня схватил пять нарядов вне очереди.
   - То есть, как «схватил» пять нарядов? Их так просто не дают. Что же надо было такого сделать, чтобы получить такую «награду»? Да вам и сессии не сдать в такой-то ситуации. Пять нарядов – это считай пятнадцать загубленных дней. А на всю сессию дается двенадцать. Как же это случилось?
     - Да вот, проверяющий лейтенант Гласов обнаружил на столе дежурного открытую книгу и доложил, что я читал, стоя на вахте.
           - Почему книга оказалась открытой?               
          - Уходя, дежурный сказал, чтобы я книгу не закрывал, что он сейчас же вернется. Я все время стоял спиной к столу, лицом к двери, ожидая с минуты на минуту проверяющего, был занят своими мыслями и про книгу совсем забыл. Проверяющего я увидел через стекло дверей, как только он ступил на лестничную площадку,  и едва тот  успел открыть дверь, как я ему доложился.
      - Он видел, что вы читали?
     - Нет, конечно, но сделал выводы по «косвенным признакам», когда увидел открытую книгу. Дело в том, что дежурного ему так отыскать и не удалось, а потому не удалось и подтвердить, кому принадлежала книга.
       - А где же был дежурный?
       - Трудно сказать.
  - Ну, понятно, «товарищеская солидарность». Ничего, разберемся. Между прочим, я перешел на преподавательскую работу из разведки. Так что не отчаивайтесь.
       Фальцов ушел, а Шатков снова налег на половую щетку.
   Через пару часов Шаткова вызвали в кабинет Кузякина. Посредине кабинета  невозмутимо стоял подполковник Фальцов, а рядом с ним покрасневший, опустивший голову, как нашкодивший мальчика, стоял лейтенант Гласов.
Так вот, товарищ капитан первого ранга, лейтенант Гласов не только не видел, что курсант Шатков читал книгу, но даже не принял меры, чтобы отыскать неведомо куда девавшегося дежурного. А ведь это серьезное его упущение, как проверяющего. И, в конце концов, в инструкции не сказано, что дневальный обязан закрывать или вообще куда-то  убирать  книгу, оставленную дежурным.
      Кузякин бегал  вокруг подполковника и лейтенанта и выкрикивал, что-то в том смысле, что ни на кого нельзя положиться, никому нельзя доверять, даже проверяющим, которые для того и назначаются, чтобы наводить порядок, а не выставлять в смешном виде свое начальство.
     Сохраняя свое «Кузякинское лицо» Кузякин так и не снял с Шаткова эти «неправедные наряды», по крайней мере, они так и  остались числиться за ним в  «Карточке взысканий и поощрений», но велено было их не исполнять. В общем, в ближайшее воскресение Николай с Анатолием Александровичем совершили лыжный пробег  Пушкин – Павловск  с хорошим для себя  временем, которое они не забывали фиксировать, отмечая тем самым  шаги успеха.          

Глава восемнадцатая.   

   ЕЩЕ НЕМНОГО - И ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

Наконец экзамены были сданы. Отпуск Шатков проводил частью у отца, частью у матери, которая жила с младшим братом и это разделение на два дома его угнетало. Однако, накопившиеся неприязнь между матерью и отцом, вылилась, наконец, в то, что и следовало ожидать. Они разошлись окончательно. Отец сошелся с преподавательницей русского языка, преподававшей  в его же школе, и переехал жить к ней, так что комната при школе оставалась теперь  в полном распоряжении Николая.               
   Николай несколько раз заглядывал к отцу повидаться, поговорить, и хотя его новая супруга старалась изо всех сил продемонстрировать свою гостеприимность, во всем этом чувствовалась какое-то чрезмерное желание породниться и угодить. Тем временем  ребята не на шутку готовились к непростой офицерской службе, которая могла загнать в такой медвежий угол, где без подруги-жены просто не обойтись. Свадьбы шли одна за другой. Николай побывал даже на двух свадьбах тамадой (вот когда пригодились навыки ведения  концертов  в составе  агитбригад).  С Валей Чаенко, тоже любителем «танцев со смыслом», Николай частенько ходил  в Дом культуры связи,  где можно было получить эстетическое удовольствие от бальных танцев, которыми   очень умело руководил известный в те времена  среди танцующей публики Владимир Хавский.
    Сразу с началом нового семестра всех курсантов роты Шаткова произвели в старшины разных статей, и даже Шатков получил звание старшины второй статьи с исполнением обязанностей командира отделения. Никогда еще у Шаткова не было такой легкой жизни, как в эти полгода пребывания в училище. Или уж такие хорошие ему достались ребята, или так хорошо поработал предыдущий старшина, что Шаткову фактически ничего не надо было «командовать». При подъеме все дружно вскакивали и бежали на физзарядку. Помывшись, не опаздывали на построение для перехода в столовую на завтрак. По учебе бывали задолженности, но не такие, на которые надо было бы обратить особое внимание. За полгода Чертков не вынес ни одного взыскания, и лишь несколько раз пришлось поговорить кое с кем по поводу незначительных мелочей.  Шатков, встречаясь с Корчагиным, Чаенко, Рывкиным, если разговор заходил о службе, все время восхищенно повторял:
    - Ну, ребята! Такого не бывает,  такого не может быть, но такое есть. Вы можете себе представить, чтобы наш Виноградов вскочил с постели при первом сигнале радио, чтобы ты, Валя, как «великий спортсмен», не саканул с зарядки, чтобы я не влетал в строй в последнюю минуту, когда старшина уже кричит: «Шатков, как всегда опаздываете!» - Так вот у меня всего этого нет!      
    - Ну, что ж, брат, - иронично констатировал Валентин, - повезло тебе на старости лет.
    Женя Корчагин, ставший помкомвзвода, вечно пререкавшийся ранее со всеми старшинами, вдруг стал поборником жесткой дисциплины, и говорил  полушутя,  полу всерьез: «Давить надо всех этих «разгильдосов!».
           Валентин и Николай только смеялись:
     - Ты ж всю дорогу в либералах ходил. Учил Сахнова только «правильные приказы» давать. А теперь такой «зверский» командир, что скоро станешь любимчиком у самого Кузякина.
     - Тоже мне друзья, - огрызался Женька, - сравнили меня и их. Я свободная личность. А там серая масса. Кто-то же должен ее учить.
     - Ладно, учи, - примирительно соглашался Валентин, - но все же хорошо, что мы Колей не в твоем взводе.
   Время экзаменов подступило незаметно. Никогда в жизни Николай не сдавал экзамены с таким подъемом, и не то что без страха, а даже испытывая удовольствие  от  невольного волнения, перед тем, как  получить билет,  и в то же время, будучи уверенным в  своих знаниях.
На радостях от окончания последней сессии устроили вечеринку в комнате Николая, куда собрался почти весь их взвод. Места было маловато, зато было много тостов, смеха и вина.  Оставалось одно последнее, но серьезное испытание: диплом.
   Сразу после экзаменов всем курсантам роты были присвоены мичманские звания. Впервые за семь лет службы Шатков сменил столь привычную бескозырку на мичманскую фуражку. Фуражку он заказал у самого Бочина, выдающегося знатока морской формы, много лет перекраивавшего по солдафонски грубую морскую форму в то, от чего девчонки всей страны ахали и страдали. Одни бочинские курсовки чего стоили! Выпуклые, блестящие, негнущиеся при сгибе руки, они придавали солидность форме, особенно, если таких курсовок было пять – пять «шпал» на рукаве.
  На плавательную практику Шаткова направили в Севастополь. Это была большая удача. Севастополь он любил, как родной город. Пять раз он побывал на практике в Севастополе и видел, как город, неуклонно поднимаясь из руин, становится все красивее и красивее.
Его назначили дублером  командира БЧ-5, то есть машинной группы, на большом  тральщике, а так как сам командир был в отпуске, худо-бедно, но командовать пришлось ему. Неизвестно чем бы такое командование закончилось, но Шаткову страшно повезло: американский двигатель «Дженерал Моторс», стоявший на тральщике было решено демонтировать и взамен его поставить двигатель завода «Русский Дизель». Так что всю практику Шатков провел не в море, вылавливая мины, оставленные во время войны, а в разборке этого непонятного монстра с вертикально расположенным коленчатым валом.
День полностью занимал демонтаж дизеля, но зато вечера были законно свободными. Шаттков пристрастился к футболу и скоро добился в этом таких успехов, что его пригласили играть за команду бригады тральщиков. Шаткову приятно было слышать, когда в пылу борьбы за мяч с трибун кричали: «Мичману давай, мичману!», что говорило о  признании болельщиками его достоинств.  Их футбольная команда завоевала право играть на более высокой ступени, но, к сожалению, Шатков уже не мог ей ничем помочь – практика кончилась.


Глава девятнадцатая.    

       АБСОЛЮТНО ПРАВДИВЫЙ ДЕТЕКТИВ


               В последних числах июля рано утречком всех мичманов  усадили в пассажирский поезд, который должен был доставить их в Ленинград, откуда им предстояло уйти в свой последний курсантский отпуск.  Поезд отправился точно по расписанию,  во всех купе шли оживленные разговоры о прошедшей практике, кто, чем и кем успел покомандовать, куда собираются податься в отпуск. Шатков твердо решил ехать в Днепропетровск к Гале, но ее последние письма как-то его настораживали. Он предполагал, что приедет уже признанным женихом, но Галя вдруг стала писать, что все еще не ясно, что надо бы получить разрешение от родителей и еще какую-то ерунду, на которую, к сожалению, Николай не обратил внимания. Но все же минорный настрой Галиных писем заставил его подстраховаться.  Для чего Николай обратился к Штарко, который уезжал в отпуск к себе на родину в Днепропетровск,  и спросил Юрия, не может ли он остановиться у него в Днепропетровске на несколько дней?  Основания для такой просьбы у Николая были. Хотя Юрий и Николай внешне поддерживали особо близких отношений, но общность пережитого в самые трудные дни их жизни, делала их связь неразрывной. Штарко приходил запросто в дом матери Шаткова, мог попросить у нее денег взаймы, часто они вместе с Николем приходили домой пообедать, когда увольнялись только в Пушкин. А некоторое время Штарко, не став отличником, приходил к Николаю в дом  переодеваться   в гражданскую одежду Николая для  безопасного проезда в Ленинград. Николай даже дал Штарко  запасной ключ от комнаты, чтобы Юрий, не ожидая никого, смог прийти переодеться, когда потребуется срочно съездить в Питер.
Штарко  даже обрадовался просьбе Николая.
      - Это  просто здорово, что и ты поедешь со мной. Я так хотел «врезать» провинции, чтоб там знали наших, флотских. Понимаешь, у меня давно уже созрел план: сшить брюки из чесучи, купить новенькие форменки и «по форме раз» закатиться в Днепропетровск! А? Да там все девки с ума сойдут. Так то ж я был бы один. А тут таких два парня – гляди - не хочу. Весь Днепропетровск на брови поставим! Где достать чесучу, я уже нашел. Есть одна портниха  в Пушкине, на Московской, – блеск, а не мастер. Брюки шьет за полдня. Кстати, мне она уже сшила. Ну, и тебе такие же выдаст, не хуже.
   Николай тоже загорелся этой идеей. И хотя ему было совершенно наплевать, как к такому наряду отнесется весь Днепропетровск, но вот произвести впечатление на Галю – это было бы как раз своевременно, так как ее последние письма не внушали оптимизма.
     Поезд их вез не шатко не валко, как и подобает обычному пассажирскому поезду, но к вечеру все-таки до Харькова довез. И тут вдруг поступила команда: «Всем выгружаться! Поезд дальше не пойдет». -     Конечно же, поднялся шум, крики, выяснения, почему творится такое безобразие? Но вскоре выяснилось, что безобразие творится вполне организованно. В Москве вот-вот должен начаться Международный фестиваль молодежи и студентов, а поэтому сейчас в Москву пропускают поезда только с участниками фестиваля.
  Огромная толпа разноликого народа высыпала на перрон Харьковского вокзала, пополняя людское море, выплеснувшееся из предыдущих поездов и затопившее вокзал. Не то, что присесть, а даже  стать, как следует, не было места. Плакали дети, негодовали мамы, ругались «по матушке» мужчины, а «верха» справляли себе праздник, и им не было никакого дела до любимого ими народа.
    Не простым было и положение  у курсантов, так как им неразрешено было отлучаться ни на минуту от вокзала. Поезд для них могли подать в любой момент.
    Шатков стоял, прислонившись к стене у самого входа в «чрево» зала, находившегося ниже уровня земли. Здесь было прохладно, но зато не изводил запах пота распаренных духотой людских тел. Неожиданно из «чрева», мотая очумелой от духоты головой, вышел мичман из соседнего взвода, Дима Веткин.
     - У тебя тут можно пристроиться? – робко спросил он.
     - Попробуй, может, поместимся.
Дима с трудом втиснулся между Шатковым и стоящим рядом мужчиной.
Когда Дима протискивался к стене, Николай приоткрыл слипающиеся глаза и прочитал на стоящим прямо напротив него щите объявление, призывающее отдохнуть в комнатах отдыха для пассажиров.
     - Слушай, Дим, - осенился внезапной мыслью Шатков, - у тебя деньги есть?
     - Есть немного. А что?
      - А то. Пойдем и спросим место в комнате отдыха для пассажиров.
     - Ты что с ума сошел? – рассмеялся Дима. – Какие могут быть места при таком скоплении народа.
      - А чем черт не шутит, когда Бог спит. Пойдем, спросим.
      - Да ничего там не будет, и здесь место потеряем.
    - Да уж, место! – съиронизировал Шатков. – Пуховую постель потеряем.   
   Наконец Дима согласился, они поднялись на второй этаж вокзала и предстали перед сестрой-хозяйкой, сидевшей в маленьком кабинетике.
    - У вас нет случайно свободных мест, - спросил Шатков, внутренне уже готовый к отказу, и вдруг услышал совершенно неожиданный ответ:
    - Почему нет? Есть. А скилько вас?
    - Двое.
  - Есть одна комната для матери с ребенком. Для матери кровать нормальная, а для ребенка - покороче, так мы стул подставим. Вполне можно спать.
   - И сколько с нас?
    - По дисять рублив.
Сестра-хозяйка взяла у ребят деньги, подхватила стопку простыней и отвела их в предназначенную для них комнату. Накрыв простынями обе кровати, она сказала:
   - Разлегайтесь тут спокойно. Колы надоть побудить, кажитэ, - побужу.
   Ребята поблагодарили хозяйку, и Шатков побежал докладывать о таком невероятном  везении старшине роты мичманов. Он вряд ли отыскал бы его в этой сутолоке, но к счастью, он возвышался над грудой курсантских чемоданов,  которые ограждали его от напора толпы и давали хоть как-то переспать в этом душном зале.
     - Слушай, Толя,  - разбудил старшину Николай, - мы с Димой Веткиным место нашли в комнатах отдыха для пассажиров. Это рядом с выходом, на втором этаже. Если состав подадут, пошли кого-нибудь за нами.
   - Ладно, идите, дрыхните. Раньше двенадцати и ждать нечего. А в случае чего, пошлю кого-нибудь. Чемоданы свои возьмите. Кто их за вас таскать будет?
   Свой чемодан Николай отыскал сразу, а  Димкин еле отыскали вместе с ребятами всего взвода.
  Шатков с чемоданами взбежал  в комнату отдыха, и через несколько минут «гардемарины» уже  «дрыхали без задних ног».
      Разбудила ребят сестра-хозяйка:
     - Хлопчикы, а вы не проспалы? Ваши моряки, кажись, усе поуезжялы.
Дима и Николай вскочили с постелей, кое-как натянули ботинки и бросились в подземный зал ожидания, но там уже курсантов не было. Они выбежали на перрон и увидели, как по третьему от главного перрона пути медленно удаляется поезд, из тамбуров которого им «приветливо» машут руками их товарищи.
   - Ну вот, отоспались, - сердито проворчал Дима.
   - Не дрейфь, - огрызнулся Шатков, что-нибудь придумаем. А вот пойдем сейчас к военному коменданту вокзала, объясним ситуацию и попросим посадить нас на какой-нибудь проходящий. Мы же все-таки уже мичмана, а не простые матросы.
    В кабинет или зал военного коменданта вели огромные двери, и само помещение, и стол коменданта были огромными. Оставив Диму на всякий случай с чемоданами у входа, Шатков решительно вошел в этот необъятный чертог, где за длиннейшим столом возвышался  с телефонной трубкой в руках средних лет майор. Слева от него на деревянных диванах сидела полусонная стража – четыре солдата в огромных сапогах и с ножами в чехлах, прикрепленных к поясу.
    - Товарищ майор, - обратился к коменданту Шатков, когда тот положил трубку, - разрешите обратиться?
            -Ну? - сказал майор не отрываясь взглядом от каких-то бумаг.
    - Мы, двое мичманов-курсантов Высшего Военно-морского инженерного училища, не по своей вине отстали от…
    Дальше продолжать было крайне опасно, так как глаза коменданта поднялись,  от бумаг, уперлись в Шаткова и Веткина и вспучились, а сам он стал медленно подниматься из-за стола, и, казалось, этому подъему не будет конца, но Шатков и не стал дожидаться, когда все тело коменданта вытянется над столом, он резко повернулся и опрометью бросился к выходу. Вслед ему несся рев коменданта: «Взять их!»
Пока вся его сонная команда приходила в себя, Шатков и Веткин уже били в нижнем зале.
        Сняв фуражки, они быстро пристроились к сидевшим близко к стене, но как бы во втором ряду, а потому спиной к центру зала, бабулькам с  разными мешками и баулами.   
     - Прикройте нас, - жалостливо попросил Шатков, - за нами патруль гонится.
     Бабки без разговоров усадили «бедных матросиков» на мешки перед собой, так что из середины зала они стали невидимы. И тут же по центру зала протопали тяжелые армейские сапоги – это комендантская команда искала двух «дезертиров». Когда солдаты подошли к противоположной стене зала, мичмана услышали звук приближающегося поезда. Сейчас идущие на фестиваль поезда не останавливались больше, чем на минуту-полторы, поэтому надо было спешить. Бросив сердобольным бабкам «спасибо», Николай и Дима подхватили чемоданы и, что было сил, рванули на перрон. Поезд еще притормаживал, когда они подскочили к окну вагона, из которого высовывались разгоряченные предвкушением предстоящего праздника девичьи лица.   
     - Выручайте, девочки, - с тоскливой ноткой в голосе попросил Шатков, - отстали от своих, а в вагон с чемоданами не пускают.
    - Правильно, -  сказали девчонки, - всем хочется в Москву. От двух моряков там тесней не станет. Давайте ваши чемоданы. 
Избавившись от чемоданов, Николай и Дима с деловым видом вошли в тамбур вагона. Проводница бросилась им наперерез:
   - Вы куда? – офицерские фуражки малость сбили ее с толку, и  она не могла сразу понять, офицеры это или матросы.
    - Мы провожающие, -  с солидной небрежностью бросил Шатков, и проводница отступила, пропустив их в вагон.
     - Стоим-то полторы минуты, учтите, - крикнула она им вдогонку.
    Шатков и Веткин дошли до  купе, где находились теперь их чемоданы, и, позабыв обо всем, разговорились со своими озорными попутчицами. Это было стратегической ошибкой. Проводница, проходя мимо их купе и увидев двух «провожающих», нагло едущих без билетов да еще позволяющих себе хохотать на весь вагон, была оскорблена до глубины души.
   - Как, вы еще здесь! – грозно крикнула она. – Ну, этот номер вам не пройдет!
    - Простите! Мы нечаянно заговорились! – лепетал с перепугу Дима. – Мы сойдем на первой же остановке!
     - Вы сойдете! Вы у меня сойдете, - угрожающе забурчала проводница, - я сейчас  начальнику поезда доложу. 
     Шатков понял, что дело осложняется. Попасться сейчас в руки комендатуры – это неминуемая  местная гауптвахта за побег от коменданта, а потом еще разбирательство, что, как да почему они оторвались от основной группы мичманов.
     - Девочки, -   зашептал он, - наклонитесь поближе. Чувствуете! Поезд останавливается. Так вот, если сейчас придет начальство поезда, скажите, что мы вышли.
      Он попрощался с девушками, взял Диму за руку и потащил его в хвост поезда. Проходя по вагонам, Шатков, все присматривался к проводницам, высматривая тех, кто, на его взгляд, выглядели подобрее. Наконец, выбор его остановился на проводнице предпоследнего вагона. Николай и Дима устроились в тамбуре так, вроде бы вышли покурить, и как только проводница вышла из своего купе, чтобы выбросить мусор в дверь, Николай  начал с ней разговор издалека о том о сем, спросил есть ли у нее сын, где служит? Оказалось, что ее сын служит матросом в Балаклаве первый год.
     - Так это, считай совсем рядом с нами, а мы из Севастополя. От него до Балаклавы рукой подать! Сейчас-то мы едем в отпуск, а на обратном пути можем и весточку вашему сыну передать. 
    Доверчивая женщина сходила в свой тамбур, нашла адрес сына, и Шатков старательно,  огрызком карандаша, который он носил всегда с собой на всякий случай, написал на обороте квитанции, что выдала им сестра-хозяйка в комнатах отдыха, адрес молодого моряка и заверил проводницу, что непременно, если встретится с ним, то предаст привет от его  матери, Анастасии Петровны. Пришлось признаться Анастасии Петровне, что они отстали от своих товарищей, но самое страшное то, что проводница третьего вагона очень настроена против них и хочет сдать их патрулю. 
       - Вы уж нас не выдавайте, - почти плача попросил Дима.
Да ладно уж, езжайте, - махнула рукой Петровна, - Бог с вами.
      Однако проводница из того вагона, где ехали их чемоданы, не унималась. Она не поверила девчатам и пошла сама по вагонам, искать «шпионов» (Шерлок Холмс в юбке!). Дошла она и до предпоследнего вагона. Увидев ее, Петровна поспешила в тамбур, открыла котельную и приказала двум гордым гардемаринам спрятаться в крохотном помещении, посреди которого втиснут был еще и котел. Стоять в котельной можно было только у стенки за котлом и перед котлом, при этом ноги должны были быть тесно прижаты друг к другу. Фактически надо было стоять по стойке смирно. На первый взгляд было невозможно представить, что в этой каморке могут поместиться двое здоровых мужчин. Из своего узилища Николай и Дима  с трудом, но слышали разговор, который проводницы вели в тамбуре.
     - Так ты говоришь, Петровна, что у тебя никого не было?
     - Как не было? Пробегали двое таких, вроде как матросы. Так ты, Алевтина Ильинична, в последнем вагоне поспрашивай. Да я думаю, они на какой-нибудь остановке сошли.  Чего ж им в руки милиции отдаваться? Милиционеров-то сколько? .
    - Двое. В Курске с вокзала взяли. Да еще двое наши, с железнодорожной охраны. А эти шпанцы, ну, как сквозь землю провалились.
      Наступила ночь. Сон валил парней с ног, но падать было некуда. Колени упирались в холодные жесткие бока котельного агрегата. Иногда казалось, что эту пытку стоянием с прижатыми плотно друг к другу ногами уже больше невозможно вынести. Вот-вот  двое горе - путешественников готовы были заорать во все горло, чтобы их выпустили из камеры пыток, но станция Серпухово, откуда до Москвы можно  было добраться уже на электричке, к счастью, подоспела раньше, чем у узников кончился последний предел терпения. Петровна открыла котельную и стала торопить их с выходом.
    - Быстрей выходите! Впереди нас электричка стоит, а вам надо еще на платформу забраться. Так что торопитесь. 
     - А как же чемоданы! – испугался Дима.
    - Да, у нас же еще чемоданы в пятом вагоне, –  подтвердил Димкины  страхи Шатков.                                -   - Была не была, а я побежал за чемоданами.
   И надо же, какая настырная попалась эта «Ильинична» – засекла-таки Николая, когда он  с чемоданами пробирался через ее тамбур,  и закричала на весь вагон:  «Вот они!» - а вся «хвататальная» команда, уже сидела в ее вагоне, чтобы быть ближе к местам событий, и  ждада только сигнала для начала операции.
      Когда Шатков прибежал к Диме с чемоданами, дверь противоположная платформе была уже открыта Петровной. Они сначала сбросили чемоданы, а потом прыгнули и сами и, не удержавшись на  своих одеревеневших ногах, как кули, попадали в песок. И все же страх попасться этой жадной своре «ловчих» заставил их вскочить и из последних сил бежать к видневшейся впереди электричке, до которой надо было преодолеть расстояние в три вагона.
     Беглецы слышали, как из их тамбура в песок прыгают догоняющие, не простоявшие всю ночь на ногах без возможности пошевельнуться, не обремененные чемоданами,  выспавшиеся и сытые, в то время как беглецы еще ничего не ели со вчерашнего дня и почти не спали. Поэтому погоня двигалась значительно быстрее, чем те, кто от нее пытался уйти. И вот, наконец, заветная платформа, возле которой стоит электричка и – большей подлости судьбы трудно было ожидать: торец платформы оказался огражденным железными прутьями!  Дима уже хотел поставить чемодан на землю и ждать неумолимо приближающуюся группу захвата,  среди которых выделялись два бравых милиционера, намного опередивших железнодорожную службу. Но Шатков, словно надеясь на чудо,  продолжал бежать и подгонять Диму. И чудо свершилось: когда Николай и Дима подбежали к тамбуру второго вагона от  конца  электрички и увидали, что в тамбуре стоит молодой парень и курит сигарету. Заметив в стеклянную дверь двух морячков,  парень всунул пальцы в щель между резиновыми прокладками створок дверей и распахнул двери настежь.   
   - Торопитесь морячки, сейчас отправляемся - доброжелательно сказал он беглецам, придерживая двери ногой,  пока Николай и Дима забирались на площадку, и едва только ноги замешкавшегося Димы втянулись внутрь вагона, как двери захлопнулись и электричка с воем понеслась к Москве. Двум «спортивным» милиционерам удалось только постучать по двери набирающей ход электрички.
      Площадь Курского вокзала в Москве встретила «дезертиров» оглушающей музыкой, транспарантами о дружбе народов и о том, что миру нужен мир, песнями молодых людей, запрудивших все улицы города и орущих на разных языках. То и дело проходили делегации молодежи каких-то стран, несущих свои флаги и плакаты, делегации Союзных республик, молодежные коллективы предприятий – в общем, праздничное настроение передавалось с первой же минуты попадания в город. Николай и Дима постояли у выхода из вокзала посмотрели на это орущее, поющее, ликующее море людей, полностью прониклись  их энтузиазмом и готовы были тотчас же влиться в их ряды, но для начала решили все же перебраться на Ленинградский вокзал и узнать, когда отходит  в Ленинград ближайший поезд.   Дежурный по Ленинградскому вокзалу твердо заверил их, что первый поезд на Ленинград отправится только поздно вечером. Это известие их и огорчило и обрадовало. С одной стороны, за то, что они отстали от группы, им грозило большими неприятностями. Сейчас даже трудно было предсказать, во что  выльется начальственный гнев. Их возможные оправдания, это они сами понимали, не очень-то убедительны. С другой стороны им предоставляется совершенно невероятная возможность побывать на событии мирового масштаба, на празднике, каких еще в Москве не бывало.
  Николай и Дима сдали свои чемоданы в камеру хранения и налегке отправились к центру города. По мере движения по улицам они то и дело попадали в окружение каких-то делегаций, приехавших из самых дальних краев страны, их бурно приветствовали, как защитников родины, как представителей морского флота, обнимали, дарили значки, флажки с названиями делегаций, предлагали даже слиться с ними в одну компанию, но морякам было не до этого. Шатков и Веткин хоть и отоспались немного в электричке, но были до помутнения в голове  голодны. На данном этапе они не могли влиться ни в одну из приглашавших их групп, если бы только эта группа не согласилась нести их на руках. Кое-как отбиваясь от предлагаемого «содружества», они шли по улицам и жадно высматривали хоть какой-нибудь завалящий питательный пункт. И вот, наконец, перед ними шикарное кафе, куда смело заходят и советский люд и иностранцы. Николай и Дима остановились в раздумье, позволят ли их финансовые возможности посетить столь дорогое  заведение, но искать другое уже не оставалось сил. Пересчитали наличность. Оказалось, что у Шаткова целая десятка с мелочью, а у Димы наскреблось немногим более пяти рублей.   
  -  Да, с таким капиталом только в шикарные рестораны и  ходить, - мрачно подытожил Николай.
    Но тут они увидели, как к кафе подошли три рослых негра, оживленно болтая по-английски:
- О-о! Невел стьюденс! Летс гоу виз ас! – пригласили негры, едва стоявших на ногах мичманов, мучимых запахами,  доносившихся из дверей кафе.
    - Сенк  ю, - мрачно ответил Шатков, - Ви  вейт фо френдс.
   - Гуд бай! Всех хороший! – засмеялись негры, обнажив ярко-белые на фоне их темной кожи зубы, и, все еще смеясь, вошли в кафе.
    - А что мы хуже негров? – зло сказал Шатков. – Пойдем-ка и мы с тобой. Посмотрим, чем кормят.
    Внутри кафе буквально кишело людьми. Все столы были заняты, но возле счастливчиков уже отхвативших себе место у кормушки, стояло в три раза больше тех, кто ждал, когда место освободиться, но ждали как-то не агрессивно, как в обычные дни, а весьма благодушно, с шутками, смехом и даже коллективным пением. Известно, что благодушие ведет к потере бдительности, чем и воспользовался Николай. Как только возле него освободились места, он не дал опомниться тем, кто стоял здесь раньше его, и занял сразу два места: на один стул сел сам, а на другой кинул свою фуражку. Диме, с его замедленной реакцией, ни за что было бы не поспеть к  освободившемуся стулу. Никто не только не стал спорить, но даже и не обратил на это никакого внимания, так как все целиком были  заняты пением. Шатков заказал два супа харчо, два бефстроганова и два бокала фруктового напитка.
   -А чем мы будем расплачиваться? – недоуменно спросил Дима.
   -  А у тебя есть предложения? У нас с тобой ни на что нет денег, даже на жизнь. Если вычесть стоимость хранения багажа, то мы можем рассчитывать на две бутылки кефира и три пирожка с мясом на весь день. Если учесть, что мы последний раз ели только вчера утром, то к вечеру с нами случится голодный обморок, а уж до Ленинграда мы и вовсе не дотянем. Так что прибереги свою щепетильность для другого случая. А сейчас мы будем есть. А там будь, что будет. Ну не побираться же нам с протянутой рукой?
     Их стол обслужили без особой задержки. Николай и Дмитрий, подгоняемые голодом, ели быстро, но сидевшие с моряками за одним столом двое иностранцев, изредка переговаривавшиеся на незнакомом  Николаю языке, опустошили свои тарелки и бокалы еще быстрей. Не дожидаясь прихода официантки, они положили деньги на стол и ушли.   
   - Скорее! – скомандовал Николай Диме и они, почти не жуя, проглотили остатки бефстроганова и запили их напитком. Пока ожидавшая у стола компания решала, кому садиться на освободившиеся места, Николай положил свою десятку на стопку денег, оставленных иностранцами, и шепнул  Диме: «Ходу!»
    После чего,  проталкиваясь через «море страждущих»,  «ученики Остапа Бендера» спешно покинули кафе.
   Наелись они до полной невозможности. Такие большие порции в обычные дни подавали только  в хороших ресторанах. В ближайшем же сквере им пришлось присесть на скамейку, чтобы все съеденное как-то улеглось.  Отсидевшись с полчаса, они уже в приподнятом настроении пошли бродить по праздничной Москве. С кем-то обнимались,  с кем-то пели песни, кому-то клялись в вечной дружбе между народами, хлопали артистам, выступавшим на открытых площадках, танцевали под музыку духовых оркестров и так не заметили, как наступил вечер. Добравшись до Ленинградского вокзала, вызволили свои чемоданы из камеры хранения, на последние деньги купили по два пирожка с мясом и бутылку кефира, тут же все это съели и с таким запасом  энергоносителя пошли к поезду.
    Как ни странно, отъезжающих было не так уж и много. Николай и Дима спокойно вошли в вагон, забрались на верхние, багажные, полки и рано утром следующего дня были уже в Ленинграде.
    Сойдя с поезда на Витебском вокзале, Николай и, особенно, Дима  снова впали в мрачное настроение. Приближалось время «расплаты». Идя вдоль перрона к выходу, они пытались подсчитать, насколько, примерно, мог обогнать их тот поезд, на котором уехала  вся группа, и какой вид нарушения дисциплины им теперь припишут? Шатков, как оптимист, считал, что поезд с курсантами обгонит их часа на три-четыре, а  Веткин, как пессимист, склонялся более к восьми-девяти часам. А за такое опоздание... - обо этом лучше было не думать.
    Пройдя весь перрон и уже поворачивая к входу в зал с огромной статуей Владимира Ильича, «дезертиры» услышали звуки подходящего к соседней платформе поезда. Они обернулись и так, ради любопытства, посмотрели в его сторону. Каково же было их удивление, когда они увидели выскочившего  из тамбура второго вагона поезда самого старшину Блинова!
      Шатков и Веткин бросились к старшине. Тут высыпли и другие курсанты. Все жали «потеряшкам» руки, поздравляли с успешным «догоном». В общем, удивлению не было конца. Хмурым оставался лишь один Блинов:
  - А я уже телеграфировал в училище, что вы отстали по собственной инициативе.
    - Постой, Толя, - осадил его Шатков, но ведь ты же сам нам с Веткиным разрешил пойти в комнаты отдыха и обещал послать за нами, если придет поезд.
    -Черт возьми! – Толя почесал затылок. – Совсем забыл! В этой суматохе... Ну, совершенно! Но раз вы приехали вовремя, то, думаю, ничего вам не будет. В общем, садимся на электричку и едем в училище.
   Потом Блинов рассказывал, какой разговор шел об отставших у адмирала. Кузякин все время напирал на то, что отставших надо засадить суток на десять на гауптвахту.
  - И за что же? – спрашивал адмирал. – За то, что они проявили похвальную изобретательность и  приехали вовремя? Побольше бы таких курсантов.               
     Кузякин  заткнулся, и на этом все и кончилось.

Глава двадцатая.    «ЗАМОРСКАЯ НЕВЕСТА»


Получив по приезде в училище  отпускные билеты, Юрий и Николай отправились к портнихе, оказавшейся нестарой, энергичной женщиной, которая быстренько сделала на Николае нужные обмеры и обещала пошить брюки к обеду.  Только об одном просила, чтобы ребята никому не рассказывали, у кого шили брюки. Соседи и так уже косятся на нее – ведь моряки люди заметные, не то, что гражданские. А за «подпольную» работу можно и погореть.
    Юрий и Николай зашли к портнихе часа в два, брюки были уже готовы. Николай примерил их тут же за занавеской – сидели, как влитые. Отблагодарив  портниху, они еще раз зашли попрощаться с  Колиной матерью, а вечером с Московского вокзала скорый поезд помчал их в Днепропетровск.
     В Днепропетровск Юрий с Николаем приехали в полдень. Было прохладно. На перроне Юрия встречали отец и мать. Отец был худеньким, намного ниже Юрия, зато мать была высокой полной женщиной, прямо богатырь по сравнению с мужем. Ну, как водится, объятия, поцелуи и прочие прелести встречи.  Николай же все искал глазами Галю и, увидев ее немного в стороне от Юркиных родичей, подбежал к ней. Он было раскрыл объятия, чтобы обнять ее и расцеловать, но она отстранила его руки и сказала, что при людях целоваться неудобно. Это была первая душевная травма, нанесенная Николаю в Днепропетровске. Эх, если бы не родные Штарко, он тотчас бы повернулся и уехал обратно. Но было как-то неудобно и перед Юрой, и перед его родичами, к которым он, вроде бы, ехал в гости. Потом подумалось, что все утрясется, мало ли какие у девушек бывают заскоки.         
   - Так где ж твой хваленый друг?! – на весь перрон гаркнула Юркина мать.
   - Николай, Галя! – позвал Юрий. - Идите сюда!  Вот, познакомьтесь, - сказал Юрий, когда они подошли. – Это Николай, мой друг, о котором я писал, а это Галя, его девушка. Это моя мама, Алина Николаевна, а это отец, Петр Терентьевич. Ну вот, теперь  все и знакомы.
    - И как в город-то поедем? – раздраженно спросила мать Юрия. – У нас ведь такси заказано. А больше четверых оно не возьмет.
    - Ничего, - успокоил ее Николай. – Я сам возьму такси, и мы поедем за вами следом. 
    - Ох, и ушлый до чего! –как-то не по-доброму выразилась Юркина мать. – Да у нас тут такси днем с огнем не найдешь. Это ж мы заранее заказывали.
   - Хорошо, - вдруг вступила в разговор Галя, пусть Коля поедет с вами. У него же вещи. Да и вымыться надо с дороги. А встретимся мы вечером в шесть часов у входа в парк Шевченко, у ворот справа. Юра-то знает город, он Коле покажет. До свиданья! И Галя быстро, не оборачиваясь, пошла к выходу.
   - Во, дивчина! Характерная!- не то с одобрением, не то с осуждением, сказала Юркина мать.
   Николай не бросился ее догонять. Положение становилось все боле трагикомичным. Он приехал, считая себя признанным женихом, а его встречают,  как заглянувшего по пути знакомого больной тети, чтобы  передать от нее прощальный привет.   
   Дома у Юрия оказались еще и его родная сестра и сестра матери  с мужем,  которые не поехали на встречу, так как колдовали на кухне, готовя угощение дорогому гостю и его приятелю. Опять были поцелуи, «охи, ахи», « да, как ты возмужал», «да, как ты вырос», «да, какой ты красавец-то стал», ну и дальше в том же духе.
    Главным угощением был, конечно, несравненный украинский борщ. Его одного хватило бы, чтобы наесться до отвала. Но было еще столько всякого, что если бы Николай с Юрием съели хоть сотую долю того, что им предлагали, то уже никуда вечером идти не пришлось бы – ноги бы не понесли. Отбиваясь по всякому, особенно упирая на необходимость вечерней встречи, они сумели спасти свои желудки от переполнения, и в белых чесучовых брюках, желтых ботинках, в белых форменках, в лихо сдвинутых на затылок мичманках Юрий и Николай продефилировали к парку Шевченко. Кстати, желтые ботинки у Юрия были свои, а Николаю желтые ботики одолжил Юрин отец. К их большому разочарованию они не увидели восхищенных   взглядов   прохожих,   ни   молодых,  ни среднего 
возраста. Люди шли,  спокойно их оглядывая, но не выказывая ни удивления, ни  восхищения, ни даже сколько-нибудь особо повышенного внимания.  Ребята не знали, что просто никто не подсказал жителям этого провинциального города, что на этих парнях не обычная форма, что  это не просто  небывалый «крик моды», что это прямо-таки  «ядерный взрыв моды»!  Где-нибудь в Одессе, в Севастополе, Ялте, Феодосии, Керчи, да, безусловно, и в Питере, если бы только там разрешили одеться «по форме номер один», «девчонки ахали б и вслед глядели», да и вся просвещенная публика, знакомая с флотом, непременно обратила бы внимание на такое изысканное преподнесение формы. Здесь же никто ничего не понял. И такие тонкости, как чесучовые брюки, мастерски сшитые мичманки и курсовки от самого Бочина, литые якоря с цепями на погончиках – все это было неведомо простому жителю Днепропетровска, точно так же, как  индейцам Америки времен Колумба была неведома разница между алмазом и обыкновенной стекляшкой.
     Тем не менее, ровно в шесть Юрий и Николай уже стояли у ворот Парка Шевченко.
     Галя запоздала и вынырнула откуда-то сзади вместе с подругой.
    - Вот и мы, - весело сказала Галя, - познакомьтесь, моя подруга Лена.
     Мичмана назвали свои имена, и знакомство состоялось. Лена была, возможно менее красивой, чем Галя, но более утонченной, более интеллигентной девочкой, при этом очень общительной. Уже через несколько минут она разговаривала с приятелями совершенно непосредственно, как с хорошо знакомыми людьми.
   - Давайте в парк не пойдем, - предложила она, - дождь собирается и холодно. Пойдемте в наш клуб. Там у нас сегодня танцы.
    Никто не возражал. Клуб служил одновременно и кинозалом. Стулья на данный момент были расстановлены вдоль стен. Над самым центром горела большая, но слабо светившая люстра. Экран был затянут серым выцветшим  занавесом, из-под которого выступал кусочек сцены. С двух сторон от сцены висели «колокольчики», обеспечивающие звуком не только зал клуба, но и прилегающие районы. Посредине занавеса висел огромный плакат с нарисованным на нем волком,  одетым в ярко-желтую рубашку, пересеченную еще более ярким оранжевым галстуком, в облегающих ноги брюках-дудочках и в ботинках с неимоверной толщиной подошв. Над портретом волка было написано рваными синими буквами «СТИЛЯГА».
   Не качество формы, а просто появление двух молодых людей в абсолютно белой одежде (то, что это форма, для них не имело значения), привлекло внимание публики. Это два белые пятна резко выделялись на фоне пестрой одежды танцующих.
    Музыку крутили на уже давно потертых пластинках и музыкальный набор был тоже далеко не нов.
  Николай пошел танцевать с Галей фокстрот. Галя далеко выставила левую руку и стала раскачиваться в так музыке всем телом, как это делала вся танцующая здесь публика. Попытки Николая воспрепятствовать этому вихлянию, напоминающему подергивание паяца на веревочке, и внести в их движения некую плавность, подобающую настоящему танцу, вызывали       в Гале только раздражение.
     - Танцуй, как все, - с вызовом сказала она.
   - А я не такой, как все, - шутливо возразил Николай, - во-первых, я учился танцевать, во-вторых, ты же знаешь, что каждый человек – это личность, это отдельный мир…
     - Ну, тогда отделись и танцуй в своем мирке.
    Николай не стал спорить, только решительно закрепил Галину руку в одном положении, не дав ей молотить по воздуху, как это делали другие.
  Здесь крутили или сразу несколько пластинок подряд, или одну долгоиграющую пластинку, так что перерыв в музыке насупил не скоро. В перерыве Николай и Галя отошли в сторону, к стульям, и Николай намеревался поговорить с Галей о том, что ее отношение к нему кажется странным. Будто она даже раздражена его приездом. Но разговора не получилось. К  Гале подбежал какой-то вихрастый парнишка  и закричал:
      - Галка! Ты здесь? А тебя всюду ищут.
Он бесцеремонно схватил ее за руку и потащил за собой.
    - Коля! - обернувшись крикнула Галя, увлекаемая, парнишкой, - я сейчас. У нас репетиция.
     Николаю ничего не оставалось делать, как пожать недоуменно плечами. Он поискал глазами Юрия с Леной, но их нигде не было видно. Надо было бы, пожалуй, уйти, но уйти не сказав ничего Юрию, Николаю казалось неудобным. Так что приходилось ждать. Николай оглядел стоящих вдоль рядов стульев девушек, чтобы хотя бы потанцевать, а не стоять одиноким посмешищем среди пляшущего народа.  У самой сцены, в глубине между сценой и стульями, с видом, явно показывающим, что она не желает быть никем приглашенной, стояла девушка в темной, плотно обтягивающей фигуру кофточке и в чуть расклешенной юбке, сшитой из полос разного цвета. «Да, - подумал про себя Николай, - такие, наверняка, танцуют «рок» с «волками», что нарисованы на висящем на занавесе плакате.   И тут заиграли любимое танго Николая «Романтическое танго». Николай пересек весь зал и пригласил девушку на танец, не так, как приглашали здешние «донжуаны»,  прямо хватая девчонок за руки, а чуть кивнув головой, наигранно  произнес: «Прошу вас!»
    Девушка иронически улыбнулась, точно хотела сказать: «А вы-то танцевать умеете?», недовольно передернула плечами, точно готовясь отказать, но, поглядев на строго замершего в ожидании моряка, сделала шаг ему навстречу.
 Да, эта девушка умела танцевать! Она сразу уловила все тонкости переходов от одной фигуры к другой, тут же освоила и дорожку, и повороты, и вращения, и даже в заключительном такте не устрашилась глубоко откинуться назад, полагаясь только на силу рук партнера. 
   Безупречно белая форма Николая, полуцыганский наряд девушки и умело исполненный танец выглядели чем-то вроде эстрадного представления. Танцующая публика непроизвольно остановилась и стала смотреть только на них. Следующим танцем без перерыва был фокстрот. Теперь, уже немного освоившись и более понимая друг друга, они станцевали  этот танец  еще  более уверенно.
Едва кончился танец и музыка оборвалась, как к ним подошел полноватый паренек, как он представился «крутильщик музыки»,  и обратился  к Николаю и его партнерше.
     - Товарищ моряк, вас как зовут?
     - Николай, а что? Мы как-нибудь танцевали не так?
    - Нет, что вы, все так. А нельзя ли, чтобы вы с Аллой станцевали вальс-бостон, а то у нас его никто толком не умеет.
    - Я, пожалуйста, - усмехнувшись, сказал Николай, ожидавший, что их пришли ругать, - но вот, что скажет Алла?
     - Я, знаете, не очень… Но если вы уверенны в себе, то я согласна.
     - Не беспокойтесь,  в себе я уверен. И в вас тоже.
   - Тогда я сейчас по трансляции объявляю, что показательный танец вальс-бостон танцуют… Вы сами-то откуда? 
  - Из Ленинграда.
  - Курсант морского училища?
  - Точнее Военно-морского.
  - Ну, все, я побежал, и парень скрылся в комнатке рядом со сценой, откуда он крутил свои пластинки.
Через некоторое время из репродукторов донесся его голос:
   - Товарищи танцующие, сейчас вам станцуют показательный танец вальс-бостон Николай,   из ленинградского Военно-морского училища, и всем вам известная Алла Белецкая.
  Зазвучала музыка вальса-бостона «Вдали», под которую прекрасно пел Сабадашев. Николай и Алла застыли на минуту в классическом па, предшествующем  началу танца, а затем поплыли по залу в волнах трепетно трогательной мелодии. Алла вначале несколько раз сбивалась на шаг простого вальса, но Николай незаметно исправлял ее ошибки, а заканчивали танец они уже, как настоящие мастера. Молодежь  бурно зааплодировала  им, на что Николай, имевший немалый опыт выступлений на сцене, полушутя, полусерьезно  ответил поклоном, а Алла, как бы принимая его игру, сделала книксен.
      Николай уже хотел было до конца вечера оттанцевать с Аллой, но вдруг появилась Галя и, как ни в чем ни бывало, взяв Николая за руку, сказала:
  - Извини, никак не отпускали с репетиции. Мы готовим концерт в подшефном совхозе.  Скоро выезжать, а у нас еще ничего толком не готово.
  Николай посмотрел в сторону Аллы. Девушка стояла в неопределенном ожидании.
  - Извините, - сказал Николай, - вы прекрасно танцуете, но вот Галя – это моя девушка.
    Алла иронически изогнула губки и ушла в свой угол, не сказав ни слова.
   - Я больше не хочу танцевать, - категорически заявила Галя, -  и, к тому же, мне далеко отсюда до дома. Надеюсь, ты меня проводишь?
   - Ну, естественно. Только бы надо предупредить Юру.
  И они направились к выходу. В это время в дверях клуба показались Лена и Юра.
   - Вы что, уже уходите? – спросила Лена      
   - Да, ты же знаешь, сколько мне отсюда добираться до дома! - Галин довод был достаточно убедителен, и пары распрощались
    По дороге к Галиному дому Николай все пытался выяснить, почему она вдруг так переменилась к нему? Но Галя неизменно избегала  прямого ответа на вопрос. Вместо этого она спрашивала его, когда он заканчивает училище, куда его направят после окончания,  где он будет жить на новом месте, ну и далее все  в том же духе.
    - Училище я заканчиваю зимой этого года, а куда направят, это уж как решат там, «наверху». Скорее всего,  на Север или на Дальний Восток, на Тихоокеанский флот.
    - А мне ведь еще два года учиться в институте. Интересно, и что же мне делать?
    - Но ведь как-то люди выходят из положения. Найдем выход и мы.
    - А что у тебя с волосами?
    - А что у меня с волосами? – не понял вопроса Николай.
    - Куда делись твои волосы?
    - Да я просто подстригся перед практикой. Я всегда так делаю. Вот, еще не успели подрасти.
Николай снял фуражку и провел ладонью по топорщимуся ежику волос.
    - Надо бы все обсудить с мамой, а она сейчас живет за городом, у тети Шуры. Они там помидоры на продажу разводят.
    Наконец, они подошли к Галиному дому, стоявшему посреди небольшого двора.
    - Вот тут я и живу. Второй этаж, квартира 11. Приходи завтра часа в два.   Вот завтра и поговорим. До свиданья!
   Галя подставила щечку для поцелуя и быстро скрылась в подъезде своего дома.
   К дому Штарко Николай добирался долго, так как с этой глухой Шахтерской улицы в позднее время транспорт, видимо, совсем не ходил. Когда он, наконец, вошел в Юркину квартиру, было уже без нескольких минут двенадцать. На пороге его встретила Юркина мать, уткнув «руки в боки»,  она сурово произнесла:
    - У нас так долго молодые люди не гуляют, тем более гости.
Юрий бросился защищать Николая:
    - Да   брось  ты,   мать.  Он  девушку  провожал,  она   аж  на Шахтерской улице живет. Оттуда и местный-то не сразу дорогу найдет.
   - Ну, хорошо, - примирительно сказала Алина Николаевна, на первый раз прощается.
   «Интересно,  а что будет на второй раз?», -  усмехнувшись про себя, подумал Николай.
   На следующее утро сразу после завтрака Юра пошел  на встречу с Леной. Они договорились с ней покататься по Днепру на теплоходе. Николай не мог к ним присоединиться, так как был  связан свиданьем с Галей. Около часа он просматривал взятую с полки старинную книгу об истории Молдавии, каким-то чудом попавшую в эту квартиру, где и книг-то почти не было. Там он нашел много интересного. Например, что первая письменность, оказалось, появилась в Молдавии, первой создавшей свою государственность, а не в Валахии, и первые книги в ней  были изданы на кириллице, когда Валахия, нынешняя Румыния, не только не имела своей письменности, но даже не имела государственного устройства и четко очерченных границ.  Первые деньги тоже стали чеканиться в Молдавии, то есть в Молдове, как тогда ее называли, при Стефане Великом. Выходило, что именно молдавский язык лег в основу  румынского языка, а не наоборот, как считают западные историки. Николай жил в Кишиневе целый год, и учился там в  восьмом классе. Так вот, учительница молдавского языка усиленно внедряла в учащихся мысль, что молдаване говорят на румынском языке. А оказывается, она вводила их в заблуждение. Почерпнув столь важные исторические сведения, Николай взглянул на часы, понял что пора, оделся и вышел из дома. По пути ему попался на глаза Русский драматический театр. Огромная  афиша возвещала о том, что сегодня в театре идет спектакль «Давным-давно» в сопровождении музыки и песен Тихона Хренникова. 
   «Возможно, - подумалось Николаю, - театр Гале больше по душу, чем танцы, и мы найдем, наконец, то, что нас сблизит». – Он забежал в кассу театра и купил билеты.      
 Днем, при действующем транспорте, добраться до Галиной улицы оказалось не так уж и сложно. Николай пришел намного раньше назначенного времени, и чтобы не пугать Галю и ее домочадцев неожиданным появлением, присел на лавочке в ближайшем сквере. Погода все еще стояла хмурая. Дождь словно раздумывал,  пойти или не пойти. Было тихо и прохладно. Точно в два часа он постучал в квартиру №11. Двери  открыла двоюродная сестра Гали Лиза и остановилась на пороге. Она и в молодые-то годы, в Судже,  не отличалась красотой, а за вредный характер ее не называли иначе, чем Лизка. Сейчас она  стала и вовсе какой-то оглоданной, с редкими рыжими волосами, с провалившимися щеками и большим острым носом. Лизка стояла в дверях и не приглашала Николая войти в комнату.
      -  Здравствуй, Лиза! – с некоторым удивлением воскликнул Николай, увидев ее здесь – А что,  разве Гали нет?
      - Гали нет. Она еще не приехала с тетиной дачи.
      - Но мы же с ней  договорились.
      - Мало ли что договорились. Могут же  у девушки  поменяться планы.
    - Ясно. Как говорится, «обидно досадно, да ладно». Передай от меня Гале привет. До свиданья!
  - Нет, постой, Коля! - крикнула Лизка, догоняя Николая. – Ничего тут не ясно. Просто они там с матерью и тетей наверно  с помидорами завозились, да так и не решили, что делать с тобой. Галя просила передать, что если не успеют решить сегодня, как быть, то завтра все прояснится обязательно. Она приедет, скорей всего, сегодня вечером. Ты приходи завтра, можешь даже пораньше, чем сегодня. Она обязательно будет!
    Чувствовалось, что самой  Лизке понравился этот подтянутый крепкий парень.
    - Странно, -  сказал Николай, остановившись на ступеньке, - получается, что я чуть ли не навязываюсь в женихи. Будто и не было целого года переписки, в которой, кажется, решилось все. И вот из трусости, что ли, теперь мне боятся сказать правду, пусть и неприятную, но позволяющую принять какое-то решение. Ведь могла бы Галя и намекнуть, что, мол, приезжать не надо.
    - Коля, я тебя понимаю, но у Гали, как и у ее матери, такой характер, все у них в голове меняется, как ветер. Приходи завтра, я тебе говорю.
   - Ладно, посмотрим, -  буркнул Николай. - До свиданья! - и стал медленно спускаться по лестнице  в таком состоянии, будто ему только что отвесили пощечину.
    Пообедав днем в ресторане, он побродил  по главной улице города, проспекту Карла Маркса, посидел в одном из скверов, которые во множестве были раскиданы по всему городу, спустился по пологому зеленому  склону  к  самой  кромке  берега  Днепра,  долго  смотрел на  его сероватые, в пасмурный день, дышащие угадываемой мощью, медленно катящиеся воды, а к семи часам пришел в театр. Пьеса Николаю очень понравилась, особенно песни. Артисты играли замечательно. Он не раз замечал, что иногда провинциальные артисты играют так вдохновенно, с такой самоотдачей, которую не часто встретишь и в столичных театрах. Так, в  свое время ему очень понравилась игра артистов Брянского театра, театра Нижнего- Новгорода, а вот теперь еще и Днепропетровска. Народу в театре было немного. Всё публика больше семейная, пришедшая парами, или уж вовсе пожилая. Молодежи, казалось, не было вовсе. Николай сидел почти один в целом ряду, высвечиваясь в своей белой форме «белой вороной» на фоне темных кресел и пестро одетой публики.               
    Спектакль шел  недолго, и к Юрию домой Николай возвратился довольно рано. Юрий пришел позже и сразу накинулся с вопросом:
   - Ну, как там у тебя?
   - А никак. Завтра должно все решиться.
   - Опять завтра! А сегодня где были ?
   - В театре. Смотрели спектакль «Давным-давно».
   - Понравилось?
  - Очень! Не в каждом ленинградском театре так сыграют,  серьезно говорю.
   - Пойти завтра с тобой, что ли? Ну, надо же  Гале сказать внятно: «да» или «нет».
    - Не надо. Сам разберусь. В таких делах посредники не нужны. У вас-то как с Леной?
    - Слушай, такая девчонка, я тебе скажу! Обалдеть! Увидишь Галю, передай ей от меня огромное спасибо за Ленку. Я б тут месяц проболтался бы на этих «скачках», и точно – ничего бы не нашел. А тут прямо, как с неба -  в первый же день!
    На следующее утро Юрий снова убежал к Лене сразу после завтрака. У них был намечен какой-то новый «план культурных мероприятий». Николай стал собираться сразу после их ухода. Он надел белую форму и стал искать желтые ботинки, которые вчера вечером намазал купленным желтым гуталином и начистил до блеска также  купленной им сапожной щеткой,  поскольку  в доме таковых не водилось. Странно, но ботинок нигде не было. Николай спросил о ботинках Петра Терентьевича, сидевшего за  столом в «зале», так называли главную комнату квартиры.
   - Не знаю, - как-то испуганно ответил Петр Терентьевич, прикрывая лицо газетой, - спроси у мамы, - у «мамы» означало – у жены.
   Николай вышел в коридор, и тут из кухни ему навстречу вышла Алина Николаевна.
    - Алина Николаевна,  а где желтые ботинки? - наивно спросил Николай, - я их вчера почистил и поставил вот здесь, - и он даже указал, где именно.
   Алина Николаевна смерила Никлая с ног до головы неприязненным взглядом и грозно сказала: «Ботинок нет!». Потом повернулась и снова скрылась в кухне.
   От этой неожиданной грубости у Николая загорелись щеки. Он зашел в ванную, переоделся в черные брюки, а чесучовые брюки, аккуратно сложив, сунул в чемодан. Это было последний раз в жизни, когда он их надевал.
   Вырвав лист из записной книжки, он написал,  чтобы о нем не беспокоились, он поехал к  Гале. Лист он положил на полочке под зеркалом, приложив к нему пятьдесят  рублей. Потом, улучив момент, когда мать Юрия на кухне громко заспорила с сестрой о том, что готовить на обед, Николай незаметно выскользнул из квартиры.
    Выйдя на улицу, он сделал несколько шагов по направлению в сторону остановки, откуда отправлялся транспорт к Галиному дому, но потом вдруг резко повернул назад и впрыгнул в  удачно подвернувшийся троллейбус, идущий к вокзалу.
  Уже лежа на полке поезда Днепропетровск – Ленинград, Николай невольно возвращался мыслями ко всему, что произошло в Днепропетровске. Он не мог простить себе того малодушия, которое он проявил в самый первый день встречи с Галей. Неужели ее поведение при встрече не было достаточным основанием, чтобы тут же, не заходя к Штарко, уехать обратно в Ленинград? А уж после странной отлучки Гали на танцах вообще не стоило ее дожидаться. Либо уж набраться «храбрости» и дотанцевать до конца вечера с Аллой, а потом демонстративно пойти ее провожать. Правда, тут Николая охватывали сомнения: было бы это по-мужски или просто по-хамски? Но вот приход к Гале на следующий день, он считал, было, непростительной ошибкой. Подумать только, Лизка, которую он знал с детства, даже не пригласила его в дом. А может быть, там была Галя? И все это было какой-то непонятной и унизительной для него игрой? И вдруг его осенило! Да, может быть, все  куда проще, и напрасно он пытается тут разобраться в загадочной изменчивости девичьей души:  им нужен «муж-мужик», который будет помогать выращивать помидоры для продажи! Господи! Как просто!
       С такими невеселыми мыслями Николай вернулся в Ленинград. Часов в десять он уже был у себя на Старо-Невском. Лег на кровать, чтобы добрать то, что недоспал в поезде. Потом вскочил, освеженный десятиминутным сном, побрился, умылся, почистился с дороги и вышел из дома, направляясь позавтракать в свое любимое кафе на углу Литейного и улицы Белинского.   
    В утренний час в кафе народу было немного. Николай взял  чашечку кофе и три пирожка с мясом, которые в этом кафе готовили мастерски. Расположившись за мраморным столиком, он машинально жевал пирожки и запивал их кофе, не переставая думать о пережитом в Днепропетровске, о зря потраченных деньгах, без которых трудно будет обойтись в оставшиеся  двадцать пять суток отпуска, о горькой необходимости искать снова девушку,  которая  согласилась  бы отправится с ним хоть на край света, ну, например, в Лиинахамари (есть такое местечко на Севере), вместо того, чтобы разводить помидоры на продажу где-нибудь  «на «теплом-теплом юге». Занятый этими мыслями он не заметил, как кто-то  занял место за столиком напротив него.  Николаю так  хотелось пить, что он выпил все кофе значительно раньше, чем были съедены пирожки. Надо было сходить за новой чашечкой кофе, но официантки здесь сейчас же убирали «ничейную посуду» с остатками пищи. Так что оставлять пирожки на блюдце без присмотра было опасно. Николай поднял глаза, и тут только до него дошло, что  напротив него расположилась молоденькая девушка с румяным личиком, обрамленным светлыми кудряшками волос. Ее светло-голубые глаза  встретились с глазами Николая, и она тут же прикрыла их ресницами.
   - Простите, - обратился к девушке Николай, - мне бы надо взять еще  чашку кофе, да вот боюсь, как бы официантки не убрали мои пирожки. Присмотрите, пожалуйста, я быстро.
       - Хорошо, -    с готовностью отозвалась девушка, - я посмотрю.
    - Спасибо, - сказал Николай, возвращаясь с чашкой кофе,  - мои пирожки были под надежной охраной. А вам тоже нравится это кафе? - спросил он девушку, которая, уже не пряча глаз смотрела на него.
      - Да, очень. Я всегда захожу сюда, когда закрыта наша столовая.
      - То есть, как это «ваша»?
      - Столовая  моего техникума. Это кафе от него ближе всего.
      - А-а, значит, вы учитесь в  техникуме?
      - Да. Я уже пишу диплом. Приезжала сегодня на консультацию.
    - И я тоже, считайте, дипломант. Только я начну писать диплом с первого сентября. А сейчас я в отпуске. 
     - Везет вам. Лето в этом году хорошее. Не надо и на юг ездить. А мне вот в такую погоду - сидеть над дипломом! Да еще рядом  с Павловским парком. Сплошные соблазны.
    - Вы живете в Павловске? Так мы с вами почти соседи. А моя мама живет в Пушкине. Я как раз сейчас и собирался  к ней поехать. Если не возражаете, поедем вместе?
    - Да нет, конечно.  Если вы хотите…, пожалуйста.         
Всю дорогу до Павловска они проболтали в каком-то радостном состоянии узнавания друг друга, и все у них каким-то образом совпадало: и любовь к одной и  той же музыке, и к одним и тем же книгам, кино, артистам. При этом в ней не было той заносчивости, которую порой напускают на себя девушки из институтов, особенно, из наиболее пристижных.

 Глава двадцать первая.               ТАНЯ


  Уже подъезжая к Павловску, они, наконец, вспомнили, что пора познакомиться. Девушку звали Таня, и жила она, собственно, не в Павловске, а где-то в промежутке  между Пушкиным и Павловском,  в большом деревянном доме с обширной верандой. Весь участок, на котором находился дом, был обнесен не очень высоким, но плотным забором. Дом находился недалеко от Павловского вокзала, но к нему можно было подъехать и из Пушкина на автобусе или просто дойти по длинной и очень живописной улице Маяковского.
    Весь  остаток своего отпуска Шатков провел с Таней. Где они только не побывали за эти августовские дни. Кажется, в Ленинграде не осталось ни одного музея, в который бы они не заглянули, ни одного пригорода, в котором бы они не побродили, и даже сходили в турпоход с  ребятами из отцовского кружка юннатов в прекрасное место  Шапки. Накупались в тамошнем озере, напелись песен у костра, ловили рыбу, варили уху и объедались печеной картошкой.
   Однажды, когда Николай, как обычно, провожал Таню до ее дома, калитка в заборе неожиданно растворилась чуть раньше, чем они подошли к ней, из калитки вышел плотный среднего роста мужчина с грубыми чертами лица, с густыми черными прилизанными волосами, крупным носом и  густыми бровями из-под которых жестко смотрели серые настороженные глаза.
  - Ну, наконец-то явилась! – сердито сказал он, обращаясь к Тане так, будто Николая и не было вовсе. – Гуляешь, значит? А кто техникум будет заканчивать?  Хватит, давай домой!
  - Да ты что, папа? – покраснев от стыда, почти со стоном произнесла Таня.       - Это же Коля. Я тебе о нем говорила.
      - Говорила. Только он, вишь, какой из себя. Офицер, считай. Не пара ты ему. Не пара. Бросит он тебя. Помяни мое слово! Ну, ладно, Таха, это твое дело, но смотри, как бы он тебя с дитем не оставил. Эти красавцы от девок отбою не знают. А в случае чего – раз  - и укатил не то в Мурманск, не то во Владивосток. Ищи его там. Ну, а ты сам-то как? По серьезному, али так, пошлындаться только? – обратился он к Николаю.
   Николай не ожидал такой встречи. Ему и в голову не могло прийти, что у такой скромной пусть еще немного простоватой, но явно тонкой души  девушки может быть столь откровенно грубый неотесанный родитель. Глубоко оскорбленный  словами Таниного отца Николай стоял в растерянности, не зная, как на все это отвечать.
   - Ваша дочь прекрасная девушка, - начал Николай с трудом преодолевая желание сейчас же уйти отсюда. – Я ее люблю. Я не знаю, как сложатся наши отношения, но  вы можете быть уверены, что я ее не обижу. 
   - Слушай, как тебя… Николай, ты уж извиняй, что я вот так сразу  - быка за рога. У меня Таха с умной головой родилась. В техникуме-то все до единой только пятерки! А два сына, ну, хоть ты их убей, а учиться - ни в какую. Даже десятилетки не кончили. Так у меня вся надежа на Таху. Она ж у меня всем взяла и умом и наружностью. Знаешь, как я ее люблю? Скажи, ляг за нее под поезд – лягу – и не в одном глазу. В общем, давай, заходи. Погляди, как мы живем. Не барский дом, понятно, но все, чего надо, есть: и телевизор там, и тот, что пластинки крутит – все как положено.
      Николай колебался. После такого грубого приема, вроде бы, надо было бы уйти, не вступая с Таниным отцом ни в какие разговоры. И в то же время было бы подло бросить Таню в такой момент. 
  - Коля, правда, давай зайдем. Маме я рассказывала о тебе, и она будет  рада тебя увидеть. Она у меня очень добрая.
  «Дочь за отца не отвечает» неожиданно подумалось ему, и он, преодолевая возникшую неприязнь к Таниному отцу, вошел вслед за Таней в дом. 
   Внутри дом оказался просторным с  высокими  потолками, с большой прихожей, с большой гостиной и примыкавшей к ней кухней. Из гостиной еще две двери вели во внутренние комнаты. Из одной из них на шум голосов вышла Танина мать, невысокая хрупкая женщина – полная противоположность своему мужу. Она была такой же светловолосой, как дочь, с добрыми потускневшими глазами и выглядела  старше мужа. Мать сразу подошла к Николаю, обхватила теплыми сухими  ладонями его руку и сказала:
   - Так ты и есть Коля? Таня-то мне про тебя все уши прожужжала. А я, вот, Танина мама, Нина Ивановна. Ну, и познакомились, значит.  Садитесь к столу. Я сейчас все приготовлю. Миша, давай сходи в погреб, принеси  бутылёк да огурков, грибочков, капустки к закуске,  – и мать ушла на кухню. 
Тут же неожиданно появился и младший брат Тани Виктор. Среднего роста, темноволосый, с чистым белым лицом, с плутоватыми, искрящимися глазами, он сразу понравился Николаю.
    - Витя, -  сказал он, протягивая руку Николаю, - Танькин брат. Считаюсь младшим после Сашки, но старше Танюхи.
  - Николай, - улыбнувшись Витькиному представлению, представился Шатков. 
  - Во! Мать, - сказал Виктор, когда Нина Ивановна вышла из ухни с горкой тарелок, - видала какого мичманца себе Танюха отхватила?
   - И не отхватила, а нашла, какого уж Бог послал. Да и  не зарекайся до времени, - осадила Виктора Нина Ивановна.
Пока Нина Ивановна расставляла тарелки, Таня разложила вилки и ложки и расставила рюмки. Затем Нина Ивановна принесла из кухни большую кастрюлю и из нее  положила в каждую тарелку картошки с мясной подливой.
  Николай, поглядывая на Михаила Егорыча, отца Тани, мучился опасениями, что  ужин перейдет в большую пьянку. Но опасения его оказались напрасными: кроме одной бутылки чистейшего самогона на столе ничего спиртного больше не появилось.
   Егорыч, на правах хозяина разлил самогон по рюмкам, и высоко подняв свою рюмку над столом, произнес:
  - Ну, что? Первую предлагаю за морской флот!
Никто не возражал, и все дружно выпили. После первой же рюмки Егорыч стал неостановимо говорлив, при этом легко перескакивал с одной темы на другую.
   - Вот, Николай, почти вся наша семья. Нету только старшенького, Сашки. Вроде, как старший, должон пример подавать, так нет, связался черт знает с кем и бродит апосля работы до позденй ночи. Учиться - ни за что! ФЗУ кончил на штукатура – и все. Говорит, ему и этого хватает. Витек, он аж до девятого продержался. Я уж на него стал надеяться. А он возьми, да пойди вслед за братом. Каменщиком стал на стройке. А теперь вот за ум взялся пошел учиться на монтажника-высотника. Каждый день в Питер ездит.
    - Что учится – то хорошо, - вставила свое слово Нина Ивановна, - да профессия уж больно опасная.
    - Волков бояться – в лес не ходить, - решительно осадил жену Михаил Егорыч. – Зато и деньги будет получать приличные. Квартиру получит. Я вот экскаваторщик. На стройке работаю. Зарабатываю – не жалуюсь. У меня же глаз как алмаз. Ценят. Одно душу дерет – ворует начальство по черному. И кирпич тащит, и лес – и все себе на дачи. А попробуй, вякни. Сам же в дураках и окажешься. Нигде никакой справедливости не добиться. Третий год на очереди стою за холодильником. И вот  уже больше года у меня третий номер! Как это понимать!  Вроде у нас все равны, а значит, находятся люди поравней меня. Ну, ничего, зато Таха у нас институт кончает.
    - Да ладно тебе, папа, какой там институт, - запротестовала Таня. – До института еще далеко. А пока только техникум.
- Зато какой! Кораблестроительный! Это тебе не шутки. Еще какой институт, может, и послабже будет. Татьяна - это наш свет!
   - Ну, а мы с Сашкой, значит, тьма! - засмеялся Виктор.
   - Это уж как сказать. Тебя, я думаю, Танька-то за уши вытянет. Все ж таки, ты все больше в ее сторону поглядываешь. А вот как Сашку образумить – вопрос?
      Неожиданно в двери постучали.
   - Это кого ж нелегкая несет в такой поздний час? – недовольно пробурчал Егорыч и пошел открывать. Оказалось, что пришли два его дружка и каждый со своей бутылкой «Московской».
    - Ты уж извиняй, Егорыч, но видим, окно во всю светится, вот и зашли на огонек, -  так и расстелился учтивостью один из дружков. – К тому же и воскресение завтра.
    - Ну,  заходите, коли пришли. А у нас уже и так один гость имеется. Так что гостем больше, гостем меньше – без разницы.
 Пришедшие были товарищами Михаила Егорыча по работе. Один постарше его - Петя, другой помоложе - Сергей. Сергей был у Егорыча напарником на экскаваторе. С их приходом беседа оживилась. Выпивали, закусывали, рассказывали анекдоты, смеялись над глупостям творимыми молодым инженером, над жадностью прораба, над приписками учетчиц работ, и всё вместе подзадоривали «моряка» выпить еще и еще, считая, что моряки - первые  мастера по части выпивки, но Николай, почувствовав, что им выпито достаточно,  решительно сказал «нет». 
   - Да что ты, моряк или баба, - ударил по самолюбию Николая Петя, потянувшись через весь стол, чтобы налить водки Николаю. Но тут вдруг рюмку Николая накрыла рука Михаила Егорыча:
   - Сказали вам «хватит»! Значит,  хватит. Это ты, Петька, пьешь без разбору. А тут человек, видишь, себя соблюдает. Да ему еще в Питер на электричке добираться. А ваши «подарки» мы и без него прикончим.
   Под конец заспорили, где лучше служить в армии, во флоте или в авиации. Мнения разделились и по пьяной лавочке спорили горячо и шумно. Николай с Егорычем были за флот, Петя, как бывший авиатехник – за авиацию, Сергей, демобилизовавшийся  старшим сержантом, - за армию.   
    - Коля, - тихо шепнула Таня, - собирайся, а то на последнюю электричку опоздаешь.
   -  Ну, мне пора, - сказал, вставая, Николай. – Спасибо за все, до свиданья!
Все встали и протянули руки для прощания, говорили какие-то хорошие слова, за что-то хвалили, ну, в общем, стали друзьями до гроба, как и полагается после русского бесшабашного застолья.  Виктор долго держал руку Николая, и все приговаривал: «А ты ништяк, парень!»   Последней подошла к Николаю Нина Ивановна, взяла Колину руку и тихо сказала: «Приходи чаще к нам, сынок», - чем растрогала Николая чуть ли не до слез. Таня проводила Николая до калитки, они поцеловались долгим поцелуем, потом она повернула его лицом к дороге, чуть толкнула в спину и сказала смеясь: «Ну, беги!»
 А через три дня началась дипломная лихорадка. Высшее командование решило сократить сроки обучения, и начало с того, что курсу, на котором учился Шатков, сократили время на написание диплома почти в два раза. Ребята работали в зале дипломного проектирования, не разгибая спины. Время для встреч с Таней было немного, но она все понимала и встречала его всегда с какой-то светящейся радостью, и Николай боялся даже вслух произносить то слово, что беспрестанно стучало у него в мозгу:  «родная». С Таней можно было поехать и в Лиинахамари, и прямо на Северный полюс.
   Дело двигалось к выпуску, надо было срочно решать и свой «личный вопрос»,  так что пора было познакомить Таню с родителями. Сначала он решил показаться  с Таней у матери. Воспользовавшись неожиданным, весьма либеральным нововведением – разрешением увольняться дополнительно еще и в среду, Николай заскочил на минуту к матери и предупредил, что зайдет в субботу, чтобы познакомить ее с девушкой, с которой он, видимо, и разделит свою офицерскую судьбу. Мать сразу же нахмурилась:
     - Опять какая-нибудь разбитная девчонка вроде Нади.
    - Нет, на этот раз, напротив, очень скромная девушка, и боюсь, что она не понравится тебе именно из-за скромности.
   - Может быть, и не понравится. Мне непонятно другое. Почему ищешь кого-то там,  на стороне, когда вокруг столько прекрасных девушек из хорошо нам известных семей?
     - И кто же это?
    - Ну, хотя бы Эсфира Евстрахова. Девушка из порядочной семьи. Отец профессор, мать преподает в институте. Кстати, Эсфира вчера была у меня. Я ведь ее первая учительница. Принесла мне букет цветов, передала привет от родителей. Теперь их семья живет в Москве, а она остановилась здесь, у знакомых. И все расспрашивала о тебе. Вы же с ней, я помню, дружили в школе. Она даже приходила к нам в гости. Вы как-то раз наелись с ней вишен из бутыли с вишневой настойки, и она так опьянела, что ее пришлось уложить у нас немного поспать,  прежде чем проводить домой.
   - Да, конечно помню. А когда я был уже на первом курсе, мы с ней всегда встречались на школьных вечерах. И с ней я проходил первые танцевальные азы.  А как уехала в Москву, так след ее и потерялся. Кстати, я знаю, что она приехала в Ленинград, но  тут есть одна маленькая деталь. Она остановилась у Славки Таранова. Ты же его помнишь, мы с ним три года учились в одном классе, и даже вроде бы дружили, но потом разошлись и стали чуть ли не врагами. Так вот, после отъезда в Москву, она все время переписывалась со Славкой, а мне, на мое письмо, так и не ответила. Так что я и не знаю, с чего это она вдруг  через шесть лет  вспомнила обо мне. 
       - А Катя Лебедева? Прекрасная девушка…
     - Мама, прекрасных девушек так много, что можно всю жизнь находить все прекраснее и прекраснее. Я вот, нашел такую, извини, не профессорскую дочь, и в субботу приду с ней. Так что до субботы. Я побежал. У меня билеты в кино. До свиданья!
   В субботу, едва только мать открыла двери и увидела Таню, как Николай понял, что Таня матери не понравилась, хотя она и старается этого не показать. Их прихода  уже ждали. На столе все было приготовлено для чая: расставлены кружки с блюдцами, посреди стояла большая плетеная корзинка с пирожными, на небольшом столике у стены во всю кипел электрический чайник. Но первым блюдом оказались вареники с творогом и сметаной. Мать внимательно присматривалась к Тане, и взгляд ее был строгим и неприветливым. Тане не часто приходилось бывать в интеллигентской среде, и поэтому, естественно, она чувствовала себя стесненной, а строго изучающий взгляд Колиной матери делал ее еще более замкнутой.
   За чаем, элегантно откусывая и запивая чаем кусочки пирожного, мать стала рассказывать давно известные Николаю эпизоды из свой молодости. В молодости мать была необычайно красива. К тому же она была и умна, что редко сочетается с красотой. Гимназию она кончила с серебряной медалью, чем заслужила право сразу же стать учительницей в первых классах гимназии. Благодаря красоте, ее часто приглашали на балы в дворянские семьи. Она была хорошо знакома с сестрами знаменитого рода Милорадовичей, бывала в гостях у богатого помещика, кадета Ширкова, и даже у кого-то из потомков князей Барятинских. Многие молодые люди из дворянских фамилий ухаживали за ней, но сословные барьеры не позволяли даже и надеяться на что-то более, чем простое ухаживание.
Поэтому молодость ей вспоминалась и как нечто прекрасное: эти балы, изысканные кавалеры, готовые на богатые подарки ради короткого любовного романа, но тут же покидавшие ее, когда она, местная мещаночка, начинала надеяться серьезные отношения.
      - Вы, Таня не знаете, как оскорбительны эти сословные различия. Вам, молодым невозможно представить себе, что значит, ощущать себя человеком второго сорта. Именно потому, что революция сломала сословные рамки, я приняла революцию с радостью, без колебаний. Но надо отдать должное и Милорадовичам, и Ширкову, они  всегда относились к  крестьянам по-человечески. Ширков даже освободил крестьян до Указа императора, за что был отправлен в тюрьму. Поэтому когда красные пришли и стали громить помещичьи усадьбы, то крестьяне сами стали на защиту домов Милорадовичей и Ширкова и не дали их разграбить.
    В общем, все, казалось бы, идет хорошо, но когда Николай,  помогая матери отнести посуду, пришел на кухню,  она с горьким вздохом сказала ему:
        - Какую же ты простушку нашел себе! И что ты с ней будешь делать? С ней же даже поговорить не о чем.
     - Как ты можешь так говорить! – возмутился Николай. – Ты же ее совершенно нет знаешь. Она не сказала еще ни одного слова.
        - В том-то и дело, что ни одного слова так и  не сказала.
    Николай не стал спорить, а просто, из вежливости, пробыв еще несколько минут за ничего не значащим разговором,  сказал, что им пора, и они, распрощавшись с матерью, пошли гулять по пустынным улицам уютного городка.
     Отец же, напротив, принял Таню сразу и безоговорочно.
    - Эта девушка будет тебе надежной подругой в жизни, -  вынес он твердое решение.
    Его новая жена, Елизавета Григорьевна, как преподаватель русского языка, сделала Тане несколько тактичных замечаний по неправильному произношению некоторых слов,  и Таня, хотя и раскраснелась от смущения, все же нашла в себе силы, чтобы не замкнуться и поддерживать разговор, насколько это было возможно. Вывод Елизаветы Григорьевны был обтекаемым: «Конечно,  видно сразу, что девочка  из простой семьи. То, чего недодали мать с отцом, не спрячешь. Но чувствуется, Таня очень способная девушка».
В общем, вопрос «семейного счастья» для Николая был решен.
         
Глава двадцать вторая.

                В СТРОЮ ОДНИ ЛЕЙТЕНАНТЫ

   - Мичман Шатков! - раздался мощный голос руководителя церемониалом производства  курсантов в офицеры. 
   Этот голос вывел Шаткова из раздумий, он чуть замешкался, приходя в себя, а потом с поспешностью выкрикнул: «Есть!» - и строевым шагом подошел к столу, с которого капитан первого ранга Ежелев взял диплом, кортик и погоны и объявил застывшему перед ним Шаткову: «Мичман Шатков, - приказом Командующего флотом вам присваивается звание инженер-лейтенант!».  С этими словами он передал в руки Шаткову диплом, кортик и погоны. «Служу Советскому союзу!» - громко произнес Шатков, четко повернулся «кругом» и встал в строй. Руки у него дрожали. На глаза навертывались слезы. Семь лет шел Шатков к этой цели, и не так  к цели получения звания лейтенанта, как к цели освобождения от ненавистной ему казармы. К сожалению, другого пути он не нашел. Да, он больше не мальчик. Он человек, которому будет поручена в управление сложнейшая техника, от которого будет зависеть жизнь многих людей, иногда не в меньшей степени, чем от самого командира корабля. Каким он сам будет командиром, он не знает, но он точно знает, что он будет другим, не таким, как все, что он никогда не забудет свободный дух маленького заштатного КБ,  майора  Краснянского и капитана Кириченко.   
      После раздачи дипломов, кортиков и вручения погон курсантский строй распустили, и мичмана пошли переодеваться в уже давно сшитую и подогнанную офицерскую форму. Через час они уже снова стояли на плацу, выстроившись в колонну по четыре. Под марши училищного оркестра они прошли церемониальным маршем перед знаменем училища и были, наконец, отпущены  в «самостоятельное плавание».
  Шатков отыскал среди гостей, приглашенных на церемониал посвящения в лейтенанты, Таню и, подхватив ее под руку, вышел из училища. Странные чувства охватывали его, когда они проходили вдоль длинного ряда училищных стен. Лучшие годы жизни были оставлены здесь в этом сером неприветливом здании. Было время, когда он месяцами оставался здесь  в замкнутом мирке этого не очень веселого заведения. Жгла, конечно, и обида за непомерно жестокое наказание, и все же он чувствовал, что училище это – жесткое, грубое, порой несправедливое, все же нечто родное: родное  друзьями, разделившими с ним годы его юности, любимыми преподавателями, многих из которых хотелось  по-сыновьему обнять  за то, что они, наперекор системе, не теряли своих лучших человеческих качеств  и тем самым  смягчали казенное равнодушие строевого начальства. А главное, они любили этих своих «мальчишек» и нередко приходили  им  на  помощь.  Такова,  как  и  училище,  вся   огромная жесткая,  иногда  даже жестокая, и в то же время добрая и отзывчивая,  родина их  - Россия.
               

 
Глава двадцать третья.               

                ВЫПУСКНАЯ ДРАМА

   Николай проводил Таню до автобуса, следующего до Павловска, а сам вернулся в училище за целой горой офицерского имущества, которое теперь необходимо было отвезти домой. С Таней они договорились, что она будет ждать его у электрички в Павловске, так как Николай не хотел показываться у нее в доме до выпускного бала, боясь, что там его обязательно заставят выпить в честь окончания училища, и он «нагрузится» спиртным  раньше времени.
  Едва Николай вышел из вагона, как Таня бросилась к нему, обняла, поцеловала и, прижавшись к нему, шепнула на ухо: «Какой ты у меня красивый!»
  - Ну, хватит, хватит, - мягко отстранив Таню, сказал Николай, не любивший проявления  нежностей на людях, - сегодня училище выпустило в свет почти двести таких «красавчиков»,  как я, а то еще и красивее. Ты у меня и сама красавица. Так что мне надо стараться быть не хуже. Ладно, это все шутки. Лучше скорее бежим к автобусу. Он всегда подходит точно к электричке.   
     Таня побежала вперед, лихо скатываясь с  железнодорожной насыпи по рыхлому снегу.
    - А ну, догоняй, - задорно крикнула она Николаю, которому в новой, еще не разношенной шинели  бежать было трудно, -  негнущееся сукно стесняло движение рук. Но все же Николай догнал Таню, и они вместе подлетели к только что остановившемуся автобусу.  Серое приталенное пальто с серебристым заячьим воротником, пуховая шапочка под цвет воротника, - все было так гармонично, так шло раскрасневшемся от бега юному Таниному личику, что весь путь до училища Николай не отрываясь смотрел на свою избранницу.
     В гардеробе училищного клуба Николай помог Тане раздеться,  и, стоя у приемного окна, с ужасом глядел на то, во что была одета Таня. Николай не мог поверить своим глазам. Видимо, желая поразить его и всех участников бала, Таня зачем-то собрала свои не очень пышные волосы в пучок по моде «а ля я ищу мужа», а вместо бального или простого, так ей идущего, любимого Николаем, красного платья с белым воротничком, перехваченного узким пояском с длинными концами, с небольшим декольте и  рядом пуговок-бусинок  по его краям, на Тане была надета  какая-то мешкообразная  «хламида» серо-зеленого цвета, одинаковая по ширине, что в плечах, что в талии.  А так как у Тани была довольно-таки  высокая грудь,  то мешковатое платье не только скрадывало ее точеную фигурку, но и делало ее неуклюжей толстухой. Платье безусловно предназначалось для плоскогрудых женщин, на которых оно, возможно, и смотрелось бы вполне прилично.   
    И Таня, и Нина Ивановна прекрасно умели шить. И все свои наряды Таня всегда шила себе сама или с помощью мамы. Николай не мог поверить, чтобы они вместе сотворили такое «чудо». Но чтобы не огорчать Таню сразу по всем статьям, Николай начал издалека.
    - Танечка, слушай, - начал он как можно непринужденнее, - а тебе больше идет, когда волосы просто выпущены, а не собраны в узел. Такой узел делают только дамы в годах. Давай я тебя расчешу. Таня послушно вынула скрепляющий гребень и шпильки, и сразу стала прежней юной Таней.
     - Ну, - подумал про себя Николай, - хоть лицо удалось вернуть! И то хорошо. А что это у тебя за платье, -  уже спросил он у Тани так, словно  интересовался  только его происхождением.
     - А это у нас импорт выкинули две недели назад. Все так расхватывали…
     - И ты тоже «расхватила», -   с усмешкой сказал Николай.
     - Да. А что? Тебе не нравится?
   - Ну,  как сказать… В красном платье ты бы выглядела лучше. А в общем, как часто говорит моя  мама, «в любом ты, душечка, наряде хороша».
    Наконец, они сдали свои вещи в гардероб и пошли в  училищный клуб.               
   Хорошо освещенный зал ослеплял блеском золотых погон, парадных поясов и кортиков, которые несли на себе более ста вновь испеченных лейтенантов. Танцевальный зал был заполнен монотонным гулом множества разговаривающих людей, из которого то и дело     вырывались отдельные голоса тех, кто звал затерявшегося товарища, кто не в силах сдержать эмоций, шумно приветствовал  пришедшего посмотреть на молодежь преподавателя,  громовыми раскатами смеха  собравшихся в  группы лейтенантов и их девушек, когда кто-то из группы выдавал очередную «хохму», вспоминая эпизоды из только что окончившейся  курсантской жизни.
  Николай и Таня стали поближе к стенке, чтобы осмотреться в этом золотом круговороте. Внезапно передними оказался Корчагин, державший в руках два мороженных  и торопившийся к своей девушке.
    - Чего вы здесь застряли? - на ходу бросил он. – Наши все вон там в углу. И Валька, и Виктор, и этот твой Веткин… В общем, пробирайтесь туда. Тань, а что  за «рубаха» на тебе, - сказал Женька, не обученный тонкому политесу, и вечно рубящий «правду матку в глаза», уставившись  глазами на ее платье.
    Корчагин хорошо знал Таню, так как  почти всегда бывал в компаниях вместе с ней и Николаем и привык видеть ее всегда одетую и просто, и нарядно. Таня смутилась и опустила глаза.
  - Иди, Женя, иди, ничего ты не понимаешь в женских нарядах, - взял Таню под свою защиту  Николай. – Ты посмотри, какой материал. Это же импорт! Заграница!
    - Импорт? – с сомнением произнес Женька. – Ну, вот вы вместе с «импортом» и давайте к нам.
     Корчагин убежал,  на бегу стирая платком с пальцев растекающееся мороженное. Николай не последовал его приглашению, боясь, что кто-нибудь из товарищей снова пройдется по неудачному Таниному наряду. Наконец, по трансляции прозвучало поздравление новому пополнению офицеров флота и зазвучала музыка. Николай подхватил Таню, крепко обнял ее,  смял отвесно ниспадающую материю Таниного платья, ощутив рукой ее тонкую гибкую фигурку, и повел танцевать.  Танцевали ни  в небольшом уголке в стороне от входа, где было и просторнее, и на который входящая и выходящая публика почти не обращала внимания. Таня, конечно, понимала, что причиной «скрытности» было ее злополучное платье, но стоически переносила все «тяготы флотской службы», как любил выражаться Николай.
   Николай же и вовсе успокоился: «Ну, подумаешь, - думал он, - платье одела не то. Но он-то знает Таню, какая она в других нарядах . Да и танцевать с ней – одно удовольствие. Она тонко чувствует волю партнера. Достаточно одного незаметного пожатия пальцем, чтобы она уже поняла, что задумал Николай. Правда, бальным танцам он ее еще не успел научить, но то, что она без труда справилась бы и с ними,  ничуть не  сомневался, было бы только где их танцевать.  Впрочем, он решил долго на танцах не оставаться. Надо было только проститься с товарищами, которые уже завтра отправятся   в отпуск, по своим домам, в разные уголки страны, а потом и вовсе разъедутся  по самым дальним  точкам морских границ Союза. А потом можно было сказать училищу «последнее прощай» и пойти провожать Таню до самого ее дома по бесконечной улице Маяковского. 
      Внезапно в зал словно ворвался какой-то вихрь - это в зал быстро вошла девушка в черном бальном платье в жемчужном ожерелье вокруг шеи и большим кулоном на золотой цепочке, сопровождаемая смехом и громкими голосами ее спутников. Девушка была необыкновенно хороша. Вся публика, находившаяся в зале,  невольно устремилась к ней  взглядами. Только что объявили вальс, и девушку тут же подхватил находчивый старший лейтенант, один из помощников командиров рот.  Николай замер на месте, совсем забыв о Тане. Он узнал в девушке Надю. И первая его любовь, и вторая, которая так обожгла его при последнем прощанье — все вместе в одно мгновение воспламенило в нем с неодолимой силой  прежнее чувство. Он смотрел на нее, не отрываясь, не замечая, что Таня вот-вот расплачется, от ощущения, что она здесь чужая. Эти чуть припухшие верхние веки, из-под которых светились черные, наполненные таинственным обаянием глаза, это слегка смугловатое, с очаровательными чертами,  лицо, обрамленное локонами черных кудрей, завораживало его.
     И все же Таня осмелилась взять Николая за руку и дрожащими губами произнести:         
    - Коля, давай уйдем отсюда. Я больше не хочу танцевать.
   - Да, да, - машинально ответил Николай, не отводя взгляда от Нади, - понимаешь, это моя давняя знакомая. Мы с ней… Мы с ней еще со школы… И столько лет не виделись. Просто надо сказать ей несколько слов.
     Николай сделал полшага вперед так, что выделился из круга тех, кто в их углу отдыхал от предыдущего танца. Пролетая по широкому кругу в быстром ритме танца вблизи Николая, Надя заметила его, и из-за плеча своего кавалера подала ему знак рукой.
   Едва кончился танец, Надя, на зависть всем волочившимся за ней офицерам, подошла к Николаю. 
    - Боже! Надо же, - воскликнула она,  подавая Николаю руку, - я не могла и подумать, что и ты тоже  в этом выпуске!  Удивительно совпадение. Я только неделю, как приехала в Питер. Прости, а это кто рядом с тобой?
     - Это моя девушка.
Надо отдать должное Наде, она ничем не выдала своего отношения к странному наряду Тани, а только  с изысканной вежливостью обратилась к ней с просьбой:
     - Простите, девушка, вы не одолжите мне своего кавалера на танец. Мы с ним когда-то давным-давно станцевались. Но теперь это для вас не представляет никакой опасности. Я вам верну его в целости и сохранности. Я очень прошу!
     - Пожалуйста, - едва слышно прошептала Таня.
Надя  взяла за руку Николая и повела в небольшой круг любителей объявленной мазурки.
    - А как же муж? – наивно спросил Николай.
    - Господи, о чем ты говоришь! Это уже пройденный этап. И кто говорит о муже на танцах? Я свободна. Свободна, как птица. Это тебя устраивает?
Раздалась музыка, и они помчались зажигательном танце. Потом был вальс-бастон, потом Николай уже хотел танцевать еще и еще, но Надя его остановила.   
    - Не надо больше, Коля. Иди за своей девушкой. Смотри, она уже уходит.
    Николай послушно бросился догонять Таню и нашел ее у самого гардероба и то только потому, что номерки от пальто были у него.
   - Извини, -  сухо произнес он, - но мы так давно не виделись, столько накопилось…Таня ничего не ответила. Одевшись, они вышли на морозный ночной воздух, и вроде бы на душе у Николая стало легче. Ему показалось, что он сможет преодолеть это настигшее его ослепление. Он взял Таню под руку, и они медленно пошли в сторону ее дома. Долго шли молча в направлении автобусной остановки.
      - И  что же будет дальше?- не вытерпев молчания, осторожно спросила  Таня.
    - Не знаю, - все еще оставаясь под впечатлением Надиных глаз, ее насмешливой улыбки, запаха ее духов,  прикосновения ее рук и этого редкого слияния в танце  в единое целое движений его и ее тела, неопределенно ответил Николай. – Да что она мне… Все в прошлом.
   «Надо бы забыть – и все!» – мысленно приказал он себе. В этот момент подкатил автобус, и  тут же открылись двери. – В общем, садимся и поехали!
    Неизвестно как бы разворачивались события дальше, если бы автобус довез их до самого Таниного дома, но он остановился, не доехав  до конца  улицы Маяковского, возле ортопедической больницы,  и водитель предложил всем выйти, объявив, что автобус идет в парк. До Таниного дома было еще сравнительно недалеко. Николай вел Таню под руку,  смирившись с мыслью, что сейчас они зайдут к Тане и ее отец, братья и мать начнут поздравлять его с лейтенантскими погонами. Что будет большая пьянка, что снова пойдут разговоры о ворах-начальниках, о том, кто и сколько может выпить, вспоминать, кто чего отмочил, перегрузившись водкой, и, главное уговаривать его не срамить флот и пить еще, еще и еще. Когда до дома Тани оставалось метров пятьдесят, на уходящей резко вниз дороге показался автобус, шедший из Павловска. Медленно взбираясь   на   горку,  он   страшно   урчал  выбивающимся   из последних   сил   двигателем, и   еле-еле подползал к горизонтальному участку дороги. Едва Николай увидел приближающийся автобус, его словно пронзило  током, и все доводы разума были мгновенно забыты. Осталась только мысль: это последний шанс сейчас же вернуться в училище и снова увидеть Надю. Николай махнул рукой водителю, и тот, не останавливаясь до конца, послушно отворил ему двери, видимо потому, что  в автобусе сидело всего несколько человек, и надо было дорожить любым дополнительным пассажиром. Николай крикнул Тане: «Прости! Тебе уже не далеко. До свиданья! Я буду завтра!» - и вскочил на ходу  на подножку. Дверь тут же закрылась, а автобус, выйдя на ровное место, быстро  набрал скорость.
     В танцевальный зал клуба Николай вбежал в тот момент, когда по трансляции объявляли, что играется прощальный вальс. Он уже подумал, что опоздал, что Надя уже ушла, но нет, она танцевала до последнего с каким-то армейским лейтенантом из помощников командиров рот. Но вот танец закончился, и Надя под руку со своим кавалером направилась к выходу, где и встретилась взглядом со стоящим у самых дверей Николаем. Ничуть не стесняясь своего спутника, приостановившись, она сказала:
    -  Ну, где ж ты пропадал, Коля? Меня уже провожают. Ты опоздал. Звони. Мой телефон не изменился. Надеюсь, ты его не забыл. Так что жду звонка. Пока! – и она чуть-чуть махнула ему  пальцами, затянутыми в кружевные перчатки.
      Николай шел к вокзалу, не чувствуя окрепшего к ночи мороза.  Ему было жарко от внутреннего огня, -  этой странной смеси вдруг нахлынувшего неодолимого влечения к Наде, смешанного чувства стыда перед Таней и перед сами собой, за то, что он не может справиться  с  своей рабской страстью, которая делает его, как он смутно чувствовал,  всего лишь игрушкой в руках этой молодой красивой, и, видимо, уже искушенной женщины. «Но с другой стороны, зачем ей играть с ним? - думалось ему.  -  А вдруг и вправду это любовь?».
     Всю ночь он мучился в сомнениях. Утром, не выспавшийся, с туманом в голове, Николай облился холодной водой, обтерся жестким вафельным полотенцем и твердо решил ехать виниться к Тане. Перед входом в Витебский вокзал,  увидел валявшуюся двухкопеечную монету,  поднял ее и, не сдержавшись, позвонил Наде из кабины  телефона-автомата. Надя подняла трубку: 
    - Кого это несет в такую рань? – спросила она сонным голосом.
   - Прости, Надя, что так рано. Это я….
  - А-а, это ты Коля! Не спится же тебе даже в отпуске. Ты мне позвони часов в пять. Вот тогда мы с тобой обсудим, что будем делать вечером. Может быть, где-нибудь потанцуем. А пока дай мне, пожалуйста, выспаться. До вечера!
   Николай повесил трубку, вышел из телефонной будки и остановился, глядя на огромный, обшарпанный массив Витебского вокзала. Здравый рассудок, казалось, нес его к вокзалу, но  безумная голова повернула его обратно к метро. Николай вернулся к себе в комнату, не раздеваясь, бросился на кровать и уснул. Проснулся часа в два, оглядел себя в зеркало и ужаснулся своего заспанного вида, измятой рубашки и брюк. Надо было срочно приводить себя в порядок. Николай нагрел полный чайник воды и пошел в школьный туалет. Там он помыл голову   водой из-под чайника, в большом школьном  умывальнике облился до пояса холодной водой и почувствовал  прилив свежих сил. Нагрел утюг, отгладил рубашку, отпарил брюки так, что стрелками на них можно было порезаться, и был готов к любому предложению Нади. Осталось только подождать условленного часа и позвонить.
     - Ну, наконец-то! - вырвалось у Нади, едва она услышала Колин голос, как будто она уже давно ждала его звонка.
      - Но сейчас еще без десяти пять, - возразил Николай.
   - Подумать только, какая «пунктуальность»! А что бы позвонить раньше? Ведь надо же где-то еще перекусить. Я дома ничего серьезного не готовлю. Давай встретимся у «Севера» через час. Это тебя устроит?
  - Конечно! –  взволнованно выпалил Николай, наполнившийся радостью оттого, что Надя, оказывается, его ждала. А он еще сомневался. -  Значит, она все еще любит его!
  Ехать от начала Старо-Невского до ресторана «Север» на трамвае было слишком долго. Ему посчастливилось поймать такси, и к «Северу» Николай приехал намного раньше условленного  срока. Он стал прохаживаться туда и обратно возле входа в ресторан, чтобы согреть ноги, обутые в легкие ботиночки, рассчитанные только на танцы. Как он ни всматривался к подходящей к ресторану публике, он все же не узнал Нади. Она сама подошла к нему и тронула за плечо.
    - Ты что же, меня не узнаешь? - с иронической улыбочкой спросила она.
     Николай изумленно смотрел на стоящую перед ним женщину:  она была одета в черное пальто с серебристыми пуговицами и с шикарным воротником из чернобурки, на голове у нее была замысловатая светло-серая шляпка, перехваченная широкой черной лентой с бантом. Каблуки ее черных туфель были так высоки, что она казалась лишь немного ниже Николая. Ярко накрашенные губы в бледном свете фонарей подчеркивали безупречную белизну ее лица. Николай на мгновение смутился. Такая женщина более естественно смотрелась бы рядом с адмиралом, но не с лейтенантом. Но Надя не дала ему времени на копания в себе, а подхватив его под руку, со смехом сказала:
    - Ну, пошли, пошли, а то я смотрю, у тебя уже и нос покраснел на морозе.
  В ресторане было многолюдно, но свободные места еще оставались. Они уселись за столик, и почти сразу к ним подошла официантка, видимо, оценив возможности чаевых у этой забавной парочки. Николай заказал все, что  предложила Надя: бефстроганов, свекольный салат с орехами и майонезом, бутылку «Токая», графинчик с водкой, мороженое и кофе.  Пока готовился заказ, Николай неотрывно вглядывался в Надю. Его не оставляло ощущение, что передним сидит не Надя, но женщина очень на нее похожая. Это совсем не та девочка, с которой он познакомился  четыре с лишним года назад и для которой он, курсант  четвертого курса Военно-морского  училища, был безусловным авторитетом. А теперь Надя, хотя и была моложе Николая на два года, казалась старше его и смотрела на него несколько свысока, иронически-снисходительно, как на неопытного юнца, влюбившегося в женщину старше себя по возрасту. Она стала еще красивее. Она прекрасно сознавала свою красоту, умела ею пользоваться, а потому была неотразима для тех, кто попал под ее обаяние.
    Вскоре официантка принесла им заказанные блюда. Выпив за встречу и закусив салатом по рецептам времен Петра первого, Николай, чтобы как-то стряхнуть с себя этот гнет небрежной покровительственности, которым был наполнен каждый жест, каждый Надин взгляд, стал то  рассказывать анекдоты, то смешные байки из морской жизни, то с юмором описывать свое бытие в Балтийске.   Надя смеялась искренне, заливисто, и тогда из-под ярко накрашенных губ обнажалась белоснежная блестящая полоска зубов.   
   Неожиданно заиграл оркестр. Ото всех столиков посетители потянулись к танцевальному «пятачку». Оркестр играл исключительно «нестандартную», а иногда и приблатненную музыку, большинство из которой Николай слышал впервые. Особый ажиотаж производила песенка «Пой Одесса, жемчужина у моря…». Ее исполняли снова и снова через каждые два три танца «по заказу посетителей». Мотив песенки был оптимистически залихватским и позволял каждому вытворять все, на что он горазд, от русского вприсядку до рок-н-рола.
   По всему чувствовалось, что ресторанная атмосфера Наде по душе. Когда они после очередного танца возвратились к своему столику, Надя, потягивая «токай» сказала:
  - Слушай, Коля, а давай уж останемся здесь до конца, Все равно теперь мы уже никуда больше не попадем. А здесь, мне кажется, довольно весело, и солист вполне приличный.
     Николай не спорил. Потом они что-то заказывали еще, что-то ели, что-то пили, и Николай, незаметно для себя, изрядно-таки захмелел, а Надю несколько раз приглашали на  танец мужчины солидного возраста, предварительно спросив у него разрешения. Надя тут же подхватывалась, говорила, не то, спрашивая у Николая, не то, отвечая  пригласившему, «можно», и уходила на танцевальный «пятачок». Николай оставался один за столиком, по глупости, гордясь тем, что его дама пользуется несомненным успехом. Так они «протанцевали» до самого  закрытия ресторана. Выйдя на  Садовую,  им посчастливилось попасть на один из последних  трамваев, который быстро довез их до улицы Римского-Корсакова, откуда до Надиного дома было совсем недалеко.  Перед самой парадной Надя, оглядев нетвердо стоявшего на ногах лейтенанта, сказала с усмешкой:
   - Ну, что? До дома-то доберешься? Трамваи уже не ходят. Да и такси сейчас вряд ли поймаешь. Может быть, переночуешь у меня?         
   - Да, конечно, - моментально трезвея, с внутренним трепетом произнес он.  Но как же родители?
     Николай, несмотря на сумбур в голове, вспомнил, как  он с товарищами однажды отмечал праздник  7-го ноября в Надиной квартире и как  мать Нади, отодвинув к окну стол, расстелила на полу старые одеяла и уложила спать всю компанию, сильно перегрузившуюся спиртным, опасаясь отпустить их в таком виде в город. Сами же родители и Надя спали в маленькой комнатке, служившей для них спальней .
       Надя рассмеялась:
     - Вот ведь какой кавалер мне попался! Девушка приглашает его к себе, а он спрашивает, о родителях! Родители с моим младшим братом давно получили квартиру на Международном проспекте, а эта квартирка осталась мне.
       - Прости, это у меня от завихрений в мозгах. Пиво не надо было пить. Ну, пошли.
    Они поднялись в квартиру по хорошо освещенной давно знакомой  Николаю лестнице, разделись в прихожей, глянули на себя в зеркало, привели в порядок прически, а потом Надя включила свет в комнате. Николай замер на минуту от удивления. Комнату было не узнать. Прекрасные обои голубоватого цвета с золотистым рисунком, под цвет им голубоватый диван с изогнутой высокой спинкой,  тяжелые стулья под стиль дивана, обтянутые такой же материей, огромное трюмо в промежутке между окнами, столик под которым поддерживался двумя ножками с затейливой резьбой и, главное, большая овальная люстра, переливающаяся сотнями разноцветных огоньков. 
     - Что, нравится? – озорно спросила Надя. – Это все «папуля».
     - Отлично! – вырвалось у Николая.
   Он знал, что отец ее занимает какую-то высокую должность в жилищном строительстве города, так что, в общем, такие превращения были вполне объяснимы. Он не догадывался, что под «папулей» Надя подразумевает своего «старичка-мужа», которому уже давно за сорок.
   - Ну, так, где тебя устроить? – насмешливо спросила Надя у Николая.
    Николай, все еще верящий в «чистую любовь» своей давней подруги, скромно указал на диван:
   - Если можно, то я и здесь пересплю.
   - Можно, -  чуть ли не зло произнесла Надя. - Можно даже в прихожей.
При этом она вошла в спальню и вынесла оттуда две простыни и одеяло, затем принесла еще и подушку. Застелив постель, грубовато, даже с каким-то оттенком раздражения сказала:
     - Ложись! Спи! – и ушла к себе  в спальню, оставив, однако, дверь приоткрытой.
Николай разделся, лег в постель, но заснуть не мог. Весь хмель выветрился у него из головы, и сознание присутствия рядом умопомрачительно притягательной женщины, запахом  духов и тела которой была заполнена вся комната, не давало ему ни минуты покоя. Он ворочался с боку на бок, но сон не шел к нему. Наконец,  он окончательно понял, что здесь он никогда не заснет: или надо идти к ней, или уходить. Он даже приподнялся на локте, обдумывая, на какой вариант решиться, когда вдруг дверь спальни открылась, и в темноте раздался насмешливый голос Нади:
    - Слушай, лейтенант, ты что, правду пришел сюда спать. Дурачок, иди сюда!
     Николай сорвался с постели и тут же у дверей спальни, задушив Надю в своих объятьях, стал неистово ее целовать. Потом, подхватив  на руки, он донес Надю до  постели и, сорвав тонкую шелковую ночную рубашку, завладел ее телом.
  Утром, когда Николай, наконец, очухался ото сна, Надя была уже на ногах и готовила завтрак.
     - Вставай, соня! - Крикнула она ему из комнаты. - Чай уже готов!
  Николай выскочил из спальни, улучив момент, когда Надя была в крохотной кухоньке,  сделанной из части прихожей, схватил свою одежду, нырнул в спальню, быстро оделся и вышел в комнату. Надя уже ждала его с полотенцем в руке:
      - Иди, протри глаза, - шутливо сказала она, - и будем завтракать.
     Завтрак был более чем скромным: по одному яйцу всмятку, по кусочку хлеба и по два  пирожных.
     - Не густо, - вздохнул Николай, приканчивая второе пирожное.
     - Ничего, до ближайшего кафе или ресторана дотянешь.
   Они оделись, вышли на  Римского-Корсакова, дошли до Садовой, сели на трамвай и через несколько минут были у Метрополя,  где и позавтракали  уже более основательно. 
    После завтрака Николай с Надей вышли на Невский и возле театральной кассы увидели афишу, сообщавшую о том, что сегодня в  Кировском театре идет  «Севильский цирюльник». Николай сразу загорелся идеей пойти в театр.  Надя неохотно, но согласилась. Николай тут же взял билеты, а чтобы скоротать время до театра, заскочили в  кинотеатр «Титан», на только что вышедший на экраны фильм «Дом, в котором я  живу». После кино направились к  ресторану «Москва», где решено было пообедать. Во всем чувствовалось, что «Москва» ресторан более высокого класса, чем «Север». Официантами здесь работали только мужчины, и достаточно опытные. Лейтенантские погоны Шаткова не вселяли в них никакого уважения, несмотря на то, он  что пришел с  блистательной женщиной. У них долго не  принимали заказ, а когда, наконец, приняли, то, казалось, тут же о них и забыли,  обслуживая даже тех, кто пришел значительно позже. При такой «заботе» «обслуги» вполне можно было опоздать в театр. Николай встал из-за столика, подошел к раздаче, где толпились  официанты в ожидании готовых блюд, нашел среди них своего «гарсона», отозвал его в сторону и негромко сказал: 
     - Мы торопимся в театр. Обслужи нас побыстрей, - и сунул в карман его белого пиджака тридцатку.   
- Сейчас! – с готовностью ответил, не чуть не смутившись, скрытый вымогатель. – Один момент!
И действительно, после «подачки» их столик обслужили моментально. Но все же времени до спектакля оставалось мало, так что пришлось взять такси.
    Трудно сказать какое бы впечатление осталось от оперы, если бы не великая музыка Россини и блистательная игра Николая Кривули в роли дона Базилио.  Он да еще Фигаро  (Морозов) тянули на себе весь спектакль, так как остальные голоса, мягко говоря, «не впечатляли». Зато каждый выход на сцену Кривули сопровождался оживлением в зрительном зале и даже аплодисментами.
   В антракте они спустились в театральное кафе, где основательно поужинали бутербродами с красной икрой, с колбасой, мороженым,  кофе, засидевшись до третьего звонка. На свои места они протискивались, когда свет в зрительном зале стал уже медленно угасать. В конце спектакля публика несколько раз вызывала артистов на поклон, появление Кривули сопровождались бурными овациями и криками «браво». Николай остался в восторге от оперы.   Наде опера, вроде бы, тоже понравился, и это обстоятельство, как  показалось Николаю,  еще больше их сблизило. От театра до Надиного дома было совсем близко, и они отправились пешком, обсуждая попутно все нюансы только что просмотренного спектакля. Николай, восхищенный игрой Кривули, не замечал в спектакле никаких недостатков, а Надя, напротив, с иронической улыбочкой  тушила огонь его восторга  критическими замечаниями.   
    - Ну конечно, прекрасная опера, кто же спорит,  но если бы не дон Базилио, там нечего было бы смотреть, - в противовес похвалам Николая, спокойно возражала  Надя.   
      - Да, но оперу, в основном, слушают!
     - Вот именно, в основном. А смотрели-то, все-таки, на дона Базилио. А уж Розина…Ну, сам подумай, трудно глядеть на толстую старую женщину и верить, что ее полюбил капризный и разборчивый молодой граф. Ты говоришь, что оперу слушают. Верно. И что же ты услышал от того же графа Альмавивы? Или от Розины?               
     Так  в спорах они незаметно и подошли к Надиной парадной, и Николай уже по-свойски хотел открыть двери, как Надя жестом его остановила:
      - Нет, нет, - непререкаемо произнесла она, - не надо. Я  устала. Мне надо отдохнуть. И потом еще совсем не поздно. Ты без проблем доберешься до дома. До свиданья, дорогой.  Извини, губы в помаде, - и она подставила Николаю щеку для поцелуя. – Ну, не грусти. Звони завтра.
  - Завтра обязательно надо где-то по-настоящему потанцевать.  До свиданья!
       Надя махнула Николаю рукой и скрылась в парадной.
Николай  еще какое-то время обескуражено стоял перед закрытой дверью, но так и не решился броситься вслед за Надей. К сожалению, ее холодность, ее равнодушие, так явно проявленные только что, ничуть его не насторожили, но даже еще более подогрели его слепое чувство. Трамвай дотащил его до дома далеко за полночь. Он разделся, лег в постель, и только в постели стал оценивать события прошедшего дня.
   - Что это? – пытался он объяснить сам себе. – Просто женские капризы? А может быть, у нее совсем другие планы? Но  тогда зачем она с ним возится! – и впервые сомнения разгорелись в нем с такой силой, и так же впервые за эти два дня, растянувшиеся, казалось,  в целые годы, отделившие его от прежней жизни, он вспомнил о Тане. – А что если завтра взять да поехать к ней?! Конечно, на него накинутся и Танин отец, и ее братья. Но надо все выдержать. Сказать, что просто был какой-то заскок в голове. Теперь уже все позади, и кроме Тани, у него никого нет. Они  простят.   
   С этой мыслью Николай и заснул. Но утром, едва проснувшись, желание увидеть Надю вновь пересилило все доводы разума. Он звонил ей и в полдень, и в час, и в два, и в три – никого. Только около четырех он, наконец, услышал в трубке Надин голос:
    - А, это ты, Коля? Извини. Я была у родителей. Приезжай. Танцевать будем в ДК Кирова. Там недалеко ресторан Балтийский. В нем и перекусим. Я жду.
    - Николай подхватил такси, и через несколько минут был у Нади. Она уже была одета, и стояла у зеркала, накладывая на лицо последние штрихи косметики. Николай хотел ее поцеловать, но она раздраженно отстранила его:
          - Да подожди ты со своими поцелуями! У меня на лице крем и пудра.
      Еще с полчаса провела Надя перед зеркалом, потом, торопясь,  надела пальто и они вышли на улицу.  Долго ловили такси, и первый раз пришлось воспользоваться услугами «частника», хотя «частников» Николай, как и все,  не любил, считая их чуть ли не буржуями. В ресторане пообедали под музыку, не торопясь, и вышли из него довольно поздно. Когда же подошли к ДК, то  в  кассе уже билетов не было, но Николаю удалось  купить билеты  «с рук». Однако большого удовольствия от танцев они не получили. ДК Кирова  собирал куда более простонародную публику, чем в ресторанах, да и попавших без билетов здесь, как всегда, было слишком много. Танцы превращались в простую толчею. Место освобождалось только тогда, когда  игрались бальные танцы, так как абсолютное большинство танцевать  их не умело, но, к сожалению,  такое случалось здесь крайне редко, как раз в угоду этому большинству. 
       Надя увела Николая с танцев  задолго до  их окончания.
    - Детский сад! – нервно вырвалось у нее на выходе из ДК. – Ничего кроме примитивного фокстрота, так усвоить и не могут. Раньше здесь не допускалось так набивать залы. Духота ужасная. Протолкнуться невозможно. 
   - Да, конечно, - согласился Николай, - надо было идти в ДК Связи. Там все-таки комсомольский патруль. У них  порядок. 
  - Да бог с ними, с этими танцами. Комсомольцев мне только и не хватало.          Пошли лучше поужинаем в «Балтийский».
     Николай глубоко вздохнул, так как те небольшие деньги, что он получил при выпуске, катастрофически таяли, но безропотно согласился.
     В ресторане было ослепительно ярко и шумно. Публика здесь была специфическая, – в основном, моряки дальнего плавания, как простые матросы, так и судовое «начальство» в черных тужурках с широкими золотыми нашивками на рукавах. Николай предложил Наде самой выбрать из меню то, что ей понравиться, и вскоре их стол был заставлен разными блюдами и двумя графинами – с вином и водкой. Небольшой оркестрик играл почти без перерывов, выполняя бесчисленные музыкальные заказы за деньги, которыми  «богатые» моряки щедро одаривали оркестрантов. После первого же танца  Николая с  Надей, его партнерша была замечена морскими ловеласами. Один за другим подходили наодеколоненные «морские волки» в шикарных нейлоновых рубашках, прочерченных узкой полосой черного галстука, чтобы попросить у Николая разрешения станцевать с его «девушкой». Николай еще не успевал ответить, как «его девушка» уже поднималась навстречу  «просителю» и уходила с ним на танцевальную площадку. Николай, закипая обидой, одиноко сидел за своим столиком и смотрел, как Надя, не стесняясь, прижимается всем телом к очередному партнеру, как будто его, Николая и вовсе нет в зале. Наконец, оркестр объявил перерыв. Надя раскрасневшаяся, возбужденная танцами присела  к столу и со смехом сказала:
     - Ну, наконец-то можно спокойно поесть.
Она,  аккуратно разрезая лангет и запивая его вином, стала весело рассказывать о смешных приставаниях ее партнеров и о том, каких только предложений она от них  не услышала. Николай,  хмуро послушав ее болтовню минуты две, прервал ее на полуслове:
   - Надя, давай поговорим серьезно.
    - Серьезно? О чем? – удивилась она.
    - Я думал… Ну, я хотел сделать тебе предложение.
    - Это что? Жениться что ли? – Надя рассмеялась. – Кто о чем, а ты все о женитьбе. Такие вопросы в ресторане не решают.  Вот выйдем из ресторана, тогда и поговорим. Дай спокойно поесть, а то сейчас снова начнутся танцы. Что-то ты не пьешь? – Надя наполнила рюмку Николая водкой из графинчика. –  Не сердись и не гляди на меня этаким букой. Давай выпьем за мир!
     Николай чуть пригубил рюмку и поставил ее на стол. Он чувствовал, что Наде он совсем не нужен, и был в полной растерянности, не зная на что решиться. Вновь заиграла музыка. Кто-то уже устремился  к ним, чтобы  пригласить Надю, но она сразу же взяла Николая за руку и сказала: «Пошли!»
    Николай нехотя поднялся из-за стола и пошел с Надей, все еще подчиняясь ее воле. Надя привычно прижалась к нему всем телом, но эта ее близость, не пробудила в нем никакого чувства. И тут  у него вспыхнуло твердое желание вырваться из этой, казавшейся такой сладкой неволи. Он, не выдавая ничем задуманного, дотанцевал с Надей танец, даже посмеялся над тем, как моряки швыряются деньгами, стараясь перебить  друг у друга заказ на танец, и вернулся с Надей к своему столику. Надя едва успела допить бокал вина, как  тут же к ним подлетел моряк с четырьмя широкими золотыми нашивками на рукаве, и попросил у Николая разрешения станцевать с его «дамой». Надя вопросительно посмотрела на Николая, на что он с нарочитой галантностью ответил: «Пожалуйста! С большим удовольствием!» -  Надя не обратила внимания на язвительный тон, с каким это было сказано Николаем, подхватилась и вошла с моряком в круг танцующих,  привычно прильнув  партнеру всем телом.
Николай с минуту понаблюдал, как многоопытный кавалер что-то шепчет Наде на ухо, потом взялся за меню, быстро подсчитал сумму заказа, положил на стол деньги с учетом чаевых, и вышел из ресторана  на Большой проспект Васильевского острова. Какой-то припозднившийся троллейбус подобрал его и довез до пощади Восстания, откуда он пешком добрался до дома.
      Раздевшись, он лег на свою по-походному жесткую  постель, подложил руки под голову и стал перебирать перипетии последних четырех дней.
Какое же безумие было попасться на удочку этой красивой умелой хищницы! А Таня…? Что же он натворил? Неужели это он? Скажи ему кто-нибудь две недели  назад, что он способен так поступить, он бы грубо его осадил. Такого не могло быть!  А что теперь? Чистое Танино личико обрамленное светлыми локонами волос неотвязно стояло перед его глазами. Что делать? Что делать? Надо поехать к Тане, сказать, что это было какое-то минутное наваждение. Прежняя любовь сыграла с ним злую шутку. В общем-то, он однолюб. Прежняя любовь так неожиданно проявилась в нем. Но теперь он чувствует, что по-настоящему любит только ее, Таню. И самое страшное, что  это было правдой, правдой сейчас только окончательно для него открывшейся. Она должна его понять, поверить и простить. Должна!  Она простит. Да, ее домашнее окружение - не из лучших. Но ему жить с ней, а не с ее родителями. А она прекрасная талантливая девушка. Он вспоминал, как  Таня всегда очень переживала, если вдруг допускала какие-то ошибки в словах или в поведении, будучи в гостях или в театре, и, чувствуя, что Николая порой это огорчало, говорила, положив руки ему на плечи, и преданно глядя в глаза:
   - Коленька, все это пустяки. Я всему научусь. Я буду любить тебя, и стану такой, какую и ты будешь любить!
       Все! Решено! Завтра я еду к ней. А там будь, что будет.
  Утром, позавтракав в булочной-кафе, на Старо-Невском, Николай  собрался было ехать в Павловск, но вспомнил, что Таня уже работает в  каком-то заведении по проверке газовой аппаратуры. Поэтому ее надо ждать после конца рабочего дня на дороге к ее дому. Зайти в дом к Тане и вступить в тяжелый разговор с ее родителями и братьями он не решился. Чтобы скоротать время,  Николай поехал к своему отцу. И первое же, что тот спросил, было: «А где Таня?»
    - Таня уже работает, - стараясь не выдать своего волнения, ответил Николай. – Вот сразу от вас поеду ее встречать.
         - И куда же тебя все-таки распределили? Так ты мне и не сказал.
        - Да пока оставили в Ленинграде. У меня же свободный выбор. Но все говорят, что закрепиться здесь вряд ли получится. Об этом думать надо было еще до окончания училища. Кое-то  уже сумел устроиться. Скорее всего, пошлют на новостроящиеся корабли, а там уж куда судьба укажет. Скорее всего, на Север.               
     - Не лучше ли было сразу получить распределение на Черное море? -  вмешалась Елизавета Григорьевна.      
      - Лучше, - согласился Николай. – Да вот соблазн остаться в Ленинграде подвел.
  Елизавета Григорьевна приготовила обед, и Николай, отобедав, отправился  в Павловск.
    Сначала он хотел ожидать Таню на платформе, но сразу понял, что в огромной толпе народа, выходящего из вагонов электрички, он может ее и не заметить. Поэтому он прошел дальше вдоль железной дороги, до  тропинки, по которой Таня обычно спускалась к дому. Ждал долго. Стало уже совсем темно. К ночи резко похолодало.  Ноги у Николая, обутые в легкие  ботинки, совсем окоченели.  Так и не дождавшись Тани, он возвратился в Ленинград.
   Купив булки, колбасы, масла, устроил ужин у себя дома, боясь расспросов  о Тане и от матери и от отца. Весь вечер ему не давала покоя мысль: «Как же это он мог ее не встретить? Может быть, она возвратилась раньше? А может быть, прошла домой другим путем, вдоль дороги на Пушкин?». Ответов, естественно, не было. Чтобы отвлечься от саднящих душу вопросов, он пробовал читать. Чтение отвлекало на какое-то время, но потом тревожные мысли наваливались с новой силой. Лег он поздно, долго ворочался, прежде чем забылся тревожным, не приносящим бодрости сном. Утром, едва позавтракав, пошел на Невский и из телефонной будки позвонил Чаенко.
   - Ты чего это в такую рань? – удивился Валентин. – Я только что проснулся. Еще и не одевался. 
      - Да боялся, что ты куда-нибудь укатишь. Отпуск все-таки. Слушай, мне надо бы срочно с тобой переговорить. Я тут совсем запутался в «личных вопросах». Голова идет кругом.
      - Ну что ж приезжай. Обсудим. Что-нибудь придумаем, - оптимистично заключил Валентин.
    Купив, «на всякий случай», бутылку «Московской» и торт, Николай отправился к Валентину на Васильевский остров.
  Мать Валентина, Нина Николаевна, встретила его радушно, со своими обычными  шуточками:
    - Во! Явился  - не запылился. То разогнать вас с Валькой сил не было,  а то пропал совсем. Лейтенантом-то еще ни разу и не показывался. А ну-ка, дай посмотреть на тебя. Ну, хорош, хорош. На тебе форма сидит, как влитая. Даже не похоже, что ты пять дней отраду, как офицер.
   - Да это все моя знакомая портниха «виновата», - смущенно оправдывался Николай. – Как она говорит: «У  вашей формы «углы» надо поубирать, чтобы одежда к телу прилеглась».
      - Ну, ладно, мама, - прервал Нину Николаевну Валентин, - потом ты еще с ним наговоришься, а сейчас нам срочно надо кое-что обсудить, – и он  увел Николая в свою комнату.
  Закрыв двери, Валентин усадил Николая за небольшим столиком напротив себя и Николай, не скрывая даже малых деталей, рассказал всю историю четырех злополучных дней, которые он прожил после выпуска.
  - Да-а, - протянул Валентин, выслушав «эротические похождения Николая», - вот уж точно мужья и влюбленные, узнают о  проделках своих жен и возлюбленных  самыми последними. Да я про эту Надьку еще от Зеленина слышал - от старлея, что со мной в сборной по волейболу за училище играл. Муж ее, вроде уже в приличном возрасте, какая-то шишка на Севере. Деньги заколачивает. А она находиться почти все время на «свободных гастролях». В Доме офицеров она фигура уже известная, а потому  и прискакала к нам на выпускной бал «салаг» ловить. Ну, ты Коля, и дал! Никогда бы не подумал, что именно ты попадешься на такую приманку. А мы-то с Женькой тебе завидовали! Такая девушка у тебя!
    - Ну, а сейчас-то что делать?
    - Ты пробовал с ней поговорить?
   - Ждал ее вчера часа три на тропинке, по которой она всегда  домой ходит, но так и не дождался. Замерз намертво.  Как она прошла мимо меня? Не знаю.
   - А может быть, она заметила тебя и сама не захотела с тобой встречаться? Нет, тут уж надо идти к ней домой. Повинную голову, говорят, меч не сечет, и выслушать про себя все, что скажут тебе и родители, и Таня. Может, и простят. А может, и  нет. И все же, я думаю, попытаться надо.
      На том и порешили. Потом разговор перешел на то, как и где можно устроиться  служить Ленинграде, и оба пришли к выводу, что таких юнцов, как они, нигде и никто не ждет, а потому путь их неизбежно лежит либо на Север, либо на Дальний Восток. 
   Пока «офицеры» решали сложные «стратегические вопросы», Нина Николаевна приготовила им роскошный обед со всевозможными видами приправ и солений собственного приготовления, то есть всем набором того, что давала дачная земля. Под такую закуску пригодилась и принесенная Николаем «Московская». Выпили по рюмочке за окончание училища, за счастливую службу и за удачу. Последний тост Валентином явно предназначался для Николая, но ничего не подозревавшая Нина Николаевна тоже пригубила рюмочку.
После обеда, попрощавшись с Ниной Николаевной и Валентином, Николай поехал в Павловск, с твердым намерением пойти на то, чтобы вынести тяжелые нелицеприятные объяснения с родней Тани, да и с ней самой.
     Выйдя на перроне Павловского вокзала из электрички, он увидел среди высадившихся пассажиров Таниного брата Виктора, видимо, возвращавшегося с курсов высотников,  и догнал его. С Виктором у Николая  с первого дня знакомства установились самые дружеские отношения, и  он надеялся, что предварительный разговор с Виктором приоткроет хотя бы немного ту обстановку, что царит сейчас в их семье.
      - Виктор, здравствуй! – сказал Николай,  тронув Виктора за рукав.
      - А-а, ты?  Чего тебе надо?
  - Виктор, я бы хотел объяснить то, что произошло, - сухим заплетающимся языком начал Николай.
      - А ничего объяснять не надо. Вот морду бы тебе набить…
   - Прости, я понимаю, что виноват, - торопливо  говорил Николай, чувствуя, как  сухо, неубедительно звучат его слова, - но, понимаешь, нашло что-то. Это трудно сейчас просто так объяснить. Не зря говорят, если Бог хочет наказать человека, то он отнимает у него разум. Как хочешь, меня суди, но только пойми, я люблю Таню. Я только ее и  люблю.
Виктор остановился и внимательно посмотрел на Николая.
     - Может,  ты и не врешь, - без прежней злости произнес он, - кто тебя знает. Ты мне нравился. Но теперь это уже разговор  в пустой след. Уехала Таня.               
      - Как уехала? –  не понял Николай.
     - А вот так и уехала. Взяла в Райкоме комсомола направление, получила какие-то там подъемные и укатила в Братск. Она целый день ждала тебя. Ты ж обещал, что придешь завтра. Переживала страшно. А вчера уехала.  До Питера провожал ее только один я. Сказала на прощанье, что, если дам тебе ее адрес, то вообще домой писать не будет. Это она так только с виду такая безответная, а характер у нее жесткий, в отца.  Так что о Тане тебе лучше и не думать. Ну, все! Я пошел.
     Виктор быстро дошагал до края перрона, по крутой лестничке спустился на железнодорожное полотно, прошел вдоль него несколько метров и свернул на тропинку, ведущую к дому.
    Николай еще трижды подходил к дому Тани. Первый раз  едва успел увернуться от встречи  с Михаилом Егорычем. Второй раз два часа проторчал даром, а на третий раз, наконец, увидел, как из калитки с авоськами выходит Нина Ивановна. Именно с ней-то он и хотел поговорить. Она единственная, кто мог еще помочь ему. Николай догнал Нину Ивановну уже на улице Павловска при подходе к магазину и окликнул. Нина Ивановна оглянулась и посмотрела на него грустно и без малейшего удивления.
   - Ну, здравствуй, сынок, - тихо и с ноткой сочувствия произнесла она. Я все знаю. Мне Виктор рассказал, как ты поджидал Танюшу у электрички. И видела я, как ты топтался на другой стороне улицы. Боялась, кабы ты на Михаил Егорыча не нарвался. А это не хорошо было б... Я и адрес тебе уже было приготовила. Но  получила от Танюши письмо, что к прошлому она возвращаться не хочет. Там, пишет, хорошие ребята подобрались, и там ее ценят. А «он», ты, значит, пусть не пишет. Я к нему никогда не вернусь. Так что, плохи твои дела, сынок. И хоть вижу, что сильно ты переживаешь, но адреса дать не могу. Прощевай! Храни тебя Господь! - и Нина Ивановна повернулась в сторону магазина.
   - Нина Ивановна! - задыхаясь от волнения сказал Николай, тронув Танину мать за рукав, - Вы-то хоть простите! Я Таню всю жизнь не забуду. И ей напишите, что я прощения прошу у нее. И желаю ей счастья!
    - Ох, что ж вы наделали, дети вы неразумные! - с тяжелым вздохом тихо произнесла Нина Ивановна. - Оба такие красивые... Вам бы..., она вынула платок и утерла выступившие на глазах слезы. - Хорошо, сынок, все отпишу. Ну, ступай.
 Через месяц Николай был назначен командиром БЧ-5 (механиком) на новенький тральщик, только что спущенный на воду, а еще через три месяца его корабль был отправлен по Беломорско-Балтийскому каналу на Север. Сидя на стоящих вдоль шкафута ящиках с боцманским инвентарем,  под ярким майским солнцем в ожидании наполнения очередного шлюза, Николай оглядывал открывающуюся с высоты шлюза  панораму  гор, полей, лесов, покрывшихся ярко-зеленой весенней листвой, и непрерывно думал о Тане, от которой он уплывал все дальше и дальше. А спустя еще две недели, его корабль прибыл в холодный и загадочный Мурманск.  Вот так и началась холостяцкая служба  лейтенанта Шаткова на Северном флоте.
               
  24.04.10.