7. 2. Прелат Апостольского престола Ч. 2

Освобождение

     Смерть И.С. Сталина (5 марта 1953 г.), как и следовало ожидать, вызвала среди заключённых большие надежды на амнистию. Действительно, 27 марта 1953 г. был принят указ Президиума Верховного Совета СССР "Об амнистии". Инициатором этого указа был Л.П. Берия. Явление, на первый взгляд, удивительное: как это может быть, чтобы палач амнистировал своих жертв?! Однако знакомство с этим документом вносит предельную ясность. Пунктом № 3 этого указа предписывалось "Освободить из мест заключения, независимо от срока наказания, осуждённых: … мужчин старше 55 лет и женщин старше 50 лет, а также осуждённых, страдающих тяжёлым неизлечимым недугом". Казалось бы, прелат подходил под это определение. Однако пункт № 7 гласил: "Не применять амнистии к лицам, осуждённым на срок более 5 лет за контрреволюционные преступления, крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и умышленное убийство". Таким образом, в соответствии с этим указом освобождались мелкие и средние уголовники и злостные хулиганы (что сразу же привело к резкому всплеску преступности в стране).  Что касается политических, то следует отметить: менее пяти лет за контрреволюционные преступления (вся 58-я статья) давали крайне редко. Тем не менее, политические заключённые продолжали надеяться на амнистию.

     Значительно больший ажиотаж и воодушевление вызвало среди них осуждение Л.П. Берия. 7 июля 1953 г. Пленум ЦК КПСС принял постановление "О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берия". Высшие партийные руководители обвиняли его в том, что он "пытался поставить министерство внутренних дел над партией и правительством, использовать органы МВД в центре и на местах против партии и ее руководства, против правительства СССР". Более того, бывшему всесильному министру была инкриминирована организация "шпионажа за руководителями партии и правительства" с целью установить, "где бывают руководители партии и правительства, с кем они встречаются; были организованы подслушивание и запись их <телефонных> разговоров и т.д.". О незаконных репрессиях в постановлении было сказано лишь вскользь, причём речь шла только об осуждённых партийных и государственных функционерах: "Берия тайно от ЦК и правительства давал задания местным органам МВД, чтобы они контролировали партийные организации, фабриковали лживые материалы на партийных работников, а также на партийные и советские организации. Тех же честных коммунистов, работников МВД, которые считали неправильными эти антипартийные установки, Берия подвергал репрессиям". О незаконных арестах и осуждениях в масштабах всей страны и речи не было. Тем не менее, постановление о "разоблачении" Л.П. Берия вселило в сердца миллионов заключённых большие надежды на скорое торжество справедливости.

     В Минеральном лагере первые заключённые услышали об осуждении Берия уже 10 июля 1953 г. по радио. Весть об этом молниеносно распространилась по лагерю, вызвав шок у администрации и надзирателей и лихорадочное возбуждение у заключённых. Практически сразу же начались послабления режима: были сняты номера с одежды заключённых и решётки с окон бараков. Особенное воодушевление у политических вызвал перевод в апреле-мае 1954 г. из "Минлага" в Мордовские лагеря узников-иностранцев для последующей отправки домой. Как рассказывал прелат, все его товарищи по несчастью начали ждать скорого освобождения.

     Действительно, после "разоблачения" Л.П. Берия в составе Прокуратуры СССР был создан отдел по спецделам, занимавшийся амнистированием и досрочным освобождением заключённых, в основном, политических.
 
     3 сентября 1955 г. вышел указ Президиума Верховного Совета СССР "О досрочном освобождении из мест лишения свободы инвалидов, престарелых, лиц, страдающих тяжелым неизлечимым недугом, беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей". 13 января 1956 г. за подписью заместителя начальника отдела по спецделам Прокуратуры СССР, Государственного Советника юстиции III класса В. Самсонова было отправлено письмо начальнику Минерального лагеря, в котором говорится, что согласно указу от 3 сентября 1955 г., "Пастор [А.Я.]  подлежит освобождению из заключения по возрасту, в связи с чем прошу Вас сообщить, освобождён ли Пастор из ИТЛ и куда направлен". В ответном письме (от 31 января 1956 г.) начальник 10-го лагерного отделения подполковник Савицкий сообщает, что "вопрос об освобождении из-под стражи Пастор Альфонса Яновича, 1890 года рождения, находится на решении в МВД  СССР". Каким было это решение, пока оставалось неизвестным.
 
     Конечно, прелат не знал об этой переписке. Однако время шло; определённые изменения в лагерных порядках происходили, но о самом главном – об амнистии – ничего не было слышно; эйфория постепенно проходила. Тогда заключённые начали писать жалобы. Не был исключением и Альфонс Пастор.

15 сентября 1955 г. прелат написал "Жалобу" в Генеральную Прокуратуру "на незаконность осуждения" с просьбой пересмотреть его дело. В моём семейном архиве сохранился черновик этого документа. В качестве основного доказательства своей невиновности А. Пастор приводил следующий довод. Все обвинения, выдвинутые ему на следствии, касаются того времени, когда он не был советским гражданином, а жил в Латвии, признанной суверенным государством в том числе и Советским Союзом. Поэтому судить его надо по законам свободной Латвии (но он эти законы не нарушал), а применять "обратную силу закона", принятого в СССР, нельзя. Далее. Его обвиняют в том, что он был депутатом Сейма. Но и в этом случае он не совершал преступлений против советских законов, т.к. "сейм не может считаться общественной буржуазной группой или организацией, осуществляющей какую-либо антисоветскую деятельность, а является государственным учреждением, за участие в котором меня нельзя судить по Советским законам без неправильного, незаконного применения их". То же касается и его участия в деятельности партии христианских крестьян и католиков, тем более что партия "антисоветской деятельностью не занималась, а работала, строго соблюдая свой Устав и программу", которые имеются в следственном деле. Далее, А. Пастор ещё раз подчёркивал, что не сотрудничал с немецкими оккупационными властями и вместе с ними не ушёл из страны, "когда ожидался приход Советской Армии и восстановление советской власти в Латвии ". Прелат акцентировал внимание прокурора на том, "что уговаривал и других не покидать места своего постоянного проживания". В конце своего заявления прелат, упомянув про "бериевские незаконности", ещё раз убеждал, "что Советской власти ничего плохого не сделал и, будучи актированный 2 группы инвалид, не сделаю". Конечно, в его жалобе всё было логично, за исключением одного – самого факта обращения в Генеральную Прокуратуру. У советского суда и прокуратуры была своя логика.

     Сейчас это кажется наивным, но тогда политические заключённые действительно верили в то, что могут добиться справедливости, особенно учитывая разоблачение и казнь Л.П.Берия и его подручных. С позиций сегодняшнего дня мы понимаем: дело не в персонах, не в личности Сталина, или Ежова, или Берия. Дело в политическом режиме. Дело в диктатуре, но, конечно, не пролетариата, и даже не КПСС, а верхушки этой партии. А вопросы досрочного освобождения политических заключённых в этой верхушке решались с большим трудом. Очень скоро прелату пришлось в этом убедиться.

     Прошло более полугода со времени отправки письма в прокуратуру. 27 марта 1956 г. прокурор отдела по спецделам Советник юстиции Ефремов рассмотрел жалобу и дело прелата и пришёл к выводу: "Учитывая, что в совершённом преступлении  Пастор  изобличается вещественными доказательствами, статьями из газет и личными показаниями на предварительном следствии, [учитывая] тяжесть совершённого преступления и личность осуждённого", "жалобу  Пастора  Альфонса Яновича о пересмотре дела оставить без удовлетворения, надзорное производство прекратить и дело сдать в архив". В тот же день уже знакомый нам Советник юстиции III класса В. Самсонов это постановление утвердил, о чём и было сообщено прелату. Таким образом, А. Пастор опять не был освобождён.
 
     Тремя днями раньше этого решения (24 марта 1956 г.) вышел указ Президиума  Верховного Совета СССР "О  рассмотрении дел  на  лиц,  отбывающих  наказание  за  политические,  должностные  и  хозяйственные преступления". Ещё через три месяца комиссия Президиума ВС СССР под председательством Н. Вахнина, проверив в соответствии с этим Указом "обоснованность осуждения лиц, отбывающих наказание в Воркутинском  ИТЛ", постановила: в отношении Пастора А.Я. "Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР об освобождении от дальнейшего отбытия меры наказания".

     О реабилитации речь не шла. Указанное постановление датируется 24 июля 1956 г. Именно эта дата приводится в более поздних документах (1989 и 1991 годов) о реабилитации прелата как дата его освобождения. По-видимому, отсюда она перешла и в справочную литературу. Однако, как мы только что видели, этой датой помечено не постановление об освобождении, а только решение о возбуждении ходатайства о нём. Какое решение было принято по этому ходатайству, мне неизвестно. Могу только констатировать, что лист с этим документом испещрён штампами с различными датами: 13, 15 и 27 сентября. Какие действия прокуратуры, и какие конкретно документы скрывались за этими штампами, мне пока также неизвестно. Вероятно, какое-то "движение" по этому ходатайству всё же было. Но решение об освобождении прелата было принято по другому документу.

     В ответ на моё обращение в МВД по Республике Коми с просьбой выслать материалы, касающиеся заключения и освобождения Альфонса Пастора, Информационный центр этого МВД, а позже Информационно-архивная группа Управления по конвоированию Республики Коми направили мне письма, в которых  со ссылкой на "учётную карточку заключённого Пастора А.Я." были приведены следующие данные. 7 июня 1956 г. администрация Минерального лагеря перевела прелата в Воркутинский ИТЛ (видимо, в ожидании решения МВД по Указу от 3 сентября 1955 г). Здесь он дождался решения Верховного Совета СССР от 14 сентября 1956 г. о снятии судимости по Указу от 3 сентября 1955 г. (не об этом ли говорит дата "15 сентября 1956 г." на постановлении о возбуждении ходатайства об освобождении?). Следует отметить, что решение ВС СССР от 14 сентября 1956 г. было принято на основании Постановления Пленума Верховного Суда СССР от 20 марта 1953 г. "Об условиях погашения судимости для осуждённых, освобождённых от наказания до истечения срока, установленного приговором". В постановлении разъяснялось, что в случае освобождения по амнистии или определением вышестоящего суда – судимость погашается "исходя из сниженной меры наказания, а не той, которая была назначена приговором". А если досрочное освобождение от наказания произошло по причине болезни осуждённого, по зачёту на работах (например, в случае перевыполнения планов) – судимость погашается исходя из назначенного срока наказания.
 
     Из полученных мною писем видно, что долгожданное освобождение пришло к прелату 15 октября 1956 г. именно по указу от 3 сентября 1955 г. К сожалению, я получил не саму "архивную карточку по форме 2", а только выписку из неё. Что же, спасибо и на этом. Гораздо больше я сожалею о том, что мне не выслали "архивно-личное дело заключённого" в связи с перемещением подобных дел с места на место "в виду отсутствия архивного помещения".

В завершение рассказа об этом периоде жизни А. Пастора следует добавить, что ещё весной этого года (указом от 10 марта 1956 г.) был отменен указ от 21 февраля 1948 г., по которому "особо опасные государственные преступники по отбытии наказания" должны были направляться в ссылку на поселение. В соответствии с новым указом, устанавливалось, что "впредь направление в ссылку может иметь место только по приговорам судов". Одновременно было разрешено воссоединение семей литовских, латвийских и эстонских националистов, которые отбыли срок наказания и находились на спецпоселении.
 
А через полгода после освобождения прелата лагерь "Минеральный" был закрыт (6 марта 1957 г.).


Возвращение домой

     Домой в Ригу А. Пастор возвращался через Ленинград; ехал он не один, а вместе со священником Петром Вуцином, также недавно освобождённым из лагеря. Приехав в "Северную столицу" (во второй половине октября), они, не имея других знакомых, обратились к настоятелю единственной действовавшей здесь католической церкви Лурдской Божьей Матери – Иосифу Казласу с просьбой переночевать, чтобы завтра утром уехать в Ригу. По словам прелата и П. Вуцина, настоятель отказался предоставить им ночлег и предложил найти другое место, вплоть до вокзала. Вряд ли следует осуждать И. Казласа. Вполне возможно, что и его положение в Ленинграде "висело на ниточке". Но и у А. Пастора и П. Вуцина ситуация также была безвыходной. И тут прелат вспомнил, что в Ленинграде может проживать его племянник, сын старшего брата Игнатия. Правда, он не видел племянника с 1917 г., когда тому было меньше семи лет. Более того, у прелата совершенно не было уверенности, что после ареста и осуждения Игнатия, его семья осталась в Ленинграде.  Но другого варианта не было. А. Пастор узнал в справочном бюро (по фамилии, имени, отчеству и году рождения) адрес проживания племянника и вечером явился к нему с товарищем по несчастью.

     Дверь на звонок в квартиру открыл я. На пороге стоял высокого роста, крупного телосложения бородатый мужчина. На его просьбу позвать Евгения Игнатьевича я позвал папу. Таково было моё первое знакомство с прелатом. Невзирая на почти 50-летнюю разлуку папа довольно быстро узнал вошедшего и воскликнул: "Дядя Альфа!?". Они расцеловались. Последнее папино воспоминание о нём было то, что очень высокий дядя брал его на руки и подбрасывал высоко вверх (тогда они виделись достаточно часто). Наша семья занимала комнату в двухкомнатной коммунальной квартире. Комната была сравнительно большая, 24 м2, но, естественно, вся заставлена мебелью. У родителей и мысли не было выставлять на улицу нежданных "гостей". После затянувшегося ужина им постелили на полу. А. Пастор и его спутник прожили у нас несколько дней. И каждый вечер проходил в длительных беседах, во время которых мне предлагали пойти погулять. Как-то раз мы ходили на прогулку вместе с прелатом. Мы гуляли по Польскому садику (около которого мы жили), и прелат рассказывал мне о своей учёбе в Духовной семинарии, ранее располагавшейся рядом. Конечно, я слушал, раскрыв рот, т.к. всё, что он рассказывал, было для меня новое, неизвестное. Через несколько дней гости уехали в Ригу.

     На следующий год мой папа по приглашению прелата приехал к нему в гости и жил у него около недели. В эти дни он встречался с Евдокией Васильевной Башко, вдовой генерала (урождённой Кириковой), и она передала папе некоторые фотографии и письмо моего деда (Игнатия) к своему приятелю, Иосифу Башко, будущему генералу.
 
     А летом 1959 г. были приглашены и мы с мамой. Примерно через месяц мама вернулась домой, т.к. ей нужно было на работу, а я остался. И в течение последующих пяти лет (до 1964 г.) я каждое лето около двух месяцев проводил в Риге и в Вецаках. Как воспитанный юноша я старался называть всех по имени и отчеству. Но у меня ничего не получилось. Прелат просто сказал мне: "Называй меня "дядя Альфа" (так обращался к нему мой папа). Я так и делал. Племянница митрополита, Гертруда Александровна предложила мне на выбор два обращения: "тётя Геня" или "Доктор"; я выбрал второе (так называли её и мои родители). Моя попытка обращаться к сестре митрополита: "Ядвига Иосифовна" была сразу же пресечена, и я стал называть её "пани Ядвига". Даже обслуживающий персонал мне было предложено называть по именам (Анна, Леокадия, Зося и т.п.), хотя все они были старше меня, и для меня такое обращение было непривычным. Единственный человек, которого я называл по имени и отчеству, была сестра Доктора, Виктория Александровна; возможно потому, что она жила в Резекне (я бывал у неё), где сильнее русские традиции, и ранее преподавала русский язык в школе. Со всеми лицами, проживающими в Вецаках (в доме 24 на Капу проспекте) или в Риге (на улице Маза Пилс, 2) у меня сложились хорошие отношения. Пани Ядвига сначала отнеслась ко мне настороженно; она спросила у моей мамы, не бойкий ли я мальчик (вероятно, имелось в виду – хулиганистый), и мама ответила утвердительно. Но потом мы нашли с ней взаимопонимание. Точнее, пани Ядвига нашла в моём лице заинтересованного слушателя. Она много рассказывала мне о своей молодости, о жизни в довоенной Латвии, о митрополите. Как и многие пожилые люди, она уже начинала надоедать окружающим своими воспоминаниями, а я слушал её, раскрыв рот, пока она не начинала уставать. Ещё по имени и отчеству я обращался к брату Доктора, Владиславу Александровичу, но разговаривать с ним было трудно, т.к. он был заметно болен.

     Безусловно, мир, в который я окунулся, был для меня настоящей "неизведанной землёй", и впечатлений было не просто масса, а – безбрежный океан.

     Но хватит личных воспоминаний!

     Через два года по возвращении из лагеря прелату пришлось пережить кончину своего патрона – митрополита Антония Спринговича (1 октября 1958 г.). Личность этого руководителя католической церкви Латвии неоднозначно оценивалась представителями Советской власти. Так, председатель Совета по делам религиозных культов при СНК СССР И.В. Полянский в докладной записке заместителю председателя СНК СССР В.М. Молотову "О состоянии и деятельности религиозных организаций в СССР" (от 7 декабря 1945 г.) отмечал, что "рижский митрополит Антоний Спрингович пытается более реалистически оценить обстановку и уже сделал в этом направлении положительные выводы…". Более того, И.В. Полянский ходатайствовал по просьбе митрополита о разрешении открыть духовную семинарию. Но значительно позднее (в марте 1968 г.) уполномоченный совета по делам религий в Латвийской ССР Пролет Лиепа писал председателю Совета по делам религий В.А. Куроедову: "Ярым антикоммунистом являлся глава р. католической церкви в республике митрополит А. Спрингович, вдохновлявший духовенство на антисоветские акции, на непримиримость к советской власти".
 
     Менее чем через два года последовал преждевременный уход Апостолического администратора епископа Петра Строда (5 августа 1960 г.). После этого в католической церкви Латвии наступил период "смутного времени", который епископ Янис Цакул дипломатично назвал "осложнениями в делах управления митрополией". В его фундаментальном труде "Материалы по истории Латвийской Римско-Католической церкви" (на латышском языке) этот период описан подробно и красочно; от чтения невозможно оторваться. Поэтому остановлюсь только на двух моментах этого исторического эпизода в церкви Латвии.


"Трудные времена митрополии"

     Как мне говорил прелат (и литературные данные это подтверждают), Антоний Спрингович рассматривал в качестве своего преемника Казимира Дульбинского. В 1958 г. К. Дульбинский был освобождён после второго ареста, но вернуться на постоянное место жительства в Латвию власти ему не разрешили; до середины 60-х годов он жил в Белоруссии. Поэтому Апостолическим администратором был назначен П. Строд. Последний также хотел, чтобы его место занял К. Дульбинский; ведь он оставался единственным епископом. А. Пастор безоговорочно поддерживал последнего епископа и помогал ему составлять обращение в Президиум Верховного Совета ЛССР с просьбой разрешить служение на родине (епископ, хоть и жил в Дриссе, но мог кратковременно выезжать в Латвию). Черновик этого письма от 9 июня 1962 г. хранится в моём семейном архиве. В нём Казимир Дульбинский напоминает властям, что покойный епископ П. Строд своим преемником (в руководстве католической церковью) оставил именно его. К. Дульбинский пишет, что уже обращался с подобной просьбой в Президиум Верховного Совета ЛССР и к Председателю Совета Министров ЛССР. Первое обращение осталось без ответа, а на второе "через Уполномоченного совета по делам религиозных культов по Латв. ССР 19 августа 1960 года получил ответ, что мое заявление о получении разрешения вернуться в Латв. ССР еще рассматривается Президиумом Верховного Совета Латвийской ССР, и поэтому моя просьба о епископском служении и управлении Рижской Метрополией еще преждевременна". В очередной раз К. Дульбинский просил разрешения вернуться на родину, чтобы "как епископ управлять Рижской католической Метрополией".

     Как и предыдущее обращение епископа в Президиум ВС ЛССР, это письмо осталось без ответа. Окончательно убедившись в том, что кандидатура К. Дульбинского – "непроходная", Альфонс Пастор начал поддерживать "скрипя сердцем" Юлиана Зачеста.

     Однако под давлением властей Апостолический администратор Рижской митрополии Юлиан Зачест 15 ноября 1962 г. в письменной форме передал всю власть над митрополией настоятелю кафедрального собора Св. Екаба, Юлиану Вайводу, который через два года стал епископом. Причина этого давления заключалась в том, что Ю. Зачест, управляя епархией, "уклонялся от выполнения даваемых ему Уполномоченным рекомендаций". Власти решили найти такого кандидата на руководство церковью, который не уклонялся бы от их "рекомендаций". Именно таким кандидатом явился Ю. Вайвод.

     Борясь против кандидатуры Ю. Вайвода, А. Пастор нажил в его лице непримиримого врага.
 
     Но почему? Ведь К. Дульбинского и Ю. Зачеста поддерживали также и многие другие духовники, хотя всем им потом пришлось согласиться с решением представителей Советской власти. Почему же именно А. Пастор заслужил особенное отношение со стороны нового руководителя митрополии? Может быть, потому, что прелат активнее других поддерживал К. Дульбинского, соперничества с которым так опасался Ю. Вайвод? Конечно, новый претендент на руководство церковью понимал, что нарушил каноническое право, "перейдя дорогу" епископу. И недаром даже позднее (в 1968 г.) Ю. Вайвод "прямо заявлял, что если К. Дульбинский государством будет признан в качестве епископа, то он [Ю. Вайвод] должен будет оставить руководство курией, ибо вместе с Дульбинским он работать не сможет". Но я думаю, что дело далеко не в этом. Мне лично (в 1964 г.) "дядя Альфа" называл крайне подозрительным тот факт, что власти поставили руководителем церкви бывшего заключённого, отсидевшего два года в лагере. Недоумение вызывал у него и сам столь короткий срок наказания. Прелат считал, что назначение такого человека руководителем митрополии может пагубно сказаться на жизни церкви. Вполне естественно, что о своих сомнениях он говорил не только мне, но и своим коллегам, а некоторые из них уже могли ознакомить с такими взглядами и Ю. Вайвода. Соответственным было и отношение нового управляющего Рижским архидиоцезом к А. Пастору. В 1961 г. прелат вышел на пенсию, не работал в курии и формально не имел к ней отношения, хотя, конечно, своим авторитетом оказывал некоторое влияние на своих единомышленников. Во всяком случае, я хорошо помню, что они неоднократно приезжали к нему в Вецаки и вели длительные беседы.

     На мой взгляд, в биографии Ю. Вайвода, действительно, есть удивительные моменты. После освобождения из Мордовских лагерей (в 1960 г.) он один год прослужил в провинциальном приходе в Вайнёде (с апреля 1960 г. по март1961 г.), после чего был переведён в столицу настоятелем Рижского кафедрального собора. Для недавно репрессированного это – небывалый поворот в карьере! Обычно освобождённые (досрочно или после всего назначенного срока) тихо сидели где-нибудь в глуши, стараясь не привлекать внимания властей (потому, что, как правило, это внимание для них плохо кончалось). Но затем последовал ещё более удивительный для бывшего заключённого взлёт. После всего одного года и восьми месяцев службы настоятелем в Риге он стал управляющим Рижским архидиоцезом. Просто невероятная карьера! Полагаю, что такой поворот в судьбе Ю. Вайвода не мог не вызвать изумления у любого священника, побывавшего в исправительных лагерях.
 
     Вскоре после прихода нового управляющего архидиоцезом прелат А. Пастор был задвинут в самые глухие закоулки памяти латвийской церковной истории.

     Анализируя "Материалы по истории Латвийской Римско-Католической церкви" епископа Яниса Цакула, можно прийти к выводу, что А. Пастор был не так уж неправ, говоря о возможных негативных изменениях в жизни католической церкви под руководством Ю. Вайвода.

     Недаром упоминавшийся уже Пролет Лиепа писал в 1962 г. А.А. Пузину (предшественнику В.А. Куроедова): "…мы намерены заменить Зачеста лояльным священником Юлианом Вайводом". Новый руководитель митрополии постепенно уступал натиску властей. Три года спустя П. Лиепа писал А.А. Пузину: "В прошлом году [в 1964 г.] продолжалась работа по перемещению деканов… Практика показала, что в деканатах, которые возглавляют лояльно настроенные священники можно решить целый ряд вопросов безболезненно, без жалоб и недовольства верующих. Правильная расстановка "кадров" и здесь играет свою положительную роль" и тут же подчёркивал: "массовых исповедей, коллективных причастий, приездов священников из других приходов на престольные праздники в прошлом году уже не наблюдалось". В более позднем отчёте (в 1968 г.) своему руководству П. Лиепа отмечал: "После своего назначения епископ Вайвод… назначил по 9 консулторов (советников) и из епархии [Лиепайской] и из архиепархии. Правда, он еще ни разу не созывал их на совет". Акцентируя внимание на "управляемости" руководителя митрополии, П. Лиепа писал В.А. Куроедову: "Как положительное качество епископа Вайвода следует отметить, что по всем важнейшим вопросам деятельности церкви он предварительно советуется с Уполномоченным Совета и, как правило, с его рекомендациями считается".

     Понятно, что положение Ю. Вайвода было тяжёлым, и главной его заслугой является сохранение митрополии, продолжение её функционирования. Именно поэтому все латышские епископы, бывшие в эмиграции, высказались за его кандидатуру: ведь другую советские власти не согласовывали, а церковная жизнь должна продолжаться. К чести Ю. Вайвода надо отметить, что он даже по отзыву большевистских властей "в своей повседневной деятельности проявляет стремление к проведению в жизнь, прежде всего и главным образом, — канонических положений церкви, даже и тогда, когда они не соответствуют или даже противоречат законодательству Советского государства о религиозных культах".
     Но, тем не менее, некоторые священники считали, что "Вайвод "продался Советам" или, по крайней мере, был "слишком "красным". Без тени сомнения к ним следует отнести и Альфонса Пастора.


Последние годы жизни

     Конечно, многое из того, что я слышал от прелата о церковной жизни начала 60-х годов, о её перипетиях, – я понял гораздо позднее. Тогда значительно большие впечатления производили на меня другие события, такие как поездка вместе с "дядей Альфой" и Доктором в Аглонский монастырь (это была "визитация" прелата?) или на кладбище в Гаги, на могилу матери прелата и другие. Запомнился мне и эпизод, связанный с автомобилем "Форд", стоявшим практически без движения в Вецаках.
 
     У епископа Яниса Цакула можно прочитать: "Для его преосвященства митрополита Антония Спринговича уже с прежних времен был "Форд", но в мае 1955 года, когда епископ Строд купил "ЗиМ", митрополит приобрел для себя также "Победу", использованную епископом Стродом. После смерти митрополита "Форд" продали для потребностей кино, но "Победа"  осталась доктору Гертруде Спрингович". На этой "Победе" меня и возили по Латгалии. А с "Фордом", находившимся в гараже в Вецаках, произошла следующая история.

     Прелату пришло письмо от Московской киностудии им. М. Горького с предложением продать "Форд" для съёмок кинокартины "От Февраля к Октябрю" (это письмо от 10 ноября 1959 г. сохранилось в моём архиве). После этого в Вецаки приехал представитель киностудии. Но общего языка с прелатом он не нашёл, т.к. "покупатель" видел в автомобиле лишь  реквизит для кинокартины, а "продавец" – средство передвижения. В общем, они не сошлись в цене, и представитель уехал ни с чем. А в следующем году А. Пастор подарил этот автомобиль своему племяннику Чеславу, сыну Станислава, одного из старших братьев. Этот договор дарения от 29 апреля 1960 г. также хранится в моём архиве. Из него видно, что "Форд"  принадлежал прелату (по крайней мере, формально). Как указано в этом документе, "Принадлежность указанной автомашины гр-ну ПАСТОР Альфонсу Яновичу подтверждается техническим паспортом, выданным Госавтоинспекцией Управления милицией города Риги, 23 марта 1946г за № АД 09004". При самой передаче автомобиля я присутствовал и тогда же познакомился со своим дядей Чеславом, с которым позже переписывался. По его словам, его мама, Вильхелмина (жена Станислава, урождённая  Хейнеман) собирала или хранила материалы по истории семьи Пасторов. Но при возвращении Советской власти в Латвию (в 1944 г.) куда-то спрятала их; как писал Чеслав, "зарыла"; в результате они пропали (о чём я очень сожалею).
     У Чеслава была сложная молодость. В конце войны (в 1943-1944 годах), чтобы немцы не призвали его в армию, Вильхелмина прятала его на хуторе где-то в лесу. В это время она сама, как могла, давала ему образование. Приход Советской власти ничего не изменил в жизни Чеслава, т.к. мама продолжала прятать его, но уже от Советской армии. Из леса он вышел довольно поздно...

     Время шло. Здоровье прелата ухудшалось: чаще болело сердце, и ноги слушались всё с большим трудом. Жалобы на это я слышал ещё в начале 60-х годов. "Меня, как всегда, беспокоят ноги, и сердце тоже не молодое, но я этим не волнуюсь особенно, так как по закону дело уже идёт к вечеру" – писал он нам в Ленинград в 1966г. "Дядя Альфа" умер 24 января 1968 года. Так получилось, что из всех родственников  Альфонса Пастора я был единственным на его отпевании и похоронах. Один сказался больным, другие и не собирались приезжать. Когда Доктор спросила меня, что из вещей прелата я хотел бы взять на память о нём, я попросил фотографии и "какие-нибудь бумаги". Доктор любезно мне их передала. Эти документы вместе с материалами, полученными от Евдокии Башко и от Чеслава, составили первоначальный мой семейный архив, позже дополненный различными воспоминаниями латвийских родственников, а также некоторыми фотографиями от Юлия Башко, сына генерала. Альфонс Пастор был похоронен на Рижском кладбище Св. Михаила недалеко от своего патрона Антония Спринговича. На могильной плите начертана завещанная им надпись: "Прелат двора Святого Отца" (на латышском языке).

     Доктор Гертруда пережила А. Пастора на 7 лет. В мае 1975 года она попала в автомобильную аварию, в результате которой были сломаны рука и нога. В ходе лечения, казалось, наступало выздоровление, но вследствие тромба 5 июня наступила трагическая кончина. Насколько я помню Доктора, она очень следила за собой, невзирая на почтенный возраст. И как многие женщины не афишировала его. Но у Доктора это было возведено в некоторый культ. Даже на надгробном камне она завещала не указывать дату рождения, и там можно прочитать только дату её кончины.
     С тех пор лишь два раза мне довелось побывать на их могилах и положить скромные цветочки. Но память очень часто возвращается к Вецакам (на Капу пр., 24) и к дому № 2 на ул. Маза Пилс и неизменно в голове встают светлые образы "дяди Альфы" и "Доктора". Мир их праху!

     В отношении реабилитации Альфонса Пастора следует сказать, что первый шаг был сделан в 1989 г. 29 сентября этого года было утверждено Заключение прокуратуры Латвийской ССР, в соответствии с которым прелат "подпадал под действие ст. I Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года "О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов". Окончательно реабилитирован он был в 1991 году уже в новой независимой Латвии. Не могу сказать, что эти последние документы сильно греют мне душу и побуждают думать о торжестве справедливости. Говорить об этом, на мой взгляд, можно было бы только в том случае, если бы эта справедливость была восстановлена при жизни прелата. Но в то время об этом нечего было и мечтать. А в настоящее время проявлением справедливости может быть только добрая память о людях. Ведь прошлого не вернёшь. А такие люди как Альфонс Пастор достойны того, чтобы о них помнили.