Томасу Барроу

Познается история свитками, масками, фресками;
Рубежится держава Воротами Королевскими;
Разбавляется свежесть лазури рутиною; длинные
Завиваются серпантином сюжетные линии.

Расцветают букеты теплицами, душными спальнями;
От проклятий, забытых в годах, трещат стекла зеркальные;
Оживают суставы, немевшие колыбелями;
Облик тянется ввысь, драпируется в черно-белое.

Люди жмутся дворами и люди шагают бульварами,
Площадями, проспектами, парами, порознь, вульгарные;
Есть ли кто среди них, чьи заветны так имя-фамилия?
Кто под ветром большим углы рта ранит цветом vermillion?

Кто - другой, проницательный, близкий, трагичный, фарфоровый;
И чью прядь как клише по шаблону сравнят с крылом ворона.
Нет, и здесь его нет меж сутулыми серыми спинами;
Георгинов букет украшает пустую гостиную.

На повторе история мнется мотивом заезженным;
Георгины - и те гордецы в увядании нежные,
Осыпаются в вазу; спи крепко, постель, будь могилою!,
Паутиной времен, лже-гипнозом, пластинкой виниловой.

И кружи, и кружи меня в сон, чтоб там с пол-оборота мы
Обнаружились письмами с фронта, часами, фокстротами,
Кораблем на волнах, там, где небо пронзительно-синее,
Завязавшейся враз в морской узел сюжетною линией.