Подберезин

Мой старинный сослуживец Эмиль Вальковский, с которым меня связывают полувековые приятельские отношения, давно живет в Чикаго. Как-то он «шарил» в Интернете и случайно наткнулся на барда, который выступал и давал интервью, находясь на гастролях в Санкт-Петербурге.
Все бы ничего, бард как бард, интервью как интервью, подумаешь, какое дело. Но этот человек, рассказывая о себе, добавил, что его отец строил мельницы и элеваторы. Эта незначительная «добавочка» всколыхнула память Эмиля, так как в нашей организации был прораб Подберезин. Неужели этот бард его сын? Наш сослуживец Подберезин очень давно ушел из жизни. Это была яркая неординарная и весьма любопытная личность.
Эмиль позвонил мне, а в ближайшие два-три дня об этом уже заговорили наши друзья-товарищи, хорошо знавшие Подберезина, и, конечно же, помнившие его. Сразу же включился Илья Симин из Германии, Григорий Рашковский из США, москвичи Игорь Смирнов, Дмитрий Таубе, Вячеслав Бахвалов.
Мне поручили написать о нем. Наша память объединилась, мы очень многое вспомнили.
И вот что получилось.

        Я помню начало войны, хотя было мне всего четыре года. Мы жили на "Судоверфи" – так назывался поселок за рекой Тавда. Стояло жаркое лето. Мама занималась огородными делами, а я мешал ей, болтаясь между грядок и вдоль картофельных рядов. В это время появился мой дядя. Он подошел веселый, радостный, размахивая какой-то бумажкой. Мама прочитала ее, воткнула в землю лопату, и они молча пошли в дом, ну и я, по-детски ковыляя, вслед за ними. Приехал на бричке отец. Он тоже рассмотрел эту бумажку, и они втроем стали о чем-то разговаривать. Тогда я еще не понимал, что это была повестка из военкомата, которая на долгие четыре года забрала моего дядю из семьи на фронт.
Шла война, я подрастал. По состоянию здоровья отца на войну не призвали. Не по доброй воле появился он в маленьком и глухом таежном городе Тавда лет за пять до войны. Грамотный, образованный, отец был очень заметным человеком в городе. Он занимал самые разные, но всегда руководящие посты. Было такое время при социализме, когда, став руководителем предприятия, человек попадал в обойму "штатных директоров". Не всегда такие руководители соответствовали занимаемой должности. Но партийный билет, как правило, был пропуском в клан местечковых начальников. Считалось, что руководитель предприятия, да, к тому же, коммунист, – человек кристальной честности. В те годы не было такого тотального воровства. Конечно, судьи без работы не сидели. Но директор, попавший на скамью подсудимых, – это уже городское ЧП или, как сейчас говорят, резонансное дело.
Мой отец был умелым организатором и руководителем, за давностью лет могу назвать его даже талантливым.  На любой работе он всегда углублялся в новое дело настолько, что быстро становился настоящим профессионалом. Казалось бы, что общего между судостроительной верфью, мельницей, райпищепромкомбинатом, школой ФЗО и кирпичным заводом? Да ничего! Но ведь за свою долгую жизнь он директорствовал на всех этих предприятиях. Если еще добавить должность начальника отдела кадров фанерного комбината и работу в партийных и советских органах, то получится портрет одержимого, честного руководителя-коммуниста тех давно минувших дней.
Продолжалась война, тяжелая, кровопролитная. На фронте гибли миллионы людей. Приходили похоронки и в наш городок, но конца войны не было видно. Люди жили трудно, многие впроголодь. В это тяжелейшее время отцу было поручено построить мельницу. Тогда в нашей глубинке вообще не было никакого строительства. Как говорят, не до жиру – быть бы живу. А чтобы быть живу, нужен хотя бы хлеб. Значит, нужна мука. Значит, нужна мельница. И вот мой отец, никогда не занимавшийся подобным делом, берется выполнять поручение партийного руководства района.
Мужики на войне, их жены выживают кто как, изощряясь поисками пропитания для детей. Да еще нетрудоспособные старики и вернувшиеся с фронтов калеки. Сталинский лозунг "кадры решают все" не работал, так как кадров этих просто не было.
Отцу стало известно, что в городе есть человек, который еще до войны занимался монтажом мельничного оборудования. Это был Михаил Михайлович Подберезин. Тощий, полуголодный, едва успевший эвакуироваться из захваченной фашистами Белоруссии. Отец привел его в наш дом, они очень долго говорили. Наша семья по военным меркам жила вполне сносно. Мама хозяйничала на огороде. Ей помогали мои старшие брат и сестра. Овощами запасались на всю зиму, а картошки выращивали столько, что ее хватало на содержание коровы, поросенка и кур. Все! Теперь есть мясо, молоко, яйца, картошка и другие овощи. Можно жить и жили. Не было только хлеба. Точнее сказать, местная пекарня производила месиво со всевозможными малосъедобными примесями. Выпекалось это все в металлических формочках, которые смазывали из-за отсутствия жиров техническим солидолом. Люди были рады и этому, получая такой хлеб в магазине по продовольственным карточкам. А хлебная карточка даровала человеку жизнь. Ее потеря обрекала на голод и смерть тех, кто по разным причинам не мог иметь своего огорода. Однажды Михаил Михайлович пришел к нам и с ужасом сообщил, что у него украли эту спасительную карточку.
С того момента и до получения следующей продовольственной карточки Михаил Михайлович питался с нами.
Наш городок – это сплошные лагеря, правдиво представленные всему миру Солженицыным в "Архипелаге ГУЛАГ". Лагерные зоны – прямо в центре города и вокруг него. И тайга. По одну сторону забора с колючей проволокой и вышками с часовыми находились зэки, по другую – вольные. Вольные – это раскулаченные крестьяне, загнанные в Сибирь из европейской части СССР, спецпереселенцы, состоящие из поволжских немцев, калмыков, крымских татар, болгар, греков, чеченцев. Еще семьи военнослужащих НКВД, охраняющих заключенных. Среди зэков были уголовники-рецидивисты, политические, то есть безвинные люди, объявленные врагами народа и так называемые бытовики – это граждане, осужденные за непреднамеренные и неопасные преступления. Водители, совершившие дорожные аварии, те, кого называли прогульщиками; раньше сажали в тюрьму даже за опоздание на работу. Таких, не опасных для общества зэков, было очень много. Заключенных, кто без нарушений отсидел какую-то часть своего срока, делали бесконвойными. Их могли отправлять на работы в город, но на ночлег они возвращались в зону.
Вот из таких бесконвойных зэков были собраны специалисты разных профессий, необходимых для строительства мельницы. Организацией всего этого занимался мой отец, но руководил строительством, монтажом технологического и энергетического оборудования исключительно один человек. Он один знал не только, что надо делать, он знал – как делать. Этим человеком был Михаил Михайлович Подберезин. После войны, когда я был уже взрослым человеком, отец рассказывал мне, как вручную отливались жернова, как делались деревянные короба для вертикального транспорта – норий, их называли тогда самотасками. Недостающие всевозможные сита разных размеров и разных назначений делались вручную, выбивая отверстия в листовом железе. Деревянные бункера, деревянные самотеки, деревянные завальные ямы – никто, кроме него, об этом ничего не слышал. Кое-что из оборудования и материалов, в том числе кабельную продукцию и электродвигатели привезли из Свердловска. Работали днем и ночью, в летнюю жару и зимние морозы, доходившие порой до пятидесяти градусов. Михаил Михайлович сутками находился на стройке, нередко оставаясь ночевать в более-менее теплой кузнице. Он сам занимался наладкой оборудования и всего технологического процесса. Он обучил людей совершенно новой для них профессии. После такого поистине героического труда мука, наконец, пошла! Произошло это в самый разгар войны, когда люди были уже окончательно измучены полуголодным существованием. Конечно, мука в изобилии не посыпалась в каждый дом. Но теперь ее не надо было везти из областного центра за триста шестьдесят километров. Она была своя, даже высококачественная, и в местной пекарне превращалась в спасительный хлеб.
Шла война, гибли наши воины, гибло гражданское население страны. Но жизнь продолжалась. Продолжалась она и в нашем городе, как и во всей стране – мрачная, холодная, голодная, да еще с приходящими похоронками. Получалось, что убивали людей там, где они воевали, а хоронили их мысленно здесь, в глубоком тылу. И вот, наконец, стали появляться долгожданные сообщения о наших победах. Мы узнали о разгроме фашистской армии под Сталинградом. В глубине души каждого тавдинца была упрятана надежда на скорую победу. Эта надежда с каждым днем нарастала. Ждать окончания войны оставалось все меньше. Тыл наращивал усилия на победу, отправляя на фронт самолеты, танки, артиллерию, обмундирование, продовольствие. Даже наша, никому не известная, утонувшая в лагерях ГУЛАГа и дремучей тайге Тавда, производила фанеру, из которой делали корпуса самолетов.
Я стал школьником. Как-то гуляя с одноклассниками, мы забрели на территорию мельницы, которую еще не успели обнести забором. В кузнице мы нашли моего знакомого дядю Мишу. И снова картинка памяти. В центре кузни – большой верстак. На нем находился котел, в котором была сваренная на кузнечном "огниве" густая похлебка из муки. Вокруг стояли едоки, они доставали кто ложкой, а кто палочкой-лопаткой белое варево, называемое почему-то затирухой. Нас тоже угостили, это показалось вкусным. Но более всего меня поразило то, что все люди были белые: их одежды, руки, лица, головные уборы припудрила мучная пыль. Стены – черные от кузнечной копоти. Лишь в одном месте, в углу мрак разрывался тускло-оранжевой подсветкой, излучаемой тлеющими угольями. Эти уголья готовы в любой момент вспыхнуть ярким пламенем от первого же движения мехов кузнечного горна. А люди казались мне белыми ангелами, проникшими через кровлю с неба.
Вскоре наши погнали врага. Тот отчаянно сопротивлялся, огрызался, но скорость наступления росла. В отвоеванные у немцев города и села стали возвращаться беженцы. Поехали из Тавды домой и наши эвакуированные. Уехал Михаил Михайлович.
Прошло двадцать лет. Я отслужил три года в армии и стал студентом Московского Государственного Университета. Однажды ко мне в комнату в общежитии вошел худощавый мужчина, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича. Мы обнялись и очень долго просидели за разговорами. Дядя Миша все эти годы занимался монтажом оборудования на строящихся мельницах и элеваторах. Он ездил по стройкам с одного объекта на другой. Как-то он познакомился в купе поезда со случайными попутчиками. Выяснилось, что они едут к себе домой, в нашу далекую Тавду, туда, где продолжали жить мои родители. Отец был известным в городе человеком. Знали его и эти самые попутчики. Михаил Михайлович достал пачку папирос "Беломор", оторвал одну ее сторону и написал свой адрес, который передали отцу. Так через годы и расстояния встретились старые друзья. А я регулярно общался с Михаилом Михайловичем и постепенно, не сразу, узнавал о его жизни. Вскоре я должен был устраиваться на работу, и он взял меня к себе в Московское монтажно-наладочное управление. Десять лет, до самой его кончины в 1972 году, мы вместе работали и были рядом. Когда наступила пора моей трудовой самостоятельности, мы разъехались по разным объектам, но регулярно встречались, так как приезжали в свою контору с отчетами о проделанной за месяц работе.
Подберезин был человеком незаурядным. Молодые его чтили и уважительно называли Михмихом. Старшие – побаивались. Михмих был похож на постоянно извергающийся вулкан. Веселый, энергичный, без устали сыпавший анекдотами, очень взрывной и бескомпромиссный. Был случай, когда один из руководителей нашего управления, человек, по общему мнению, отвратительный, оскорбил Михмиха. Подберезин бросился с кулаками на своего обидчика. От гнева и фонтана словесных извержений у него вылетел зубной протез, и это очень долго пересказывалось, как самый смешной подберезинский анекдот. Его и называли ходячим анекдотом. Два молодых прораба уводили Михмиха. Он, сопротивляясь, пятился назад, а перед выходом из кабинета, успокаиваясь, бросил: "Из-за таких, как ты, нас называют жидами".

Наше предприятие занималось реконструкцией двух мельничных комбинатов в городе Ленинграде. На одном из них работы возглавлял Подберезин. Он занимал большую комнату, где в углу за столиком сидел сам, и где толкались мы, помощники. Туда часто заглядывала Аня. Эта молодая, невысокая, краснолицая и широкоплечая женщина занималась разными делами. Была кладовщицей – выдавала инструменты рабочим, завхозом – распоряжалась бельем и спецодеждой, держала в чистоте прорабскую, всегда закуренную и затоптанную, готовила чай Михмиху, выполняла другие его распоряжения или просьбы. А главным инженером комбината был интеллигентнейший, маленького роста, седенький немолодой еврей по фамилии Гроссман. Люди, знающие значение слова Гроссман, при появлении владельца такой фамилии добродушно, но исподтишка начинали улыбаться: так не вязалась эта фамилия с его щуплой внешностью.
Михмих с кем-то общался по телефону, затем, извинившись, прервал разговор и скороговоркой сказал Ане: "Сходи к Гроссману, он должен подписать вот эту бумагу". И тут же продолжил телефонный разговор. Аня, не спеша, оделась и пошла, но около двери остановилась, чтобы уточнить фамилию главного инженера. Она стояла и ждала, когда Михмих закончит телефонный разговор. В это время Подберезин начинает повышать голос, ему что-то не нравится в разговоре, и он резко переходит на крик: "Кто не разрешает?! Этот Гроссман?! Да он не Гроссман, он Гросспоц!" Здесь я должен разъяснить, что еврейское "поц" – есть синоним русского заборного слова из трех букв. Аня, услышав последнюю, "уточненную", фамилию, тихонечко вышла.
В прорабской была рабочая обстановка: разговоры, споры, работа с чертежами и так далее, как обычно. Минут через двадцать разлетается дверь и вбегает раскрасневшаяся и зареванная Аня: "Он меня выгнал, он топал ногами..." Михмих был в недоумении. Он успокаивал ее, как мог, а потом тихонечко спрашивает: "А что произошло?" Она вся в слезах: "Я пришла, поздоровалась и говорю: "Товарищ Гросспоц, подпишите, пожалуйста".
Что тут стало с Подберезиным! Он забился в истерическом смехе, скользя по стене, сполз на пол, дрыгал ногами, ржал со стонами, заливаясь слезами. Мы, глядя на него, тоже начали смеяться, не понимая причины такого смехоприступа. Стала смеяться и Аня. Прорабская превратилась в гогочущую комнату смеха. Когда Михмих чуть успокоился и объяснил нам – что к чему! – взрыв смеха, теперь уже осознанный, повторился. Михмих ушел и скоро вернулся, с Гроссманом все уладил.
Вот такая история.

Работали в Москве, тоже на мелькомбинате и тоже на реконструкции. От заказчика монтажные работы курировал молодой, толковый, энергичный инженер по имени Дмитрий Лукич. Мы знали, что его жена – еврейка. Прознали, что и один из его дедов тоже был еврей. Но Дмитрий Лукич скрывал свое еврейское происхождение. На его беду об этом узнал Михаил Михайлович. Зайдя в прорабскую, он, хитро улыбаясь и очень характерно потряхивая головой, так тихонечко проговорил: "Здравствуйте, Дмитрий Абрамович", – "Я – Лукич", так же тихо ответил куратор. Через час-другой, когда они обсуждали вариант более упрощенного способа монтажа какой-то конструкции, Михмих, завершая разговор, говорит: "Значит, так и порешили.... Дмитрий Абрамович". Тот вспыхнул и очень твердо и теперь уже громче сказал: "Михаил Михайлович, я – Лукич". Надо знать Подберезина. То же повторилось и на другой день, и на следующий. Дмитрий Лукич начал возмущаться, а Михмих, извиняясь и ссылаясь на возрастную забывчивость, продолжал его доставать. Дело дошло до ругани и Михмих, казалось, уже отступил, отстал от Лукича. Тихо прошла неделя. К нам направили подкрепление из нескольких монтажников, и они приступили к работе. Когда к ним подошел Лукич и спросил: "Как дела, ребята, нет ли ко мне вопросов?" – Бригадир ответил: "Да у нас все в порядке, спасибо, Дмитрий Абрамович". Бригадиру с подачи Подберезина было неведомо настоящее отчество куратора. Разъяренный молодой инженер влетел в прорабскую, орал, возмущался. Нам пришлось коллективно убеждать Лукича в том, что это был просто дружеский розыгрыш.

– "Михаил Михалыч! Сегодня Аркадий Райкин в соседнем клубе выступает, давайте сходим".
– "Ни за что! Невозможно видеть, как пожилой, интеллигентный, седой еврей кривляется на сцене, а зрителям рожи кажет".

Михаил Михайлович очень любил играть в шахматы и преферанс. Игрок он был не сильный, не слабый – обыкновенный, средний. Но обязательно, во что бы то ни стало, должен был выигрывать! Когда партнер по преферансу задумывался хотя бы на двадцать-тридцать секунд, следовало злое: "Больше часа не думать!" И так подгонял каждого игрока. Он не любил медлительность, был азартен. Своим характером злил тех, с кем общался. А в командировках общение, как правило, продленное: днем на работе, вечером дома. А дом – это или общежитие, или монтажный вагончик, или гостиница. И все вместе. На совместимость нас, как космонавтов, никто не проверял. Вспыльчивому добряку все сходило с рук, ему все прощалось. Для нас, молодых, он был уже старым. А было-то ему в ту пору всего за пятьдесят.

Михаил Михалыч играет в шахматы. Позиционно выигрывает. Партнер, предвидя свой проигрыш, начинает негромко мурлыкать райкинскую песенку: "Ты ласточка моя, ты зорька ясная..." Подберезин молчит, но багровеет. – "Ты просто самая, огнеопасная..." Михалыч мгновенно смахивает с доски свою выигрышную позицию и выскакивает из комнаты.

На стройке в подмосковном Болшево он вдрызг разругался с куратором из треста. Тот, видимо, попытался Михмиха чему-то поучить. Делать это не позволялось; Михмих был уверен в том, что в монтажных делах никому не дано знать больше и лучше него, самого Подберезина. Пришлось трестовскому проверяющему бежать за бутылкой. Михаил Михайлович, скривившись, проглотил глоток водки и заулыбался невинной детской улыбкой. Алкоголь Михалыч не любил.

– "Михаил Михалыч, Вы слышали, опять еще одного в космос запустили, Волынова! – "Знаю, это хорошо".
– "А Вы знаете, что его мать еврейка? – "Это плохо. Нам, евреям, там делать нечего. Нас только там еще не хватало."

У Михаила Михайловича были две сестры и два брата. Я со всеми был знаком.
Братья приехали в родное освобожденное от немцев местечко и узнали страшную судьбу своей матери. Когда фашисты оккупировали населенный пункт, их старую мать, еврейку, прятали в своем погребе соседи-белорусы. Нашелся местный доносчик, который сообщил об этом немцам. Вся святая семья вместе с их матерью была расстреляна. Братья поймали стукача и повесили на воротах его собственной хаты. Самосуд, к счастью, остался безнаказанным: в то время война еще продолжалась, хотя катилась уже за границей, и некому было серьезно заниматься соблюдением правопорядка на освобожденной земле.
Михаил Михайлович был далеко не красавец, однако женщины его обожали. Всегда элегантный, улыбающийся и рассыпающийся в комплиментах, он разговаривал с ними так, что каждая воспринимала сиюминутное общение как ухаживание или хотя бы флирт.
А вот в личной жизни он не был счастлив. Я знал его первую семью и помню дочь Свету. Была вторая семья, сын Борис. Михаил Михайлович строил дом в подмосковном Быково. Показывал фотографию уже готового кирпичного здания. Оставалось выполнить только отделочные работы. "Наследникам", – говорил он довольный.
Нерегламентированный режим работы, а отсюда – образ жизни; сложный, подчас трудный, взрывной характер – все это не позволяло делать семью обычной семьей. Это был человек, весь состоящий из доброты и щедро раздающий ее. Несмотря на это, он, всегда окруженный людьми, был одинок и страдал от редкого общения со своими детьми. Мне это известно, потому что на ту пору его жизни я был, пожалуй, единственным человеком, которому он мог приоткрываться.
В 1972 году я вернулся из длительной командировки. Не успел раздеться, как раздался телефонный звонок. Звонил Слава Ковешников, бригадир, неразлучно работавший с Подберезиным. Раздраженно и грубовато кричит: "Ну, ты где есть? Похороны же тебя ждать не будут!" А кто умер-то? В ответ прозвучало убийственное: "Михмих".
Я выбежал из дома, поймал такси, помчался к Михмиху на проезд Шокальского в районе ВДНХ, опоздал, догнал процессию уже на кладбище, которое находится неподалеку, и примкнул к идущим за гробом. Я плохо помню дальнейшее, потому что смерть Михаила Михайловича для меня была шоком из-за полной неожиданности.  Не было у него серьезных болезней. А, может, они были нам незаметны? Врач вынес вердикт: "Организм израсходовал весь жизненный ресурс".
Нас было несколько человек, поминавших его в кафе. Напились, я плакал, другие, видя это, удивлялись. Они не знали, что я не только сослуживец, но и близкий ему человек и что знакомство наше протянулось от моего сибирского военного детства до самого его ухода из жизни.
Прошли десятилетия. Люди живут каждый своей жизнью. Спят, просыпаются, трудятся, развлекаются, воспитывают детей, едят. И обязательно с хлебом. Не многие задумываются, откуда он берется. Все думают – из магазина. И мало кто знает, что начинается он с муки, а еще раньше – с полей злаковых культур, элеваторов и мельниц. Стоят эти величественные сооружения по всему СССР, по всему СНГ, по всей России. Возвели элеваторы и мельницы – такие огромные и грациозные украшения нашей земли – труженики когда-то славного советского "Главэлеваторспецстроя". Таких тружеников было очень много. И мой герой не затерялся в этой людской массе. Высокий профессионал и яркая личность – таким остался в памяти Михаил Михайлович Подберезин.