Моими глазами. 3

     Я мечтал, я молил высшие силы только об одном – чтобы Лика увидела все моими глазами. Моими собственными глазами все то, что происходило со мной после ее поступка, что происходило следом в тот вечер, когда я окончательно сломался. Как я скрипел зубами... Как заламывал руки, не чувствуя боли... Как не видел ход времени за окном, и весь тот последний на календаре жизни день прошел для меня всего лишь за каких-то пару минут... Как впервые в жизни в мою голову пришла мысль о суициде... Как я искал веревку... Как грудь сковывала и отпускала эпизодическая пульсирующая боль, и ничего нельзя было с ней поделать, не получалось заглушить ее, попытаться отвлечься хотя бы на мгновение: такое не слишком заметное со стороны мимолетное мгновение длиною в день... Как я сел за руль машины в ночи, взяв с собой эту самую веревку, которую все-таки разыскал... Как я мчал по ночному городу со скоростью 200 км/ч, и эта скорость абсолютно не выдавала мой жизненный стиль: я никогда не лихачил до той ночи, водил как истинный дед Кузьмич, и за всю свою жизнь насобирал в лукошко штрафов всего один, да и тот по собственной глупости... Как я хотел в те минуты, чтобы она моими глазами увидела, как в лесополосе, недалеко от города, в кромешной темноте я неумелыми, трясущимися от принятого решения руками смастерил никуда и ни для чего не годную петлю, как первоклассник на уроке рисования рисует первый школьный рисунок на оценку в украшенный одними пятерками дневник... Как я привязал ее к надежной и крепкой, как мне казалось, ветви дерева...
     Затем я так до конца и не смог понять и не смог объяснить, что именно со мной произошло, как вообще я отважился на такой страшный поступок, и может ли быть мне хоть одно оправдание в дальнейшем за то, что я тогда удумал... Я прочувствовал все то, что чувствует человек, на которого направлено дуло пистолета. Перед глазами действительно поплыли кадры из жизни, как и описывают многие писатели трогательные моменты перед чей-то неминуемой кончиной. Какие-то кадры плыли быстрее, какие-то напротив – задерживались, приковывая к себе внимание, чтобы затем уступить место более интересным и пикантным моментам из прожитой жизни. Как я ни противился, но кадры нашей с Ликой истории тоже плавали, причем именно им суждено было задерживаться на огромном виртуальном полотнище, по которому их крутил невидимый режиссер. Наши дни и ночи, наши свидания, наши поцелуи и наша романтика, наши самолеты и наши поезда, наши моря и наши океаны, наше прошлое и наше настоящее...
     Предательство вновь кольнуло сердце до глубины обиды и боли. Боль ведь тоже бывает разная. Кто-то страдает от зубной боли, кто-то мучается от артрита, кто-то не может подняться с постели из-за мигреней, а мне было больно от тех мгновений, которые когда-то приносили мне неподдельную радость и восхищение, а сейчас не могли вызывать ничего, кроме откровенно тянущей боли и, возможно, даже ненависти к человеку, который променял серьезность на что-то иное, на серьезность совершенно не похожее.
     Потом моими глазами ни смотреть, ни видеть уже было не нужно. Потому что я ничего не видел и ничего не помню. Я очнулся с первыми лучами солнца, которые пробивались сквозь деревья, бережно украшенные девственными майскими листьями. Сильно болела голова, шею я и вовсе не чувствовал, зато прекрасно чувствовал веревку, которая своими щупальцами стягивала ее, и было удивительным, как я вообще не задохнулся, пока лежал без сознания. А сколько лежал – ведает один Бог. Другой конец веревки тянулся к ветви дерева, которая все-таки не выдержала веса моего тела и надломилась, что говорило лишь об одном: мое время отправиться на тот свет еще не пришло. Действительно: умираю я не каждый день, и большого опыта в подобных делах у меня не было. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы высвободить шею из объятий петли. Я попробовал произнести что-то вслух, но своего голоса не услышал. Ответом было лишь невнятное сипение. Интересно, а такое Лика хотела бы увидеть моими глазами?
     Ход времени в моих внутренних часах до сих пор не восстановился, поэтому трудно было сказать, сколько я просидел у того дерева, в одной руке сжимая веревку, а другой поглаживая себя в области шеи. Попытался встать – не получилось. Чуть было не потеряв сознание, я примостился у дерева вновь. Через некоторое время я повторил процедуру, и вторая попытка была успешнее первой: мне удалось-таки подняться на ноги. Держась рукой за дерево, я жадно хватал ртом живительный воздух, которого катастрофически не хватало в моих легких. Словно кто-то перекрыл доступ кислорода в мои легкие, и они недополучали живительное топливо. Я понял, что своей неудавшейся попыткой суицида навлек на себя серьезную проблему со здоровьем. Своим поведением я был похож на ребенка: еще вчера вешался, а сегодня уже о здоровье своем заботился. Постояв около ставшего мне родным дерева и постепенно адаптировавшись к новым реалиям своей жизни, я предпринял попытку сделать шаг, затем второй. Медленными шажками все-таки доплелся до машины, которая по-прежнему была припаркована неподалеку в ожидании своего хозяина, которого при том развитии событий, которые тот задумал, она могла никогда не дождаться.
     Несколько часов я пролежал на заднем сиденье машины, медленно приходя в себя. Когда мое состояние относительно нормализовалось, лучи солнца, которые встретили меня утром, скромно прощались наступившим незаметно поздним весенним вечером. Я уже сумел подняться на ноги достаточно бодро, что, безусловно, показалось мне на тот момент грандиозным успехом, пересел за водительское кресло, завел мотор и, не торопясь, поехал в больницу. Торопиться с тех пор было некуда.
     Дежурный врач, к которому удалось попасть ближе к ночи, определил меня в палату и назначил крепкий сон до утра. Общался я с ним в письменном виде. Поначалу он принял меня за умалишенного аутиста, не умеющего говорить. Но затем я жестами показал ему, что мне проще написать на бумаге все то, что тревожило мою душу и не только ее, нежели чем что-либо произнести вслух. Вкратце я описал то, что сотворил с собой. Глаза врача так же по мере прочтения вылезали из орбит, как вылезали не так давно мои глаза от того сообщения, что я получил от Анжелики. Таким вот образом я очутился на больничной койке, на которой мне предстояло провести почти два ближайших месяца, но в тот момент я и мысли не мог допустить о подобном развитии событий своего будущего. Интересно, а такие моменты Анжелика хотела бы увидеть моими глазами?
     Спал я на удивление хорошо, а больничная койка была куда мягче клочка земли под деревом висельника. Уже с самого утра меня посетил психотерапевт. Говорить я по-прежнему был не в состоянии, поэтому моей новой ролью стала роль послушного слушателя. Поначалу я вслушивался в то, как важно дорожить жизнью, как она хороша и прекрасна, как необходимо ценить то, что мы видим за окном, какие прекрасные деревья и растения, и насколько могут быть замечательными птички и прочие пернатые и мохнатые вокруг нас. Затем я понял, что эту бредятину дальше слушать не было ни малейшего желания и смысла. Попытавшись изобразить на своем лице максимально заинтересованный вид, я тем временем думал только о том, что совершил, и почему решился на такой шаг, что же все-таки мной двигало в тот злополучный вечер, плавно перешедший в ночь. Пытался отыскать ответ, но найти его так и не мог. Как будто какая-то неведомая сила провела меня по узкой стезе откровенно гнилого поступка, каким он несомненно выглядел со стороны, и буквально заставила совершить его. Психотерапевт продолжал надрываться о популяции галапагосских черепашек, я продолжал кивать в такт рассказу, но слышать его речи, а не просто слушать их мне по-прежнему не хотелось.
     Вскоре он покинул мою палату, и с того момента моя больничная жизнь бежала и эпизодами даже неслась впереди всех возможных паровозов. Каждый день медсестры пичкали меня какими-то сильно действующими на мою психику таблетками. Я не знал их названия, да мне особо и не хотелось его знать. Несколько дней я принимал эти пилюли только потому, что так принято в любом лечебном учреждении – соблюдать предписания лечащего врача. Но с каждой новой таблеткой, которую уничтожал своими стенками мой желудок, приходило и осознание того, что медленно, но верно я начинал тупеть. Реакция стала замедленной, разум атрофировался настолько, что в одно прекрасное утро мне потребовалось более получаса на то, чтобы вспомнить, как же меня зовут и где я вообще нахожусь. Остатками здравых мыслей в течение того же дня я все-таки додумал, что эти таблетки несут в себе некое вселенское зло, которое при регулярном употреблении этого лекарства превратит меня в вареный овощ, а то и вовсе в амебу, при этом уже успев превратить в муху в сиропе. И со следующего утра я лишь только делал вид, что принимаю эти таблетки. На деле же – просто собирал из них коллекцию в прикроватной тумбочке. Постепенно я пришел в себя, хотя еще как минимум недельку отходил от этих чудотворных лекарств, напоминая только что очнувшуюся от зимнего сна все ту же сонную муху, ползающую по окну ранним апрелем. Правда, уже без сиропа.
     Такими вот молитвами незаметно прошел и канул в лету целый месяц моей больничной жизни. Большую половину каждого дня я бесцельно пялился в стену или в потолок, по которому ползали одни и те же мухи, похожие на меня еще совсем недавнего, а редкие пауки плели паутины в углах палаты, и паутины эти предсказуемо никто не смахивал. И какое-то время в течение дня ко мне приходил все тот же психотерапевт, который продолжал доказывать свои теории о животных, о деревьях и, наверное, даже упомянул что-нибудь о пальмах, растущих в жарких странах, но я его стандартно не слушал. Письменно попросил его лишь об одном: чтобы мои близкие и друзья ничего не узнали о произошедшем в тот злополучный день, а мое пребывание в больнице было бы неплохо завуалировать под общее стандартное заболевание, ничего общего не имеющее с тем, что мне довелось в состоянии аффекта сотворить с собой. Не хотелось лишних переживаний, пересудов и слухов о своей скромной персоне, и без того достаточно пострадавшей. Стоит отдать должное тому, что никто меня особо и не искал, кроме родных и горстки самых близких друзей. Остальные как-то дружно сделали вид, что потери бойца отряд и не планировал замечать, и мое отсутствие прошло мимо жизни многих.