Тупик для искателей тупиков

«…Даже оберточная бумага, освобожденная от порученного ее корректному серому ворсу предмета, не сразу отдает контур, задержавшийся в ее морщинах и складках...»

Сигизмунд Кржижановский
«Материалы к биографии Горгиса Катафалаки»


ПЫТАЯСЬ ПОДРАЖАТЬ
С. Д. КРЖИЖАНОВСКОМУ


1.

Однажды в Берлине, одним обыкновенным вечером, в здании, бочком пристроившемся к Александр-плац, в третьем этаже, в квартире под номером тридцать случилось событие, положившее начало всей этой истории. Был ветреный Берлинский вечер; были сонные перпендикуляры улиц; была сумрачная скромность цветастых штандартов, прикрепленных к стенам, иногда хлопающих на ветру с каким-то птичьим остервенением и похожих в минуты затяжного ветряного затишья на развешенное для сушки нижнее белье.
Энтони Бергулетти, владелец газеты «Raum und Zeit» , возвращался домой к ужину. Было приятно ощущать сладкую боль в животе. Энтони взялся потной рукой за литую медную лапу входной двери. Навстречу ему разлилась многогорбая лестница, громадная, старомодная и мрачная. Второй этаж; с трудом, кряхтя, с одышкой - третий. Откуда-то слева, от стены отделился человек, нерешительно вшагнул в пятно света на квадрате паркета. Он был долговяз и неуклюж (беспощадно протыкал воздух острыми локтями), болен какой-то поэтической рассеянностью (в попытке сделать второй шаг пробороздил рукавом стену), нерешителен; дрожащей щепоткой из трех пальцев тронул себя за мочку уха, прежде чем заговорить, и выдал, наконец, какую-то нелепость:
-Вот я, наконец-то, пришел.
Энтони, достав ключи, ответил насмешливо:
-Прекрасно. Мы с вами соучастники, ведь я тоже пришел. И тоже – наконец-то.
Человек шагнул ближе, сопя носом, заговорил, не разобрав иронии:
-Моя фамилия Катафалаки.
-Приятно, - ответил Энтони, справляясь со старым замком. – Чем могу?
Пауза. Целую вечность Бергулетти вглядывался в лицо незваного гостя, силясь снять с него, как с поверхности кипяченого молока, пенку ответа и насладиться ею, обсасывая и причмокивая. Катафалаки поиграл кожей на лбу, и без того складчатой, как вдруг, словно осененный внезапной, но уже перемолотой лобными складками мыслью, всунул за пазуху руку и вынул потрепанную книгу в серой облезлой обложке.
-Послушайте, - сказал Энтони, - вы как-то странно себя ведете.
Катафалаки переступил ногами, молча уперся взглядом в пол, чуть слышно постанывая.
-Вот, - наконец, сказал он глухо, лицом играя удивление, которого лицо никак не могло принять, и оттого казалось лишь более морщинистым, - я принес вам книгу, как и обещал. Вот она.
Вот тут, в этом самом месте, в очередной раз приглядевшись к лицу Катафалаки, Энтони вдруг вспомнил, где он видел этого человека. Все сразу же встало на места, мысли вернулись в привычные русла. Вспомнился лекционный зал, полный лиц и плеч, вспомнился и сам Катафалаки, колом выставившийся над толпой, задающий пространные вопросы о коренной родовой подчиненности реституций и рестрикций, и о влиянии на эти понятия латинского корня res. Вспомнился лобастый профессор мнемоники, лысина которого впряглась в лямку вместе с двухсотвольтовыми потолочными лампами, и отбрасывала в зал достаточно света, чтобы ее хозяин мог неплохо видеть аудиторию.
Профессор жарко толковал о неприменимости в теософии этих двух понятий. Энтони же, сидевший в президиуме рядом с ним, насмешливо высказался о несостоятельности подобных способов определения латинских корней, ибо, наверное, следуя ему и логике господина Катафалаки, надо удлинить список однокоренных слов и рестораном, и республикой, и реструктуризацией, и еще бог знает чем, начинающимся на «res». На что Катафалаки вдруг ответил, что господин Бергулетти тем самым подставил под сомнение целую теорию видения кажущихся случайностей скрытыми закономерностями.
-Простите, - в замешательстве сказал Энтони, глянув на внезапно вспотевшего профессора, - лично я, честно говоря, в первый раз о такой теории слышу. Кто ее автор?
-Ее автор - я, - невозмутимо ответил Катафалаки. – Меня интересуют случайности, видимые и кажущиеся на первый взгляд таковыми, но на самом деле являющиеся закономерностями.
-Слушайте, - окидывая взглядом размякший, бестолково гудящий зал, словно ища у него поддержки, насмешливо поинтересовался Энтони, - вы можете позабавить нас примерами?
Преамбулой ответа служила все та же волнительная игра кожею лба. Катафалаки артистично задумался, сложив из лобных складок неизведанный иероглиф. Зал начинал уставать от этой пустой, бессмысленной дуэли, в одночасье мрачнел, гудя, ворча, возясь.
-Ну-ну, - Энтони подбодрил Катафалаки, чувствуя, однако, что затянувшуюся дискуссию пора кончать.
-Что же, - начал тот, - берите те же самые рестрикции и реституции, зачем же далеко ходить?
-Ну-ну, - повторил Энтони, боясь, как бы Катафалаки вновь не увлекся кожно-лобными игрищами.
-У латинского «res» есть еще одно, кроме «вещь», значение – «дело», - сказал Катафалаки. - Это и натолкнуло меня на мысль, будто совпадение корней этих двух понятий – лишь кажущаяся случайность. Заглянув в словари, я в этом убедился. Я убедился в своей абсолютной правоте. Мое жизненное кредо, моя стратегия – изучение глубинных смыслов и значений, зачастую покрытых пеленой времен и языков, начальных предоснов первооснов. Я шагаю много дальше, нежели любой ученый в любой области знаний, будь то физиогномистика, микробиология или катафалокология. Мне нет преград, я не ограничиваюсь изучением какого-либо одного направления. Мне интересно все. Я мастер подсмыслов и надсмыслов. И в этом, только что упомянутом мною случае, я шагаю дальше составителей энциклопедий и словарей. Конечно, любой из них мне возразит, что корень в реституции не res, а restitucio, но в их руках плуги для неглубокой вспашки, мое же орудие - заступ. Я копаю намного глубже, и нахожу res.
-Что ж, - усмехнулся Энтони, - логика железная: реституция, кажется, дословно переводится как восстановление. Что ж, действительно - дело, и дело серьезное. Но хотелось бы осмотреть что-нибудь посущественней в доказательство вашей теории, какой-нибудь труд, монографию. Можете как-нибудь подкинуть мне лично парочку-другую? Присылайте их мне в издательство, адрес найдете в справочнике.
Он был тогда расположен к веселью. Заноза Катафалаки был безболезненен, но колок и, временами, щекотлив, будто застрявший под мышкой, засохший репей. Промельк воспоминаний пробудил в Энтони новую порцию интереса к странному посетителю.
-Пройдемте-ка в квартиру, - сказал он, - кажется, сырость доконала мои кости. Мне следует согреться. Да и вы меня, надо признать заинтересовали, Катафалаки.
Вошли. Энтони свалился в кресло, скинув ботинки, подсунул стопы под гармоники батареи. Катафалаки топтался возле книжных полок, крючком указательного пальца колупая корешки. Он был долговяз, шагал, длинно и округло ставя ноги; был лысоват; к лицу его прилипла маска какой-то особой озабоченности, какой заразны бакалавры, мнящие себя магистрами. Было любопытно наблюдать за его аистовой поступью, за его долгим взглядом, словно прилипающим к книжным коркам. Его влекла любая терминология, без разбору на дисциплины и институты, он питался словарями, как аккумуляторами, окунаясь с головой в сонмища понятий, шевеля бледными губами. Он был интересен, сделал Энтони вывод, но интересен не всякому и не надолго, рикошетом, походя, краем глаза. Далее, позже – он казался личностью, способной доводить до бешенства своими повадками, своей склонностью обсуждать каждую консервную банку, встречающуюся на пути. Недаром в нем чувствовался закоренелый холостяк: сальный ворот ошейником вокруг заросшей грубым волосом шеи, длинноты ниток, с трудом удерживающих пуговицы, пушистые застиранные манжеты.
-У вас хорошие книги, - сказал Катафалаки.
-Кстати, - вспомнил Бергулетти, - как насчет обещания? Вы тут совали мне под нос какую-то книгу. Следует думать, что это и есть некий артефакт для ознакомления человечества с вашей теорией?
-Громко сказано, - ответил тот. – Не артефакт, конечно, а так, небольшое доказательство. Назовите его косвенным. Как хотите. Многим оно кажется ничего не доказывающим фактом, но в их руках плуги для неглубокой вспашки, а я…
-Знаю-знаю, - поспешил Энтони, - ваше орудие – заступ для глубокого проникновения... Давайте сюда вашу книгу, и я разберусь сам.
Держа в руках пухлый, обтрепанный томик, Бергулетти почувствовал трепет от предвкушения знакомства с открытием, – чем черт не шутит! – быть может, могущим стать провозвестником новой теории. Однако, глянув в сосредоточенное, вытянувшееся, будто от волнения, лицо Горгиса, мысленно посмеялся над собой. Нет, ничего не выйдет.
Книга называлась «Возвращение барона М.».
-И что же она доказывает, эта ваша обтрепайка? – спросил он у   Катафалаки. – Неужто же барон М. доказал теорию видения видимых случайностей скрытыми закономерностями раньше вас?
-Шестидесятая страница, - коротко бросил Горгис, - листайте дальше, дальше.
Бергулетти открыл шестидесятую страницу. Кажется, она подвергалась в свое время напасти обслюнявленных перстов: ее угол нещадно был переломлен, перегиб истлел, треугольный кусок болтался на соплях, подвергнутый опасности быть оборванным, часть букв была растеряна во времени (осталась, наверное, на кончиках пальцев какого-нибудь упорного чтеца, оставив осиротевшие слова уродами, а после – была смыта в канализацию).
Энтони прочитал вслух первые строчки: «…Даже оберточная бумага, освобожденная от порученного ее корректному серому ворсу предмета, не сразу отдает контур, задержавшийся в ее морщинах и складках...», и, наконец, употребил взглядом название: «Материалы к биографии Горгиса Катафалаки».
Катафалаки был доволен произведенным книгой эффектом, однако всеми силами старался не показывать своего удовольствия, для чего искусственно скис лицом.
-Да, - протянул Энтони, - это, действительно, серьезно. Вот так-так. Вижу совпадение, которое вы подаете мне как случайность.
-Видимую, - уточнил Горгис.
-Пусть так, - согласился Энтони, - пусть случайность только видимая. Но как же вы предлагаете подать ее под соусом скрытой закономерности? Извлеките на свет истину.
Глядя на то, как паяц Катафалаки разворачивает в перспективе комнаты свое театрализованное действо, как устраивает ладонями незримые геометрические фигуры, как скрепляет друг с другом щепотками пальцев, словно паутину, нитеобразные катеты и гипотенузы, Бергулетти уселся в кресло. Горгис был непутевым актером, склонным переигрывать, одним из тех игрунчиков, лица которых превалируют над их собственной душою и над душами их ролей, и бестолковым исследователем, склонным делать выводы наспех, порой уже в те самые моменты, пока еще не рассеялся в воздухе след опытной мензурки. Хаос рук мешался с видимой стройностью суждений, на деле являющихся поверхностными, - и, зачастую, эта их поверхностность вела ни к чему другому, как прямиком к абсурду.
В считанные секунды руками Катафалаки был слеплен образ скрытой закономерности, и повис в воздухе, неразличимый, однако, неопытным взглядом Бергулетти. Из суждений следовало, будто целая цепь совпадений (оба Горгиса Катафалаки были русскими по происхождению, оба – больны одной страстью к изучению, углублению, вниканию) в результате синтеза давали новообразование, которое Горгис называл закономерностью, подобно тому, как сложение отрицательных величин в математике дает «плюс».
Один за другим Горгисом были подвешены перед самым носом Бергулетти липучие многосмысленные оценки, панегирики и лозунги. Обычное совпадение фамилий, обнаруженные Катафалаки в прочитанной им книге, дало жизнь его самым потаенным мечтам, всем тем, которые до сих пор никак не давали покоя. Ведь Горгису всегда казалось, будто им, как деталям мозаики, не похожей ни цветом, ни формой на весь этот окружающий его мир, просто нет места, нет подходящей впадинки, в которую они легли бы с той легкостью, которую обнаруживает притертая стеклянная пробка, входя в горлышко аптекарской склянки.
Науки, с таким трудом, с кровью и мясом дающиеся книжному однофамильцу, теперь открылись живому Катафалаки в полном своем объеме: катафалокология, хаустология, дерзельбианство.
Книжный же однофамилец, положил начало множеству наук, как, кстати, это делали многие ученые до него. И ничего в этом нового он, к сожалению, не открыл (именно в открытии новых наук, уравнявшись тем самым, в каком-то смысле, с Пифагором, Бойлем и Нобелем, - ибо ничего нового, действительно, в открытии нового нет). Обладая талантами, но не нужным количеством необходимой для глубокого анализа исследуемых проблем информацией, они смогли лишь коснуться проблемы мизинцем, пинцетом, лишь ударили заступом о крышку потайного ящика, зарытого в почву познаний. Они не достигли, кажется, весомого результата, клад знаний остался в земле, не выуженный на поверхность, однако, их заслуга была уже в том, что они показали верный путь.
Размахивая руками, Катафалаки творил из пустоты доказательства. Берем в пример хаустологию (науку о зевках) , - не она ли положила начало криминалистике? Скажете: отчего же хаустологию не изучают в юридических университетах? Горгис тут же залепил рану вопроса пластырем ответа: истина кроется в том, что Катафалаки показал ученым мира тупиковый путь развития криминалистики, и в этом его заслуга перед всей наукой, которая, учтя его опыт, свернула на путь изучения кончиков пальцев, стоп, физиономий и повадок. Дактилоскопия – внучатая племянница хаустологии. В истории науки множество подобных примеров, Буриданов осел, например. Дерзельбианство (от дерзельбе – тот же самый) – дало начало институту президенства, и, как его частности: избранию на новый срок.
Да здравствует катафалокология (Горгис шумел, брызжа восклицательными знаками), - прогрессивная наука, ищущая, изучающая, толкующая тупиковые научные пути, дающая им должную научную оценку!
Наблюдать нервозную беготню его зрачков по своду белков, слышать его сбивчивую речь, все его долгоиграющие «з-э-э…», Бергулетти вдруг стало неимоверно сложно. Мановением ладони он остановил Катафалаки.
-Видите ли, - сказал он после некоторой заминки, - думаю, вы пришли не по адресу. Наверное, в том, что вы здесь, есть и моя вина, я ее признаю. Но я не ученый, я – издатель. Вам следует посетить какое-нибудь научное общество, где вашей теории могут дать ход, ее заклассифицируют и предадут огласке. А мне нечем вам помочь.
-Нет-нет, - мотнул головой Катафалаки, - именно вы, именно вы, как издатель мне и нужны. Вам нужен рейтинг, мне нужна поездка в Россию. Я согласен сотворить в России сенсацию из воплощения своей теории в жизнь. Вы же первыми эту сенсацию получите.
-Почему именно в Россию? – спросил Энтони.
-Россия популярна, - ответил Горгис. – Сенсаций в Лондоне мне не добыть. Лондонская сенсация мне кажется несенсационной и нерентабельной. В то же самое время любой Российский чих сегодня может распухнуть до энциклопедических размеров.
-Сядьте, - сказал Бергулетти, - мне надо подумать.
Уселись друг напротив друга. Катафалаки, забросив ногу на ногу, проткнул воздух острой коленкой.
-Сколько вам надо?
-Пять тысяч долларов сейчас, - мигом ответил Горгис. – Остальные пять – по прибытии в Россию переводом. Только обязательно дайте мне доллары. Я слышал, что в России они имеют особую ценность.
-Хорошо, - сказал, наконец, Энтони. – Только нужно заключить контракт.
-Как угодно, - ответил Катафалаки.

2.

С детства Горгис Катафалаки был пытлив, въедлив, упрям и чудовищно трудолюбив. Однажды, прочитав некую книгу, названия которой он не запомнил и смысла не разобрал, и которую забыл на следующий же день после прочтения, он вдруг задумался над тем, что в его памяти осела странноватая, но привлекательная своей глубиною фраза, ставшая на много лет его лозунгом: «Смерьте до смерти, - потом будет поздно». И Катафалаки мерил, пуская морщины по лбу, с каждым сантиметром измеряемой поверхности волнуясь больше, чувствуя в себе трепет самое жизни. Однако чечевицы его окуляров были подернуты особым видом катаракты, призмы его астролябий были больны специальной, редкой астрологической миопией. Альмукантарат Венеры терял параллельность горизонту Земли. Гномоны и квадрантры давали неверные углы, штангенглубиномер – какие-то новые, искаженные глубины вещей. Тогда же, Катафалаки видел нечто родственное в комфортности и конформности, легко путая психогенетику с психогенией, преобразуя раппорт в рапорт, а рецептор в рецепцию.
В колледже Горгис особенно злодействовал, высасывая лекторские соки, беря аккорды на нервах однокурсников. Аудитория замирала, когда вдруг Катафалаки, выставившись над рядами, будто какой-то резвый дубок средь можжевеловых зарослей, пускал в пространство, как плевок, вопрос: «Сколько, все-таки, это будет – сорок сороков?». В воздухе висла тишина. Лектор мучительно силился помножить сорок на само себя, как вдруг Катафалаки заявлял во всеуслышание, что проблема не в математике, а в языке, и что если во втором слове поставить ударение на второй слог и верно просклонять, получится «сОрок сорОк» (ибо «сОрок сорОков» – согласитесь, неграмотно), и проблема либо отпадет сама собой, либо перерастет в другую, которую решать будет нужно уже на муниципальном уровне в комитете по защите городских памятников.
Словно библейский сеятель (вангоговский, гогеновский, не важно), Катафалаки щедро – порой нещадно – бросал ученые статьи на неподготовленную для этого почву научных изданий, которые, однако, оправлялись от шока достаточно быстро и брали себя в руки. Зерна научных разработок – «Склонения в английском языке: унижение или необходимый компромисс», «Haustus (зевок) как основная проблема брачно-семейных отношений» - проросли крепкими побегами гомерического кабинетного, редакторского хохота.
Однако же, Катафалаки трудно было сломить парочкой-тройкой оплеух; он шел на шаг впереди всех «хи-хи» и хо-хо», подставляя им спину, потребляя, так сказать, весь негатив рефлекторными дугами спинного мозга, справедливо полагая, что хватит уже тому прозябать в мыслительном бездействии. Треугольные кончики многих журнальных страниц многократно познали липкое прикосновение ищущих пальцев Катафалаки. Сам он достаточно вдохнул пыли, отряхнутой с ученых томов, с одинаковой жадностью глотая и вирши Верлена, и трактаты Эригена. Информация ложилась в его голове слоями, сдобренная датами, подобно тому, как в бочки ложится сельдь, пересыпанная солью и специями. С охотою заядлой проститутки, Катафалаки неутомимо отдавался разнообразным дисциплинам и институтам без особенного разбора, постепенно превращая в проституток их самих, наслаждался их роскошными телами, копался в их параграфах, как в закоулках их душ.
Однажды в библиотеке, удобно поместившись в казенном дубовом логове массивного стола и просматривая толстобокие кирпичи учебников и пособий, горкой сложенные перед собой, Катафалаки случайно уловил разговор двух разновозрастных, патлатых монахов с лицами, отданными богу под заклад.
-Бог есть, - говорил тот, что моложе, - потому что я в него верю.
-Бога нет, - ему отвечал старший, - потому что я в нем разуверился.
-Невозможность доказательства наличия бога, - поспешил высказаться  Катафалаки, – обычно трактуется, как его отсутствие.
Монахи поспешили скрыться, шурша полами.
-Книгу свою забыли, - пробурчал Катафалаки, подбирая оброненный ими потрепанный томик, называвшийся «Возвращение барона М.», написанный неким Сигизмундом Кржижановским, раскрыл на первой же попавшейся странице, да так и не смог оторваться, пока его, погруженного по плечи в ее страницы, местами подпорченные прелью, силком не вытолкали наружу. Прочтя «Материалы к биографии Горгиса Катафалаки», он глубоко задумался, но ненадолго, как водится. Шестерни мыслей, до сего момента вертящиеся независимо друг от друга, теперь сцепились в одну систему. Самая случайная случайность из всех случайностей, назвал книгу Горгис. У него появилась цель и собственная теория. Дальше было посещение Бергулетти. Получение денег. Покупка плаща, вороного шапокляка, перчаток – для солидности. После - на горизонте замаячила Россия: Москва – Кремль – Красная площадь.

3.

Как только небо нахмурилось, сурово сдвинув облака-брови, самолет клюнул носом и пошел на посадку. «Россия…» - пошло по рядам пассажиров.
-Прошу вас, - сказала в мегафон бортпроводница, - пристегнуть ремни.
В кресле Катафалаки ремня не было.
-Украли, сволочи, - склонившись к нему, объяснила бортпроводница, беспрестанно улыбаясь, - новые русские шалят. Сейчас в России модно на автомобили вместо ремней безопасности ставить ремни с самолетных кресел. Давайте-ка, я вас бечевочкой привяжу.
Россия казалась зареванной: мокрый асфальт, лужи, отсыревшие беленые стены домов, карнизы, влажные, как от слез. Катафалаки, выйдя на российские просторы, попрал ногами эту скорбь, деловито отмахиваясь от назойливых услуг аскетов в милицейской форме с замашками сельских рубах-парней и подозрительных лиц с лицами, подозрительно незаконными. Изученная исключительно по справочникам Россия подставляла его взору какие-то другие бока, не вошедшие на фотографии в путеводители. Революционно-алое одноцветие государственных флагов разбавили полосы болезненной синюшности и мертвенной бледности. «Правда», прикрепленная к ветхому стенду допотопными кнопками, была заражена желтухой.
Выйдя на громадную площадь, Катафалаки заметил разномастную, разнополую, разношерстную толпу и лозунги, снеговыми лопатами болтающиеся над головами и гласящие: «Голосуем против всего, кроме повышения пенсий!» и «Долой всех, кроме нас!». Катафалаки поспешил присоединиться. Толпа, тракторно рокоча, обтекла его со всех сторон, постепенно оттесняя к трибуне. В нем мигом признали поданного западной державы (по ворсистому старомодному шапокляку, по плащу с отливом и завязанной особым английским узлом змеей пояса, по акценту), и мигом заготовили в ораторы. В первую очередь его поразило то участие, с каким встретил русский народ приезд иностранного гостя.
-Ничего, - сказали ему, - поживи-ка здесь, у нас, голубок, похлебай-ка наших щей!
Обрадованный предложению распробовать русской кухни, Катафалаки взял слово «товарищи», которое единственное и успел сказать, лишь приукрасив его восклицательным знаком, как его перебили.
-В чем причина всех наших причин? – спросил русский народ. Взволнованная толпа ощерилась ушными раковинами.
-В причине причин, - мгновенно нашелся Горгис, перефразируя Прутковское «Зри в корень». Слушатели, поймав ответ слуховыми устьями, поспешили выразить сомнение:
-Это же змея, кусающая себя за хвост.
На что Катафалаки глубокомысленно замечал:
-Против серпентологии не попрешь.
Толпа нахмурилась. Горгис, кожею ощущая ответственный момент, доложил собравшимся о целях своего приезда. Первый шаг науки к человеку был сделан. Электорат поспешил разойтись к чертовой матери.
-Постойте! – закричал иностранный подданный, мечась и хватаясь за уходящие прочь спины. – Постойте! Где здесь отель? Куда мне теперь отсюда ехать?
Из спинного массива мгновенно выделилась одна человеческая единица, оказавшаяся сердобольным небритым гражданином в поношенной кацавейке и с крупным, мясистым волдырем на шее, который он неотрывно с хрустом и шипением сквозь зубы расчесывал всей пятерней, постанывая от удовольствия. Единица немедленно пожелала принять самое активное участие в деле благоустройства иностранца.
-А ты ехай на Кудыкину гору, - излучая улыбку и сыпля эпентезами, посоветовал гражданин. - Тама тобе самое место, зарубежная морда.
Пожав руку добросердечному гегемону, не переставшему, даже на время рукопожатия, скрести шею ногтищами, Горгис немедленно пустился в дорогу.

4.

Мир перципировал многие сорта слез. Адамово ребро, обтянувшееся новой плотью, обросшее грудями и бедрами, обрело вместе со способностью плодиться способность лить особые слезы, что солонее и обильнее скупых мужских, легко пересыхающих на полпути следования по щеке навстречу к многодневной щетине. Эра греческого времяисчисления, начавшаяся, как известно, в 776 году до н.э., вонзила в пятку человечества занозу спортивной страсти; следствием же - явление миру чемпионских слез. Слезы аллигаторов полнят Нил, дырчатый лимбургский сыр копит слезную жидкость на полатях подвалов, давимый прессом. Под ворсистым же шапокляком Катафалаки рука об руку с отчаянием рождались в слезных мешочках принципиально новые слезы, миллиграмм за миллиграммом копясь, все чаще и чаще приливая к глазным яблокам, собираясь в уголках возле носа. Горгис вбирал их краем рукава, отирал рукавным сгибом, сажая пятна на новый иноземный плащ; он был измучен, истерзан, разбит, - и было отчего.
Поначалу он, повинуясь собственным внутренним позывам и    собственной - пусть немного в иных, нестандартных апперцепциях, но все же логике, - со свойственной ему энергетике, атаковал киоски; купил в одном из них карту города и с головой окунулся в разлинованные листы, похожие на выкройку, жадно поглощая взглядом перекрестья автострад, пунктиры маршрутов, цветные сноски, скача указательным пальцем по отметкам возвышенностей, уворачиваясь от меток метрополитена, макдональдсов, автозаправочных станций, мечась средь разношерстия условных обозначений.
Вдоволь накушавшись Воробьевых и Поклонных гор, Катафалаки приступил ко второму этапу поиска, ринувшись в проспекты, на улицы и площади, навстречу народу, лицом к лицам, взглядом ко многим взглядам, вопросом к предполагаемым ответам.
Казалось, Кудыкина гора отлично известна Москве и ее окраинам, однако... Горгис безуспешно хватал проносящиеся мимо плечи, локти, кисти рук, останавливал, тормозил, замедлял их ход до минимума, пытаясь выведать месторасположение названного места. Но на вопрос: «Где?» получал подозрительное разнообразие ответов: от «В Караганде!» до «Где надо!». Население целой страны каким-то удивительным способом свято хранило тайну, раскрывая рот лишь для того, чтобы задать парочку наводящих вопросцев, а затем, посмеиваясь, расходилось по своим надобностям. Горгис пробовал задать вопрос по-другому, не меняя, собственно, его изначальной сути: «Мне бы на Кудыкину гору!», но получал вместо ответа новый вопрос: «Воровать помидоры?» и безнадежно чертыхался вослед удаляющимся спинам.
Как вдруг Катафалки, осененный новорожденной мыслью, остановился, застопорив тротуарное движение. Его толкали, обругивали, оттискивали к самому краю панели, прижимали к шероховатой, слоновьего цвета, стене. Мысль была такова: нет, не может существовать заговор подобного масштаба; кто-нибудь должен проговориться, кто-то должен профискалиться, донести, сообщить; газеты должны растрепать, объявления должны выболтать.
Всего одна минута осенения, всего шестьдесят секунд ухода в себя, - и вот уже водоворот спешащих тел выплеснул мечущуюся каплю, придав ей ускорение: это Катафалаки, обретший новое направление, зашагал бодрее. Земной шарик, отталкиваемый его стопами, вдруг завертелся шибче, подставляя бойко движущемуся Горгису все новые участки своего бока.    Рубли – на покупку газет; взгляды – галопом по колонкам: в свалку объявлений об обменах жилплощадей, продажах утварей, услугах проституирующих субреток; сознание - напряженное, воспаленное – нырком в океан публичных оферт, горько пахнущих типографской краской.
Но нет, и в периодике никакой информации о Кудыкиной горе не было.

5.

У разочарования солоноватый, слезный привкус. Неизвестно, сколько бы еще мотался по улицам изможденный безысходностью Катафалаки, сколько бы часов просидел на крыльцах, приступочках, бортах, выступах, если бы его, вымотанного, терпящего поруху, попирающего задом ступени старинного особняка, устало – в унисон настроению - расположившегося в тощей тени нескольких ободранных берез, не заметила горбатенькая старушка, вышедшая из подъезда.
-На Кудыкину гору ты, сынок, - поведала она, утирая кончиком платка слезящийся глаз, - и до утра не доберешься. А вдруг там, например, и места нет для тебя. Комнатушку-то со всеми удобствами и я тебе могу уступить за скромную оплату.
Несколько шагов - к парадному входу, лицом похожему на черный; еще несколько – по утоптанным ступеням, выше, выше; хворостяной хруст замка; запах влажных половиков, услужливо подставляющих подошвам плетеные тряпичные спины; запах гераней, дежурящих на окнах; запах нафталина, уже не действующего на моль, и порхание моли, наверное, уже вовсю питающейся нафталином.
Поздним вечером, в пахнущем прелью и сапогами закутке, пугаясь низкого потолка, Горгис отдал бумаге мысль: «Меня, исследователя тупиков, оказалось легко в тупик поставить. Вот он я, тупики ищущий, тупиков жаждущий, в тупике застрявший, но благополучно вывернувшийся, скажу так: мною, Горгисом Катафалаки исследован…», - но тут мысль зачаточная, не поспев родиться, пропала. Горгис, чуть поднатужившись, бросился, было, ей вдогонку, но растерялся, запутавшись в поросли многих других недоразвитых мыслей, а, почувствовав себя слишком усталым и слишком неспособным сосредоточиться, махнул, все-таки, на нее рукой, решив отложить погоню на завтра. Тут еще его позвали ужинать.

6.

За столом – кроме Горгиса и старухи – двое, швыркают деревянными ложками мутный суп из одной тарелки, роняя капли на клеенку, исполосованную ножами вдоль и поперек.
-Скажите-ка, - сказал один, всем предплечьем от локтя до кисти, словно желал смазать супом, утирая мокрые губы, - какого дьявола вы все, торгаши, в Россию лезете?
-Я – научный работник, я - ученый, - ответил Горгис и вкратце изложил цель своего приезда в Россию. Ни поняв из его речи ни йоты, собеседники кивнули головами, словно одобряя.
-Это правильно, - сказал один, - пора бы умам начинать втекать.
Через пару-тройку ложек супа, отправленных в рот, оба подлечивались водкой, шумно глотая, кряхтя, охая и сильно потея.
-Я не согласен вот с чем, - внезапно сказал другой. – Пускай втекают, но зачем они тащат к нам свои науки? У нас и своих наук предостаточно. Пускай вон попробуют наши науки поизучать.
-Это тоже правильно, - согласился первый.
-А то, что же это получается? - продолжил второй. – Кормим, кормим весь мир, лезут к нам, лезут, а нашего всего брезгуют? Как, бишь, эта твоя наука называется?
-Катафалокология, - скромно ответил Горгис.
-Вот. Плюнул бы ты на эту белиберду, да обратил бы свое научное внимание на народ. Народ надобно изучать, а не мыльные пузыри. Тот самый народ, что сказку сделал былью.
Горгис потребовал объяснений.
-Будет тебе объяснение. Есть в русских сказках эдакая посудина - не посудина, фляжка - не фляжка, - тара, одним словом. Размером с мелкую скляночку, но бочку воды в нее влить – легче легкого. Снаружи она меньше, чем изнутри. Вон брат мой сидит рядом: ростом невелик, всего метр шестьдесят в нем росту, худощав, мелок. Но вот ты дай ему бочку пива - полбочки высосет, лишь только крякнет. Вот тебе и народная сказка, ставшая былью. И в жизнь ее воплотил русский человек.
-Или, - добавил другой, - вот, пару лет назад было. Посыпаюсь я как-то, выглядываю в окно: ба! возле моего дома строится дворец! И вознеся к небесам за какие-то считанные дни! Подивился я, вышел прогуляться, прошелся по стройке, разузнал: строит компания «Семеро из ларца». Ловко строят, как в сказке. Выстроили. Живет кто-то. Полтора года прожил. А тут, как у нас частенько водится: милиция, следователи, суд, приставы. Наказали за «самострой», выселили, отняли, не дали даже как следует манатки собрать; пригнали тракторишки, экскаваторы и давай поспешно ломать. За какие-то несколько дней разрушили к чертовой матери. Но что интересно: в некоторых кирпичах-то находили золотишко, хозяином, видно, спрятанное, а в других – серебришко. Хозяин изъять не успел, – слишком быстро с ним расправились. Вот тебе и русская сказка: дворец-то был из золотых да серебряных кирпичей…
-Да много еще, - продолжил первый, - всего и не счесть. Вода живая, вода мертвая. Мертвую гонят чуть ли не в каждой квартире: на ржаных корках, на варенье, на чем пожелаешь. Выпьет человек пару стаканов такой водицы и делается мертвый. Так и валится на пол, как есть, в одеже и в обуже. Ей-богу: не дышит, не шевелится. Его и не трогают до утра, во-первых - утро вечера мудренее, во-вторых - в этом деле без живой-то воды не обойтись. Вот моя соседка, например, настаивает такую водицу на огурцах. Специально для мужа. Возьмет его поутру, бесчувственного, остывшего уже, приподымет его буйну головушку, да мертвой-то воды стопку в рот ему и вольет. Все раны-то его заживут, все язвы-то срастутся. Затем вольет в него стакан воды живой, крепкой, соленой, ядреной, вот тут-то он и пробуждается, вскакивает, усаживается к столу, закусывает борщом вчерашним, еще стопку – мертвой, еще – стакашек живой, и в первую смену до вечера, до очередной смертушки…
Скоро водка начала действовать; по мере того, как солнце, намучившись за день, ползло к горизонту, головы братьев в унисон ему клонились к столу. Миг: их левые виски – синхронно – коснулись залитой супом клеенки. Еще миг – и Горгис остался за столом один; один - средь хаоса облизанных алюминиевых ложек, успевших высохнуть крошек, раскатанных в колобки грязных хлебных мякишей, луковой шелухи, двух голов, изнемогших от философии и чревоугодничества, - разбросанных кое-как, как попало и шаляй-валяй. Одна голова, неуспокоенная и неспокойная, приподнялась всего на один миг с целью продолжить дебаты, мучительно морщась, медленно сложила губы в уморительную трубочку, произнесла: «Достоинство в России оплачивается монетой крупного достоинства…», с костным стуком упала. Тогда все стихло, наконец.

7.

Долгое время беззубые пасти академий и комитетов всасывали в свои нутра Катафалаки, слабили его мышцы своими лестницами, перемалывали его косточки кабинетами, потом, обсосанного, обсмеянного и опустошенного, выплевывали на улицу. Он был непреклонен, продолжал стучаться в самые дальние двери и самые глубинные глубины науки. Его потчевали отписками и отказами, его переправляли к помощникам заместителей и референтам секретарей, его отфутболивали в концы коридоров и вторые канцелярии. В разнокалиберных приемных ему вслед посылали перлы:
-Теперь в России три беды: дураки, дороги и катафалокология.
Или:
-По этой катафалокологии соскучился катафалк.
Над ним посмеивались ученые мужи; тогда он решил идти с флангов: были еще жены ученых мужей, которых Катафалаки решил аккуратно и часто посещать в их профессорских квартирах. Он пустил в ход валюту, чтобы раздобыть нужный домашний адресок. Ему повезло узнать место жительства одной престарелой профессорши. Он ворвался в прохладцу ее дома, представившись ведущим катафалокологом, попирая лепоту натертых полов пыльными ботами, руша тишь шикарной прихожей вымученными просьбами выслушать. Профессорша была стара, медлительна и недальновидна. Для начала Катафалаки пригласили в дом, усадили в кресло, угостив коньяком. В считанные минуты он освоился и застрял на долгие часы. К нему профессорша начинала чувствовать расположение, ибо сложными, мудреными своими изъяснениями Катафалаки напоминал ей всех ее супругов в пылу их былых кафедральных баталий и в годы лихих мотаний по аспирантурам и интернатурам. Он навевал на нее воспоминания по безвозвратно ушедшим счастливым дням. Привычно кивая, она подливала ему в бокал коньячку. Казалось, катафалокология обрела перспективу быть замеченной и заклассифицированной. Впервые Горгиса принимали, хотя и, пока, совсем его не понимали. Но ведь он понимания особого и не искал, ибо порой не понимал себя сам; он лишь жаждал возможностей. Ему назначили новую встречу, предложив зайти завтра.
Однако же, на следующий день в назначенное время профессорской жены Катафалаки дома не обнаружил. Открыл дверь сам профессор и, скребя указательным пальцем в истоках бороды, брезгливо выслушал, наморщась, вздыбил брови, скривил губы и, рдея и окончательно прокиснув лицом, поспешил выпроводить просителя вон.
Выйдя из подъезда, Катафалаки отправился в святая святых - Академию наук, тая в сердце еще одну искорку надежды. Он брел по улице, одолеваемый нелегкими думами, не замечая ни пешеходной возни, ни автомобильной сутолоки. Далее - открывание кабинетов и людей, поглощение иссохшим ртом пыльного воздуха. Янь вращалась средь яней и иней, аура меж аур, биополе принималось биополями. Наука же не принимала пасынка, общество отвергало диссидента.
-Как же все-таки войти в науку? – спросил как-то Катафалаки, заглянув в какой-то кабинет.
-Через соседнюю дверь, - с готовностью ответили ему. – Но прежде напишите заявление на бланке.
Горгис понял: вот, кажется, нашлась тропка. Разыскал соседнюю дверь, табличку: «Такой-то, в такой-то должности». Скрип-ной несмазанных натруженных дверных петель. За столом - человек в синем костюме, с лицом, истерзанным должностными обязанностями, приминает локтями сукно купоросного цвета. Перьевая подарочная ручка с золоченым клеймом нежится от безделья на суконной поверхности.
-Здрасте!
-Здрасте!
-Такой-то?
-Я.
-Должность такая-то?
-Она.
-Мне бы в науку!
-Давайте заявление.
Прочитал наспех, не вчитываясь, играя ручкой:
-Не ко мне. Вам в соседний кабинет. Погодите, я ваше заявление завизирую.
Кудрявым почерком с наклоном влево вывел: «Направить для исполнения в кабинет такой-то».
-Я вас провожу. Без моей протекции вас не примут. Присядьте здесь, в коридоре, на стульчик, обождите. Я о вас доложу. Заявление возьмите, вручите сами.
Через минуту:
-Войдите!
Вошел, за столом: тот же в том же костюме, но в другой должности. Та же перьевая ручка лежит в стороне особняком.
-Снова вы? Снова к вам?
-Я. Ко мне. Совмещаю должности. Приходится принимать в разных кабинетах, чтобы не нарушить естественный порядок. Прием заявлений: в такой-то комнате, и я не властен менять что-либо. Да и начальство требует полного перевоплощения. Что в заявлении?
-Вы же знакомились с ним в том кабинете!
-В этом кабинете я с ним не знаком.
Но новый кудрявый, размашистый росчерк с наклоном вправо: отказать. И вновь – в перспективу коридоров, в должностные раздвоения личностей; вновь допросы, поданные под соусом анкет; вновь душные очереди в коридорах с разговорами по душам на душные темы. Как вдруг однажды, опустошенный отказами, Катафалаки выдал затылкам, торчащим перед его глазами:
-Черт возьми, отчего это в предбанниках Российской науки вместо лиц одни затылки.
-Погоди еще, - ответили затылки, на мгновение подменяясь лицами, - вот войдешь в науку, вообще будут встречаться одни задницы.
-А жить-то как?
-А жизни нет вообще. Так что не забивай себе голову, а существуй.

8.

Эхом окончанию жизни и началу существования – пятнадцатисловная телеграмма в Берлин за последнюю карманную валюту: «РАБОТАЮ ТЧК ЖДУ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ДОТАЦИЙ ТЧК В РОССИЙСКОЙ НАУКЕ НЕТ СВОБОДНОГО ДОСТУПА ДЛЯ КАТАФАЛОКОЛОГИИ ТЧК ПРОБУЮ ЧЕРНЫМ ХОДОМ ТЧК»
Наука же, брезгливо наморщив высокий лоб, окончательно отторгла притязания соискателя ученой степени. Горгис Катафалаки вдруг почувствовал, что планы его претерпевают разруху, его карманы полнятся пустотой. Будто пузыри ожогов, болезненно выпучились проблемы: Катафалаки в мгновение ока оказался с пачечкой неоплаченных счетов в нагрудном кармане и с чертом на губах. Звеня карманной мелочью, он брел по проспекту, подволакивая ноги, как вдруг, прилепленная к столбу полоска светлой бумаги вычернила: «Нуждающимся – советы. Бесплатно», - род трехсловия, содержащего в собственных смысловых глубинах бесконечное многосмыслие. Забравшись в телефонную будку, рискуя оставить палец во впадинах диска, Горгис набрал номер.
-Вам советы какого рода, и в какой сфере жизни, - спросили на том конце, - экономические, политические, бытовые?
-Мне нужно, - ответил Катафалаки, - дать ход одной революционной идее.
-Однажды, - сказали в трубке, - в России дали ход одной революционной идее. В результате одним из нас свернули шеи, другие до сих пор ломают свои головы. Теперь в России предыдей много, но ни одной идеи нет. И не смешите меня, болван, своими дурацкими вопросами, я вас умоляю.
Пораженный Горгис отвалился от горячей трубки, новым взглядом глянув вокруг себя. Обезыдеенный окружающий его мир пригласил немедленно присесть, чтобы унять все систолы и диастолы, изнутри распирающие грудную клетку, немедленно подсунув поближе вымаранную кубовой краской скамейку, на спинке которой не хватало ребер. Раскидистые тополя, выросшие в суровых условиях безыдейности, подмахивали облепленными пухом лапами, подгоняя осмеянному философу-страдальцу побольше воздуха, легкое касательное движение которого Горгис воспринимал теперь как болезненное прикосновение космического вакуума (если такое прикосновение вообще существует в природе).
Катафалаки сел, укутавшись в плащ, впитывая в себя все окружающее безыдейное несовершенство. Стального цвета блюдо небосвода, разместившееся над головой, вдруг изготовилось, кажется, шлепнуться вниз и накрыть город, издавая округлый медный грохот. Мысли в голове Катафалаки, бросившись врассыпную, повалились в кучу, мешаясь друг другу. Он взялся ладонями за виски, сдерживая мысленную прыть. Как вдруг на лавку к нему подсел человек.
-Послушай, друг, - сказал он, пальцем трогая Горгиса за руку, - послушай, друг, тут есть одна идея, тут не хватает третьего…
Катафалаки, отняв ладони от бледных щек, встрепенулся.
-Это точно? – спросил он, вскакивая.
-Что точно? – спросил человек, испуганно вжимаясь в лавку.
-У вас есть идея?
-Идея-то есть, - с готовностью ответил тот, - да вот не хватает третьего компаньона для воплощения ее в жизнь.
-Какого масштаба идея? – допрашивал Горгис, дрожа от нетерпения.
-Не знаю точно, - пожал плечами человек, – наверное, всероссийского.
Это была победа. Небесный свинец понемногу рассеивался, и сквозь прореху в серых облаках новорожденное солнце выглядывало одним глазком, следя, как Горгис Катафалаки, которому вдруг стало чрезвычайно жарко, снимал и перебрасывал через руку плащ. Десять минут назад мир сотворил еще одного осмеянного философа. Гордый своим неоницшеанством, Катафалаки, следуя указаниям своего нового товарища, свернул за угол и отправился в путешествие по крутым корявым лестницам в мрачный, пахнущий щами и прокисшими тряпками, подвальчик. По дороге Горгис намекнул, что был приглашен третьим, а второго не видит. На что получил ответ, что второй лишь подразумевался, но в наличии не имеется. Отсутствие второго никаким образом не влияет на ход воплощения в жизнь идеи, о которой велась речь. Идею трудно воплотить в жизнь именно без третьего – это общеизвестно. Ну, а что это трудно сделать без второго – об этом не задумывался никто и никогда.

9.

В подвальчике, оборудованном в кафетерий, было сумрачно и душно. Выпив водки, за которую его новый радушный товарищ Феликс Друзь расплатился его же деньгами, Катафалаки вдруг перестал ощущать пространство и время. Он силился исправить сбой, ерзал задом по лавке, но чувствительность не возвращалась. Тогда он принимался вглядываться в собственное запястье, где еще некоторое время назад располагались часы, но не мог разглядеть ни циферблата, ни ремешка, ни стрелок.
-Здесь всегда так, - разъяснил ему Феликс, разливая водку по рюмкам и по поверхности стола, - как только заходишь сюда, так время останавливается, а пространство искривляется. Все путается, физические и химические законы не действуют, речь переполняется амфиболиями так, что пять из десяти бесед обязательно кончаются драками; и это ничуть не удивительно, ведь когда ты вкладываешь в слова одни смыслы, а окружающие ушами ловят совершенно иные, конфликт неизбежен, потому что нет понимания. А скоро эти стены отнимут тебя у самого себя, и сколько бы ты не просил вернуть тебе себя, ни за что не отдадут.
Феликс был желтолиц и сед, борода на его подбородке росла клочками, на щеках пристроились уютные островки бакенбардов, движущиеся взад и вперед, когда он говорил. Он был чудовищно говорлив, рассудителен, иногда показывал чудеса начитанности. Все остальное – возраст, темперамент, образование – были, в основном, неопределимы.
-Этот подвал, - сказал Феликс, - свалка парадоксов. Парадоксы лезут из всех щелей. Здесь их больше, чем тараканов. Однако, их нельзя отдавать толпе, той, что снаружи, ведь они слишком чувствительны, и вульгус им противопоказан. Они взрываются вне этих стен, будто мыльные пузыри, и после них остается лишь противная резь в глазах. Здесь же, они плодятся, как сумасшедшие. Нас в школах учили: кулачная расправа – не метод; однако здесь я открыл, что кулак – не метод, но способ.
Катафалаки огляделся. То тут, то там за столами друг против друга  восседали пары: лицо навстречу лицу, взгляд смешивался со взглядом; необыкновенная игра стопок, полнящихся напитками, опрокидываемых в философствующие рты, лишь на миг прекращающих изрыгать перлы и ремарки.
-Смотри сам, - говорил Феликс, фиксируя взгляд на носу Горгиса, - пространство вывернуто наизнанку, мякотью – мыслями – наружу. То, что вне этих пределов было заключено и защищено костным коробом, выпрыгнуло из своей темницы, обретя немыслимую доселе свободу. Здесь чувствуется подмена in – ex-ом. Здесь все меняется местами, здесь воздух, кроме проспиртованных выдохов, дополняется мельчайшими фибриллами, служащими для переноски мыслей. При смешивании – мысли дают необыкновенные контаминации.
-Однако, - возразили с соседнего столика, перехватывая мысль на лету, - поменять местами «внутри» и «снаружи» - в этом новый парадокс. Выпрыгнувшее из черепной коробки, называемое вами «то, что», есть ни что иное, как головной мозг. Теперь, с ваших слов, серое вещество должно облечь черепную коробку ровным гладким слоем, расправив извилины; кожа, до сих пор обтягивающая череп, обретя складчатость - стать его пленницей. Но мыслить кожными складками – абсурд абсурдов!
Вот так металась мысль от столика к столику, полнея, длиннясь, растя. Катафалаки отправил за ней вдогонку свой слух, но тот, заплюхавшись в междустолиях и наспотыкавшись в междустулиях, опал, изнемогая от гомона и гама, истерзанный парадоксами, несущимися отовсюду. Закрывать уши ладонями было бесполезно. Как только Горгис прижимал в лодочки сомкнутые пальцы к ушным раковинам, окружающие его парадоксы, опротестовывая его ретировку, начинали стучаться к нему в черепную коробку. Он пробовал мычать, болтая головой, в попытке сбросить их, негодных, мстительных, но они гасили его мыкание своими воплями, напоминающими шум разыгравшегося морского прибоя.
Сбежавшая же от первоисточника мысль, мигрируя от стола к столу, полнилась уже совсем новым содержанием, обретала все новую и новую сущность. Несколько раз, метнувшись в одно ухо Горгиса и выметнувшись из другого, она оставляла в его мозгу странные по смыслу отпечатки, которые он не успевал прочесть, разглядеть, идентифицировать с уже имеющимися в наличии. Скача дальше по слухопроводам, она путешествовала уже по новым смыслам, вбирала их в себя и вновь вскакивала ему в голову, затаптывая отпечатки отпечатками, смыслы смыслами.
-Нет, - сказал Горгису Феликс, - тебе не удастся от нее сбежать. Она настигнет тебя везде, как меня преследует задачка Доджсона об обезьяне и грузе, привязанном к канату, переброшенному через блок, который, в свою очередь, прикреплен к потолку. Избавиться от нее можно единственным способом: дать ей завершение, решить, что произойдет, если обезьяна начнет карабкаться по тросу: груз ли останется на месте, начнет ли подниматься вверх, либо они вместе, карабкающаяся вверх по тросу обезьяна и бездвижный груз, станут подниматься ввысь, рывками или плавно, по очереди или вместе. Ей невдомек, что без достаточного для решения задачи количества условий, решения не найти, она возвращается мне в голову, напутешествовавшись прежде по другим головам и другим умам.
Царящий в подвале шум осваивал новые децибелы. Чтобы достать пущенной ртом мыслью до ушей собеседника, требовалось ее выкрикивать, что есть мочи. В этом помогало размахивание руками. Соседствующие за соседними столиками собеседники, исчерпав, видимо, запас выдохов и громкостей, поскакав с мест, кулаками вдалбливали друг другу в головы незавершенные философии, отбросив риторику в сторону, словно несносного ребенка, путающегося под ногами.
Перепуганный Катафалаки, сжимая в руке опустошенный стакан и прижимая его к груди каким-то новым, необычно бессознательным движением, бросился из подвальчика прочь.

10.

Выдохшийся и отчаявшийся, Горгис выскочил на поверхность. Толпа, плывшая мимо, встретила его равнодушно. В мгновение ока он был окружен, затолкан, оттеснен в сторону. Голова его была еще полна подвальным дурманом, но постепенно Катафалаки возвратился сам в себя, а, вернув самому себе свой Ich, задал резонный вопрос: «Где я нахожусь?», на что получил немедленный ответ: «В России, болван!»
Все вокруг текло, текла влага из протекающих грозовых облаков, тек асфальт из-под ног, текло время, бесконечно и безвозвратно. Это течение окружающего мира, вещей и понятий, пугало Горгиса, привыкшего к Берлинской вековой статике, где даже кусты и клумбы прекращали свой рост на столетия. Человеческая жизнь, неприкаянная, то бестолково перетаптывающаяся, то спиной прижавшаяся к влажной стене, то мечущаяся в квадратуре параллелей и квадратах кварталов, искала пристанища.
Как вдруг (видимо, придется еще немного подсорить «вдругами») - промельк лица, отраженного в витринном стекле. Катафалаки не мог отметить для себя, когда он обратил внимание на следующего за ним по пятам человека, не мог зафиксировать момента рождения погони. Нелепо, но Катафалаки, вдруг испугавшись, заработал раздвоение взгляда: один, пущенный вскользь по газетным и журнальным поверхностям, не замечающий ни фактуры, ни форзацев, ни строк, был продолжителен, плавен, но пуст по своему содержанию; другой, пристальный, прицепившийся к поверхности стекол, был мимолетнее, кратче, но неизмеримо пристальней и глубже. Ведь там, на сменяемых друг друга в судорожном беге плоскостях, становящихся зеркальными под особым углом зрения, где разворачивалась перспектива улицы, часто вывернутая наоборот, где неизменно лево менялось на право, длиннилось лицо преследователя, вставленное то так, то этак, одинаково напряженное, с раздувающимися в порыве азартной погони ноздрями.
Перекрестья дорог, кайма тротуаров, заполненных спешащими гражданами, глазастые автобусные морды, бестолково толкущиеся возле пешеходных полосатых переходов.  Катафалаки несся, ловя себя на мысли, что так больше не может продолжаться, что ему следует прозреть самый корень погони. И вот, на счастье: отворот вправо: сухостой забора, ободранная скамейка – «ой» запнувшегося за проволоку Горгиса – испуганное чертыхание преследователя. Следом: разговор двух запыхавшихся:
-Что вам?
-Истину.
-Которую из?
-Ту, что на дне вашего стакана. Надеюсь: не вытрясли?
В замешательстве Катафалаки понял, что все время преследования держал стакан, вынесенный из подвала, зажатым в руке, совсем его не замечая.
Присели на скамейку, попыхивая и отдуваясь.
-Знаете, - сказал человек, - вы держите в руке предмет, в котором можно утопить горе и найти истину. Горя я уже достаточно отдал этому дну, а сегодня, с самого утра мне пришла в голову идея – отыскать на этом дне истину. Мы все в России – истинно нуждающиеся в истине. Мы все – ищем. Была - не была, решил я, отыскал забегаловку, засел за стол и начал свое стаканное исследование, пересаживаясь от столика к столику. От меня сумел ускользнуть лишь ваш стакан, который вы унесли с собой. Во всех исследованных мною стаканных донцах истины не было. Следовало, логично, искать ее на вашем дне, то есть – на дне вашего стакана. Шансы были велики, и я не мог не броситься вслед за вами.
Горгис отдал стакан, стараясь краешком глаза незаметно понаблюдать, как сидящий рядом мужчина, заглядывает в стакан то одним глазком, то другим, словно приглядываясь к чему-то там, прилипшему к стаканному дну. Тот даже несколько раз залез в стеклянный цилиндр грязным указательным пальцем, округло поводя им в междустенном пространстве, будто подманивая им наживку.
-Нет, - сказал он, - и здесь ничего нет.
-Вы, получается, искатель истин? – спросил Катафалаки.
-А вы – интересующийся истиной? – парировал незнакомец.
-Скорее – ее закоулками, не пригодными для жизни.
Вышли на простор проспекта, пошли рука об руку, словно хорошие приятели.
-Я заболеваю, - неожиданно сознался Катафалаки.
-Ангина? – спросил собеседник.
-Нет, - ответил Горгис, - гораздо хуже. Я потерял смысл. Нет, не потерял смысл вообще, но потерял один из смыслов, свой, доморощенный. Это странное ощущение: входишь, вооруженный целью, но: раз – загвоздка! два – головоломка! три – спотык! – и ты обесцелен. Подмена цели на бесцельность. Мне советовали существовать без претензий на жизнь, но я, кажется, недооценивал всю серьезность такого совета. Советующий полагал, что я, претендуя на жизнь в России, легко справлюсь с обычным существованием. Вот вы: из всех сумасшествий мира выбрали сумасшествие философии, помятуя, видимо, о Декартовом: «Мыслю, значит - существую». Я же понял вдруг: засуществую, как только выживу, а уж заживу, лишь только вдоволь насуществуюсь.
-Что ж, - понимающе кивнул незнакомец, - выживайте себе на здоровье. Теперь в этой области у нас полная свобода. Каждый занимается, чем хочет, и с ума каждый сходит по-своему, а уж индивидуальному выживанию у нас - зеленая улица.
С тем и расстались, разбредясь в разные стороны.

11.

В пучащей глаза из веревочной петли голове самоубийцы быстрым промельком мысль: стоило ли так просто сдавать жизнь, пусть и ставшую в миг невыносимой, в закрома смерти? Но пуще мук раскорячившейся от ужаса впечатлительной натуры маета Катафалаки, растерявшего в киспенденте само жизнеощущение. Судорожные дрыгоножества опетленного за шею длятся миг. Выматывающие же страдания обессмысленного страдальца за истину равнозначны по валентности разве что терзаниям гения, долго и мучительно вымарывающего упрямящуюся строку. Действительно, трудна задача выживающего, не ведающего в чем смысл выживания.
Но яблоня, некогда взращенная в Эдемском саду и распространившаяся оттуда по миру, однажды все же обронила плод на нужное человеческой науке темя одного фермерского сынка, поспособствовав тем самым и таким образом открытию Ньютонова закона. Борта доисторического сосуда в одно прекрасное время, словно вновь потакая потребностям науки, не удержали жидкость, а тело, помещенное в нее, вскрикнув «Эврика!», нашло выход из мысленного тупика, разродившись законом, названным в будущем его именем. Нет исторических и социологических справок о том, сколько перезревших яблок свалилось на многие макушки и сколько жидкостей из переполненных ванн вытеснено телами, погруженными в эти самые жидкости, сколькими яблоками вышиблено было мыслей из скольких голов, и скольких рукописей потребовалось, чтобы впитать все выплеснувшиеся из великих голов великие знания. Закономерностей между поступательными движениями явлений и предметов, тем самым катализирующих мысленный процесс, наукой не зафиксировано. Но ко всему, думал Катафалаки, великие ученые – так великие различаются с невеликими! – как правило, достаточно инертны в бытовом смысле и в плоскостях других наук, чтобы эти закономерности отыскивать. Это не их великого ума дело. В нем же, в Горгисе Катафалаки, энергетики достаточно, чтобы отсыпать на поиски добрую порцию дней и, в конце концов, вклиниться нужным местом в нужную траекторию и в нужное время.
Вот опять – круговерть людской суматохи, параллели асфальтных панелей, воняющие гарью сонмища выхлопных газов. Широким жестом однажды Горгис был приглашен на экскурсию по столице гидом, с монотонностью и нерасторопностью настоящего гурмана сочно смакующим героические прелести прошлого Красной Пресни и забальзамированного нутра Мавзолея. Катафалаки, было, попытался проскользнуть мимо, но воспоминание о том, что приглашение в экспедицию на «Бигле» некогда решило судьбу Дарвина, позволил заглотнуть себя раззявленной пасти экскурсионного автобуса. Заоконные промельки перспектив улиц и площадей заставляли проявлять чудеса внимательности: и Катафалаки без устали рыскал глазами там и тут в поисках своих паникадил, колеблющихся на ветру, томим охотой открытия собственного маятника, способного отмеривать современность новым - не Галилейским, а Катафалаковским – махом. Поначалу хватало резонов для убеждения себя в том, будто время делает результат, но после поток аргументации, тонко проструившись, иссох, и Горгисом овладело беспокойство. Не стоит думать, будто Катафалаки способен упасть духом, - нет, в нем жила многопудовая убежденность в собственной правоте. Вот только провокация так необходимых явлений, способных пробудить в его голове новое направление мышления, немного подкачала.
На первой же стоянке он сбежал сквозь непредусмотрительно раскрытую дверь автобуса. Напрасно гид кричал в мегафон ему вслед: ссутуленный, прячущий руки в карманы, а лицо – в ворот плаща, Горгис Катафалаки несся по направлению к неизвестному направлению. Сейчас ему, впрочем, направление и было не нужно, ибо мысль, прошибившая его, гнала его навстречу событиям, должным случиться, а поскольку где они случатся и когда, было неизвестно, ему оставалось просто спешно перемещаться в пространстве и времени. Впрочем – пришло ему в голову через некоторое время, – спешка может как  поспособствовать событию, так и помешать ему. Неожиданно для пешеходов, торопко идущих по панели вслед за ним (но не вслед его делам), Катафалаки резко притормозил, а, пробредя немного, резко шаг ускорил.
Граждане, окунутые в собственные проблемы, все же притормаживали, с удивлением оглядывая человека, ведущего себя довольно странно. Он то плелся, сутулясь так, словно ожидал удара в спину, то резко наддавал ходу, прямя позвоночник, точно готовясь встретить удар лицом. Затем он долго блуждал по городу в поисках чего-то, известного лишь ему одному, добрел до Фонтанного комплекса и присел-таки под первой же попавшейся ему на пути яблоней, старательно подставляя маковку недозревшим еще, аппетитно висящим плодам. На одном перекрестке его видели, стоящим столбом и пристально присматривающим за небом, и его неестественная памятниковая статика и прямота вызывали у некоторых прохожих выплеск изумления. На другом перекрестке его можно было наблюдать замершим возле овощного магазина, выставившего в витринных стеклах россыпь отборных яблок. На третьем, переходя улицы, видя приближение автомобиля, он же с усмешкой не уступил дороги железному коню, и, чуть было, не был сбит бампером, успевшим, однако, вовремя увернуться.
Даже самый рассеянный читатель немедленно различит в этом странного поведения человеке незабвенного Горгиса Катафалаки, - не так уж далеко ушли мы абзацем от абзаца. Читатель же внимательный обязательно раскусит скорлупки шарад странного поведения нашего героя и неизменно извлечет из них сладкие ядрышки смысла.
Вот как все было на самом деле. Лишь только Горгис сбежал из автобуса, обуреваем странными сомнениями относительно тактики дальнейших своих действий, скукожась и огорбатя спину, он побрел по тротуару. Мысль, первоначально всплеснувшаяся в его темени, была сильна зарядом логичности и разумности. Для внедрения ее в жизнь осталось найти подходящее плодовое дерево, сесть под него, подставив темя. В такой выжидающей позе и видели случайные прохожие его, повторяющего незабвенный подвиг самого известного в мире фермерского отпрыска. В какой-то момент взгляд его спрыгнул с газонной муравы и взмыл в небо, и вслед за взглядом ввысь - мысль, а в следующую же секунду Катафалаки уже стоял, задравши голову наверх, и наблюдал небосвод. Но комета, явившаяся однажды Галлею, а сегодня завладевшая головой нашего незабвенного героя, небесную твердь больше не посещала, оставив  последнего в недоумении. Впрочем, ему ничего не стоило немедленно от кометы отречься, вооружившись Декартовой идеей сомнения, с помощью которой позволительно вообще отрешиться от всего на свете. Горгис, со свойственной ему деловитостью, немедленно свято уверовал в то, что, если единственное, в чем можно быть убежденным, то только в существовании самого себя, так почему бы и не разувериться в существовании комет как таковых. Он развернулся и преспокойно пошел прочь.
Шагать ему пришлось недолго, миг – и овощная лавка выпялила на него свои квадраты витрин. Если кто-нибудь может допустить, что пирамиды яблок, сложенные с любовью и толком, привлекли внимание Катафалаки своей отборной крепостью, дородностью и пышущим здоровьем, то этот кто-нибудь – кто угодно, но только не читатель настоящей повести. Неуемная энергия Горгиса и неподдающееся разуму мышление не позволяли ему получать удовольствие чисто эстетического плана, и вид спелых плодов вызывал отнюдь не слюноотделение, а наоборот воспоминание о происшествии на подмостках французского бродячего театра, серьезно встревожившее чувствительную тонкую душу нашего героя.  Немедленно он возжелал судьбы Мольера, кто, как известно, вовремя под фруктовым натиском зрителя сбросил охабень трагика. В тени, отброшенной Мольеровской судьбой, Катафалаки узрел складочку, пригодную, чтобы пристроить свои исторические мощи. Но складочкой воспользоваться ему все же не пришлось, ведь упомянутый обойщик и юрист Поклен яблоком в лоб от французского мужика все же получил, ибо фрукты во Франции всегда были дешевы. А вот в России не нашлось сознательного гражданина, способного приобретенным плодом, вместо того, чтобы бухнуть его в салат, пульнуть в ученый лоб. Вклад черни в развитие цивилизации и искусства сегодня сведен к минимуму, тогда как в иные времена простому мужику дозволялось и рубить головы королям, и ночевать в обозах с царицами, и расстреливать из дробовиков полотна великих живописцев, короче, творить руками историю.

12.

Поклявшись не давать себе отдыху, покуда случай не ударит в лоб и не подставит ножку из-за угла, Катафалаки бродил и бродил по улицам, чувствуя, как постепенно немеют ноги. Кто-нибудь другой на его месте принял бы одеревенелость ступней за признак вульгарной усталости, - кто угодно, но не Горгис: комбатантом он был отличным. Любую судорогу, любое мизерабельное покалывание в боку, лютое нытье любого натруженного квадрицепса воспринималось им как предзнаменование; автомобиль, злобно расплескивающий предупредительные гудки, был воспринят как предвестие, его увертливость – как знамение.
Однако неопределенность, с которой должен столкнуться всякий человек, жаждущий поторопить случай или откорректировать собственную планиду, в конце концов, взяла верх. Горгис никак не мог сообразить – под грузом все той же дневной усталости, – слишком ли он спешит или спешит недостаточно, случай ли катализирует в нем эту с ног валящую усталость или же рок только ему известными приемами оттягивает счастливую минуту прозрения ведущего катафалоколога. Как бы то ни было, метод антиципации , чем так упрямо стремился заняться Катафалаки, требует, как минимум, наличия особых врожденных качеств у провидца. Горгис же пытался выехать на одном своем самообразовании, которое если и могло бы прославить своего хозяина, то только как самое бессистемное и бесполезное.
Так или иначе, борясь с наваливающимся сном и потерей сил, сам того не желая (впрочем, хотя подсознательно) Горгис очутился возле дома, в котором снимал комнату. Мягко взбалтывала листву ветвями упоминавшаяся уже береза, усердием погожего заката зарозовели фронты домов и контрфорсы, поддерживающие некоторые валкие стены. В изнеможении Катафалаки опустился на вкопанную по колено в землю, притулившуюся к стене лавку, на которой уже сидела знакомая горбатая старушка, все так же бережно кончиками платка утирающая влажные уголки глаз.
-Вот и день прошел, - сказала престарелая наймодательница, зевая во всю беззубую ширь, - день-то прошел, а до нас не дошел.
-Как же такое может быть? – изумился наниматель.
-Может, - получил ответ. – Вот у нас говорят: не всякое лыко да в строку. Время – оно как лукошко, из тех же лык – из дней, то течет ровненько, а то не в строку. Но это ведь как ты его кладешь. Если дело пытаешь - одно, а если от дела лытаешь – совсем другое. Так каждый и плетет свою жизнь, как лукошко, вручную: но у кого-то рядочки ровнехонькие ложатся, а у кого дырка, да загогулина, да лыка недостаток. А ведь у нас еще говорят: где тонко, там и рвется.
-Мудро, - задумался постоялец, - выходит, плетешь ее, плетешь, жизнь-то свою, а откроется, что плел вкривь да вкось лишь тогда, когда она порвется?
-Может быть и так, - был ответ, – а может быть и иначе: иной-то дырявой жизнишке дырявость не мешает, а иной даже и впору. Вот расскажу-ка я тебе байку про одну такую продырявленную жизнь. Жил да был продукт не продукт,  товар не товар, одним словом – добрый молодец по имени Нетто. Тягостно было жить ему на белом свете, оттого, что некачественно сплелись его жизненные нити, местами запутались, местами легли косо, и удача протекала промеж них. Лежал он лежнем на прилавке тридцать лет и еще три года, лежал-залеживался, ногою даже двинуть не мог, а о том, чтобы встать, да к покупателю в руки – об этом и речи быть не могло.
Так и лежал бы, горемычный, еще тридцать лет и еще три года, если бы не постучались в двери магазина, где он лежнем лежал, калики перехожие. Ну, калики не калики, а, одним словом, инвесторы. Пришли они из-за тридевяти земель, из тридесятого царства тридевятого государства. Прошли в избу, в магазин, то есть, уселись в кресла и говорят: «Встань, - говорят, - Нетто, иди в руки покупателей, принеси-ка нам доход. Уважь гостей!» А Нетто им: «Грешно, - говорит, - вам смеяться, гости дорогие! Я, - говорит, - с рождения за доходом не ходок, с малых лет лежу, дальше прилавка носа не высовываю! Неликвидный, - говорит, - с пеленок!» Подивились гости заморские эдакому чуду, через мелкоскоп разглядели все его прорехи, да призадумались. «Да, - говорят, - хоть стой, хоть падай! Таких прорех не залатаешь! Да и товар-то не выкинешь, уж больно много в него деньжищ вложено!» Что делать?
Стали они ломать свои заморские головы, бились-бились о нашу российскую действительность, ничего не добились. «А ты, говорят, не поленись, Нетто, попробуй еще разок! Может, сам с горем пополам встанешь?» А он им: «Как же я встану, когда на мне дыра на дыре сидит, да дырой погоняет? Дайте, - говорит, - хотя бы какой-нибудь одежи и обужи срам прикрыть!» Подали ему инвесторы заморский кафтан со своего барского плеча, золотом расшитый, штрих-кодом приукрашенный. Надел он и сразу же стал собой лепый. «Вот это другое дело! – обрадовались гости заморские. – Теперь тебе и имя нужно другое!» Так Нетто стал Супер-Брутто, а срам, хотя и остался, да под кафтаном-то кто его увидит?
Через минуту в голове Катафалаки хоругвью трепыхнулась счастливая мысль. Заарканенная, как своевременно поступившая в мозговые извилины, она тут же была осмыслена. Добрый молодец Катафалаки нырнул в пучину поисков кафтана, могущего прикрыть прорехи Катафалаковой жизни.

13.

Поначалу Бергулетти - эхом поступающим от Катафалаки телеграммам - отправлял в Россию до востребования деньги. Затем ему это надоело. Последняя оттелеграфированная весть из Москвы была многословна и многозначна: «ТРЕБУЮТСЯ ДОТАЦИИ БАЛЛОТИРОВАНИЯ ДЕПУТАТЫ ТЧК ОСУЩЕСТВЛЯЮ ПРАВО БЫТЬ ИЗБРАННЫМ ТЧК СТАТУС ДЕПУТАТА ПОЗВОЛИТ ДАТЬ ЖИЗНЬ ИДЕЕ КАТАФАЛОКОЛОГИИ ТЧК УЗНАЛ МНОЖЕСТВО ПРИМЕРОВ ПРОТАЛКИВАНИЯ САМЫХ ДИКИХ ПРОЕКТОВ ТЧК»
-Zum taifel! - выругался Энтони, смял бумажку и рассержено швырнул ее в урну. Однако получасами позже он отправил секретаршу с деньгами на телеграф. Люди, правящие страной медведей, рассуждал он, могут быть полезны немецкой прессе.
В то же самое время в России Горгис Катафалаки взялся за дело с рьяностью гончей, нетерпеливо рвущейся с повода. Впрочем, начал он прорыв в Государственную Думу отнюдь не по-русски, решив, прежде всего, заручиться правовой поддержкой. Адвокатская контора, в которую он завернул по пути в Российский парламент, встретила его радушно как иностранного подданного.
-Имею ли право быть избранным? – был Горгисом задан вопрос.
-В принципе, - ответил адвокат уклончиво, - имеете.
Адвокату - двести долларов и сто сверху. Российский закон под прямым воздействием валютного вклада, словно дышло вышел туда, куда пожелал платежеспособный клиент. За сто сверху адвокат сомнения отбросил, с удовольствием цитируя удобные места основного закона. Горгис, как выяснилось, имел право быть равным со всеми равными, и нести со всеми равными равные обязанности. Воодушевленный, он вышел из конторы. Близкие великие перспективы злодействовали в мечтах. Грезящаяся сладость грядущей счастливой будущности кружила сознание.
Не без удовлетворения, узнав, что ближайшие выборы в парламент ожидаются через полгода, Катафалаки, как настоящий кандидат в парламентарии, вторым актом, вооружился принципом: выбирают не того, кто хорошо себя подает во время выборов, а кто хорошо трудится до них. Старушка-нанимательница, поднося кружку чаю будущей фигуре думского масштаба, разлегшейся на кровати, наблюдала на ее лбу пароксизм обдумывания программ минимум и максимум, и капли пота, выступившие на ее висках от забот государственного масштаба. Ночью Горгису снился странный сон, будто он идет по коридору вдоль строя людей. Под руку, словно женщину, его бережно и нежно ведет человек.
-Просим Вас, господин Катафалаки, - говорит он, - просим выбирать.
Пораженный величием сна и собственной персоны, сновидец шествует важно, жмет руки направо и налево, принимает отчеты, как вдруг слышит от одного представляющегося:
-Униноминальная мажоритарная избирательная система.
Пораженный, Горгис разглядел присутствующих повнимательнее, заметив меж ними своеобразные различия. Ему были представлены поочередно разные избирательные системы: униноминальная представлялась одним лицом, тогда как полиноминальная целым выводком избирателей, скованных цепью, пропорциональная имела под мышками толстенные папки со списками партий, предлагая их Горгису по очереди, но так, чтобы он не успел выбрать одну из них. Было ему представлено также пассивное избирательное право, не нашедшее в себе силы подняться с кушетки и лишь слабо ответившее на рукопожатие. Зато за активным избирательным правом поспеть Горгису не удалось: так оно и пропрыгало вокруг, бестолково мечась и суетясь без толку. Проснулся Катафалаки в холодном поту, но с осознанием того, что баллотироваться по одномандатному избирательному округу у него маловато шансов, как у лица, электорату неизвестного, а вот быть выдвинутым по федеральному списку каким-нибудь избирательным блоком – шанс высок. Горгис почувствовал в себе потенциал.
Уже в то же утро Катафалаки посетил с официальным визитом Писательскую организацию, и принят был на ура председателем. Немедленно Горгис был привлечен консультантом к работе комиссии по дележу недвижимости между противоборствующими писательскими группировками. Катафалаки было предложено для вступления в члены: за свой счет три собственные книги, три доноса на членов организации, участие в трех творческих вечерах членов организации.
-С доносами, конечно, перебор, - отмахнулся председатель, - не те времена, конечно, скажете вы. Но все же, мы должны учитывать опыт прежних поколений. Обычай есть обычай.
Пообещав поучаствовать, издать и донести, Катафалаки двинул дальше.
Система жилищно-коммунальных хозяйств возвысилась на его пути, как айсберг. Горгис немедленно почувствовал первобытную оторопь, настолько просторно было поле деятельности, стлавшееся перед ним. Каким-то чудом добившись аудиенции ответственного лица в муниципалитете, Горгис предложил ему собственной заготовки проект реформы Российского коммунального хозяйства.
-Служба коммунального хозяйства в России, - доложил Катафалаки, - слишком нерадива и безнадзорна. До сей поры, под источником проблем в ней понимались многие факторы: халатность, в частности, общий развал экономики. Однако, повинны в развале хозяйства его дешевизна и пьянство дворников.
Овацией начатой речи – изумленный влет бровей чиновника. Словом и мыслью Горгис проник в чиновничьи уши, внушая: эти две проблемы коммунального хозяйства легко синтезируются. С оглядкой на Запад, существенно повышается плата за коммунальные услуги. Система ЖКХ становится дорогой и престижной. Страна выходит на мировой уровень по стоимости оказанных службами двора и быта услуг, и все само собой улучшается. После предложения Горгиса установить в каждом жилищно-эксплуатационном участке центрифугу для раскручивания дворников, чиновник окаменел от удивления. Проблема пьянства дворников, в принципе, продолжал визитер, должна была не ухудшать ситуацию, а наоборот – улучшать. Никто и никогда не пробовал после ночи попойки выставлять их на улицу с метлами наперевес. Тогда любого из них просто нужно будет подталкивать в спину, чтобы он шагал вперед, а так как его, пьяного, будет мотать из стороны в сторону вместе с метлой, то он - хотя и бессознательно – неизменно станет выполнять свои непосредственные трудовые обязанности.
-А кто их всех будет подталкивать? – зло спросил чиновник.
-В этом-то и дело, - ответил Горгис. – Мешают проблемы непомерного разрастания штатов и штатного алкоголизма. Именно для этого и нужны центрифуги.
Выталкиваемый из кабинета в спину, Горгис успел, однако, завершить доклад озвученной идеей о том, что именно установленные повсюду центрифуги позволят искоренить проблемы алкоголизма и чрезмерного разрастания штатов, ведь дворников будут раскручивать в этих центрифугах, а не поить спиртным. Затем их, раскрученных, следует выставлять на тротуары: не могущие справится с головокружением, мотаясь из стороны в сторону, рядовые бойцы коммунального хозяйства подметут все улицы дочиста, хотят они этого или не хотят.
Читателю может показаться кощунственным стойкое желание автора представлять своего героя в шкуре эдакого непроходимого asinusа , однако не забудем, что Горгису покорность судьбе к лицу не была никогда. Резиньяция  - не тот конек, которого в свое время он оседлал. Немедленно он решил, что серьезной его ошибкой было обращение со своим проектом к обычному исполнителю. Путь его теперь лежал ни больше, не меньше - в министерство коммунального хозяйства. Однако необузданная энергетика Катафалаки была все же неожиданно стреножена. Скорее всего, звонок о подозрительном иностранном просителе, вовсю проводящем незаконную агитацию в здании муниципалитета, поступил из кабинета, где Катафалаки только что побывал. Горгиса, выходящего из здания, уже ждали люди в форме. Едучи в милицейской машине, он вдруг осмыслил свое тяжелое положение. До сих пор, равняясь на судьбу своего книжного однофамильца, он не понимал, насколько такое равнение опасно. Катафалаки вдруг немедленно осознал, что находится в чужом полицейском государстве, где он бесправен настолько, что впору хвататься за голову, лишь только очутился меж двух милицейских кобур. На допросе у следователя он сник и стих, а, выйдя из казенного здания, поспешил бесследно раствориться в толпе.
Впрочем, заявлять о том, что с тех пор о нем не было слышно ни слуху, ни духу, значит совсем не владеть ситуацией. То тут, то там то слушок прокатится, то душок почудиться. То сообщение об инициированном некой депутатской группой законе «Об узаконении взяток» вынырнет из информационных глубин, то выход в свет монографии «Трактат о выкриках с места» заставляет задуматься о том, что Горгис Катафалаки обязательно незримо присутствует, этот несгибаемый искатель тупиков воспаленного сознания человеческой цивилизации.