Когда все хотят убить адама корякина

Отметим чудную обыкновенность того утра: и парусное вздутие креп-сатина, и поползновение ярила, пытающегося одним глазком заглянуть внутрь комнаты, и запланированный еще со вчерашнего вечера озноб. Адам Корякин вернулся в реальный мир легко, без принуждения будильника, оказавшегося предусмотрительно отключенным. Немедленно вспомнил приснившийся сегодняшней ночью сон, в котором он был мельчайшей песчинкой в песчаной уймище, и удовлетворенно разбух до своих обычных размеров (примерно XL). Зовущая пустота в животе была приятна, чрезвычайно приятно было и прикосновение напавшего со спины халата. За ночь тапки разбежались в разные стороны, вспугнутые произведенными через окно выстрелами, и хотя для пуль они были недосягаемы, Адаму требовалась вся его сноровка и гибкость костяка, чтобы выманить смертельно напуганные шлепки из-под серванта и кровати.

Пули влетали в распахнутое окно ночью, а в выходные и днем. Одно время Адам страдал от напряженного выражения фасадов домов, предательски покрывающих чердачную возню вооруженных снайперов. Он передвигался по комнате на корточках, окна чурался, порываясь его закрыть, но после смирился, особенно после того случая, когда какой-то невротичный стрелок разрядил полмагазина в закрытое окно.

Адам через суд выплатил кругленькую сумму соседям за беспокойство, торжественно (в присутствии всех жильцов) повинился перед старшим по подъезду и даже постоял по требованию общественности некоторое время на коленях, на чем эксперименты с окном прекратил. С тех пор оно не закрывалось.

Объяснимся, читатель! По издавна заведенной традиции, ученик-снайпер, первым смогший талантливо подкрасться и, улучив момент, пристрелить своего тренера по стрельбе, сам занимал его место, получая повышенное жалование, диплом в крокодиловой обложке, памятную аскетическую статуэтку в виде готовящегося пальнуть стрелка, продовольственный паек (кофе, сгущенные сливки, туалетную бумагу, мандарины), а через год преподавания баллистики и право самому быть помпезно застреленным своим учеником, плюс оплаченную муниципалитетом, гранитную могильную плиту.

Впрочем, с годами ржа новаций разъедала окраины заведенного обычая и, в конце концов, примат снайперской винтовки ослаб, то тут, то там уже виднелся промельк стального клинка (старший снайпер, к примеру, был найден со стилетом в сердце; владельцу отпечатков пальцев, обнаруженных на оружии, торжественно вручили приглашение на бизнес-ланч на двоих персон).

Корякина караулили по восьмеро, засев на чердаках двух ближайших домов. Работали грубо, топорно. Чердачные амбразуры неудачно щерились дулами, как ежи, позволяя жертве, едва выглянув из ниши квартиры, определить огневые позиции. Сказывались пробелы в баллистической тактике: стрелки работали, всецело уповая на удачный зацеп Корякинского окна траекторией выстрела, но начисто забывали о маскировке, о боковом ветре, об урчании в желудке, - о факторах, порочащих конструкцию выстрела. Пули оттого ложились мимо цели и с недостаточной кучностью, дыры расползались по всей стене, как тараканы, застигнутые врасплох и пришлепнутые тапками. Адам называл своих учеников поросятами, подглядывая за их непрофессиональной возней одним глазком, завтракая, отмечал неустойчивость растопыренных локтей одного, дрожание ствола в руках другого, неврастеничную торопливость третьего, одевался и выходил из дома через черный ход.

Он читал лекции по теории и тактике выстрела, предмет, преподавание которого предшественником Адама было сведено к скучному теоретическому пыхтенью. Однако Корякин, приняв эстафету, размочил сухость академических познаний исключительно практическими примочками. Сам учил учеников примащивать растопыренные локти так, чтобы в ответственный момент не была задета опасная жилка, дающая разряд тока, учил алгебре выстрела, фокусам топографии, закоулкам мнемоники. Гонорар его был невелик, а так как он не был обременен ни семьей, ни хобби, то по просьбе ректора принял группу снайперов как опытный практикующий стрелок, став для студентов настоящим идолом, после первого же, памятного всему курсу, урока стрельбы.

Дело происходило в учебном бункере: Корякин помнит, как тяжело спускался по узкому проходу под землю, держась обеими руками за наседающие на него с боков стены, но волнение легко иссякло, лишь только он подошел к обитому железом столу, и схватил лежащую на нем автоматическую винтовку. Чучело ректора получило смертельные ранения в глаз, в нос, в горло, в члены (волна аплодисментов). Адам – под овацию общего изумления - подсек несколькими выстрелами обезноженную куклу в воздухе и уже на земле оставшимися зарядами вспорол ей брюхо. Мокрого и обессиленного (возраст, сердце) его торжественно усадили в преподавательское кресло, дали воды, расстегнули ворот рубахи (каждый посчитал нужным повнимательней рассмотреть привлекательно пульсирующую жилку на горле учителя), растерли грудь (каждый лично убедился в отсутствии бронежилета), обследовали виски, чуть надавливая на них (каждый проверял крепость учительского черепа).

Сегодняшнее утро было чрезвычайно плодотворным оттого, что Адаму удалось выскользнуть из дома незамеченным. Он шел вдоль репицы улицы настолько ходко, насколько позволяло сердце; краем глаза пытал опасные углы и чердаки проносящихся мимо домов, сдерживая лихоманку колен; проскочил орущую рекламой витрину ресторации уродливо скрючившись, став неузнаваемым, чтобы не дать возможности прицелиться из глубокого зазеркалья. Сейчас он имеет фору в скорости, догнать его сложно, а по крышам скакать его ученики пока не научились, и все же в любой щели мог засесть иной, глазастый, как орля, бестолковый, но опасный боец. Следовало бояться всей этой молодой прыти, неуспокоенности, работоспособности. Как не смешили порой Корякина бесполезные ретивые потуги мнящих себя суперменами молодчиков, он оставался опасливым и расчетливым, а в его расчетах всегда доставалось одно из почетных мест прорухе.

Он протопал мимо института ровным, с отмашкой рук, шагом, чем вызвал зачаток паники в рядах своих учеников, караулящих учителя возле входа. Студент, цепляющий на крюк край пурпурного, отороченного черным, транспаранта («Учителю – достойную смерть от рук благодарных учеников!»), от неожиданности потерял равновесие, и транспарант провис, а буквы, смешавшись, вместо лозунга образовали несусветную галиматью. Растерянно поникли дула, торчащие из кустов, поперхнувшись не использованными огненными зарядами. Студент, засевший на крыше, пытаясь присмотреться к тому, что происходит внизу, неосторожно высунулся, чуть не свалившись с самой верхотуры, лихорадочно попытался уцепиться за хлипкий уступ, но его понесло к краю бездны.

Он прогрохотал по всей крыше навстречу обрыву, лихорадочно цепляясь дрожащими пальцами, как крюками, за гладкое железо, соскользнул с края, ободрав грудь, и повис на водосточной трубе, беспомощно растопырив ноги. Винтовка, оброненная им, воткнулась дулом в мягкую мураву.

Винтовку подобрали, оставив без внимания ее несчастного хозяина.
Студенты сдавали в гардероб оружие, когда довольный собой Адам Корякин появился в холле, торопя их: начиналась лекция. В учебных корпусах применять оружие категорически запрещалось: считалось, что гнет иммунитета способен катализировать учебный процесс, отвлекая студентов от проблем исключительно личного свойства, т.е., попросту говоря, от беспорядочной стрельбы.

Стоя на кафедре под дулами многих взглядов, Адам начал лекцию пространно и отвлеченно.
-Недочеты, - сказал он в первую очередь, - недочеты и еще раз недочеты. Скажу вам так, что именно они способны свести «на нет» все старания снайпера, если он не обратит на них должного внимания. Вы все знаете меня прекрасно. Я не против этих ваших утренних упражнений, дежурств под моими окнами, поползновений по кустам. У каждого института есть своя история, своя специфика, своя традиция. Ни одному преподавателю не придет в голову препятствовать вашим поискам себя, стремлениям каждого из вас поскорее возвыситься над своими сокурсниками, разбавить академические знания конкретным и нужным, отмечу, делом. Но чисто профессиональные потуги не должны никоим образом портить успеваемость. Самые ревностные из вас восполняют бессонные ночи слежки за преподавателями на лекциях, а ведь на этих самых лекциях эти самые преподаватели дают материал, грамотное изучение которого позволило всем вам, быть может, не допускать такого количества грубых просчетов.

Скажу так, я не против вольных стрелков, я против анархии, в которую вы превратили красивую традицию нашего института. Свободный доступ к тренировочному оружию не может быть истолкован вами, как вседозволенность. В конце концов, я вынужден буду доложить о сложившейся ситуации ректору с требованием лишить возможности применять оружие по прямому назначению студентов первых четырех курсов. (Затяжной ропот аудитории). Что же прикажете делать? Моя задача – успеваемость курса, а если по основному предмету у студента «неуд», допуск его на место преподавателя по стрельбе сомнителен и более того, я бы сказал, чрезвычайно вреден для учебного процесса. Я стал преподавателем, будучи студентом шестого курса, но взял в руки винтовку лишь сдав экзаменационной комиссии дипломную работу.

В приоткрытую дверь аудитории всунулась взъерошенная голова и крикнула: «Корякин! К ректору!», так и оставшись не узнанной.

-Посидите здесь без меня, - немедленно сказал Адам, - займитесь чем-нибудь. Только не орите и по коридорам не шатайтесь. И не расходиться! – крикнул он, голосом перекрывая общий шум. – У нас сегодня две пары!

Кабинет ректора находился в другом учебном корпусе. Адам, озираясь, решительно проскочил короткое расстояние между зданиями: студенты, конечно, все на лекциях, риск мал, но есть и злостные прогульщики, хоронящиеся на чердаках и крышах, нельзя это упускать из виду.

-Что за спешка? – спросил он секретаршу, раскладывающую на блюде печенье.

-Бумага из министерства, по факсу, - сказала она зло, - вот и бесится. У него уже с утра трое сидят. Вас последним вызвал. Идите, может, не съест, хотя никто оттуда еще не выходил.

Адам вошел, по привычке сначала заглянув в приоткрытую дверь (на стульях чинно сидели в ряд проректор, заведующий хозчастью и преподаватель литературы, дружно наблюдая за тем, как ректор терзает диск телефона), затем осторожно вшагнул в кабинет, отметив для себя: если сейчас ворваться, этот будет убит, этого, как собаку, этот не успеет даже проснуться, ректора, немого от ужаса – медленно, как загнанную в угол крысу. Они неспешны и вольны в своих движениях, неразборчивы в позах, опасное расположение окон в кабинете их не волнует; преподавание общих дисциплин дает им своего рода иммунитет: их жизни малоинтересны истовому студенчеству, отчего у них выросли животы.

-Адам Иванович, - попросил ректор, выразительно щелкая пальцами по направлению приемной, - узнайте там, когда будет, наконец, мой чай. Или мне, - закричал он еще выразительней в том же направлении, - два часа ждать?

-Щас, - глухо отозвались из глубин приемной, - у меня не сто рук.

Поступью неопытного канатоходца вошла секретарша, внесла поднос, как драгоценность; на подносе блюдо, полное снеди, чай, сахар, щипцы для сахара (ректор корчил из себя манерного интеллигента). Ректор нетерпеливо устроил водоворот в чашке, жадно отхлебнул глоток, захрустел крекером, продолжая неравную борьбу с диском, не выдержал, бросил трубку.

-Садитесь (к Адаму). Начну с того (ко всем), что наконец-то министерство образования по многочисленным нашим просьбам взяло на контроль серьезную институтскую проблему, - пока на уровне корпоративной проверки, правда, но все же! Вот факс. Можете все ознакомиться.

Шуршащая, упорно скручивающаяся трубкой факсовая бумажка пошла по рукам.
-Наконец-то, Павел Николаевич, - сказал проректор, наскоро пробежав по ней взглядом, - надоело это бесконечное безобразие, граничащее с анархией. У меня вечный недобор студентов на семинарах. Каждый считает более важным отдежурить ночь-другую возле окон нашего Корякина, нежели слушать мой предмет. Давно пора было Минобразу принять соответствующий нормативный акт, парализующий всякого рода попытки этих анархиствующих недоучек. Нет, мне, в сущности, не жаль: пускай ребята развлекаются. Разрешаем же мы, наконец, легкое пиво в буфетах.

-Пиво-то разрешаем, - вздохнул завхозчастью, задумчиво трогая двумя пальцами мочку уха, - но одно дело бутылки да фантики подбирать, другое – битое стекло да трупы.

-Скажите, Адам Иваныч, - спросил ректор, - разве нельзя перенести все эти ваши игры в снайперов в стены вашего учебного корпуса. Пускай, традиция, я согласен, нельзя ею пренебрегать. Но вот прострелили же шапку жене Максима Витальевича. А, Максим Витальевич? Прострелили?
Максим Витальевич, побагровев, ответил, что, да, мол, прострелили, с-с-скоты.

-Вот, - посуровел ректор. – Пускай, пошутить хотели и пошутили. Пускай, шутить полезно, и с женой Максим Витальевича, допустим, ни черта страшного не произошло, все бы хорошо, но ведь хорошую вещь испортили. Институт выплатил компенсацию, понес убытки, а стрелка-то не нашли.

-Они мне, черти, шину прострелили, - откликнулся в унисон завхозчастью, - совсем новая была шина.

-Да ведь и близлежащий жилой массив вы беспокоите, Адам Иванович, - продолжал ректор, дошвыркивая чай. – Уж из милиции звонили неоднократно, требовали прекратить пальбу после одиннадцати. Если уж вы, Адам Иваныч, не можете организовать своих студентов, и они вынуждены в засадах засиживаться дотемна, то вы можете хотя бы пойти им на некоторые уступки. Идите домой пораньше, например, порадуйте ваших учеников, доставьте им удовольствие. Им удовольствие, а нам покой. Это же в ваших силах.

-Я подумаю, - уклончиво ответил Корякин (факсовый свиток до него так и не добрался, сбежав на ректорский стол и бочком подкатившись к овсяному печенью).

-Вот и ладненько, - заулыбался ректор, - вот и идите к своим любимчикам, а по дороге подумайте.

Воспоминание, - пока оно еще живое, но уже сильно напоминающее медленно тающую на горячем камне времени медузу, прозрачную, хотя и с еще четкими очертаниями, - не мешает течению всамделишной жизни. Иногда его помощь ощутима и значительна, ибо оно способно придать особое настроение всякому попавшемуся на его пути дню, всякой ночи, следующей за ним.

Вернувшись в аудиторию и продолжив лекцию, Адам вдруг понял, что на горизонте его ученых мыслей вдруг появился островок такого воспоминания, упорно близящийся, ширящийся, надеющийся стать материком.

Видеть самого себя со стороны приятный случай: прошлый свой образ, четкую кайму тогдашнего своего профиля, челку, слабо сопротивляющуюся ветру, тот ведряный день, разбавленный дырявым облаком, на миг заслонившим тиранящее глаз солнце. С лихвой хватило этой тени, этого благодатного мига, чтобы прицелиться, чтобы остановить сердце, чтобы спустить курок. Идея, живущая в нем тогда, была бесчувственна и холодна; он не был мстителем, не был исполнителем приговора - он был сторонником идеи; его можно было обвинить в хладнокровии, но не в горячности, позволяющей убивать безвинных жертв. Откуда же в глазах этих молодых людей, рассевшихся по аудитории, столько искр, столько адского пламени, сжигающего их самих изнутри?

В какой-то миг, однажды, Адам Корякин вдруг стал на себе ощущать эти взоры, как ожоги от прикосновения кислоты. Ненависть никогда не ходила у него в любимицах, ибо он больше доверял холодному рассудку, чем ее жарящему усердию. Она же заметно проела его убежденность в том, что все на свете подчинено безукоризненному закону, четкое следование которому есть первейшая потребность всякого разумного человека. Ему удалось выжить только лишь потому, что он знал назубок все закоулки этого закона, и до сих пор был уверен, что каждому из этих молокососов, сидящих перед ним полумесяцем, мастерство лишь грезится на горизонте, их выучили лишь пользоваться компасом и топать за проводником след в след. Но когда в перерыве после лекции в толчее возле преподавательской трибуны его попытались ударить ножом в затылок, он вдруг прозрел. Рука, направляющая лезвие, дрогнула, прошла мимо цели, но сделала все же свое черное дело, вместе с куском уха оттяпав кусок его души.

Теперь он, Адам Корякин, почувствовал себя бессильным перед изуверской изобретательностью молодости, перед ее бесовским обаянием и жгучей ненавистью ко всему, что стоит у нее на пути. Нападавший не дрогнул, не сбежал, лишь отступил в толпу, так, чтобы нельзя было разглядеть его лицо. По лицам студентов прошла поземка надежды: это было альянс конкурирующих душегубцев, каждый из которых замер в ожидании долгожданного, в ужимках конвульсий, конца. Адам, сломавшись пополам, прижав полную крови ладонь к раненому уху, побежал в медпункт, его провожали все, торжественно молча, тесня друг друга возле дверей аудитории.

Несмотря на сильную боль, он сумел спиной почувствовать эти взгляды, как лазерные прицелы, готовые прожечь ему плоть, но не обернулся, а лишь прибавил ходу.

-Так-так, - сказал санитар, беря ладонями его за плечи. – Уберите руку. Руку уберите, - повторил он свой приказ. У него сильно пахло изо рта, и Корякин руку убрал поскорее для того, чтобы тот больше хайла не раскрывал, но на беду санитар оказался разговорчив и энергичен: ему слишком о многом хотелось потолковать с единственным за целый день пациентом. Зловоние, выделяемое телом, лишь продлевает одиночество души: спустя всего лишь несколько минут Адам уже желал санитару смерти.

-Испортили вам ушко, - добродушно щебетал санитар, - тут уж не пришьешь, не залатаешь. Рубашку простирнете в холодной воде с уксусом. Кровь я вам остановил, немного подержите еще вату, не убирайте руку. Галстук тоже отстирается. Ничего, одноухий – это не однорукий, переживете. Зато теперь вы здорово похожи на Ван Гога. Чем плохо? Многие, наверное, хотели бы оказаться на вашем месте: быть похожими на великого художника.

-Ван Гог был рыжий, - скучно выдавил из себя Адам, - я брюнет.

-А вот если вас задушат, - продолжал тот, укладывая забинтованного, помятого, уничтоженного Адама на кушетку, покрытую новыми матрацем, простыней, подушкой, - будете походить на Айседору Дункан. Пока же вы еще живы, вам надо полежать. От потери крови организм слабеет. Грохнетесь в обморок на улице, тут вас и подкараулят ваши бравые молодчики.

-Дункан была женщиной, - ответил Адам невпопад.

Яд невроза, приникший с кровью в мозг, способен сморить крепким сном. Да только сон тоже поражен этим ядом и способен причинить не меньшие тревоги, чем явь. Адам, забывшийся в полусне, чувствовал, что такая смесь реальности и забытья добавляет его существованию лишних тягот. Санитар, снующий поблизости, взаправдашен, хотя и прозрачен, поведение его угадываемо, но, одновременно, слишком тревожно: и это его бесконечное, бессмысленное передвижение по комнате, когда остается неизвестным направление следования, и отражение в зеркале, появляющееся в комнате чаще, чем оригинал, и помпезная, почти клоунская, вызывающая зуд раздражения, напряженность ходьбы на цыпочках, с которой санитар, наконец, подошел и, сказав по весь голос торжественно-загадочное «Ку-ку!», сунул в руку Корякина неопрятный листок бумаги и вышел.

Это была телеграмма от ректора, без запятых, без точек, без интонаций: «Поздравляю боевым ранением Выражаю надежду что ни одно из полушарий не задето Надеюсь на скоропостижное возвращение в ряды С приветом Павел Иванович». Иванович вместо Николаевича, а под телеграммой была подпись проректора: все это по-идиотски глупо.

Чуть позже ректор появился сам, красивым жестом, по полу с грохотом подволок к постели стул (за шкирку, как провинившегося эрдельтерьера), сел; узнал больного, слегка удивившись; немного напрягся, видимо, чтобы вспомнить цель своего визита, и удивился больше, приподняв брови.

-Ну, Адам Иваныч, рассказывай, - начал он запанибрата.

-Что рассказывать? - не понял Корякин.

-Рассказывай, как докатился до такой жизни? – закончил ректор и сам засмеялся своей шутке, показавшейся ему очень удачной; откуда-то из-за стены ему раскатисто, но глухо вторил санитар.

-А вот и еще один сюрпрайз! – воскликнул санитар, вновь театрально появляясь в дверях. Но ему уже напирали в спину, не давая пошпрехшталмейстерствовать вволю; некоторое время он мог, гримасничая, как от щекотки, сдерживать этот наступательный порыв, но вскоре этот непрочный заслон был прорван и комната наполнилась людьми.

-А, - воскликнул ректор, - ученики пришли проведать учителя? Наверное, гордитесь ими, Адам Иваныч, а?

Что там шептал Корякин быстрым, тяжелым шепотом, тем самым, каким умирающие просят о предсмертной милости, никто не понял. Да никто и не прислушивался, ибо это был тот самый случай, когда, спрашивая для проформы, ответа вообще не ждут, потому что он никому и не нужен. Стреляли студенты все вместе, скопом, без разбору паля, однако ректор отметил твердость держащих оружие рук, классическую строгость поз. Санитар после много хлопал в ладоши, как ребенок, радуясь, не забыв, все же, вполголоса напомнить об испорченном институтском имуществе. Ректор дал добро на получение со склада новой кушетки, матраца, простыни и подушки, нарядив в помощь двух студентов, освободившихся после стрельбы. Но всего этого Адам Корякин уже не увидел.