Когда с кухаркой, управляющей государством, случил

Допустим, плотнику немногого стоило проглотить обиду, когда управление государством поручили кухарке, а не ему. Кухаркино правление он сносил легко, хлебал, точно суп, это государственное варево, лишь иногда позволяя себе резкие высказывания в отношении новой власти в кухонных полемиках. Он спрогнозировал, например, что с приходом к власти кухарки в стране запахнет жареным. Однако, некоторое время спустя, он вынужден был признать, что несколько ошибся: кухарка знала свое дело, и специи, добавляемые в блюда, готовящиеся на государственной кухне, придавали бытию пряный, сдобный запах. Жизнь, говоря проще, была вполне съедобной.

Хандра, как это водится, подобно маслу, не вытекает совсем, какое бы широкое ни было для ее утечки отверстие. Множество ее остается на стенках души. Душа же, ею умащенная, покоя не знает. Плотник лихо диссидентствовал в мечтах, и на мнящемся ему шлифовальном станке он ловко снимал с плоти государства все грубые зазубрины и заусеницы, а в финале с удовлетворением ощущал ладонью гладь державных границ, приятную теплоту власти, облую лепоту законодательства, крепко притертого к надобностям общества. Он прочил свои трудовые мозоли в публичное достояние. Но вскорости венец, в грезах водруженный на голову, начинал терзать темя, точно выполнен был из иглистого терна. В такие минуты плотником овладевали путы сомнений, государственные помыслы свои он вдруг обряжал в обличье полишинели, становился сонным, квелым, и очень скоро состояние хандры доводило его прямиком до бутылки.

Газеты писали о приступе, случившемся с кухаркой, как об армагеддоне. Читать эти газетные вопли, как и утирать распущенные нюни было препротивно. Но плотник читал, вчитывался, перечитывал, твердя: вот, сейчас, скоро, очень  скоро.

Казалось ему, что следует искать промеж строк, в тропках между абзацев, пройтись, набрать, словно сыроежек, полный кузовок призывных криков. Однако же, никто его на освободившееся государственное место не призывал. Почтовые ящики были перегружены корреспонденцией. Он обрушивался на это скопище конвертов, жестоко казнил каждого из них по очереди, вырывая им внутренности, но вызволял на свет лишь квитанции, каталоги, рекламные проспекты, буклеты. Неприязнь его имела теперь конкретный курс, супермаркеты и распродажи - помечены вражьим тавром.

Приступили к лечению приступа сразу после взятия у кухарки всех анализов, прежде на титульных листах газет торжественным шрифтом опубликовав результаты обследования мочи и крови. Плотник готовился к панихиде, день за днем ворсистой тряпкой поддерживая торжественный лоск парадных ботинок, загодя заготовил панегирик правлению усопшей, потратив на его сочиненье закат, предвещающий ветреный день. Он ждал, держа дверь на мушке своего внимания. В минуты дремы ему приходилось принимать доклад главы правительства, втиснувшегося в квартиру со своей трибуной. Поверхность внешней политики была обработана грубо, занозы, оставляемые ей – болезненно остры (такого рода боль не прощается, вот она – главная причина политической напряженности). Прелый запах внутренней политики чувствовался в парламенте. О, этот знакомый влажный признак плохо проветриваемого помещения! Кому, если не плотнику знать, как избегнуть этой гнили!

Воспоминания об этом счастливом сне долгое время в период дневного бодрствования наполняли его сознание. Всякий раз, лишь прикрыв глаза вновь, он ждал повторной атаки этого сновидения, но выманить нового докладчика, например, министра финансов, из темного закутка на свет никак не удавалось, да и сон днем не шел, - вот плотнику и приходилось довольствоваться какими-то куцыми обрывками дремы, от которых он лишь противно слабел. Однако к полуночи за ним присылали кортеж.

Ехали с головокружительной скоростью по улицам города, пугая кошек и привлекая пучки пенсионеров. Воздух разрывался от мотоциклетного треска: у плотника кружилась голова. С головокружением, на волнах пропаганды, как был после трудового дня – в спецовке, в легком подпитии, в неофициальных сандалиях, с карманами, набитыми мелким инструментом (рулетка, кстати, в карманы не поместилась, пришлось ей схорониться в складках автомобильных чехлов), он прибыл в Кремль.

Запомнился длинный проход. Запомнились красные ковровые дорожки, крадущие звук шагов. Запомнилась многая, юлящая вокруг его широкого государственного шага кремлевская братия. Секретарю было невыносимо стыдно озвучивать анкетные вопросы, ибо вся страна знала фамилию, имя, отчество, краткую биографию народного избранника, - но этого требовал регламент. У секретаря от волнения подмышками пропотел пиджак. Плотник в эту минуту решил для себя, что он будет, во-первых, снисходителен к этим людям, отдавшимся государственной повинности, во-вторых, всеми средствами избегнет коварности почечуя, даже если для этого придется совершить переворот в отечественной медицине.

Руководство страной он видел просто: поначалу следует хозяйским шагом, неторопливо, как это он не раз делал на хранилищах пиломатериала, пройтись по складам кремлевским, разглядеть каждого, проверить пригодность всякого, избавиться от сучковатых, искривленных эпохой, потемневших от поры, заплесневелых и рассохшихся. Лишь крепкие, нетронутые тленом пойдут в дело. Пустые породы будут отправлены на заслуженный отдых. Он доверял своему глазу, способному различать мельчайшие погрешности обработанных временем поверхностей.

Он был профессионал, мастер, искусник. Затем возьмется за привычное свое занятие: сколачивать, сбивать все, требующее скрепления. Все шаткое будет подправлено гвоздем. Требующее шпульки – получит шпульку. Смешанный с казеиновым клеем опил заляжет в щели, образно говоря. Все лишнее будет нещадно отсечено.

Что ж, плотник никогда не сочувствовал всякого рода обрезкам! Мановением ловкого рубанка он снимет непривлекательный горб, веками росший на хребте у государства, исправив эту грубейшую историческую ошибку. И дождется, наконец, славы! Исполать тебе, плотник, трудяга! – воскликнут транспаранты, взвиваясь над фасадами. Исполать! – выхлопами изукрасят самолеты небеса. Его день рождения добавит красного цвета календарю, а на стенах домов в местах его пребывания проездом, жития и учения вспучатся памятные медные барельефы.

В самый апофеоз своего правления он неизменно просыпался, некоторое время цеплялся дремой за ускользающие полы успеха, пытаясь притянуть его к себе за край половой дорожки. Все утро нес сомнамбулический бред, звонил в мастерскую по телефону, пугающе дрожащим голосом, словно боялся оговориться, брал отгул, кляня сильнейшее недомогание, затем заседал в пивной. К вечеру домой возвращался лежа, под бдительным присмотром участкового милиционера (которому он, в свое время, задешево сообразил сруб для бани), и уж в такие-то ночи ему не снилось ничего.

Ухудшение кухаркиного состояния, о чем было доложено в средствах массовой информации, заставили его собраться. Он вновь и вновь (чтобы не опростоволоситься, как опростоволосился во сне) оглядел и вычистил парадно-выходной костюм, перечитал помпезные обращения к народу, намаранные бессонными ночами, отрепетировал перед зеркалом выраженье лица. Однако, как сообщили официально, на должность и.о. руководителя государства все же была назначена канцелярская крыса. Что ж, видимо, решили наверху, коль скоро государством смогла управлять кухарка, почему же – хотя бы временно – во главе его не может быть поставлена канцелярская крыса.

Этот комок обиды был слишком крупен, и плотник болезненно морщился, глотая его.
С крысами у него были особенные счеты. Промышляя на разных уровнях государственной службы, они пакостили ему наперебой: одна из них, облеченная канцелярским пером, изгадила ему трудовую книжку невообразимыми описками и кляксами, другая же, тайно пробравшись в незапертый сейф отдела кадров, обильно испражнилась на его личное дело. Он легко мог определить крысиный запах среди тысяч других, в залежах буковых досок по духу легко отыскивал их засохшие фекалии, отскребал вонючие черные горошины совком и спешно выбрасывал вон. Одно лишь упоминание о крысах превращало его лицо в мину. Одно лишь упоминание о крысах заставляло его горбиться и съеживаться, ибо отчего-то всегда казалось, что они целятся ему клыками в самые микитки.

В свете последних событий напряжение пухло с баснословной скоростью. Плотник совершенно измотался, переживая сложившуюся обстановку, как нечто интимное, близкое к сердцу. Ловя себя на мысли, что за всяким углом ему мерещится усатая морда, он подумывал, было, о санаторском лежбище и питании, о лечебных променадах в компании спутниц, навязанных соседством за столовским столиком, о греховной жарище саун.

Как вдруг: объявлено повсеместно и во всеуслышанье о грезящейся отставке и.о. руководителя государства. Что ж, - было прокомментировано всеми средствами массовой информации, - крыса есть крыса, канцелярская она или ручной слабый здоровьем альбинос. Вот оно, началось, подумал плотник и совсем перестал спать ночами. К тому времени, как торжественно наряженный в зоологическое таинство герба конверт был вручен ему почтальоном, плотник был доведен нетерпением до крайнего истощения душевных сил. Однако, он тут же со всей мощью главы государства обрушился с критикой в адрес министерства связи: конверт был непочтительно примят с одного острого края и заляпан жирными пальцами.

-Ох, уж и попрыгают они у меня! - многозначительно сказал плотник. Почтальон зевнул без уважения, потребовал роспись, не моргнув глазом, вышел, абсолютно равнодушный.

Документ, извлеченный на свет, поведал следующее: настоящим предлагается (ФИО не указаны), как аттестованному специалисту в области (не заполнено), явиться такого-то числа по следующему адресу, во столько-то часов к такой-то проходной. Приписка (мелким шрифтом): код допуска такой-то. Подпись. Печать: бюро пропусков. Что ж, подумал плотник, все это верно, я аттестованный специалист, вы не знали еще таких-то специалистов, а сейчас, с моим приходом к власти, узнаете.

Я покажу всем вам, вот вам, например, вам, вам (указал пальцем на того и этого) и вам, в частности (отраженью в зеркале), как следует трудиться. Трудиться, трудиться и еще раз трудиться, скажу я вам. Вот, помню, все детство меня отец порол за всякую огреху, за курение на сеновале, за испорченный о ствол дерева топор, но вот за лень – особливо.

Перед таким-то числом он старался не появляться на людях: пока не был готов к журналистской атаке, не зажигал в комнатах света, но к утру такого-то числа, как огурчик, свежевыбритый, в пригодившемся, наконец, костюме, вышел из дому. Кортеж не был подан во время. Подтолкнутый наступающим на пятки временем, плотник сел в первый же автобус, стесняясь своего фрачного наряда, заплатил (в последний-то раз) билетеру, сел к окну. Когда за целый квартал объезжали разрытые трамвайные пути, он вдруг подумал, что целиком пересмотрит порядок дотирования городского коммунального хозяйства, вспомнил, что в нагрудном кармане его пиджака возле сердца хранятся те, кто давно уже просится в отставку.

Вот они, списком, сердечные мои. Придется рассчитаться за весь бардак, за все болезненно и глубоко севшие занозы, за случайность среднего профессионального образования, за хлюста на любой проходной, за непроходимые катакомбы бюрократии, заселенные брандахлыстами.

Начальственным взором оглядывал плотник державу, подходя к Кремлю. Каждый зубчик кремлевской стены требовал государственного внимания. Караул у мавзолея слишком уж, по-утреннему, сер. Страна сдержанно принимала в самом своем сердце нового властителя, не позаботившись ни о фанфарах, ни о парадах, ни о прочих инаугурационных формальностях, и даже в пропускном пункте плотника встретили сдержанно строго, потребовав пропуск.

-Меня ждут, - солидно сказал плотник, показывая письмо.

-Да, мне сообщили о вас, - согласился хлыщеватый капитан, зачем-то вслух, театрально, по-гамлетовски произнося код допуска, затем берясь за телефон. – Плотник пришел, чинить будем, - сказал он в трубку приватным тоном, - есть, проводить! – отчеканил весело и трубку бросил.

Если бы плотнику удалось хотя раз до сегодняшнего дня, всамделишно, а не в иллюзорных плоскостях сновидений, вступить в Кремль в обличии хозяина, сегодня он не пожалел бы о том, что столько сил отдал лощению пустого костюма, вместо того, чтобы отрабатывать походку. Во снах он не шел, а парил. Сейчас же, в его конечностях случился полнейший разлад (имманентный дух государственных помещений, что ли, был так тяжел?). Не чувствуя ног и рук, но бодрясь, он брел за лихо отшагивающим капитаном, отвлекаясь беседой с капитанской спиной. У спины было выспрошено многое: о внутриколлективном климате, о рассохшихся оконных рамах, украшенных неофициальными занавесочками в горошек, о повсеместных, острых запахах приправ, напоминающих о сытном кухаркином правлении, и о новаторски плотоядных повадках канцелярской крысы.

О последней капитан рассуждал спиной охотней всего: да, дескать, крыса есть крыса, кругом помет, местами хищные запахи, но работаем, что ж еще нам делать, и не с такими срабатывались. А самое-то главное: грызет, сволочь, и грызет, начала с глумливой грызни в кабинете министров, теперь и вообще под основы государствоустройства подбирается, пробует подтачивать фундамент исполнительной власти. Истерзала законодательную базу, но сама, однако же, взбеленилась, когда ручная крыса сбежала из зоологического уголка и подпортила ножку стола в ее кабинете.

-Надеюсь, - сказал капитан, останавливаясь и, наконец, показывая лицо, - вам быстро удастся исправить эту нашу кремлевскую проблему.

-Не беспокойтесь, - ответил плотник, - я знаю свое дело.

-Конечно, - сказал капитан, - для этого вас сюда и пригласили.

Внушительной длины коридор, полный солидных ходоков, торжественно восстал из сна. Сейчас, когда от прошлой жизни осталось всего лишь несколько нетвердых шагов, ростком в голове плотника вдруг проклюнулась мысль: входя во власть, я думаю, прежде всего, о тебе, человечество. Мой арсенал отточен. Кончено мое личное время. Ныне мы срослись с государством пуповинами, и всю боль от всякой занозы нам следует теперь делить поровну. Мне не жаль теперь моих ладоней, коль скоро они и не принадлежат мне одному. Я чувствую теперь любой винтик, коль скоро он теперь часть меня самого.

-Сюда, - сказал капитан, распахивая дверь. Плотник вошел в огромный кабинет, заставленной отличной изготовленной лакированной мебелью, вдохнув приятный запах стеновых деревянных панелей, прошелся, придав походке размеренную упругость, отметил вкусный цвет ковра, преобладание дубового шпона в обстановке, резную лепоту массивного стола.

-Вы сядьте за стол-то, сядьте, - хитро предложил капитал. Плотник сел в кресло, вскользь коснувшись чуткой ладонью столешницы, но стоило ему примостить локти поудобнее, как вся конструкция стола пошла ходуном, подставка от золотого паркера скатилась по наклонной, с тупым стуком брякнувшись об пол.

-Вот-вот, - назидательно сказал капитал. – Испортили ногу столу. Министру финансов испоганили подставку для зонтов, отгрызли кусок, и зонты теперь сваливаются. В малом зале дыра в двери, так и ждешь, что журналисты просочатся. Работы много. Приступайте. Инструмент и материал вам доставят по требованию.

Но плотник больше не хотел думать обо всем, что оставлено за зубчатыми стенами. Прошлого больше не было. Он остался за столом, и мысль его вдруг залихорадило: войдя во власть, я наращу кургузую столовую ножку спичечным коробком, чтобы исправить крен столешницы; я подопру собой расшатавшиеся устои с той же легкостью; я вытравлю крыс; из потайного склада я выну частную собственность и раздам ее, как благотворительность, в розницу; я вспомню о культуре, ибо кто-то, наконец, должен вспомнить о ней. Оставьте меня одного: мне следует приобрести позу, и поза моя будет монументальна; я вылощу лицо и обувь, готовясь позировать; затем я буду представительствовать, черт возьми!