Приступ

1.

Заглядевшись на волшебный блеск Ромкиных коньков, Мина Аркадьевна заметила, что лед недостаточно выскоблен, отполирован, разглажен (бог знает, как это называется), - настолько, чтобы Ромка мог по нему спокойно катиться, не запинаясь на каждом шагу. Сейчас экономия на всем; она же так лелеет каждый сантиметр его коленочек, каждый изворот его худосочных мальчишеских бедрышек. С каким жаром она, захлебываясь блаженством и задыхаясь, переваливалась грудью через борт, чтобы перехватить его, закручивающегося юлой в зачаточном прыжке (попытка сотворить «тулуп»), и принимала в логово своего платка его фыркающий влажный нос! С каким пылом защищала внуковы бока от посторонних наглых плеч, локтей и спин, для чего нередко вламывалась прямо на лед, и распихивала, расталкивала юрких, юных, ловких, невозможных, высвобождая ценное ядрышко из скорлупы навалившихся тел!

Бывают моменты в жизни престарелой женщины, в которые она способна погасить в себе воспоминания о многом: о прошлогодней смерти мужа, например, о больном зобе. Забывая об истерзанном врачами старушечьем брюхе и о частых – в последнее время – резких болях в сердце, Мина Аркадьевна обязательно становилась на колени, принимая мчащегося навстречу внука в объятия, неизменно болезненно охала, когда он с лету бойко врывался ей между рук; удержавшись, натягивала конёчные чехлы на лезвия, вооружая их резиновой цепкостью.
Как тонки и грациозны пацаничьи долгие ножки, обутые в чуть великоватые коньки, как мил цапельный нетвердый шаг. Но натруженный мозг рождает сумасшедшие кляксы-образы: неловкий кувырк стоп, разбитые колени.

-Осторожно, Роман, - строго произносит Мина Аркадьевна, задыхаясь от нежности, и поправляет рукой его ход, - ставь ножки на дорожке аккуратнее, ровнее, внучек, ровнее…

Но это – эрзац строгости, видимость, мираж, скрывающий океан принципиально иных чувств.

-Спокойно, ба, - восторженно вскрикивает Ромка, по петушиному сшибаясь грудью с крепколобым блондинчиком (достойным соперником и наглецом); они оба, хохоча и дрыгая ногами, валятся на резиновые коврики; на них прет разношерстная, ощерившаяся толпа, клохча от смеха.

-Что ж вы делаете, черти, подлецы, - рычит Мина Аркадьевна, маша руками, точно лопастями мельница. Разбросала, откинула, отшвырнула, служа катализатором массовому rise с пола (все-таки, не забудем, что Мина Аркадьевна преподаватель английского по профессии, хотя и на пенсии). Лаокоон в юбке - в одиночку справилась со всеми этими оконькованными подростковыми ногами, старательно принимая предплечьями случайные удары лезвий (предназначенные, конечно же, внуку), заработав себе новую иглу в сердце.

-Хватит, хватит, - говорила она, безмерно раздражаясь, но ее никто не слушал: лезли и лезли эти бесконечно невыносимые подростки, с каким-то саранчовым упорством, - и Ромку, в конце концов, затоптали, помяли. Его удалось, все же, отбить окончательно. Он был весел, возбужден, красноух.

-Постой же, ты, неугомонный поросенок, - сопела Мина Аркадьевна, беря пальцами его за подбородок (внуков профиль следовало сменить на фас, дабы разглядеть новопосаженную ссадину на носу). – Ты посмотри, что натворили, с-скоты, - просипела она, поспешно и щедро слюнявя палец.

Вот этого он не любил крайне, - рвясь из рук, словно щенок, мотал головой, но она, покрепче сжав его в объятиях, все же смазала слюной царапину, повторяя одними губами это сиплое, тягучее «с-с-скоты». В отместку получила: «эх ты, рыжая-бесстыжая», с легкостью обзывку переварила и потащила Ромку переодеваться.

-Завтра в половине десятого, - крикнул вдогонку тренер, - не опаздывать!
Ромка был неудержимо баловлив в раздевалке. Мина Аркадьевна привычными властными движениями предотвращала его скачки, снимала заряд мальчишеской энергетики с неугомонных плеч; он, кажется, готов был взорваться, - и взорвался бы, не будь рядом бабушки.

2.

Возвращались домой весело. Она всеми фибрами души любила этот сумасшедший блеск в его глазах, - и было в них что-то чертовское, дикое, необузданное. В такие минуты она прощала ему многое, оставаясь, однако, внешне недовольной, или даже чуть рассерженной, - хотя за свою нередко излишнюю строгость и получала новые порции «рыжей-бесстыжей».

-Скажи-ка мне, дорогой, - спрашивала Мина Аркадьевна, - что это ты заладил: рыжая-бесстыжая, рыжая-бесстыжая? Кто это тебя подучил таким образом обзывать бабушку? Нина Васильевна?

(«Вы дура, - сказала однажды Нине Васильевне Мина Аркадьевна, – и ваши рассуждения о жизни бестолковы. У вашего же внука гомосексуальные наклонности. Уймите этого балбеса, либо я оторву ему его бесстыжие руки!»)

-Ты ее - дурой, она тебя – рыжей, - ответил внучок, весело скача.

-Она заслужила, - ответила Мина Аркадьевна. – Пускай ее щенок не лезет к тебе. Ты обязательно должен его отвадить от себя. Он тебя научит всякой дряни.

-Он мой друг, - пискнул Ромка, увлекаемый за руку в троллейбус.

Поехали: Ромку подсадили к полнощекому, массивному дядечке, лопающему глазами хрустящий газетный лист; Мина Аркадьевна примостилась где-то сзади, одной ягодицей, в полуприсяде (скрип зубами, ненавистный взгляд, жжение в левом боку, некуда деть правое плечо и сумку, не желающую стоять, как следует), - все раздражающе неправильно, до тошноты бестолково. Спасти, – спасти соскальзывающего с сиденья егозу-внука от падения, спасти его мальчишечью аскетическую, подгибающуюся ножку от перелома. Следовало бы хорошенько взгреть невоспитанного толстяка - развалившегося возле окна, отгородившегося от всего божьего света газетным лоскутом, – за недальновидность, за жестокосердие.

-Скажите, - начала она, подходя и бедром придерживая Ромку, - вам обязательно нужно сидеть со своей газетой возле окна?
Толстяк оказался не так глуп, и не кичлив, и не скандален.

-Пожалуйста, - сказал, вылезая со своего места, кряхтя и обливаясь потом, толкнул Ромку, толкнул Мину Аркадьевну, толкнул кондуктора, роющегося в запасах мелочи, - садитесь. Я вас не заметил.

Так и ехали до своей остановки: Ромка, любующийся проносящимися мимо бастионами снега; Мина Аркадьевна, наслаждающаяся Ромкиным восторженным профилем. Он был счастлив, - любил хорошие автобусы (поездками на которых его баловала бабушка): этот легкий, не раздражающий гул мотора, это касание виска, льнущего к стеклу, голубой шторки, этот счастливый – приготовленный к съедению, – билет, придерживаемый двумя милыми пальчиками.

-Не прислоняйся, - сказала Мина Аркадьевна, погибая от нежности, - стекло холодное.

-Отстань, ба, - коротко отмахнулся Ромка, откусывая половину билета.

Жизнь похожа на этот автобус: плата за проезд, синие пошленькие шторки с рюшками, толпа, отдавливающая ноги. Так же, скачками, как этот автобус, несется жизнь, со многими остановками, каждая из которых кажется намного тусклее сквозь эти оконные стекла, чем есть на самом деле (лезет и лезет на язык наглое безграмотное причастие «вживую»). Выгодно думать, что снег серый и в пятнах, что вон та светлая шуба полиняла, порыжела, изо всех сил стараясь забыть, что эти пятна – на стекле. Но это уже - как говаривала Мина Аркадьевна, – ум, зашедший за разум. Все перепуталось, все - хаос, синтез, - где, что: не разберешь. Своя  остановка – роднее, привычнее; действительно - чуть белее снег, чуть сочнее краска на дорожном знаке. Пятна же есть и на стеклах, и на шубах, - на всем вокруг есть пятна, даже на солнце.

У подъезда - сыграли в снежки. Несколько Ромкиных комков завалились Мине Аркадьевне за ворот. Пока она – с поддельной жовиальной гримасой – дрожащими пальцами добывала из мохеровых складок шарфа огненно холодные кусочки, внук добавил холодку бабуле в спину.

-Больше нихт верфен, - пропыхтела Мина Аркадьевна, сдаваясь.

Это уже был немецкий.

3.

Дочериного сожителя она звала длинно – Константин. Он был военным. Кажется, майор. Она любила военных, - всегда любила, мечтала выйти замуж за военного, мечтала о карьере (?) полковницы (подполковницы, но ни в коем случае не меньше).

Форма вызывала в ней некую исподнюю дрожь, которой она всегда отчего-то безумно стеснялась, - ей все время казалось, будто она совершает что-то неприличное, - при виде военных Мина Аркадьевна розовела, теряла рассудительность, покой.
Константин был сложен из разочарований. Она, кажется, его ненавидела не за личные качества. Совсем наоборот: он был человек слишком уж положительный. Она его невзлюбила за то, что он сумел вызвать в ней негативное отношение к военным.

Она к ним сохранила пятидесятилетней выдержки почтение. Погоны - фетиш. Петлицы
– тотемная страсть. Его появление в квартире было помпезным: размах форменных плеч, командный голос, шея из чугуна. «Хороший мужик,  Ольга, - сказала Мина Аркадьевна дочери однажды вечером. – Быть может тебе, наконец, повезло…» Однажды же вечером Константин поместил косую сажень плеч в семейном шифоньере среди платьев дочери на обыкновенных, складных плечиках. Подобно обвалу – провалы кожи выше ключиц. Строй ребер на плацу грудной клетки. Широколицый, большеголовый и долговязый аскет. Его лепили наспех: не найдя в небесной каптерке головы и шеи соответствующего артикула, господь приставил к тощим телесам непомерно крупную голову. Его приватный ежевечерний «костюм» смущал: куцая, доверяющая миру тайну пупка, маюшечка, скромняги тпрусики (так говаривал покойник-муж).

Константин был дома, - сегодня гол по пояс (нижняя половина покрыта чудовищно разношенными, невыносимо банальными трико), сегодня заспан. Сказал: «Явились?» тоном мученика, поплевав на ладони, пригладил вздыбленные вихры.

-Умылся бы, - сказала Мина Аркадьевна, расстегивая пуговицы на Ромкиной куртке, а уж после стягивая с него теплые штаны, - ходишь, как привидение.

-Валенки, ба, - промычал Ромка, - валенки сначала, балда.

-Мокрые все, - промычал Константин, прочищая пальцем уголки       глаз, - простудитесь, снова носами шмыгать будете…

-Мимо, мимо иди! – махнула на него рукой Мина Аркадьевна. – Разберемся без тебя!
Мыли мылом Ромке руки так, как это делалось всегда: с шумом, с брызгами; Мина Аркадьевна вымокла, как говорится, до глаз. Ромка был неудержим, щедро лил воду на пол, себе на грудь, бабушке на ноги.   «Боже, - стонала Мина Аркадьевна, смахивая с лица холодную налипь брызг, - перестань, Роман, хватит…» Брызги, хохот, розовый, высунутый дразнящий язык, жесткое (не проглаженное утюгом, кажется) махровое полотенце, тиранящее детскую кожу. Мина Аркадьевна, не снимая мокрых чулок, проследовала в спальню, достала пеленку (ту, в которую когда-то заворачивали полугодовалого Ромку), - наследила, намочила ковер, коснулась обоев мокрой ладонью (пятно, которое, высохнув, не исчезнет, а лишь сменит цвет). Зато внук – чист, свеж, весел. А теперь и наша очередь подсушить перышки.


4.

-Скажите-ка, - хихикал за ужином Константин, - какие вы важные: смотр, парад, призы… Кажется,  вы  и  на  коньках-то еле-еле держитесь, ноги, небось, колесом ставите? Ты как корова, наверное, на льду-то, а, Романевский?

-Я не корова, - ответил Ромка, торопливо жуя хлебный мякиш, - а вот ты дурак.

Так ему, подумалось Мине Аркадьевне, так его, верно, внучек: ведь он мелочен, зловреден, тощ – душой и телом. Что ему соревновательный дух, красота скольжения, свобода плеч – тренированных, сильных? Что ему – лепые переборы ног, отражающиеся в ледяном зеркале? Он не способен ощутить красоты танца. И это его обязательное, душное, заученное: фигурное катание есть забава для легкомысленных девушек, а не для мужчин! Ляпнет, обязательно ляпнет, - прилепит эту дурацкую фразу ребенку, не отдерешь, не отклеишь, и сама не отстанет.

-Фигурное катание, - сказал Константин, - есть забава для легкомы…

-Хватит Костя, - оборвала дочь (Ольга, тридцать семь, метр семьдесят три, рыжая, привлекательная, намерения серьезные, жилплощадью обеспечена), - сто раз уже повторил. Ты прекрасно знаешь, что это нервирует маму. Так что, пожалуйста, не доводи до скандала.

-Говорю же, дурак, - добавил Ромка.

-Что ему твоя мама? - пробурчала Мина Аркадьевна. – Что ему обо мне думать? Да бог со мной, - я совсем не претендую на понимание, на заботу, на ласку. Прошу лишь: не касайся Ромки, и не лезь со своими глупыми предложениями. Этот твой бокс ужасен, а горнолыжный спорт – кишит травмами.

-…сленных девушек, - упрямо продолжил Константин, - а не для мужчин. Парень скучает на этом вашем катке, среди изнеженных малолеток. В нем росту – метр тридцать пять, он на голову выше любого сверстника, а вы конечки ему прививаете, танцульки. Фигурное катание поопаснее бокса. И что это у вас под глазом?

-Ромка, - нарочито громко сказала Ольга, - иди-ка ты к себе в комнату.

-Тушь растеклась, - волнуясь, ответила Мина Аркадьевна, - у меня слабые глаза, слезятся. Мог бы и не заметить. Бокс ожесточает характер.

-Глаз – это я просто так. Хотел доброе дело сделать, - сказал  Константин. – Пожалуйста, можете сидеть передо мной в таком кошмарном виде. Я могу потерпеть. Фигурное катание сделало из Ромки какую-то глисту.

-Хватит, - попросила дочь.

-Это возрастное, - с трудом ворочая языком, ответила Мина Аркадьевна, держась ладонью за левую грудь и мучительно морщась, - он растет. В боксе ему сломают нос, на горнолыжном спуске - ребра. Он станет уродом.

-Уродом его сделает родная бабка, - нервозно выдал Константин, проливая чай. – Бокс – это занятие для мужиков.

-Хватит, - крикнула Ольга, меняясь в лице, - хватит, хватит, хватит, хватит…

И не было, - не было больше сил ответить, отплатить ему за поспешность суждений, за однобокость взглядов, - не было сил принять его в ладони, сложить вчетверо, будто тряпку скрутить, выжать его забродившие, прокисшие соки прямо на пол, желая наполнить безвредный чехол новым содержанием. Нет-нет, для этого нужны особые силы неизмеримо большие, нежели те, что могли бы просто поднять в воздух сорокалетнего мужчину.

5.

Как вдруг: обессиленный стеклодув проливает тягучую, прозрачную лаву, приготовленную под отлив хрусталя. Требуется миг, чтобы ей застыть, клохчущей, шипящей, пенящейся, обрасти цветастыми бортами. Еще одно мгновение – чтобы по этому, разлитому, кажется, по всей вселенной, ровному зеркалу, заскользили цветастые фигурки (никак не перечесть их, не поддающиеся счету, многие ноги да многие руки), и - ну создавать из собственных тел винты и змейки: там, тебе - сальхоф, тут - тулуп, а вон сбоку, справа, в ярком световом пятне – великолепный Ромка прихватил партнершу под стройную ножку. Как оба они – великолепны, стройны, быстроноги: она миниатюрна, стремительна; он – дерзок и силен. Ромка, ее Ромка - надежда, счастье. Бугры его плеч,  мощные мускулистые ляжки (как он играет мышцами – боже, боже!) волнуют трибуны. Трибуны проливают ура на зеркальную гладь. Им вторит потолок, - там, в его высотах, полных железных ребер, отраженное от ледяной поверхности ура становится ломким, отрывистым, неузнаваемым.

-Бокс (это говорит с борта нарисованный манекен с лицом Константина) это есть, конечно, бокс. Спорт для сильных. Это вам не какие-то там танцульки. Послезавтра начинается чемпионат города. Ромку нужно сводить. Ромке нужно показать. Он забудет свой каток, как только увидит ринг. Бокс это, конечно, бокс. Это вам не…

Но ринг – слаб, его колышки расшатаны, и заново не укреплены; плетеные змеи канатов, опутавшие колья, расползлись, сбрасывая и оставляя вместо себя кожу, - как просто Ромка разорвал порожнюю шкурку одним бесконечно талантливым прыжком.

-Хватит, хватит, хватит. Мы купим Ромке перчатки и новые коньки. Он может ходить и на бокс, и на лед. Он все успеет. Мама свободна, ей только в удовольствие заниматься внуком. Меня, правда, немного тревожит ее здоровье. Она устает. Она бледна. Мама, что с тобой творится?

Завтра блондинчик будет расплющен, расплавлен, побежден, сражен, уничтожен, раздавлен, сломлен, унижен, обижен, обозлен, опустошен, вымотан, выжат, выпотрошен. Завтра бесстрастная уборщица равнодушно смахнет вонючей тряпкой лужу блондинчиковых слез с резиновых ковриков. Покряхтывая старческим баском, страдающая одышкой шлифовальная машина легированными челюстями отполирует округлые росчерки, оставленные на льду неуклюжими блондинчиковыми лезвиями.

Будет приятный день завтра. Но как грустно вдруг осознавать, что постепенно шуршащие красоты завтрашних подарочных букетов, сваленных прямо на лед к Ромкиным ногам, тощают и хиреют; махровые розы, дымя, скукоживаются от собственного жара, и под ними плавится лед; белоснежные, с желтыми пупками, куполки хризантем рассыпаются и немедленно тают, будто снег. «Ба, - сказал коленопреклоненный тренер, - да ведь у нее сильный жар…» – «Кватч…» – промычала в ответ Мина Аркадьевна, не в силах совладать с нижней деревянной челюстью, пробуя слабой рукой удержать уползающие в пространство сладкие видения.

-Хватит на сегодня английского, - сказал тренер, вдруг оборачиваясь Ольгой, взволнованной и растрепанной, - хватит, мама. Пойдем, я помогу тебе лечь.

-Нельзя мне раскисать, - пробормотала Мина Аркадьевна, перебираясь в свою постель, - завтра у меня бешеный день. Утро у меня занято. Блондина – долой. Жаль только цветы.

-Вызывай «скорую», - сказала Ольга Константину. – Это просто какой-то кошмар…

Ни один врач в мире не способен вынуть цепкую иглу, застрявшую в сердце. Меры борьбы с сердечными припадками стары, как мир, банальны и оттого бездейственны: шприцы, ампулы, носилки. Все покрыто липкой паутиной, которой не разорвешь так просто, лишь одним движением деревенеющей руки. «К бабушке нельзя, Ромка. У бабушки сердечный приступ. Соревнования придется пропустить, и ничего в этом нет страшного… И не реви, все равно ведь вести тебя будет некому…»

-Мальчик, - кисло произнес врач, руками берясь за носилки, - придержи-ка дверь.

Вместо лестниц, этажей, лифта – ледяное озеро, слепящий свет прожекторов и Ромка, гипнотизирующий мир волшебным блеском своих коньков, во весь опор несущийся по льду, - выскобленному, отполированному, разглаженному (бог знает, как это называется) настолько, чтобы по нему можно было свободно катиться, не запинаясь на каждом шагу.