Заместитель

1.

Если вы служите в адвокатской конторе, вам следует требовательнее относиться к собственному отражению в зеркале. Заставить его надеть на шею солидную удавку из полиэстера, завязанную модным двойным узлом с вдавлинкой посередине. Протянув руку, поправить ему кадык, чтоб не давил в узел.

Черт возьми, как быстро примелькалось глазам собственное новорожденное отражение, этот сонноглазый левша, по-женски налево запахивающий пиджак на животе, которого следует с недавнего времени ежеутренне брить, одевать, причесывать, транспортировать на вытянутых напряженных руках, будто на блюде.

Испытывая Мюнхгаузенов восторг, следует гордо нести самого себя – не за косицу, правда - великовозрастного, весомого, с подровненной русой щеточкой под носом, с холмом кадыка, вершина которого срезана неумелой, дурно выспавшейся бритвой; нести крепкие, покатые склоны плеч, столб шеи, напичканный чуть застоявшимися за ночь шарнирами позвонков, багровый шрам в форме ятагана на запястье, - нести все это, постепенно просыпаясь.

Если у вас литературно-адвокатская фамилия Комаровский, вам следует выгоднее подать себя. Явившись в контору, открыть собственным ключом тощую дверь с табличкой «Костырев Виктор Васильевич, адвокат», войти, осторожно и нежно, как женщину, усадить себя в промятое задом вышеуказанного адвоката кресло насупротив насупившегося клиента с помятым, серым от волнения лицом. Потом следует принять беллетристическую позу, насадив на кулак свинцовый подбородок, деловито прокашлявшись, сказать: «Ну, так чем же могу вам…», и клиент ваш, ей-богу, ваш, но это только, если вы проснулись окончательно.

-Ну-ну, - следует, однако, сказать клиенту, чуть качнув головой, тем самым одновременно подбадривая и себя тоже, - говорите, я слушаю очень внимательно.

-Думаю, вы меня поймете, - продолжал тот скучным тоном, - поймете, как мне нелегко повторять эту печальную историю в очередной раз. Самое страшное, что я сам выступаю в ней в роли некоего слабака. Но, верите ли, сам не ожидал от себя такого слюнтяйства. Наверное, это потому, что я до сих пор ее люблю. Может быть, потому еще, что никак не могу поверить в то, что у нее в любовниках мой начальник, и что она, после стольких лет, может вот так легко взять и лишить меня всего на свете: ребенка, квартиры, работы, счастья…

-Это вы о ком? - строго спросил Комаровский.

-О жене. Мне можно продолжать?

-Да, - сказал Комаровский, разваливаясь в кресле, тем самым, подражая местным адвокатам, - да, конечно. Только старайтесь покороче и пояснее. Вы у меня не один. За дверью, может, очередь. И назовите, наконец, вашу фамилию.

-Горобец, - ответил тот. Комаровский вдруг сообразил, насколько клиенту подходит эта фамилия. Горобец напоминал взъерошенного, растерянного, продрогшего до костей воробья. – А в коридоре нет никого, рано еще, наверное. Это я один такой, ранняя пташка, притащился и порчу вам утро. Не думайте, что я нарочно спозаранку ношусь по адвокатам. Нет-нет. Во всем виноват железнодорожный транспорт. Моя электричка подходит ровно в шесть утра, другого же рейса нет. Я и так брожу по улицам около двух часов, ничего бы, да подвело больное колено.

-Издалека приехали? – спросил Комаровский.

-Полтора часа дороги, - сказал тот. – Бересневка. Районный центр. У нас очень хорошие леса, грибы, целые поляны рыжиков, заросли малины. Бывают, конечно, и медведи. Будем очень рады вас видеть. Я вам могу такие места показать, вы не поверите своим глазам, что так может цвести обыкновенная сельская глубинка. Знаете, три года назад я перебрался туда, продав свою городскую комнату, а в Бересневке дома дешевы, живу и еще ни одного раза не пожалел о своем поступке.

-Я знаю эту вашу Бересневку, - ответил Комаровский, - можете не стараться. Я сам там жил несколько лет назад. Сколько же…? Больше десяти уже, кажется.
Неожиданно всплыл в памяти утренний Бересневский туман, крадущийся поверх малинника. Комаровский вдруг увидел самого себя, голоногого, сидящего на мокрых досках крыльца, обхватившего тощими руками прижатые к груди острые колени. Это было полустертое из памяти утро, восстанавливающееся кусками.

-Ради Бересневки я бросил кафедру, - неопределенно сказал Горобец. – Я лингвист. Но вам, наверное, это совсем не интересно. Наверное, я двинусь ближе к делу.

-Да, естественно, - рассеянно проговорил Комаровский. - А как там Черемушинские пруды, стоят?

В Черемушкинских прудах Комаровский тонул, сунувшись в какую-то мизерную, коварно подползшую под ноги, яму, под гогот ребятишек, вертящихся на берегу.

Стоило сделать одно легкое движение в сторону, как нога почувствовала бы дно, но склизкие пальцы водорослей, тянущиеся из илистых глубин, сцапавшие его за голени, казались спрутовыми щупальцами, жабьими лапами, липучестью своей и цепкостью навевали чудовищный страх. И он тонул, силясь крикнуть, хватая бурлящую воду ртом, ноздрями, руками.

-…Мельчают, зарастают травой, - ответил Горобец. – Наверное, уже ничего нельзя сделать. Хотя, в принципе, это не важно, ведь никто все равно ничего делать и не собирается. Высохнут. Так я продолжу? Так вот, я о суде. Моя бывшая жена подала на меня в суд. Мне предъявлена целая кипа совершенно нелепых, с точки здравого смысла, обвинений. Я порчу семейное имущество! Смешно. Я, видите ли, вышиб стекла в нашем дачном домике. Чушь! Одно выставил, сознаюсь. Забыл ключи. Пришлось. Я должен же был как-то войти? Остальные не трогал. Я пытался спалить дачу! Чушь, очередная чушь! Я не был на даче больше года. Это кто-то другой, мало ли кто мимо шляется. Но она почему-то упорно считает, что это сделал я. Теперь я получаю повестку в суд. Я не могу разобраться, чего она от меня хочет. Мне не нужна ни ее дача, ни ее квартира. Мы давно разъехались, давным-давно все имущество разделено. Это была моя идея. Я хотел расстаться, как интеллигентные люди, без скандалов, без шума. Теперь же она пожелала меня извести, отомстить мне за свои же ошибки. Она почему-то считает, что наш брак развалился из-за меня. Словно это из-за меня теперь наша дочь живет с чужим человеком, малообразованным и недалеким, бывшим шахтером, который, как мне помнится, даже никогда не имел простого желания вымыть дочиста руки, и которого теперь она вынуждена называть отцом, тогда, как он достоин лишь стать для нее «папашей»…

-Я слушаю, - рассеянно поддакнул Комаровский, слушая вполуха, - конечно, согласен: «папаша» – это оскорбительно… Что-то знакомое, послушайте, кто этот, ваш «папаша»? Вспомнил: мы, например, «папашей» называли сторожа со стройки, потому что он нас звал «сынками». Мне он неоднократно и очень больно драл уши. Но это не тот. Наш «папаша», скорее всего, помер. Ему тогда было шестьдесят с гаком. Не знаете его, случаем? Седой, брюхатый, - нет? Вы продолжайте, я слушаю…
Особо ответственно «папаша» охранял забор возле стройки, нежели бастионы бетонных свай, небрежно сваленных в кучу. К забору и у мальчишек было особое внимание: за зеленой броней лопухов они устанавливали сучковатые, занозистые еловые пулеметы, в зарослях крапивы, скрытые от всего мира, гололягие саперы взрывали бутыли, наполненные карбидом. В самый разгар учений, однажды, благодаря слабому дозору, на периметр прорвался  враг – лохматый пузатый вояка, вооруженный яростью до десен (зубы съела цинга). Потери: четыре растоптанных танковыми гусеницами пулемета, вырванные с корнями бронированные лопухи, раненый беспощадным шлепком в ягодицу Комаровский.

-…Тем временем, они таскаются ко мне практически ежедневно, - продолжал Горобец, прорываясь сквозь занавеси оживших в памяти видений. – Почувствовав мою слабинку, усиливают на меня давление, и говорят, говорят, говорят, возмущенно, требовательно. Она частенько кричит, он скрипит зубами. Что же, их поступки логичны, ведь жена знает, что я вымотался за последние годы, что я слаб здоровьем, измучен проблемами с мениском, а значит, не выдержу долго. Что ж, она ежедневно достигает желаемого результата. Я медленно, но верно становлюсь неврастеником. Теперь же, все стало еще хуже, я срываюсь, лишь только вижу их обоих в моем огороде…

…Позже, спустя какую-то неделю, в отместку противному вреднющему старикашке, лихая троица, ловко работая ободранными локтями, по-пластунски прокралась-таки в поредевший крапивник и, в полнейшем безмолвии, подорвала вражеский воображаемый склад карбидной бомбой, сработавшей, правда, преждевременно. Комаровскому рассекло кожу на запястье осколком стекла. Двое других, ретировавшихся с поля боя на корточках, визжа, осколки приняли задами.

-Шестьдесят плюс десять, - пробормотал Комаровский невнятно. -  Что это, семьдесят? Нет, «папаша», скорее всего, помер, нечего и надеяться.

-Что вы говорите? – переспросил Горобец.

-Поехать бы, - продолжил Комаровский, - в вашу Бересневку, пройтись по улицам, чтобы узнали, чтобы вспомнили. Как думаете, вспомнят, а? Покажу шрам, они покажут мне свои, все вспомним и посмеемся, а?

-Наверное, - задумчиво перебирая неприятно трясущимися пальцами бумаги на столе, ответил Горобец, - наверное, вспомнят. Самое страшное то, что я никак не могу взять в толк, чего они от меня хотят. Не могу и все. Все ее требования я выполнил уже несколько лет назад. Наверное, ее раздражает сам факт моего того, прошлого спокойствия, с каким я расстался с нею. Она ожидала скандалов, судебных тяжб, ей, кажется, требовалось обнародование нашего расставания. Я же оставил ей все, ушел почти безмолвно. Теперь же она чувствует вину, может быть, и пытается все переложить на мои плечи. И вот у меня уже трясется голова. Пока чуть заметно. Пока заметно мне одному. То-то еще будет вскорости, когда жена получит искомое. Я вот уже не сплю ночами.

-Хорошо бы вспомнили, - мечтательно отозвался Комаровский. – Я пару раз собирался, было, съездить, посмотреть, себя показать. Да все как-то не решался. Да и показывать было особенно нечего. А вот теперь, когда я стал помощником адвоката, думаю, не стыдно будет явиться, попить чайку со старыми товарищами, может, и чего покрепче тяпнуть, каждому вручить визитную карточку. Ну, - сказал он, посмаковав памятные леденцы, и устроился в кресле поудобнее, - так вы все-таки забываете, что мое время не резиновое. Давайте-ка, ближе к самой сути.

-К сути, так к сути, - сказал Горобец. – Можно и так. Суть в том, что сегодня в два часа дня суд. Мне, в сущности, посоветовали обратиться к вам.

-Ну, так, - крякнув, солидно ответил Комаровский, чуть покраснев, - чем смогу, конечно… Кто же это вам посоветовал?

-Коллега ваш, - не замечая его мучений, сказал Горобец, пальцем указав на кресло, – Костырев Виктор Васильевич. Неделю назад был у нас с ним разговор. Просил его участвовать в моем деле. Видите ли, юрист мне нужен, скорее, для психологической помощи. Жена моя жаждет расправы надо мной в стенах суда. Мне готовят публичную порку. Сегодня обязательно явится ее новоявленный муж, который в последнее время завел отвратительную привычку пихать меня в грудь. При его гигантском росте, плечищах, шахтерской силище, это становится невыносимо и опасно. Если я приду с адвокатом, они не посмеют надо мной измываться. Виктор Васильевич обещал, конечно, помочь. Вчера же мне принесли от него записку, пишет: занят, срочная командировка, объяснил, что все дело перепоручил вам, своему заместителю.

2.

Вот вам, господин помощник адвоката, противная налипь той самой взволнованности, которая пренеприятна, которая ни к месту, которая одним щелком невидимых челюстей вмиг слопала всю вашу прошлую решимость. Отказаться от поездки в Бересневку, значило провалиться, добровольно лишиться статуса заместителя и ближайшего помощника. Если вы помощник адвоката, вам следует научиться превращать свою работу в театральное представление. Вы, сидящий за чужим столом в чужом кресле неумеха с непомерными амбициями, встаньте на слабенькие жеребячьи ножки, дотянитесь сухонькой ручкой до театральной полумаски, затаившейся в запазушных тайниках. Достаньте ее, приложите к вашей бледной физиономии, прилепите к лицу изрядную дозу солидности, произнесите, наконец: «Хорошо, хорошо, сегодня я буду на этом вашем суде, тем более, в Бересневке мне хотелось бы побывать…» Счастье, что иному клиенту нет сил и времени приглядываться к вашим, глядящим сквозь прорези, глазам, которым не хватило суррогата самоуверенности. Чтобы он не смог все-таки обнаружить их беспокойную беготню, следует его вежливо выпроводить, пообещав три короба помощи.

Теперь, когда Горобец ушел, Комаровский, не справляясь с ватными ногами, упал в кресло, ставшее вдруг жестким и неудобным. В голову влезли кошмарные мысли. В них обязательно являлись мраморноликие судьи, щедро сеющие посылы и угрозы на голову начинающего адвоката, а уж они, в свою очередь, дали жизнь злости. Тогда растеря Комаровский встал и, прихватив под мышку папку, вышел из конторы вон.

В ожидании дневной электрички он около часа просидел в привокзальном буфете, вяло жевал какие-то маслянистые пирожки с оставшейся неизвестной начинкой, вяло же, пустыми глазами смотрел, как женщина в платке поддельно сладким голоском зазывала равнодушное, непонятного полу дитя поиграть в прятки в зарослях из декоративных рододендронов и драцен. Затем объявили нужный рейс.

Страшно волнуясь, через полтора часа он был в Бересневке. Кажется, сам воздух, его консистенция, его особая сельская разреженность что ли, показался вдруг очень знакомым, бесконечно родным. Бывшая родина радушно приняла своего блудного, бледного, взволнованного сына. Электричка, пронзительно и насмешливо с надрывом свистнув, укатила, открыв взору сухотелый знакомый тополь, покрытый вокзальной пылью, которая моментально перепрыгивала с тополиных листьев на приезжие ботинки. Шагая мимо тополя можно было прямиком притопать к школе, где Комаровский когда-то учился. Еще немного, и навстречу медленно поползли колеи дорог и подобия тротуаров, усохшие и сгорбившиеся, будто старухи. Комаровскому вдруг захотелось расширить улочки, ставшие со временем убогими и неудобно узкими, приподнять заболевший еловой проказой забор, который – как помнится, – упорно валился наземь уже в те давние времена. (Да нет же, это не он, тому забору было бы сейчас лет пятнадцать, а заборы столько не живут).

Тогдашний, теперь весомо призабытый мир медленно возвращался, съежившийся, скукожившийся, усохший; взору открывались старые проулки, изгибы дорог. Вот вышагнул навстречу кособокий сарай, когда-то спиной прикрывавший Комаровского с приятелями, пробующими на вкус первый окурок, предварительно сбереженный под лопушком. Вон под той плешивой кочкой (не та, быть может, но все-таки…) Комаровский многажды прятался по ночам от хромого инвалида, стерегущего яблоневый сад. В саду и стеречь-то особенно было нечего, кроме двух-трех деревец с райскими яблочками и памяти о былых колхозных достижениях. Инвалиду же просто нравилось бодрствовать ночами, протыкать темноту двустволкой и материть всякую тень от всякого пробежавшего по легко фосфорицирующему небу облачка.

-Скажите, - спросил Комаровский идущего навстречу мужичка в кургузом драном пиджачке, - как мне пройти к суду?

Мужичок, испуганно скосив гноящийся воспаленный глаз, указал пальцем на двухэтажное строение, стоящее одесную. Комаровскому хватило сил лишь солидно кивнуть головой; он шагнул навстречу кирпичной стене, не видя собственных слабых ног, запачкал брюки. Неопрятное деревянное крыльцо болезненно захрипело, хребтом принимая тяжесть его неуверенного ботинка. «Оксана! – заорали вдруг из окна так, что Комаровский вздрогнул. – Давай сюда представителя истца, ответчик прибыл!» Второй ботинок, так и не решившись вступить на крыльцо, спрыгнул в пыль, увлекая за собой своего зашнурованного собрата.

«Что же придумать, - бормотал Комаровский, стремительно уносясь в неизвестном направлении, - что же, что же, что же, что же…?» Лягушкой трепыхнулось сердце; противно сбилось дыхание; отрыгнулось недавними, жирными пирожками; ботинки стали невероятно пыльными. Впереди было еще полчаса – собраться с духом, унять скачки сердца. Хотелось попасть в больницу, унестись к чертовой матери на крестоносном микроавтобусе, - хотелось этого, чтобы пропасть, исчезнуть на абсолютно законных основаниях, но понималась, одновременно, вся нелепость этого желания.

Неожиданно глазам открылась высушенная солнцем проплешина пустыря, на ней: ошуюю разбитого мотоцикла знакомая личность, присев на корточки ковыряет пальцем пыльные мотоциклетные кишочки. Комаровский подошел ближе, подступил бочком, поигрывая папкой.

-Валера, - сказал он громко и как можно ровнее, а когда ветеран боев в лопухах обернулся, продолжил: - не узнаешь?

-А, - лениво сказал Валера, приподнявшись, чтобы пожать протянутую руку, потом осел обратно, - здорово. В жиклерах разбираешься?

-Нет, - ответил Комаровский, - в жиклерах – нет. – Выждав момент, он обвел рукой  небосклон: - Как вы тут живете-то хоть?

-Да, - отмахнулся Валера, - какая это жизнь? Хрен знает, что творится вокруг. Все дома дерганные, носятся, шумят, мать ревет. Я смылся оттуда, мочи нет все это слушать. Сам понимаешь… Ну-кось, - крякнул он, движением ладони смахнув ловкую капельку пота, во весь опор несущуюся по виску, и хватанул мотоцикл за рога, - толкани-ка драндулет в задницу…

-Твоя мама всегда была слишком эмоциональной женщиной, - солидно высказался Комаровский, берясь обеими руками за мотоциклетное седло. Двигатель, прокашлявшись, взвыл.

-Слушай-ка, - заорал Валера, ворочая рулем, - ты это… давай-ка, до завтра. У меня, сам понимаешь, сегодня семейные проблемы… Дед у нас помирает…  Сам же знаешь. А сейчас мне в пекарню надо смотаться, сестру предупредить, чтоб не болтала потом, что ей сообщили уже только о похоронах. Хотя и завтра, конечно, тоже дурацкий день…

-Так я уезжаю сегодня, - орал Комаровский в ответ, - через пару часов буквально. Хотел, вот, вспомнить наши детские похождения, пистолетики, войнушки…

-Вот завтра и решим, где посидеть, - нетерпеливо крикнул Валера. Железный конь под ним рычал и ныл, как от боли, с трудом удерживаемый за рога, - как вдруг, рявкнув с каким-то особым придыхом, вильнул задним колесом, сотворил пыльное облако, чихнул, в это самое облако нырнул и скрылся с глаз. Некоторое время был слышен вдалеке его натужный кашель, затем все смолкло.

Чертыхнувшись, Комаровский взял курс обратно к суду, пустым взглядом посматривая на часы и не разбирая стрелок, растерянный и разобиженный. Но вдруг приосанился, подобрался, зашагал шибче, прилепив к губам улыбку: там впереди, прямо по ходу – две девицы, с каждым шагом, с каждым промельком колен становящиеся все узнаваемей. Та, что справа – была сестра Валерки Лена (брат-то, балда, ищет ее в пекарне), бывшая кусачая тонконогая пискуша, выросшая в коренастую дылду; ее подруга, сохранилась в памяти безымянной, - Комаровский помнил о ней лишь то, что она сидела за партой слева и что у нее были две толстенные косы. Подходя ближе, девушки принялись нахально разглядывать Комаровского с ног до головы, перешептываясь и еле сдерживая улыбки.

-Здравствуйте, - сказал Комаровский, когда они встретились, – как поживаете, девушки?

-Хорошо поживаем, - хихикнули те, - а вы как?

-И я хорошо, - ответил он. – Вот, приехал всех вас навестить.

-Навестили? – спросила Лена, прищурив левый глаз, а когда он радостно кивнул, хохотнула: - Тогда – счастливого вам пути!

Обняв друг друга за талии, умирая со смеху, они зашагали прочь, поминутно оглядываясь. Он долго глядел на их мелькающие крепкие икры, на спины, чувствуя, что стоит в корявой неудобной позе и выглядит глупо со своим вытянутым лицом.
Взяв, наконец, себя в руки, он проковылял (сбил ногу о валяющуюся в пыли корягу) через крапивные заросли и вышел к знакомому деревянному крыльцу, возле которого замер на мгновение, метясь сделать шаг. Крыльцо было обильно залито чем-то, новообразованные пятна напоминали небрежно размазанную тряпкой бурую кровь.

Лавируя, чтобы не попасть в пятна ботинком, он вошел в здание, поднялся по лестнице, замер возле приоткрытой двери, хватанул ртом воздуху, репетируя отрывистое, сбитое дыхание, толкнул дверь, вошел, уже взаправду с трудом переводя дух.

-Что это вы так дышите? – спросила секретарь, копаясь в документах, щедро разбросанных по столу. На ней было выцветшее платье с подмышками, темными от пота.

-Бежал быстро, - соврал он, суя ей в ладонь повестку. – Моя фамилия Комаровский. Я по делу Горобца.

-Ладно, врать-то, - отмахнулась та, указывая рукой за окно; он выглянул, словно нечаянно, одним глазком: нырнувшая в крапивные заросли дорожка, по которой он только что следовал, выдала его позорную ложь.

-Что ж это вы, адвокат? - продолжила секретарь. – Подводите своего клиента, на суд не являетесь, опаздываете? Что же не защищаете своего клиента?

-Совершенно случайно, - промямлил Комаровский, - задержался в транспорте…

-Ладно, врать-то, - вновь махнула она рукой. – Суд ваш перенесли в связи с тяжелым состоянием Горобца.

-Что-то случилось? – спросил он, и в груди его вдруг защемило.

Она рассказала; если бы можно было бы провалиться сквозь землю, он провалился бы с удовольствием. Он взялся рукой за стену, когда разворачивался к выходу. Секретарь нудно объявила его спине, что он забыл повестку, - но хозяин спины как-то уж слишком быстро выскочил на улицу. Секретарь, высунувшись в окно, пыталась его зазвать обратно, но он отвечал, что опаздывает на электричку и в больницу к Горобцу, и что ему еще многое следует здесь сделать, со многими повидаться, повестку он получит по почте, пришлите по адресу.

На перроне он заметил коротковолосую пожилую женщину в шляпе с тонкими сетчатыми, похожими на паутину, полями, в цветастом летнем платье. Поймав взглядом ее профиль, он принялся курсировать по перрону, заглядывая ей в лицо, - но тут подоспели вагоны. Забравшись в тамбур, он вдруг признал в ней свою учительницу музыки (сольфеджио, специальность), постаревшую, но узнаваемую: по удивительному золотистому загару, которым она любила блеснуть перед сельчанами в те давние времена, по ее привычке все время грызть мизинец на левой руке, по уродливому дряхлому мопсу, припавшему бочком к ее кокетливо отставленной ноге, которого Комаровский знал мордатым, вечно фыркающим щенком, норовящим куснуть за ногу какого-нибудь юного музыканта, мучащего фортепьянную клавиатуру.

-Антонина Евгеньевна? – позвал Комаровский; когда она обернулась,   понял – она, точно она, никаких сомнений. – Здравствуйте, Антонина Евгеньевна, как поживаете, Антонина Евгеньевна?

-Здравствуйте, молодой человек, - строго ответила она, и на него повеяло новым воспоминаньем: ее пальцы, мягко извлекающие из клавиш гармонию септаккордов; камертон, похожий на подкову, ноющий фальцетом, за которым все время хотелось угнаться.

Улыбаясь, он молча наблюдал, как она, приподняв мопса под брюхо, рассматривает его лапы, сюсюкая: «Занозил, бедненький мой, лапулечку…»

-Как скулит-то, - сказал Комаровский, - словно плачет. В город едете, Антонина Евгеньевна?

-Собственно, - ответила она недовольно, - мы уже выходим.

Она вышла из электрички в пышные осиновые заросли, присев, немного потрепала за уши собаку, лениво развалившуюся в траве и показывающую Комаровскому розовый язык. Поезд набрал ход. Дверное стекло охладило висок. И Комаровский вдруг подумал, что вот теперь в его жизни настал какой-то особенный период, который следует серьезно осмыслить. Всё вокруг связано (и все связаны) тонкими нитями, так легко рвущимися, стоит лишь двинуть локтем, и он до сих пор сам так легко эти связи рвал, ничуть не задумываясь о последствиях. Занозистое, зашевелившееся в нем детство так и не ушло, а лишь затаилось, заставляя его, двадцатидевятилетнего, плечистого мужика чувствовать себя мнительным, легкоранимым дитем, портящим самому себе жизнь.

Ему вдруг пришло в голову, что у Горобца следует просить прощения, и хотя его адвокат, может быть, не смог бы противостоять той нахрапистой силе, в порыве медвежьего гнева кулаком проломившей Горобцу череп, но зато не было бы сейчас так пакостно на душе. Мысли о том, будто он здесь больше никому не нужен, безусловно скучны оттого, что бесконечно глупы, ведь здесь, в Бересневке, он для всех просто-напросто уже не тот Коленька Комаровский, а совсем другой, помноженный на два, тогда как тот, пятнадцатилетний – безвозвратно утерян. К тому же все те, с кем он сегодня встречался, просто-напросто его не узнали.