2. архитектором

      Потрясший все мое живое существо неожиданный гул до сих пор не отпускает тело, чувства, сознание. Руки матери вырывают меня из колыбели, и сквозь нарастающий грохот вокруг ясно ощущаю на своих ручонках, вцепившихся от страха в ее грудь, слившиеся в едином стуке, наши сердца. Я не узнаю ее самого прекрасного и доброго лица, на котором единовременно содрогались все оттенки человеческих страданий. В ее слезах ярко вспыхивают отблески взрывов и пожаров вокруг, которые затмевают свет восходящего солнца. Бегают и кричат обезумевшие люди, вздыбилась, вскидывая передние ноги в воздухе и захлебываясь в диком ржании, лошадь, кровь на ее разодранном крупе бьет, как фонтан, и заливает багрово-красным дрожащие от страха желтые одуванчики вдоль дороги.
   Я вращаю испуганно головой и не узнаю улицу, на которой только вчера во время прогулки с мамой сделал свои первые шаги к родному дому. На его месте пылает пожарище, и черный дым с треском обволакивает деревья, цветы, людей, надрывно лающих собак и стаю безобразно гогочущих гусей, в одно мгновение ставших из белых пепельными.
    Мать вливается в толпу бегущих с криками и плачем людей, мое тело дрожит и дергается в ее руках, а глаза неотрывно тянутся к тому месту, где стоял дом.
Вот тогда впервые проснулось сознание – я не мог понять этого ужаснувшего мгновения: куда исчезло то, что с первых моих ощущений этого мира становилось незыблемой радостью жизни. Отчий дом, в котором все вокруг, и мои родные люди и вещи, пеленало теплом и любовью, исчез из этого огромного пространства между небом и землей – моя, содрогнувшаяся от небывалого страха душа не могла принять то, что открывали глаза. Сквозь полыхающие вокруг пожары я продолжал видеть бревенчатые стены, зовущие всегда к себе, радостно улыбающиеся окна с цветными занавесками, розовые ставни, не закрывающиеся даже на ночь - первые лучи солнца свободно входили в комнату, как самые желанные гости, и дарили очнувшейся от сна душе надежду на счастье в каждом мгновении зарождающегося дня - и притемненную часть крыши, с нависшей над ней веткой старой яблони, а над дымовой трубой блестел на солнце козырек, на который никогда не садились птицы.
Потом все удалялось и пропадало, и я ощущал лишь одно: меня, не способного еще ходить так далеко и долго, несли куда-то, передавая из рук в руки. Сменялись дни и ночи, вокруг дрожали схожие в едином испуге заплаканные лица, и звучал один и тот же, обезличивавший голоса людей, трагический вздох: «Война…» Поля и леса, обожженные ее пожарами, бесконечно тянулись от горизонта до горизонта.
Когда из моего изможденного тела вырывался крик через пересохшее горло, мать, продолжая тяжело ступать по дороге, совала мне в рот сосок от своей обвисшей груди и, чмокая губами, заново учила меня, уже отвыкшего, сосать его. И тогда во рту появлялась собственная слюна и приносила с собой ощущение утоленного голода, от которого изнывала болью исхудавшая плоть. И стоило огромных усилий поднять благодарную руку, чтобы погладить по щеке мать.
Но и в голодном обмороке глазам являлся дом мой, большой и красивый, сверкающий освещенными солнцем окнами – и в обессиленном теле воспаряла душа. В эти счастливые мгновения отступало все, что несла с собой война, это проклятие рода человеческого – она есть наказание человеку за то, что не исполняет он веления Господа, создавшего для жизни его душу живую.
   Куда бы ни забросила судьба, через все переплетения дорог твоих, дом, где ты родился, изначальное место на земле. Он кусочек отвоеванного человеком космоса. И то, что пробудил он, несет в себе продолжение жизни твоей в мире. Разрушает тот, кому не дано было познать божественное откровение души своей – в нем победила плоть.
    Война уже длилась столько, что, не смотря на хронический голод, я вырастал, научился не только ходить, но и бегать в лес за хворостом, собирал и тащил его в землянку, ломал о колено, совал в железную буржуйку и ждал нетерпеливо возвращения с работы мамы. Она прятала от меня спички, но я не обижался и понимал страх ее: отчий дом, сгоревший на глазах, был поучительным уроком той беды, которая навсегда запеклась в сердце. Когда мама зажигала спичку и подносила к дровам, я уже заранее ощущал тепло, которое согреет тело, и душа примет его, как единственное спасение. Она, понимая, обнимала меня и, согревая своим теплом, успокаивала: «Кончится война, мы вернемся и построим теплый дом…» И тут же тепло ее входило в меня, оживляя каждую частичку маленького дрожащего от холода тела.
Вечером я ложился в согретую постель, но утром часто просыпался в собственной моче от холода, победившего тепло. А мама, целуя меня, приговаривала: «В нашем новом доме будет всегда тепло». И эта мечта ее, ставшая и моей, помогала жить, верить и переносить все беды, которые обрушила война.
Когда мама задерживалась на работе, и я, дрожа от одиночества, смотрел в наступающие за окном сумерки и видел покрытую снегом землю, всегда вспоминался отчий дом – и это согревало. Но и с каждым новым летом ожидания возвращения домой, когда песчаная улица, вдоль которой торчали из земли крыши наших землянок, и теплый песок, перекатываясь под ногами пешеходов, искрился на солнце, страх перед холодом не отступал.   
     И вдруг меня осенило: могу построить свой дом.
Я схватил со стола ложку, бросился на улицу и начал спешно соскребать мягкий песок в одну кучу. Цвет его был волшебным в свете струящихся с неба лучей. Возвел стены, прорезал в них окна, соорудил крышу и воткнул в нее ложку – она преобразилась в трубу – и застыл восхищенный творением рук своих, все нетерпеливей поглядывая на дорогу, по которой должна была появиться мама. А в построенном доме видел, как сидят за праздничным столом все мои родные, бабушки и дедушки, отец, тети и дяди, всех тех, кто родился и жил в нашем доме – и все вместе мы ждали возвращение мамы. Я не знал тогда, и такое невозможно представить самой великой фантазии, что уже никогда не увижу их …
И вдруг раздались крики, веселые и злые:
- Прочь с нашей земли!
   Огромная тень толпы покрыла мир вокруг, и пляшущие ноги мальчишек с нашей улицы запрыгали по дому. С оглушившим меня стоном разрушился он, забивая мои плачущие глаза изрыхленым песком. Я закричал так громко, что погасло солнце, и всем своим грохнувшим на дорогу телом ощутил каждую песчинку, из которой был построен вознесший душу к высшей радости мой дом.
Потом тело мое проникнулось теплом рук матери, но душа не пробуждалась к жизни. В помутившемся сознании, из тьмы, все отчетливей проявлялся отчий дом с веселыми ставнями, а на трубе прыгал черный ворон, неистово крича и размахивая крыльями – они вырастали и закрывали собой небо. И сбитое солнце, падая на землю, сжигало все на своем пути. Запылал вспыхнувший дом и рухнул, и кроваво–красный песок укрыл все пространство между небом и землей, и его оглушал безумно-радостный гогот мальчишек. Он вошел в мою жизнь, и не отпускает душу даже в самые счастливые мгновения полета творческого вдохновения ее, напоминая о том, что извечно в мире будет борьба между добром и злом, как изначальная суть мира с первого проявления сознания, еще не окрепших душ Каина и Авеля. Это противоречие дано человеку, чтобы он сам решал для себя главный вопрос жизни: ублажая плоть свою – идешь на преступление. Бог предупреждает, чем кончается действия уязвленной бренной плоти, но сам своей властью не наказывает преступника. Нарастающей болью пробуждается раненная душа – она бессмертное наказание тому, кто изменил ее божественному предназначению.
Первое, что я понял пробудившимся сознанием, был сверкающий снег за окном, и спокойный голос из раскачивающегося сугроба передо мной, на котором сверкали очки:
 - Успокойтесь, мамаша. Все хорошо. Он будет жить.
 - Доктор, он хочет стать архитектором, - сказала мама.
 - Я не хочу жить! – закричал я. – Они убили мой дом.
   И я увидел склонившееся тревожно-темное лицо матери, на котором стыли, как сосульки, слезы. В ее застывших глазах покоились на белом покрывале два маленьких существа, и четыре тонкие руки тянулись к ним, чтобы сбить тающие сосульки. Все тело содрогнулось от боли, а душу сковал страх. Но в оживающем сознании вызрела первая мысль: «Маме холодно – я должен спасти ее!» Я вскочил, обнял ее за шею, начал быстро языком слизывать сосульки на лице, и видел, как светлеет оно, отогреваясь, и становится таким, каким всегда знал и видел – самым красивым и любимым в мире.
 - Родной мой, сыночек, что ты, что ты! Тебе еще нельзя двигаться! – испуганно - счастливо заулыбалась она. – Правда, доктор.
- Движение – это жизнь, - веселым голосом отозвался доктор, поправляя сбившиеся на красный нос очки. – Порывы души – есть врожденный дар человека. Нести добро – ее предназначение. У вашего сына отзывчивая душа, ей будет нелегко жить в нашем трудном мире.
    Я тогда не понял смысл этих слов, но сознание поглотило их, а память понесла по жизни. И это стало началом и продолжением всего того, что я хотел видеть в мире, постигал и стремился передать людям: изменить душе - предать мать, родных людей. Потерять доверие Бога.
Первое, что познал, когда вошел в мир – радость добра, которое щедро дарили родные мне люди.
   Однажды увидел, как дерутся мальчишки – и ощутил страх от того, что человек поднимает руку на человека. А когда впервые поколотили меня – в мой мир ворвалось ощущение боли, но не той, которую несет болезнь, обнажая причину ее, а предупреждая об опасности человека, который в злобе забыл о назначении души своей. Потом меня были много раз – и ощущение боли укоренилось в моем сознании, и я начал понимать, что в мире есть что-то иное, чем радость и добро, которые, мне казалось, и родились со мной, и были понятны, как назначение моих глаз, рук и ног.
   На протяжении своей жизни мне пришлось испытать много боли от людей, продавших свою душу дьяволу, но она не может быть принята мной органически, как дарованная нам свыше радость добра. А мир людей продолжает жить в злобе страстей своих, предавая того, кто подарил им жизнь «по образу и подобию своему».
… архитектором я не стал.