10... аспирантом

… аспирантом.
                1
Осмысливая весь горький опыт своих неудач, я почувствовал, что меня вынуждают жить двойной жизнью, и со временем осознал: идти на компромисс - бесконечный процесс раздвоения личности, постоянная система выбора. То, что дорого душе, затаивается в ней болезненно, а мои движения, мысли и поступки определяет сознание, которое ратует ради моего же блага – выжить и обустроится в мире людей: кто выработал в себе эту способность становиться тем, чью власть над собой, завидуя и ненавидя, признают люди. Но почему душа не принимает этого, хотя все стараются жить именно так? Теперь я, слушая откровения человека, невольно сомневался в его искренности, и пытался понять: где его правда? И чем сдержанней сам становился в своих словах и поступках, тем больше добивался жизненных успехов, но тем тревожней становилось на душе: она болезненно напоминала о моем предательстве. И только тот, кто верен ее призванию, пусть оно не понятно и не приемлемо другими, взращивает ее на той почве, которая дана ей от рождения: у человека, как у растения, есть свои соки жизни для свершения своего предназначения.
Все в жизни людей теперь виделось азартной игрой, в которой успехов добивался тот, кто сумел сам, своей изворотливостью и приспособлением, отступая от велений души, вытащить из колоды жизни ее козырные карты. Кто-то сказал: жизнь – театр, и каждый актер в ней. Значит, чтобы получить одобрение зрителей на этом пиру жизни, человек должен играть ту роль, которая услаждает их прихоти. И пусть душа клокочет от этой несправедливости, но как все доступней становится заполучить главную роль в этом спектакле, когда ты проникся правилами этой принудительной игры. В таких, не приемлемых душе обстоятельствах, приходят спасительные постулаты из житейской мудрости: «С волками жить, по-волчьи выть…»
Все предопределено в сообществе людей. Так почему же так неистребимо это отчаянное стремление изменить жизнь по каким-то, данным изначально, но так и не воплотившимся в действия, движениям души. Они остаются - все так же страстны и желанны. Меняются лишь внешние атрибуты жизни. Почему же тебе бывает ближе человек античного мира, который в своих искренних писаниях, чудом сохранившихся сквозь все беды и катастрофы, донес до тебя откровения души своей, чем твой современник, с которым ты живешь не просто на одной планете, но и в одном суверенном государстве, по одним установленным законам?   
И явился спасительный довод: ты однажды чуть не изменил душе своей, потому что был обуреваем самыми добрыми порывами сделать все возможное для того, чтобы воплотить в жизнь, что велит она. Многие годы шли в этих затаенных размышлениях и выработке в себе ответных реакций, движений, которые бы надежно и согласованно помогли тебе втиснуться в строй толпы, влекомой одним, общим для всех чувством выживания в этом мире. 
Каждый период жизни – полоса испытаний души на пути к поставленной цели. Ясность цели помогает понять, верен ли избранный для нее путь. Человек создан так, что способен освоить то, что необходимо для выживания плоти, не кнутом, так пряником. И в этом принудительном образе жизни многие забывают о своей душе. Но всегда, и в полнейшем забвении, она дает себя знать порывами, вспышками, отступлениями от узаконенных, ставших уже привычными, обстоятельств, в которые ты, часто помимо ее желаний, ежедневно был втянут, подчиняясь рассудочности опыта. Иные и до конца дней своих не осознают это, научаясь сдерживать ее уздами закостеневшего быта.
И только тот, кто верен душе своей, способен разрушить эту клетку и вырваться в неизвестность желанного мира. В нем негасимо понимание, что жизнь, данная тебе свыше, состоится лишь тогда, когда ты живешь по ее велению: она носитель совести, чести, добра – они опора в желанном для нее мире радости и ясности, понимания ее бессмертия. Жить по велению души – запускать ее в бесконечность бытия, где она, минуя отбор в чистилище, сама предстанет перед тем, кто однажды подарил ее миру.
В жизни каждого человека наступает период, когда он с полной откровенностью задумывается над смыслом избранной профессии и своей причастности к ней. Причины тут могут быть разные: неудовлетворенность, сомнения, неудачи – и все реже обольщаешься своими минутными успехами, и научаешься видеть свою жизнь во времени и протяженности. И прозрение не так больно кольнет твое сердце, если бы это касалось тебя одного. Но рядом всегда дети – и каждая судьба их разворачивается на миру.
В молодости мы порой неудовлетворенны жизнью потому, что воспринимаем мир сквозь призму несовершенства своих возможностей перед своими желаниями. Свои разочарования мы обрушиваем на весь мир, эдакий бездушный к нашим эмоциям. Нам кажется, что мы понимаем всех, а нас – никто. И так отрываемся от конкретной жизни, не сумев понять объективных событий – и теряем себя. И что удивительно: каждый человек считает, что именно он стремится к хорошему, по велению души своей – и в тоже время люди часто не понимают друг друга. Есть много путей к нему - все дело в том, чтобы найти равнодействующую между ними.
Человеческая мысль достигла того, что безошибочно доказывает закономерность перемен общественных формаций. Но почему сам человек, как особь, развивается чаще всего в диком хаосе случайностей? Почему мы так уверены в движении к намеченной цели общества в целом и так бессильны в путях формирования отдельной личности? Каждый из нас строит в своем воображении свою страну «Утопию» и безрассудно бросается в путь. Грубая реальность быстро охлаждает нас. Но мечта еще цепко владеет нами. Человек – это клубок противоречий между мечтой и реальностью. Он – поле битвы за завтрашний день. Каким бы пессимистом он не стал в результате этой борьбы, но в каждом живет это странное, но и великое, желание увидеть весь прогресс человечества до победных его вершин за свой короткий век. Но, быть может, в этом желании и есть высший смысл: суть движения в недосягаемости своей цели. 
Я стал учителем. И мое новое положение на земле создавало новые отношения между мной и людьми: невольно теперь должен был думать не только о своей жизни, но помогать строить ее сотням детей, которых доверили мне – становился органически ответственным за их судьбы. Я не мог не осознавать, что погрешности в моем воспитании и образовании не дают возможности, при всех искренних желаниях добра и справедливости, добиться того, чего так страстно хотелось. И, значит, если грешен я, грешны все те, кто выполняет эту святую на земле миссию. Но и понимание этого не оправдывает тех пагубных последствий, которые были их логическим завершением: несостоявшиеся человеческие судьбы.   
Как безжалостно, холодно и рельефно подитоживание прошлого по сумме фактов. Но сколько кроется за ними страданий, мук и редких проблесков радости в той жизни, которая была в мире, надеялась и обманывалась, желала и не понимала, проходила недоумевающая и уставшая под безжалостным взглядом природы. Каждое мгновение прошлого бытия точнее и значительней поздней осмысленности, кажущейся теперь ясности и тех логических выводов, которые, казалось бы, напрашиваются сами собой. Ушедшие дни всегда загадка, загадка не в тех фактах, которые были, а в их взаимосвязи, многообразии зависимостей и взаимовлияний. Как таинственно и непонятно порой прошлое в своих глубинах. А вся эта громада связующих с ним узлов - бледный лик догадок, ошибок и непониманий.
Будущее человечества во многом зависит от духовного уровня и знаний учителя. Надо чтобы на слуху всех была горькая мысль ребенка, подслушанная великим педагогом Янушем Корчаком: «Досадно, что все наши дела решаются наспех, кое-как, что для взрослых наша жизнь, заботы и радости, только дополнение к их настоящим заботам». Много позже я осознал: все люди от рождения наделены чистой душой, в детстве воспринимают свои фантазии за реальность и ставят их понимание выше дружеских отношений и самой действительности. Им до физической боли трудно видеть в обществе даже малейшее несоответствие порывов своей души тем порокам, которые бытуют в нем. От противоречия их фантазии и холодной реальности происходит взрыв души, который нередко приводит к самоубийству.
Семейная жизнь, с ее законами борьбы за выживание, брала свое, диктовала нормы поведения и образ мыслей: наедине с близкими по духу людьми говорили и спорили так, как открывал момент истины, а в самой жизни поступали согласно тому, как диктовала реальная действительность. Для меня долго было загадкой, как это люди в кругу друзей открывали свои души, клялись в верности святому делу истины, а в самой реальной жизни, которую они критиковали, проклинали и отвергали, устраивались и обустраивались на теплых местах. Среди моих самых близких друзей, которые единодушно признавали гибель для развития общества марксистско-ленинской философии, один стал редактором партийной газеты, второй, который злее всех хаял ее, закончил философский факультет, вступил в партию, защитил кандидатскую диссертацию и был заведующим кафедрой, третий, талантливый инженер - парторгом крупного завода. Четвертый, художник, был оформителем отдела пропаганды при ЦК - и только мы, самые близкие ему друзья, видели, как год за годом скапливались в его мастерской картины, которые он писал ночами, оставаясь в них верным своей душе: открывал обнажено мир всего сущего на земле при явлении света. Большинство тех, с кем сводила меня судьба, к кому прикипал душой, потеряв надежду донести людям в муках творчества добытую ими истину, обречены были на творческую смерть - измену себе, своим принципам.
И лишь самые мужественные шли настойчиво к поставленной цели. Их поучали, пытались помочь устроиться «нормально» в жизни, как все люди, искренно удивлялись отказу, жалели и, в конце концов, покидали и забывали - одиночество становилось их уделом. А оно и есть святая основа творчества: есть ты наедине с миром, который несешь в себе - все в нем, от малого до великого, подчинено твоим чувствам, мыслям, анализу. Ты должен выпустить в мир, в его образном осмыслении, всю эту гармонию явлений мира в их логическом сочетании, связях, взаимообусловленности. И это надо сделать так, чтобы другая душа, соприкоснувшись с тем, что ты создал, почувствовала и поняла, что мир стал чуть не таким, каким казался раньше. Хуже или лучше – этого можно и не понять – не таким. Что-то повернулось в душе человека – и это сделал творец. Ругают или хвалят – это не должно волновать его: он нарушил лживость покоя быта, поглощающий святость души, и вызвал толчок к движению.
А сам творец всегда остается один. Он может приобрести сотни и тысячи поклонников своего имени – но не своей души. В нем всегда сохраняется главное: мужество идти к поставленной цели. И делать свою работу.
Я всей ощутимей начинал чувствовать, как в этой губительной атмосфере тоталитарной жизни и во мне продолжается раздвоение – все старательней подчиняю себя тому, что диктует реальность: не верность душе, которая неуспокоенно кричала, становилась высшим смыслом движения, а изворотливость сознания, которое принимает ее сигналы и находит решения для выживания плоти. И почти всегда в своих действиях находил «золотую середину». Казалось, боль души утихала, но, помню, как рождалось недовольство собой, которое все труднее было скрыть – и обрушивалось презрением на самого себя. Я определил этот процесс, как раздвоение личности, и пришел к заключению, что в этом кроется не только разрушение души, но и гибель этого прекрасного мира.
                2
Озаренный этим открытием, я примчался к своему преподавателю психологии Колмину, с которым еще в институте у нас сложились дружеские отношения, и он настойчиво рекомендовал мне, обещал помочь, поступать в аспирантуру. Мой отказ он принял явно с обидой. А я еще на своей первой практике в школе не мог принять и понять, как это мой институтский преподаватель, не проработав ни года в школе, защитил кандидатскую диссертацию, и теперь учит тех, для которых школа - это образ жизни.
Он принял меня тепло и радостно, и, не дослушав причины прихода, начал объяснять, растолковывать, что надо сделать, чтобы как можно быстрее и проще поступить в аспирантуру и защитить кандидатскую. И заключил:
- Но об этом ты не беспокойся. Это я беру на себя: своими научными трудами я добился авторитета.
Я пытался объяснить ему, что меня вовсе не интересует аспирантура, а хочу при помощи науки доказать то, что открыл в процессе трудной, но любимой работы в школе. И начал излагать свою теорию о раздвоение личности подростка в тех условиях, которые существуют в нашей жизни.
Не дослушав, он хмуро проронил:
- Эта тема не проходная.
- Как? Почему? – возмутился я. – Это все я увидел и осознал на трагических судьбах своих учеников.
- Это очень опасно, - только и ответил он.
Я настоял на своем, и он, как-то странно, даже испуганно, поглядывая, сказал:
- Ладно, не веришь мне, выслушай мнение моих коллег на кафедре. Составь план своих доказательств, а я устрою твое выступление перед ними.
Я радостный ушел от него. Несколько месяцев собирал материалы о жизни тех людей, к которым тянулась душа, описывал и анализировал искореженные судьбы не только многих известных деятелей во всех областях человеческих знаний, наша печать в период «оттепели» была переполнена описаниями их трагических судеб, но и моих учеников. Почему над теми, кто не изменял душе своей, всегда нависал Дамоклов меч? Назвал свой документ словами одного из самых железных деятелей революции: «Счастье – это состояние души».
И было выступление на кафедре. Рассказывая, я невольно обратил внимание, что все затаились.
- Так вы   хотите сказать, - перебил меня профессор, заведующий кафедрой, - что наш советский образ жизни… 
- Причем тут советский образ, - несдержанно отозвался я. – Я говорю о том, что несоответствие теорий государства его конкретным делам создает губительный распад личности.
- И это вы говорите о нашей партии, учение которой является самым передовым в мире. Она подняла народ на борьбу, свершила великую революцию, освободила его от капиталистического рабства, и сделала политически грамотным.
Я, забыв о том, где нахожусь и что сам испытал и понял в жизни, отрезал:
- Как может быть верной система власти в стране, в которой уничтожают тех людей, которые не продали душу свою, - и начал поименно называть тех, кто стал носителем всего лучшего, что достигло в своем развитии человечество.
Установилась такая гнетущая тишина, что мой голос казался криком. Я смотрел на лица людей с опущенными глазами - и у меня перехватило дыхание.
Вопросов никто не задавал. Я извинился за то, что потревожил их покой, подхватил свои записи - и хлопок двери показался выстрелом. На выходе из института меня догнал преподаватель Колмин и обрушился в сочувственном гневе:
- Ну, что, видишь. А я тебя что сказал. Я тебя предупреждал. Не трать время, не будь дураком! - И, не дождавшись ответа, тут же предложил: - Я возьму тебя к себе, сам выберу проходную тему – и через три года, гарантирую, ты будешь равноправным научным сотрудником нашей кафедры.
И опять охватило это плотское чувство приспособляемости в жизни – невольно потянуло дать согласие, но в этот миг в сознании прозвучал голос: «Вот так человек изменяет своей душе...»  Я пытался вспомнить, чей он. Проносились образы любимых людей, возвращались, сливались между собой в одно лицо, в котором я узнавал всех тех, на зов которых обнажено открывалась душа. Но желание доказать в научной работе свое, выстраданное, победило – и я согласился. Колмин привел меня в кабинет психологии, положил передо мной чистый лист бумаги и предложил написать заявление о поступлении в аспирантуру.
Когда мы встретились, Колмин, не глядя мне в глаза, начал рассказывать, как беседовал с заведующим кафедрой, убедил его принять меня в аспирантуру – тот согласился, признав, что я достойная кандидатура. Он положил перед ним мое заявление. Тот вдруг сморщился, словно его неожиданно укусил дьявол, и, выкрикнул:
- Запомни на всю жизнь: я запрещаю подсовывать мне этих пархатых французов.
Чувствовалось, как трудно было ему честно рассказать о том, что произошло. Он замолчал, растерянно поймал мою усмешку, и в искреннем порыве предложил:
- Поверь, мне стыдно перед тобой. Знай же, что не все такие, среди нас, русских – в семье не без урода. Через год он уходит на пенсию, мне гарантируют, что я стану заведующим кафедрой. Я дам тебе знать. Мы с тобой выберем тему для диссертации – и за два года ты станешь кандидатом наук.      
…Через много лет, в короткий период «гласности», когда произошел раскол нашей коммунистической империи, мы с ним случайно встретились. Работая над романом об этом периоде нашей жизни, я пришел в институт, чтобы порыться в архивах – теперь это стало доступней. Да, он был заведующим кафедрой, со всеми причитающимися регалиями, в кабинете на отдельной полке стояли его научные труды, книги, брошюры, сборники. Скользя по ним своей старческой высохшей ладонью с дряблыми морщинами, и как-то странно, виновато, исподлобья глядя на меня слезящимися, потерявшими свой когда-то яркий блеск глазами, долго откашливался и сказал:
- Вишь, сколько я их издал. А кто это сейчас будет читать…Хорошо, что ты тогда не послушал меня.   
Он вытащил одну из них и подписал мне на память: «Служение истине не имеет национальности».