Гулаг Утренние поезда отрывок из повести

        …По утрам он выходил встречать поезда.
        Он стоял на обычном своём месте, с жадным трепетом вглядываясь в проходившие перед ним эшелоны.
        Эшелоны шли отовсюду. С юга они везли пшеницу и оборудование, масло и нефть, а отсюда увозили уголь, рыбу, меха и смолистую породистую древесину.
        Станция была небольшая. Из её бревенчатых побеленных стен растрёпанными пучками вылезала пакля. Жёлтые лампочки под потолком струили жидкий неуютный свет, а серые, как их не отмывай, стёкла слезились, словно подслеповатые глаза старой дворняги.
        С утра до вечера, в ожидании рабочих и пригородных поездов, сидели на лавках в зале обычные пассажиры. Корявые старики в кожухах и треухах, цветастые бабы с кошёлками и детьми, девки, с прилипшей к губам подсолнуховой шелухой, задумчивые лесорубы с фанерными сундучками у ног. Изредка кто-нибудь из них открывал сундучок по неотложной своей надобности, и тогда внутри - на крышке - можно было увидеть фотографии популярных киноактрис или же многочисленные этикетки с винных бутылок, опорожненных когда-то хозяином и бережно хранимых в память об этом.
         Среди данного разностороннего шумного общества, окружённый шутками, руганью, смехом, неторопливо прогуливался станционный милиционер Диденков, дорабатывающий последние дни перед уходом на пенсию. Был он сутул и большерук, будённовские усы пышно колосились над щербатым ртом. Почти достигая головой потолка, он бродил по залу ожидания, и табачный дым ядовитыми сизыми нимбами витал над ним. Поглядывая на суетящихся людей, Диденков философски раздумывал о бренности бытия. Сапоги его сверкали и скрипели, кирасирские шпоры, которые он продолжал носить, несмотря на их давнюю отмену, потрясали заезжий народ, и скульптурный наган, высовываясь из кобуры, обвисал на цепочке от питьевого титана.
          Да, когда-то тут всё было иначе. Эшелоны с людьми прибывали каждую неделю. Были они похожи на обыкновенные товарняки, только над зарешёченными окнами качались грубо приколоченные фонари да ледовитые штыки охраны остро голубели в распахнутых тамбурах.
          Конвой приходил задолго до прибытия поездов. Он прочно устраивался в зале, курил, орал, подсмеивался над дикой саблей и окаянными шпорами Диденкова.
Милиционер побаивался этих сытых парней. Он страшился их резких языков, их хмельных глаз, заражённых насмешливой властью над людьми, их хвастливых рассказов о побегах и лютых погонях. Когда приходил очередной этап, Диденков укрывался в тесной каморке начальника станции, изредка поглядывая в окно, за которым слышались крики команд, лай собак, и пронзительное щелканье затворов. Усталые люди уходили в колоннах, окружённые винтовками и внимательно крадущимися псами.
          Диденков вздыхал. В один из таких этапов угодил его брат Антон, бригадир колхоза на Саратовщине.
          Начальник станции Петрушин, невысокий душный человек в очках, бдительно приглядывался к нему.
          - Опять… Везут, везут, а им конца-краю не видно. Сколько нечисти замахнулось на Советскую власть? Откудова они? - Он прищуривал глаз и влажно чмокал губами, обстоятельно оглядывая Диденкова. - Не знаешь. И знать не можешь, потому как сознательности у тебя никакой. А врагов выявлять надобно… кругом они!
          Петрушин, подбегая к окну, матерно ворковал вслед удаляющейся колонне.
          -Сволочи … гроба мать… в доску вас и в шурупы…
          Диденков  нервно  грохал саблей, рвал  на шее дурацкий шнурок и уходил, хлопнув дверью.
          Падал на землю вечер. Пахло хвоей, свежей землей, кисловатым дымком далёких костров. За рекой, на высоких заборах лагерных оцеплений вспыхивали и переливались золотые огни.
          Милиционер докуривал самокрутку и шёл в буфет, где разбитная буфетчица Варвара ублажала посетителей казённым и доморощенным зельем.
          Буфетчица обожала Диденкова. Она смотрела на его оттопыренные уши, на пальцы, зло и быстро бегающие по прилавку, и убеждалась в его томящей тоске. Наливая ему стограммовый «фуфырик»  припахивающей керосином перцовки , она сострадательно сморкалась в кружевной передник,  и жалобно вопрошала:
         -Щемить, Мокеичь?
         -Щемит, - глухо отвечал он.
         Затем медленно выцеживал водку и долго, сосредоточенно молчал.
         Петрушин, ревностно изучавший из окна роковые извилины его маршрута, придвигал к себе вырванный из тетради листок в косую линейку и, старательно высунув язык, выводил нарочито детским почерком:
         «… и потому заявить желаю, что постпред НКВД  Диденков в служебное время пьянствует и классовое чутье потерял, в результате чего у нас размножаются контры,  вроде буфетчицы Крюковой В.И. скрытой троцкистки и агентши международного империализма. Невзирая на то, что благородный советский человек, начальник станции П.А. Петрушин, желая спасти её от вредного воздействия, неоднократно предлагал ей сочетаться законным браком, она на его предложения не реагировала, продолжая оставаться социально опасным элементом и злостным проповедником самогоноварения…»
         Запечатав конверт, Петрушин наклеивал марку, дожидался почтового и собственноручно опускал письмо в равнодушную щель вагона…

          ... По утрам он выходил встречать поезда. Он стоял на обычном своём месте, с жадным трепетом вглядываясь в проходившие перед ним эшелоны.
          Эшелоны шли отовсюду. Товарные везли вино и яблоки, рудстойку и камсу, одежду и автомобили.Пассажирские бережно везли людей. Покачивая точёными цельнометаллическими корпусами, проплывали курьерские . Подрагивали на стыках рельсов невозмутимые почтовики. Задыхаясь и грохоча, не поспевая за временем, торопились вечно опаздывающие пригородные.Они шли один за другим.
          А он всё стоял и ждал своего эшелона. Стоял, ждал и не верил, что он не придёт.
          И снова опускался на землю вечер. Снова зажигались вдали огни школы и лесозавода, клуба и жилых домов поселка. Но среди них не было е г о огней. Так же, как не было е г о  эшелонов  - его призвания, его славы, его любви.
         Он заявлялся к Варваре - разведённой своей супруге, плевал на пол, требовал «ерша». Она окидывала его презрительным взглядом, торопливо мешала самогон с пивом и швыряла на стойку солёный огурец, с прилипшей к нему душистой веточкой укропа.
          - Пей! Да не захлебнись, смотри… «Истребитель»!
          Посетители похохатывали. Ядреные словечки кружились над ними, как голуби. Он с отвращением косился в Варькины яркие, подлые, податливые глаза, придирчиво пересчитывал сдачу и суетливо, с оглядочкой, выскальзывал на перрон.              Милиционер Диденков неожиданно возникал на его пути.
          - Всё этапов ждешь, Бураков? Так зря надеешься. Отменили их! Ве-е-ечная па-а-амять…
          «Истребитель» не отвечал. И не обижался. Ни на Варвару, изменившую ему, ни на Диденкова, закрутившего небольшую любовь с ней, ни на свою неожиданную стремительную кличку.
          Прицепилась она к нему давно, ещё в то время, когда на эту забытую Богом станцию стали прибывать первые ежовские этапы. В тайге, на расчищенных пустошах, неподалеку друг от друга, вырастали обнесённые заборами и вышками спецлагеря. Требовались туда охотники на должности надзирателей, собаководов, заведующих штрафными изоляторами. Он подал заявление…
         Люди из разных концов страны, пронумерованные и пересчитанные, валили лес, пилили рудстойку, и окружали колючей проволокой всё новые и новые массивы тайги. Были среди них виноватые, были и невиновные. Всех подряд, без разбора, мела в те годы беспощадная ежовская метла.
         Бураков в сферу психологических тонкостей не вникал. Видел перед собой только статьи и формуляры, а виноват кто или нет, - это его не касалось.
         «Невиновных не сажают!» - говорило начальство, и он как-то не пытался понять и поверить ни одному из подвластных ему людей.
         За особые заслуги и повиновение в конце сорок девятого года назначили его старшим надзирателем. Он гулял. С утра до ночи с ватагой помощников рыскал по зоне, возникая, словно из-под земли, то в одном, то в другом месте.
         Краммер - № 22457, знаменитый в прошлом инженер, а в лагере злостный отказчик от работы, не давал надзирателям житья. Сидя на сухом «штрафняке», не вылезая из «кондея», он мечтал о каких-то дурацких городах, которые возникнут в будущем на месте лагерей и пересылок.
         - Вы слышали о Кампанелле, начальник? - как-то спросил он.
         - Чего, чего? - недоверчиво откликнулся Бураков. - Ты мне зубы не заговаривай. Я - инструкции читаю! А вашу компанию - компанеллу оченно хорошо знаю!
         - Да я не о том… Я о великом утописте Фоме Кампанелле, мечтавшем построить на земле город Солнца.
         - Фома?! Это кто ж такой? Бендеровец, наверное?
         - Бандеровец! - Краммер потирал чёрную щетину на щеках, голодные глаза его смеялись. - Нет, он давно умер, начальник. Но он оставил людям мечту. И они влюбились в неё!
         - Сунь её трубочкой в одно место - мечту эту! Работай, покорствуй, получай полный паёк… А глупости из головы выкинь. Пустая занятия!
         - Врёшь, мымрецов!
         - Не Мымрецов - Бураков я! - обиделся надзиратель.
         - Да это почти одно и то же, - усмехнулся Краммер. - Пройдет время, и свободные люди разрушат эти оцепления, а на месте их построят города, полные музыки и света…
         - Врёшь! – злобно  окрысился надзиратель. - Да это ж навсегда… навечно! И вы, и мы! Сгноим вас всех до единого… врагов народных! Не повернёте по-своему Совецку власть!.. Пойдёшь работать?
         Краммер только руками развёл.
         - Я принципиальный противник насилия, и не работал ни при Ежове, ни при Ягоде.
         - Ну, дак я заставлю тебя!
         - Заставляли… И не стрекочите под ухом, начальник, вы не истребитель!
         - Ну, коли, так, - зловеще усмехнулся Бураков. - Поглядим: кто кого… Покеда в изолятор пойдёшь на декаду, а там «дело» скрутим…
         Краммер десять суток без вывода отсидел, потом ушёл с «довеском» куда-то на Печору, а проклятая кличка так и закрепилась за человеком. Теперь даже товарищи по работе, даже сопляки из ВОХРы по первому году службы называли его не иначе, как «Истребитель».
         Поначалу он бунтовал, сажал заключённых в карцер, а солдат на «губу», писал жалобы начальству. Но после того, как вновь назначенный оперативник по незнанию обратился к нему: «Товарищ Истребителев!», - он махнул рукой и смирился.
          Служба его влекла. Тёмной гордостью захлестывало душу, когда шёл по зоне, сознавая свою законную власть над людьми. Правда, иногда ему казалось, что всё это происходит во сне. Он - малограмотный трескоед командует вчерашними комиссарами и директорами, замнаркомами и редакторами газет. Что если всё вернется на свои места? Комиссары в дивизии, замнаркомы в наркоматы, директора на заводы и фабрики? И все они вспомнят о нём. Обязательно вспомнят!
          Он прибегал к Варваре, закрывал ставни в избе и хлестал самогон. После выпивки становилось просторнее сердцу. Мысли уходили, страхи становились смешными, и мучила обида за себя. Он зверел, возвращался в зону. И был жесток его путь…
         Его пытались зарубить уголовники - не вышло. Огненный шрам до сих пор извилистой чертой пересекает его грудь. Его сжигали в горящем бараке раскулаченные - он спасся чудом. Его выбрасывали с чердака барака власовцы - он выжил. И снова, ещё упрямее и твёрже продолжал лихое своё дело.
         И начальство, и товарищи не любили его. А он, назло всем, шёл на самую непотребную работу, счастливо удивляясь себе: «Никто не может, а я… могу!» Но самой большой его страстью была приёмка эшелонов. Нравились ему хищно оскаленные морды собак, тревожные огни прожекторов, сумрачные штыки, мерцающие по углам платформы.
         Угрюмые люди сходили по сходням, с чемоданами и мешками в руках, с явной опаской поглядывая на него, с первых минут интуитивно чувствуя в нём лютого и непримиримого своего врага. В такие мгновения он мнил себя полубогом. Не было ничего запретного, только жаркое, пьянящее упоение властью и презрение к этому безответному стаду, отдаваемому на время в его полное распоряжение. Он стоял на обычном своём месте и торопливо пересчитывал проползающий мимо него этап.
          - Фамиль, имь, отчество? Год рожденья? Статья, срок?.. Проходи!.. Фамиль, имь, отчество?.. Год рожденья?.. Статья? Срок?.. Проходи!..
          Когда проверка заканчивалась, он сдавал «дела» лейтенанту из спецчасти и, строя людей по пятеркам, кричал, потрясая выхваченным из кобуры наганом:
          - Конвой предупреждает: шаг влево, шаг вправо считается побегом! Оружие применяется без предупреждения! Интервал - вытянутая рука! Не шуметь, не курить, не разговаривать… Следуй вперёд… ма-а-арш!
         Так проходили годы. А он как-то не замечал их, не успев по-настоящему ни влюбиться, ни обзавестись детьми. Это было ни к чему, лишняя обуза.
         А время шло.
         Миновала война.
         Убрали Берию и иже с ним…
         А его судьба была незыблема. И никакие события, никакие потрясения не отражались на ней.
         И вдруг стали сбываться пророчества заключённого № 22457. Закрывались зоны, ликвидировались лагеря. И те, кого он всю жизнь опасался, ненавидел и стерёг, стали вдруг выходить на свободу. Они проходили мимо него, не снисходя даже до случайного взгляда, словно был он для них ничто - пустое место, жалкий мыльный пузырь. Он пытался что-то объяснять им, улыбался заискивающе, делал вид, что радуется, но они отчужденно смотрели сквозь него и глаза их были принципиально невидящими.
         А потом его вызвали в Управление. И в большом зале, до отказа набитом офицерами, старшинами, сержантами, какой-то приезжий полковник говорил о решениях съезда, о новой политике правительства, об укреплении социалистической законности. Затем сам начальник Управления зачитал длиннющий приказ и Бураков не понял его - не поверил. Лишь выйдя на улицу, прислушиваясь к обрывкам фраз, долетающих до него, он понял, что уволен из органов навсегда и дальнейшие его услуги никому больше не понадобятся.
         Он запил. Он пил и плакал, изображая из себя стрелочника, пострадавшего за чужую вину. Он не мог ни с кем сработаться, ни на лесной бирже, ни в депо, ни на продовольственной базе, потому что ненавидел этот обычный, подчинённый обычному течению времени труд. Он любил охранять людей. И  не веря тому, что его сказка окончена , всё выходил  на перрон, с тоскою вглядываясь вдаль, ожидая увидеть там хотя бы случайный, один единственный с в о й  эшелон…


         …И вот однажды утром, когда он стоял на обычном своём месте, к перрону медленно подошел поезд. Украшенный транспарантами и зеленью, он казался особенно нарядным в это раннее майское утро. Шум и смех наполнили маленькую станцию. Молодые люди в ковбойках и свитерах, гимнастёрках и платьицах, с криком вылетали из вагонов. Неистово бренчали гитары. Безумствовал  аккордеон. Какой-то бородатый юнец, взобравшись на садовую скамейку, с пафосом читал стихи о каком-то городе-саде.
         Бураков смотрел на них с враждебным любопытством, к которому неожиданно для него примешалась зависть. Он достал папиросу, закурил, неприязненно вслушиваясь в яростные стихи.       
          «Город… - раздражённо засмеялся он про себя. - И эти сопляки ГОРОД выдумали… В лагерь бы вас всех, на лесоповал. Небось, не орали бы так, битюги откормленные…»
          Несколько востроглазых девчонок, организовавших хоровод, подбежали к нему, схватили за руки и втолкнули в круг.
          - Пляши с нами, дядя!
          Он позеленел, хотел выскользнуть, но молодежь окружила его плотным кольцом и не выпускала. Пытаясь изобразить на лице улыбку, перешедшую в застывшую бешеную гримасу, он встречал обращённые к нему шутки и возгласы и делал вид, что ему удивительно приятно и лестно танцевать этот невиданный доселе сумбурный дикарский танец. Наконец его выпустили и он, отойдя в сторонку, исподлобья наблюдал за молодежью, удивляясь её беспечности и красоте, беззаботности и общительности. Промелькнула шальная мысль: «А быть может, я ваших отцов…» Но он тут же отогнал её, и даже отошёл в сторону, боясь, как бы тайный отсвет её не прорезался на его лице.
         Из третьего вагона тяжело спустился по ступенькам невысокий седой человек. Он, прихрамывая, шёл по перрону, отвечая кивком головы на обращённые к нему приветствия и возгласы. Потрёпанный серый пиджак был наброшен ему на плечи.     И Бураков, задыхаясь и кашляя, с суеверным ужасом узнавал его. Прошли годы, пронеслась целая жизнь, а этот 22457 был всё таким же. Только больше ссутулился и поседел.
         Человек шел по платформе, пристально вглядываясь в панораму посёлка. Затаённая, словно бы мефистофельская, улыбка непроизвольно трогала его губы. На том месте, где раньше стоял лагерь, возвышалось каменное здание школы, а поодаль дымили трубы новой электростанции.
         Неожиданно он увидел Истребителя. В замасленной телогрейке, в стоптанных сапожишках и латанных солдатских галифе, тот стоял, забыв сунуть в приоткрытый рот дымящуюся папироску.
         Краммер подошёл, спросил негромко:
         - Огоньку не найдется?
         Бураков дрожащими руками достал коробок со спичками, подал ему. Он думал, что его не узнают, ведь прошло столько лет. И всё-таки хотел, желал, мечтал, чтобы этот человек узнал его и спросил о чём угодно.
         - Здорово же вас потрепало, начальник, - сказал Краммер.
         - Аааа… - судорожно захлебнулся воздухом Бураков. И как-то бестолково дёрнул шеей, словно пытаясь вывинтить её из гнезда. - Узнали, стало быть… Кхы-кхы-ы…
         - Узнал. Я ведь все эти годы вас вспоминал. И пришлось свидеться.
         - Да- а, - неуверенно протянул Бураков и попятился, боясь, что этот человек может его  ударить. - И я вас не забыл. С вашей лёгкой руки по жизни «Истребителем» иду. До сих пор дражнют…
         - Да ну? - рассмеялся Краммер. - Так-таки и зовут?
         - Зовут, - печально подтвердил Бураков. - А ведь я… Бураков… Егор Васильевич, можно сказать. Тоже, как бы это выразиться, человек… - Он помолчал, печально посопел носом и, желая поддержать разговор, спросил неуверенно: - Ну а вы, ежли не секрет, куда путь держите? Нашли свою Кампанелу?
         - Нашёл. А как же иначе. Солнцеград называется. Слышали?
         - По радио. Да и в газетах пишут… Это который на атомной энергии?
         - Ну, не совсем на атомной. И на солнечной тоже...
         Краммер прищурился и снова посмотрел на то место, где когда-то располагался лагерь. Прошлое взорвалось в нём, тупо ударило в голову, полыхнуло в глазах. Он искоса оглядел с головы до ног стоящего перед ним мужичонку . И вот эта тля, пришибленная и опустившаяся, куражилась  когда-то над ним, наделённая законным правом казнить и миловать. Из-за неё получил Краммер дополнительных  пять лет и ушёл отсюда на Печору, где его и застала реабилитация. Страстное желание высказать в глаза этому человеку всё, что он о нём думает, всколыхнуло душу, но Краммер бешеным усилием воли сдержал этот порыв. Слишком много раз унижали его самого, чтобы он мог позволить себе плюнуть в другого, тем более, такого жалкого и потерянного.
          Злоба оставила его. Какое-то странное чувство, не презрение, а скорее соболезнование, сострадание, шевельнулось в нём, привычно защемив за грудиной. Краммер торопливо достал таблетку нитроглицерина и сунул её под язык, купируя приступ.
          Бураков следил за ним с фальшивой преданностью. Он понял, что гнев и ярость оставили его бывшего подопечного, но эта седина, эти требующие ответа глаза, наконец, эта таблетка, сказали ему о многом. И он не то, чтобы осознал и почувствовал свою вину - до этого дело не дошло! - но какое-то забытое ощущение стыда и позора впервые за много лет напомнило о себе, изумив, расстроив, испугав больше, чем этот внезапно появившийся из прошлого бывший зек.
          - Человек, - словно продолжая незаконченную мысль, раздумчиво сказал Краммер. - Человек…
          Он не договорил, беспомощно махнул рукой и, не простившись, пошёл к своему вагону.
          Бураков хотел броситься за ним, спросить о чём-то, в настоящий момент самом важном и необходимом, но не сумел преодолеть страх и остался стоять, глядя, как медленно проплывает перед ним этот нарядный, поющий, непохожий на все остальные, и всё-таки  е г о  эшелон. Он силился что-то осознать - но мысль ускользала и уносилась, -  и лишь когда перед глазами мелькнул последний вагон с табличкой «МОСКВА-СОЛНЦЕГРАД», когда стук колес стал удаляться от него, Бураков понял, что это уходила ЖИЗНЬ.
          Пронзительный вопль раненного зверя огласил перрон, ударился в открытое окно вокзальной каморки, из которого Диденков с молодой начальницей станции Зоей Сергеевной следили за уносящимся составом.
          - Крушенье?! - испуганно пролепетала начальница.
          - Какой  там, - яростно метнулся к двери Диденков . - Под колесами кто-то…
          Он выскочил на платформу и сразу увидел уменьшающийся на глазах последний  вагон поезда и нелепо скачущую за ним разболтанную человеческую фигурку.
          - Естребитель ето! - торопливо зачастила подскочившая к блюстителю старуха-уборщица. - Не иначе тронулся малец ! Как заполоумит: «Жисть уходит!» - и побёг! Сиганул с перону и побёг!.. - Старуха перекрестилась и истово покачала головой. - Не иначе скаженный…Теперь в дурной дом отправят!
         - Ты что-о?! - раскалёно крикнул Диденков и спрыгнул на рельсы.
Он давно уже отвык от пробежек и кроссов -  положение сдерживало, да и годы не те. Но здесь нужно было идти на рекорд, потому что кто-кто, а Степан Мокеич  Диденков разбирался в людях. Обыкновенным своим мужицким чутьём он вмиг понял, что та, вихляющаяся впереди него, отчаянная фигурка будет бежать по шпалам до тех пор, пока или не догонит эшелон, что почти невозможно, или не грохнется замертво своей дурацкой башкой о рельсы…
         Подхваченный крепкими руками, почти теряющий сознание Бураков слепым ртом хватал воздух, а потом как-то сразу бессильно обмяк и сел на землю.
         - Вот и посиди… вот и посиди, - мягко приговаривал Диденков, торопливо поглаживая его потные свалявшиеся волосы своей неуклюжей корявой рукой.
         И так неожиданна и горька была эта грубая мужская ласка, что Бураков не выдержал и зарыдал впервые за долгие годы. Он плакал, слёзы застревали в глубоких грязных морщинах, и, словно в детстве, что-то постепенно скатывалось с души, будто снимали с неё тяжёлый булыжный камень.
        - Вот так, - сказал милиционер, когда, наконец, Бураков, совершенно по-ребячьи всхлипывая, дёрнулся всем телом и затих, с трудом восстанавливая дыхание.       - Вот так… А жизнь… она не уйдёт, ежели за ней бежать так, как сегодня.
        Он поднялся, стряхнул с колен пыль и гарь, и, приставив к глазам ладонь, долго смотрел на восток, где на фоне багрового солнца медленно и неотвратимо таял, промелькнувший, будто приснившийся, еле слышный в затихающем гуле  рельсов, утренний золотой эшелон…
                1962 г.