Творцы будущего

Повесть



Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
А.С. Пушкин





Детские мечты

Была у меня двоюродная сестра Ирка. Лет с четырнадцати я стал называть её на французский манер Ирен с ударением на последний слог. Это была красивая высокая и стройная девушка, моя ровесница, тоже лишившаяся отца на войне. Мы жили в разных городах: я в Кингисеппе, она — в Выборге, но на летние каникулы  приезжали к нашей общей бабушке, в деревеньку под Лугой на берегу Череменецкого озера. Фактически, мы были  обречёны проводить много времени вместе. Если не было дождя, мы уходили в лес или на рыбалку, а в дождливые дни резались в карты, читали друг другу стихи или страшные рассказы вроде гоголевского «Вия».
К пятнадцати годам Ирен превратилась в настоящую красавицу. Помню, с каким восторгом я смотрел на неё, когда после многокилометрового заплыва она выходила из прохладной озёрной воды, раскрасневшаяся и улыбающаяся. И ко всему она была очень способной, можно даже сказать, одарённой девушкой. Правда, её способности не выходили за пределы гуманитарной сферы. Любая, даже очень простая арифметическая операция повергала её в замешательство. А необходимость сложить в уме пару двузначных чисел приводила бедняжку в состояние ступора. Но зато… она была богиней во всём, связанном со словами. Могла цитировать на память страницы из «Войны и мира», могла мгновенно зарифмовать любой текст и, конечно же, очень легко осваивала иностранные языки. Лишь неумение концентрировать свою волю не позволяло ей в полной мере проявить свои способности.
В лето перед десятым классом мы стали обсуждать, кем хотели бы стать в будущей взрослой жизни. И только в конце августа она открыла мне свой план.
— Я даже своей лучшей школьной подруге не сказала, на что я нацелилась, но тебе, так и быть, скажу. Только ты выслушай меня и не спеши с критикой... Я хочу закончить филфак, стать переводчиком со скандинавских языков, а свободное от работы время посвятить поэтическому переводу на русский язык  «Песнь о Нибелунгах».
— А что это такое? — спросил я.
— Максим-Максим, — голос Ирен окрасился назидательными нотками, — это же величайшая поэма, созданная неизвестным немецким гением где-то в конце 12-го века. В ней отражено представление немцев средневековья о событиях далёкого пятого века. Когда нашествие гуннов сдвинуло с насиженных мест массу народов и племён Европы, и прежде всего германцев: франков, бургундов, готов, баварцев, вандалов, саксов, англов, датчан и прочих разных скандинавов.
— Насколько я понимаю, ты говоришь о временах Великого переселения народов.
— Точно. Но главное, Нибелунги для немцев — это нечто вроде Илиады для греков и римлян.
— Но если это такая великая поэма, то почему её не перевели на русский.
— В 1889 году появился перевод некого Михаила Кудряшова. Я просмотрела его и пришла в ужас. Не переданы ни дух, ни поэтическая форма оригинала. Считай, что перевода просто нет. А я выучу средневековый немецкий и переведу. Стихи, сам знаешь, я пишу без проблем. И с языками у меня всё схвачено.
— Какая же ты молодец! — я с восторгом взглянул на кузину.
Ирен расплылась в улыбке.
— Ну а ты, Максимка, что надумал?
И я залепетал нечто невразумительное.
—  Я хочу поступить на биофак, чтобы понять, что происходит в нашем мозге в момент зарождения мысли.
Ирен выпучила от изумления глаза.
— Максим, ты чего-то не договариваешь.
И я договорил.
— Понимаешь, я хочу научиться внушать людям свои мысли одним лишь напряжением воли.
Услышав это, моя кузина долго смеялась. Я думал, она начнёт корить меня за авантюризм и за детский романтизм, но, отсмеявшись, Ирен посерьёзнела и призналась, что и она до недавнего времени мечтала повелевать людьми столь простым способом, но один умный человек объяснил ей, что это невозможно. «Объясни и мне», — потребовал я и впервые услышал серьёзный довод против телепатии.
— Как ты думаешь, — спросила меня Ирен, — сколько среди людей телепатов?
— Ты имеешь в виду процент от населения?
— Да.
— Не менее десятой доли процента, — сказал я.
— А сколько людей сидит на футбольном матче?
— Десятки тысяч.
— Значит, на большом стадионе всегда сидит несколько штук телепатов.
— Выходит, так, — согласился я.
— И если это матч, где играет местная команда с так называемыми гостями, то, вполне естественно, что большинство телепатов будет болеть за местных футболистов.
— Скорее всего, так.
— Но в таком случае местная команда всегда бы выигрывала.
— Вообще-то, есть выражение, что родные стены помогают.
— Но не в такой степени, чтобы дворовая сборная могла бы обыграть классную команду вроде ленинградского Зенита. Стало быть, среди многих тысяч болельщиков, следящих за матчем, телепатов нет. А ведь и одного хватило бы для разгрома команды гостей. Значит, доля телепатов в населении едва ли превосходит одну стотысячную. Встаёт естественный вопрос, — заключила мудрая Ирен, — а существуют ли телепаты вообще?
— А может быть, телепатов просто нет среди болельщиков. Великих людей должны занимать великие проблемы.
— Я как-то сомневаюсь в этом. Насколько я знаю, даже Дмитрий Шостакович — говорят, самый талантливый композитор наших дней — с ума сходит по футболу. 
— Знаешь, Ирен, я всё-таки попробую поступить на биофак.
— Зачем? У тебя так хорошо идут точные науки.
— Я должен разобраться в принципах работы мозга.
— Мне кажется, ты хочешь совершить большую ошибку, — в  прекрасных желтовато-зелёных глазах моей Ирен застыла печаль.


Сеанс спиритизма

После невероятного доклада Хрущёва на двадцатом съезде КПСС в молодёжных массах поднялась волна недоверия ко всему, что вбивали в их головы радио и школа. Простая логика подсказывала, что если Сталин оказался серийным убийцей, то и всё его окружение, включая самого Хрущёва, наверняка, было замешано в массовых преступлениях Партии. Возникло сомнение даже в философских основах марксистского мировоззрения. В моду вошла вера в паранормальные явления, отвергающая, казалось бы, незыблемые законы естественных наук. Многие студенты (и особенно студентки) стали верить в духов и привидений. И даже моя здравомыслящая Ирен не избежала этого увлечения.
 
Первый мой контакт с духами случился осенью 1958-го. Мы учились на втором курсе Ленинградского университета, я на биофаке, Ирен — на филфаке. Она жила в общежитии в районе Гавани, а у меня была своя малюсенькая комната на переулке Бойцова (все называли его по-старому Малковым переулком) вблизи Юсуповского сада. Эту комнатку мне сдавала за небольшую плату пожилая родственница матери, которая потеряла сына и боялась жить одна в своей двухкомнатной квартире.
И вот однажды глубокой осенью накануне Октябрьских праздников, ко мне на Малков переулок прикатила Ирен (телефона в моей квартире, естественно, не было) и пригласила принять участие в сеансе спиритизма.
— Какого ещё спиритизма? — спросил я.    
— Святая простота, — фыркнула Ирен, — догадывалась, что ты отстал от жизни, но не в такой же степени.
— Ты имеешь в виду общение с духами?
— Нет, я имела в виду принятие внутрь 40-процентного раствора спирта, — съязвила Ирен.
— Ты шутишь?
— Да шучу. Так ты согласен? — она улыбнулась. — Не бойся, скучно уж точно не будет.
— Когда и где?
— Завтра вечером у меня в общаге.

В комнате Ирен, кроме неё, проживали ещё три девицы, одна из которых — роскошная блондинка с тонкой почти прозрачной белой кожей и серо-голубыми лучистыми глазами — по красоте не уступала самой Ирен. Посреди комнаты стоял круглый полированный журнальный столик. По его краю были выписаны буквы русского алфавита, а ближе к центру — два слова: «ДА» и «НЕТ». Меня посадили в уголок, а девицы стали действовать. Во-первых, они сняли с себя все металлические предметы: часы, браслеты, цепочки, кольца, перстни и даже серьги. Во-вторых, открыли форточку, хотя на улице бушевал ветер, гнавший воду с Залива. Потом откуда-то извлекли фарфоровое белое блюдце с жирной синей стрелкой на наружной стороне. На тумбочки возле коек поставили свечи. Их зажгли, электрический свет погасили, и все расселись вокруг круглого стола.
«Лариска, начинай!» — скомандовала Ирен, и приглянувшаяся мне белокожая блондинка, взяла блюдечко, подержала его над пламенем свечи, приложила ребром к центру стола и, напряжённо глядя на тёмное окно, трагическим голосом провыла: «Дух великого Иосифа Сталина, приди к нам!» Этот призыв она произнесла трижды и положила блюдце на стол внутренней стороной вниз, будто накрывая прилетевшего духа. Трёхкратное звучание имени недавно умершего диктатора подействовало на мою психику. На момент я вообразил, что страшный дух Сталина на самом деле сидит сейчас под этим простеньким белым блюдцем, и мне стало не по себе. Лица девиц были торжественно суровы, наверное, они на полном серьёзе допускали мысль о прилёте к ним духа прославленного вождя. Потом каждый из нас приложил свой средний палец к самому краю блюдца. «Дух Иосифа Великого, ты здесь?» — чуть ли не простонала Лариса загробным голосом, и тут произошло непостижимое — блюдце заёрзало, подошло к слову «ДА» и уставило на него остриё своей синей стрелки. «Дух Иосифа Великого, ты будешь говорить с нами?» — воззвала Лариса. Блюдце слегка потанцевало, крутя синей стрелкой, и снова указало на «ДА». «Слава Нечистой силе, он будет говорить, — громко прошептала Лариса: — Ирка, спросить его, что ты хотела?» — Лариса взглянула на сосредоточенную Ирен. «Так для того мы тут и сидим, — сухим шёпотом ответила моя кузина. — Требуй назвать имя моего суженого».
«Дух Иосифа Великого! — провещала Лариса. — Открой нам имя сердечного избранника присутствующей здесь добродетельной Ирины». И тут началось самое удивительное: блюдце задрожало и смело двинулось к лимбу с алфавитом и остановилось перед буквой «А». Девушки облегчённо выдохнули. Затем блюдце указало на букву «Л» и далее быстро и уверенно указало последовательно на «Е», «К» и «С». Потом оно на миг задумалось и неуверенно приблизилось к букве «Е». «О, Боже!» — вырвалось у моей кузины. И блюдце, будто услышав её слова, слегка потанцевав, решительно вернулось к началу алфавита и выбрало букву «А». «Вот так-так?» — удивилась Лариса. А тем временем дух Сталина, видимо, разобравшись в обстановке, быстро направил блюдце к букве «Н». Дальше всё было ясно. Я попробовал было приостановить напор блюдца, но дух, сидящий под ним, был на удивление силён и протащил блюдце сначала к «Д» и наконец к «Р». На этой букве блюдце остановилось, и сдвинуть его с места было уже невозможно.
— Дух Иосифа Великого, ты исполнил мой приказ? —  сурово спросила Лариса.
Блюдце подошло к «ДА».
— Ты хочешь продолжить нашу беседу?
— Нет, — ответило блюдце.
— Дух великого Сталина, спасибо за мастерски проделанную работу, — сказала Лариса и перевернула блюдце. — Улетай в свои высшие сферы. — Она подняла лицо к раскрытой форточке и помахала рукой. — Не забывай нас, мы всё ещё любим и чтим тебя.
Ирен резко встала и включила свет. Она радостно улыбалась.

— Так у тебя есть на примете какой-то Александр? — спросил я кузину, когда мы вышли в коридор покурить.
Она нервно расхохоталась.
— У меня есть две кандидатуры —  Алексей и Александр. Иосиф Виссарионыч сначала хотел выдать меня за Алексея, а после передумал и выбрал Александра.
— Этот дух повёл себя как обычный сомневающийся человек. У духа, тем более у духа стального Сталина, мне кажется, не должно быть колебаний.
— Много ты знаешь о жизни духов, — прошипела Ирен.

Когда я трясся в трамвае к себе домой, мысли мои невольно витали вокруг этого спиритического сеанса. Ту ошибку с заменой буквы «А» на букву «Е» проще всего было объяснить не колебаниями духа, а разными мнениями подружек Ирен насчёт её поклонников. Я хорошо помнил тот напор блюдца. Было ясно, что девицы не касались блюдца, а давили на него, направляя в желаемую сторону. Кто-то хотел, чтобы Ирен вышла за Алексея, она же и кто-то ещё хотели Александра. Вот и всё. Если бы в наблюдаемом явлении был замешан дух, то зачем прикладывать к блюдцу пальцы? Ведь всякому понятно, что если на блюдце не давить, оно будет стоять на месте.
Разобравшись с блюдцем, я стал думать о красавице Ларисе, блестяще сыгравшей роль медиума. «Жаль, что Ирен мне ничего про неё не рассказывала. Хорошо бы с нею познакомиться поближе. Познакомиться-то не проблема, но понравлюсь ли ей я?»

Примерно через неделю, выходя после лекции в университетский коридор, я встретил Ирен, ожидавшую моего появления. На мой немой вопрос «Зачем пришла?» она ответила: «Максим, ты не против прошвырнуться вдоль Невы? Сегодня первый солнечный день за весь месяц. А заодно и поболтаем». Мы вышли на набережную, и я поблагодарил Ирен, что вытащила меня на улицу до наступления темноты.
Мы дошли до стрелки Васильевского и спустились к Неве. Догорал ноябрьский день. Было сухо, лёгкий морозец щекотал щёки. Нева величественно несла к Заливу свои тёмные воды. Сверкал в лучах низкого солнца купол Исаакия, сияла воспетая поэтом «Адмиралтейская игла», надменно глядели с крыши Зимнего статуи богов и богинь. Правда, слегка снижала оптимистичный настрой трезвая мысль, что впереди самый тяжёлый, самый мрачный сезон, который по контрасту с белыми ночами следовало бы назвать чёрными днями.
Я понимал, что Ирен неспроста затеяла эту прогулку. Что-то её волновало.
— Максим, — начала она, — я поняла, что на тебя не произвело  впечатления наше общение с духом Сталина.
— Да уж, — усмехнулся я. —  Похоже, вы разыграли меня, или кто-то разыгрывал тебя.
— Давай не будем спешить с огульной критикой, — она помолчала, готовясь сообщить что-то важное: — Знаешь, вчера я ездила в больницу Эрисмана к больной сокурснице. Её увезли туда с острым приступом аппендицита и в тот же день сделали операцию. Сказали, что ещё бы несколько часов промедления, и аппендикс наверняка бы лопнул. Так что, слава богу, всё обошлось. Но я хочу поговорить о другом.
Ты ведь знаешь, что рядом с той больницей есть Медицинский институт, и, проходя мимо него, на доске объявлений я увидела, что завтра в шесть вечера у них состоится выступление студента пятого курса М.Белецкого с докладом «Гипноз как приём современной психиатрии».
Я насторожился. Слово гипноз меня давно завораживало. Правда, грыз червь сомнения, насколько истории о силе гипнотического воздействия соответствуют действительности. Не лежат ли в их основе дешёвые трюки, наподобие фокусов иллюзионистов. Меня ставил в недоумение простейший вопрос: если гипнотизёры так могущественны, то почему они не заняли все командные позиции во всех странах. Зачем политикам плести тонкие интриги в борьбе за власть, если гипноз открывает им прямой и лёгкий путь для исполнения всех своих желаний.
— Кстати, в том объявлении говорилось, — прервала мои мысли Ирен, — что будут демонстрации гипнотического воздействия на добровольцев. Давай, сходим на этот доклад, я и Лариску прихвачу, если ты, конечно, не возражаешь.
— Давай, — согласился я и наконец ввернул давно волнующий меня вопрос:
— Ирен, скажи мне, кто такая Лариса?
— Что? Понравилась? На неё многие глаз положили, да трудно им придётся. Это удивительная девочка. Она учится на восточном факультете. Собирается читать клинописные тексты из библиотеки ассирийского царя Ашшурбанапала.
— Откуда она приехала?
— Из Тихвина — старинного городка в Ленинградской области. Владеет немецким, отличница и умница. Единственное, что мне не вполне понятно, почему она так увлечена Библией. Про еврейских пророков —  особенно про какого-то Исайю —  все уши мне прожужжала.
— Она что? Помешана на религии?
— Да нет. Впрочем, тут не всё ясно. Её родители очень простые люди, но Лариска далеко не проста. Понимаешь, ей ужасно повезло с учительницей по истории. Та из бывших — вдова репрессированного офицера, дворянка со знанием немецкого и французского. Ей понравилась сметливая хорошенькая девочка, и она взялась за её воспитание. Обучила Лариску немецкому и привила любовь к истории. Много рассказывала ей о древнем Израиле и даже давала почитать Библию. Лариска говорит, что в Бога не верит, но ей очень нравится история, особенно история Древнего Востока. И Библия для неё, с одной стороны, исторический источник, а с другой — книга, вклад которой в нашу цивилизацию ни с чем не сравним. Но мне-то кажется, что Библия для Лариски — книга, прежде всего, священная, наполненная тайнами и пророчествами.
— Интересная девушка Лариса, такие нынче большая редкость, — я был заинтригован.



Сеанс гипноза

— Ну так, как насчёт гипноза? Ты согласен сходить на тот сеанс? —  моя кузина явно теряла терпение.
— Ладно, сходим, хотя сомневаюсь, что овладение гипнозом, мне бы что-то дало.
— А я, пожалуй, другого мнения, — ухмыльнулась Ирен. —  Правда, я подхожу к вопросу со своей, чисто женской точки зрения. Гипноз дал бы мне возможность подчинить своей воле любого мужчину. Представляешь, я выбираю какого-нибудь симпатичного представителя партийной номенклатуры и вью из него верёвки. И тогда ни я, ни мои дети не будут нуждаться ни в чём: ленинградская прописка, поездки в страны народной демократии, отдых на лучших курортах Крыма и Кавказа, друзья из высших кругов.
— Да, — согласился я, — у женщины тут явное преимущество. Ей не надо строить карьеру в поте лица своего. Ей надо лишь закабалить подходящего мужичка. Тот будет гнуть спину на трудовых нивах, а она — вкушать плоды, взросшие на тех нивах. А вот мужчине от гипноза никакого проку. Подумай сама, как с помощью гипноза сделать открытие в науке или написать роман вроде Анны Карениной? Нет, не получится! Но украсть можно. Вон там, — я указал рукою на Зимний дворец, — хранятся несметные сокровища. С помощью гипноза можно заставить любую сотрудницу Эрмитажа вынести из хранилищ любое ожерелье из золота и бриллиантов, а после заставить её всё забыть.
— А что потом? Как ту вещь сбыть и не попасться?
— Да всё с помощью того же гипноза. Ты сдаёшь драгоценность в пункт приёма и сообщаешь спецу-ювелиру небылицу о своих якобы дворянских корнях. Он в состоянии гипноза, конечно, во всё поверит. Отвалит кучу денег, а ты сотрёшь из памяти ювелира свой визит к нему… вот и вся недолга.
— Э, нет! — засмеялась Ирен. — Ты не сможешь свободно расходовать эти деньги, ибо люди сразу заметят, что ты живёшь не по средствам. Донесут органам, и тебе придётся снова прибегать к гипнозу, чтобы избежать высшей меры за хищения в особо крупных  размерах.
— Да, ты права! Вот мы и доказали, что мужчине гипноз не нужен.
Так я сказал, а сам задумался: «Чего бы мог добиться хороший гипнотизёр вне криминальной сферы?»

Миша Белецкий оказался никудышным оратором. Битых полчаса он морил слушателей весьма спекулятивными теориями о механизмах работы головного мозга. Свою речь обильно пересыпал научными терминами, не утруждая себя их переводом на русский язык. Аудитория, состоявшая в основном из студенток-медичек, начала подрёмывать, а Миша продолжал заунывно вещать своим одноцветным, негромким и невыразительным голосом. Я с ужасом отметил, что и мне уже хочется спать. Скосил взгляд на Ирен и увидел, что она давно клюёт носом, но у Ларисы глаза были широко раскрыты. Увидев, что я смотрю на неё, она игриво мне подмигнула. Дескать, знает она эти маленькие хитрости докладчика, и скоро что-то случится. Так оно и вышло.
Миша вдруг замолчал, внимательным взглядом прошёлся по рядам слушателей и сказал, что с теоретической частью своего доклада покончил и теперь хотел бы перейти к демонстрациям. Кое-кто захлопал в ладоши, но Миша сделал жест, чтобы сидели тихо. Затем, продолжая говорить и говорить своим монотонным голосом какую-то бессмыслицу, он подошёл к безмятежно дремлющей Ирен, бесцеремонно положил руку на её плечо, склонился над нею и грубо гаркнул: «Спать!», и голова красавицы-Ирен безвольно упала на грудь. Затем он сказал ей, чтобы она открыла глаза, подала ему руку и вышла бы с ним на подиум. Та, стеснительно улыбаясь, подчинилась указаниям гипнотизёра. Он усадил её на стул и начал свои гипнотизёрские штучки. Сказал, что она на жарком пляже, и моя Ирен, как последняя дура, стала снимать с себя тёплую кофту и выражать всем своим видом, что ей ужасно жарко. Потом наглый М.Белецкий внушил ей, что она на льдине, дрейфующей по Ледовитому океану, и Ирен тут же затряслась от холода.
Насладившись ахами и охами аудитории, наглый Миша уложил Ирен на жёсткую койку, покрытую простынёй, и стал внушать бедняжке, что, дескать, у неё вместо позвоночного столба железный негнущийся стержень. Потом подозвал жестом своего однокурсника с переднего ряда. Тот весело выбежал на подиум и поставил возле койки два стула. Аудитория замерла в предчувствии чего-то жуткого и не ошиблась.
Миша с приятелем взяли Ирен — один за плечи, другой за ноги — и оторвали от койки. Моя кузина не прогнулась ни на сантиметр, будто под нею по-прежнему была твёрдая опора. Подержав её какое-то время на весу, парни водрузили Ирен, как бревно, на спинки двух стульев. Пятки на одном стуле, затылок —  на другом. Публика зааплодировала, а Миша продолжал вещать: «Твоё тело прямое, как корабельная мачта, оно твёрже железа. Оно как стальной мост, который выдержит даже самосвал, гружённый кирпичами». И тут этот пошлый М.Белецкий набросил на грудь и живот моей кузины больничное полотенце и, приговаривая какую-то пошлятину о красоте девушки, нагло забрался ей на живот и ножки свесил. Ирен и тут не прогнулась. Аудитория уже не аплодировала, она просто застыла в шоке. Человек, погружённый в гипноз, делал то, чего никогда бы не мог совершить наяву.
Наконец Миша с приятелем сняли Ирен, всё ещё прямую, как натянутая струна, со стульев. Поставили на ноги, и Миша сказал ей: «Расслабьтесь, прекрасная незнакомка, сейчас вы очнётесь, правда, при этом забудете свой имя. Но я буду с вами и когда скажу: «Раз, два, три», на счёте «три»  вы вспомните своё имя».
Так всё и случилось. Ирен стояла, сконфуженная, как безбилетный пассажир при виде контролёра. Называла по имени и меня, и Ларису, и нахала-докладчика, но не могла вспомнить своё имя, хотя знала фамилию и отчество. Наконец Белецкий эффектно изрёк: «Раз, два, три!» — и хлопнул в ладоши. — «Теперь вы знаете, как вас зовут». И все присутствующие узнали, что имя несчастной — Ирина.
Потом были вопросы к докладчику, и он пространно отвечал. Естественно, нашёлся юноша, который спросил, можно ли уложить загипнотизированную пациентку в постель и воспользоваться её временной слабостью. На что Миша решительно сказал: «Нет». Гипноз, дескать, не может подавить мораль. Мол, нельзя заставить человека делать под гипнозом то, что расходится с его фундаментальными принципами.

Я поехал провожать девушек. В течение всей поездки Ирен мрачно молчала. Можно представить, каково ей было узнать, что творил с нею пошлый медик. Лариса тоже молчала, но, в отличие от Ирен, часто улыбалась и была чертовски привлекательна.

Уже на следующий день я отправился в публичную библиотеку и принялся читать всё о гипнозе. Через пару дней интенсивного чтения мне стала более-менее понятна общая картина. Приходилось признать, что каждый из нас, во-первых, не защищён от воздействия посторонней воли; и, во-вторых, мы не пользуемся возможностью самим вторгаться в чужую психику. Искусство гипноза сводилось к снятию с человека противогипнозной защиты. Стало быть, каждому из нас нужно постоянно быть начеку. Следует остерегаться пускаться в разговоры с незнакомыми людьми, особенно с теми, которые почему-то хотят нам помочь или ждут помощи от нас. Только теперь я понял, что именно произошло со мною однажды на привокзальной площади Луги.
Я только что сдал экзамены за девятый класс и ехал в деревню к бабушке. Когда наконец я вышел из душного вагона и вдохнул воздух полной свободы, душа моя исполнилась ощущением счастья. И тут ко мне подошла приличного вида женщина. Постояла рядом и стала причитать, будто себе под нос: «Господи, как же теперь я попаду домой? Ведь ограбил, гад, подкрался, аки тать в нощи. Сел рядом. Мужчина с виду интеллигентный. Я говорю ему: «Приглядите, пожалуйста, за моими вещами, пока я покупаю билет». Через пять минут возвращаюсь — ни мужчины, ни вещей нет как нет. Что за народ пошёл!?»
Я почему-то проникся состраданием к женщине (хотя для меня такие чувства нехарактерны) и повернулся к ней. Она с надеждой взглянула на меня: «Видите, молодой человек, в каком безвыходном положении я оказалась — ни документов, ни знакомых, ни денег. Вот теперь унижаюсь, прошу у добрых людей денег на дорогу домой. Вы такой молодой, такой красивый. Вас ждёт прекрасное будущее. Дай мне, сколько можешь!» Я машинально полез в карман, вынул крупную купюру (фактически, всё, что у меня было) и протянул её женщине. Этот момент в моей памяти до сих пор как бы подёрнут дымкой. Я давал деньги, будто продавщице, будто рассчитывая на сдачу. Она с признательным поклоном приняла мой дар, пролепетала, что такой благородный поступок мне зачтётся, и быстро зашагала прочь. Вскоре она зашла за угол, и больше я её не видел. Я стоял, как в ступоре, и только минуты через две пришёл в себя и понял, что сам себя ограбил.
Лишь прочтя несколько книг по гипнозу, я понял, когда произошла атака. По всей видимости, я потерял контроль над собой, когда она твёрдо сказала: «Дай мне, сколько можешь!» До этого она говорила со мной уважительно, на «Вы», и вдруг резко и приказным тоном выкрикнула это «Дай!». И я, расслабленный своим счастьем, проникся к ней состраданием, стражи-хранители неприкосновенности моей личности уснули, и она вломилась в мою незащищённую душу.
Ещё меня поразило, что человек в состоянии гипноза может вспомнить факты и ощущения, которые он, казалось бы, безнадёжно забыл. Это означало, что наш мозг накапливает и хранит в своей памяти огромный объём информации, а гипноз может открыть нам вход в кладовые собственной памяти.

Ровно через десять дней после доклада Миши Белецкого ко мне неожиданно нагрянула Лариса. Оказалось, она тоже начиталась про гипноз и пришла поболтать о нём. В соседней комнате сидела хозяйка, говорить шёпотом не хотелось. Мы вышли на Садовую и двинулись в сторону центра.
— У вас тут рядом, можно сказать, природный оазис, — отметила Лариса, когда мы проходили мимо Юсуповского сада, — хорошо бы тут посидеть и поболтать, жаль, что время года не располагает.
— Можно зайти в столовую на Сенной и там всё обсудить, — предложил я.
 Так мы и поступили. Оказалось, у нас выработалась сходная точка зрения на гипноз, и мы оба хотели извлечь из него какую-то пользу. После пива Лариса сделала мне деловое предложение.
— Давайте, — сказала она спокойным ровным голосом, — попробуем научиться гипнозу, экспериментируя друг на друге.
Я замер, открыв рот, от изумления.
— Конечно, это потребует определённых усилий, но, мне кажется, вместе у нас получится, — и, хитро улыбнувшись, девушка добавила: — А что если готовиться к экзаменам с помощью гипноза?
Я засмеялся:
— Но ведь мы учимся на разных факультетах, и у нас все экзамены разные. К тому же, сессия уже на носу.
— Да, вы правы, — сухо согласилась Лариса. — В мои планы не входит заваливать сессию. Я и так с этим гипнозом учёбу запустила. Давайте после сессии. Вы как? Небось, домой поедете?
— Признаюсь, планировал, пока с вами не познакомился.
Лариса довольно улыбнулась.
— Знаете, у нас все девки на зимние каникулы домой поедут. Комната освободится. Давайте хотя бы три дня попробуем погипнотизировать друг друга.
Я аж онемел от изумления и счастья. Такая девушка хочет провести наедине со мной целых три дня. Это же о чём-то говорит.
— От  такого предложения я отказаться не могу.
— Ну что ж, тогда договорились, — по-деловому резюмировала Лариса.
Как только мы вышли из столовой, она решительно направилась к остановке трамвая. Я уже изготовился составить ей компанию.
— Максим, ценИте своё время, похоже, вы забыли, что сессия на носу, — при виде моей растерянности, девушка весело хохотнула и хлопнула меня по плечу.


Гипнотические игры

Покончив с сессией и дождавшись отъезда Ларисиных соседок, я поспешил на наше первое практическое занятие по гипнозу. Нежилой и незнакомой показалась мне комната, где совсем недавно царила Лариса в роли медиума.
С помощью монетки разыграли, кто будет гипнотизировать первым. Жребий выиграла Лариса. Она усадила меня на стул, подошла со спины и стала массировать мои плечи и шею, приговаривая: «Вам необходимо расслабиться, вы слишком напряжены». Затем Лариса, видимо начитавшись о системе Иоганна Шульца, стала торжественным голосом уверять меня, что мои  руки и ноги становятся горячими и тяжёлыми, а веки наливаются свинцом, и что мне ужасно хочется спать. Да я и сам был готов погрузиться в какой угодно сон, лишь бы звучал возле меня этот нежный голос, и эти нежные пальцы касались бы моих плеч. Но, увы, прошло около пятнадцати минут, а я так и не смог потерять чувство реальности. Мне было приятно, даже очень приятно, но не более. Я прилагал все силы, чтобы не вскочить со стула и не прижать к себе обладательницу этих рук и этого голоса. Просидев с закрытыми глазами для приличия ещё минут пять, я облизнул рассохшиеся губы и предложил отдохнуть.
Теперь пришла моя очередь показать свою гипнотическую мощь. Я заставлял Ларису смотреть мне на переносицу, подносил к её лицу блестящий стальной шарик. Ставил перед нею заводной метроном, просил смотреть на качающий маятник и слушать нудный, убийственно равномерный тик-так. Лариса прилежно исполняла все мои требования, но упорно не расслаблялась, и взгляд её чудных лучистых глаз оставался осмысленным, ничем не замутнённым. Пробившись впустую минут двадцать, я прекратил попытки.
— Похоже, Максим, нам не повезло. Мы оба попали в редкую категорию негипнабельных субъектов, — сказала Лариса, загадочно улыбаясь.
— Но я читал в одном пособии, что абсолютно негипнабельных людей не более двух процентов от населения. Наверное, мы просто плохие гипнотизёры. Надо продолжить попытки.
Мне ужасно хотелось загипнотизировать Ларису, чтобы навязать ей свою волю и заставить её влюбиться в меня. Чего хотела Лариса, не знаю, она и так могла вить из меня верёвки. Возможно, я был нужен ей просто как модель для отработки техники гипноза, а может быть, ей нравилось играть в опасные игры.
Ещё два дня мы пытались загипнотизировать друг друга, но безуспешно, хотя как-то раз мне показалось, что Ларисе трудно держать глаза открытыми, но это длилось не более пары секунд. Её душа оставалась для меня наглухо закрытой.
В конце третьего дня она сухо объявила, что должна ехать домой, в свой родной Тихвин. Лишь тогда я вспомнил о напрасно ждущей меня матери.

Почти два месяца я не видел Ларисы, но не было вечера, чтобы не вспоминал о ней.  В конце марта я признался Ирен, что неравнодушен к её подруге. Ирен сказала, что давно это заметила, но не решалась лезть ко мне со своей ложкой дёгтя. «Увы, — вздохнула она, — у тебя нет ни единого шанса. Дело в том, что Лариска любит своего бывшего одноклассника Олега. И чувство это для неё свято». «А любит ли счастливец-Олег её?» — спросил я. «В том-то и комизм ситуации, —  ответила Ирен, — что, похоже, Олег и не догадывается, ЧТО он значит для Лариски».
«Что ж, — решил я, — моё положение небезнадёжно. Нужно бороться за Ларису».

В апреле у Ирен был день рождения, и это был прекрасный повод провести на законных основаниях несколько часов вблизи Ларисы. За праздничным столом я старался казаться весёлым и остроумным, но на деле напряжённо ждал конца официальной части пирушки. Наконец, стол был отставлен к стене, и начались танцы. Танцуя с Ларисой, я прошептал ей на ухо:
— А не возобновить ли нам занятия гипнозом?
— Когда и где?
— Может быть, на летних каникулах и снова здесь?
— Комната будет занята. Твоя кузина решила подработать на пушном аукционе.
— Летом можно выезжать на природу. Под Ленинградом полно чудесных парков.
— Отложим этот вопрос до июня. Если надумаю, вы об этом узнаете.

И действительно, однажды в разгар белых ночей сбылась мечта идиота — раздался дверной звонок, и порог моей комнатки переступила Лариса, прекрасная, как богиня богинь. На этом романтика и закончилась. За чаем она сухо довела до моего сведения, что успешно сдала сессию и хочет продолжить наши гипнотические занятия.
 Мы встретились на перроне Витебского вокзала 27-го июня в 11 утра, за пять минут до отхода электрички на Павловск. Это была моя идея провести первый день наших гипнотических игр в малолюдном парке Павловска.
После станции «Детское село» (бывшее «Царское село») мы остались в вагоне практически одни. Это, казалось бы, второстепенное обстоятельство сильно повлияло на моё поведение. Я перестал болтать (чем занимался предыдущие полчаса) и, преодолевая стыд и страх, жадно, в упор, стал разглядывать лицо Ларисы — её глаза, её губы. И она позволила мне это делать. На момент мне показалось, что ей нравится моя наглость. Не говоря ни слова, я приблизил свои губы к её чувственному рту, девушка закрыла глаза, и её губы стали яркими от прилива горячей артериальной крови. Мои ноздри впитывали чудесный аромат, исходящий от её лица. … И вдруг неожиданный толчок. Её изящная ладонь легла на мои распалённые губы. И я услышал её дрожащий голос, призывный и испуганный одновременно: «Максим, нет! Я ещё не поняла, кто вы для меня. Останемся друзьями, Максим».
Стыд и боль охватили меня: «Вот она горькая реальность. Вот плата за то, что имел глупость обнажить перед другим человеком (перед женщиной!) свою душу».
— Извините, — прохрипел я, — меня слегка занесло. Это радость идиота, выпущенного на волю. Постараюсь подавить неуместные эмоции.
Лариса хотела мне что-то сказать, но в этот момент поезд достиг конечной станции.

Около часа мы бродили по павловскому парку, любуясь шедевром ландшафтной архитектуры. Наконец неподалёку от Храма дружбы набрели на милую берёзовую рощицу. Сели на мягкую траву и предались созерцанию. Пели птицы, желтели лютики, разбросанные по ковру молодой зелени, сияли под лучами полдневного солнца белые стволы берёз и ослепительно белые колонны Храма дружбы.
— Ну что? Приступим к освоению техники гипноза. Кто начинает? —  весело спросила Лариса. Удивительно, но эпизод в электричке нисколько не повлиял на настроение моей неприступной пассии.
— Знаете, Лариса, по поводу начала каникул я предлагаю принять по чуть-чуть коньячку.
— Вы с ума сошли, какого ещё коньячку?
— А вот такого, — рассмеялся я и извлёк из своей сумки бутылку шикарного коллекционного армянского коньяка.
Лариса стала разглядывать раззолоченную этикетку.
— Где это вы такой откопали? «Юбилейный», десять лет выдержки в дубовых бочках!
— В Елисеевском, где, как в Греции, есть всё. Я же практически каждый день прохожу мимо его витрин. (Естественно, я опустил, что на этот коньяк ушли почти все мои деньги.)
 —  Ой, совсем позабыла! — радостно воскликнула Лариса. — Мои предки прислали мне подарок по случаю перехода на третий курс. Только сегодня бегала на почту. Это флакон духов, но я так боялась опоздать на электричку, что даже рассмотреть его не успела, —  она вынула из своей сумочки флакончик с тёмно-жёлтой жидкостью и схватилась за стеклянную пробку: —  О, чёрт, пробочку заклинило. Не могу открыть.
— Я знаю, как открывать такие флаконы, правда, после этого пальцы сильно пахнут. Давайте сперва выпьем по напёрстку шедевра армянского винпрома, а потом я помогу вам с пробкой.
— Ладно, уговорили, а где же ваши напёрстки?
Я вынул из сумки завёрнутую в носовой платок небольшую рюмку.
— У хозяйки позаимствовал, больше у неё не нашлось.

Мы выпили по очереди. Коньяк был великолепен. 43 градуса совершенно не чувствовались. Даже Лариса оценила. А теперь открывайте мою бутылочку! —  потребовала она.
Слегка постукав складным ножом по горлышку, мне удалось расшевелить стеклянную пробку. Лариса выхватила из моих рук флакон, вынула пробку, поднесла горлышко к носу и жадно втянула воздух. По лицу её прокатилась волна блаженства, и даже я почувствовал сильный цветочный запах. «Это знаменитая «Белая ночь», — прошептала она и повалилась на траву, закрыв глаза и блаженно вытянув ноги.
«Она расслабилась, — раздалось в моей голове. — Это же шанс. Надо испытать крепость её защитной брони».
— Спать! — гаркнул я в ухо девушке. К моему немалому удивлению, Лариса стала ровно дышать, и по её лицу разлилось выражение полного покоя. — Теперь ты в моей власти, слушай только мой голос и повинуйся!
Она смиренно молчала. Моё сердце заколотилось: «Неужели удалось погрузить её в глубокий гипноз? Теперь нельзя терять ни секунды».
— Лариса, ты больше не знаешь никакого Олега! — отчеканил я диктаторским тоном и замолчал, пытаясь сообразить, что бы ещё ей внушить. Девушка продолжала лежать с безучастным лицом и закрытыми глазами, будто готовая ко всему.
Чувство внезапной жалости охватило меня.
— На счёт «три» ты проснёшься. Раз, два, три, — твёрдо произнёс я и коснулся её руки. Лариса разомкнула веки и взглянула на меня. Её лучистые серо-голубые глаза светились интересом.
  Больше в тот день мы гипнозом не занимались.

На следующий день мы поехали в Петергоф. Нашли уютную скамейку в заброшенной части Нижнего парка, неподалёку от недавно восстановленного тамошнего Эрмитажа и приступили к своим гипнотическим играм. Странно, но на этот раз все мои попытки загипнотизировать Ларису оказались тщетными. После очередной неудачи я предложил ей посетить местный ресторанчик. Мы заказали шампанское и мороженое. Шампанское ударило нам в голову, мы смотрели друг на друга и с удовольствием улыбались. Я завёл разговор о школьных годах Ларисы, пытаясь выяснить, нравился ли ей кто-нибудь из одноклассников. Оказалось, никаких нежных чувств она ни к кому не испытывала. А когда я попросил перечислить самых популярных мальчиков её класса, она не упомянула никакого Олега. В конце разговора Лариса вдруг посерьёзнела и тихо, но твёрдо заявила:
— Завтра утром еду в Тихвин, — и, взглянув в мои глаза, добавила, наконец перейдя на «ты»: — Ты никогда не бывал в Тихвине?
— Нет, никогда.
— Значит, ты не видел нашего Успенского собора — самого красивого на свете. Он был возведён по приказу Ивана Грозного специально для хранения Тихвинской иконы Божьей матери, охраняющей Русь. И знаешь, — голос Ларисы задрожал от волнения, — какое чудо сотворила наша икона во время войны? Говорят, осенью 41-го Сталин призвал в Кремль священников для молебна о даровании победы. И чудотворный список Тихвинской иконы был трижды обнесён вокруг Москвы на самолёте. И Москва была спасена!
Я не верил своим ушам: студентка Восточного факультета, с детства знающая немецкий язык, пропитана какой-то святорусской чушью. «Неужели место первых лет жизни, так сильно влияет на наше мировоззрение?» —  подумал я и вспомнил своего одноклассника, раннее детство которого прошло в деревне, попавшей в зону затопления. Его родная деревня ушла под воду, родители переехали в город, он успешно закончил школу, учится сейчас в престижном ленинградском ВУЗе, но его идеология так и осталась деревенской... «А как со мной?» — спросил я себя, и в первый раз положительно оценил свою мать. В детстве я практически не видел её, но её книги, её красивый и правильный русский язык, её редкие рассказы — про НЭП, про похороны Кирова, про экспедицию в Нагорный Карабах, про Уссурийскую тайгу, про пролив Лаперуза, про страшную первую зиму Ленинградской блокады — завораживали меня, приобщали к какому-то великому и настоящему миру. Я и теперь чувствую себя причастным этому миру.
 


Ложная гипотеза

Первого июля весь мой курс отправляли в Белгородскую область для прохождения полевой практики в заповеднике «Лес на Ворскле». Это сулило трёхнедельное отключение от всех забот на лоне прекрасной природы. Так всё и случилось, и я ничуть не жалею о тех бесцельно прожитых днях. Вспоминая ту практику, чаще всего вижу дубовый лес, погружённый в предутренний мрак, и слышу крики просыпающихся птиц. Лица людей неразличимы, лишь призывно сияют фосфоресцирующие бусы на груди одной студентки. И ещё я помню себя танцующим с обладательницей тех сияющих бус. Звучит модная песенка про какую-то иностранную Марину, и я прижимаюсь к русской девушке, которую тоже зовут Мариной.
 Лишь на третий день после возвращения в Ленинград я смог очистить своё сознание от безумия вольной жизни «в сени пленительных дубрав». Помню, как, пробродив полдня по пыльным улицам Питера, я сел на свободную скамейку в Михайловском саду, вынул записную книжку и серьёзно задумался, почему именно в Павловске мне удалось на удивление легко погрузить Ларису в глубокий гипноз и заставить её забыть свою первую любовь? Что же там было особенного?»
Я постарался вспомнить все обстоятельства павловского сеанса и вдруг ощутил тот специфичный цветочный аромат и увидел Ларису, подносящую к своим ноздрям флакончик с «Белой ночью». И странная мысль пронзила моё сознание — причиной всему могли стать те духи, вернее, уникальная смесь их пахучих компонентов. Не исключено, что именно тот странный аромат помог мне пробить панцирь, защищающий душу Ларисы от несанкционированного вторжения! Действительно, пахучие вещества возбуждают обонятельные клетки носовой полости, от которых нервный импульс передаётся в обонятельные структуры головного мозга, а те непосредственно граничат с гиппокампом, ответственным за формирование памяти. Значит сильное раздражение обонятельных клеток, в принципе, могло бы подействовать на сознание. Да тут ещё и алкоголь и, чёрт знает, какие компоненты выдержанного коньяка.
Но как проверить эту гипотезу? Конечно, можно с кем-нибудь объединиться. Например с Сашкой, с которым проучился все десять лет школы. Мы неплохо знали и понимали друг друга. К тому же он был студентом Техноложки и имел доступ к самым современным методам химического анализа. Однако, посвящая  приятеля в столь деликатное дело, я терял монополию на открытие. Уже по своему небольшому жизненному опыту я знал, что тайна, которую знают двое, вскоре перестаёт быть тайной. Конечно, её можно хранить месяц и даже год, но обязательно наступит момент, когда твой лучший друг проболтается — или своему приятелю на студенческой попойке, или возлюбленной, набивая себе цену. А там, где знают трое, знают все. Оставалось одно — проводить исследование на себе.
Тут я вспомнил о так называемой гипнопедии, то есть обучению во сне. В каком-то молодёжном журнале прочёл, что если во сне прослушать урок иностранного языка, то проснувшись, можно обнаружить, что урок усвоен. Правда, все преподаватели иностранных языков в один голос отрицали эффективность этого метода. Во всяком случае, никто, кого я знал, ничего этим способом не добился. А что если попробовать что-то запомнить, напившись коньяком и нанюхавшись парами «Белой ночи»? Если эта комбинация снимает защитный барьер сознания, то обучение может превратиться в нечто, куда более эффективное, — во ВНУШЕНИЕ.
 
Я обошёл все магазины на Невском, но духов «Белая ночь» не нашёл. Продавщица Пассажа посоветовала поискать на барахолке, и действительно там я нашёл забулдыгу, продавшего мне эти духи по цене бутылки водки. С коньяком, слава богу, проблем не было. Прихватив недопитую бутылку фирменного армянского коньяка, я поехал к матери. У меня просто больше не было денег.

Мне подумалось, что лучше всего для проверки моей гипотезы подойдёт заучивание наизусть какого-нибудь незнакомого текста. Магнитофона у меня не было, но у матери был проигрыватель и набор долгоиграющих пластинок. Мать любила поэзию и недавно купила пластинку со стихами Есенина. Лето уже миновало свой апогей, на городских пустырях бурно цвели иван-чай и цикорий. Надо было действовать. Так что первого августа я удобно растянулся на диване, с удовольствием принял 50 кубиков великолепного коньяка и поставил на прослушивание незнакомую мне поэму Есенина «Анна Снегина».
Внимательно прослушав текст примерно до половины, я втянул носом струю паров «Белой ночи». Никогда не забуду острых ощущений, которые тогда испытал. Звучали очень неплохие стихи, и я видел прекрасную девушку в белом и скромную природу центральной России. Я болезненно сопереживал герою поэмы, которому так и не удалось по-настоящему сблизиться с юной Анной. Душа моя надрывалась, слушая отталкивающую правду о жизни в стране после революции. Но главный смысл поэмы вколачивался четырёхкратным повторением одной и той же темы: герою шестнадцать лет, и девушка в белой накидке говорит ему ласково «Нет!» Вот как получается: огромная империя летит в тартарары, гибнут и разбегаются по свету миллионы русских людей, а несовершеннолетний герой поэмы грустит лишь о своей неудаче в обольщении одной милой несовершеннолетней девушки. И грустно, и смешно.
Пластинка кончилась. Пару минут я лежал, не решаясь перейти к оценке результата эксперимента. В волнении вышел на улицу и отправился в безлюдный городской парк, сел на скамеечку перед живописным прудом и попробовал вспомнить содержание пластинки. Да, случилось чудо, я воспроизвёл весь текст, включая и его первую половину. Этот эксперимент не обнаружил эффекта белой ночи, но показал, что у меня очень неплохая память. Странно, что только теперь, дожив до двадцати, я это осознал.
Безумная радость заполнила мою душу. До меня дошло, что с такой памятью я могу вгонять в себя всё, что захочу, например какой-нибудь язык. Этот вывод привёл меня к мысли, что надо встретиться с Ирен и поболтать с нею о методах освоения иностранных языков, а заодно и расслабиться в глуши лесов сосновых. «Ирен-Ирен, как много в этом звуке... — вздохнул я. — Интересно знать, чем нынче забита твоя умная головка?» 
Увы, моя гениальная кузина, поступив на вожделенный филфак, погрузилась в студенческую суету и не проявляла особого рвенья в изучении германских языков. Однажды я имел глупость напомнить Ирен о её плане перевести Нибелунгов. И зря. Кузина сделала раздражённое лицо и сухим голосом отрубила: «Все мы в детстве о чём-то мечтаем, но жизнь всё расставляет по местам». Больше я эту тему не поднимал, но глубоко убеждён, что отказавшись от своей мечты, Ирен совершила фатальную, непоправимую ошибку. Я убеждён, что у неё получился бы великолепный перевод Нибелунгов. Но, к сожалению, взрослеющие девушки часто не могут оказать сопротивление действию могучих женских гормонов.
 
Уже через два дня я отправился под Лугу. Встретившись в доме бабушки с Ирен, я тут же обратился к ней с просьбой помочь освоить английский. Но кузине в этот момент было не до меня. Здесь, на пляжах чудесного озера, сформировалась небольшая, но сплочённая молодёжная компания. В основном это были студенты ленинградских вузов, родители которых снимали тут дачи. И центром этой компании была моя двоюродная сестра. Прекрасная внешность, весёлый нрав, изящество речи и великолепный брасс обеспечили ей непререкаемый авторитет. Она была, можно сказать, властительницей дум и объектом подражания. Однажды я слышал, как одна девушка назвала мою кузину царицей Ириной. Двое молодых людей — Женька Белый и Женька Чёрный — занимали высшие позиции в мужской части общества. Ирен царственно приблизила к себе Женьку Белого, а уступивший по очкам Женька Чёрный довольствовался перешедшей в десятый класс Ритой. Эта Рита мне страшно понравилась. Аккуратная девичья грудь, неширокие, но вполне женские бёдра и главное — красивое лицо средиземноморского типа с небольшим прямым носом и миндалевидными тёмно-карими глазами.
В этой компании люди оценивались, прежде всего, по телесной красоте и по умению плавать. Женька Белый — высокий белокурый блондин — превзошёл всех, ибо умел плавать невиданным стилем дельфин. Брюнетистый и приземистый Женька Чёрный быстрее всех плавал кролем на спине. Моя Ирен всех превосходила в брассе, а юная Рита не только прекрасно плавала, но и бесстрашно ныряла — и с мостов, и с импровизированной вышки, возведённой на деревянном причале, и просто разбежавшись с высокого берега. И всё это она делала поразительно красиво и грациозно. Глядя на неё, меня охватывало чувство восторга от встречи с совершенством. Своими движениями она напоминала мне молодую кошку, когда та играет с бумажкой или крадётся за птичкой. Поэтому в разговорах с Ирен я часто называл Риту девушкой из семейства кошачьих, или просто девушкой-кошкой. Подумал, вот бы за кем приударить. Но, во-первых, я ещё находился под чарами Ларисы, во-вторых, я приехал сюда, чтобы заняться английским, а главное, у Риты был Женька Чёрный — весёлый симпатичный парень, не драться же мне с ним. Да и времени на обольщение уже не было. Так что мне оставалось просто любоваться ещё одним шедевром, созданным природой. По привычке оценивать происходящее как бы со стороны, с досадой отметил, что фаза расцвета женской красоты ужасно кратка, но ни Рита, ни Ирен и, вообще, никто из этой копании не осознаёт всей прелести и всего трагизма этой фазы.
Вечерами сливки курортного общества проводили встречи в просторном бабушкином сарае, переоборудованном под летнюю дачу. В те годы особо популярной была карточная игра, которую называли «Королём Кингом» или «Дамским преферансом». Играли увлечённо, записывая на бумажке какие-то очки. И всегда выигрывала пара Женька Чёрный и юная Рита. Я не играл, но как приятно было смотреть на Ритино лицо с чертами иконной Богоматери — сосредоточенное перед принятием ответственных картёжных решений и такое счастливое после очередного выигрыша. Иногда она перехватывала мой восхищённый взгляд, и мне казалось, в её глазах вспыхивал лёгкий интерес. Впрочем, это случалось редко, да и большой вопрос, случалось ли вообще.

К сожалению, мой план заняться английским с Ирен так и не осуществился. Пришлось самому открывать учебники и знакомиться с нелепой английской фонетикой. Двадцатого августа Ирен решила ехать в Ленинград, там у неё было намечено какое-то мероприятие. Я хотел было ей поплакаться, что, дескать, не успел воспользоваться её опытом в освоении чужих языков, но она не прониклась сочувствием. «Сначала проработай какой-нибудь учебник попроще, а потом читай вслух английские тексты. Каждый день подолгу читай вслух… И всё получится, это же знаменитый метод Шлимана», — высказав это напутствие, сестрица (как тогда говаривали) «отвалила в сторону Финского залива».

Проводив Ирен до автобуса в Лугу, я почувствовал себя всеми брошенным. Сходил к озеру, посидел на скамейке, бессмысленно глядя на заходящее солнце, и уже в темноте отправился домой. Вдруг в тишине начинающейся ночи раздались звуки модного танго «Осень» в исполнении Вадима Козина. Это в бассейне бывшего фонтана начались танцы. До войны тот фонтан украшал парк перед роскошным дворцом-усадьбой. Но война ничего не пощадила. От былого великолепия остались сущие крохи: фрагмент парадной лестницы дворца, деревья парка да сухой бассейн неработающего фонтана. О самом фонтане напоминал лишь обломок бетонного пьедестала с обрубком ржавой трубы.
Я спустился в чашу бассейна. Звучало другое модное танго, но люди не танцевали. Возле патефона, стоящего на останках фонтана, собралась не слишком многочисленная толпа всё той же молодёжи, возглавляемой Женьками. Была тут и Рита. Её лицо выскочило из темноты, когда кто-то чиркнул спичкой, давая ей закурить. Я подошёл к ней почти вплотную. Мне было интересно, о чём она говорит. К моему изумлению, Рита говорила о кибернетике. Я тогда и понятия не имел об этой новой науке. Вот тебе и девушка-кошка! Впрочем, кто знает, говорила она это от себя или кого-то повторяла. Так и осталась для меня в то лето эта Рита девушкой-загадкой. Лишь осенью я узнал о вышедшей в 1958 году книге Игоря Полетаева «Сигнал», где впервые в СССР излагались основы кибернетики — ранее запрещённой «лженауки». Выходит, это грациозное создание шло в ногу со временем.

Была безлунная августовская ночь. На чёрном небе, усеянном звёздами, то и дело вспыхивали прерывистые огненные треки, оставляемые капельками метеорного дождя Персеид, а на земле царила атмосфера грусти. Люди прощались с этим тихим уголком и друг с другом. Вскоре огромный Ленинград их поглотит, растворит в себе и разъединит — кого-то на год, а кого-то навсегда.



Анатолий

 Остаток 59-го года я провёл в трудах праведных. Прочёл несколько раз вслух «Войну миров» Герберта Уэллса и уже начал чувствовать английский, как пришла зимняя сессия. Покончив с экзаменами, на неделю съездил к матери. Покатался на лыжах, перечёл Илиаду с Одиссеей, и снова, как и четыре года назад, был потрясён масштабом личности Гомера. Подумал, как было бы здорово прочесть великие поэмы на древнегреческом. Вернулся в Ленинград 29-го января.
Утром 30-го января проснулся с ощущением, будто нахожусь на пороге какого-то важного открытия, но в чём оно заключается, не знаю. Вышел из дома и отправился бродить по городу. Через полчаса ноги занесли меня на Балтийский вокзал. И только когда я завтракал, стоя за высоким мраморным столом вокзального буфета, в голове моей проявилась более-менее оформленная мысль. Она оказалась совершенно неожиданной и странной, но почему-то я знал, что именно она рождалась у меня всё это утро. Вот она: «Твои сверстники, твои так называемые друзья, через какие-нибудь двадцать-тридцать лет будут творить историю этой страны. И эти творцы будущего живут рядом с тобой, но ты даже не догадываешься об их великой судьбе».
 Осмотрев эту мысль со всех сторон, я не мог не отметить её полнейшую банальность. Конечно, чисто теоретически любой мой сверстник может стать в отдалённом будущем человеком-вождём, диктующим свою волю миллионам, но как опознать его сейчас, когда он скромно сидит рядом с тобой на лекции или когда несёт сущий бред на студенческой попойке? И тут до меня дошло, на что намекает та мысль, что билась всё утро в моём черепе: «Будущие вожди должны обладать врождённой притягательностью, чем-то вроде сексуальной притягательности красивых женщин. Манера их речи, форма подачи ими своих суждений должны вызывать у окружающих жгучий интерес. Иными словами, человек-лидер должен обладать прирождённой способностью заражать толпу своими мыслями. Фактически это то, что древние греки обозначали словом харизма — божественным даром притягивать к себе внимание людей, очаровывать их».
 Машинально закончив свой завтрак, я направился к эскалатору подземки. В вагоне метро стал перед дверью. Её тёмное стекло было неплохим зеркалом. Странное дело, глядя на своё отражение, я впервые нашёл себя скорее привлекательным, нежели безобразным: нормальный рост, довольно широкие плечи, открытое лицо. Такие должны нравиться женщинам. Почему бы Ларисе в меня не влюбиться? Я улыбнулся своему отражению и вспомнил, что договорился с Ларисой и Ирен отметить окончание зимней сессии обедом в «Астории».

Когда мы вошли в ресторан самой фешенебельной гостиницы города, выяснилось, что все посадочные места заняты, лишь за одним столиком сидел одинокий молодой человек в сером клетчатом пиджаке. Он не возражал против нашего соседства, что было понятно — сидеть в обществе красивых девушек всякому приятно. Мы познакомились. Он назвал себя Анатолием. Сказал, что окончил юрфак ЛГУ и теперь работает адвокатом в Ставрополье, а в Ленинград приехал в командировку. Пока мы ждали исполнения заказа, Анатолий начал нас забалтывать. Голос его был негромким, высоковатым и к тому же сипловатым, но я никогда не слышал более напористой, более убедительной речи. В нём определённо чувствовался адвокат. Девушки не могли отвести от него глаз. Высокий, голубоглазый, речистый, и алая бабочка на фоне ослепительно белой сорочки! Сколько достоинств в одном молодом человеке!
 Мы пили, ели, смеялись, а Анатолий распространялся, какая он крупная птица в Невинномысске, как часто он ездит по делам в краевой центр и как хорошо знаком с тамошними начальниками. Как-то незаметно наш разговор коснулся экономического состояния страны. И тут я стал настаивать, что нам нужно вернуться к ленинской политике НЭПа — дать людям землю и право распоряжаться ею. В принципе, он со мной согласился, хотя, по его мнению, время таких реформ безвозвратно ушло, потому что наши крестьяне, дескать, уже потеряли желание ковыряться в почве, даже чернозёмной. «Что же делать?» — несколько картинно возмутился я, и он ответил: «Нужно, чтобы Партия снова взялась за образование народа».
— Вы хотите возродить программу Ликбеза? — подала голос моя Ирен, скорчив губки в презрительную улыбку.
Анатолий слегка покраснел, и, не отрывая глаз от Ирен, ответил:
— Я не имел в виду повышение элементарной грамотности.
— Тогда что же? — изображая светскую даму, продолжила Ирен свой допрос.
 Анатолий напрягся:
— Я имел в виду возврат к православным ценностям.
Повисла тягостная пауза.
— Вы хотите соединить церковь с государством? — преувеличенно возмутилась Ирен. — Закон Божий в школу вернуть хотите?
— Да, дорогие товарищи, — светлые глаза Анатолия будто вспыхнули, — только, пожалуйста, не падайте со стульев. Да, я хочу этого. Только вернув людям богобоязнь, мы могли бы вытащить нашу великую страну из болота.
— Вы верите в Бога? — вкрадчиво спросила Лариса.
— О, нет! Я убеждённый атеист, — мгновенно отрезал Анатолий, — но вполне разделяю православные ценности. А вообще-то, меня совершенно не волнует, верит человек в Бога или нет, но он должен вести себя так, как принято в обществе.
— Принцип Конфуция, верь не верь, а ритуал исполняй во всех подробностях, — блеснул я своей эрудицией.
— Я вижу, господа студенты, — Анатолий эффектно прочистил горло, — вы не вполне со мной согласны. Впрочем, сие и понятно. У вас нет опыта рассуждений на подобные темы, но вы даже не представляете, как важен для людей упомянутый Максимом ритуал. Ведь нет сомнений, что возник он у наших пещерных предков намного раньше религии. И основан он на первобытной магии, на инстинкте подражания, на фундаментальной, неискоренимой вере дикаря, что ритуальные действия влияют на будущие события его реальной дикарской жизни.
Однако самые эффектные ритуальные церемонии разработала церковь. Она сумела донести до наших дней отголоски религиозно-магического каннибализма первобытной эпохи, когда люди верили, что, поедая плоть героя или вождя, они приобретают частицу его выдающихся качеств (силу, храбрость, хитрость и прочее). Ясно, что такое кровавое пиршество объединяло людей, вселяло в них веру в свою исключительность. А теперь сравните это с таинством церковного ПРИЧАСТИЯ, когда христианину внушается, что во время пасхального богослужения под видом хлеба и красного вина он поглощает плоть и кровь Иисуса и тем становится причастным главному качеству Христа — его божественной сущности. Вскользь отмечу, что авторы Ветхого Завета считали кровь вместилищем души человека.
Понятно, что такие жутковатые ритуалы поражают воображение прихожан, воздействуют на глубинные фибры их души, сформированные ещё в первобытную эпоху, и тем объединяют людей. Безумие таинства причащения очевидно, но в этом и состоит сила его воздействия на психику обывателя. Атеизм опасен тем, что, отрицая всякие таинства, он вселяет в человека мысль о вседозволенности. Конечно, умный атеист понимает, что воровать и убивать нецелесообразно, но верующий человек принимает Боговы заповеди вне зависимости от уровня своего интеллекта или объёма своих знаний.
В наступившей тишине зазвучал взволнованный голос Ларисы:
— А меня поразило, что во многих местах Нового Завета Иисуса именуют Агнцем божиим, то есть жертвенным ягнёнком.
— Да, — оживился Анатолий, — в древности еврейские жрецы должны были каждый день приносить в жертву Всевышнему двух ягнят (одного утром, другого вечером). Безвинных животных закалывали, их кровью мазали алтарь, а тела сжигали. Дым сожжённых агнцев уходил в небо, к Богу, как плата за людские прегрешения. Первые христиане (только что вышедшие из лона иудаизма) легко приняли идею, что Иисус, как человек бесхитростный добрый и безгрешный, напоминает, в этом отношении, жертвенного ягнёнка, и вполне мог бы смертью своей, пролитой кровью своей, искупить грехи членов их религиозного союза.
Тут я не выдержал:
— И вы хотите восстановить в нашей стране всю эту архаичную бредятину? Выходит, вы против рационализма, против свободы личности и, вообще, против всякого прогресса.
— Господи, Максим, да вы просто не хотите меня услышать. Я же не говорю о тех трёх-пяти процентах населения, кто верит в силу разума, кто за триаду французской революции — свобода, равенство и братство. Кстати, — усмехнулся Анатолий, — равенство людей невозможно в силу законов биологии, а братство для западян — просто сотрясение воздуха. Главное в их системе ценностей — полная свобода, ограниченная лишь рамками уголовного права. Но я повторяю: эти ваши три-пять процентов рационалистов могут в туалетной комнате своей, на кухне своей восторгаться собственной исключительностью, но на людях, в присутственных местах, на трибунах наших собраний они обязаны аккуратно исполнять ритуалы, принятые в обществе. Лучшим для нашего процветания, наиболее для нас приемлемым явилось бы исполнение православных ритуалов.
— Я вижу, вы невысокого мнения о нашем народе, — снова съехидничала Ирен.
— Знаете, Ирина, я не сторонник мнения, что народ всегда прав. Я думаю, что немецкий народ в недавнем прошлом был капитальнейшим образом не прав. Но я не могу не преклоняться перед русским народом, спасшим всех нас здесь сидящих от неминуемой гибели. А теперь взгляните, — возвысил голос Анатолий, — с каким почтением наша нация-победительница относится к Иосифу Сталину — к тирану, тридцать лет терзавшему и истреблявшему своих подданных. Обратите внимание, как осуждает наш народ милый сердцу Максима индивидуализм. И со всем этим необходимо считаться. В политике следует двигаться лишь по маршрутам, одобряемым широкими массами, а массы уважают власть, причём власть сильную, жёсткую и даже жестокую. Вспомните, каких царей  удержал наш народ в своих песнях и сказаниях? — Фактически только двоих и, увы, самых жестоких: Ивана Грозного и Петра Великого. И народ прав, он знает, что ослабление центральной власти в нашей стране мгновенно приведёт к экономическому и правовому хаосу. Олицетворением власти в данный момент является Центральный комитет Партии во главе с его первым секретарём — полнейшим аналогом самодержца всея Руси.
— Анатолий, как замечательно вы говорите! — глаза Ларисы сияли. —  Как здорово, что мы с вами случайно познакомились. Когда вы должны вернуться в свой Невинномысск?
— Спасибо, Лариса. К сожалению, я должен покинуть Северную столицу уже послезавтра.
— Тогда у нас есть ещё целый день! — весело воскликнула Ирен. —  Давайте встретимся завтра.
— Где? — засмеялся Анатолий, любуясь салатовыми глазами моей Ирен.
— Давайте в университетском коридоре возле картины, где Володя Ульянов поражает экзаменаторов своими познаниями в юриспруденции, — хихикнула Ирен.
— Хорошо, сказал Анатолий. — Как вам пять вечера?
— Подходит! — отозвалась Ирен.

Я сидел, вдавленный в сидение роскошного мягкого стула и рассуждал: «А ведь Анатолий и есть тот таинственный мой сверстник, который притягивает к себе людей и навязывает им свои мысли, даже не прибегая к технике гипноза. Как он это делает? Во-первых, он очень энергичен. Во-вторых, — логичен. И, в-третьих, — парадоксален. Даже абсурд он сумел возвести в ранг Великого Таинства».



Человек с Востока

Мы с Анатолием проводили девиц до общежития. Анатолий долго тряс руку Ирен и даже попробовал чмокнуть её в щёчку, но кузина не далась. «До встречи под Ильичом!» — хохотнула Ирен и, весело помахав ручкой, скрылась за тяжёлой дверью парадного.
Всю дорогу до троллейбусной остановки, а потом и в троллейбусе Анатолий говорил только об Ирен да так разволновался, что заставил меня доехать с ним до площади Восстания и затащил в свой номер в гостинице «Октябрьская». Он усадил меня в мягкое кресло, поставил на журнальный столик два стакана и неполную бутылку Столичной, сам сел в другое кресло, и мы продолжили болтовню, время от времени принимая, что называется,  на грудь.
Оказалось, Анатолий мечтал о научной карьере и приехал в Ленинград, чтобы прозондировать вопрос об аспирантуре. Посетовал, что карьеру трудно сделать без поддержки влиятельных лиц. Похвалился, что охмурил в Ставрополе одного партийного кадра, занимающего пост второго секретаря крайкома ВЛКСМ. Я спросил, как зовут его. Анатолий уже раскрыл было рот, чтобы ответить, как вдруг сдержался. Я не стал настаивать. Конечно, в таком деле лучше знать поменьше. Впрочем, Анатолий не отказался дать тому кадру характеристику, состоящую всего из трёх слов — прост, исполнителен, честолюбив. В Кремле его якобы уже заметили. Но у него есть одна слабость — он находится под каблуком своей супруги — женщины умной и нацеленной на карьерный рост мужа.
Тут и мне захотелось поиграть в политику.
— Знаешь, Анатолий, — как принято у собутыльников, мы незаметно перешли на «ты» — мне сейчас пригрезилось, что этот простой и исполнительный второй секретарь крайкома ВЛКСМ может со временем подняться гораздо выше в своей карьере. А не мог бы ты со свойственной тебе энергией и убедительностью, объяснить ему, а заодно и его половине, что лишь возврат к частной собственности может спасти нашу страну от загнивания и распада. Что зря коммунисты меняли имена городов и улиц. Хоть Ленин и великий человек, но город Святого Петра всё-таки предпочтительнее, ибо сохраняет православную традицию.
Анатолий на момент даже отрезвел и внимательно посмотрел на меня. Я понял, он уловил мою мысль.

На следующий день ровно в пять я подбежал к началу университетского коридора, украшенному гигантским полотном, на котором юный Ленин сдаёт экстерном выпускной экзамен за юрфак. Там, «под Ильичом», уже стояли Анатолий с девушками. Мы немного поговорили об удивительной судьбе Володи Ульянова и пошли по длиннющему коридору. Как-то незаметно, как-то само собой наша четвёрка разбилась на две пары: я с Ларисой и позади нас Анатолий с Ирен. Через какую-то минуту я обнаружил, что Анатолий с Ирен куда-то пропали. Впрочем, по этому поводу я не стал переживать, ибо выпадала возможность побыть наедине с Ларисой. Когда мы подошли к концу коридора, я предложил девушке поболтать в более уютной обстановке. Мы вышли на чёрную лестницу, поднялись на марш выше моей родной кафедры биохимии и сели на ступеньку у входа на чердак. Здесь было тихо и романтично, и Лариса глядела на меня такими доверчивыми глазами.
Я растаял и рассказал ей о своей мечте доказать просвещённому человечеству, что величайший поэт всех времён Гомер создавал свои поэмы на пару веков раньше, чем принято считать. У меня, уверял я, есть на этот счёт весьма веские соображения, но сначала надо овладеть древнегреческим. 
— Неужели ты хочешь выучить древнегреческий — язык, мёртвый и очень трудный? — удивилась Лариса.
— Уже приступил. А разве это плохая цель?
— Цель, прямо скажем, фантастическая. Я бы на такое не решилась.
И столько в её тоне и мимике было искреннего восхищения, что на секунду я потерял голову и инстинктивно потянулся к её призывным губам... и снова, как когда-то в электричке, ощутил прохладу её нежной ладони.
— Максим, ты сбил меня с мысли, я как раз хотела задать тебе один очень важный вопрос, — лицо Ларисы напряглось. — Так о чём мы говорили?
— Мы говорили о древнегреческом языке.
— Ах да, вспомнила. Видишь ли, в универе я изучаю арабский и древнееврейский и, к стыду своему, не разбираюсь в древнегреческом. Я хотела тебя спросить, как переводится на русский язык имя «Анатолий», ведь это греческое слово?
Я был обескуражен: «Анатолий! Причём тут Анатолий? Неужели Анатолий? Да быть того не может! Ох, уж эти женщины! Что им нужно?» — вот череда мыслей, пролетевших в моей невезучей голове.
— Анатолий, — постарался я ответить как можно спокойнее, — это тот, кто прибыл из Анатолии — из страны восходящего солнца. «Анатоле» — по-гречески восход или восток.
— А что это за страна? Сейчас так называют Японию.
— А древние греки так называли Малую Азию, да и теперь нередко так называют азиатскую часть Турции.
Несколько секунд Лариса молчала в позе роденовского мыслителя и наконец заговорила:
 — Ты знаешь, о чём я сейчас подумала? — глаза Ларисы грозно сверкнули.
— Так поделись.
— Я вспомнила одно из пророчеств Исайи [41.2]: «Кто воздвиг от Востока человека Правды, призвал его следовать за собой, предал ему народы и покорил царей?» — Лариса, с трудом подавляя волнение, продолжила: — Этот «Кто», безусловно, сам Господь. Человек от Востока —  это Анатолий. Человек Правды — чем не юрист-правовед? Бог призовёт его следовать за собой и даст ему способность убеждать великих мира сего. А великие люди наших дней — это члены Кремлёвского Политбюро.
— Лариса! — воскликнул я с наигранным смехом. — На моих глазах ты сотворила миф. Почему тебе в голову лезет этот Анатолий?
Лицо Ларисы вспыхнуло.
— Он весь устремлён вверх.
— Куда вверх?
— Куда тянет всех стОющих мужиков. Наверное, во власть. Вот у тебя этого нет. Тебя действительно волнует, чем был занят легендарный поэт, покинувший наш мир три тысячи лет назад. А наш Анатолий нацелен на разработку советского права. Согласись, это куда ближе к современной реальной жизни.
— Ну что тут поделаешь? — усмехнулся я. — Каждый выбирает свой путь.   
По выражению лица Ларисы я видел, что её уже заворожил этот энергичный, непонятно куда стремящийся человек. Образ Анатолия почему-то соединился в её сознании с образом таинственного человека с Востока из пророчества Исайи. Этот образ уже более двух тысячелетий волнует знатоков Библии. Одни считают, что речь идёт о персидском царе Кире, отпустившим евреев из вавилонского плена, другие (и их много больше) видят в том таинственном поборнике Правды самого Иисуса Христа, учение которого зародилось на востоке Римской империи.
— Мне кажется, — не успокаивалась Лариса, — что душа Анатолия раздвоена. Кроме обычной для талантливого человека тяги к исследованию, у него есть такая же неукротимая тяга к лидерству. Одно мне непонятно, почему он не вступил в Партию?
— Сейчас, Лариса, после двадцатого съезда немодно быть партийным. В данный момент перспективному политику имеет смысл быть беспартийным.
На том наш разговор под самой крышей здания двенадцати коллегий и завершился. Мы спустились в коридор, двинулись по нему в обратном направлении и вдруг столкнулись с парочкой Ирен–Анатолий.
— Слава богу, встретились! — воскликнул Анатолий. — Не хотел бы расстаться  с вами, не простясь.
— Вы уже исчезаете в своё Ставрополье? А ведь мы даже фамилии вашей не знаем, — лицо Ларисы выражало досаду.
— Ничего, ребята! Ставрополье не подполье! Будем живы — не помрём. Скоро приеду поступать в аспирантуру. Надеюсь, за месяц утрясу свои личные дела, вот тогда и наговоримся всласть — Анатолий бросил влюблённый взгляд на Ирен. — А фамилия моя Горчак. А Горчаки, скажу я вам, хоть и горькие, но справедливые. Горчат да не киснут!
— Без утряски своих дел и не возвращайся! — выкрикнула Ирен.
— Не беспокойся, Иринка, я всё-таки юрист и, смею надеяться, весьма неплохой.


Принципы Анатолия

Примерно через месяц Ирен получила от Анатолия телеграмму: «Встречаемся всей компанией пятого марта в пять под картиной».
В назначенное время наша троица стояла под Ильичом и ждала Анатолия. Он появился с десятиминутным опозданием.
 — Извините меня, я, право, забегался, — голос Анатолия, обычно немного сипловатый, сейчас звенел. — Друзья мои, вопрос о моей аспирантуре решён положительно, и на днях я приступаю к сдаче экзаменов.
Анатолий похвастался, что приехал в Ленинград  рано утром и успел снять уютную комнатёнку в коммуналке на Апраксином переулке. Что он, конечно, и не думает возвращаться на Кавказ. Хватит ему и двух загубленных лет. К тому же он и семейные дела свои оформил, так что теперь свободен как птица.
Я предложил посидеть в ближайшем кафе, но у Анатолия с Ирен были другие планы.
— Знаете, товарищи, — не скрывая блаженной улыбки, выпалил Анатолий, — мы с Ирочкой сейчас покинем вас, нам необходимо побыть немного наедине, чтобы, как говорят на Ставрополье, «обменяться».
И они с радостными лицами, держа друг друга за руки, кинулись к лестнице, выходящей на набережную Невы. Лариса с нескрываемой завистью посмотрела им вслед.

Когда Ирен с Анатолием скрылись, мы услышали обращённые к нам слова солидной дамы, на облике которой отпечатались долгие годы преподавательской работы: «Знаете, этого видного молодого человека в клетчатом пиджаке я уже встречала в коридорах юридического факультета пару лет назад, но тогда его подругой была другая девушка — красавица и отличница с истфака Тамарочка Гелашвили. Я хорошо запомнила этого молодца, потому что у нас в преподавательской среде много судачили вокруг столь заметной парочки. Говорили, что после окончания университета он увёз Тамарочку куда-то на Юг. И вот сегодня я снова вижу его, но уже с другой красивой девушкой. Похоже, и эта влюблена в него по уши. Надо бы её предостеречь. За этим пареньком нужен глаз да глаз».

Женщина-преподаватель ушла, мы многозначительно переглянулись.
— Ну, и как ты это прокомментируешь? — спросил я Ларису.      
— Да что тут скажешь? Такова жизнь. Есть люди, которым дозволено всё. Ирка говорила мне, что Анатолий женился на той Тамарочке по глупости, когда вообразил, что влюбился. Потом вскоре понял, что принимал её за грузинскую княжну, за роковую женщину, знающую себе цену, а на деле она оказалась, (как он выразился) стандартной отличницей, пустышкой, начисто лишённой творческого начала. Через год мытарств на пыльном Ставрополье пелена с его глаз якобы окончательно спала, и жизнь его превратилась в сплошные серые будни. А в аспирантуру он рвётся во многом из-за того, чтобы не видеть тупого лица опостылевшей супруги. И вот теперь он уверяет Ирину, что она женщина его мечты, та долгожданная, нестандартная и гордая русская красавица.
— И что ты теперь посоветуешь моей драгоценной кузине? — спросил я Ларису.
— Наверно, ей стоит предложить Анатолию испытательный срок, хотя бы на пару месяцев, чтобы он мог лучше с нею познакомиться и убедиться, что она и на самом деле женщина его мечты.
— Да, но так она может вообще его потерять, — сказал я в раздумье.
— Но это несравненно лучше, чем попасть в положение брошенной Тамары.
— Да, пожалуй, ты права. В конце концов, где-то есть Александр, которого ей предрёк дух Сталина под твоим чутким руководством. Так всё-таки, что мне посоветовать Ирине?
Лариса бросила на меня озабоченный взгляд.
— Может быть, ты как брат побеседуешь с нею, а может быть, и с самим Анатолием?
— Побеседовать не проблема, проблема — что делать Ирине. Ты уверена, что они подходят друг к другу?
Лариса заметно покраснела.
— Сказать честно, не очень. Хотя, кто знает?
— Давай договоримся, — подвёл я итог нашему разговору, — ты ничего не рассказывай Ирке о предупреждениях учёной дамы. И советов ей пока не давай, в этом деле спешка неуместна.

Целую неделю я даже не вспоминал о проблеме отношений Анатолия с Ирен, но вечером 12 марта, глядя с высоты шестого этажа на заваленный осевшим, почти чёрным снегом Юсуповский сад, вдруг понял, что мне необходимо немедленно поговорить с Анатолием с глазу на глаз. Его дом на Апраксином переулке находился от меня всего в трёх трамвайных пролётах, так что уже через какие-нибудь пятнадцать минут я нажимал на кнопку дверного звонка квартиры, где ютился Анатолий.
Дверь открыл сам Анатолий, забавно, но на нём был просторный восточный халат, изготовленный где-нибудь в Ферганской долине.
— Максим, дорогой! Вот кого не ожидал увидеть! — через пару секунд глаза Анатолия вспыхнули: — А впрочем, догадываюсь, что именно тебя ко мне привело. Как-никак брат должен заботиться о сестре. Ну, проходи в мою берлогу, поболтаем.
Его комната, действительно, походила на берлогу. На полу возле дивана, на котором, судя по всему, он только что лежал, валялись исписанные листы бумаги. На круглом массивном столе стояла небольшая импортная пишущая машинка. Рядом с нею — початая бутылка Столичной.
— Максим, скинь со стула Римское право и садись. Давай перед серьёзным разговором примем немного стимулирующего зелья.
Мы выпили водки, закусили шоколадкой, и Анатолий обрушил на меня водопад своего красноречия.
— Знаешь, Максим, что бы я сделал для нашей страны, будь у меня власть?
— И что же?
— Восстановил бы монархию. «Российская империя!» — произнёс он нараспев. —  Согласись, эти два слова звучат гордо! За этими словами мне видятся подвиги наших предков. Ты спросишь, конечно, а чем хуже наша Советская империя, и чем уступает российскому императору наш верховный партийный вождь? И я тебе отвечу: во-первых, наш верховный вождь хуже воспитан и хуже образован, а, во-вторых, российские императоры были кровно связаны с монархами Европы, и это обстоятельство существенно снижало уровень международной напряжённости. — Анатолий прочистил горло и заговорил громко и воодушевлённо, будто с трибуны: — А чего стОит замечательная российская триада — самодержавие, православие, народность? Как просто и убедительно она сплачивала нашу великую Прародину! А что предлагает нам власть партийных вождей? Пролетарии всех стран соединяйтесь? Да это же, по сути, призыв к вечной войне всех со всеми! Впрочем, я не склонен приуменьшать силу коммунистической идеи. Она создала совершенно новую экономическую систему, победила монархистов в Гражданской войне, а в последней войне, самой страшной в истории, победила Третий Рейх, — Анатолий повысил голос: — фактически всю Континентальную Европу победила...  А теперь сумела обеспечить, подумать только, паритет в ядерном вооружении со всеми великими державами Запада. Однако коммунистическая идея явно не справляется с такими неинтересными «мещанскими» делами, как производство ширпотреба и продуктов питания. Но разве может голодный и оборванный человек уважать свою власть? Стало быть, коммунистическую идею надо отбросить и вернуться к монархии. 
— Толик, а ты уверен, что твои соседи по коммуналке, согласны с твоей точкой зрения?
— А!? Ты об этом? Да чего мне бояться!? Пусть они меня боятся! — звонко сказанул Анатолий и весьма технично осушил свою стопку.
«Странная реакция, — подумал я. — С чего бы такая смелость?»
 — И всё-таки в наши дни монархия выглядит анахронизмом, — негромко возразил я. — Боюсь, нам ещё долго придётся жить под властью своих в доску рабоче-крестьянских вождей.
Анатолий расхохотался.
— Увы, ты прав. Насмотрелся я в Ставрополье на этих рабоче-крестьянских деятелей!
Такой поворот беседы соответствовал моим планам.
— Толик, ты как-то говорил, что в Ставрополе познакомился со вторым секретарём тамошнего комсомола. Ты контачил с ним в последнее время?
— Да, конечно. Кстати, буквально на днях Москва сделала его первым секретарём ставропольского комсомола. Без его поддержки не видать бы мне питерской аспирантуры.
— Скажи, Анатоль, а к чему тебе аспирантура? Правовые дела мало похожи на науку.
— Конечно, это не наука в привычном для тебя смысле. Но юриспруденция регулирует жизнь людей. В своде законов не должно быть дыр и изъянов, только тогда в обществе смогут воцариться справедливость и гармония. Надо, чтобы законы, не противореча друг другу, заполняли бы всё правовое поле и изменялись бы вслед за изменяющейся жизнью.
— Хорошо сказано, но всё-таки поясни, что даёт тебе аспирантура?
— Она открывает мне возможность сделать карьеру, проще говоря, дослужиться до звания профессора права со всеми вытекающими.
— Думаешь, правоведы могут влиять на жизнь государства?
— Ещё как! Это же судебная власть. В современных западных демократиях она не уступает по значению двум другим ветвям власти —  исполнительной и законодательной, — Анатолий душевно рассмеялся. — А теперь давай выпьем и за это дело.
Мы выпили ещё по стопке водки, и я спросил:
— Так ты рассказал тому вожаку местного комсомола о твоих взглядах на будущее Советского союза?
— Молодец, что вспомнил. Да, рассказал и ему, и его жене — леди Макбет Ставропольского края.
— Ну и как? Приняли они твои взгляды?
— Комсомольский вожак сначала задумался и круглый лобик свой озабоченно наморщил, но его жена сразу всё просекла и быстро объяснила муженьку, что, вернув народу православие и право на частную собственность, мы построим воистину великую Россию. Этот партийный функционер соображает не так быстро, как его супруга, но, сообразив, идёт, как бычок, прямо и напролом. Да и сам он на бычка смахивает, весь такой ядрёный, кругленький и крепенький.
— Да-а, — глубокомысленно изрёк я, — этому вожаку можно только позавидовать, ибо жена — великое дело. Если повезёт с женой, жизнь пойдёт гладко, а если нет —  всё пойдёт наперекосяк.
— Чистая правда, — согласился Анатолий. — Жёны фактически создают среду нашего обитания. Понятно, что должны быть любовь, доброта, забота о детях, но это дело обычное, но куда важнее поддержка жены в любом нашем начинании.
— В любом? — делано удивился я.
— Да, конечно, в любом: и в крупном, и в ерундовом. Более того, жена должна быть готова в любой момент к супружеской неверности мужа, — и резко повысив тон своего сипловатого тенорка, Анатолий выкрикнул: — И она, обязана прощать его, даже не вникая в детали.
— Ну, это, пожалуй, ты уж слишком, — искренне удивился я. 
— Ничуть. Заметь, это полностью соответствует биологическому предназначению женщины, — тут Анатолий окончательно вошёл в образ мудрого наставника и поделился со мной своим видением людей: — Знаешь, Максим, я делю людей на три категории — люди-мужчины, устремлённые вверх по служебной лестнице; люди-нули, безразличные к власти, занятые своими детскими играми; и люди-женщины — существа, главной ценностью которых, является дом и семья.
«Боже, какой махровый эгоцентризм», — подумал я и вспомнил из «Евгения Онегина»:

Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.

Анатолий расценил моё затянувшееся молчание, как желание обойти оценку Ирен.
— А теперь ответь мне, в какой разряд попадает твоя кузина? —  спросил он, весело скаля свои мелкие острые зубы.
— В твою схему она, боюсь, вообще, не попадает, — меня испугало его отношение к женщинам, и я с трудом сдерживал раздражение. — Увы, Ирина — жертва советской пропаганды. Она верит в равенство полов и какие угодно начинания мужа поддерживать точно не станет, уж поверь мне. Более строптивых женщин ещё поискать. Тебе стоит познакомиться с нею поближе.
Анатолий сразу посерьёзнел.
— Я обдумаю твои слова, — медленно произнёс он, уставившись невидящими глазами в тёмное окно.   

После этого разговора в квартире на Апраксином переулке Анатолий стал заметно меньше общаться с Ирен и объяснял это работой над диссертацией.  Я не запомнил точно её тему — если не ошибаюсь, что-то вроде «Гражданско-правовая ответственность за причинение вреда колхозной собственности действием группы лиц». По-видимому, этот умный прагматично мыслящий человек всегда выбирал путь наименьшего сопротивления. Кстати, хорошо известно, что так называемый «принцип наименьшего действия» (принцип Мопертюи) является фундаментальным законом, царящим в природе — и живой и неживой. Суть его прекрасно сформулировал в 1936-ом наш баснописец и детский поэт Сергей Михалков: «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт». Стоило мне лишь чуть-чуть намекнуть на строптивый характер Ирен, и Анатолий забеспокоился. Впрочем, осуждать его за излишнюю осторожность я не мог, ведь у него был горький опыт с грузинской княжной.


Бедная Ирен

Ирен весьма болезненно переживала охлаждение к ней Анатолия. И, несмотря на свою гордость, была готова на всё, лишь бы вернуть его расположение. Психика моей любимой кузины была на грани полного срыва. Хорошо известно, как мало дорожат брошенные девушки своею жизнью, поэтому я решил действовать. Сначала я заставил её вспомнить наше озеро, нашу рыбалку и нашу юность с мечтами о будущем. Затем предложил ей взглянуть на себя со стороны и увидеть, что она ещё очень молода, что её жизнь только-только начинается, что она красива, умна и может вполне успешно управлять своей судьбой. Увидев, что Ирен отвлеклась от своих мрачных мыслей, я стал методично внушать ей, что Анатолий, безусловно, не лучший выбор, и, может быть, стоит снова обратить внимание на Александра, которому она дала отставку. Ирен молчала, но мне показалось, что она упивалась моими словами.
Пришла Лариса и заварила дефицитный индийский чай со слоником. Мы сидели, получая удовольствие от ароматного напитка, когда в дверь постучали, и в комнату вошёл Анатолий. Лариса с обворожительной улыбкой предложила ему принять участие в чаепитии, он согласился и стал, как обычно, красочно расписывать свои планы по улучшению советского права. Всё шло по накатанному сценарию, как вдруг Ирен принялась подшучивать над хвастовством Анатолия, находя для этого довольно колкие слова. Я делал ей знаки и мимикой, и жестами, и даже нажимал под столом на её тапочек, но Ирен, будто мне наперекор, только сильнее распалялась. Увы, её язвительные стрелы стали попадать в цель. Анатолий замолчал, сгорбился над недопитой чашкой, потом резко встал и вышел из комнаты. Ирен с презрением крикнула ему вслед: «Скатертью дорога, женишок! Как я могла увлечься этим самовлюблённым болтуном!» И тут, к нашему удивлению, Лариса торопливо набросила на себя пальто и помчалась вдогонку за Анатолием. Шли долгие минуты, а Лариса не возвращалась. Я хотел было поехать домой, но Ирен попросила меня остаться. Вернулась Лариса поздно вечером, весёлая и пьяная. Сказала, чтобы её ни о чём не расспрашивали, что она устала и хочет спать.

На следующий день во время практических занятий на кафедре биохимии прямо в лабораторном помещении появилась Лариса и вызвала меня на лестничную площадку. Мы молча поднялись до входа на чердак и сели на верхнюю ступеньку.
— Рассказывай! — потребовал я.
— Максим, я знаю твоё отношение ко мне и не хочу, чтобы между нами оставались какие-то недомолвки.
— Говори, я готов ко всему.
— Тогда слушай. Вчера я побежала за раздражённым Анатолием, чтобы извиниться за поведение твоей двоюродной сестры. По дороге к троллейбусной остановке рассказала ему (можно сказать, байку сплела), что у Ирины немало поклонников, и что один из них, по имени Александр, узнав о появлении нового конкурента, устроил ей дикую сцену ревности. «Ирка, — сказала я, — взорвалась и наговорила Александру массу грубостей, но и тот в долгу не остался».
«Но причём тут я»? — возмутился Анатолий. «Очень даже причём, — ответила я. — Ведь ссора Ирины с Александром произошла из-за вас». Анатолий напрягся и сказал, что не видит в моих словах логики. Тогда я ему объяснила, что это женская логика, ибо, напав на него, Ирина уменьшила чувство собственной вины перед Александром.
Тут Анатолий разразился, что называется, гомерическим хохотом и, отхохотавшись, сказал: «Ну, Лариса, ну, вы даёте! — меня, лучшего адвоката Ставрополья, переадвокатили!» После этого он совсем отошёл от гнева и пригласил меня в свою комнатёнку посмотреть на его, как он выразился, «житьё-бытьё».
 Мне было любопытно, и я согласилась. Он выставил водку и маринованные огурчики из консервной банки. Мы выпили, и тут он вспомнил, как час назад его унижала Ирина. Удивительно, но этот сильный взрослый мужчина стал плакаться мне в кофточку, причитая, что никто его не любит и не понимает. Что снова в его личной жизни вышла осечка, и что ещё немного, и он станет женоненавистником. А ведь ему нужно всего-то-навсего, чтобы любимая женщина понимала его, была бы ему другом и утешителем. «С преданной женой, — он пристально взглянул мне в глаза, — я бы все наши вековые болота осушил, российскую клячу в гору рысью погнал бы».
Слушая его страстную речь, хмелея от водки и от наплывших эмоций, я стала уверять его, что есть женщины, которые видят в нём человека, отмеченного печатью судьбы. Он стал с интересом меня слушать, а я, перейдя на доверительный полутон, сказала, что ему нужна спутница, готовая поступиться своим эгоизмом, ради служения его великому предначертанию.
Высказав всё это, я вскочила на ноги и бросилась к двери. Он догнал меня, обхватил за плечи и громко прошептал: «Лариса, вы действительно необыкновенная женщина». — «Наконец-то разглядел», — буркнула я и, вырвавшись из его объятий, помчалась вниз по тёмной лестнице. Но он не отставал: «Лариса! Я думал, вы любите Максима». И тут я сморозила такую глупость, что самой до сих пор стыдно. Не оглядываясь, я схамила: «Индюк тоже думал!» Он засмеялся и крикнул мне вслед: «Приходите ко мне завтра». Я выбежала на улицу.
Лариса замолчала.
— Ты всё сказала? —  спросил я.
— Нет. Не всё. Я шла, преодолевая напор тёплого весеннего ветра, и сердце моё бешено колотилось. И тут до меня вдруг дошло, что и я отмечена божественным перстом, иначе как объяснить, что Ирка добровольно и так легко отказалась от борьбы за Анатолия. Я же видела, что ещё накануне у неё и в мыслях не было сдаваться. Понимаешь, Максим, я не могу отделаться от мысли, что жизнь моя — земная жизнь моя — находится под охраной божества, которое готовит меня к исполнению его великого предначертания.
— Похоже, ты веришь в предопределение.
— Да, верю. Я верю, что моё предопределение — помочь Анатолию в выполнении его великой миссии.
— Но Лариса, а вдруг ты ошибаешься? Ты судишь Анатолия по его словам, но надо судить по делам. Помнишь предупреждение Иисуса: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри есть волки хищные».
— Во-первых, — голос Ларисы зазвенел, — Анатолий не производит впечатления безобидного добряка, а, во-вторых, разве он не приверженец Правды, разве имя, ему наречённое, не есть «Человек с Востока»? Разве его появление не предсказано пророком, жившим в глубокой древности за 750 лет до рождения Христа.
— Ох, Лариса-Лариса! — я безнадёжно махнул рукой. — Ладно! С тобой и Анатолием мы разобрались, а каково, по-твоему, моё предопределение?
Ласковая улыбка озарила красивое лицо Ларисы.
— Ты, Максим, очень странный. У тебя есть сила убеждения, но ты не хочешь ею пользоваться. Ты бежишь от людей и от реальности, и твоё увлечение Гомером тому доказательство. Тебе предопределено — глаза Ларисы вспыхнули озорным огнём — создать секту счастливых отшельников, живущих проблемами далёкого прошлого.

На следующий день Лариса перебралась в берлогу Анатолия.
 
Моя летняя сессия третьего курса прошла, как в тумане, и даже великолепно организованные экскурсии в биохимические лаборатории Москвы и Киева не смогли вполне развеять мою депрессию. В августе меня снова потянуло на берег Череменецкого озера. В этом году в сарае бабушки уже не собиралась весёлая молодёжь, и, главное, Ирен была не той. Она практически перестала смеяться, было видно, что бедняжка не может найти выхода из какой-то сложной ситуации.
Однажды я не выдержал и спросил её, как поживает тот пресловутый Александр? И тут в её глазах появились слёзы. «Видишь ли, — выдавила она из себя, — он довольно известный художник. Однажды увидел меня на художественной выставке и влюбился якобы с первого взгляда. Говорит, искал мой образ всю жизнь. Ты же знаешь этих художников, он все уши мне пропел, прославляя мои щиколотки. Он старше меня на семь лет, но не в этом суть. Суть в том, что он женат, а бросить жену не может. Она дочка академика и фактически его содержит. И со мной расстаться не может, потому что я, видите ли, его муза… его, как он выражается, Настасья Филипповна.
— Но ты-то его любишь? — спросил я.
— В том-то и трагедия, что да. Презираю паразита и люблю, — глаза Ирен наполнились слезами. — Ведь он изменяет мне не только с женой (на это я шла), но и с другими женщинами, а я всё равно его люблю.
Я захотел было убедить Ирен бросить Александра и освободиться от таких сложных переживаний, но не решился. Ибо не знаю, что лучше: не любить и не страдать, или любить и страдать. На этот раз я оставил судьбе решать проблему кузины без меня
— Знаешь, Ирен, — сказал я, — а не  погрузиться ли нам в атмосферу нашей юности и не заняться ли ловлей щук?
Она кротко улыбнулась и согласилась.

Лодку и снасти мы взяли напрокат у местного рыбака по прозвищу «Кандидат» и на рассвете отправились на озеро, укрытое влажным одеялом белого тумана. Я сел за вёсла, а Ирен как главный знаток ловли на дорожку разместилась на корме. Когда мы добрались до района, где, в былые времена водились щуки, туман рассеялся, солнце взошло над лесом и озарило своим ранним жёлто-оранжевым светом и озеро, и лодку, и красивую девушку на корме. Ирен приказала мне  спокойно без рывков вести лодку вдоль полосы прибрежного камыша, а сама стала стравливать за борт леску с блесной. Сняв с катушки метров тридцать, она дала мне знак плыть чуть быстрее. Пройдя около километра вдоль нашего берега, мы пересекли озеро поперёк и пошли в обратном направлении вдоль другого берега, и тут леска будто зацепилась за что-то. Ирен подняла руку в знак прекратить греблю и стала быстро наматывать леску на катушку. Вскоре мы увидели в воде длинное рыло крупной яростно упирающейся щуки. Ирен ловко подхватила рыбину сачком и затащила её в лодку. Боже, как же счастлива была моя Ирен! Как сияли её чудные салатовые глаза, какая беззаботная улыбка расцвела на её раскрасневшемся лице! Она посадила щуку в сетчатый мешок, бросила его на влажное дно лодки, и мы продолжили ловлю. Теперь Ирен целиком ушла в рыбалку, и все её бытовые проблемы рассеялись, как туман над нашим озером. Она приказала мне снова пересечь озеро и ещё раз пройти вдоль нашего берега. И, о чудо! Ирен опять подсекла щуку, и эта была даже крупнее первой. Правда, больше в то утро мы ничего не поймали. «Всё, — сказала Ирен, — у щук закончилось время завтрака. Одних мы поймали, а другие успели сами полакомиться плотвичками, подлещиками и прочими подъязиками. Короче, больше тут голодных нет. Пора и нам завтракать».

В тот вечер я уговорил Ирен сходить на танцы в бассейне мёртвого фонтана. В глубине души теплилась надежда увидеть девушку-кошку. Но в тот день танцев не было. Мы спустились в пустую чашу и подошли к её центру. Было тихо и темно, только на небе горели вечные звёзды, да вычерчивали свои предсмертные огненные треки метеоры. Планета снова проходила через поток Персеид. А мы с Ирен вступали в вечно новый поток нашей жизни, и понятия не имели, куда он нас вынесет.



Подарок судьбы

Но вот она судьба в чистом виде. В середине сентября я встретил в университетском коридоре Риту — ту девушку из семейства кошачьих, потрясшую моё воображение в августе 59-го. Она, конечно, не узнала меня, что при моей неброской внешности вполне естественно. Но я-то её сразу узнал. Такой чудесный случай нельзя было упускать, поэтому, не найдя ничего лучшего, я просто перегородил ей дорогу. Она сделала возмущённое лицо.
—  Простите, мадмуазель, — попытался я её успокоить, — вас зовут Маргарита, не правда ли? Моё имя Максим. Мы с вами встречались в прошлом году в деревне на берегу Череменецкого озера.
Девушка всмотрелась в меня.
— А!? Вы, кажется, тот вьюноша, который вместо беззаботного отдыха учил английский.
— Да, было такое дело. Что вас сюда привело?
— Я поступила на биофак, хочу стать биофизиком.
— А я уже перешёл на четвёртый курс. Согласитесь, у нас прекрасная разница в возрасте
Рита расхохоталась, а я продолжал острить:
 — К тому же я специализируюсь по биохимии — это же светлое будущее не только биологии, но и всего человечества, — Рита взглянула на часы, что заставило меня действовать энергичнее: — Рита, ради бога, не исчезайте, мне ужасно хочется с вами поговорить. Тот август на берегу озера, наверное, был лучшим августом в моей жизни.
— В принципе, я не прочь повспоминать дела давно минувших дней, но меня ждут дома.
— А где ваш дом?
— Как раз на другой стороне Невы, неподалёку от Исаакия, на улице Дзержинского, бывшей Гороховой. Если хотите, пройдёмся, — она улыбнулась, показав свои ровные ослепительно белые зубы.
Мы вышли на набережную Невы и направились к Дворцовому мосту.
— Вы, кажется, приходились родственником царицы Ирины? Что с ней стало? —  задала Рита вопрос вежливости. —  Выбрала она спутника жизни?
— Представьте, нет, но была близка к тому.
— А вы? — спросила она (надеюсь, не из вежливости).
— Да что я? Меня девушки не любят.
Рита засмеялась.
— Мне кажется, у вас заниженная самооценка. Знаете, в то лето на озере вы показались мне таким серьёзным, таким погружённым в себя.
Мы взошли на мост, и тут я, совершенно неожиданно, начал выбалтывать, фактически, совершенно незнакомой девушке всё, что знал о себе. И признаюсь, мне было сладко это выбалтывать. Слегка коснулся своей мечты овладеть гипнозом, а потом перешёл к событиям того августа.
Я даже не заметил, что мы уже идём по другому берегу Невы и теперь проходим мимо Александровского сада.
— О господи! — воскликнул  я в отчаянии. — Я снова не успеваю. Время нашей встречи кончается, не подарив мне ни малейшего шанса. Давайте сядем на скамеечку, и я расскажу вам главное.
Рита снова взглянула на часы.
— Хорошо, у меня есть ещё несколько минут, вываливайте ваше главное.
— Рита, попробуйте перенестись в атмосферу последних дней прошлогоднего августа. Вспомните освещённый керосиновой лампой убогий сарай. Вы увлечённо играете в карты, у вас прекрасное настроение, но вдруг вы чувствуете на себе напряжённый взгляд человека, сидящего в углу сарая. Его не интересуют карты, его интересуете вы. Вы вглядываетесь —  неверный колеблющийся свет выхватывает из темноты моё бледное лицо, и вы видите, с каким обожанием я смотрю на вас. У вас стекленеет взор, застывают губы, как-то невпопад вы бросаете на стол очередную карту, ваш партнёр делает удивлённые глаза... Но чего стОит вся эта игра, если в тот самый момент что-то в вашей душе шепчет вам: «Вот этот обмен взглядами важен, а всё остальное не имеет никакого значения». Неожиданно для всех вы проигрываете и какое-то время сидите с опущенным лицом, потом бросаете на меня  непонимающий взгляд, будто говорящий: «Зачем ты так смотришь на меня? Какой в этом смысл? Ведь каникулы фактически закончились. Через пару дней мы разъедемся и забудем друг друга». Потом вы встаёте, говорите, что нынче не в форме и уходите.
Только приехав в Ленинград, я понял, ЧТО потерял. И вот сегодня произошло чудо, я встретил вас. Рита, я довольно рациональный человек с небольшой претензией на оригинальность, но я не могу отделаться от нелепейшей мысли, что мы созданы друг для друга. Ради бога, простите меня за невольный штамп.
Она молчала и смотрела на меня глазами, полными изумления. Поразительно, но в тот момент я почувствовал, что она в моей власти, что я заговорил, заболтал её.
— А теперь, Риточка, бегите домой, а завтра мы встретимся на этом самом месте в шесть вечера. Идёт?
— Идёт! — безвольно отозвалась она и пошла в сторону громады Исаакиевского собора. Я проследил, как она свернула на Гороховую, вздохнул и отправился в обратный путь.

На следующий день я пришёл в Александровский сад без четверти шесть и сел на нашу скамейку. Накрапывал мелкий дождь, и хотя до захода солнца ещё оставался целый час, на сад уже опускались сумерки.
Я ждал её, не надеясь, что придёт, но она пришла и ровно в шесть. Увидев меня, заметно покраснела.
— Максим, — пожалуйста, не подумайте, что ваша вчерашняя пламенная речь пробудила во мне какие-то нежные чувства. Да, я вспомнила прошлогодний август и тот наш безмолвный диалог в сарае при свете керосиновой лампы. Но это было не более, чем милый мимолётный эпизод. Хотя меня поражает, что вы хранили его в памяти в течение целого года. Да, с памятью у вас, похоже, всё обстоит неплохо. Однако моя память, Максим, не так сильна, да и, должна признаться, было немало молодых людей, постаравшихся стереть многое из моих воспоминаний.
— Так отчего же вы пришли? —  не выдержал я.
— Во-первых, вы выдавили из меня обещание, что приду. А я почему-то рабыня слова. Но, главное, вы меня заинтересовали. Вы мне показались странным, но не опасным. Мне такие нравятся, я люблю неординарных молодых людей.
— Вы их коллекционируете?
— Можно сказать и так, — Рита смело взглянула мне в глаза.
— И много таких насобирали?
— Знаете, — рассмеялась она, — если присмотреться, любопытные экземпляры молодых людей встречаются не так уж редко, особенно среди физиков. А кстати, Максим, кто вам более по сердцу — физики или лирики?
— Пожалуй, физики, хотя такой гигант поэзии, как Гомер, по интеллекту заткнул бы за пояс большинство современных физиков. В споре физиков с лириками я в целом на стороне инженера Полетаева. Я с ним, когда он говорит, что  физики живут поэзией идей. Но я против него, когда он уверяет, что физики так увлечены наукой, что им некогда восклицать: «Ах, Бах! ах, Блок!» Это мне напоминает нигилиста Базарова из «Отцов и детей» с его коронным афоризмом «Рафаэль гроша ломаного не стоит». Впрочем, для литературного персонажа такой перегиб допустим, к тому же Базарову ещё нет и тридцати, но зачем такой максимализм реальному, прошедшему войну и сталинизм, умному и совершенно взрослому Игорю Полетаеву?
— Игорь Полетаев — мой кумир! — у Риты загорелись глаза. — Вы знаете, ведь именно его книга «Сигнал» изменила мою жизнь. В школе я увлекалась физикой, но прочтя эту книгу, поняла, что ещё интереснее заняться биологией. Ведь живые организмы — фактически, те же машины, управляемые законами кибернетики. Из-за этого я и выбрала биофизику.
— И вы прочли всю полетаевскую книгу?
Честно сказать, дальше первой главы не продвинулась. Не хватило знаний математики. Но и первой главы мне было достаточно, чтобы понять, что кибернетика занимается управлением. Ведь по-гречески это слово означает «искусство кораблевождения». Меня пленила простая и ясная мысль, что для управления мощными энергетическими потоками требуется совсем немного энергии.
— Так и в государстве, — засмеялся я. — Нами управляет кучка людей, забирая у тружеников не более пяти процентов от создаваемых ими богатств.
— А я, Максим, почему-то вспомнила поговорку о том, что безмозглая шея управляет мудрой головой. «Куда шея повернёт, туда голова и смотрит».
— Но ведь в этой поговорке: голова — муж, а шея — жена. И, стало быть, жена управляет мужем.
— Вы правы Максим, но зачем же всё доводить до полной ясности? А кстати, скажите, вам самим нравится власть? — видя моё недоумение, перефразировала: — Вам нравится диктовать свою волю другим?
— Ваш вопрос поставлен неаккуратно. Если вы имеет в виду властолюбие, то этого у меня точно нет. И это, пожалуй, мой главный недостаток. Но мне хотелось бы воодушевлять людей на благие дела. Не диктовать, а вдохновлять и убеждать.
— На какие дела, например?
— Например, чтобы видели прекрасное и в физике, и в лирике. Тут я полностью солидарен с Пифагором, уделявшим равное внимание и математике и музыке.
— А вы видели людей, поражённых бациллой властолюбия? —  спросила, загадочно улыбаясь, Рита.
— Среди моих друзей таких не видел, — сказал я, почему-то начисто забыв про планы Анатолия.
— Тогда я могу кое-кого вам показать.
— Из вашей коллекции?
— Угадали. Приходите завтра сюда же в семь, и я провожу вас на нашу явочную квартиру, где собираются молодые люди, имеющие смелость обсуждать любые проблемы. Сами понимаете, свободно говорить на многие темы в нашей стране небезопасно, поэтому мы принимаем некоторые меры конспирации.
Видимо, я сделал очень выразительное лицо, ибо Рита звонко расхохоталась: «Да вы не бойтесь. Все люди проверенные».



Подпольщики

Мы дошли по Гороховой до Садовой, пересекли её и углубились в кварталы давно не крашенных, обшарпанных зданий. Их явно не коснулся косметический аврал 57-го по случаю Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Наконец мы свернули в какой-то практически неосвещённый двор-колодец и вошли в подъезд, пропахший сыростью и нечистотами. Поднялись на последний пятый этаж. Рита постучала в обитую жестью дверь без номера, но не просто, а каким-то определённым образом чередуя одиночные и двойные удары. «Назовите пароль!» — раздался изнутри молодой мужской голос. «Пифагор», — рассмеялась Рита, и распахнула дверь. Мы вошли в небольшое квадратное помещение, судя по всему, предназначенное для хранения хозяйственного инвентаря — лопат, мётл, противопожарных средств и прочего в этом роде. Тусклая лампочка свисала на грязном шнуре с давно небелёного потолка. Единственное окно было замазано белой краской. За широким круглым столом сидели четверо молодых людей примерно моего возраста. «Вот они мои конкуренты», — мелькнула весёлая мысль. Одним из них оказался уже известный мне Женька Чёрный, троих других я видел впервые.
— Знакомьтесь, товарищи, — Рита обвела внимательным взглядом круг своих друзей, — это мой новый приятель, студент-биолог Максим. Женечка, наверное, его помнит.
— Да, узнаю! — весело воскликнул Женька Чёрный. —  Я страшно рад тебя видеть! Это было феерическое лето. Жаль, что ты тогда сторонился нас.
— А теперь, — Рита подвела меня к щуплому черноволосому очкарику, — познакомься с будущим великим астрофизиком, нашим главным интеллектуалом. Зовут его Аркадий. Яичницу приготовить не может, но полузапрещённую теорию Эйнштейна постиг во всех подробностях.
Аркадий молча встал и благородно кивнул мне.
— А это Игорь, — продолжала Рита меня знакомить. — Обратите внимание на его плечи, как-никак второй разряд по штанге. Для Игоря, мне кажется, нет неразрешимых задач. Кстати, он тоже студент биофака, учится на втором курсе, собирается стать серпентологом — говоря по-нашему, змееловом. Любит змей за их яд. Чем сильнее яд — тем крепче любит. Короче, серьёзный мужчина.
Я посмотрел на Игоря. Силу и волю источало его широкое славянское лицо. Глубокие залысины на лбу предвещали скорое облысение. Серые глаза смотрели прямо и вызывающе бесстрашно, а в их глубине горел озорной, почти хулиганский огонёк, будто говоривший: «Таких, как ты, мы били, бьём и будем бить».
— А теперь, Максим, — на лице Риты заиграла лукавая улыбка, —  познакомься с Колей. Не смотри, что он выглядит не очень грозно, но не верь глазам своим — у этого скромного вьюноши первый разряд по самбо, так что, споря с ним, учитывай это обстоятельство.
— Маргарита Борисовна, — негромко зачастил Коля, чётко выговаривая каждое слово, — вы так меня аттестовали, что теперь Максим не захочет со мною вступать в спор. Спорьте, Максим, ради бога. К сожалению, бог не дал мне таланта выигрывать споры, но я обожаю наблюдать, как спорят другие.
Я внимательно взглянул на него: невысокий, стройный юноша; неприметное лицо с близко посаженными голубыми глазами, высокий лоб, острый подбородок. Немного настораживало отсутствие мимики. Вроде как, шутит, а лицо неподвижно.
 
Когда со знакомством было покончено, Рита села на единственный стул (остальные сидели на табуретках) и произнесла ритуальную фразу: «Начнём благословясь!» Молодые люди заулыбались и захлопали в ладоши. Коля вытащил из портфеля бутылку дешёвого портвейна и аккуратно поставил её в центр стола. Женька Чёрный выставил мадеру, сказав, что другого в его магазине не нашлось, и, вооружившись штопором, стал быстро извлекать из бутылок пробки. Рита снабдила каждого подпольщика гранёным стаканом, а Женька быстро и технично разлил мадеру.
— За пополнение клуба! — провозгласила Рита, и все дружно выпили. Теперь все взгляды были прикованы к ней.
— Товарищи, сегодняшнее заседание я бы хотела посвятить проблеме власти. Каждое заседание нашего клуба мы начинаем с попытки ответить на какой-нибудь провокационный вопрос. Сегодня вам придётся дать честный ответ на вопрос: «Нравится ли вам власть, существующая в данный момент в нашей стране?»
«Ничего себе вопросик, — подумал я. — А вдруг в чьём-то портфеле лежит портативный магнитофон? На такой вопрос нельзя отвечать откровенно, не принимая в расчёт последствия».
Как будто услышав мои мысли, Рита сказала: «Насколько я понимаю, финансовые возможности присутствующих товарищей недостаточны для приобретения продвинутых средств записи. И всё-таки давайте ознакомимся с содержимым ваших портфелей».
Женька и Коля послушно открыли свои портфели, и Рита их внимательно изучила. У остальных подпольщиков ни портфелей, ни сумок не было. После этого Рита объявила:
— Всё в порядке, враг нас не подслушивает. Перейдём к дискуссии. Начнём с моего любимого Женечки.
Женька Чёрный начал, что называется, с места в карьер. Похоже, насчёт советской власти он давно хотел высказать своё фэ.
— Наша якобы демократическая власть — полнейшая нелепость и гадость. Во-первых, никто её не выбирал. Недавно я принимал участие в наших так называемых выборах. Искренне удивляюсь, как властям в голову пришло назвать это смехотворище выборами. Никакие это не выборы, потому что выбора-то нет. Приходишь на участок, берёшь бюллетень и, не глядя, бросаешь его в урну. Вот и всё волеизъявление. И это они называют демократией. Во-вторых... — Женька уже сделал страшное лицо, готовясь сообщить нечто ужасное, как Рита оборвала его.
— С тобой Женечка всё понятно, можешь не продолжать. А теперь послушаем нашего мудрейшего звездочёта Аркадия.
— Всё обстоит ещё хуже! — загремел Аркадий. У этого слабогрудого брюнета оказался довольно сильный и сочный баритон. — Дело в том, что даже та, упомянутая Евгением псевдо-избранная власть находится в полном подчинении у особой организации, у так называемой Партии, управляемой своими законами и правилами. Забавно, но члена партии даже нельзя судить, он неподсуден и отчитывается за свои действия только перед вышестоящими партийными органам, всякими-там партбюро. На каждом предприятии и учреждении существует партячейка, которая следит за исполнением широкими беспартийными массами решений вышестоящих партийных органов. Потрясающая по своей чёткости пирамида, на вершине которой стоит всего один человек —  первый секретарь ЦК КПСС. Никакому европейскому монарху и не снилась такая власть, какой обладает наш руководитель Партии. Правда, с теперешним вождём нам, слава богу, повезло. Его доклад на двадцатом съезде был глотком чистого воздуха после десятилетий мрака и лагерной вони.
— Да этого Хруща надо на фонарном столбе вниз головой повесить! —  взорвался Игорь. — Его доклад на двадцатом съезде — это нож в спину нашего государства! Такой предательский удар показывает, насколько теперешние руководители отошли от ленинских норм партийной жизни.
— И что же, Игорь, ты нам предлагаешь? — Рита с трудом сдерживала ироничную усмешку.
— Доклад Хруща продемонстрировал очевидный факт, — басовито захрипел Игорь, — Партия прогнила, и процесс её гниения ускоряется. Я считаю, пора создавать новую партию — партию воистину ленинского типа. И первым делом следует восстановить в ней принцип железной внутрипартийной дисциплины.
— А теперь послушаем мнение Коли, — прервала Игоря Рита. —  Давай, Коля! Скажи, что ТЫ думаешь о нашей власти, говори, не тушуйся.
Пару секунд Коля молчал, глядя в стол. Потом поднял глаза на сочувственно улыбающуюся Риту и заговорил. Негромкий, ничем не примечательный голос Коли, безусловно, проигрывал в выразительности как роскошному баритону Аркадия, так и хриплому басу Игоря, но, может быть, именно из-за этого лучше улавливался смысл Колиных слов.
— Если продолжить линию, начатую предыдущими ораторами, то попрошу обратить внимание на факт, что и Партия находится под контролем особого органа — Комитета Государственной Безопасности. КГБ объединяет «в единый громящий кулак» самых ответственных и самых дисциплинированных членов Партии. Поэтому, рационально взглянув на нашу систему власти, следует признать её чрезвычайно умно организованной. Страна, управляемая такой властью, фактически, непобедима.
— Ты не отвечаешь на поставленный вопрос, нравится тебе эта власть или нет? — Рита глядела на неприметного Колю с нескрываемым сочувственным интересом.
— Мне нравится организация власти в нашей стране, но я не в восторге от её практики, — спокойно ответил Коля.
— Туманно, Коля, и уж слишком дипломатично, — улыбнулась Рита. — Не перевестись ли тебе в МГИМО? А что скажет Максим?
— Царское самодержавие, — начал я, — тоже выглядело монолитом. Помните, разговор 17-летнего Володи Ульянова с полицейским. «Что вы бунтуете, молодой человек. Ведь перед вами стена?» — спросил полицейский, и будущий Ленин ответил: «Стена да гнилая, ткни и развалится». И надо отдать должное проницательности юного Ильича —  через 30 лет он-таки сумел развалить ту стену. Весь вопрос в том, насколько прогнила наша пирамида?
— Нет! Дело не в прочности самодержавия — блистая чёрными очами, вскричал будущий великий астрофизик. —  Российскую империю развалил интеллект и энергия Ленина. И прежде всего, его ораторское искусство. Сколько раз, обращаясь к массам или к своим товарищам по партии, Ленин вдохновлял их на свершения, которые они считали чистым безумием. Это ярко проявилось в его выступлении на броневичке у Финляндского и в прениях по Брестскому миру. А что творил великий Демосфен своими яркими филиппиками?! Только бесстрашные, страстные и гениальные ораторы могли бы вдохновить народные массы на штурм пирамиды нашей власти.
— А что на это скажет наш Коля? —  вкрадчиво спросила Рита.
— Аркадий не прав, — снова зазвучал негромкий голосок самбиста. — Никакими речами снизу нельзя даже шевельнуть пирамиду нашей власти. И в то же время, один лишь приказ с самого верха может не только шевельнуть пирамиду, но и передвинуть её в любом направлении.
— На что это ты намекаешь? — подал голос Женька.
— Изменить власть в нашей стране может лишь человек, стоящий на вершине пирамиды, то есть Первый секретарь ЦК, — спокойно отчеканил Коля. —  Это не мнение, это системный императив.
— Ну, ты, Коля, даёшь! — захохотал Женька. — Да вперёд рак на горе свистнет, чем найдётся партийный кадр, который всех надерёт, заберётся на вершину пирамиды и, достигнув вожделенной высшей власти, вдруг откроет своё истинное антипартийное лицо.
— И Максим так думает? — Рита остановила на мне взгляд своих чёрных очей.
И тут я потерял свою обычную осторожность.
— Мне кажется, Аркадий был бы прав, если бы речь шла о демократиях или об империях, основанных на примитивном самодержавии. Но с монолитными однопартийными пирамидами никакие ораторы ничего не сделают. А если попробуют, то и не заметят, как окажутся в местах не столь отдаленных. Так что оригинальный путь, указанный Колей, при всём его кажущемся невероятии, вполне реален. Здесь всё может сотворить всего один человек, но человек совершенно необычный. Он должен вести себя, как разведчик в логове врага. И мы знаем, что такие разведчики бывали. Начав восхождение с самого низа, никому (ни друзьям, ни подругам) не открывая своих замыслов, герой-одиночка может залезть на самый верх и приказать вниз по инстанциям: «Ра-зой-тись! Ать-Два!»
Этого человека не расколет никакой КГБ, ибо он действует  один. Даже жена не должна знать о его замыслах. Для окружающих он, фактически, человек-невидимка. Главная его особенность должна заключаться в самодисциплине и исполнительности. Преданностью своему начальнику и способностью выполнить быстро и чётко любую, даже самую грязную работу он обеспечит себе быстрый карьерный рост. И при этом он должен иметь много друзей, казаться щедрым и добрым.
— Не знаю, — серьёзно сказала Рита, — могут ли такие люди вообще существовать?
— А наш дорогой Никита Сергеич, — отпарировал я, — разве не похож на такого? Подумать только! Сумел уцелеть, живя рядом с патологическим убийцей, рапортуя ему о выполнении всех его преступных приказов, и забавляя его своею лапотной простотой. И только после смерти вождя, забравшись на вершину пирамиды, свежеиспечённый верховный правитель набросился на мёртвого льва и с нескрываемым удовольствием покусал его труп.
— Да ничего революционного ваш любимый Никита не сделал! — выкрикнул Игорь.
— Дело не в этом, — ответил я. — Главное для нашей дискуссии в том, что Хрущёв показал, как можно десятилетиями скрывать своё истинное лицо и, лишь забравшись на вершину власти, сбросить маску.
Коля взглянул на меня очень серьёзно, будто хотел проникнуть в мой мозг. Затем улыбнулся одними глазами и протянул мне руку для пожатия. Увидев, что на него смотрят, разлил по стаканам портвейн и встал.
— Ну что ж, товарищи, — Колино лицо сохраняло каменную непроницаемость, — выпьем за пополнение нашего клуба нестандартным мыслителем и за безупречный нюх нашей очаровательной Маргариты Борисовны. Прошу всех встать.
Все засмеялись, загалдели, встали и с удовольствием выпили, благо повод всех устроил. Вскоре после этого Рита заявила, что уходит и уводит своего нового приятеля, то есть меня.

«Кто такой этот Коля? Откуда он взялся со своим системным императивом?» — спросил я Риту, когда мы шли к её дому.
— Он студент второго курса юрфака. Живёт в неблагополучном рабочем районе, где-то на Митавском переулке.
— Как он оказался в твоей коллекции?
— Банальная история. Увидел меня на соревнованиях по плаванью и влюбился.
— Когда ты привела его в свой клуб?
— Совсем недавно. Недели три назад.
— Почему ты это сделала?
— Мы с ним душевно поговорили, и я поняла, что этот с виду простенький Коля далеко не прост. «Моя цель, — сказал он мне тогда, —  посвятить себя служению Родине».
— М-да, все концы в воду. Надеюсь, ты не влюбилась в него?
— Ой, Максим. Какие глупости сидят в твоей голове. Хотя до встречи с тобой он мне, пожалуй, нравился. Теперь ты доволен? Давай, сейчас разбежимся, а завтра ты мне расскажешь о своей цели жизни. Цель жизни, мне кажется, это самое главное для нас, для думающих людей.
— Хорошо, Рита, а ты расскажешь мне о своей цели. Учти, я всецело за абсолютное равенство мужчин и женщин.
— Молодец, Максим. Ты начинаешь мне нравиться. Пока!
И она растворилась в темноте вестибюля красивого четырёхэтажного здания, а я пошёл пешком к своему Малкову переулку. Голова моя перебирала события вечера. «Какой замечательный человек эта Рита! — думал я. —  Ей ещё и восемнадцати нет, но как филигранно провела она эту дискуссию о власти, заставив каждого подпольщика раскрыть своё подлинное отношение к вопросу, фактически запрещённому для обсуждения».

После той дискуссии в подпольном клубе Рита, можно сказать, увлеклась мною. В начале октября я увидел в её глазах характерное выражение лёгкой грусти, будто она, глядя на меня, хочет расплакаться. Я думаю, её властная натура невольно сопротивлялась любви, ибо это чувство обнажает душу человека, делает её незащищённой. Мне кажется, Рита пыталась регулировать степень своей влюблённости, не позволяя ей перерасти в неуправляемую страсть. Я понимал это и не форсировал события.

И вдруг она пропала. Её однокурсницы сказали, что по семейным обстоятельствам она перевелась в Томский университет. Я отыскал подпольщика Игоря — будущего змеелова. Оказалось, что и он её не видел, а без неё их тайный клуб прекратил своё существование.
— А Женька знает, где она. Они же давние друзья? — спросил я.
— Наверно, знает, но я ничего не знаю о нём: кто он? где учится? где живёт? Ведь мы соблюдали правила конспирации.

Больше я Риту никогда не видел. Так и осталась она в моей памяти, как на коротенькой плёнке, склеенной из обрывков полноформатной киноленты. То я вижу её прыгающей с моста, то бросающей на меня внимательный взгляд в полутёмном сарае, то дирижирующей хором своих поклонников на явочной квартире.



61-й год
 
В начале 1961-го мы с Ирен были приглашены к Ларисе и Анатолию на торжество по случаю рождения у них дочери. Это была всё та же хорошо знакомая мне съёмная комната-берлога на Апраксином переулке. Среди гостей, кроме Ирен и меня, был только один человек. Им, к моему изумлению, оказался Коля — паренёк, с которым я познакомился на «явочной квартире» Ритиных поклонников.
Сначала Коля делал вид, что не узнаёт меня, но вскоре одумался, подошёл ко мне и тихо сказал на ухо:
— Максим, я не хочу, чтобы Анатолий знал, что мы знакомы.
Я опешил.
— Ладно, как тебе угодно.
— Да ничего серьёзного, Максим. Просто я не люблю лишних расспросов.
Тут я задал свой главный вопрос:
— Коля, ты не знаешь, что случилось с Ритой, с председательницей того забавного подпольного клуба? Куда она подевалась?
— Эх! — вздохнул он. — Доигралась наша красавица.
— Не понял. Ты имеешь в виду те детские забавы на скользкие темы?
— Знаешь, как бывает с людьми. Сначала все хорошие и милые. Все играют: кто в куклы, кто в солдатики. Потом игрушки становятся хлопушками. Сначала с конфетти, а потом, — Коля выдержал паузу, — с динамитом.
— Не понимаю, о чём ты?
— Да что тут непонятного? Замели её органы. Накатали бумагу в универ, и пришлось Маргарите Борисовне срочно переводиться в Томск. Ей ещё повезло, могли услать и подальше. Пусть спасибо Никите скажет, при прежней власти гнить бы ей на нарах.
От этих Колиных слов я просто онемел. Холодок пробежал по спине. Мне стало мучительно стыдно, что не могу громко и свободно высказать своё возмущение. Пока я думал, о чём можно и о чём нельзя говорить, к нам подошёл подвыпивший Анатолий. «Никаких частных бесед! — картинно возмутился он. —  Пожалуйте к столу!»

Когда все расселись, Анатолий прочистил горло.
— Товарищи! — зазвучал его сипловатый тенорок. — Выпьем же за новорождённую Полиночку и за её мать — мою очаровательную жену и подругу Ларочку!
Лицо Ларисы источало неподдельную гордость. Да! Она добилась всего, чего хотела. И главное, она жена гения, в её глазах — чуть ли не полубога. Похоже, Лариса растворилась в Анатолии, отдав ему всё — и тело и душу. Как, должно быть, сладко ей повторять в минуты их близости: «Я твоя раба».

Моя кузина на этом фоне выглядела мрачновато. Она тоже жила с гением, но гением эгоистичным и злым. Он, зная гордость Ирен, получал садистическое удовольствие, знакомя её со своими любовницами, своими так называемыми «музами», без которых он якобы не мог творить. Увы, несмотря на свою строптивость, у Ирен не было сил порвать путы унизительной связи и вырваться на свободу.

Коля дежурно улыбался, глядя на семейное счастье Горчаков, но временами я ощущал на себе его быстрый и цепкий взгляд. И я снова вспоминал Риту — девушку из семейства кошачьих. «Рита-Рита, где ты теперь? что с тобой стало? Глупышка, как ты могла догадаться регулярно устраивать смотр своим поклонникам, заставляя их соревноваться друг с другом в уме, знаниях и смелости. И самое ужасное, ты открыто выбирала из них любимцев. Неудивительно, что кто-то из твоего клуба не выдержал мук ревности и предал тебя. Таковы люди, дорогая Рита, они далеко не идеальны».

А тем временем застолье шло по давно отработанному сценарию. Выпили за здоровье счастливого отца, и Анатолий, уже изрядно хмельной, встал и снова провозгласил тост:
— Дорогие друзья, хочу поделиться с вами ещё одной моей радостью. Представьте себе, у меня неожиданно появился друг и даже соратник. Его зовут... — Анатолий выразительно взглянул на Колю. — Его зовут, — повторил он, — Николай Николаевич Тропинин. Я не удивлюсь, если когда-нибудь это имя будет на устах миллионов. — Подождав, когда все отсмеются, Анатолий продолжил: — Скоро мы соберёмся здесь по поводу защиты моей диссертации. Скажу прямо: без помощи Коли, я бы не смог вовремя оформить свой тяжеленный кирпич. Так что, друзья, давайте снова наполним опустевшие бокалы нашим, Советским, шампанским и выпьем за здоровье и успех моего верного и надёжного друга!

После этих слов я незаметно выскользнул в прихожую, оделся и выбежал на улицу. Здесь бушевала февральская метель. Жёлто-оранжевый свет фонарей выхватывал из тьмы плотный поток снежных хлопьев, летящих со стороны Садовой. Тяжёлые, мокрые сгустки снега лепили глаза. Я мало что видел вокруг да и не хотел видеть. Ни свистопляска обезумевшей природы, ни снежная каша под ногами не трогали мою душу, ибо мысли мои крутились вокруг людей, которых я только что покинул. «Какие они разные! — думал я, — но у них есть и общее — все они хотят забраться повыше по социальной лестнице. К сожалению, того же хотят и их соперники. В конкурентной борьбе за очередную ступеньку в ход идёт всё: и телесная красота, и живость ума, и особые приёмы гипнотического внушения, и искусство логического убеждения, но, пожалуй, быстрее всего мы покоряем заветную высоту, демонстрируя искреннюю преданность своему непосредственному начальнику».


Утро среды 12 апреля я посвятил подготовке к зачёту по  термодинамике биохимических реакций. Пожалуй, эта была единственная область классической биохимии, которая доставляла мне эстетическое удовольствие. Было интересно следить, как энергия, освобождённая при расщеплении продуктов питания, аккуратно передаётся специальной системе молекул-переносчиков, а затем экономно расходуется на построение живого организма.
Было тихо, лишь за стенкой в комнате хозяйки работал репродуктор. Вдруг послышались позывные «Широка страна моя родная». Это предвещало какое-то важное сообщение. «Неужто война?» — сжалось сердце. Хозяйка закрутила радио на полную громкость, и я услышал торжественный голос Левитана: «Передаём сообщение ТАСС о первом в мире полёте человека в космическом пространстве».
Что было сказано дальше, не помню, эмоции захлестнули меня. Я был потрясён. Казалось, полёт человека произойдёт ещё нескоро, да и выдержит ли человеческий организм такой полёт. Но вот он — 27-летний русский парень — летит с сумасшедшей скоростью вокруг Земного шара и шлёт смешные приветы жителям Африки и Южной Америки! Одна мысль в голове: лишь бы вернулся живым.
Через полчаса наступила развязка. Голос Левитана дрожит от радости:
«После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полёта 12 апреля 1961 года в 10 часов 55 минут московского времени советский космический корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза».

Неведомая сила выбросила меня на улицу, и, не чуя ног, я понёсся по проспекту Майорова (бывшему Вознесенскому) в сторону Адмиралтейства. Я видел, как многочисленные группы возбуждённых людей сливаются в широкий поток, устремлённый к центру города. В составе этого потока я достиг Дворцовой площади. Такие же людские реки втекали на площадь со всех сторон. На их наспех намалёванных плакатах чаще всего было написано: «Ура! Космос наш!», «Мы в Космосе!», «Даёшь Космос!». И находясь внутри гигантского скопления ликующих людей, разделяя с ними их безмерную радость, я подумал, что лишь великому народу по плечу такие грандиозные свершения.
Так я впервые оказался свидетелем крупного исторического события. И я видел, что исключительную важность произошедшего осознают все люди вокруг меня — мужчины и женщины, юнцы и старики, работяги и интеллигенты. С таким явлением я доселе никогда не сталкивался — тысячи людей, думающих в унисон. Всех объединяла мысль об их грандиозной победе в соревновании с могучим и коварным Западом. Полёт Гагарина говорил им, что они ничуть не хуже других, ибо это была победа не числом и не деньгами, а организацией и силой духа.  Было ясно, что за запуском Гагарина стоял гигантский творческий труд тысяч талантливых и миллионов далеко не глупых людей. Вот он эффект объединения усилий многих ради достижения одной великой цели! Но кто поставил им эту цель? Кто были те засекреченные Творцы? На эти вопросы никто вокруг меня не знал ответа, но все знали, что они  — наши люди.
Снова задумался о роли личности в истории. Вспомнил, что по-гречески личность отдельного человека называется атомом, то есть мельчайшей неделимой сущностью. Подумать только: атом стремится отразить в себе весь окружающий мир! Разве это не удивительно? И тем не менее каждый человек имеет наглость иметь своё представление о мире и с пеной у рта отстаивать истинность своего мировоззрения. А ведь на самом деле абсолютное большинство людей подобны попугайчикам, ибо получают своё мировоззрение от других. А те в свою очередь копируют взгляды своих учителей. И лишь ничтожные единицы создают основополагающие идеи, которые затем многократно воспроизводятся в головах миллионов. Вот те единицы и есть подлинные творцы истории. Таковыми были Платон, Иисус, Мухаммед, Маркс, Ленин, Дарвин, Ньютон, Эйнштейн и ещё с десяток гениев и злодеев. Именно они творили идеи, способные превращать стоячее болото в бурный поток, меняющий рельеф мира.
Сейчас, находясь в центре ликующей толпы, я понимал, что где-то не так далеко от меня радуются своему успеху и гении, сотворившие это чудо. А все мы лишь люди-подражатели, люди-исполнители. Мы живём и живём, «сквозь годы мчась», не вполне осознавая, что наши головы, забиты чужими мыслями. Конечно, мы считаем себя людьми независимыми и креативными, но на деле, наши помыслы не идут дальше поиска партнёра для образования семьи. В этом деле мы ведём себя действительно как атомы какого-нибудь газа. Мы бесцельно мечемся в пространстве нашей огромной страны, сталкиваемся друг с другом и разлетаемся в разные стороны, или (реже) слипаемся, создав то, что называют семьёй. Вот так и я сначала столкнулся с Ларисой и отлетел от неё прочь. А потом налетел на Риту, и всё шло, как надо, как вдруг она пропала, отскочила, отлетела от меня на несколько тысяч километров. Удивительно, что в душе моей ещё много лет жила уверенность, что мы с Ритой когда-нибудь встретимся, что мы якобы созданы друг для друга. Увы, следует признать, что и я оказался романтичным идиотом. Впрочем, удивляться тут нечему, просто наше крошечное сознаньеце не справляется с адекватным отражением столь сложной действительности, и ему приходится ту действительность упрощать. Так возникают мыслишки о судьбе, о предназначениях, о смысле жизни, о том, что ничего не делается зря и случайно, и прочая тому подобная чушь. По законам сценического жанра ружьё, висящее на стене в первом акте, должно выстрелить в последнем. Такая нехитрая мысль просто удобна для слабого и ничтожного атома, но в реальности то ружьё (даже заряженное) в большинстве случаев так и остаётся не у дел.   

После окончания университета я сам выбрал распределение в один из институтов Красноярского Академгородка. Красноярск был относительно недалеко от Томска, и я надеялся на встречу с Ритой, но этого не случилось. Чеховское ружьё так и не выстрелило. А годы шли, и ленинградский этап жизни стал отходить от меня, блёкнуть и наконец подёрнулся розовой пеленой ностальгии.
Я знаю, каким великим оказался вклад моего поколения в историю страны и мира. Сам я не был из числа творцов будущего, но с некоторыми из них был знаком.