Звучание Рождества

С наступлением серых декабрьских дней и холодных вечеров он появляется в подземном переходе, всегда на одном и том же месте.
    Если там уже сидит кто - то из нищих, то он уходит дальше,  искать себе пространство под сводами гулких бетонных арок, где можно  спрятаться, натянув на голову капюшон защитного цвета куртки, и перебирать озябшими пальцами режущие струны гитары.
    А рядом непременно горящая свеча в плоской и широкой металлической банке.
    Капли дождя не достают. Только монотонное шлепанье шагов прохожих.  И дребезжание струны....
    Он склоняется к гитаре, словно уходит с головой в это действо, затягиваясь то ли тоской, то ли грустью прохожих, которые скользят плавно, как в кино, мимо его сознания, погруженного  в глубину цепких и вибрирующих звуков.
    А  недалеко от него  стеклянный куб с голой  женщиной, которая сидит на стуле, одетая лишь в зеленого цвета туфли на высоком каблуке.
    Женщина играет роль, ей все равно. Но семьи с детьми неожиданно  стали протестовать. Поэтому ее заставили одеть нижнее белье.
    Автор - голландский художник, возмущается в телекамеру. Это испортило его идею.
    И вот рождественский концерт в Васа-кирхе.
Васа - знаменитый шведский король - реформатор.
    Кирха его имени самая большая в городе.
    Концерт дают городские полицейские. Хор. Оркестр. Солисты.
Вход свободный.
    Место для парковки нашли с трудом.
    У входа «шопка» с фигурками овечек, Марии с Иосифом. Иисус в люльке отсутствует. Рождество еще не наступило.
    Деревянные лавки покрыты красными мягкими подушками.
    Передние заполнены уже за час до начала.
    А люди все прибывают, и прибывают. Семьи полицейских, их друзья, родственники, и просто горожане.
    С высокого потолка свисают длинные люстры с множеством ламп.
    В апсиде фигура Иисуса, распростершего руки.
    Голубые, оранжевые, красные, и желтые тона создают гармоничный фон.
    К назначенному времени в алтарь вошли, и выстроились в две шеренги полицейские в черных форменных пиджаках с золотистыми пуговицами, в торжественно белых рубашках.
    Оркестр духовых инструментов расположился немного в стороне.
    По краям две нарядные елки с огоньками.
    Дирижер взмахнул палочкой...
    Господь распахнул руки, и в его объятиях пел хор полицейских : We are the world, we are the people... мы дети, мы мир,  М. Джексона.
    Почти две тысячи человек с восхищением, и восторгом подпевают...
    Я пыталась соотнести этот образ поющих стражей порядка с теми,  которые в другом декабре разгоняли дубинками людей на минских площадях.
    Но вот на подиуме для пастыря появилась женщина - священник.
    Четко и монотонно, без эмоций, и без выражения, не поднимая головы от листа она прочла : Мария родила ребенка, и укрыла его тряпками в яслях. Так делают бедные, или те, кто убегает от войны. Мы должны всегда помнить о маленьких детях, заботиться, чтобы они не испытывали страданий и голода...
    Развивая тему беженцев, вспомнила про утонувшего мальчика, и про полицейского, который нес его на руках.
    Пожелала всем хорошего Рождества, напомнив, что многих полицейских уже нет с нами в этом году, многие пришли первый раз, -  и удалилась.
    Это не было похоже на проповедь. Скорее новогоднее обращение к присутствующим.
    Во время исполнения церковного гимна, в проходе между рядами  возникли фигуры молчаливых полицейских, и я на миг испугалась, когда один из них остановился прямо напротив нас, и протянул коричневую треугольную кожаную сумку с двумя ручками.
    Седовласые отцы семейства полезли в карманы за кошельками, сумки пошли по рядам.    Елки светились огоньками. Пахло дорогими  духами.
    О, святая ночь, -  пел хор после короткого доклада шефа о том, что выросла преступность, и стало опаснее в мире, и в городе, но долг полицейских -  спасать жизни людей, в этом их миссия.
    Полицейский стоял, скрестив руки за спиной, и, глядя как бы насквозь, улыбался.

    А для тех, кому нравятся рапсодии в роке, - пожалуйста, в самой большой крытой арене города известный пианист показывает класс.
    Мы сидим на пластиковых стульях, в партере.
    Публика - клиенты ведущего банка, по приглашению того же банка, пришли в концертных нарядах, благоухая дорогим парфюмом, и поблескивая лакированной обувью.
    Впереди нас несколько столиков для тех, кто смог оплатить не только концерт, но и закуски с выпивкой. И, под высоко возносимые пассажи пианиста, позвякивают фужеры, словно вся эта камарилья с оркестром и исполнителем затеяны только для них.
    Фужеры звенят, руки взмывают вверх, свечки над столом мигают, салфетки хрустят...
    В это время длинноволосый дирижер появился на сцене, подпрыгивая, и широко расставляя в прыжке ноги, почти в шпагате.
    Пианист прогремел стаккато, луч света заметался по рядам, зрители захлопали.
    Певица в красивом платье пустилась в долгие рассуждения в микрофон, поправляя что-то сзади, в области лифа.
    К этому действу подключился дирижер,  подтягивая, и поправляя ей что-то за спинной, что именно, не показали.
    Затем она с трудом запела арию, которую обычно поет Паваротти. Толстяк за столиком все это время раскачивался на стуле, и вдруг загрустил, уронив пьяную голову на руки, а потом стал подпевать, высоко поднимая бокал, о том, что наступил новый год, и все такое.
    Во втором отделении, как раз под рапсодию Листа, в зал вошли трое парней в «дутых» куртках, в кедах красного цвета, неопрятного вида, и расположились прямо в проходе, подвинув три стула. Так и сидели в куртках, не понимая куда пришли, очевидно ожидали тяжелый рок, а попали на классику.
    Пианист заиграл Рахманинова, второй концерт, жена толстяка - тростиночка, назовем ее так, поднялась над своим стулом, и стала танцевать, извиваясь, как  шнурок.
 Наконец уселась на место.
 На сцену вышла темнокожая певица, раскинув руки, и не попала в тональность, закричала открытым звуком в микрофон.    
Толстяк с сыном, играя, устроили борьбу, мутузили друг друга по рукам, сжимали кулаки, и делали стойку как в боксе.
    Молодые люди в дутых куртках постепенно придвигали стулья поближе к этой компании.
    Звучала венгерская рапсодия, и толстяк пустился в пляс, не вставая со стула.
    Взмывали пассажи скрипки, в размахе разлетались тарелки ударника, парили над роялем руки пианиста, толстяк стучал по столу, и призывал всю компанию присоединиться.
    Молодые люди в дутых куртках придвинулись еще ближе, и сидели уже вплотную, за одним столом.
    Под песню Фреди Меркури включилась жена толстяка, похожая на него как две капли воды, она дирижировала, и «снимала ноты». А потом подняла руки вверх, и стала порывисто аплодировать, с выражением пропевая окончание песни.
    Сопровождая пассажи пианиста звоном бутылок из под пива о стаканы, сын толстяка проверив пустая ли бутылка, стал подсвистывать в горлышко.
    Арпеджио перешло в марш.
    Восхищенная публика хлопала в такт.
    В какой то момент сын толстяка поймал в фотообъектив телефона  ногу певицы на высоком каблуке, и показывал удачный кадр папе.
    Компания а дутых куртках, поняв,  что бутылки уже пусты,  как то разом снялась, и упорхнула стайкой беспокойных птиц.
    We are the world, we are the people...
    И вот уже промозглые темные рукава подземных  переходов понесли разгоряченную публику по домам, мимо голой женщины в кубе, под меланхолические мелодии уличного гитариста, туда, где струится теплый свет рождественских елок, обещая покой, тепло и уют.