Короли... Глава 1

                Глава 1


       Ещё сверху, спускаясь с Братеевского моста среди неразличимо-грязных машин, с шипеньем расплёскивающих жидкое месиво из снега, песка и соли, Князев увидел рынок у марьинского метро. Владимир вспомнил, что Катерина просила купить где-нибудь маринованных огурцов и черемшу, что ему пришлось клятвенно пообещать сделать. «И сигареты надо прихватить», – машинально подумал он, выбираясь из плотного потока машин на поворот. Двойной день рождения жены и сына, да еще под Новый год, прибавляли, конечно, головной боли, но и привносили в эти дни этакий душевный подъём, не давая усталому духу опуститься с горних высей до прозы бытия…

        Как и во всех подобных местах, людской водоворот, гомон, толчея и сутолока вызвали у Владимира унылое раздражение. Протолкавшись с десяток метров сквозь неподатливую, словно резиновую, толпу и оглядевшись, он понял, что сориентироваться самому в этом вавилоне ему не удастся.
«Поберегись!..», – донеслось вдруг сзади, вместе с нарастающим шлёпаньем колёс по грязи. – «Посторонись... в стороночку, пожалуйста!..». Князев, едва увернувшись от надвигавшейся на него груженой доверху грудой коробок, чуть было не сшиб какую-то тётку, за что был немилосердно обруган.

        Но несчастья его на этом не кончились. В следующее мгновение, с тележки, видимо в результате крутого маневра, который произвел рабочий, с неотвратимостью горного камнепада и с таким же грохотом сверзились все коробки. Оторопевший Князев, не успев отскочить в сторону, тут же был забрызган ядовито-вонючей, грязной жидкостью:

        – Ох, ты, мать честная, хрен криворукий, что же ты, обалдуй, сделал! – едва смог выговорить пришедший в себя Владимир.

        Рабочий, тоже успевший выйти из ступора, в который его повергла случившаяся катастрофа с грузом, засуетившись у коробок, ответствовал Князеву в его же стиле:

        – Хавало своё нужно разевать меньше! Из-за тебя всё получилось, а ему кто-то виноват, видите ли!
Выпрямившись, он вдруг внимательно оглядел Князева. Усмехнувшись, с какой-то непонятной интонацией в голосе добавил:

        – Да ладно, мужик, не расстраивайся, счас будет всё путём! Пойдем ко мне в бытовку, там есть у меня щётки и вода. Только вот ящики соберу…

        До нее, как, оказалось, нужно было продираться через весь рынок, попутно завезя в какой-то ларек злополучную груду коробок. В бытовке рабочий, скинув свой измазанный грязью когда-то ярко-оранжевого цвета жилет, мотнул головой в противоположный угол:

        – Вон вода, щетки и поролон, им хорошо грязь оттирать. Снимай дублёнку, джинсы и вперед. Я сейчас приду. Не переживай, сюда никто не придет, а если хочешь, я тебя закрою.

        Владимир согласно кивнул головой и только поинтересовался, надолго ли тот уходит. Не то, что бы он волновался по поводу своего заточения, но подумал, что нет худа без добра, а этот работяга как раз сделает то, ради чего он здесь.

        – Вы знаете, у меня к вам большая просьба, пока я тут буду чиститься. Я заехал сюда кое-что подкупить. Если вас не затруднит, не могли бы вы это сделать? За мной не заржавеет.

        Объяснив рабочему, что ему нужно, он остался один в запертой бытовке. Всё то время, пока возился с одеждой, не мог отделаться от странного чувства, происхождение которого он никак не мог объяснить. Когда Князев услышал звук отпираемой двери, на нём уже была надета наскоро вычищенная одежда, хотя хозяин бытовки отсутствовал недолго.

        – Получай заказ, – сказал мужчина, выкладывая на стол из пакета небольшой сверток. – А вот это для нас, – добавил он, вытаскивая оттуда же бутылку водки, хлеб и ещё что-то, завернутое в бумагу. – Я тебя не очень задержал? – ухмыльнулся он, всё так же странно глядя на Князева.

        – Да нет, всё в порядке. Я как раз закончил, остальное дело химчистки.

        Рабочий присел на край грубо сколоченной скамьи у стола. Критически оглядев, стоящего перед ним Владимира, сказал всё с той же необъяснимой усмешкой:

        – Узнаю «брата Колю». Хотя ты на «денди» сейчас не очень тянешь, но всё такой же, – огурцом! Не, тебя и вправду годы не берут. Ну, да ладно, садись за стол, сейчас по стакашке хряпнем за столь чудесное явление божьей милости остальному народу в моем лице.

        Пока рабочий возился на столе с принесенной закуской и разливал водку, Князев с крайним недоумением обмозговывал сложившуюся ситуацию: «Странный мужик... с присвистом, что ли? Впрочем, этот явно тянет на алкаша, а они все такие...». И, глядя на сомнительное пойло, выставленное на столе, дипломатично ответил:
– Не могу, шеф, извини, за рулем я. Так бы за милую душу, был бы повод...

        Мужчина хохотнул и покрутил головой:

        – Повод, говоришь? – как-то весело и с вызовом произнёс он, – сейчас будет тебе и повод. А что, мой дорогой Володичка, неужто я и вправду так сильно изменился, что ты, мой бывший лучший дружок, не можешь меня признать?

        Мятое, заросшее лицо стоявшего перед ним седоватого мужчины, наверняка зацепившего шестой десяток, нервно дрожащие, узловатые пальцы, чисто волевым усилием сжимавшие стакан в сочетании с каким-то сутулым остовом рождали образ, в общем и целом типичного представителя люмпенской знати. Сознание Князева категорически отказывалось вписывать стоявшее перед ним «нечто» в круг своих знакомых. Он пожал плечами. Сделав неопределённый жест, вежливо полюбопытствовал:

        – А откуда вы меня знаете? Впрочем, не вы ли делали ремонт у меня года два назад?

        Мужчина пожевал губами и, меланхолично покачав головой, хмыкнул:

        – Точно, шеф, а ведь вспомнил! Это делает честь твоей памяти. А-а-пракинем по поводу!

        Содержимое стакана, булькнув, исчезло в его горле, а энергичный хруст огурца подтвердил успешное окончание операции. Шумно выдохнув, рабочий отставил стакан. Заметив на лице Князева недоумённую и, вместе с тем, озабоченную мину, намеренно деловым тоном произнёс:

        – Да будет так напрягаться! Мало ли фантазий бродит в голове у алкаша. Извини, если что не так...

        Князев пробормотал что-то вроде «да ладно, ничего, бывает...». Как-то неловко, боком продвигаясь к двери, он уже было открыл её, как вдруг услышал:

        – Эй, милый мой Маню, как поживаешь? Привет тебе от Ролана…

        Он не сразу осознал эти несколько слов, настолько это показались они ему неправдоподобными. Но едва до Владимира дошел их смысл, он повернулся к сутулому, заросшему черной с проседью щетиной, человеку и, изумленно покачивая головой, выдохнул:

        – Не может быть, неужели это ты, Андрей?!

        Нахлынули потоком воспоминания, как будто и не было многих десятков лет, под гнётом которых исчезла, выветрилась восторженность и романтика юных душ. Это было время, когда экранные герои Алена Делона и Лино Вентуры творили кумиров, когда двое неразлучных приятелей, выходя из темноты кинозала, мужественно сдерживая слёзы, старались не заметить их в глазах своей спутницы. И прощаясь на студенческие каникулы, обнимались и говорили друг другу: «До свидания, мой милый Ролан…», «Не забывай меня, мой дорогой Маню…».




        В кабинете главврача, казалось, все так и светилось от гневной ауры четырех возмущенных женщин. Среди калейдоскопа прочих эмоций, изрядная часть гневной субстанции отражалась на слегка одутловатом лице большой, грузной особы, ерзавшей за столом в кресле. Кресло, в такт амплитуды её раскачиваний, жалобно скрипело, создавая впечатление неотвратимой и близкой поломки. Андрея это обстоятельство настолько увлекло, что на несколько мгновений он позабыл о ситуации, по причине которой находился в кабинете Тамары Витальевны Трухновой.

        Именно она, – Тамара Витальевна Трухнова, – владелица этого роскошного кабинета по праву главврача огромной восьмиэтажной поликлиники, которой оказывала честь заведовать, сейчас терзала тщедушное офисное креслице. Представив себе на минуту конечный результат усилий Тамары Витальевны Андрей невольно пару раз хмыкнул. Это не осталось незамеченным.

        Одна из стоявших около стола, этакая маленькая, ладненькая бабенка, (на ней даже халат сидел как-то борзо), всплеснула такими же маленькими и ладненькими ручками. И будь тут посторонние люди, несведущие об иерихонском свойстве голоса сей бабенки, то непременно случилась бы с кем-нибудь из них неприятная неожиданность, – так она взревела. Голуби, сидевшие на подоконнике, несмотря на двойные стёкла, сорвались с места, будто над ними внезапно раздался удар грома:

        – Нет, вы посмотрите на него! Тамара Витальевна, он ещё смеётся! Ему плакать надо! Он ухмыляется, вишь ты! Разломал аппарат, то так и скажи, а не строй из себя цацу обиженную! Тамара Витальевна, добрейшей души человек, простит, если отдашь, что вытащил оттуда. Уйдешь по-хорошему...

        Но это, по-видимому, не входило в планы её дородной соседки. Подключив свой фальцет, на который перешла от переполнявшего её негодования, она трагическим воплем озвучила свой контраргумент, дав тем самым всем понять, каким будет конец этой драмы уходящего тысячелетия:

        – Да ты что, Зина Ивановна, аппарат стоит пятнадцать тысяч, не списанный! Он его раскурочил, а я буду отвечать! Я не просила переносить его в подвал! Кто ему об этом сказал, я не знаю, но пока аппарат не восстановят, я ничего подписывать не буду! Через мой труп!

        Огромная кубатура тела главмедсестры, такого же грузного и рыхлого, как и телеса её обожаемой начальницы, словно бы тут же превратилось в воображении присутствующих дам в означенный ею самой предмет. Сия картина отобразила столь значительные материальные и физические затраты по ритуальному обустройству будущего трупа, что на мгновение воцарившееся молчание доказало, какое разительное впечатление она произвела даже на закаленные в этом плане умы опытных медработников.

        – Да что вы такое говорите! – Кресло резким скрипом отозвалось на протестующий жест Тамары Витальевны. – Конечно, ничего подписывать мы ему не будем, пока он не восстановит аппарат, не правда ли, Надежда Петровна? Андрей Васильевич, верните нам только детали, и мы с вами расстанемся по-хорошему, вполне цивилизованно.

        Слабый, как бы умиротворяющий голос Тамары Витальевны породил в воображении Андрея образ этакой сладкозвучной сирены, а чем заканчиваются встречи с такими существами, Андрей был осведомлен с глубокого детства. Потому он вздохнул и сказал:

        – Нет, Тамара Витальевна, при всём моём уважении к вам, исполнить вашу просьбу я не могу. Грех брать чужое деяние на себя. Мы с вами битый час толкуем об этом, но вы никак не хотите меня услышать. У меня даже создалось впечатление, что вы хотите списать на меня кучу всякого добра, исчезнувшего из вверенного вам здания в неизвестном направлении. А так как вы прекрасно знаете, что мне эти направления тоже хорошо известны, то я представляю, сколько зайцев вы смогли бы пристрелить, поддайся я вашим уговорам. Я верно обрисовал ситуацию?

        Пока Андрей произносил свою тираду, лицо его бывшей начальницы медленно претерпевало дивную метаморфозу. Каменея с каждым словом Андрея так, что когда он закончил, Тамара Витальевна вполне могла изображать собой добротную копию сфинкса где-нибудь в египетских пустынях без опаски быть обвиненной в подделке, – настолько разительным было сходство! И, тем не менее, её каменному прототипу не хватало только одного – столь одушевлённого взгляда, вкупе с побелевшими губами, чтобы вложить такую силу чувств в одно-единственное слово. По сравнению с ним, загадка того же Сфинкса была не более, чем безобидная детская считалка:

        – В-в-о-о-н!

        Влети сейчас в окно стая гарпий и обруши на него весь свой запас медных стрел, Андрей был бы менее ошарашен. Что там гарпии, фурии и прочая мифологическая нечисть по сравнению с ураганным обвалом луженых слов! Будь они хоть чуть-чуть материальнее, чем просто напор звуков, сотрясших воздух, сродни убийственному торнадо, Андрей был бы неминуемо уничтожен стихией!

        – А-а-ах! Негодяй! Жулик!.. Честных людей так!

        – Аферист! Неблагодарный!..

        – Змей подколодный! Под суд его!..

        – Милицию, милицию вызывайте, там ему...

        – Тамара Витальевна, звоните начальнику!..

        –Там ему пропишут, мозги-то вправят!.. – Давить таких надо!..

        – СМЕРТЬ ЕМУ!

        – ?!

        В кабинете воцарилась могильная тишина. Эта пара слов, будто невидимым кляпом заткнувших широко раскрытые рты, сотворила с присутствующими сценку, похлеще гоголевской. Лишь через несколько мгновений столбняк, охвативший цвет местных лекарей-администраторов, был прерван тяжелым дыханием и стуком возбуждённых сердец. Тамара Витальевна, возвращая на место выпавшие было из орбит глаза, натужно выдохнула:

        – Кто?.. Зачем это сказал?..

        – Это сказал я, – раздался голос Андрея. – Я, исходя из логики, просто озвучил чью-то следующую реплику.

        Трухнова, сохраняя на лице все ту же трагикомическую маску, с видимым трудом осмысливала услышанное. Она медленно переводила взгляд с одного лица на другое, пока не увидела нечто, что заставило её ощутить изрядный дискомфорт. Бедная Зина Ивановна, уже давно войдя в раж, о чём свидетельствовали багровые пятна на её скулах, ухватив покрепче утюг, которым она недавно разглаживала шторы, явно собиралась применить его не по назначению. Стой Андрей где-нибудь поближе и, как знать, сбылись бы пророческие слова, ещё звеневшие в ушах разгневанных матрон.

        – Зина Ивановна, Зина Ивановна! Что вы делаете? Отдайте утюг! Надежда Сидоровна, заберите у неё утюг!

        Тамара Витальевна нервно зашарила рукой по столу в поисках графина с водой. Залпом осушив стакан, она, не переводя дыхания, прошипела:

        – Чтобы духу твоего сейчас же здесь не было! Ты меня понял, Андрей Васильевич! Никакого имущества, никаких своих вещей ты не получишь! Жалуйся куда хочешь, кому хочешь, мерзавец, – не видать тебе их как своих ушей! Зина Ивановна, завтра же закажите машину и вывезите их на свалку! Всё, все расходитесь, идите работать! Татьяна Израилевна, останьтесь.

        Секретарша Трухновой, брезгливо тряхнув коротко стрижеными обесцвеченными прядками и, ссутулившись по привычке, торопливо протиснулась к столу. Тамара Витальевна, скользнув мертвенно-ледяным взглядом по лицу стоявшего у двери Андрея, уперла его в переносицу секретарши и процедила:
– Татьяна Израилевна, скажите ему, что он свободен. Хватит отравлять здесь атмосферу. Трудовую он получит, как только выйдет приказ. Пишите...

        Андрей не стал больше задерживаться. Что-либо доказывать и объяснять не имело смысла. За семь лет работы в «тесных объятиях» здешней тёплой компании он постоянно ощущал себя каким-то инородным телом, мухой, которая тщетно пытается пробиться сквозь невидимые, но прочные стеклянные перегородки.
 
        Безуспешные попытки найти хоть какое-то взаимопонимание разбивались о кондовое самодовольство власти полуграмотных людей. С Трухновой Андрею не часто приходилось иметь дело. Все его отношения с начальством замыкались на трёх, весьма примечательных фигурах. Одной из них была сестра-хозяйка, производившая на первый взгляд впечатление плохо обработанной скульптуры «девушка с веслом».

        С самой первой их встречи она запомнилась Андрею жадным оценивающим взглядом неудовлетворённой фемины и фразой, произносимой со значением, в которой слышалось только одно: «Докажи, что это не так». Сестра-хозяйка при каждом удобном случае не упускала возможности разговорить Андрея на сексуальную тему. И, непременно заканчивая свои экзерсисы сакраментальным: «Все мужики после сорока пяти ни на что не годны», испытующе взирала на него, пытаясь уловить хоть каплю заинтересованности её более чем прозрачным намеком.

        Андрей вяло протестовал против огульного окучивания всех представителей мужского пола. Ливадия Васильевна видела безуспешность своих попыток. И все же, имея большой опыт по части отказов, не падала духом. Расцвечивая улыбкой свое рябое, лошадиного покроя лицо с такими же крупными зубами, она с завидным упрямством, в неугасимой надежде на невообразимое, чудесное стечение обстоятельств, изобретала всё новые варианты для своих рандеву с Андреем. Впрочем, её прагматичный ум понимал всю тщетность таких попыток, и потому ей чаще приходилось выступать самой в роли кузнеца своего счастья.

        А уж что за умница, что за смелая и решительная женщина эта Ливадия Васильевна Андрей познал в полной мере одним жарким июльским днём. Смахнув крупные капли пота на последний из двадцати мешков размером с взрослого человека и весом с полсотни килограммов, которые они привезли из прачечной, Андрей в изнеможении упал на один из них.

        Раз в месяц Ливадия Васильевна устраивала ему эту «каторгу», но сегодня она превзошла саму себя. Он почувствовал её настроение уже с утра, когда столкнулся с ней в коридоре шестого этажа. Подойдя к нему вплотную, она сказала: «Андрей, никуда сейчас не исчезай. Через полчаса придет машина. Поедем в прачечную. С Зиной я договорилась».

        Выговорив всё это на весьма ощутимом нервном тоне, Ливадия Васильевна скользнула по нему своим широким торсом, что было бы для постороннего взгляда немного странно, учитывая весьма просторные размеры коридора, в котором они находились и, не оглядываясь, направилась в свой кабинет.

        Всю дорогу в обоих направлениях, сидя в кабине грузовика, Андрей ощущал бесконечные попытки Ливадии Васильевны возложить свое разгорячённое тело на его истерзанный левый бок. Отодвигаться было некуда и оставалось только терпеть и удивляться, каким это образом ей удаётся, вопреки закону тяготения, переменить направление веса – килограммов под восемьдесят – своего чугунного тела с вертикального на горизонтальное.

        Теперь, лёжа на этих мешках, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, Андрей мечтал только об одном – скорее очутиться в своем подвале и нырнуть под душ, который он сам себе смастерил. Но, видно, его судьба на сей раз решила основательно поиздеваться над ним, обустроившись в одной из извилин этой, одуревшей от любовного томления, бабы. Опустившись в стоящее как раз напротив Андрея кресло, Ливадия Васильевна, словно бы в изнеможении откинула голову назад, на спинку. Её руки, бессильно повисшие по обе стороны, ещё больше подчеркнули объемные формы грудей, на которых под шелковым халатом, проступали торчащими оливками положенные природой завершения этих богатств.

        И это бы всё ничего, но только, к своему великому удивлению и ужасу, Андрей обнаружил, что Ливадия Васильевна поставила на этот день, как на кон, всё, что имела в наличии из арсенала женского естества. Прямо на уровне его лица, не далее, чем в полутора метрах от себя, Андрей увидел широко распахнутые ноги сестры-хозяйки, по-прежнему бессильно возлежавшей в том же положении в своём вместительном кресле. Обширная панорама того места, которое женщины тщательно скрывают в силу природной стыдливости, открылась перед ним во всех своих подробностях.

        Измученная и раздираемая желаниями, Ливадия Васильевна, потеряв всякий контроль над собой, как полководец, выдвинувший последний резерв на позиции, предлагала Андрею такое поле битвы, на котором не бывает ни выигравших, ни побежденных, но частенько встречаются воздержавшиеся. А поскольку нейтральный вариант исхода дела Ливадия Васильевна не могла себе даже вообразить, то потому в этой сцене имелось то, что имелось в наличии, а именно: голая Ливадия Васильевна и закаменевший от безнадёжности положения Андрей.

        Он всеми порами ощущал, что стоит ему себя как-то обнаружить, кашлянуть, чихнуть или просто пошевелить пальцем, то он пропал. Единственное, что он смог себе позволить так – это перевести взгляд куда-то вверх, но, как оказалось, лучше бы ему было бы не делать этого совсем. И когда его взгляд встретился с огромными, черными провалами зрачков Ливадии Васильевны, и он увидел её перекошенный от страсти рот, то все мысли разом покинули его, кроме одной: «Всё, амбец!».

        Его привел в состояние действительности хриплый шепот: «Давай расслабимся, Андрей? Я тебе сейчас спиртику налью. Ты не бойся, сюда никто не войдет и искать не будет. Я сказала Зинке, что после прачечной мы уедем в магазин рабочей одежды, а оттуда прямо домой». Услышав это, Андрей чуть не впал в состояние прострации, а в голове беспощадной, жалящей осой снова заметалась мысль: «Пропал, точно пропал...».
 
        Ливадия Васильевна, соскользнув с кресла на колени, отчего по полу прокатилась весьма ощутимая дрожь, и, продвигаясь к нему, возбужденно шептала: «Сейчас, сейчас всё устроим Андрюша, как захочешь...».

        Нет, все-таки изобретателен и силен духом человек в минуты роковые! Андрею, как оказалось впоследствии, помогло именно то, что для других обернулось бы несчастьем. Он не упал в обморок, и не заорал в приступе безотчётного страха. Нет! Его посетило известное всем и каждому состояние «дежа вю».

        Как ни странно, это вернуло ему ясность мысли. Касалась эта ясность мысли, это чувство «дежа вю», даже не его самого, а какого-то образа, в шкуре которого он сейчас оказался. И точно! Едва он об этом подумал, как ему представилась место из гоголевского «Вия». Эта подползающая на коленях женщина, – карикатурный образ ведьмы-панночки, – с трясущимися от возбуждения руками и сам он в образе Хомы Брута, спасающегося от напасти при помощи мелового круга – всё совместилось, всё сплелось в фантасмагорической картине миража и действительности. Если бы он верил в нечистую силу, то положил бы на себя крестное знамение.

        Но, к его великому сожалению, не верил он ни в первое, ни в возможности второго, как в действенное средство своего спасения. В нашей жизни, плоской и будничной, если и придётся случиться чуду, то где-то там, далеко за горизонтом и никогда здесь, рядом с нами, чтобы мы могли прочувствовать его, осознать и насладиться сопричастности великой тайны, увы-увы, не данной нам от рождения! Но есть всё-таки и в нашей убогой юдоли моменты, которые мы охотно приравниваем к божественной благодати, ужасаясь и умиляясь одновременно собственной богоизбранности.

        Нечто подобное, похожее на чудо, случилось и на сей раз. Если бурсака Хому Брута и финдиректора Римского из славного булгаковского Варьете, да и несть числа иже с ними прочим, которых спасли от нечистой силы крики горластых петухов, то к Андрею спасение пришло в виде банальнейшего рёва спускаемой воды в унитазном бачке за стеной. Там находился туалет, который по счастливой случайности он отремонтировал накануне.

        «Спасён»... – молнией высветились во мраке безнадежного томления простые и вместе с тем, такие чудесные, божественные шесть букв! Андрей встрепенулся и прерывающимся, от вполне понятного волнения голосом, хрипло выдохнул: «Лида... постой, мне в туалет бы… я быстро». Отцепив жаркие, потные ладони сестры-хозяйки от своих колен, он перевалился через баррикаду мешков и в следующее мгновение, отперев дверь ключом, скрылся за ней...

        На следующий день, прибыв утром в кабинет Зины Ивановны, заместителя главврача по хозчасти, его непосредственного начальника, он увидел там Ливадию Васильевну. Она сидела на диване, положив, нога на ногу и, поигрывая небольшим журнальчиком, разговаривала с завхозом. При виде вошедшего Андрея, она замолчала, сделала небольшую паузу и сказала:

        – Ну ладно, Зин, поехала я. После обеда занесу.

        Ливадия Васильевна поднялась с дивана, неторопливо обошла стол и направилась к двери. Она надвигалась на Андрея как ожившая статуя командора, с каменным, холодным лицом. За те пять шагов, которые она сделала до выхода, Андрей успел понять, во-первых; вчерашнее утро многое изменило в раскладе отношения к нему со стороны дминистрации; во-вторых, что некоторые вещи нельзя игнорировать, как того хочется; в третьих, что у него отныне появился враг, – отвергнутая и, стало быть, униженная, оскорблённая женщина, а, значит, враг, которого не пожелаешь даже своему врагу. И тут же, следуя расхожему выражению «не отходя от кассы», Андрей постиг смысл томимых его неясных предчувствий, скрывавшихся за лаконичными «в четвёртых», и «в пятых».

        – Андрей Васильевич, – пряча глаза, сухо обратилась к нему Зина Ивановна. – Где зимние сапоги и куртка? Лида просила принести их сегодня.

        Андрей усмехнулся и спросил:

        – А зачем они ей понадобились? Вроде бы не сезон.

        – Ревизия у неё скоро. Она собирает всю спецодежду.

        – Да? – Андрей хмыкнул. – И с чего бы это? За шесть лет никогда ничего не сдавали, а тут на тебе!

        – Ну, я не знаю! – Зина Ивановна стала суетливо перебирать какие-то бумажки на столе. – Тебе-то что? Принеси их и всего-то делов.

        – Да если бы так, Зина Ивановна! Вы же прекрасно знаете, что весной, когда я красил контейнеры, всю куртку залило краской, так что потом я её выбросил. Носить-то её было совершенно невозможно. И с сапогами та же история. До этого я всю зиму ходил с разорванными подметками. Вспомните, сколько я раз просил купить Лиду мне новую рабочую обувь. У неё всегда была одна отговорка – деньги потрачены на «другое». Хотя я спрашивал у нашего экономиста, почему я должен работать в мокрых сапогах, из-за того, что Лида решила сделать выбор не в мою пользу. Так Галина Михайловна прямо мне ответила, что на «другое» выданы другие деньги, а деньги на сапоги находятся у Ливадии Васильевны. Вот из этого я и сделал вывод, что деньги были потрачены действительно на «другое», сами понимаете, какое «другое»!

        – Я ничего не знаю! Это ваши дела, разбирайтесь сами.

        Изворотливая Зина Ивановна знала, как извлекать выгоду из ситуации, в которой оказывался любой её сослуживец. Как всегда, она начинала пристрелку издалека, безошибочно выбирая путь к достижению цели, да так ловко, что её политические ходы воспринимались не иначе, как жертвенное благодеяние.

        – Не знаю, – повторила она. – Опять мне с Ливадией разбираться! Когда вы будете сами устраивать свои дела, на самом-то деле. Головой надо думать! И Лида тоже мне деятель! Устроила бардак, а я тут отдувайся за всех. Ладно, разберемся. У тебя на сегодня заявки есть? – меняя тему разговора, спросила она Андрея. Получив утвердительный ответ, Зина Ивановна на мгновение задумалась, но, тяжко вздохнув, обронила как бы ненароком:

        – Ну, хорошо, заявками займешься после, как приедешь. Иди сейчас в подвал, там, у входа я положила три мешка с картошкой, ну, ещё мешок со стиральным порошком. Две раковины посмотри там у себя. Выбери голубые. К Витальке в машину погрузишь и отвезёшь ко мне домой. Он подъедет минут через двадцать, подождешь его внизу. А с твоей курткой и сапогами я разберусь. Иди.

        Виталька, сынок Зины Ивановны, которого она устроила сразу же после школы к себе в поликлинику водителем, был груб, неотёсан и мужиковат, к чему весьма располагала его приземистая, с заметным брюшком, фигура. Чадолюбие, свойственное Зине Ивановне, как матери-одиночке, определило её желание всегда видеть своего сынка подле себя. Для этого она, не особо напрягаясь, вытурила, то бишь, уволила по собственному желанию предыдущего водителя. Мотивировала она своё намерение прибавлением в его семье, а стало быть, необходимостью улучшить финансовое положение, сменив нынешнее место работы на более высокооплачиваемое.

        Сам же Виталька, не горевший желанием, постоянно находится под бдительным оком мамаши, весьма изобретательно использовал положение своей родительницы. Бесконечно гоняя машину по халтурам, из-за чего по окончании каждого месяца она устраивала ему сцены по поводу кучи израсходованных талонов на бензин, Виталик тем самым добавлял своей матери изрядную толику лишней головной боли. Вкупе с этим, частенько приходилось ставить машину на прикол в автосервисе, ибо мастерство аса-водителя, каковым считал себя вчерашний школьник, требовало от его железного коня поистине безграничных ресурсов и такой же выносливости.

        Андрей не стал ожидать появления любимого дитяти своей начальницы, а прямиком направился в мастерскую. Он по опыту знал, во что выльются эти двадцать минут в вольной трактовке Виталика и оказался прав. Через сорок пять минут загремела железная дверь входа в подвал, и Андрей услыхал его громкий, с небольшим налетом дефекта речи голос с интонацией бывалого, видавшего виды, молодца:

        – Андрей Васильевич, вы здесь! Ну, чё, поехали!

        – Поехали, поехали... Подгоняй машину поближе, таскать надорвёшься.

        Андрей закрыл мастерскую и, подойдя к мешкам, спросил:

        – Куда это столько картошки? Дома она ведь сгниет. Молодой скоро полно будет.

        – А это не домой, все в деревню увезу. Поликлиника по дешевке на базе взяла. Мать себе три мешка отобрала. Чего не взять, если бесплатно. Кабанчикам, блин, классная кормежка. – Виталик выплюнул жвачку и по-деловому спросил:

        – Мне тут пару кранов нужно. Мать сказала, что у вас есть.

        Андрей молча взглянул на стоявшее перед ним завхозово чадо, молодое, но, видимо, очень-очень раннее и вздохнул:

        – Тебе, что, сейчас дать? Мне их поискать надо – время уйдет.

        – Да не, потом прицеплю, в натуре. Сейчас поехали, а то мне ещё пару приколов продвинуть надо.

        «М-да, парниша без комплексов», – меланхолично подумал Андрей, – «его уже ничем не проймешь, не сдвинешь. Как танк будет переть и давить, – передавит всякого, включая «корыто раздолбанное», то бишь свою мамашу». Именно так эта юная смена поколений «обрявкала» свою «старуху» в недавней ссоре, свидетелем которой в кабинете у Зины Ивановны случилось быть Андрею. Вполне возможно, что Виталик не без оснований употреблял эпитеты такой крепости и характера.

        После смерти мужа, последовавшей при весьма пикантных обстоятельствах, (поговаривали, что он умер прямо на теле своей обожаемой супруги в пылу любовной борьбы где-то лет за семнадцать до описываемых событий), новоиспеченная вдова, не мудрствуя лукаво, пересмотрела свои взгляды на мораль, выразив свое кредо в кратком изречении: «Лучше иметь богатого любовника, чем бедного мужа».

        Кто сможет осудить бедную вдову, к тому же оставшуюся с тремя детьми на руках, автор первым бросит в того камень! Мы упоминаем эти факты не ради потехи или осуждения, в чём глубоко раскаиваемся, если они были восприняты именно в этом ключе. Здесь важна лишь истина, которая одна и распоряжается поворотами судьбы, простирающей перед нами дороги жизни. Что ж тут поделаешь, если будучи ещё молодой и привлекательной, наша Зина Ивановна пустилась во все тяжкие по дороге, испокон веков считавшейся среди честного люда, ну, будем говорить, не совсем достойной для уважающей себя женщины.

        В конце концов, всё её усилия были направлены для блага её чад, и не её вина в том, что злые соседские языки доносили до юных умов, ещё не умудрённых тяжким жизненным опытом, не совсем лестные слухи об их дорогой родительнице. К тому же, можно понять состояние мальчишки, в присутствии которого бессердечные взрослые парни живо обсуждали благосклонность и прелести его матери? Сколько крови было пролито из разбитых носа и губ, в попытке изменить их мнение, сколько синяков и шишек было получено им по этому поводу. Но что поделаешь! Та самая неумолимая житейская истина постепенно раскрывала перед ним суть бесконечного мельтешения разного рода мужчин в их квартире.

        В прописных скрижалях жизни отмечено, что не одними благими намерениями измеряется конечный результат усилий и прав, тысячу раз прав маститый политик, сказавший: «Хотелось как лучше, а получилось как всегда». Может быть, бедная Зина Ивановна и сумела уберечь своих дочерей и сына от преступного мира, наркотиков и проституции, этих «сцилл» и «харибд» бедности, но ничто не приобретается безвозмездно.
Была пища и кров у её детей, одежда модная и престижная аппаратура, и даже (что вызывало зависть у людей, по рангу и благосостоянию своему стоящих много выше) новый «Жигулёнок» (как? откуда?). Но судьба, дав всё это, взамен предложила на выбор одну из трёх рунических надписей, высеченных на камне у распутья: «Направо пойдешь, – коня потеряешь. Налево пойдешь, – жизнь потеряешь. Прямо пойдёшь, – богатство найдешь, а честь потеряешь» – бесстрастно изрекал каменный оракул и ворон, сидевший на нём, хрипло и насмешливо каркал, как бы говоря: «Выбирай, красавица...».

        И чтобы ни выбрала Зина Ивановна, потери были неизбежны. Да и как она могла что-то выбрать, не потеряв при этом нечто более значительное, потому как не имела она ни школьного образования, ни воспитания, необходимого для того, чтобы выжить в огромном городе. Добавьте к этому полное отсутствие каких-либо связей и знакомств, хоть какого-нибудь кисельного родственника и сразу же станет понятно, как были ничтожны её шансы в городе.

        Этот город, словно взбесившийся зверь, алкавший человеческих душ, восставший призрачным гигантским колоссом богу наживы Мамоне, пришедший на смену другому, не менее жестокому и равнодушному призраку коммунистического благоденствия, как беспощадный Молох перемалывал и более крепкие натуры, чем несчастная Зина Ивановна. Страшила её нищета, повергали в ужас примеры злосчастных судеб детей своих товарок, жертвенными агнцами отданные на заклание всем порокам наступившего жестокосердного мира.

        Она никогда ни минуты не колебалась, выбирая свою торную дорогу. Что для неё значило что-то нечто эфемерное как честь, в сравнении с жизнью и благополучием её детей и её самой? Что ж, и в этом нельзя ни обвинить, ни упрекнуть нашу вдовушку-сироту. Кто из нас не делал в своей жизни роковых ошибок, о которых по прошествии многих лет остается лишь горько сожалеть и посыпать главу пеплом? Нет таких среди нас, нету их! Мы можем только сожалеть и сочувствовать друг другу, но в том-то и беда, что ни вы, ни я не ощущали и сотой доли тех унижений и боли, которые пришлось пережить столь любимым отпрыскам нашей героини.

        Всё можно вынести в жизни и всё поправить, пока есть силы бороться, но только одно нельзя вернуть на круги своя, только одно невозможно возродить никакими попытками объяснить, доказать и усовестить – это уважение ваших детей к вам самим. Принимая как должное ваши «дары волхвов», все жертвы, вырванные тисками обстоятельств, они вырастут и спросят: «Зачем было так?», «Зачем мы страдали?» и поверьте, никакие материальные блага не восполнят и сотой доли тех нравственных мук, на которые мы, сами того не желая, обрекали своих детей.

        Стоит, правда, оговориться, что всё вышесказанное касается натур тонких и глубоко чувствующих, способных проникнуть в мир высокоорганизованной душевной материи. Что же касается нашей любезной Зины Ивановны, то рассуждения в её адрес по поводу душевных мук и терзаний были бы также уместны, как огородная репа на модной шляпке утонченной красавицы. Конечно, и ей не были чужды высокие движения души, эмоциональные порывы, страсти, которые каждый раз, выскакивая перед ней, как чертик из шкатулки, порождали бурю эмоций, на что она реагировала со всей непосредственностью своей неразвитой натуры.

        О том, что она потеряла уважение своих детей, и что это представляет в цивилизованном обществе немалые моральные и этические ценности, Зина Ивановна даже и не догадывалась. Ей не было неприятно то, что её сын именовал разными прозвищами, половину из которых она даже и не понимала, вроде «гульфика затёртого», Напротив, ей немало льстило то обстоятельство, что её Виталик уже в таком возрасте так независим и умён, а, значит, не пропадёт, выбьется в люди.

        Как страшный сон она вспоминала годы своего детства, гнилую, полуобвалившуюся, насквозь продуваемую избу, в которой спившаяся мужская половина держала на положении коз женскую. Вспоминала мать, которая, улучив момент и засунув в снаряженный узел несколько жалких рублей, шепча воспалёнными от лихорадочной сухотки губами: «Беги доченька, беги отсюда», выталкивала свою дочь-подростка из избы…

        Как и бывает частенько в жизни, из многих своих чад мать выбирает и приголубливает только одного, более остальных любого ей и причины такого предпочтения не объяснить никакими причинами. Остальные её кровинушки ничуть не уступают в своих сыновних либо дочерних качествах, и чаще превосходят избранника во всём, а вот, поди ж ты, – он баловень маменькин и всё тут!

        В нашем же случае все более-менее объяснимо. Старшие дочки ничем не выделились из обыденного ряда событий, сопровождающих от родильного дома и по нынешние дни. Также, как и всем, случившимся жить на этом свете, в урочный час появились они из материнской утробы, также они и продолжали свой путь по жизни, не принося Зине Ивановне никаких сюрпризов, а по истечении положенных природой рубежей в свою очередь сделали её бабкой.

        Но Виталик был для Зины Ивановны не просто сыном. В ту роковую годину, когда страстные объятия любви были жестоко разорваны вечной и неумолимой разлучницей, забравшей её муженька, Зина Ивановна понесла. Через девять месяцев она благополучно разрешилась младенцем, – последним любовным «прости» её незабвенного Давилина, усмотрев в этом чуть ли не перст судьбы. Да и как же иначе отнестись к этой, чуть ли не мистической эстафете душ на грани жизни и смерти!? «Ох, чему-то бывать, смотри, Зинаида, неспроста такое случилось...», – испуганно вздыхали близкие подруги, посвящённые в тайну рождения сына. «Быть ему непременно великим человеком, вот увидишь...».

        Редко случается так, когда какое-либо неординарное событие остается в тесном кругу посвящённых. Пересуды да слухи поползли по двору, едва только обнаружилось её интересное положение. Что было само по себе уже удивительно, так это единодушное мнение вседворового совета кумушек, что тут не обошлось без нечистого. «Дитё у отца жизнь забрало, вот и думай...».

        Хм! Автору сей непритязательной истории, иногда случалось сталкиваться с непонятными ему явлениями в жизни, но, так или иначе, разрешаемые им вопросы бытия по истечении какого-нибудь времени, оказывались столь незамысловатыми, что он диву давался простой сути, в основе, их лежащей. Людям бывалым, конечно же, без сомнения понятны мотивы тех тайных бесед, которым со знанием дела неторопливо предавались почтенные бабули, да и не только они, сердешные.

        Сидя тихими летними вечерами на скамеечках, они, поджимая губы, многозначительными взглядами провожали отягощенную непонятным бременем, страдалицу Зину Ивановну. Автору только теперь стали понятны хитросплетения мыслей народного пересуда и истинные их подоплёки и мотивы. И в самом деле, подумайте сами, посудите здраво – ну какой же уважающий себя человек сможет предположить, что его сосед, или соседка избран самим всевышним для промысла своего. Да такого быть просто не может! И тем более, его дитя! Параллели, знаете ли, озноб берёт! Нет, быть того не может, чтобы он, а не я! – мучается завистливой мыслишкой уважаемый сосед. И потому, грядущему в мир младенцу был уготован, по вполне понятным причинам, бесовский имидж.

        Господи, творец всего сущего! Во имя каких сил, твое создание, тварь одушевлённая, будет хулить себе подобного, не страшась гнева твоего! Ведь только одна мысль о вечном должна была бы остановить даже дерзкого в своих помыслах юнца! Что тут уж говорить о дамах преклонных лет, с великим тщанием разбирающих пути твои, о, Господи! Вот оно, истинное богохульство, обрекающее подвижников сей страсти порочной, на муки вечные и жаркое пламя геенны огненной! Аминь!