Тайна Тихого Дона

Тайна “Тихого Дона”
– До Вёшек? – буднично спросил шофёр, открывая багажник автобуса.
– До Вёшек! – со счастливой улыбкой на лице подтвердила я, запихивая в распяленный зев свою дорожную сумку.
        Для него, водителя большого транзитного автобуса, шедшего из Луганска через Миллерово, это был обычный рейс, один из многих в его многотрудной шофёрской жизни, для меня – первая и долгожданная поездка в Шолоховский музей-заповедник, знаменитую на весь мир станицу Вёшенскую. За многие годы преподавания литературы мне довелось побывать в Пушкинских горах, Ясной Поляне, Тарханах, Спасском-Лутовинове, Маре, Аксаково, Овсянке, и везде взаимосвязь родных для писателей пенат с созданными в них шедеврами прослеживалась  по-своему, но здесь случай был особый: главный мучивший меня вопрос сводился к одному, кто же всё-таки написал “Тихий Дон”?
           Ни к одной из предыдущих поездок  я не готовилась столь тщательно:  неоднократно читая и перечитывая  роман, выписывая в первом разделе своей рабочей тетради все встречающиеся там географические названия, во втором, –  возраст героев романа и его главные исторические события, в третьем – упоминания о литературных произведениях, встречающихся в тексте, в четвертом – всё, что касалось православной символики и культуры, в пятом – художественные детали, могущие пролить свет на время создания  эпопеи. В моей папке лежали две статьи с сенсационными точками зрения на проблему, которые я и собиралась показать работникам музея, дабы узнать их суждения на сей счет.
         По дороге не без волнения смотрела я на неброские пейзажи, открывающиеся мне из окна, на донскую землю, обильно политую в минувших столетьях казачьей кровью, но видела лишь поля подсолнухов, сбитые в невысокие перелески акации да бескрайние степи. Сердце забилось при виде бронзовой статуи конного казака, стоящей на вершине кургана, и, чуть позже – бронзового орла с раскинутыми крыльями, надпись под которым гласила, что в 2005-м году отмечалось столетие со дня рождения Михаила Александровича Шолохова.
       Сомнения в том, что именно он был автором гениальной эпопеи, зародились у меня давно, едва ли не со студенческих лет, но в поисках истины я, как водится, металась из одной крайности в другую. И вот, глядя в окно автобуса, я в сотый раз перебирала в уме пять основных версий. Первая, официальная, сводилась к тому, что всё, вышедшее из-под пера Шолохова, написал он и никто другой. Интуиция подсказывала мне: тут что-то не так, тут есть некая тайна, которую необходимо разгадать. Поначалу разгадка казалась простой: Шолохов во время гражданской войны нашел дневники белогвардейского офицера и, обладая литературным талантом, сумел воспользоваться найденным сокровищем по максимуму. Такова была вторая версия, которую я вскоре отбросила за недостатком доказательств. Третья базировалась на авторитете А. И. Солженицына и изысканиях И.Н Медведевой-Томашевской, вылившихся в книгу “Стремя “Тихого Дона”. В предисловии к ней под названием “Невырванная тайна” Александр Исаевич кратко и ёмко высказал то, над чем бились многие умы: “С самого появления своего в 1928-м году “Тихий Дон” протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х классный). Юный продкомиссар…опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев… Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет… Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, но лучший 1-й том, начатый в 1926-м г., подан готовым в редакцию в 1927-м, через год же за первым был готов и великолепный 2-й, и даже менее года за 2-м был подан и 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда – несравненный гений?! Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп”.
         Автором гениальной эпопеи Солженицын и Медведева-Томашевская назвали донского писателя Федора Дмитриевича Крюкова. Ирина Николаевна всерьёз  пыталась доказать, что в тексте романа ощутимо противостояние автора и более позднего “соавтора”, причем один из них отстаивал “белую”, а второй – “красную” идеологии. Долгое время я придерживалась этой версии, несмотря на то, что Ф.Д.Крюков умер в 1920-м году, а действие романа заканчивается в марте 1923-го, пока мне в руки не попала книжечка А.Г.Макарова и С.Э.Макаровой “К истокам  “Тихого Дона”, где сопоставлялись найденные ими совпадения в прозе Крюкова и Шолохова. И что же?  По специфике художественной образности они разительно отличались друг от друга. С одной стороны – скучноватое приземленное бытописание, с другой  – стремительный, свободный взлёт зрелого таланта.
         Четвёртая версия захватывала воображение. Она была выдвинута молодым московским литературоведом Константином Германовичем Смирновым, и суть её сводилась к тому, что под именем Михаила Шолохова жил и творил Александр Дмитриевич Попов – правнук участника Крымской войны и обороны Севастополя Ивана Григорьевича Попова, внук епископа Воронежского и Борисоглебского Ефграфа Ивановича Попова, сын унтер- офицера линейного казачьего полка Дмитрия Ефграфовича Попова, жившего в своем родовом имении Ясеневка. Он учился в Воронежском кадетском корпусе, затем в офицерской кавалерийской школе, воевал в действующей армии во время первой мировой войны, а после семнадцатого года, как уверял читателей К.Смирнов в своем интервью с Мариной Черкашиной на страницах “Российской газеты” от 9 февраля 2002-го года, жизнь его была полна таких невероятных приключений, что впору было писать о ней роман. Он был старше Михаила Шолохова более, чем на десять лет, а с трёхлетнего возраста его, рано потерявшего родную мать, нянчила Анастасия Даниловна Черникова, которая позже и отдала ему документы погибшего в годы гражданской войны своего сына Михаила. Прочтя зимой подаренную мне другом-старообрядцем статью М.Черкашиной “Шолохов – это псевдоним?”, я приняла окончательное решение съездить летом 2007-го года в Вёшенскую и хоть что-то узнать на месте.
        Так  я всерьёз “заболела” разгадкой тайны “Тихого Дона”. Узнав об этом, одна из новоиспеченных пермских писательниц подкинула мне ещё две статьи. Первая, опубликованная за подписью Николая Журавлева в “Новой газете”  за 23-25 июня 2003-го года, называлась “Они писали за Шолохова”. Она-то и повергла меня в состояние шока. По пятой версии, выдвинутой израильским ученым по имени Зеев Бар-Селла, Шолохов почти ничего не написал сам, а ещё в начале 20-х годов в недрах ОГПУ возник социальный заказ на гения из народа, и вот выбор пал на  юного казака,  бывшего продкомиссара, которому дали перепечатать на машинке рукопись донского писателя Венеамина Алексеевича Краснушкина, чей  литературный псевдоним был Виктор Севский. Краснушкин был расстрелян красными в 1920-м году после взятия Ростова-на-Дону, но он, якобы, успел написать первый и второй тома полностью, третий – более чем наполовину и несколько последних страниц четвёртого. Остальное дописывали проектанты. “Поднятую целину” написал вернувшийся в 1959-м году с Запада донской же литератор Константин Иванович Каргин, ну а “Они сражались за Родину”, – находившийся в то время в опальном и тяжелейшем материальном положении Андрей Платонов. Доказательствами послужили некоторые очевидные неточности в тексте “Тихого Дона”, плюс – ссылки на то, что в последнем неоконченном романе имеются три персонажа, чьи имена: Настасья Филипповна, Лопахин и Поприщенко (Поприщин) – это имена главных героев трёх великих произведений русской классики – “Идиота” Ф.М.Достоевского, “Вишневого сада” А.П.Чехова и “Записок сумасшедшего” Н.В.Гоголя. “Ни один литератор, – утверждал Бар-Селла, – такого себе позволить не может ни при каких обстоятельствах… Это – как скромный автопортретик безымянного иконописца в левом нижнем углу Деисусного чина”. Я, помнится, тут же бросилась к своему старенькому огоньковскому восьмитомнику Шолохова и проверила сказанное. Всё так и есть! Ну ни загадка ли?
               Сомнения мои усугубила вторая из подаренных мне статей. Обозреватель “Новой газеты” Станислав Рассадин озаглавил её “Самоубийство Шолохова, или Крушение гуманизма”. Речь в ней шла о духовном, моральном самоубийстве автора великой книги, который, по словам Евгения Шварца, постыдно гаерствовал и лизоблюдствовал перед партийной верхушкой, начиная с середины 1950-х годов, да так, что Александр Твардовский назвал его непонятным шутом. Не простили собратья-писатели Шолохову и его выпад на ХХIII съезде КПСС в адрес Синявского и Даниэля, которые в 20-е годы “получили бы не ту меру наказания”. Я снова бросилась к своему огоньковскому изданию и стала перечитывать речи Шолохова, опубликованные в последнем, восьмом томе. Иначе, как примитивными, назвать их было нельзя. Неужели был прав Бар-Селла?
          Бальзамом для моей истерзанной души уже незадолго до поездки в Вёшенскую послужила публикация В.Огрызко в “Литературной России”: “Тайна гения: Михаил Шолохов”, где автор склонялся к тому, чтобы принять версию Константина Смирнова. Главный редактор газеты ещё раз напомнил своим читателям о перенесенной Шолоховым в начале 1942-го года страшной авиакатастрофе, вызвавшей у писателя сотрясение мозга и смещение внутренних органов, в том числе грудной клетки. Возможно, этим объяснялись все его последующие “чудачества”?
          А что же сказали в начале нового столетия и тысячелетия сторонники официальной версии? Разумеется, они не молчали. Особенно в преддверии юбилейных торжеств. Юрий Поляков с пеной у рта доказывал на страницах “Литературки”, что отнять у нас Шолохова – всё равно, что отнять победу в Великой Отечественной войне. Но многие давно уже поняли, какой Пирровой оказалась эта победа, какую страшную цену заплатил за неё наш народ. Ещё он утверждал, что Григорий и Аксинья – вечные образы в мировой литературе. Да разве кто-нибудь сомневался в этом? Для всех читателей и почитателей “Тихого Дона” главным критерием оставался великолепный, созданный в традициях русской классики текст, достойный. вне всякого сомнения, Нобелевской и прочих премий. Литературный “маршал” Феликс Кузнецов со своих академических высот бил по “антишолоховедам” дальнобойными орудиями. Молод? А разве не в молодые годы начали писать Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Есенин, Фадеев и Леонов?! Недостаточно образован? Он упорно занимался самообразованием! Не имел должного жизненного опыта? Время революции и гражданской войны многократно ускоряли развитие человеческой личности! Не смог в последующие годы создать ничего равного “Тихому Дону”? А разве Сервантес написал что-то равное “Дон-Кихоту”,  Гете – “Фаусту”, Данте –“Божественной комедии”, Гоголь – “Мертвым душам”? “Не-е-е-ет! – внушал он, точно в советские времена,  маловерам, – гений живёт и творит по своим законам! И цыцьте! Не сумлевайтесь! Не сейте смуту!”.
       Этот тяжеловесный и неудобопроизносимый ярлык –“антишолоховеды” – резал мне слух. Поляков выразился ещё круче – “шелуховеды”, да разве в этом дело? Во все времена были, есть и остаются люди с пытливым умом, те, что отвергают официальные мифы и пытаются самостоятельно докопаться до истины. Речь идет не об “очернении” или “обелении” отечественной истории или истории русской литературы, а об разгадке тайны – занятии преувлекательном. Не зря я так любила и люблю читать детективы.
– Ну, мисс Марпл, с чего мы начнём? – сказала я самой себе месяца за три до поездки. И ответила: “С анализа текста”.
         Зеев Бар-Селла правильно сформулировал исходный  вопрос: “Может ли сам литературный текст служить уликой в споре об определении авторства?” И ответил на него положительно: может!: “Потому что каждое произведение литературы несёт в себе не только неизгладимые черты личности автора ( биографические моменты, круг чтения), но и времени, в которое оно было написано”. C этим невозможно не согласиться.
       Для себя я заранее отбросила в сторону все разговоры о потерянных и найденных рукописях: любую рукопись можно переписать – бумага терпит! – и о компьютерных проверках – машина действует по заданной человеком программе. Итак – текст?! О чем говорит он вдумчивому читателю?
      Автор гениальной эпопеи был, несомненно,  уроженцем Верхнего Дона. Нетрудно заметить, что романное действие развивается в трёх основных местах: на хуторе Татарском, в имении Ягодном и в станице Вёшенской,  при этом постепенно распространяясь на близлежащие к ним станицы и хутора, вплоть до станции Миллерово. Именно в этом ареале следует искать место его рождения. Он был великолепно и разносторонне образованным человеком, чей склад ума в равной мере тяготел и к  логическим умозаключениям, и к художественной образности. Некогда Юрий Лотман говорил о романе А.С.Пушкина “Евгений Онегин”, что каждый год, месяц и дни недели в нем расписаны едва ли не по часам. То же самое с абсолютной уверенностью можно сказать о хронологическом, линейном времени “Тихого Дона”. В круг интересов автора входили занятия не только географией и историей, но и ботаникой: позднее ученые составляли гербарий, руководствуясь упомянутыми в романе многочисленными названиями донских растений, цветов и трав. Он любил штудировать труды известных европейских философов, его философские размышления о непостижимых превратностях жизни ощутимы едва ли не в каждой книге романа. Взять хотя бы одно из них – начало 18-й главы третьей части: “Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предугадать, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход. Там, где нынче мельчает жизнь, как речка на перекате, мельчает настолько, что видно поганенькую ее россыпь, – завтра идет она полноводная, богатая…”. Это обобщающее, дедуктивное суждение побуждает читателей задуматься над изменчивостью судеб двух главных героинь романа: Аксиньи и Натальи. После неудачного визита в Ягодное и тщетной просьбы вернуть ей мужа жизнь Натальи, казалось бы, потеряла всякий смысл, предельно пересохла, но далее следуют болезнь и смерть маленькой Тани, невольная связь измученной горем Аксиньи с Евгением Листницким, возвращение до глубины души оскорбленного этой изменой Григория обратно в семью, рождение Натальей двойни и новые перипетии в жизни героинь. Позже, уже оказавшись в доме-музее М.А.Шолохова в Вёшенской, я увидала на его письменном столе томик Бенедикта Спинозы, чья натурфилософия была особенно близка автору эпопеи.
        Но глубже всего он, автор, постиг военное дело, без чего было бы невозможно создание крупномасштабного исторического полотна с исчерпывающими эпическими картинами участия донских казаков в первой мировой и гражданской войнах, революции и вёшенском восстании 1919-го года. Передвижение штабов и частей, театр военных действий, драматические судьбы виднейших военачальников того времени – Корнилова, Краснова, Деникина и других, – названия различных видов оружия, вплоть до татарского сагайдака – всё это сопоставимо лишь с другой гениальной эпопеей в истории отечественной литературы – “Войной и миром” Л.Н.Толстого. Толстовская эпопея родилась из личного военного опыта Льва Николаевича: его участия в Крымской войне и обороне Севастополя, поэтому логично было предположить, что его великий последователь со своим линейным казачьим полком проделал путь до Петрограда и Финляндии, где неоднократно участвовал в боевых действиях.
        Именно “Война и мир” послужила своего рода эталоном для создателя “Тихого Дона”. Это ощутимо в мироощущении ряда героев: “Дуняшка подпрыгивала на грядушке, счастливыми глазами разглядывала луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы веснушками, словно говорило: “Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже весел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу”. Радость Дуняшки во время поездки на луговой сенокос живо перекликается с восторгом Наташи Ростовой, любующейся прелестной летней ночью в Отрадном. “Война и мир” была не просто прочитана, но глубоко перепахана толстовским последователем. В главе 11-й третьей части даны дневниковые записи попавшего на немецкий фронт и вскоре погибшего молодого казака Тимофея: “У Толстого в “Войне и мире” есть место, где он говорит о черте между двумя неприятельскими войсками – черте неизвестности, как бы отделяющей живых от мертвых. Эскадрон, в котором служил Николай Ростов. идет в атаку, и Ростов мысленно определяет эту черту. Мне особенно ярко вспомнилось сегодня это место романа потому, что сегодня на заре мы атаковали немецких гусар…”. А в главе 14-й той же части, в письме Евгения Листницкого к отцу есть строки о Николае II: “На той неделе я видел императора перед отъездом в ставку. Я обожествляю этого человека” вполне соотносимые с восторгом Николая Ростова при виде государя-императора Александра I, принимающего парад русских войск под Ольмюцем. Эпизод, воссоздающий горе семьи Мелеховых при известии о мнимой смерти Григория, перекликается с аналогичным известием о смерти князя Андрея Болконского в толстовском романе и последующим его возвращением в Лысые Горы. Здесь налицо заимствование и повторение сюжетного хода.
         Однако не только “Война и мир”, но и другой толстовский шедевр – “Анна Каренина” лег в основу сюжетостроения “Тихого Дона”. Григорий и Аксинья – пара, бросающая вызов традициям окружающего их мира, своими действиями повторяют поступки Анны и Вронского. Да и внешне Аксинья напоминает нам Анну: “…А она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову”. У героини казачьей эпопеи все то же “полное тело”, “пушистые завитки волос на шее”, завораживающие “черные глаза”.
         Дважды в донской “Илиаде” возникают отсылки к Тургеневу. В третьей части романа в ответ на объяснение Тимофея в любви Лиза Мохова не без насмешки отвечает ему: “Вы заговорили языком тургеневских героев”. Выходит, их язык был знаком и по-своему близок автору. В шестой части Горчаков, армейский друг Листницкого, просит его незадолго перед смертью позаботиться о своей жене Ольге и называет её “тургеневской женщиной”, каких теперь мало.
       Примечательно, что литературные ассоциации и аллюзии являются способами создания характеров наиболее образованных героев эпопеи, принадлежащих к высшим слоям казачьего общества. Чаще других  цитируют произведения русской классики отец  и сын Листницкие. В откровенной беседе с богатым купцом Моховым, не на шутку обеспокоенным известиями о революции 1917-го года,  старый помещик Николай Алексеевич вспоминает ключевой эпизод из сочинения Мережковского “Петр и Алексей”, где после пытки царевич Алексей говорит отцу: “Кровь моя падёт на потомков твоих”. Бунинская тема упадка и гибели дворянских гнёзд, элегической скорби по прошлому в полную мощь звучит в размышлениях Евгения Листницкого. При отступлении Добровольческой армии, будучи в гостях у Горчакова и предвидя своё безрадостное будущее, он вспоминает стихи Бунина:
              Мечтай, мечтай… Всё уже и тусклей
              Ты смотришь золотистыми глазами…
     Влюбившись в Ольгу Николаевну Горчакову, Евгений читает ей строфу из “Незнакомки” А.Блока: “И странной близостью закованный, / Смотрю за темную вуаль / И вижу берег очарованный / И очарованную даль…”.
     В четырнадцатой главе третьей части, находясь во главе казачьего полка в Петербурге, Евгений всячески стремится поднять боевой дух вверенных ему казаков, и здесь происходит его разговор с армейским доктором, ругающим бестолковщину в царской армии: “Помните Вересаева “Записки врача”? Вот-с! Повторяем в квадрате-с”.
      Но это ещё не все. В двадцать четвертой главе шестой части, где речь идет о происшедшем в 1919-м году восстании верхнедонских казаков против троцкистского произвола, командующий войсками Григорий Мелехов получает полуграмотное письмо от члена штаба повстанцев: “… ты идешь со своими сотнями, как Тарас Бульба из исторического романа писателя Пушкина, и все предаешь огню и мечу и казаков волнуешь”. Здесь читатель не может не улыбнуться. Итак, автор эпопеи был прекрасно знаком не только с творчеством гениев русской литературы первого ряда: Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев, Бунин, Блок, но и второго, и третьего – Вересаев, Мережковский… Право же, есть над чем задуматься.
        При внимательном чтении мне нетрудно было заметить, что хронологическое, линейное время в романе сопрягается не только с природным, но и с ежегодными циклами церковного календаря.  Автору были хорошо знакомы все  православные обряды и обычаи, книги Ветхого и Нового заветов, о чем говорит текст: “От обедни рассыпался по улицам народ…”, “За два дня до троицы хуторские делили луг…”, “С троицы начался луговой покос…”, “Пантелей Прокофьевич лишний раз перекрестился на образа…”, “Свадьбу назначили в первый мясоед. На Успенье приезжал Григорий проведать невесту…” Офицер-артиллерист говорит Григорию: “И пускай бы как Давид с Голиафом бились”. Текст говорил  о страшном надломе в сознании людей православной веры в её новообрядческом варианте: дикие суеверия, царившие среди жителей хутора Татарский, привели к расправе над беременной турчанкой, женой Прокофия Мелехова; о грехопадении самих служителей церкви: “вдовый отец Виссарион, от сифилиса гундосый…”; об антиправославном поведении молодежи в пасхальную Всенощную – “в ночь на пасху в церковной ограде гуртовались парни…, щупали девок, целовались, вполголоса рассказывали похабные истории”; о падении нравов во всех слоях донского общества: на рисунке офицера Меркулова была изображена “полуголая женщина с лицом Магдалины”, Дарья после побоев пыталась соблазнить свекра и тот размышлял: “Может, надо было мне с ней грех принять?”, Григорий заявил деду Гришаке: “Я до библиев не охотник”; “В церковной караулке растащили все метрические книги, а когда покурили их, по домам пошло на цигарки всё, включая старые ребячьи учебники и даже стариковские священные книги”, Прохор Зыков “Новый и старый завет искурил”. Характерно, что персонажами романа являются и казаки-староверы, чья вера в Бога воссоздана писателем на порядок прочней и основательней.
          Мои размышления свелись к тому, что автор прекрасно знал жизнь и быт зажиточного дореволюционного казачества, о чем говорили  колоритнейшие сцены сватовства и поезжанья, поведение деда Гришаки, Мирона Григорьевича Коршунова, его сына Митьки и других героев романа.. Мощный пласт казачьего быта начала ХХ века, густо насыщенный зримыми и осязаемыми художественными деталями, не мог быть так достоверно воспроизведен в послереволюционных реалиях. Автору были ведомы и основы медицинских знаний, о чем гласят точные описания болезней, ран, увечий и смертей  во всех четырех томах эпопеи.  Он великолепно разбирался в породах и достоинствах лошадей, был любителем охоты и рыбной ловли – традиционных дворянских занятий. Он в равной мере тяготел и к вершинной дворянской культуре, и к фольклорной стихии: “Не сохами-то славная земелюшка наша распахана…”, к старинным казачьим песням (“Песни, песни, о чем вы кричите?...”). Его ухо было предельно чутко к народному говору, пословицам и поговоркам, метким, красочным выражениям.  Обо всем этом и о многом другом поведал мне текст романа.
          Тем временем автобус переехал мост через Дон. С замиранием сердца смотрела я на реку русской славы и на сверкающие в отдаленье позолоченные кресты на церковных куполах. Мне повезло: через полчаса я уже удачно устроилась в пустом двухместном номере гостиницы “Вёшенская”, где шёл капитальный ремонт, поэтому постояльцев почти не было. Наскоро сполоснувшись под душем и поменяв одежду, я вышла на улицу Шолохова и двинулась по направлению к церкви. Всё здесь, как гласили вывески, носило имя гения местности: Шолоховский районный суд, Шолоховский отдел образования, педагогический колледж имени М.А.Шолохова, Государственный музей-заповедник М.А.Шолохова, да и сама знаменитая станица была центром Шолоховского района Ростовской области. Выйдя на площадь, я обогнула массивную белую церковь с колокольней, и ноги сами привели меня в “Сад памяти”, живо напомнивший мне подстриженной поляной и соседством редкостных хвойных дерев с восточными платанами – чинарами – любимые уголки Воронцовского парка в Алупке. Плакучая ива горестно качала светло-зеленой листвой над двумя высокими каменными надгробьями: белый камень стоял в изножии могилы Михаила Александровича, под черным покоилась его верная спутница жизни
Мария Петровна. Разлапистый кипарисовый кустарник, казалось, обнимал камни, заполняя собой пространство между ними. На низких ухоженных холмиках лежали красные цветы, чуть поодаль от них стояли в вазах два больших букета роз. И всё. Никаких крестов. Никакой православной символики. Долго и пристально рассматривала я надгробья: “Сад памяти” прочно хранил тайну “Тихого Дона”.
       От калитки сада неширокая улочка вела прямо к реке. Я шла по ней, вспоминая, что “…Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо…” И дальше: ”Вешенская – вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица”. Однако, за почти столетний период она изменилась неузнаваемо: застроилась добротными домами и коттеджами, украсилась любовно разбитыми цветниками, заметно похорошела под сенью множества посаженных в ней деревьев, и всё это – благодаря жившему в ней гению местности.
      Жаркое июльское солнце клонилось к закату, на небе таяли лёгкие облачка. С высоты набережной далеко просматривалась излучина Дона в обрамлении густой зелени перелесков, на берегу желтел песчаный пляж, а чуть поодаль, возле казачьей вышки, возвышалась скульптурная группа: Григорий Мелехов верхом на коне, босой, в шароварах, рубахе и лихо заломленной на затылок казачьей фуражке с озорной улыбкой на лице преграждал путь Аксинье, несущей на коромысле тяжелые ведра с водой. Я схватила свой старенький фотоаппарат, спутник многих моих путешествий, и сделала несколько снимков, после чего искупалась в Дону и выпила холодного пивка, напевая про себя: “Ах, не солгали предчувствия мне, ах, мне глаза не солгали!…” Душа давно влекла меня в эти места, в тот памятный вечер я, воистину,  была счастлива.
        Вторник семнадцатого июля две тысячи седьмого года стал для меня не отпускным, а рабочим днём. Свой осмотр территории я начала с посещения дома-музея М.Шолохова, небольшого, но добротного, с просторным двором, сараем и надворными постройками, где писатель с женой обосновались после приезда из станицы Каргинской и где, якобы, были написаны две первые книги “Тихого Дона”. Шолоховы жили здесь с матерью Михаила – Анастасией Даниловной, в девичестве Черниковой. Уже в то время у них была в услужении кухарка, ставшая верным другом семьи, а сам хозяин, как гласили о том материалы стендов, много занимался и литературной, и общественной деятельностью. Спальня матери, спальня писателя с женой, кабинет, небольшая гостиная-столовая, кухня на полуподвальном этаже – всё было осмотрено мною с неподдельным интересом. Особо запомнился сарай во дворе с богатейшей выставкой рыболовных и охотничьих снастей: охота и рыбалка были  любимейшими занятиями Шолохова. Здесь я узнала, что прообразом хутора Татарский послужили одновременно хутор Калининский на берегу Дона и станица Каргинская, а помещичья усадьба Ягодное, детально воссозданная в романе, – это бывшая Ясеневка или Ясиновка, как называли её здешние жители. 
         “Шолохов-то? – в ответ на вопрос о любимых занятиях писателя сказал чуть позже пожилой мужчина, шедший со мной к центру станицы, – больше всего любил рыбалить и ходить по старикам, записывать их воспоминания”. Я обратила внимание, что все в Вёшках до сих пор говорят “рыбалить”, а не “рыбачить”, и это тёплое “л” ласкало мне слух.
       Осмотр музея-усадьбы  – великолепного, построенного в строгом и изящном классическом стиле двухэтажного особняка – по-своему впечатлил меня. В нем писатель жил с семьей с 1949-го по 1984-й годы. К особняку примыкали сад, огород, просторный двор с гаражом, где стояли три достаточно вместительные по советским временам машины, а ближе к Дону располагался уже виденный мною накануне некрополь. В усадьбе жил уже не начинающий литератор, а прославленный на весь мир писатель, о чем говорил заваленный письмами рабочий стол в его кабинете, просторная столовая  с большим овальным столом в центре – за которым дети и внуки Шолохова принимали у себя в гостях в юбилейном 2005-м году президента страны Владимира Путина, – гостиная, оружейная, где в шкафах бережно хранилась подаренная писателю за многие годы коллекция охотничьих ружей, и еще одна небольшая комната, где на видном месте висел фрак, а из полураскрытых чемоданов выглядывали вещи, взятые хозяевами в Швецию, на церемонию получения Нобелевской премии. Стройная молодая женщина в платье вишневого цвета завершила свой увлекательный рассказ на печальной ноте – кончине писателя 21 февраля 1984-го года – и показала нам, экскурсантам, остановленные в этот момент часы.
– Каковы значения слова “кобаржина” – спросила я её, процитировав по памяти три отрывка из текста, где оно упоминалось. Женщина, озадаченная вопросом “на засыпку”, на минуту задумалась, а я, ловя момент, добавила: “Может ли кто-нибудь из сотрудников уделить мне полчасика, чтобы выслушать мои сомнения в авторстве “Тихого Дона”? Ради этого я приехала сюда за тысячи километров из Перми”.
– Подождите! – бросив на меня удивленный взгляд, она поспешила прочь. Ждать пришлось недолго. Едва наша экскурсионная группа вышла из гаража, как приятная незнакомка подбежала ко мне со словарём лексики и фразеологии, составленном по произведениям Шолохова. “Позвоночник животного”, “изгиб”, “излучина”, – выразительно прочла она. “Однако, молодец! Дельная!” – подумала я и с радостью услышала, что Надежда Тимофеевна, главный специалист-шолоховед музея, готова принять меня и развеять все мои сомнения.
        Моя беседа с Надеждой Тимофеевной Кузнецовой, старшим научным сотрудником музея-заповедника и автором книги “Михаил Шолохов. Летопись жизни и творчества” длилась почти полтора часа. Седовласая, красивая в свои семьдесят с лишним лет, пользующаяся, как я увидала, огромным авторитетом и уважением среди всех сотрудников музея, она сразу же понравилась мне своей готовностью вести диалог. Услышав о моих пяти версиях и увидев газетные полосы с сенсационными материалами, Надежда Тимофеевна аж разволновалась и стала горячо доказывать, что автор всех произведений – Михаил Шолохов и никто иной. “Мой отец, Тимофей Тимофеевич Мрыхин, – убеждала она меня, – был первым учителем Шолохова, а читать Михаил научился в четыре года и уже тогда поражал окружающих своей памятью. В пятнадцать лет от писал пьесы, которые ставились в 1920-м году в станичном клубе хутора Каргина, о чем вспоминал впоследствии отец. В периоды войн и революций дети взрослеют рано: он воочию наблюдал многие будущие сцены “Тихого Дона”. Михаил стал свидетелем похорон прототипа Петра – хорунжего Павла Дроздова, на квартире которого жил в хуторе Плешакове. Видел он и страшное горе его семьи, и расправу над пленными красноармейцами. Видел, как командующий Донской Армии генерал Сидорин вручал награду жене убитого в начале восстания Дроздова. Отец Шолохова был дружен с Харлампием Ермаковым, и тот однажды продемонстрировал Александру и юному Мише знаменитый баклановский удар: стремительно перебросил шашку из одной руки в другую и срезал берёзки так, что их стволы воткнулись в землю вертикально. Да как можно сомневаться в его, Михаила Александровича, авторстве?! Основной материал он брал из рассказов участников тех событий. Был такой случай под Климовкой, когда конный казак порубил восемнадцать человек матросов, в романе их число уменьшилось: Григорий зарубил шашкой четверых.  Можно привести десятки примеров того, как судьбы реальных людей осмыслялись в романе.
– Скажите, а как можно было за пять лет, будучи продработником на Дону, а затем – разнорабочим в Москве, так глубоко изучить русскую историю, географию, православную культуру, естественные науки, военное дело, да ещё при этом прочесть всю русскую классику? – задала я Надежде Тимофеевне главный мучивший меня вопрос.
– Отец Шолохова был купцом и имел богатую библиотеку, кроме того Михаил постоянно брал книги  у священника, отца Виссариона, а в период нэпа в Москве покупал  множество книг в книжных лавках и читал их. Ничего сверхъестественного тут нет.
          Я недоверчиво покачала головой: даже гению с немыслимой, фантастической работоспособностью, трудившемуся, допустим на миг, по девятнадцать-двадцать часов в сутки, невозможно охватить столь огромный объем материала в такой рекордно короткий срок, да ещё написать два первых тома эпопеи. Моя собеседница продолжала настойчиво убеждать меня:                – А как он помогал людям! Я познакомилась с ним в 1949-м году в Москве, будучи студенткой иняза, и он, видя мою бедность, тут же помог мне устроиться в общежитие. А как огорчали его все нападки на его любимое детище, все обвинения в плагиате! В 1975-м году он пережил второй тяжелый инсульт, узнав об “изысканиях” Солженицына.
         Точка зрения Надежды Тимофеевны на “шолоховский вопрос” была ясна, тверда и непоколебима, да иного, признаться, невозможно было бы и ожидать. Памятный фотоснимок запечатлел нас обеих  на ведущей в сад лестнице особняка, после чего я записала её координаты, и мы попрощались.
        Последней моей экскурсией в этот густо насыщенный впечатлениями день стало посещение литературного музея и осмотр экспозиции “М.А.Шолохов. Время и судьба”. “Не съездить ли в Ясиновку,– размышляла я, внимательно разглядывая карту с названиями верхнедонских станиц и хуторов начала прошлого века, – похоже, что к ней стягиваются многие нити”. Увы, тут “мисс Марпл” ожидал облом! Один из сотрудников литературного музея любезно показал мне компьютерную фотографию  того, что осталось от Ясиновки – два небольших пруда посреди степей. Бывшее дворянское гнездо было стёрто с лица земли со всеми окружавшими его постройками и куренями. Я тотчас вспомнила эпизод из романа, когда Григорий с Прохором Зыковым похоронили в Ягодном убитого красноармейцами деда Сашку рядом с могилкой Тани возле тополя на берегу затянутого ряской пруда. “Чем вызвано такое тотальное разрушение, – снова подумалось мне, – не попыткой ли окончательно уничтожить все следы, ведущие к разгадке тайны?”.
           Как бы там ни было, но вёшенцы искренне понравились мне своей открытостью и радушием. Официантка кафе “Волна”, где я обедала и ужинала, уже на второй день приветствовала меня, как старую знакомую. С улыбкой слушала я, как подвыпивший станичник, пришедший к ней со свежей рыбой, уговаривал купить свой улов: “Ты можешь представить себе цыгана, сидящего с удочкой у реки? А я вот за полдня столько нарыбалил!”, – бесхитростно хвалился он. Екатерина Александровна Булавина, заведующая экскурсионным отделом музея-заповедника, узнав о моем неизбывном интересе к “шолоховскому вопросу”, подарила мне пять научных сборников “Вешенский вестник”, а сотрудники музея пригласили принять участие в их международных чтениях, организуемых через каждые два года. Ещё одна интересная беседа ожидала меня вечером на берегу реки. После жаркого и столь насыщенного  впечатлениями дня я с особым наслаждением  купалась в Дону, то отталкиваясь ногами от упругого песчаного дна и уплывая к самой стремнине, то возвращаясь обратно. Когда я, наконец, вышла на берег, ко мне с улыбкой приблизилась светловолосая голубоглазая  красавица-женщина в бикини. Её в меру полноватое тело было лишь чуть тронуто загаром.
– Боюсь сгореть, – призналась она, – хожу на пляж только вечером, после работы. А вы, я вижу, нездешняя.
       Так я познакомилась с Ольгой Тимофеевной Кандауровой, жительницей станицы Вёшенской, и минут через десять мы уже сидели за одним из столиков летнего кафе с видом на реку, пили свежее пиво, щелкали орешки и заинтересовано обсуждали проблему авторства “Тихого Дона”. Ольга оказалась лет на десять с небольшим младше меня, но жизненный её опыт был достаточно богат, а наблюдения и выводы – точны и метки.
– Помню, как два года назад, в мае, сюда на юбилей приезжал Путин и отмахивался от мошкары, которая заела его и прочих гостей. У нас тут после разлива Дона страсть как много мошки! А ещё он съездил на крутояр, любимое место Шолохова. И вам бы надо побывать там: красота неописуемая!
          Я без зависти подумала, что у Путина, в отличие от меня, было и есть больше возможностей побывать где бы то ни было. Вспомнила эпизод в романе, где майская мошкара забивалась в ноздри казакам и их коням, поразмышляла  и о том, как страстно любил автор великой эпопеи родную донскую природу: пейзажи занимают по меньшей мере пятую часть романного текста. Ольга быстро согласилась с изложенной мною версией об авторстве Александра Попова и добавила к сказанному:
– Жена его, конечно, знала всю правду о нем, а вот дети, скорее всего, не знали. Не зря Марья Петровна никогда не оставляла его одного: ездила с ним и на охоту, и на рыбалку. А как он пил! Порой его даже привязывали к кровати, чтобы не сотворил чего с собой!
        На прощание она оставила мне свой адрес и пригласила снова посетить Вёшки. Той ночью я долго не могла уснуть, мысленно перелистывая в памяти страницы “Тихого Дона”. О чем ещё говорил мне текст? А говорил он, что великий его автор уже в годы юности полностью разочаровался в идее монархии и монархе Николае II  с его семьей, о чем красноречиво гласила колоритнейшая сцена сговора двух сватов – Мелехова и Коршунова: “Мирон Григорьевич, снизив голову, глядел на залитую водкой и огуречным рассолом клеенку. Прочитал вверху завитую затейливым рисунком надпись: “Самодержцы всероссийские”. Повел глазами пониже: “Его императорское величество государь-император Николай…” Дальше легла картофельная кожура. Всмотрелся в рисунок: лица государя не видно, стоит на нем опорожненная водочная бутылка. Мирон Григорьевич, благоговейно моргая, пытался разглядеть форму богатого, под белым поясом мундира, но мундир был густо заплеван огуречными скользкими семечками”. Столь предельное снижение образа царя и его семьи никак не могло быть случайным: оно вытекало из мироощущения автора. А отступление Добровольческой армии во второй книге романа!? “Перед вечером из Ростова выступила густая колонна войск. Она протянулась через Дон жирной черной гадюкой, – извиваясь, поползла на Аксай… Взводы вели полковники и капитаны. В рядах были юнкера и офицеры, начиная с прапорщиков, кончая полковниками. За многочисленными подводами обоза шли беженцы – пожилые, солидные люди, в городских пальто, в калошах. Женщины семенили около подвод, застревая в глубоком снегу, вихляясь на высоких каблуках… “Цвет России”, – думал Листницкий, с отрой жалостью оглядывая ряды и голову колонны, ломано изогнувшейся по дороге”. Только бесчисленные примеры нескрываемого презрения офицеров-дворян к простым казакам, разгильдяйства, казнокрадства, бюрократизма и всевластия сановитых чиновников могли побудить автора к столь беспощадному воспроизведению “ледового похода”. Однако, вскоре после установления власти “красных” и наступления “красного террора” мировоззрения автора вновь подверглось самым серьёзным испытаниям и любимый его герой Григорий Мелехов стал “рупором” его идей: “…такому, мак молодой Листницкий или как наш Кошевой, я всегда завидовал… Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих, свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь… От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби…”. Автора донской эпопеи с его богатейшим духовным миром и приверженностью к традиционному казачьему укладу, несомненно, отталкивала убогая одномерность и прямолинейность как “белых”, так и “красных”, но выбор был сделан, обратный путь мог обернуться только его убийством или самоубийством…  В образе Евгения Листницкого и его походе с казачьим полком до Петербурга он запечатлел своё прошлое, в образах Харлампия Ермакова и Григория Мелехова – свой взгляд на вёшенское восстание 1919-го года и на гибель милого его сердцу казачьего дореволюционного быта.
        Третий день пребывания в Вёшенской ничего не прибавил к моим изысканиям, и, завершив свой отпуск на Кубани, я вернулась домой, где меня уже ожидала присланная  друзьями по электронке новая статья Константина Смирнова под названием “Два таланта Михаила Шолохова”. Молодой литературовед был твёрд и напорист в своих умозаключениях, только он шел к истине другим путем, внимательно исследуя загадки биографии Шолохова:          
“Так можно ли однозначно ответить, кто автор “Тихого Дона”? Наверное – да! Только для этого нужно рассматривать не обстоятельства написания романа, или особенности его литературной стилистики, как это делалось до сих пор, а многочисленные загадочные события из жизни Шолохова! Такой подход совершенно неожиданно дает ключ не только к тайнам авторства “Тихого Дона”, но и приводит к ошеломляющему открытию – литературное творчество было вовсе не единственным занятием классика, по всей видимости, другая его профессия лежала в сфере, весьма далекой от писательства”.
         К.Смирнов утверждал, что писатель вообще не любил распространяться о себе. Его автобиография представляла собой отдельные высказывания, и до сих пор ни один из многочисленных шолоховедов не взял на себя труд проанализировать жизнь Шолохова, опираясь только на достоверные факты. Оказывается, что многие эпизоды, а порой и периоды жизни Михаила Александровича не подтверждены никакими документами и свидетельствами – это его служба в продотряде в годы гражданской войны, его работа грузчиком, мостильщиком дорог и служащим жилищного управления в Москве, обстоятельства его женитьбы и поведение писателя в 1929-м году – году сплошной коллективизации. Тогда он бросил литературную работу и пустился в бесконечные поездки по Донщине, изучая все случаи перегибов в деле создания колхозов и излагая их в письме к своей московской знакомой Евгении Левицкой, работавшей в издательстве “Московский рабочий”. Это письмо попало не кому-нибудь, а самому Сталину. Изучив его, Иосиф Виссарионович написал знаменитую статью “Головокружение от успехов”, в которой, по сути дела, ответил на вопросы, поднятые в послании Шолохова. После этого Михаил Александрович и Сталин постоянно переписывались и обменивались телеграммами.
         Смирнов объяснил всё это предположением о том, что на протяжении многих лет под именем Михаила Александровича Шолохова скрывался другой человек, более образованный и существенно старше по возрасту. Этот человек не только переписывался с вождем, но и неоднократно встречался в ним, и по каким бы  вопросам Михаил Александрович не обращался к Сталину, он, практически, всегда находил поддержку. Иосиф Виссарионович явно симпатизировал Шолохову и высоко ценил его литературный талант. Вполне возможно, что третья книга “Тихого Дона”, в которой РАППовские вожди увидели белогвардейские настроения и дискредитацию партийных руководителей, чьи бесчинства на Дону в годы гражданской войны показал писатель, вообще не увидела бы света, если бы не вмешательство Сталина, фактически приказавшего печатать ее. Мало того, однажды Иосиф Виссарионович просто спас Шолохова от смерти. Как только  местные ростовские руководители НКВД – некие Гречухин, Григорьев и Когана –начинали творить беззакония, как Михаил Александрович связывался с Москвой, и им давали по рукам. В 30-е годы писатель спас многих честных людей от произвола, большинство перегибов на Дону было исправлено при его непосредственном участии. Влияние Шолохова стало столь велико, что его решили попросту убрать. В 1938-м году на него состряпали ложное обвинение в контрреволюционной деятельности. Роль изобличителя решили поручить старому чекисту Ивану Погорелову, однако тот повел себя странно: по непонятной причине проникся к Шолохову уважением, предупредил его о провокации, а сам, рискуя жизнью, отправился в Москву, где в приемной Сталина оставил подробное письмо об операции своих коллег. Вскоре на заседание ЦК были вызваны Михаил Шолохов, Иван Погорелов и их противники – Гречухин, Григорьев и Коган. Погорелов в лицо обвинил их в том, что они состряпали против писателя ложное обвинение и предъявил подтверждающие это документы, после чего Сталин лично распорядился оставить Михаила Александровича в покое и впредь не трогать. А Шолохова и Погорелова на всю оставшуюся жизнь связала крепкая дружба.
      Ещё на одно довольно странное обстоятельство из жизни Михаила Александровича обратил внимание Константин Смирнов. С началом войны не имевший военного образования Шолохов становится фронтовым корреспондентом в чине полковника! Его работа не была особенно активной, зато он неоднократно лично встречался со Сталиным. Содержание этих бесед неизвестно, но  их темой были вовсе не литературные вопросы. 
         Во время боевых действий на Дону, как отметил К.Смирнов, с архивом Шолохова случилась весьма загадочная история. Перед уходом на фронт он запечатал свои бумаги в железный ящик и сдал в районный отдел НКВД на хранение. Основную часть архива, по официальной версии, составляли автографы “Тихого Дона” и “Поднятой целины”. Летом 1942-го года, при внезапном прорыве фашистских войск, бумаги писателя погибли. Сохранилось лишь около 100 страниц “Тихого Дона”, которые прямо на улице Вешенской подобрали бойцы одной из танковых частей. Непонятно, почему Шолохов сдал архив именно в НКВД? Едва ли эта организация должна была заниматься хранением пусть даже гениальных литературных произведений. Может, в ящике Михаила Александровича находились не столько рукописи романов, сколько бумаги совсем иного рода, сохранность которых относилась к компетенции спецслужб?
         По расследованиям К. Смирнова, Шолохов был вовсе не тем, за кого себя выдавал, и  литература являлась отнюдь не единственное делом в его жизни. У него были другие обязанности, которые заставляли его, бросив все, пуститься в 1929-м в поездки по колхозам и бороться с перегибами, а позднее, в 30-е, по сути, корректировать работу местных спецслужб. Смирнов попытался ответить на вопрос: кто  скрывался под именем Шолохова, и почему именно под этим именем укрылся человек, ставший великим русским писателем.
         Он предположил, что, скорее всего, настоящий Шолохов действительно учился в московской гимназии, а затем служил в продотряде, который, по-видимому, целиком был перебит году в 20-м, и настоящий Миша погиб. Личность погибшего оказалась идеальной для подмены, ведь его в родных местах никто не видел с 1915-го года, когда он 10-летним мальчишкой уехал в Москву, – следовательно, не было людей, кроме родителей, которые могли бы уличить двойника. Конечно, подобная операция должна была проводиться с ведома высокого московского начальства и о ней не должны были знать даже местные органы госбезопасности. Так кто же человек, занявший место Миши Шолохова?
         Среди руководителей Вешенского мятежа нет людей, даже отдаленно похожих на писателя, поэтому он, скорее всего, был одним из связников-офицеров деникинского штаба, которые неоднократно пробирались к повстанцам и корректировали их действия. Тот факт, что псевдо-Шолохов имел отношение к Вешенскому восстанию, подтверждается еще и тем, что его описание в “Тихом Доне” снабжено подробностями, которые были засекречены и стали достоянием общественности лишь в последние годы. Видимо, Шолохов просто оперировал теми данными о Вешенских событиях, которые были известны ему как участнику.
          Есть много свидетельств того, что после гражданской войны писатель имел тесные контакты с советскими спецслужбами. Он свободно пользовался
автомобилем начальника Вешенского НКВД, неоднократно встречался с Ягодой и Ежовым, не говоря уже о многочисленных и загадочных свиданиях со Сталиным. Поэтому вполне правомерным будет предположение о том, что и в саму гражданскую он был связан с ЧК. Короче, человек, скрывавшийся под именем Шолохова, был не просто деникинским штаб-офицером, но и большевистским агентом.
           Так объяснил Константин Смирнов все загадочные события и обстоятельства жизни писателя. Псевдо-Шолохов был старше настоящего лет на десять. Не исключено, что он и вправду был офицером царской армии и принимал участие в первой мировой войне, в дальнейшем столь правдиво описанной им в "Тихом Доне". Обосновавшись в деникинском штабе, наверное, под своим настоящим именем, он, по-видимому, сделал неплохую карьеру. На протяжении всей гражданской войны он занимался разведдеятельностью в пользу красных, а после разгрома Деникина появился в Москве еще под своим именем. Конечно, он не работал грузчиком, не мостил улиц, не был счетоводом в жилищном управлении. Попросту получал жалование в ЧК, которая предоставила ему и жилплощадь.
        Женился он еще под своим настоящим именем, и вовсе не в 1923-м, а значительно раньше. Вскоре после своего приезда в Москву будущий писатель получил новое назначение и новое имя – М.А. Шолохов. А произошло это, судя по всему, после его встречи со Сталиным. Именно он решил отправить опытного разведчика в качестве своего доверенного лица в район Северного Кавказа, считавшегося тогда взрывоопасным. По вполне понятным причинам явиться туда под своим собственным именем он не мог. Тогда для него разработали легенду, и по ней он стал Мишей Шолоховым, который на самом деле погиб и внешне был несколько схож с ним. Для органов госбезопасности не составило труда убедить родителей погибшего выдавать чекиста за своего сына.
           Лишь в 1926-м году, после длительной подготовки, Шолохов окончательно обосновался в Вешенской и приступил к работе. Обо всем происходящем на Дону он докладывал непосредственно Сталину. Одним из каналов связи, по-видимому, стала Евгения Левицкая – член партии с 1903-го года, которой он направлял завуалированные под письма донесения, а та переправляла их в аппарат генерального секретаря. Для экстренной связи у Михаила Александровича был московский телефон Сталина, об этом свидетельствуют многие знакомые писателя, правда, они вряд ли представляли, зачем он ему был нужен на самом деле. Кроме исполнения своих служебных обязанностей, Шолохов писал “Тихий Дон”, работа над которым была начата им еще в бытность деникинским офицером.
         В 1929-м году началась сплошная коллективизация, и эта пора стала особенно горячей для Михаила Александровича. Возможно, благодаря действиям Шолохова, удалось избежать массовых волнений на Дону в период создания колхозов.
       Пользуясь своим положением и будучи человеком справедливым, Михаил Александрович неоднократно спасал от репрессий честных и дельных партийных руководителей. Легко объяснить и историю с архивом писателя. Основную массу документов составляли вовсе не рукописи его произведений, а секретные бумаги, касающиеся основного рода деятельности Шолохова. Поэтому-то он и сдал архив на хранение в НКВД. Мало того, вопреки расхожему мнению, при спешной эвакуации чекисты отнюдь не потеряли ящик с бумагами Михаила Александровича. Они вскрыли его, уничтожили секретные документы, а отрывки рукописей “Тихого Дона” и второго тома “Поднятой целины”, не имевшие для них никакой ценности, попросту бросили.
       После войны Шолохов остался доверенным лицом вождя на Дону вплоть до самой смерти Сталина, после чего, скорее всего, вышел в отставку. По сути дела, Михаил Александрович, став знаменитым писателем и оказавшись на виду у общественности, дал возможность приоткрыть завесу таинственности над целой засекреченной системой информации, изобретенной Сталиным. Он был лишь одним ее звеном. По всей видимости, у Иосифа Виссарионовича в каждом регионе страны был доверенный человек, подобный писателю. Эти люди, жившие не обязательно под чужими именами, снабжали вождя правдивой информацией о событиях в стране, минуя цензуру местных партийных чинов. Благодаря им, Сталин не раз изумлял всех своей осведомленностью во многих, казалось бы, частных вопросах, и принимал единственно правильное решение. Именно опыт работы подобных агентов, скорее всего, и натолкнул Верховного на мысль о создании наблюдателей Генерального штаба, которые, по сути, выполняли те же функции, но в военных условиях.
         Смирнов утверждал, что его версия позволила опровергнуть основные доводы тех, кто обвиняет писателя в плагиате. Получалось, что роман создан вовсе не “зеленым юнцом”, а человеком, прошедшим горнило империалистической и гражданской войн, хорошо образованным, да к тому же и белым офицером в некоторой степени... Он верил, что настанет время, когда мы будем гордиться автором “Тихого Дона” и “Поднятой целины” не только как писателем, но и как одним из удивительных разведчиков XX в.
         По первому впечатлению его гипотеза могла показаться читателям до неправдоподобия фантастичной. Но им надлежало вспомнить свирепую обстановку, в которой в годы революции оказались сотни и тысячи ни в чем не повинных людей. Спасаясь от угрозы неминуемой расправы, они присваивали чужие документы, выдавали себя не за тех, кем были на самом деле. А уж разведчику пользоваться чужим именем сам Устав велел!
      Прочтя статью, я тут же подумала, что большинство читателей, да и профессиональных шолоховедов, воспитанных советской школой, весьма критически восприняли доводы автора, но официальная историография до сих пор содержит в себе множество мифов и о победоносном Петре I , и о мудром Ленине и большевиках, и о Великой Отечественной войне, и о нашей печальной современности.
        Вновь задалась я вопросом, как мог сын горничной и купеческого приказчика, вначале, по официальной версии, будучи подростком и командуя продотрядом численностью свыше двухсот штыков в годы гражданской войны на Дону, а затем работая грузчиком и мостильщиком улиц в Москве, в свободное от работы время изучить и осмыслить непомерно огромный объем знаний и умений и при этом успеть написать два тома гениальной эпопеи? Скорее всего, “Донские рассказы” были написаны позже двух первых книг “Тихого Дона” по горячим следам событий революционных лет.
         А какова же разгадка послевоенных лет его жизни? Мысленно  попыталась я поставить себя на место великого писателя и разведчика. В 1953-м году умер его покровитель Сталин, и вскоре началось хрущевское  разоблачение “культа личности”. Тайна Шолохова могла быть раскрыта правящими властями, а у него уже было четверо детей – Светлана, Александр, Михаил и Мария, – за судьбы которых от был в ответе. Вот и пришлось ему одеть на себя унизительную маску шута, балагура, этакого “деда Щукаря”, лояльного к правящим властям. Внутренняя раздвоенность ломала и калечила его: он начал пить, и домашние ничего не могли с этим поделать… Не исключено, что многие его речи были написаны идеологами тех времен, а он лишь зачитывал их на писательских собраниях и съездах. Конечно же, ещё с детских и отроческих лет прочел он всю русскую классику, уже тогда чувствуя, каковым будет его собственное предназначение. Читал он и Гоголя, и Достоевского, и Чехова, а позже его ёрничанье и скрытый протест выплеснулись в “Настасье Филипповне, Лопахине, Поприщенко”, выведенных в качестве персонажей в книге “Они сражались за Родину”. Однако, вскоре сам он счел эту литературную игру мелкой и недостойной его дара и охладел к своей последней книге. Умирая, он завещал жене свято хранить его тайну, что она и сделала.
      Бронзовый его бюст установлен на постаменте в самом центре вёшенского мемориала: высокое чело, умные глаза с легким ироничным прищуром, пшеничные усы над твердо сжатыми губами. Взгляд его устремлен в те неоглядные дали за Доном,  которым посвящено одно из самых проникновенных лирических отступлений в романе: “Степь родимая!...”. Подобно орлу, парит он над родными просторами, питавшими его мощный талант.  За сто с лишним лет времена изменились, и ученые уже вплотную приблизились к разгадке тайны “Тихого Дона”. Думается, что сейчас он и сам был бы не против этого. Но, как бы там ни было, его  литературное имя – Михаил Шолохов – навечно останется в одном ряду с величайшими именами гениев русской словесности.
                2007 г.