Забытый

"Деревня, в которой я родился, была большая. Сейчас, правда, много пустых домов, и сельчан становится все меньше и меньше. Молодежи в нашей деревне почти не осталось, разбежались по городам. А я не поехал, ноги у меня не ходячие. А не эта беда бы, так тоже уехал. Я за городской образ жизни. Из-за ног я и образование не получил, но все же восемь классов окончил, потом поехал в райцентр, там и выучился на фотографа, и вот уже четыре года лица рассматриваю: сначала в натуре, а потом на бумаге. С десяти лет я не ходил, и только сейчас стал понемногу наступать на ноги и ходить на костылях. Вот и решил я поделиться с читателями своим несчастьем, правда, говорят, что это некультурно, но, как говорят, в народе: у кого что болит, тот о том и говорит.
Медицина еще восемь лет назад мне приговор поставила: "Атрофия мышц ног, и сделала заключение – ходить не будешь".
Жизнь моя была скучной, тяжелой и одинокой. Я целыми днями сидел или лежал и смотрел телевизор. Так бы и сейчас сидел да лежал, если бы не Милена, соседка. Она мне домашние задания из школы носила, занималась со мной математикой, физикой, русским, химией, когда учителя не приходили. Милена так просто, ясно и понятно объясняла, что у нее получалось лучше, чем у математички; та, бывало, как заведется, как увлечется какой-нибудь незначительной мелочью, как растянет, что в этих мелочах и главное не поймешь. Мне всегда было радостно видеть Милену. Но нам пришлось расстаться, так как после окончания 8 классов меня увезли учиться на фотографа к дядьке, родственнику. Милена же продолжала учиться дальше. Она окончила десять классов, а я выучился на фотографа и мы встретились. При виде ее я затрепетал. После этого дня жизнь моя изменилась и стала мучительной и невыносимой. Я видел неравенство и не находил выхода. Через неделю она пришла, я молчал и был мрачнее ночи. Милена тоже стала сдержаннее – она превратилась в девушку. Я боялся встретиться с ней взглядами, думал, что она увидит мою духовную слабость, а я действительно все время унижал, топтал и казнил себя: "Что толку мне разговаривать с ней, я же на костылях, я не стою ее. Она может ходить, может бегать, может прыгать, может танцевать; она может все делать, а я – даже сходить в магазин и сделать покупку не могу. Нет, я не могу глядеть ей в глаза, не имею права. А если заметит, что она мне сильно нравится? Нет, это не то слово, я ее страшно люблю! О! Мне страшно. А вдруг увидит мою любовь, осмеет меня, ведь она сразу подумает: "Калека, а как смотрит, какой бессовестный". Когда Милена встала с дивана, я не повернулся, хотя мне очень сильно хотелось посмотреть на нее, увидеть ее расцветающую красоту, ее нежное белое лицо, ее голубые, ясные, веселые, умные глаза. Мне подумалось, что ее прекрасные глаза видят меня насквозь, понимают каждое мое движение, каждый взгляд. И еще я был уверен, что Милена читает мои мысли – так был я поражен ею через год нашей разлуки.
О, как я был слеп, как наивен, как глуп и как испугался вымышленного мною ее мнения. Я опустил глаза к полу и так сидел, боясь пошевелиться и поднять на нее взгляд. Милена видела мое подавленное состояние и просто, по-дружески спросила:
– Ты что это, Гена, мрачный такой?
Так как я не смел говорить с ней, то всего и сказал:
– Так, ничего.
Но Милену было сложно обмануть, и она, больше ничего не спрашивая, сказала:
– Я тебе сейчас принесу интересные книжки, ты их, пожалуйста, прочитай.
Я и сейчас удивляюсь ее уму в 17 лет. Ее дедушка был образованнейшим человеком и, конечно, дал своей внучке хорошее воспитание. Поэтому, имея природные способности, она была развита и сразу сообразила, что нужно мне, несчастному, забитому калеке.
До этого я никогда не читал книг, телевизор был моим окном в мир. Книжки оказались разными по тематике. Одна была по самовоспитанию, название,  не помню, вторая – "Овод" и третья – рассказы Джека Лондона. Начало было трудным, читал я очень плохо и очень медленно, последние годы я ушел весь в болезнь, и когда стал читать, то больше полчаса не мог выдержать чтения. Но эти книги были мне очень интересны. Я читал почти по слогам, часто останавливался на интересных местах, задумывался о своей жизни, сравнивал жизнь книжного героя со своею, потом припадал снова к строчкам, но я не видел строчек, а видел живых людей. В моей ничтожной голове начиналась работа мысли. Это так поразило меня, так обрадовало, так заинтересовало; из моего маленького пессимистического мирка появилось окно в другой мир, мир борцов за свои права, за честь, за справедливость, за себя, за свою жизнь и жизнь других людей. Мне было так интересно и захватывающе, что человек совсем истерзанный, измученный, отравленный ядом жизни и стоящий на краю жизни, не сдается, не опускает голову, не поддается страху и смерти, напротив – он ищет в себе искры жизни, свои возможности, нацеливает всего себя на достижение цели.
Из книжки по самовоспитанию я понял, что человек состоит из двух частей – плохой и хорошей, больной и здоровой, печальной и радостной. И я поставил себе задачу – уменьшать плохую часть. Моя плохая часть стала развиваться после пятнадцати лет, и к девятнадцати она достигла таких размеров, что отключила все вокруг: радость общения, радость какого-либо труда (я ничего не делал, и мне было не интересно, не чувствовал даже малейшей потребности). Я сидел целыми днями и смотрел в окно, меня не интересовали никакие явления природы: была ли то весна, лето или зима – мне было все безразлично, кроме обиды на людей. Деревенская жизнь казалась мне далекой, как будто эта жизнь была на другой планете, и только какие-то неясные звуки долетали до моего слуха. "Неужели я никогда не смогу ходить, как люди?" – ежеминутно спрашивал я себя. Нет, неправда, я же ходил до десяти лет. Значит, я должен восстановить работу ног и снова ходить. Но тут же откуда-то всплывало отчаяние, и я впадал в панику.
Но ведь я дважды лежал в районной больнице, делали мне там: уколы,  физиолечение, пил таблетки,  кололи мне ноги иголками, но не вылечили. В нашей палате лежал больной, у него тоже больные ноги. Пройдет сто метров и его ноги ниже колен становятся, как деревянные. Но он говорит – это не главная моя болезнь, а мучают меня боли всего тела с пятнадцати лет, а сейчас уже двадцать два года. Он нам рассказывал, что ему тяжело дышать – нос у него заложенный все время; ходить тяжело, сидеть тяжело, лежать даже тяжело, так как болит все тело. Пролечили его двадцать дней и выписали. А нам он сказал: «Какой я больной пришел в больницу, такой и ухожу. И инвалидность не дали.  И наш врач говорит: "Если тебе в районе не помогли, что же я сделаю. Рад бы помочь, но не в моих силах. Ты же на костылях немного двигаешься. Есть еще хуже тебя, ноги вообще, как плети, так они и с костылями ходить не могут".
Но я вспоминал героев книг, о которых я узнал из Милениных книг, и восставал: "Нет! Неправда! Не верю я вам, все равно я буду ходить". Хотя я был не образован, ничего не знал в медицине, ничего не знал о состоянии своих ног (о физиологии нервной регуляции), но интуиция мне подсказывала, что я все равно заставлю работать свои конечности. Мое упорство было разбужено любовью, но оно основывалось на том, что я еще в детстве слышал от бабушки, что раньше были такие святые, которые исцеляли слепых и обезноженных. Я страдал. Я хотел видеть ее каждый день, но это было не в моих силах. Я, конечно, мог пойти к ней домой, ведь она рядом жила, но тут же задавал себе вопрос: "Зачем? Между нами страшное телесное неравенство. Как я к ней явлюсь на костылях, что скажу, какую причину найду для визита? Да я и не могу скрыть свою любовь, она сразу увидит по моему виду, по глазам. Нет, не пойду позориться. Она осмеет меня и все, хотя в глаза и не скажет". Я еще долго перебирал разные мысли о себе, о Милене и так растрогал себя, что потонул в аду. Сидел я в своей мастерской, хотя это была обычная комната в нашем доме. Когда мне стало плохо, я сразу закрылся, чтобы никто не вошел.
...Прошло три месяца, а Милена не приходила. Я весь измучился в думах о ней, все эти месяцы я мечтал увидеть ее, и каждый день занимался своими ногами, массажировал их, грел в горячей воде, натирал мазями, но они также оставались безжизненными и не подчинялись моему разуму. Только один раз пробежали какие-то мурашки в правой ноге и все. Но я ничего не мог понять и не знал – это к лучшему или к худшему. Вечером пришла мать и сказала, что Милена уехала с родителями жить в город. Тут весь мир погас для меня. Я так был поражен, так убит, что тут же у меня потекли из глаз слезы, я отвернулся и пополз по полу (я большей частью сидел на полу) в свою келью, в свою тюрьму, в темницу, так как у меня были только темные мысли.
Даже мысли о Милене никогда не были радостными, они всегда были страданием и неосуществимой мечтой. Но что было делать в моем положении? Я понимал, что я отделен от людей громадной пропастью – все их движения, мысли, поступки, дела, дружба, любовь, смысл их жизни и взгляд на жизнь совсем другие, чем у меня. Они все время в движении, в общении, в радости исполненного дела, в счастье достигнутой цели, а я? Парализован и заточен, лишен возможности передвижения.
Деревня пустела, и фотографироваться совсем перестали приходить ко мне. За год только два раза приходили. К бабке Аксиньевой приезжала внучка с ребеночком, так Аксиньева захотела сняться с внучкой и правнуком. Да Милену я сфотографировал. Ее портрет стоял у меня на столе. Каждый день подолгу я проводил время над ее милым лицом. Я знал, что Милена недоступна для меня, она была от меня далеко, как звезда, и у меня не было никакой надежды быть вместе. Что заставляло думать о ней, мечтать, печалиться о ней, я не знаю. Я смотрел в ее глаза, чистые и ясные, она же все время смотрела куда-то в сторону и никак не хотела взглянуть на меня. Если бы я мог описать эти глаза, эту тайну, это притяжение, это волшебство, это прекрасное из прекраснейших созданий в ней.
Меня охватывал трепет и страстное желание, я не мог оторваться от них. О, как она была проста и величественна! Чем дольше я глядел на нее, тем прекраснее становилась она и тем больше отдалялась от меня. Я впадал в отчаянье, голова моя опускалась, темные, панические мысли заволакивали мой мозг. "Почему жестока ко мне природа, почему так несправедливо на этой земле, почему меня не ясные никому злые силы мучают уже много лет, почему, кроме страданий и одиночества, ничего не дала Вселенная? Почему показала мне этот образ, ввергла в мучения и отняла его?"
После отъезда Милены из деревни я бросил заниматься своими ногами, а когда выплывала мысль, что я дал себе слово, что каждый день буду развивать ноги и все равно буду ходить, тут же говорил себе: "Зачем?" Жизнь потеряла для меня смысл. После длительного угнетения я как бы просыпался от тяжелого сна, оглядывал вокруг свою комнату, взглядывал опять на Милену, и хотя она только что мучила меня, хватал фотографию и осыпал ее поцелуями. Я целовал сначала ее в сладострастные, малиновые, сочные ... нет, это ничтожное описание, я не в силах описать красоту и притягательность ее губ, потом целовал ее обворожительную шейку, у меня захватывало дух (вам не понять меня, так как вы это ощущали физически, а я только в мыслях). Потом мой взгляд поднимался выше и я видел самые прекрасные в мире ее глаза. Так как она не смотрела на меня, то я мог любоваться ими. Если б она смотрела на меня даже с фотографии, то, наверное, я бы не смог прямо смотреть на нее – я был бы поражен. Она имела безграничную власть надо мной. Она не была гипнотизером, но действовала еще сильнее. Я не мог оторваться от ее глаз, красивее их не видел ничего на этой земле.
... Проснулся Гена от холода: ноги его были по колено в воде. Сначала он не понял ничего. Весь пол был затоплен, рассвет уже осветил все вещи и предметы, комната наполнилась тусклым, еще утренним светом. Страшная мысль поразила его – наводнение, река вышла из берегов.
Пора сообщить, что Гена жил вдвоем с матерью. Мать бросила отца, когда Гене было десять лет. Соседка Нюрка рассказала, что Генин отец был добряк и слабак, за себя постоять не мог. Из-за матери-то Гена и обезножил, когда мать в лютую зиму уехала в город с одним заезжим проходимцем. Месяц ее дома не было. Гена так переморозил ноги, что после этого и ходить не стал. Соседка Нюрка его спасла. Отвезла его в больницу, живой-то он остался, а ноги чужими стали.
Гена, увидев воду в доме, растерялся, панический страх охватил его. Он не мог сообразить, что делать, как спасаться. Он дико озирался вокруг, не находя выхода, потом схватил костыли и, трясясь всем телом, кое-как перебрался на кровать. "Может, вода больше подниматься не будет?" – прошептал он. Тут же опомнился, и его охватила другая мысль: "Надо же из-под кровати вытащить чемодан, а то в нем все вещи промокнут. Там же и мои записи". Гена лег, перегнулся и стал шарить в воде руками.
Было начало мая, и весенний потоп принес ледяную воду. У Гены стучали зубы, стылая вода обожгла руки, но он все-таки нашел ручку и вытащил отяжелевший чемодан на кровать. "Надо одеться", – мелькнуло у него в голове. Он сорвал одеяло и обмотал им себя. Вода прибывала. "Что делать, что делать?" – повторял он один и тот же вопрос. Гена взглянул на часы, было семь двадцать. Объятый ужасом, он взмолился: "Хотя бы кто пришел?!"
В деревне вспыхнула паника, поднялся хаос: выли собаки, мычали коровы, утопая в воде, визжали свиньи, кричали люди – спасите, помогите! Еще не прибыла помощь, а поэтому жители, мокрые, выбиваясь из сил, вытаскивали вещи на крыши сараев, домов, разных построек. Мужики сколачивали и вязали плоты. Председатель колхоза вместе с парторгом разъезжал уже на лодке по деревне и кричал:
– Не паникуйте, держитесь, я уже сообщил в район и область о наводнении, скоро придет помощь: приедут солдаты, пришлют вертолеты, так что всех заберут. Будьте спокойны, берегите друг друга, что можно, то и спасайте. Мужики! Отвяжите всю скотину и выгоните во двор, отвяжите собак, – устав кричать, он замолчал на минутку и, набрав воздуха, продолжал призывать своих односельчан к стойкости. На некоторых это действовало отрезвляюще, ведь это был их маленький божок, каждое его слово для них был закон. Паника немного стихла, но все равно в разных местах раздавались дикие вопли баб, крик и матерщина мужиков.
По деревне поплыли первые лодки с людьми и домашним скарбом. Это рыбаки пригнали свои лодки с реки. Вода все прибывала, и появились первые плоты на воде. Стихийное бедствие резко изменило работу мозга селян: все забыли о вещах, о еде, о деревне, о любви, об отношениях с родными и близкими; включился инстинкт самосохранения стойко, у большинства со страхом, но заботы не совсем пропали, они периодически всплывали и требовали своего. Были и самоотрешенные. Тетка Марина кричала своему мужику:
– Одежу надо спасать, как же без одежи? Что ты меня тянешь, никуда не поеду, давай тащи сначала одежу. Там же отрезы новые, платье, костюм ненадеванный. А скотину как же бросить? Давай сначала скотину спасем, а уж потом сами. Никуда не поеду, утоплюсь, но не брошу, всю жизнь наживали, а теперь все, пусть тонет?!
Она упиралась, выкрикивая все это как безумная, но Степан тащил ее по холодной воде, утопая сам по пояс.
– Дура, простынешь, вода – лед, кого спасать, спасай себя! – и, дотащив ее до плота, который он сбил из семи бревен, что лежали у него во дворе, стянутые скобами, крикнул: – Ну-ка лезь, – и втолкнул ее на плот.
В суматохе тетка Марина забыла, что они почти все необходимое вытаскивали и грузили на крышу дома и на сарай или испугалась, что мужик решил все бросить и бежать от потопа.
– Теперь шмотки будем грузить, только не ори, как чумная, – и Степан сам вскарабкался на бревна и стал отталкиваться шестом, направляя плот к сараю.
Когда стало затапливать кровать, Гена, как загнанный зверь, глядел на воду, его глаза бегали от одного предмета к другому, а в голове бесперебойно стучала мысль: "Что делать, что делать, я же плавать не умею, неужели вода не остановится, я утону, утону!" Его взгляд упал на стул, который стоял невдалеке, и он лихорадочно схватил костыль за нижнюю часть, а другой стороной костыля стал тянуть его по воде к себе. Стул срывался, но Гена упорно и понемногу тащил его к кровати. С трудом все же втянул стул на кровать и сел на него. На время он был спасен от воды, которая уже намочила всю постель. Одной рукой он держался за спинку кровати, другой – придерживал стул. Эта борьба отняла много сил, и он, обессиленный, дико уставился на воду и стал приглядываться, не остановилась ли вода? Он видел, как затапливается телевизор, сознание его помутилось, дыхание остановилось, глаза расширились и он закричал:
– Спасите! Спасите! Спасите!..
Но в доме было тихо, только журчала и булькала вода. Кричал он долго.
– Я тону, тону! Люди! Люди, спасите!...
Никто не ответил, никто не открыл двери, каждый спасался, как мог.
– У, гады, твари, тряпки свои спасаете, скотину спасаете, а меня, меня-то, я же человек, ну кто-нибудь придите, ну спасите
меня, я не хочу, я боюсь умирать! – кричал он уже в отчаянии. Потом он замолкал, дико всматривался в воду и опять кричал по звериному: – У, равнодушные, у, скоты, кроме своей шкуры вам никто не нужен, никто, никто, никто!.. – и слезы хлынули из его глаз.
Когда вода стала скрывать телевизор, он судорожно схватил костыли, они стояли тут же, на кровати, и, трясясь от холода, стал сползать с костылями в воду.
– Нет, нет, – твердил он, – я все равно спасусь, надо выбираться из дому, а там покричу и кто-нибудь спасет. Он поставил оба костыля в воду на пол и, немного опираясь непослушными ногами о кровать, сначала поставил один костыль под руку, затем второй и, напрягшись всем телом, стал спускаться в грязную, черную, страшную воду. Лихорадка не переставала бить его. Вода его обожгла, он одеревенел, но одна мысль: "Надо выбраться из дому, надо выбраться, надо выбраться" – гнала его. Гена сделал четыре шага, на пятом запнулся костылем за что-то и упал, костыли разлетелись и он стал тонуть. Он несколько раз все-таки вынырнул и даже прокричал: – Спасите!.. Я тону!
...Прибыли солдаты, прилетели вертолеты: вывезли людей, коров, лошадей, правда, было в деревне всего шесть штук. Про Гену вспомнили только вечером, и вспомнила его тетка Глаша, которой было уже 72 года.
– А Гена-то где наш, его, наверно, и забыли, он же не ходячий. Ой, Боже! – что наделали, человека забыли.
А через два дня солдат, что занимался спасательными работами, нашел короткие записи Гены и отдал их мне, которые я счел нужным поведать Вам, дорогие читатели.