Сука

Почувствовав схватки, Тамара подхватила корыто с недостиранным бельём и, наскоро попрощавшись с бабами, быстро пошла прочь.
Перед ней расстилалось незасеянное поле, а за её плечами – Дон, во всей своей широте и во всем великолепии, по водной глади плыли редкие лодки – то рыбаки возвращались с утренней ловли. Тамара шла, охая и тяжело дыша. Рубаха на спине и подмышками покрылась тёмными пятнами пота. Ахнув, Тамара выронила корыто и схватилась руками за живот. Морщась от боли, она медленно опустилась на колени, и уперлась одной рукой в землю, при этом держась другой рукой за низ живота.
Лёгкий ветерок донёс с берега отголосок песни стирающих баб. Тамара глотала слёзы, тихо поскуливая в ожидании, когда свершится величайшее женское счастье.
Разрешиться бременем в одиночку не дали проезжавшие мимо казаки. Не слушая вялые возражения, подхватили бабу, уложили в повозку да стегнули скакунов. Скулящую роженицу мотало из стороны в сторону.
— Не бось, — парубок взял её за руку. – Не бось. Первый раз, чи шо?
Внутри у Тамары всё обледенело.
Чтобы добраться до двора Григорьевых, пришлось проехать до майдана, завернуть у церкви, проехать хату атамана. Лошадь – как и всякая скотина, чуявшая нечистое – обезумела от страха и без всякого принуждения понеслась с бешеной скоростью: так, что казак лишь успевал кричать нерасторопным станичникам:
— Пади! Пади!
Когда повозка пронеслась мимо церкви, Тамара схватилась за последнюю соломинку и начала молиться.
Катерина, девка пятнадцати лет, невестка Тамары, доила на базу корову, когда повозка въехала во двор. Узнав, в чём дело, она ахнула и побелела. Лошадь, несмотря на понукания, никак не успокаивалась, сверкала широко раскрытыми глазами и норовила встать на дыбы. Роженицу сняли с повозки и передали на руки подбежавшей свекрови, после чего один парубок поскакал за повитухой, а второй, одолжив хозяйскую лошадь – возвратить мужа, надысь поехавшего в город. Катерина со свекровью провели Тамару под руки в комнату и уложили на кровать. Из её глаз брызнули слёзы бессилия.
Всё пропало!

В прошлом году Тамара с Катериной, сделав домашние дела, вышли из терема и пошли на майдан. Встретившись с остальными девками, они отправились прочь из хутора.
— Петька-то Отрепьев слышали, что сделал?
— Ну?
— Улей в колодец кинул!
— Ох, всыплют ему…
— Рано бесчинствовать начал.
— Да им лишь повод дай!
Шутя и переговариваясь, девушки и женщины прошли через поле и углубились в лес. Солнце ещё не зашло, и было достаточно светло, чтобы пробираться между деревьями. До поляны недалеко – с пятнадцать, пролетевших незаметно за разговорами минут — а там уже и запылал, задышал жаром костёр. И были песни, пляски, и прыжки через огонь – гуляния… Муж Тамары не пришёл, ну да и чёрт с ним, с мужем, и без него весело, вон и парубок с купеческого каравана, что у хутора остановился, пожаловал, бусы, серьги дарит, а там уже и появились откуда-то, будто по волшебству, увесистые бутыли с мутным содержимым.
Нельзя сну предаваться в ту ночь, а то нечистая сила по душу придёт, так что – гуляйте, девки, гуляйте, парубки! Смех, крики, пёстрые юбки, свечи в девичьих руках, песни, пляски, балалайка, жар костров, мириады звёзд на безоблачном своде, обжигающие не хуже огня прикосновения и взгляды, самогон, теплом разливающийся в груди – всё смешалось пред Тамарой. А от рук купца, обнимающих за талию, и объятий его становилось совсем хорошо. Показалось в отблеске костра, что глаза у него цвета разного – желтого и синего, но такова уж эта ночь – чего только не привидится!
Увлёк её купец, под шумок и дымок, от костра да в лес, и пошла Тамара, и брели они, держась за руки, пока не удалились настолько, что гульбы уже не было и слышно, и остановились, кинулись друг к другу, лобызались, легли на траву, задралась юбка, и началась любовь. Взошла луна, Тамара, распылённая и пьяная, лобызала уста купца, но вместо уст наткнулась на холодный, собачий нос, ставшие уже родными щёки покрыла шерсть, и Тамара, проведя руками по удовлетворявшему её телу, обнаружила, что вытянулось оно, стало поджарым и волосатым, и вот уже не пальцы упираются в плечи, а подушечки лап. Забилась Тамара, закричала, попыталась скинуть с себя изменившегося купца – не смогла, продолжал он делать своё дело, капая слюной ей на лицо, угрожающее рыча, и хоть баба и зарыдала, но тело её против воли вскоре вновь стало двигаться в такт волку.

В угаре праздника её отсутствие осталось незамеченным. Тамара не обмолвилась о произошедшем ни словом, уповая на дурман от самогона и вина. Вскоре узнала она, что понесла, и встревожилась, но успокаивала себя, веря, что понесла от мужа, и не пошла к знахарке. Но сомнения всё же съедали её душу, и, не выдержав, Тамара открылась Катерине, да та лишь посмеялась.
Когда Тамара почувствовала, что неладное носит под сердцем, пришёл уже срок.

День был на исходе, а плод всё не шёл. Крики роженицы оглашали терем. У Тамары хлопотали свекровь и повитуха, муж же в другой комнате опустошал за столом, не чувствуя вкуса.
В десятом часу тело Тамары разрешилось от бремени, выдавив к рукам онемевшей повитухи мокрого, сморщенного, да необычайно крупного волчонка. На истошный крик ворвался муж, молча посмотрел на новорожденного, вернулся в комнату и снял со стены шашку.
Впоследствии Катерина падала в обморок при одном вопросе о том вечере. Когда она возвратилась с церкви, то обнаружила открытую нараспашку дверь. Не проведя в доме и минуты, выскочила на баз, переполошив своим визгом полстаницы. Пытались выпытать у неё подбежавшие соседи, в чём дело, да всё бестолку – лишь заунывно выла девка, глядя на расспрашивающих бессмысленным взглядом своих расширенных от ужаса глаз.
Казак на подъём скор – зараз собрались станичники к Григорьевым. Обнаружили разгром, растерзанные остатки свекрови, Тамары да мужа, сидевшего в ногах у мёртвой жены с окровавленной шашкой в руках.
Недолго думая, зарубили его на месте.
Казака с малолетства с клинком учат обращаться. Ребёнка же муж, видимо, так нашинковал, что и хоронить было нечего.
Кузнец Прокофьич ещё, возвращавшийся в ту ночь из кабака, божился, что видел огромного волка с отсечённым ухом, несущего в зубах младенца, да кто ж ему поверит – пьянь он и есть пьянь.