Господа хорошие - 1961

Когда я утром пришел на первую в своей жизни работу, женщина-кадровик показала мне на невзрачного вида и роста мужчину с папироской в зубах, стоявшего возле входных дверей:

- Это твой бригадир.

Ему же она крикнула:

- Лёха! Вот тебе помощник на сентябрь по остеклению подъездов.

Я подошел к указанному мне бригадиру и поздоровался.

- Ну, здорово, здорово. – прищурившись протянул он. - Как дразнют-то?
- Радомир.
- А чё так мудрёно?
- У родителей спроси...- привычно ответил я на обычную в таких ситуациях подковырку.

Лёха хрипло засмеялся, закашлялся, бросил в урну окурок и, похлопав меня скособоченной рукой по рукаву, до плеча он не дотягивался, сказал:

- А чё я их, родителей твоих, должОн спрашивать. Кем я обзову, тем ты у меня и будешь. Давай-ка ты, парень, на Радюху откликаться будешь.
- Попробую...
- Вот и хорэ, попробуй только не откликнись. Пошагали.
- Куда?
- За кудыкину гору! Куда? Любопытный ты я гляжу, да не в меру.

И мы зашагали по тратуару, обходя по контуру внешний корпус строения, в котором располагалась жилконтора. На углу Лёха притормозил, снова хлоп-нул меня по рукаву и показал корявым пальцем на другую сторону улицы:

- МагАзин видишь? Продавщицу Верка зовут. Она в одиннадцать открывает. Перед обедом придёшь сюда и  скажешь, что от Лёхи. Она в пакет завернёт, чтоб не видно было бы чё несёшь... Усвоил всё? Понятно?
- Да что тут непонятного? Только о чем речь-то? Чего я должен нести и куда?
- Поживёшь-узнаешь. Пошли-ка, языкатый!
 
Пройдя улицей по фасаду здания вдоль магазинных витрин до заднего въезда мы стали спускаться по пандусу в нижний подвальный этаж. Прошли под гулкими сводами складских коридоров, в которых свободно разъезжались грузовые машины с высокими кубоватыми кузовами. Дом был построен лет 60 назад, в самом начале века каким-то купеческим обществом. В верхних этажах располагалось доходное жильё, мраморные парадные лестницы которого, толстыми стеклами в дверных створах, выходили на улицу.  В первом же этаже монументально смотрелись входы в магазины с зеркальными витринами и конторы. А в подвалах теснились склады и мусоросборники. Сюда же спускались служебные лестничные пролёты, на которые выходили двери «черного хода» из каждой многокомнатной квартиры. Дом был солидный и основательный, «доприжимный», для богатых жильцов, раздробленный изнутри уже в советское время на комму-нальные нужды.   
Мимо нас проехал продуктовый грузовик с надписью МОЛОКО. Посторонившись и пропустив его мы свернули в какой-то боковой отворот с множеством дверей по правой стороне и остановились у одной из них. Лёха порылся в кармане и достал ключи. Отомкнув накидной замок, он откинул грязноватую и сильно драную дверь небольшой кладовки. Зажёг свет, порылся в беспорядочной глубине и извлек поочередно лестницу-стремянку и узкий фанерный ящик, полный разно-размерного стекла. Примерившись, он указал мне на стремянку, а сам накинул на плёчо лямку от ящика. Сунув мне в руки старый-престарый кожанный портфель без замка, но с ремнём и пряжкой, он продел в петли и запер замок, после чего мы двинулись дальше по плохо освещённому подвалу.
Я шел сзади и, разглядывая своего босса со спины, обратил внимание, на то, что он слегка шкандывает, припадая на правую ногу. А его левая рука как-то неестественно прижата к торсу. Макушкой кепки он еле доставал мне до плеча. Щекастым лицом был похож на татарина или мордвина. Неправильной формы голова, перекошенные плечи. Корявый такой мужичёнка, но уверенный в себе и хорошо ориентирующийся в этих подвальных катакомбах.
Свернув в один из темных углов, он обошел мусорные баки, стоявшие там, и открыл своим ключом дверь черной лестницы, по которой мы с ним и начали подниматься. 
Я шел сзади и продолжал поглядывать на Лёху. Был он косоват-кривоват фигурой, визглив голосом и некрасив лицом. Особо надо отметить выпирающие вперед неровные и покрытые коричневатым налетом прокуренные зубы. Пачку «СЕВЕРА» он раскуривал за полдня и в обед доставал новую из бокового кармана куртки. А пока мы медленно тянем сейчас вверх свою неудобную поклажу, объясню, как я сподобился попасть в компанию этого во всём нестандартного человека.
Дело было в том, что всего два месяца назад я закончил среднюю школу. Будучи вполне нормальным ребёнком из интеллигентной семьи, я готовился учиться дальше, выбирая по склонностям и призванию соответвующий ВУЗ. Проходным балом на радиофакультет Энергетического института, куда я по молодости и наивности поперся сдавать экзамены, для абитуриентов-послешкольников было 14/9, и моих 13/8 для поступления на учебу  не хватило. Отец, расстроенный и удрученный этим обстоятельством, отвел меня к себе в НИИ, но проверка документов в отделе кадров занимала полтора месяца. Таких, как я оболтусов, зачисляли, как правило, на низшую должность – лаборанта.  Однако люди опытные и жизнью тёртые утверж-дали, что желательно было начать работать с 1-го сентября. И тут я неожиданно для родителей и самого себя проявил самостоятельность. Поднимаясь по дороге домой по нашему переулку, я обратил внимание на доску с объявлениями о наборе на работу в местное домоуправление. Там требовались разнорабочие. Висела доска слева от входной двери в данное учреждение. А само оно занимало первый этаж солидного шестиэтажного здания дореволюционной постройки из высокого разряда доходных домов. Властная и грозная кадровичка, сидевшая в заставленом полками углу, потребовала паспорт и, выдав для заполнения анкету, оформила меня в за десять минут.
 
- Берём тебя, как временного. На месяц-полтора. Вот тут распишись за инструктаж по технике безопасности.

И, прощаясь,  она повелела приходить завтра к семи утра.
А рано утром родители мои на машине уехали отдыхать в Прибалтику.
Мой первый в жизни рабочий день начался довольно рутинно. Всё было немного непонятно, но не представляло из себя чего-то совсем уж непостижимого. Так я размышлял, пока мы с Лёхой не одолели три лестничных марша, и он не остановился у окна в простенке между этажами. Несмотря на свою видимую кривоватость, Лёха довольно ловко поднялся на 4 ступеньки принесённой мною стремянки и стал стамеской выламывать замазку по периметру разбитого среднего оконного проёма, бросая её и куски стекла на широкий подоконник. Очистив раму, он замерил рулеткой ширину и высоту проёма, записав размеры карандашом на мятой и исчерканой клетчатой бумажке. Спустившись, споро и ловко достал листик стекла, протер рукавом подоконник и вырезал на нем алмазным стеклорезом требуемый прямоугольник. Потом выбросил окурок, задымил новую папиросу и, открыв ремённую застежку старого портфеля, он извлек оттуда завернутый в клеёнку колобок замазки, вонючей, пахнущей олифой и чем-то её неприятным и острым. Отрезал ломоть, отслюнил из коробочки десятка полтора мелких гвоздиков, и снова вскарабкался на лестницу. Там он приладил к месту новое стекло и стал закреплять его, заколачивая гвоздики по периметру стекла резкими и короткими ударами той же стамески. Закончив эту операцию, Лёха широким ножом намазал замазки, которую потом отчеркнул острым краем стамески, а обрезки, бросил в клеёнку, примяв к общему колобку. Затем спустился и, присев на нижнюю ступеньку стремянки, подмигнул мне:

- Чего стоишь-смотришь. Зашмоляй. Перекур.
 - А ничего, что мы тут так сильно надымим. Жильцы не заругаются?
- Это их личное дело. А у нас  с тобой свой интерес. Они сейчас почувствуют по запаху, что мы тут работАем, и придут к нам со своими делами, какие у них есть. А это, сам понимаешь наш с тобой прибыток и магарыч.

И словно услышав его призыв, на полэтажа выше открылась дверь, откуда появилась чистенькая и аккуратненькая старушка, обратившаяся к Лёхе с просьбой посмотреть треснувшую во время сильного ветра форточку в окне её комнаты. За четверть часа мы заменили треснувшее стекло на новое, а Лёха положил в карман первый рубль. К обеду он имел уже существенно больше, на каждое подъездное стекло мы вставляли еще пару «левых», правда, они чаще были небольшого размера. И в двенадцать тридцать Лёха вручил мне трояк, набранный из рублей и серебра, наказав идти в магАзин, у Верки просить бутылку КУБАНСКОЙ (она 2.65 стоит, тогда как московская - 2.87!), а на остальное пирожков с повидлом по пятаку. Все это в «законспирированном» виде, то есть с пирожками по верху, я должен был пронести в подвал в раздевалку, где было отдельное помещение со столом и лавками, предназначенное для еды, захватываемой, как правило, из дома. При этом мне пришлось пройти мимо женщины-кадровика, которая внимательно посмотрела, но видимые миру пирожки сбили её с толку. Лёха оказался не только ловок в заработке, но и дальновиден в стратегии проноса запретного пойла в обеденное помещение. Быстро расплескали на пятерых, и после короткого «Будем!» я первый раз в жизни опрокинул в себя сто грамм приторно сладкой КУБАНСКОЙ. Зажевав пирожком и закурив, я уже смотрел на мир другими глазами. За столом царила братская атмосфера, а над ним плавал густой табачный дым. О чем говорили помнится с трудом, но доброе и дружеское расположение просто елеем омывало душу и сердце. Когда же достали и оприходовали вторую КУБАНСКУЮ в душе и на сердце стало ещё лучше. Послеобеденная деятельность превратилась в один большой и непрерывный перекур. Часа в три, зайдя в раздевалку за сигаретами, счастливый и довольный я вытянулся на угловой лавке и заснул. Мужики с хохотом через час растолкали меня, хлопали по плечам и называли МАЛЫГОЙ. После этого и Лёха стал звать меня также. Кликуха прилипла намертво. И даже через много месяцев, завидев меня, идущего по другой стороне улицы, мои тогдашние собутыльники дружелюбно орали: «Малыга, как сам?», а я в ответ вытопыривал большой палец!
Старушки в каждом подъезде шли в наши сети бесперебойно. Трояк к обеду набегал с удивительной регулярностью и быстро, а из того, что мы набирали после обеда, Леха под конец трудового дня выдавал мне рубль или полтора, сопровождая выдачу глумливым ржаньем:

- Это тебе на тетрадки и карандаши, студент!

Но однажды утром получили мы от начальства список, в котором значились четыре квартиры, окна в которых были серьезно повреждены во время весеннего таяния и падения сосулек и наледей. Они, падая, ударялись об углы балконов и выступов, а от разлетавшихся осколков трескались оконные стекла. Лёха, понимая неприбыльность этой части нашей работы, отложил её на поближе к обеду. Позвонив в одиннадцать в дверь одной из квартир, а все они были многокомнатные и поэтому коммунальные, мы замерли в изумлении. Дверь нам открыл мужчина. Пожилой, седой, высокий и стройный, одетый во что-то среднее между халатом и курткой, обшитое по краям витой каймой, подпоясанный широким поясом с кистями.
 
- Чем обязан, господа? – удивленно произнёс он, несколько высокомерно осматривая нас с Лёхой.
- Да тут вот распоряжение... насчет стёкол ваших...- неуверенно замямлил мой бригадир, помахивая казённой бумагой с перечнем квартир, подлежа-щих ремонту из госсредств.
- Ах, вот что? Вы прямо сейчас приступите?
- Да посмотреть бы сначала. Какой размер рам у Вас там и всё такое...
- Так проходите, господа. Что ж мы тут с Вами стоим и топчемся. Окно - оно ведь там, внутри. Сюда я его при всем своём желании вынести не смогу!

Господином в мои семнадцать лет меня назвали впервые, я засмущался и старался держаться позади Лёхи, когда хозяин широким приглашающим жестом заводил нас внутрь.
 
- Туда, вперёд, ближе к черному ходу, справа!- направлял он нас в полутьме заставленного шкафами и сундуками корридора. Комната его по счету была предпоследней. Судя по перерезанной посредине лепнине на потолке, её выкроили из чего-то по размеру бОльшего. Доставшийся ей при дележе балкон и послужил причиной оконных трещин. Стекла были большими, окно это представляло собой пятисекционный эркер. Мы быстро очистили рамы от треснувших стёкол и замазки, ссыпали все это в грубый джутовый мешок, и Лёха, к моему удивлению, вдруг взялся снести отходы вниз сам. Он ещё с утра толковал про какую-то вечернюю халтуру и, повидимому, хотел незаметно отвлечься на переговоры о ней. Мне он передал из рук в руки стеклорез. Погрозил при этом пальцем, произнося:

- Смотри, Малыга! Алмазный стеклорез-то! Левое маленькое вставишь, а с большим жди меня .- после чего, повернулся в сторону хозяина и, разведя руки в стороны, добавил со вздохом. – Ученик!

Хозяин сочуственно покачал головой. После этого Лёха  удалился. А я занялся промерами рамы, исподволь оглядывая обиталище седовласого господина. Сам он сел в кресло, придвинутое к невысокому письменному столу, и, надев очки, стал просматривать газету на английском языке – Moscow News. А рядом лежала ещё и французская – L’HUmanite. C подобным многообразием по языковой части я столкнулся в жизни впервые. И вообще, все в этой комнате было необычным, до той поры мной не виданным, и напоминало музей мебели, форфора, предметов дореволюционного быта и старинную библиотеку одновременно. На стене висела шашка с двумя черно-оранжевыми темляками. Ножны её были как-то исскусно и затейливо разукрашены золоченым по серебру узором. Под стеклом виднелась коллекция балерин, небольших изящных фарфоровых фигурок в полу-прозрачном кружевном одеянии всевозможных цветов. Представлялось совсем непонятным, как эта ажурная прозрачность была произведена вручную. А впереди, под самым стеклом серванта, были выложены два ордена с короткими круглыми лентами и два Георгиевских креста, виденные мною только в кинофильме ТИХИЙ ДОН. С развешанных по стенам подвыцветших фотографий сквозь стекло их рамок строго смотрели серьезные лица бородатых мужчин, вокруг которых колыхались волнистые шляпы женщин. Почти половина бород и усов принадлежала военным, в парадных мундирах, перепоясанным холодным оружием и при орденах. А на письменном столе стояла зажженная хозяином бронзовая настольная лампа, точно такая, как были в кино в кабинетах советских генералов, провожающих на подвиг то разведчиков, то других командиров пониже чином. И рядом с Лениным или Сталиным на бесчис-ленных изображениях их кабинетов тоже возвышалось нечто подобное.
Подоконник в комнате был поуже подъездного, и места мне на нем, потребного для вырезки стекла, явно не хватало. Я стоял, держа его в руках и в нерешительности оглядывался. Хозяин, почувствовав моё замешательство, сразу понял суть проблемы и быстро очистил мне середину письменного стола, за которым сидел и читал.

- Вот тут извольте располагаться. Я думаю места хватит. Может быть Вам помощь требуется, так Вы, господин хороший, не стесняйтесь.

Три раза звякнул звонок в прихожей. Хозяин не реагировал, а на мой вопро-сительный взгляд сказал:
 
- Это не мне. Мои два звонка. Так чем могу быть полезен?

- Спасибо, я сам справлюсь. – и, разрезая свое стекло, я, глядя сквозь подложенное снизу стекло настольное, увидел странного вида железнодорожную схему с заглавием, прописанным затейливым шрифтом –МОСКВА – МИНВОДЫ. Схема простиралась сверху вниз и слева направо, а вокруг нее были видны изображения величественных вокзальных строений на узловых станциях – Рязань, Воронеж, Миллерово, Ростов. По периметру наличествовали красивые горные пейзажи, оттенённые  колоннадами курор-тных зданий. Была она, эта схема, испещрена множеством незнакомых значков и надписей, в которых наличествовали не виданные мною живьем буквы ЯТЬ и ЕРИ с верхней надстройкой. Год в нижнем левом углу значился 1897-й. Бумага немного потерлась и выцвела, но, несмотря на наличие пятен, сохранилась неплохо.

 Закончив со вставкой стекла и замазкой, я спустился со стремянки на пол и в нерешительности переминался возле стола с ноги на ногу, ожидая возвращения Лёхи. При это не отрывал взгляда от поразившей меня своей необычностью и стариной карты. Надо сказать, что в комнате всё, находившееся там, этой карте по виду и содержанию соответствовало. Но меня привлекли именно две эти необычные буквы и, стоя скосив вбок голову, я пытался понять правила их правописания, где и когда они ставились. Моя напряженная поза привлекла внимание хозяина. И он обра-тился ко мне со словами:

- Я, простите, Вам не представился. Честь имею, Сергей Игнатьевич Марьяшин. При этом он встал и наклонил голову.
- Меня Радомир зовут. – откликнулся я.
- А, простите, по отчеству?
- Эммануилович.
- Радомир Имануилович, я правильно понял? Из немцев будете?
- Не совсем так. Эммануилович. Первая буква Э и двойное ЭМ.
- А как же батюшку вашего звать-величать.
- Эммануил Абрамович.
- А фамилия Ваша?
- Горкины, наша фамилия.
- Значит не из немцев, а из евреев будете. Понятно. А чем родитель Ваш заниматься изволит?
- Он военным был, два года, как в отставке. На пенсии. Инженером работает.
- Военным, говорите? Как интересно. А в каком роде войск служил и в каком звании?
- Авиационным штурманом. Полковник в звании.
- Воевал?
- Да. Войну закончил капитаном.
- Тоже понятно. Полковник авиации в отставке, значит. Достойно. Вполне. А у меня батюшка тоже был полковник, но артиллерист. – и он качнул рукой в сторону портрета на стене над диваном. – Это его награды там лежат. И  шашка это его, тоже наградная, от его Высочества князя Сергея Александровича полученная.

Я подошёл к серванту и изобразил должные почтение и внимание разглядывая перечисленные предметы.
 
 - Что ж, очень, знаете, рад познакомиться. – и он протянул сухую твердую ладонь. - А что Вас там так заинтересовало на письменном столе?
- Да карта у Вас тут лежит чудная какая-то. И сама карта очень необычная, старинная на вид. И надписи на ней непривычные. ЯТИ и ЕРИ. Я их так вот в жизни первый раз вижу. И попытался понять, как они тут в тексте расставлены. Грамматику уловить пытался, но не допёр.
- Грамматику? Да я уже и сам её, сказать по совести, подзабыл. А карту храню как приятное воспоминание молодости. Мне 71 год, я ведь в одна тысяча во-семьсот девяностом году родился. Сейчас даже не вспомню, как она ко мне попала. Помню только, что от кого-то из друзей. Мы юнкерами развлекались с этой картой. Очень было, с позволения сказать, веселое такое занятие. Мы по ней, по карте этой, на курорт в Минводы в шутку ездили. Соперничали, так сказать, в этом деле, выясняя кто из нас дальше доедет.

Я непонимающе посмотрел на Сергея Игнатьевича и пожал плечами.

- Не поняли-с? Это я не с того края дефиницию произвёл. Виноват-с. Дело, знаете ли, было молодое, звонкое. Мужичник этакий. Собирались мы вшестером вокруг этой карты, каждый приносил с собой бутылочку коньячку. Разливали в эти вот рюмашки, - он развернулся и показал на синие пузатенькие рюмки в серванте, раскладывали закусочку деликатесную, тогда было, знаете ли, принято закусывать. А главное ещё было чем... Эти пролетарьятские штучки пришли позже... Вот тут, извольте, батенька, взглянуть на карту-с и увидеть, что у каждой станции указано специальное обозначение. Вилка с ножичком – это буфет, значит можно перекусить. Вилка, нож и рюмочка – это ресторан, тут тебе и выпить и закусить, чем Бог послал, полагается. В те допотопные времена, понимаете ли, железная дорога чудом техники считалась, как сейчас, к примеру, аэропорт или, поднимай выше, космодром какой-то. И вот садились мы за наш обеденный стол, карту располагали по середине. Это ещё в те времена было, когда вся эта квартира нашей была, все шесть комнат, включая эту.  И точкой отправления нашего экспресса был тогда ещё Рязанский вокзал, ныне именуемый Казанским. Здесь по традиции нашей, искони русской, полагалось рюмочку опрокинуть в дорогу «на посошок». И выпивали строго, как есть, стоя, по гусарски, мизинчик вот так вот, знаете, оттогнув наружу. И, эту первую - без закуски.  Называлось это в те золотые времена – «С поехали». Кстати теперь весь мир за русскими повторяет гагаринское «Поехали!». А я вот позволю себе утверждать, что «С» впереди просто не расслышали. Ну, не мог, по-моему, русский человек, да ещё в такую даль без «посошка» пуститься.

Первой остановкой на нашем пути была Рязань. Что у нас тут изображено? Вилка-нож-рюмка! Наливаем по второй, но уже с чувством, с толком, с расстановкой, то бишь – опрокинув и закусив. Каждый по потребности. И, обязательно, с лимончиком, макнутым в сахарную пудру. Это Государь Импе-ратор такую привычку злокозненно-неблагодарному своему народу привил и в нем выпестовал. Рюмочки эти синенькие они английские, по полторы унции. Вы, молодой человек, знаете, что такое унция. Нет? Не знаете?! И, надо понимать, что такое дюйм или фут, или пинта, или паунд – тоже не знаете? И чего же Вам там в школе теперь преподают, чему же вас там учат? Ну, да ладно! Пусть это на их совести останется, а Вам я, по большому секрету, скажу, что полторы унции это сорок два с половиночкой грамма. И вот ведь хоть они и англичане, но пьют они такую рюмочку, особенно на флоте, лихо и в один глоток.

Следующим за Рязанью мы имеем тут на карте Козлов. И, обратите внимание, молодой человек приятной наружности, тут у нас тот же знак проставлен «вилка-нож-рюмка». И что это значит, Вы уже догадались. Но по глазам вижу, что города такого, Козлова, Вы в памяти своей не имеете? Так? Конечно, откуда Вам его знать? Это ведь теперешний Мичуринск... не к тра-пезе будь помянут. Но выпить, да ещё тогда, в Козлове было Богом заповеда-но. И закусить, разумеется, тоже!
А дальше у нас тут значатся Грязи-Воронежские. Тут, кто хочет, может буфетом воспользоваться. Но выпить тут, даже ежели и захочется – не моги. Вилка-нож. И ничего более. Перекусили и едем дальше. Час проехали – Отрожка! Тоже буфет. И в Воронеже тогда тоже только буфетом православные и прочие обходились. И только через час пути попадали мы все в Лиски. А Лиски эти самые, они важным место были, там тягу меняли, в смысле паровоз. Почти полтора часа это брало на всякие их маневры. Но вот что там было, так это триада наша священная, прости меня, Господи, «вилка-нож-рюмка»! Извольте, господа, четвёртую налить и принять... И под закусочку...

Зазвонил звонок входной двери. Двойной. И увлёкшийся, даже от волнения порозовевший Сергей Игнатьевич с обидой произнёс:

- И вот так всегда! Каженный раз на самом интересном месте. – он с огорче-нием махнул рукой и отправился открывать.
 
Вернулся он вместе с Лёхой. Я не сразу понял почему, но Лёха пришел назад возбужденным и настроенным решительно. Он объявил, что вкалываем се-годня без обеда. Видно было, что состоявшийся договор о вечерней шабашке настроил его на рабочий лад. И он довольно быстро, поставив меня внизу на подаче, заменил второе, бОльшее из двух треснувших стёкол.

- Ну, вот вроде и всё получается... – собирая в портфель разбросанный инструмент и не глядя на хозяина, произнёс Леха.
- И сколько я Вам за эту работу обязан? – строго спросил Сергей Игнатьич, опустив руку в карман халата.
- Вроде бы как вот тут получается, что за счет жилконторы и по её распоряже-нию... выходит вроде – неуверенно протянул Лёха.
- Ах вот как? За счет домоуправления, говорите. Это меняет дело. – и хозяин полез в низ буфета, извлек оттуда бутылку с напитком коньячного цвета и обратился к Лёхе. – Я, видите ли, пью только Зубровку или Старку. Вы не возражаете?

Лёха легким наклоном головы вправо вниз ибразил некоторое смущение, но тут же   переместив её влево вверх и подняв одноименное плечо продемонстрировал хозяину, что он вроде как и не против. Тот извлек из-за стекла хрустальную стопку для Лёхи и небольшую рюмку для себя. Тут он снова глянул на Лёху, но при этом как-то косанул глазами в мою сторону. На этот его немой запрос Лёха степенно опустил и поднял голову, призакрыв на мгноаение глаза. Сергей Игнатьевич достал ещё одну стопку и поставил передо мной. Наполнив их, он выдвинул на середину конфетницу с конфетами ЛАСТОЧКА и КОРОВКА. Взял в руки рюмку и приглашающим жестом указал нам на наши, продлив размах жеста до конфетницы. Мы деликатно прихватили по КОРОВКЕ, сняли бумажки и «взяли на изготовку».

- За Бога, Царя и Отечество! – совершенно серьёзно произнёс Марьяшин.

Потрясённые мы с Лехой переглянулись и тут же выпили, а, поставив  стопки на стол, начали суетливо собирать свои пожитки, перемещая их ближе к двери. А в дверях квартиры, прощаясь, Сергей Игнатьевич вдруг, улыбнувшись мне, произнёс:

- Так вы представьте себе, Радомир Эммануилович, что единожды в соперничестве нашем я доехал Кущёвки, это два часа после Ростова! Во как! Будьте здоровы, господа хорошие. – и закрыл дверь.

Уже на лестнице, спустившись на пролет ниже, Лёха обернулся, посмотрел сначала вверх, потом мне в лицо, и, покачав из стороны в сторону головой, вдруг, выдохнув, промолвил:

- Смотри-ка, ты, Малыга! Вот ведь контра какая, недобитая! Господами нас с тобой обзывал. И не стесняется, и не боится! Их в этом доме таких каждый десятый. Но по большей части - поробче. Старушки. Они чаще по крайним к черному ходу комнаткам живут. Раньше-то были закутки эти для прислуги, напротив кухни. А теперь вот для них. Доживают своё, и ладно. Но этот вот гад! Рубля пожалел, а в душу нагадил! Знал бы я куда надо стучать, так он у меня бы поплясал! Ведь два стекла – это два руля. Полтора, хотя бы... А он! По полста грамм налил... И всё?! Он тебе там, пока меня не было, чего-нибудь такого небось тоже наболтал?
- Да нет! Я же стекло резал и ладил, не до того было.
- А что это он про Ростов тебе пел в конце.
- Это он про поездку на курорт что-то рассказывал. Я не понял...
- И всё? И ничего больше? – недоверчиво протянул он
- Всё. – ответил я.

А через неделю кадровичка остановила меня в коридоре и строго спросила:

- Что это у Вас там с Марьяшовым из 43-й квартиры за разговоры были.
- Да, ерунда какая-то. Не помню даже.
- Ты ведь комсомолец? Таким вещам ты должен твердо и сразу отповедь давать. Какие «господа» могут быть в наше время, на 44-м году Советской власти?!
- Да пошутил он, я думаю.
- Это не шутки! Имей в виду – это политический вопрос. Как только рука партии ослабла – они тут же и повылезали. Так что не валяй дурака. Тебе ещё долго жить. Такими вещами не шутят. За такие вещи десять лет назад далеко-далеко можно было угодить. Он ведь только в 55 году оттуда вернулся. Пришлось его к жене прописать. Колчаковский недобиток какой-нибудь, наверное. Так что я тебя, Горкин, предупредила.