Хобот

Хобот о себе ничего не помнил. Он не помнил ни как попал в этот городок
на окраине Мира, ни то кто он, даже то, что его зовут Санечкой, он смог
узнать только из изрядно потрепанного паспорта, где рядом с
перекошенным и глупо улыбающимся лицом было написано: Санечка
Хобот и прочее, что обычно пишут в подобных документах. Из паспорта же
он узнал, что ему было сорок три года, и что родился он в селе Сизые
Пески, остальные страницы были неаккуратно выдраны.
Теперь его положение было не слишком привлекательным, сознание
тщетно пыталось обосноваться в новых условиях, зацепиться за что-то
знакомое и обрести то, что обычно принято называть понятным. Сейчас
Санечка выглядел, по сравнению со своей прошлой фотографией весьма
худым и уставшим, его взгляд, если так можно выразиться, был наполнен
безжизненностью, какой-то ненормальной заторможенностью и
полностью обращен внутрь себя.
Поёжившись от наступающих сумерек Хобот, решил отправиться наугад
по неприметной тропинке, идущей в сторону заросшего лесопарка. И
почему говорят о том, что дороги и тропы куда-то ведут? Они уже давно
там куда ведут и там где находится идущий, они одновременно вбирают в
себя все пространственные точки, которые кому-то предстоит пройти.
Дорога – это константа, на безбородом лице бесконечности.
Шел он долго. Солнце зашло почти внезапно, и плотная мгла залепила
собой все пространство от земли с чахлой травой до темно-синего неба с
едва заметными огоньками звезд. Хобот ступал осторожно боясь
побеспокоить уснувший мир и от того шаги его были неуклюжими. Через
какое-то время он потерял паспорт, а вместе с ним и связь с тем прошлым,
где он мог на кого-то опереться, где он, возможно, был нужен кому-то, и где
все имело тот житейский смысл, который не выказывает себя до тех пор,
пока не напьёшься до чёртиков. Санечка очень ясно понимал, что после
сегодняшнего сна от него уйдут все прошлые воспоминания, уйдут
навсегда, безвозвратно.
Наконец, когда его ноги устали спотыкаться о сухие ветки, устилавшие
собой почти весь его путь, Санечка заметил слева от дороги за большим
кустарником сирени крышу какого-то здания. Он лениво зашел за скудную
крону листвы и обнаружил заброшенную трансформаторную будку, с
настежь распахнутой дверью. Сон одолевал все его члены, и глаза уже
смотрели на всё через узенькую щелку меж веками, а потому Хобот совсем
не думая прошествовал внутрь и, отыскав сухой угол, улегся и уснул.
Однако сон не принес ему, вожделенного спокойствия, потому как вместо
пасторальных сюжетов, в которых обычно Санечка прибывал ночью, он
очутился в странном многоэтажном здании с бесчисленным количеством
коридоров и лестниц, ведущих в различных направлениях. Судя по
сновидению это было некое учебное заведение, где он прибывал вкачестве студиозуса весьма продолжительное время. Немногочисленные
люди, которых он встречал на своём пути, выглядели либо угрюмо, либо
экзальтированно, как будто другие эмоций в этом заведении были
упразднены. Хобот почему-то в отличие от прочих шел в
противоположном направлении, не имея при этом какой-то конкретной
цели. Вдруг, после короткого мычания, раздавшегося откуда-то снизу, все
ринулись по аудиториям, редкие двери которых, выделялись на фоне стен
только присутствием ручек. И в то же время стало темно, как будто
невидимый источник света, до сих пор освещавший коридоры, разбился и
в этом состоянии пытался светить, но, увы, тщетно. Хобот почему-то
обрадовался случившемуся и побежал вперёд, выставив руку, чтобы в
темноте не столкнуться со стеной. Пробежав несколько метров, Санечка
скорее почувствовал, чем увидел, силуэт девушки, неспешно идущей в
одном с ним направлении. Он схватил ее за руку, увлекая за собой, чему
впрочем, она и не сопротивлялась. Санечка не видел ни ее лица, ни
чёрных длинных одежд, которые развивались за ней словно языки
черного пламени. Он был полностью упоён этим бегом, который с каждым
шагом становился для него чем-то большим. Невероятный восторг от бега
перешел в отупляющую эйфорию и грозил вылиться во что-то страшное,
может быть даже в смерть. И тогда, чтобы избежать этого он обратился к
своей спутнице.
- Выстави руку вперёд, как я, чтобы не разбиться!
- Мне этого не нужно, я и так все вижу….
Хобот резко остановился. Он понял, что это правда и даже сам стал во
тьме смутно различать её контуры. Ещё через мгновения стало
проясняться и другое. Санечка увидел, что стоит на площадке,
выложенной зеленой и грязно-желтой плиткой. Пролёт был пронизан
несколькими крупными дырами. Подняв голову, он увидел её озадаченное
лицо. Оно не было красивым и если долго в него всматриваться, то
вызывало какую-то нехорошую оторопь. Тем не менее, оно притягивало,
завораживало, заставляло смотреть. Узкие скулы и трапециевидный
подбородок резко очерчивали низ лица, а сильно выдающиеся губы, как
будто едва удерживали усмешку. Высокий лоб сильно сплюснутый с боков
был обрамлен серовато русыми волосами, взбитыми в какую-то
неимоверную прическу. Узкое тело было облачено в черный балахон,
скрывавший под собой любые намёки на формы. Но поразительней всего
был её взгляд, как бы смотрящий сквозь него. Он сковывал, подавлял,говоря о превосходстве свой хозяйки над всеми, и в тоже время был
каким-то равнодушным и пустым.
Хобот подошел к ней ближе и поцеловал. Он жадно прильнул губами, как
будто хотел напиться и неожиданно почувствовал вкус металла. Их зубы
встретились и вцепились друг в друга, боясь продолжения. Вместе с этим
долгим поцелуем он погрузился в копну её чудных волос, которым
удалось его полностью одурманить. Сколько это продолжалось, Санечка
не помнил, очнулся он только тогда, когда она оттолкнула его. Подняв
глаза, он увидел, как она улыбается. Её боковые зубы, идущие сразу за
клыками, поблескивали металлом. И в этот же момент Хобот понял, что
она – ведьма, но еще не проявившая себя, и что убить ведьму может
только человек, в которого она влюблена и наоборот, тот человек,
который полюбит ведьму, обречет себя на погибель.
Вся одежда Санечки теперь была в её волосах, а он покрылся густой
шерстью. Вдруг откуда-то появились люди и, проходя мимо, стали
выдирать из него волоски. Санечка понимал, что каждый, кто возьмет с
него ворсинку, станет каким-то образом властвовать над ним, станет
сильнее его, как будто вместе с этими шерстинками от него уходила его
свобода.
- Теперь ты наш, Хобот, теперь ты точно наш…, на этот раз никуда не
ускользнёшь….
Голоса неслись отовсюду, они впивались в него и не давали свободно
вдохнуть, Санечка заёрзал во сне и наконец, проснулся.
День ворвался к нему пыльными порывами ветра и пронзительно ярким
солнцем, осветившим его ботинки на толстой перекошенной подошве. Он
встал, порылся по углам и нашел стальной котелок, весь покрытый
черной бархатной сажей. Ему очень хотелось есть, желудок как будто
сворачивался в спираль, издавая при этом смешные хлюпающие звуки и в
горле всё пересохло и стало оловянным.
Хобот, обняв свою находку, отправился в город. Оказалось, что дорога, по
которой он шел прошлым вечером, выходила к другому району, где низкие
домишки стояли вперемешку с высокими безликими параллелепипедами
из бетона и кирпича, грозно отражающими красный восход. Появившись
на улице, Санечка выставил вперед котел и медленно пошел прямо,оглядываясь и пристально разглядывая дома и встречных. Двое
мальчишек подошли к нему и заглянули внутрь котелка.
- Давай! – толкнул один другого и тот, погрузив в портфель руку, вытащил
сверток и аккуратно положил на дно. Второй достал из кармана несколько
монет и конфеты в потрепанной обёртке и тоже опустил в котёл. Санечка
смотрел на них и тихо улыбаясь, качал головой, как бы благодаря за
подношение. Походив немного между домами, он повернул назад. Дойдя
до последнего строения, его нагнала девочка с большим белым бантом и,
потянув его за пыльный пиджак, отдала ему пластиковую бутылку,
наполненную сверкающей на солнце прозрачной водой. Хобот и её одарил
своей светлой улыбкой, затем погладив по голове, отправился дальше.
Теперь так начинался каждый его день. Жители поначалу чурались его, но
после привыкли и стали складывать по очереди в определенном месте
для него еду. Кто-то заметил, что при появлении Хобота всё как бы
замирает, становится плавным и спокойным, как будто все получают то,
чего хотели и в сердцах пропадает всякая забота и беспокойство. И уже
через месяц никто не сомневался, что рядом с ними живёт святой.
Блаженны нищие духом… да будет воля Твоя, да приидит Царствие Твоё….
Несколько мужчин собравшись, отремонтировали старую
трансформаторную будку, превратив её в вполне удобное для проживание
помещение. Они тихо спрашивали Санечку о том какие цвета тот
предпочитает, а он, все также благодушно улыбаясь, гладил их головы и
руки и соглашался на все что ему предлагали. В итоге получился
ослепительно белый дом с двумя большими окнами и ярко красной
крышей. Внутри стены были выкрашены оранжевой краской, которая
неравномерно покрывала штукатурку и образовывала на ней
причудливые оранжевые узоры. Возле одного из окон поставили старую,
но целую деревянную кровать, а возле второго небольшой стол и стул с
витиеватыми ножками. Санечка долго благодарил и не хотел отпускать
отцов семейств, все усаживал на кровать и говорил им непонятные слова,
в которых чувствовался какой-то особый аромат, какой-то до сих пор не
ведомый вкус. Слушая его, они отдыхали, им и правда не хотелось уходить,
хотелось сидеть так и внимать его непонятной, но притягательной речи.
Однако, спустя полтора часа, приличие взяло вверх и они, собравшись,
молча удалились.
Через несколько дней под его окнами столпились какие-то странные
люди. Одеты они были в длинные до колен рубахи, подпоясанныекрасными поясами. С всклокоченными волосами, они озадаченно молча
ждали его выхода. Хобот вышел и пригласил их в дом, но они,
потоптавшись, остались на месте. И только попросили у него разрешения
остаться возле него.
- Мы, Отец, видишь ли, люди старые, в лесах живущие… скопцы мы… Бога
ищем, стараемся пребывать в чистоте и святости… услышали о тебе… и
решили подле тебя дальше жить, если не прогонишь…
Хобот стоял и улыбался.
- Так если решили, то оставайтесь, не могу ничего поперек вашего сказать
я.
Скопцы, довольно переглянувшись, поклонились ему и стали разбивать
свой лагерь. Их было семь человек. Все выглядели почти одинаково,
длинные бороды, вытянутые лица с глубоко посаженными глазами,
небесно-голубого цвета и крючковатые носы. Только у одного лицо было
широким, почти круглым с прямым римским носом.
Шли месяцы, все вокруг преобразилось. Район, близ которого обитал
Санечка, стал самым спокойным местом в городе. На пустыре, где раньше
располагались следы начавшейся строки и несколько живописных
мусорных куч, жители разбили сад, насадив беспорядочно множество
кустов и деревьев всевозможных видов. За какой-то месяц была
восстановлена старая покосившаяся церковь, из середины которой рос
большой ветвистый тополь. Стены ее выкрасили в ослепительно белый
цвет, а маковки куполов теперь каждое утро отражали восход на своих
золотых зеркалах. Дерево оставили расти, только облагородили
разорвавшуюся вокруг ствола крышу. Местные приводили к Санечке
своих хворых детей, родителей, знакомых и он неведомо как помогал им.
Многие просто приходили к нему, чтобы посидеть рядом и успокоиться от
забот и тягот. Казалось, что всё становиться таким, каким и должно было
бы быть, спокойным основательным, разумным, человечным.
Спустя пол года Санечка стал меньше выходить из своей
трансформаторной будки, меньше общался с окружавшими его скопцами
и приходящими жителями. А еще через два месяца он попросил не
заходить к нему и не беспокоить до тех пор, пока он сам не выйдет.
Хобот ушел в глубокое забытье, забравшись с ногами на кровать, и
укутавшись в теплое одеяло. Сначала он просто смотрел через щельмежду шторами, а потом, что-то сильное захватило его и унесло в
неизвестное, где он не смог осознавать себя, не смог что-либо совершать.
Там была другая жизнь, лишённая привычных понятий, Хоботу казалось,
что там вообще нет никаких понятий, что они могут появиться только
тогда, когда он вернется и станет вспоминать прожитое.
И там ему открылось, что то, что принимается нами за реальность – это
только пустота. И что пустота – это длинное повествование,
замыкающееся само на себе, и что бесчисленное множество миров – это
только разные аспекты этой истории, разные её стороны, которые, тем не
менее, переплетены друг с другом и не мыслимы одна без другой. И что
только ум каждого в ответе за то, что тот видит, и при исчезновении этого
ума умирает это уникальное представление. И что нечто непомерно
великое мыслит себя умами всех прочих и от этого происходит всякое
движение, всякая вещь и всякое чувствование. Хобот там много что понял,
но очнувшись, все свел к одной формуле, которая его сначала забавляла, а
потом стала давить на грудь, отягощая всякое его движения. Формула
заключалась в прямой зависимости жизни от того как к ней относятся, и
как следствие из этого Санечка вывел, что сознание заканчивается там,
где начинается равностность.
Но спустя какое-то время ему стало очень легко, он настолько глубоко
принял идею пустоты, что временами сам для себя пропадал в небытие и
возвращался обратно крайне не охотно и только для того чтобы кому-то
помочь. Санечке теперь все было прозрачно и хотелось уйти навсегда в
тот воздушный белый город, в котором нет трезвых тягот, а есть только
всё содержащее чувство любви, объединяющее со всем, навсегда и
безвозвратно. Теперь ему постоянно слышались голоса, он говорил о них
как об ангельских сообщениях, хотя сам прекрасно понимал, что все они
принадлежат ему.
В тот день, по-моему, в марте, его видели живым последний раз. Он
вышел из будки, по своему обыкновению очень рано, попросил одного из
старцев побрить себя наголо и даже обрил полностью брови и состриг все
ресницы. Лицо его, как всегда, улыбалось неведомо чему и он, сняв с себя
все одежды, пошел медленно в сторону леса, туда, где возле
искусственного озера возвышался огромный серый мегалит. Его кто-то
спросил куда он пошел, а он так загадочно улыбнулся в ответ и ответил,
что зовут его, давно уже зовут, а он всё никак не решался, да вот время
подошло и надо уже выдвигаться, пора уже…Нашли его тело те же старцы скопцы спустя сутки. Никто за ним тогда
идти не решился, Санечка всегда говорил мягко, но очень убедительно и в
этой последней беседе никто не усомнился в том, что он должен идти
один. Милиция долго разбиралась, писались показания, но что произошло,
то произошло. Нагое тело Санечки Хобота лежало в тени гигантского
камня, похожего с одной из сторон на большую человеческую кисть.
Безжизненная бледность так резко выделялась, что казалось, тело парит в
воздухе. На лице застыла всё та же не человеческая улыбка, которая так
многих утешала и успокаивала. В правой руке он сжимал клочок материи,
которую при досмотре не могли ни с чем связать и самое важное: в его
будке на столе обнаружили рукопись, её он сделал за несколько недель до
случившегося, в ней он описал свое прошлое, которое ему открылось,
видимо, незадолго до кончины. Вот она.
«Даже не знаю, зачем начинаю писать о своей жизни, возможно, это будет
последним очищением, которое сподвигнет меня на что-то действительно
великое и необходимое. Совсем недавно я вспомнил всё. Это внезапно
навалилось на меня, и я долго не мог поверить, что теперь у меня есть
настоящее прошлое. И возможно это только боязнь все снова забыть,
толкает меня сесть за перо.
… В институт я поступил довольно легко. Было несколько экзаменов и
финальное собеседование, которое имело целью дать полное
представление абитуриенту, что его ожидает в ближайшие пять лет.
Перед сдачей документов, не полностью определившись на кафедре
психологии, куда податься в клиническую психологию или в общую, я
встретил человека, с которым в дальнейшем очень подружился, выяснив
после первой же беседы, полную общность нашу во взглядах на жизнь и
мир в целом. Звали его Николай Васильевич Краумпф. Коля в то время
представлял собой субтильного юношу с всклокоченными волосами и
пронзительным горящим взглядом, который казалось, может вынуть из
тебя всю подноготную. Такой взгляд я встретил только однажды у
следователя, когда стоял в коридоре управления в ожидании слушания
одного гражданского дела, где выступал свидетелем. Так вот, учились мы
с Николаем без особых трудностей и перемахнули, почти незаметно для
самих себя экватор, то бишь два с половиной года. И вот на третьем курсе
нас понесло. Мы организовали газету, броско назвав её «Препарация
истины», и тайно выпускали её под вымышленными именами, гдеизлагали наши теоретические разработки по улучшению психической
атмосферы общества. Помимо психогигиены нас еще интересовали
вопросы психического анализа, как возможность операционного
воздействия, педагогика, как институт поэтапного формирования
личности и собственно все возможные методы духовного роста, в которых
мы видели самые эффективные меры по борьбе со Злом. Не буду
распространяться о том, что мы подразумевали под понятием Зла,
каждый, кто захочет об этом узнать может обратиться в архивы
института и всё прочесть. К нам в то время присоединилось немалое
количество интересных людей, которые писали статьи и вели различного
рода изыскания. Почти всю вторую половину третьего и весь четвертый
курс мы были заняты опытами над собой и газетой. Мы пробовали грибы
после экспедиции на Алтай, где один шаман научил нас ритуалам
камлания, углядев в Николае сильного колдуна, способного управлять
погодой. Но всевозможные травы, снадобья и прочее оставляли после себя
какой-то нехороший осадок, от которого долго приходилось избавляться.
Что-то было во всем этом не чистое не правильное, искусственное что ли.
Не было сильного естественного прорыва, который мог перевернуть наши
устои и дать нам истину. И, в конце концов, мы отказались от всего этого и
решили искать святых людей, чтобы у них прямо спросить обо всем, что
нас интересовало. Но таковых, увы, не нашлось. Мы излазили все близ
лежащие монастыри в поисках старцев, но попадались в основном среди
братии черного монашества люди усталые, говорившие общие фразы и
видимо сами находившиеся в поисках ответов на свои вопросы. Был
правда один монах, древний, как печная труба, весь седой такой белый
белый. Мы застали его посреди двора, где он подметал двор. Он нас
выслушал, разулыбался и пригласил к себе в келью. Мы пробыли с ним
почти четыре часа, и за все это время он только улыбался и крестил нас.
Но было в этой встрече что-то настоящее, что заставило нас в дальнейшем
прервать поиски и обратиться к себе.
Прошел еще один год, мы успешно закончили институт, и находились в
совершенной растерянности по поводу будущего. Коля после долгих
мыканий, наконец, устроился работать в МЧС, а я, поступил в аспирантуру
и засел за диссертацию. Так прошло почти три года. Мы изредка виделись,
подолгу разговаривали, но и он и я понимали, что все это пустое, поэтому,
как-то после нескольких бесед мы решили больше не встречаться.Не помню точно, когда я его вновь встретил, по-моему, уже прошла
весна, и настало очередное холодное лето, которое заставляет думать
вечном больше чем все книги Шекспира, но это не совсем важно.
Возвращался я тогда, как обычно, закоулками, срезая и торопясь как
можно быстрее попасть домой и наткнулся на свалку от ближайшей
больницы, которая перегородила мне путь и сбила с каких-то мыслей.
Сначала я попытался обойти, но это оказалось невозможным, потом я
забрался на самый верх, чтобы победоносно, как Суворов, перебраться по
верху и вот тут-то я и заметил ее или его, не знаю, как лучше написать. В
общем, это, насколько понимаю было устройство для жесткой фиксации
тела в заданном положении. Оно представляло собою небольшую кровать
со струбцинами и держателями различных видов по всей её площади. Она
валялась (путь уж будет она, все же на кровать это смахивало больше
всего) почти новая, хромированные элементы поблескивали в свете
фонарей и в целом, я не заметил нигде ржавчины. Зачем она была нужна в
больнице и почему её все-таки выкинули, оставалось загадкой. В этот
момент я как-то сразу вспомнил Колю и подумал, что ему она непременно
пригодиться. В одной из встреч мы как-то долго спорили об йогических
асанах и пришли к тому мнению, что, наверное, для духовного
продвижения можно найти какое-то особое положение тела, которое
будет этому способствовать. Ведь то, что внизу, то и наверху. Только для
каждого отдельного человека придется по-разному точно
позиционировать все части тела. Придя домой, я дозвонился до Коли, в
общих чертах обрисовал положение, и мы вдвоём притащили эту
штуковину в подвал его рабочего корпуса. Коля тогда как-то сбоку уселся
на неё и сказал: «Ты знаешь, а я ведь сделал даже кое-какие наработки в
этом направлении… год назад я получил энцефелограммы мозга йогов в
состоянии полной прострации и к тому же у меня есть вся аппаратура для
того чтобы снимать импульсы по всему телу и подгонять их под заданные
значения путем регулировки положения тела… Хочешь мы с тобой
проведем этот эксперимент?» Я замялся, не зная что ответить, и взял
отсрочку. Дома же всю ночь промаялся с сомнениями и под утро решил
будь что будет, пусть Коля промурыжит меня несколько часов на этой
кровать, а может что-нибудь и выйдет. В худшем случаи он все равно
сможет меня реабилитировать, может конечно не полностью и на это
уйдет много времени, но всё же будь что будет. На следующей неделе, на
работе я взял отпуск за свой счет и отправился к Николаю.Приготовления перед «погружением» было основательным. Я прошел
несколько тестов, сдал анализы, прошел курс растяжки и
специализированного массажа. Затем было собеседование с несколькими
специалистами, после чего мы с Николаем пошли обедать в местную
столовую и после обеда, спустя час планировался старт нашего
мероприятия. К тому времени я даже стал немного волноваться, но когда
лег и меня зафиксировали, я почему-то расслабился. То ли устал от
длительных приготовлений, то ли почувствовал благополучный исход,
даже не знаю. Поза моя представляла собой кокон из моих конечностей,
внутри которого помещалась голова. Это стало возможным после
нескольких часов постепенного стягивания струбцин, аккуратно
держащих моё тело. Когда я был уже совершенно скрючен, Коля нацепил
на меня множество датчиков и стал, глядя на прибор, крутить, ослабляя
или наоборот, напрягая мои мышцы, рукоятки струбцин, постоянно
сверяясь с тем, что он получил год назад из Индии. Время от времени у
меня кружилась голова или пересыхало во рту, тогда я просил его пить
или сообщал о недомогании. Так прошло невесть сколько времени. И в
очередной раз, попросив его дать мне попить, я поплыл, то есть, это
больше всего напоминало свободное течение по горизонтали. И всё…
потом, каким-то чудом, я очутился в этом городке, где провел много
светлых и спокойных дней.»