Вещее Часть 2

Повесть-предчувствие

Сочинено в 1994-96гг. Откорректировано и дополнено весной 2019 г.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ! Текст крайне жестокий. Слабонервным, особенно это касается женщин,  лучше не читать

Часть вторая
 
1.
-Послушай… Я поваляюсь  немного. Пока мама не вернется.
-Хорошо. Конечно, поваляйся!
За много лет совместной жизни Борис и жена научились понимать друг друга даже не с полуслова –  по одной интонации.  Вслух: «Послушай. Я поваляюсь немного. Пока мама не вернется», а на деле это должно звучать так: «Послушай. Мне очень плохо. Я опять оплошал, вернулись с пустыми руками. Это наша общая беда, но это еще и моя вина. Я становлюсь хворым и бесполезным, а это значит, кому-то из нас, а, может, и не одному, придется этой зимой помереть. Чтобы такое не случилось, мне надо что-то срочно придумать. То есть мне надо остаться на какое-то время одному». Да, ровно об этом хотел сказать Борис,  жена его услышала и сделала, как он просил: оставила  одного,  тщательнее, чем обычно,  притворив  за собой дверь.
Возвращая ножны в сундучок, зацепил взглядом лежащую в том же сундучке толстую, типа «амбарной книги», в темно-вишневом  коленкоровом переплете тетрадь. Ее вручили Борису Дроздову уже много лет назад,  на выпускном вечере, как одному из лучших выпускников районной школы - лицея. Хотя на самом-то деле, он был не «один из», а фактически самым лучшим. А «одним из» только из-за того, что перед руководством школы стояла непростая задача  в обязательном порядке поощрить еще и сыночка председателя городского правления кооператоров. Тогда Борису предложили: «Выбирай. Одно из двух. Или тетрадь, или продовольственную премию». Он – не сразу, вначале помучился, - выбрал тогда тетрадь и  нисколечко потом не пожалел об этом. Выбрал тетрадь из-за того, что уже и тогда,  мальчишкой, втайне от всех, а втайне из-за боязни быть осмеянным, бережно хранил, лелеял в себе высокую мечту стать… подумать только!.. писателем. Тетрадь же эта должна была стать его Книгой. Он уже тогда и название для нее придумал: «Книга отчаяния и надежды» и вскоре, действительно, начал писать. Все, как положено для  нормальной книги: какой-то сюжет, какие-то герои, завязка, развязка. Но прошло время, Борис стал взрослее и мудрее, и пришло отрезвляющее осознание: на его, Борисову, долю выпало время, когда писать, допустим, романы так, как писалось еще до того, как весь этот ужас  случился, уже практически невозможно. Все то, во что был погружен этот новый мир, в котором Борису пришлось родиться и жить, разрушал любой его, Борисова, писательский  замысел, не поддавался ни на какие ухищрения, уловки. Он как огненное пламя во время пожара, их Борису пришлось на своем веку повидать очень много,  пожирал все живое, оставляя после себя один развеиваемый потОм постепенно ветром пепел и прах.
Эта с ног на голову все переворачивающая действительность, о которой  ни один из писателей далекого благополучного докатастрофного времени, писателей и больших и маленьких, не имел ни крохотнейшего представленья,  ставила перед юным мечтателем задачи, сталкивала с проблемами, которые даже им, писателям из прошлого,  даже, скорее всего, и не снились. Настолько они были жуткими. Ну, если только в каком-нибудь кошмарном сне.   Это означало: не было у него под руками  «писательских» средств выражения, на которые бы он мог положиться. Все, за что ни возьмется, любой сюжет, упирается в «он убил или его убили». Отчаявшийся, тогда-то он и решил прибегнуть к форме дневника. Более-менее аккуратно ведущейся записи-летописи.  Но название, которое он придумал еще в юности и которое, еще в не очень зрелом возрасте, успел четким фиолетовым карандашом начертать на обложке тетради: «Книга отчаяния и надежды», - все-таки сохранил. Уж очень оно  совпадало с тем, через что самому быстро мужающему Борису приходилось с непомерным трудом каждодневно  пробираться и продираться. Потому что «отчаяния» и вокруг него и в нем самом было  даже в избытке. Оно переполняло его, перетекало через край.  Но при этом оставалась всегда прячущаяся от постороннего глаза, незаметная, робкая и неуверенная в себе, все-таки какая-то и на что-то «надежда».
Тут важно отметить еще вот что. Откуда у Бориса образцы того, как писать? Домашних библиотек ко времени уже Борисовой юности в городе почти ни у кого не сохранилось: бумага стала буквально чуть ли не золотой, и люди предпочитали сдавать принадлежащие им книги  в специальных пунктах, получая в обмен самое необходимое для жизни. Таким путем многим книговладельцам первые годы после Великой Катастрофы удавалось кое-как сводить концы с концами. Сдаваемые во вторсырье книги шли на переработку.   Из ставших никому не нужными, за исключением, может, кучки чудаков,  плодов некогда писательских мук  получали никем не замаранную бумагу. Из бумаги -   разного формата канцелярскую продукцию. Она шла, в основном, в делопроизводство, ею пользовалось многочисленное городское чиновничество.   Но еще не порушено было, еще не дошли до него руки,   центральное городское книгохранилище. Его еще называли  «Публичной библиотекой». Слово «библиотека» составное: «библио» - значит, книга, «тека» - хранилище. Была эта библиотека на площади  Островского. Огромное старинное, чудом сохраняющееся здание с колоннами. Хотя, собственно сама библиотека ютилась только в одном крыле здания. Большую часть здания, к тому времени,  заселили разного рода административные службы, а для желающих попасть в библиотеку существовал отдельный черный вход, со двора.  Книг в этой библиотеке также было, наверное, в тысячи раз меньше, чем в прежние докатастрофные времена. И все-таки они были!
Хотя библиотека и считалась «публичной», но  только для тех, кто получит на это официальное разрешение или достаточно высокую рекомендацию. Борису посчастливилось стать читателем благодаря именно такой рекомендации. За Бориса попросила и за него поручилась, «поручилась» в том плане, что Борис «не станет злоупотреблять оказанным ему доверием в ущерб установившимся нормам человеческого общежития» (так значилось в подписанном Борисом документе)  директриса его школы. В отношении других учеников более чем строгая, не гнушающаяся самых жестких наказаний за любое нарушение, - она же проявляла  удивительную благосклонность к Борису. Что-то, значит, она в нем разглядела! Что-то оценила. Именно и только благодаря ее стараниям Борис прикоснулся к «настоящим» книгам,  познакомился с кумирами  исчезнувшего, скорее всего, навсегда, рассыпавшегося в пыль и прах старого докатастрофного мира. Имена: Толстой, Чехов, Бунин – были для Бориса не пустым звуком. Он их удивительные потрясающие  книги своими руками касался, листал, и,  самое главное, своими глазами чи-тал.
Сейчас, между прочим,  тоже ведь пишут книги. И кумиры свои есть. Конечно, в меньших количествах, чем, наверное,  это было ТОГДА, но это и понятно: читателей  стало в огромное количество  раз меньше, бумага дорогущая. Поэтому писательством «балуются» исключительно состоятельные, то есть имеющие какой-то доступ к «властному пирогу» любители. Борису попадались их книги, но он не смог до конца осилить ни одной из них. Достаточно прочесть одну страницу и возникает ощущение, что это вольный пересказ уже давно вызубренного им Указа о том, как должно правильно, с  соблюдением  всех правил охотиться. И что ждет того, кто эти правила не соблюдает. 
Борис был читателем этой строго охраняемой от глаз «посторонних» читателей библиотеки ровно полгода, такова была длительность выхлопотанного для него директрисой абонемента. Продлить не смог от того, что умерла при не совсем выясненных обстоятельствах его благодетельница.  Как будто естественной смертью, а как будто и нет: она отравилась неудачно приготовленными и, видимо, не совсем безвредными грибами.  Как бы то ни было,  сейчас этой  библиотеки  больше вообще не существует. А что случилось с самими книгами, Борис этого не знает. Должно быть, власти окончательно решили, что те старые книги и «установившиеся  нормы человеческого общежития» вещи совершенно не стыкующиеся. Только смущают горожан. Даже, если они «надежные» и дадут подписку о неразглашении. Скорее всего, приняли постановление вовсе уничтожить   докатастрофных писателей. Стереть, можно сказать, из памяти человеческой. Получается, что Борису крупно повезло. Он еще успел заглянуть в другую жизнь, в другой мир, как в волшебное зеркало. Впрочем, повезло ли? Ведь то, что он увидела там, в зазеркалье, все же успело подействовать  на него как отрава. Его сознание успело заразиться. Так, может, та самая его благодетельница-директриса сослужила Борису, как это прежде называлось, «медвежью услугу?»  Не лучше ли бы ему было тех писателей не читать, и в зазеркалье не заглядывать?

2.      
Бабушка вернулась уже с  сумерками. Пришла, разумеется,  не одна, а в сопровождении охранника, рослого и упитанного, как и положено для охранников: худых и низкорослых охранников просто в природе не существует. На нем  франтоватый китель, форменная фуражка с кокардой, на поясе большая клеенчатая сумка, в которой они держат могущие  пригодиться в оперативной работе с населением документы: как пример – копия домовых книг с перечислением всех, проживающих на этот момент в подначальном охраннику городском квартале. На ремне, за спиной – самый настоящий, никакая не подделка, устрашающе поблескивающий тщательно смазанными деталями автомат Калашникова.
-С праздничком, если, может,  кого не видел! – первым делом поприветствовал охранник. Он ведь и  днем  приходил, отсюда и «кого не видел». Вежливость с населением одно из качеств, которые обязательны для любого охранника. Если начальству пожалуются, что грубит, проведут следствие. Могут, в конце концов, и  уволить. - С праздником Независимости!
Впустившая охранника в квартиру Люба вежливо на приветствие ответила.
-Ну, вот, - охранник слегка подтолкнул в спину отчего-то то ли робеющую, то ли еще не пришедшую в себя от всего ею увиденного долгожительницу, - доставил, как видите. В целости и еще неплохой сохранности. Да, ваша бабулька еще хоть куда.
Бабушка прижимает  к своей плоской, ссохшейся с годами груди чем-то наполненный матерчатый кулек. На кульке ярко-красными, печатными буквами «С Праздником!»  А еще красивая картинка: летящая птица, ее зовут Голубь Мира, с зеленой веточкой в клюве. Вымершая, в общем-то, птица, как, впрочем, и все остальные так называемые «пернатые» (от слова «перо»). Почему именно ее, а не что-то другое, более, что ли, привычное,  выбрали символом праздника? Дела уже относительно давние. Партия таких вот  кульков была когда-то, когда еще хранилось  в городских закромах то, что называется «валютой», была заказана  в соседней мощной и все еще процветающей, несмотря на то, что бедствие коснулось и их, державе Финляндия. Заказ был одноразовым, рассчитанным лет на десять использования, поэтому и надпись на кульке не содержала точного названия праздника.
-Может, если время есть, пока в гостиную пройдете? – вежливо предложила охраннику Люба.
Да, предложила только из вежливости, отлично представляя, насколько дергаными бывают все охранники, нервная у них работа, они никогда не откликаются на подобного рода приглашения, тем более, что  это панибратство с населением вышестоящим начальством не поощряется,  но этот охранник повел себя необычно, сразу клюнул:
-Ну, что ж? Мы люди не гордые. Можно и в гостиную.
Тут же крутится-вертится выскочившая из своей комнатенки Соня. И так подойдет к бабушке и эдак, все норовит как-то потрогать, пощупать по-прежнему прижатый к бабушкиной груди заветный кулечек. Пока ничего путного из этих ее «так и эдак»  не получается: бабушка крепко держится за свое, от себя ни за что не отпускает и никому, даже внучке, пока потрогать не дает.
-Расписаться бы, - первое, о чем попросил охранник, когда они все прошли в большую общую комнату.  Достал из своей сумки казенную, с сургучной нашлепкой тетрадь. – Где ваш главный?
 Одно из предписаний Инструкции по Соблюдению Норм Домашней Жизни гласит: за все должен, в первую голову, нести ответственность  выбранный на общем домашнем совете Главный Ответчик. Вот и подписываться под чем угодно это обязанность исключительно его. Люба попросила Соню, чтобы та позвала отца, и, обращаясь к свекрови:
-Что ты все стоишь и стоишь, или еще не устала? Присядь, мама.
Свекровь послушно села, но с заветным кулечком пока расставаться не хочет, положила себе на колени.
-Да, шустрая, шустрая у вас бабуля, - охранник. – Только вышли из дворца, так газанула! Я и то еле за ней поспевал. Должно быть, похвастаться не терпится, чем ее угостили. Верно, бабуля? Не терпится?
Бабушка только уставилась на охранника, из нее по-прежнему ни слова.
Но как же не похожа она сейчас на себя! В карман за словом никогда не полезет. Как будто ее подменили в этом самом дворце: увели одну бабушку, а привели другую. Что же насчет «Не терпится», - по правде-то говоря, не терпится и Любе. Ой как не терпится-то! Узнать, что же там, в этом соблазнительно оттопырившемся кулечке?  Так и подмывает напрямую взять и спросить, но не решается. Во-первых, за тем, что не хочет выдать перед посторонним человеком, насколько это важно сейчас для них для всех. Ему-то что? Он охранник. Он на казенном довольствии. А голодный, как известно, сытому не товарищ. И еще… Страшновато Любе. Вот спросит она, допустим, и услышит в ответ что-нибудь эдакое, что ее огорчит. Скажем: «Мыло хозяйственное». Мыло, конечно, это тоже хорошо, без мыла постираться – хоть караул кричи. И все равно, - ничего нет лучше хоть какой-то, хоть самой паршивой, малосъедобной, но все-таки еды. Знает Люба, не по собственному опыту, а понаслышке, что выдают таким вот престарелым юбилярам, как ее свекровь, сколько-то мяса. Всегда так было. Должно быть и сейчас. Но «должно» это ведь только по Любе. По мужу. По детям. А на деле может оказаться иначе. Вот отчего пока и помалкивает Люба, прячет свое «не терпится», куда подальше. Разочарования, почти как дубинки,  боится.  А вот, наконец, и муж. Не виделись с тех пор, как заперся в спаленке, дал понять, чтоб его по пустякам не беспокоили. 
 -Вот… маму, как видишь, привели. Распишись.
-Да, - подтверждает охранник, протягивая Борису принесенный с собой фиолетовый карандаш.  – Вот здесь… Что в целости и сохранности.
Борис взял карандаш, расписался в указанном месте, напротив типографского текста: «Гражданин(ка)… доставлен по назначению. Проверено. Рекламаций нет. Получатель….».
-Вы посидите, - предложила Люба охраннику. – Должно быть, устали за целый-то  день.
Предложила опять же от того, что так ее еще родители учили: «Будь вежливой с теми, кто посетит твой дом с добрыми намерениями».  Охранник же  вместо того, что бы: «Нет, извините, я спешу», как  будто даже такому приглашению обрадовался:
-А что? Могу, конечно, и посидеть, - устраиваясь поудобнее на табурете. - Что «устал», это верно. Все эти посиделки… Кто их только придумал? Кому-то, конечно… вроде вашей  бабульки…  Может, и в кайф. Зато нам,  сколько лишней нагрузки! 
Охранник устраивается поудобнее на табурете, а тут и  Митя подоспел. Вошел и сразу в оба загоревшихся глаза – на лежащий на коленях охранника автомат.
-Что, волосатик? – это охранник так про Митю. Впрочем, довольно приветливо. – Что пялишься? Потрогать, может, охота?
-Не откажусь, - Митя он такой. Ему предложили – он тут же, не раздумывая, ответил.
Охранник по-прежнему настроен благодушно:
-Ну, на, - протягивая автомат. - Возьми. Подержись. – Заметив, как Митя замешкался, еще и подбодрил. - Бери, бери, парень, не бойся.  Разрешаю.
И пока Митя, все еще не испытывая полного доверия,  осторожно принимает автомат, а потом ласково, бережно, как будто у него в руках сейчас не металл, а тело его какой-то, скажем,  любушки-голубушки,  оглаживает, оглаживает - сначала ствол, потом цевку, - охранник  обращается  ко всем остальным. Обращается ко всем, но смотрит при этом на Бориса, как «главному»: 
-Ну, и как вы тут? Вообще-то.
Смотрит на Бориса, поэтому Борису и отвечать.
-Сложно, - ответил, хотя и не сразу.
-Сейчас всем сложно, - охотно согласился охранник. –  Жизнь пошла… Хоть прямо ложись и помирай.
«Ему ли жаловаться на жизнь, с его-то железным казенным пайком», - вот о чем неприязненно подумала Люба.
-А  с соседями  у вас как? – продолжает завязавшийся разговор охранник. – Какие-нибудь отношения поддерживаете?
-Почти никаких, - отдувается за всех Борис. - Если только с родственниками. -  Догадался. - Вы о ком-то узнать  хотите?
-Да, точно! Хотел. Сейчас вот… Огибаем один дом… Угловой… Помню, там с полгода назад одна семья проживала. Муж да жена. А сейчас ни огонька, ни стяга перед домом. Не в курсе, что у них там стряслось?
Борис сразу  понял, о ком идет речь, но чего-то как будто испугался. Молчит и жена, хотя не могла не догадаться и она.  Однако не испугался, видимо, поощренный, и почувствовавший, что ему сейчас с  автоматом  море по колено,  Митя.
-Муж да жена? Одноглазый, что ли? Спохватились! Плохо же вы там у себя работаете.
-А что?
-А то! Мы ж его как раз, примерно, с полгода назад отловили и съели.
-Вот как?! – неприятно удивился охранник. «Неприятно» от того, что узнал об этом только сейчас и это, конечно, был его недосмотр.- А женушка его?  - Охранник потянулся к своей   клеенчатой сумке.
-И женушку его тоже тюкнули, - продолжал охотно рассказывать Митя. – Немножко позднее. Только уже не мы. Другие кто-то.
-Это точно? Ничего не путаешь? Точно тюкнули?
-Ну, честное слово! – Мите даже стало обидно, что ему и не верят. – Она из дома вышла, села на скамеечку, на солнышко, закемарила, - сдурела, должно быть, как осталась одна, а тот мужик, он как раз мимо проходил. Ну, не долго думая…. День-то был Указный. Она тут же со скамеечки – кувырк. Сразу копыта отбросила. Мне об этом приятель мой один, Сенька Жучок, рассказал. Может, вы его еще знаете. Его мать тоже в органах служит.  Он все своими глазами видел. 
-Ясненько,  - охранник послюнил карандашное отточье. – Выходит, получается, дом  совсем обезлюдел. Некому теперь и стяг будет вывешивать. Вот что плохо-то! Так и запишем… Пустеет, сограждане, наш город, пустеет, - охранник делает  запись в журнал. - Так дальше дело пойдет – скоро вообще никого, кроме начальства, не останется. Вот и им  тогда тоже.  Не сладко, видать, придется.
-Да, никому не сладко, - поддакнула Люба. И то лишь за тем, чтобы как-то поддержать разговор. - И как долго все это еще будет продолжаться? Вы к той же самой власти, вроде бы, как поближе. Не знаете, думают они хоть что-то? А то ведь простому человеку скоро совсем не выжить.
-Думают, думают, хозяюшка, - охранник прячет тетрадь обратно в сумку.- Но думка, она, как вы сами понимаете, время требует. А поспешишь, сами знаете, людей насмешишь.
Чует Люба: что-то знает охранник. Причем что-то очень важное. От того, может, и ведет себя как-то странно, не спешит  уходить: от того,   что поделиться охота: новостями его  распирает. 
-Горлышко… Ради праздничка наступающего промочить не желаете?
-Горлышко? - охранник на мгновенье задумался. – Вообще-то… при исполнении я. Не положено. Но раз уж конец смены на носу, так уж и быть. Не откажусь. Ради праздника… А у вас есть хоть что?
-Отыщется… - Да, есть в Любином запаснике драгоценное зелье, настойка на брусничных листочках. Жаль на какого-то  охранника его расходовать, но и желание выведать от него что-то новое, и, скорее всего, очень важное в Любе сейчас будет, пожалуй, посильнее всего.
Люба за дверь, а охранник, чтобы не ждать молча,  решил приняться  за  потерявшую вдруг дар речи бабушку.
-Ну, ты чего, бабуль, как будто воды в рот набрала? Похвастайся хоть перед своими, как там у вас все. Чем вас порадовали.
И… только охранник ей разрешил, - словно живой водой вдруг окропило бабушку. Чары или  путы какие-то с себя сбросила. Или рот ей расшили. В общем, залилась соловушкой. 
    -Ой, милые вы мои! Красивые да распригожие! Ой, да до чего хорошо-то там было! Так удачно, так складно все получилось! Так все заранее толково продумано, спланировано! Что ни словом сказать, ни пером описать. Словом, как будто в прежнее докатастрофное времечко обратно попала.  Вначале-то торжественная часть. Почти все начальство, вы мне не поверите, подрулило. И такие все внимательные! Участливые. Что ни боже мой. А потом концерт. Да какой! Старинные народные песни. Где еще теперь такое услышишь?  Сводный хор. Всех-всех голосистых в одну кучку собрали. А песни-то все какие? Старинные. «Расцветают яблони и груши». А потом награды, награды. И подарки, конечно. Кому что по рангу положено.
И тут в разговор впервые вступила до сих пор необычно  скромно, неприметно держащаяся Соня:
-А ты нам всем поесть-то   чего-нибудь принесла?
На что бабушка:
-Принесла, принесла, милая. Как же не принести? Принесла, ясноглазая. Да вон… - Решилась, наконец-то. Убрала заветный кулечек с колен, положила на стол. – Принесла.

3.
Все, все услышала Люба из-за двери: и Сонино «Ты нам поесть что-нибудь…» и бабусино «Принесла, принесла, милая», - но виду решила не подавать. Притворилась безразличной.  «Не буду спешить.  Пусть все идет своим чередом».
-Не обессудьте только, - обращаясь к охраннику, когда уже поставила принесенные с собою кружки и кувшин с заветным зельем на стол. – Люди мы простые.  Охотой да огородом живем. Так что закусить особенно-то, вроде как, и  нечем.
-Ничего, хозяюшка,  – охранник снисходительно улыбнулся. – Мы и так, как говорится, - гольем. Без   закуски.
-Как это так «без закуски»? – теперь уже и ожившая бабуся возмутилась.
Вот оно, долгожданное, и началось. И пришел Любиному долготерпенью заслуженный конец.  Сейчас все узнает!
–Гулять так гулять, - бабушка совсем распоясалась. -  Ну-ка, ребятки, гляньте, чего мне там? Сама толком, правду сказать,  еще не разглядела. Впечатлениями переполнена. Не до того было.
-«Посмотрим! Посмотрим! -  сказал слепой, - теперь и Соня стала подначивать.
Тут уж, наконец, и Люба не стерпела. Стараясь по возможности по-прежнему казаться равнодушной, однако, выдающими ее волнение, дрожащими пальцами начала развязывать туго стянутый шпагатом кулек. Развязывает, развязывает, а узел, как на зло,  не поддается. Она еще только борется с неподдающимся узлом, мысленно ругая тех, кто этот узел завязывал, а охранник между тем уже наполнил  себе кружку пахучей, настоянной на брусничных листочках жидкостью.
-За тебя, бабуля. Чтоб нам  всем дожить…  до таких вот… почтенных лет.
Охраннику охранниково, а всем остальным, кто сейчас собрался вкруг стола, - то, что хранит в себе заветный кулек с летящим Голубем Мира. Из него, едва Люба справилась с упрямым узлом, весело посыпалось на стол… Засидевшиеся и заскучавшие там картофельные клубни, чесночины, луковицы. Довольно много. Кулек отощал почти на половину. Выпала и довольно объемистая связка сушеной травки под названием «ромашка полевая». Ее, Люба это отлично знает, заваривают в кипятке, чтобы придать напитку особый аромат.
-Фрукты! Фрукты! – возликовала Соня, запрыгала, шумно захлопала в ладоши.
А внутри большого кулька оказался еще кулечек поменьше.
-Ну, чего? Ну, чего? Ну, чего? – все не терпится Соне. Аж подпрыгивает. – Ты вынимай, вынимай. Вынимай и говори, чтоб всем сразу понятно.
-Манка, - коротко объявила Люба.
-Ух ты!- Та же Соня, конечно. - Манка-разманка!
-Мука.
-Мука! Мучка! Мука-а!
-Соль.
-Соль-соль-пересоль!
-Спички.
-Спички! Спички-невелички! Ура-а!
И…  Что это? Кажется… Это все?
Люба еще обыскивает кулек, еще надеется на его донышке что-то найти, да не «что-то», конечно, а самое главное, то, на что больше всего рассчитывала, но, так и не находит. Так неужели сбываются ее самые черные предчувствия? Выходит, боялась она неспроста? Плакали ее самые крупные надежды? Растерянная, потерявшаяся, едва сдерживая набегающие слезы, смотрит вопросительно на вытирающего пальцем увлажненные Любиного изготовленья настойкой губы охранника.
-И… это… все? – вот хоть и старается по-прежнему Люба держаться молодцом, еще далеко не сломалась, но голос уже предательски дрожит. – А где же… обещанное? Мясо… Фарш. Ведь говорили же… Всем долгожителям, кому за шестьдесят, по полмере фарша. Где ж она, эта полмера?
-Да! – мгновенно поддержала мать Соня. – Где оно? Раз обещали.
-Так разве ж вам не объясняли? –  охранник выглядит удивленным. Может, и не притворяется. Кто ж его знает?
-А что нам должны были объяснить?
-Ладно. Видать, вас как-то обошли. Башки бы этим… конторским… Задаром пайки получают. Тогда попробую я.
 Пообещал рассказать, но прежде вновь потянулся к кувшину. Видать, пришлось ему по вкусу Любино питье. Но тут уж Люба не вытерпела. Ни слова больше не произнеся, демонстративно убрала кувшин со стола. Охранник все понял, претендовать на питье  не  стал.
-Ну, в общем, что вам, сограждане, сказать? Дело, словом, такое, что всем нам в пору кричать кукареку. Начнем с того, что я сам, как вы понимаете,  человек подчиненный. Нас тоже, между прочим, на эти праздники вот с таким носом оставили. И тоже кое-что обещали. А знаете почему? Не догадываетесь?.. Ну, так вот. Исполненье смертных приговоров на День Независимости в этом году приостановлено. А все от того, что через каких-то почти полгода у нас будет что?.. Кто там поближе? Загляните в календарь.
-День Великого Устроения, - неуверенно ответил Митя.
-Горячо, но еще не совсем Там еще…добавочка.
-Двадцать пять лет Указу?
-Ну, правильно! Молоток! Двадцатипятилетие Указа. Дата, сами понимаете, не рядовая – круглая. Вот то будет праздник так праздник. Торжество в полном смысле этого слова.   Большое гулянье. Фейерверк. А вот таким, как она, - показал на бабушку, - долгожителям… Они получат сразу не каких-то там жалких полмеры, а сразу две меры фарша!
-Так до того праздника еще тоже надо дожить, - обронила Люба.
-Верно, хозяюшка. Но вы-то доживете, - успокоил ее охранник.  - Вы еще вон какие. Я таких доходяг знаю, не чета вам, - и то…
-Может, и доживем, а вы опять обманете. Вы ведь такие, - все не унимается Люба. Да, она уже сошла, что называется, с тормозов, от недавней робости ничего не осталось. Теперь она будет, ничего не стесняясь, крыть одну правду-матку. – От вас любой подлости можно ожидать.
-Ну уж ты…- теперь пришла очередь оробеть Борису. – Слишком. Так-то. Ты бы поосторожнее.
Однако, охранник настроен по-прежнему миролюбиво. «Подлость» мимо ушей пропустил.   
-Не обманут, хозяюшка. Я даже гарантию на то могу дать. Мой двоюродный брат в тюремных надзирателях.   Так, говорит, к тому времени, когда двадцать пять Указу,  на убой будет не меньше ста смертников. Теперь вы, люди, я вижу, по всему грамотные, - обращаясь к Борису. – Вот и посчитайте. Каждый из нас в среднем весит… Ну, пусть пятьдесят пять кило.
-Ну, что вы такое говорите! – теперь уже возмутилась Соня. – Каких пятьдесят пять? Откуда вы это взяли? Меньше. Вот во мне, например,  и тридцати не будет.
-Ну, ты еще… эвон какая крохотуля. Чего ты себя-то выставляешь? Помолчала бы. Тебе еще расти и расти. Ладно…  Пусть пятьдесят, - охранник все-таки решил сбавить. – Помножим на сто…     Вот и смотрите, сколько у нас к тому времени будет фарша.
Теперь Митя не сдержался. Но не затем, чтобы как-то возразить, наоборот – выразить свое восхищение:
-Ух, ты!
Кажется,  в чем-то с охранником стала соглашаться и, подумать только! – бабушка:
-А он, ребятки, дело говорит. Сколько,  ты говоришь, я на Указ теперь смогу получить?
-Два кило, - подтвердил охранник.
-Неужто не врешь?
-Мне не верите  -  сходите к вашему поквартальному. Он вам все разжует. Это его прямая обязанность, а мне пора… Охранник поднялся с табурета. - Спасибочки за угощенье, сограждане,  и за приятную беседу. И… раз уж вы ко мне так…  Скажу вам по большому секрету. Поскольку вижу, вы люди порядочные. Дальше порога никуда…  Готовится новый Указ.
Вот оно! То! Самое важное, которое предчувствовала  Люба. Вот теперь про все, что их ждет,  и  узнают:
- И что?  Что по нему?
-А то, что, - охранник вновь обращаясь к Борису, видимо, справедливо посчитав, что ему как главному квартирному уполномоченному эта весть важнее всего, - Охота будет разрешена уже не так, как сейчас. Скажем, от и до. А в любое время и в любой день. Делается это все оттого, что, сами видите… Люди наловчились. Чтобы кого-то на Охоте подкараулить… Целое событие!
-Это точно! – согласился Митя. - Все  бдительными стали. Хоть ты плачь.
-А  в результате, - продолжал охранник, - население голодает. Проще говоря, вырождается. Я знаю, я по долгу службы. По домам хожу. Вижу. Многие не видели мяса уже по полгода, на зелени на всякой, а есть такие, кто позабыл, как оно вообще выглядит. Вот что страшно!
-Мы тоже, - заметила Люба. – У нас ничем не лучше.
-Ну, вы еще… Про вас такое не скажешь. Более-менее сносно. А вот как новый Указ выйдет… Вот тогда-то и начнется настоящая Охота! – Охранник поправил сползший с плеча автомат. – В общем… Не отчаивайтесь, сограждане. Не вешайте носа. Все скоро будет. Главное, начальство у нас всю эту ситуацию сечет, держит, как говорится, под контролем. Еще раз спасибо за угощение. Долгих вам всем лет жизни.

4.
-Ура-а! - Это Митя. Его «ура». Едва за  охранником закрылась дверь. Возбудился, как никто другой.  - Бать, ну что? Все слышал? Во дела! Каждый день! Вот когда мы с тобой поохотимся.
Сын ликует. Ему что? У него еще голова не на все сто работает, а вот Борису, уже старому тертому калачу, есть о чем призадуматься. Дубинка-то ведь о двух концах получается, разве не так? Ты охотишься, но и на тебя с тем же успехом. И чему же тут, спрашивается, радоваться? Впору делать ровно другое, то есть печалиться. Борис, как самый мудрый, печалится, зато решила взять бразды правления в свои руки, как самая старшая, бабушка.
-Ладно, ребятушки. Что, как говорится, будет, то и будет. Двум смертям, как в народе говорится, не бывать. Нас все равно никто не спросит. А раз сегодня праздник, независимость вроде как от чего-то получили, то и будем, назло хоть всем  чертям, праздновать.
-Праздник! Праздник! – вот кому море по колено, так это  Соне. Радуется пуще всех.
Приходится и Любе смириться. К Мите:
-Зови наших лежебок.
- А с чего мы начнем? - Соня не сводит горящих глазенок с лежащих на столе горкой яств.
-В первую очередь, манную кашу заделаем.
-А во вторую?
-Во вторую уже завтра с утра. Хлебцы спечем.
-А почему сегодня нельзя? Чтоб сразу и во-первых и во-вторых?
-От того, что уже поздно. Скоро спать ложиться. А с полным животом спать нехорошо, какой-нибудь кошмар  может присниться.
-Мне  - не. Мне с еды всегда только хорошее снится.
Пока Люба и Соня препираются, и «лежебоки» пожаловали. Прихрамывающий Петр. Материна примочка, видимо,  все-таки подействовала: хоть и прихрамывает, но, судя по его лицу, какой-то большой боли уже не испытывает. За Петром - вяло позевывающая, как всегда непричесанная невестка.
-А что это у него? – обеспокоилась при виде прихрамывающего внука  бабушка. – Петюша. Чего это ты с собой натворил?
-Ладно, мама,  –  вмешалась Люба. – Сейчас не будем про это. Мы ведь уже решили, что у нас сегодня праздник…
-Праздник! Праздник!- опять запрыгала Соня.
-Ух, ты! – загорелись было при виде вкусностей обычно тусклые глаза старшенького из сыновей. Да, загорелись, но через какое-то мгновение опять потухли. - А фарш где?
-Фарш ау, - поспешил объяснить брату Митя. – Прокатили нас на этот раз с фаршем. Зато на двадцатипятилетку Указа обещают. Сразу две меры отвалят.
-Кто сказал?
-Охранник. Тот самый, который  бабу привел.  Эх, видел бы, какой у него автомат! Он мне за него подержаться разрешил. Мне б такой. Вот уж тогда… Никто б от меня не ушел.  Всех бы в городе друг за дружкой… Пах-пах-пах! Всех бы положил. Мяса бы было. Завались!
Борис слушает все это и пока не знает, как ему ко всему, им только что услышанному и увиденному относиться. Его, как это часто с ним случается в этой жизни, раздирают противоречия. С одной стороны – то, пока непонятное, что их всех ждет, если сбудутся пророчества охранника («Это какая ж тогда всеобщая резня начнется!»), с другой – только что высказанное его матерью: «Праздновать. Хоть всем чертям назло». Как бы человеку не было плохо, а праздник, хотя б самый крохотный, тоже непременно нужен. Чтоб хотя бы ненадолго забыться.  Берется за наполненную им только что кружку:
-Посмотрите… У всех?
На что Соня:
-У меня не у всех.
-А тебе и не положено,  – Люба.
-Как это?
-Мала еще.
-Ничего себе! Где нитки сучить, там не мала, а как за стол – так сразу «мала»? Где ж она, справедливость-то? Люди! Добрые!
Что верно, то верно. В проворстве, с каким Соня сучит нитки, если, конечно, она в настроении, с ней не сравнится никто. Поэтому и Люба враз смекнула, что дочь отделять от всех не надо:
-Ладно, так уж и быть. Борь. Плесни ей. Но только чуть-чуть.
-Перед тем, как пить-то, скажи хоть чего-нибудь, - теперь бабушка. Тому же Борису. – Чтобы все как положено. Как у людей.
 Борис  не любитель, не мастер  застольных речей.  Да, грамотный. Да, начитанный, как, может, редко кто во всем городе. Но не красноречив, нет у него дара краснобайства. Во многом из-за этого и не добился какой-то хорошей должности. Не выбился ни в какое начальство. Даже районного звена. А мог бы. Было к тому много… Как это? Редкое слово… Предпосылок!  Однако не сладилось. И во многом из-за неумения красно говорить.   
-Скажи, скажи, - теперь уже подначивает Бориса и жена. – Хотя бы пару слов. Для приличия. 
«Пару слов… Пожалуй… Это можно».
Но хоть и пару, все равно – прежде подумать надо. «Что же мне сказать? Чтобы выглядело как должно, истинно по-праздничному». Чему-то предложить сообща порадоваться? Н-нет, пожалуй. Ничего такого ни сейчас, ни в ближайшем будущем не предвидится. Чего-то пообещать? Но что он может? И чего стоят его обещания? Все это пустое. Единственное, что в его скромных силах – высказать его робкую надежду на что-то. «Да, пожалуй. Это самое подходящее».
-Дожить. До следующего праздника. Без потерь.
-Верно, верно, сынок! - охотно поддакнула  бабушка. Ее-то, конечно, это пожелание касалось в первую очередь. – Чтоб живыми до двух мер фарша остаться. Это самое главное. А все остальное это пустяки.
-Да, - подытожил Митя. – И чтоб нажраться досыта. Чтоб хоть разок в жизни… до отвала. Верно, братуха?
-Нет, - Любе отчего-то Митино пожелание не понравилась, - отец все правильно вначале сказал. Чтобы просто… выжить. И больше ничего. Ты же… - на Митю. – К тебе, между прочим, это больше всего относится.
-С чего это?
-Бегаешь, где попало. Неизвестно с кем. Вот новый Указ выйдет, тогда все. Будешь сидеть дома, носа не высунешь.
-Фью-у! – Нет, этого отчаянного Митю, похоже,  ничем не пронять. – Да мне этот ваш новый Указ… Не боюсь я никакого Указа. Да я и сам к тому времени уже с дубинкой буду. Пусть только кто-нибудь сунется, а я ему… По сусалам! По сусалам!
Когда уже все выпили и взялись – кто за чеснок, кто за лук –  бабушка взяла и  запела неплохим таким голосом:
            -Увяли-и ландыши-и… поникли лютики-и…
Катерина тут же захихикала, но, едва поймала на себе не сулящий ничего хорошего взгляд свекрови, - умолкла. А бабушка чуть-чуть попела, парочку куплетов, дальше не помнит, а потом опять о недавнем торжестве:
-Ох, деточки вы мои ненаглядные!  Все не могу тот концерт позабыть, на котором я побывала.  Все песни-то какие. Теплые, задушевные. Будто в раю  побывала.  Честное слово.
Бабушка про концерт соловьем заливается («соловей» это птица была такая, очень певучая), а Люба успевает  заметить, как,  изловчившись, думая, что за ней никто не следит, невестка  подвинула к себе хитренько локтем луковицу. По всему, хочет спрятать ее себе в карман. Кровь прихлынула к щекам Любы. Вот оно! Так недостающее ей доказательство невесткиного срама! Живое. Не придуманное. Даже обрадовалась этому. Не раздумывая больше ни секунды, - цап за  невесткино запястье.  Жадная пятерня  разжалась, и  высвободившаяся, таким образом,  луковица покатилась-покатилась, и так пока не  упала на пол.
-Ах ты… - вот и пришло сладкое мгновение мести для Любы. «Теперь-то она от меня не отделается. Я ее выведу на чистую воду». – Воровка. Ты что же такое вытворяешь?
-Ты что? Белены объелась? – тут же заверещала Катерина.
И пошло, и поехало. Кто кого сильнее перекричит. Петр тут же, как и положено, заступился за жену. Бабушка взяла сторону Любы. Мите вдруг стало ни с того, ни с того весело, чуть ли не вприсядку пошел. Соня пустилась в слезы. Ее, кажется, меньше всего устраивает этот скандал.  Один Борис молчит. Наконец, и он не выдержал:
-А ну, прекратить!
И так авторитетно это прозвучало, что все враз умолкли. Всем, вроде, стыдно, никто не смотрит друг на друга.
-Ты тоже, - Борис, обращаясь к жене. А что «тоже» он сам и не знает. Главное, чтобы в этом «ты тоже» прозвучал какой-то укор. И чтобы жена это поняла. – Там еще есть чего-нибудь? – Борис показал глазами на кувшин.
-Еще хватит, - кажется, особенно довольный всем в этом мире  Митя.

5.
Уже после того, как все по своим углам разойдутся…  Это когда на улице похолодает, обогреваться придется, топить печи, - они ужмутся в одной большой комнате, как говорится, «в тесноте, да не в обиде», хотя, на самом деле, конечно,  случаются и обиды, - сейчас же, когда снаружи относительно тепло, у всех какое-то свое отдельное помещенье, даже у Сони. Благо,  их квартира преогромная: на  целый этаж. Так вот, - когда разойдутся, станут готовиться ко сну, Люба попросит мужа  выбить матрас.
Занятие, вроде бы, пустяковое. Помахивай себе да помахивай легким, как пушинка, вырезанным когда-то специально для этих целей самим же Борисом тополиным суком с рогатинкой на конце – такое занятие и детишкам по силам. Но на этот раз чуть поработал – навалился тот же проклятущий кашель, и рвота. Полезло  изо рта. Почти все, что съел за праздничным столом, - в одно мгновение и выблевал. Такая обида! Пришлось оставить в покое матрас. Немного посидел, силы немного восстановились, тогда и Борис  вернулся в дом. Почти ни кровинки в лице, покрытый испариной лоб, ноги дрожат. Не хотелось признаваться жене, но от нее разве что скроешь?
-Что? Опять? Плохо?
Борис, опуская глаза:
-Да. Мочи совсем нет.
Люба на это ничего не сказала, оделась, вышла на двор. Довыбила матрас. Борис, обессиленный, лежит, слышит, как работает жена, а в голове: «Нет, так до бесконечности продолжаться не может. Пора что-то…».  Дождался, когда Люба вернется со двора:
-Послушай… Я тут вот о чем…  Того, что мать принесла, нам от силы недели на три. Ну, на месяц, если совсем уж понемножку.  С земли тоже особенно много не возьмем, а зима, если поверить прогнозам, обещает быть ранней и холодной. Если мяса впрок не заготовим, уйдем в зиму с пустыми руками… Не знаю… Не представляю, как мы эту зиму переживем… Слышишь, что говорю?
-Да слышу, слышу.  Не глухая.
-Так вот… Теперь смотри сама. Какой из меня добытчик? Что ни день, силенок все меньше. Вот… Даже с такой ерундой справиться не могу. Куда ж дальше-то? Петр теперь тоже неизвестно, как и когда. Митя… Совсем еще мал, охотиться ему никто пока не дозволит. Вот я и подумал… Точнее, хочу с тобой посоветоваться. Как нам быть?
Люба поплевала на обкусанный кончик нитки (только собралась подзалатать одеяло) и, прежде чем продеть нитку через игольное ушко, спокойно сказала то, что  беспокойно обдумывала всё последнее время. «Последнее» - это значит не минуты, не часы, и даже не дни, а, скорее, недели.
-Катерину надо прибить. Вот и будет нам на зиму прокорм.
Бориса аж… передернуло. Хотя, когда еще дожидался возвращения жены, думал приблизительно о том же. Нет, не о том, чтобы избавиться от невестки, а: «Ведь кому-то из нас, скорее всего, придется… уйти. Раньше срока». Только пока не знал, о ком из них может пойти речь. 
Пока Борис переживает услышанное, Люба успела продеть нитку. Перекусила ее, замкнула кончики узелком.
-Да, Боря. И не думай… И не смотри на меня так. Дело тебе говорю.
Вот и настал для нее момент, когда с легким сердцем может излить из себя все, что накопилось против осточертевшей, ненавистной невестки. Все ей припомнила. Шалава она, а не  жена. Дрыхнет без задних ног. По дому никогда сама не поможет,   все только упрашивать, уговаривать, улещивать надо. Слова нормального, без издёвочки, да без ухмылочки  никогда от нее не услышишь. Пустоцвет. А под конец еще и воровкой оказалась. Ну, куда дальше-то? До каких пор ее – такую, ни на что не годную, - еще прикажете терпеть?
-Ой, стыдно-то как, Боря! Стыдно-то как за нее. Скажи кому, что у своих из-под носу тащит, ведь никто ж в такое бесчестье не поверит. До такого сраму дойти. А прибьем… Это сколько ж в ней чистого-то весу будет? Ты прикинь. Кило на шестьдесят точно потянет. Одного жира с нее.  А то ведь не доживем и до того же двадцатипятилетия. Нет, если всё, как есть, - точно не дотянем.
Все, что хотела сказать, сказала, а от мужа  ни  слова. Голову опустил, о чем-то думает.
Так в их жизни случалось далеко не раз и не два, когда мужу, чтобы на что-то решиться, приходилось тратить уйму времени, вместо того, чтоб на раз-два. Да, всю жизнь нерешительный он был какой-то, все чего-то остерегался. Не чета многим другим мужикам. Те, чуть что, - ноги в руки и, смотришь, чего-то добиваются. Может, отсюда и все их бедствия, что у главного в семье ералаш в голове. Ну, может, конечно, не все… «Все» это она, пожалуй, лишку хватила. Но многое. «Непутевый он немножко у нас. Слишком умный. Всю дорогу: “Что, да как?”  Нерешительный. Отсюда и все беды наши». Но ведь из-за этого как раз ералаша, из-за «слишком умный»,  она в него когда-то по  уши-то и влюбилась. Да, так влюбилась, что хоть на стенку лезь. Не будь его, ералаша то есть, может, вышла бы и за кого-то другого. В девушках она была полненькой, пригожей, претендентов на ее руку и сердце хоть отбавляй. И не болела бы у нее сейчас голова, доживут ли они до двадцатипятилетия Указа. И стол бы у них от мясного изобилия ломился.  Но коли уж приглянулся ей отчего-то ералаш, - выходит, это ее судьба. Сама себе накликала, своими руками себе беду сотворила. Выходит, теперь и сокрушаться ей не должно, а принимать все, как есть. А выход из западни, в которую они все попали, надо находить сообща, а не порознь. Единственный залог того, что что-то еще может у них получиться.
-Ну, так что? Борь. Так и будем в молчанку играть? Ведь надо же и дело какое-то делать.
-Ладно, допустим… - прервал «молчанку», а глазами в пол. - А ты про Петра подумала?
-Подумала, Боря. Подумала. Петр тоже не дурак. Не хуже нас понимает, что к чему. Да его всегда, если поднасесть, уломать можно. Он бесхарактерный, ты знаешь. Бесхребетный. Ну, хочешь... Давай я его позову?
-Зачем?
-Скажем все, как есть.
-Прямо сейчас?
-Ну, а чего ж резину-то тянуть? Сделаем дело – сразу на душе полегчает. Эдакий камень свалится!
И опять молчит муженек! Опять о чем-то думает. Вот сейчас, допустим, скажет: «Нет. Я на это не согласен», - и это развяжет Любе руки. Точнее, язык. Больше не станет в себе держать. Все, что накипело в ней  за эти многие годы… Нет, уже не против невестки, с невесткой уже разобрались, - а против него самого,  самого главного в семье, но слабого, нерешительного, не способного как требуется от нормального мужика постоять за своих. Довольствуется тем,  то, что само идет в руки. А этого, чтоб выжить, куда как недостаточно. Нужно еще что-то. Наперекор. И пусть он дальше сердится на нее, но у всякого терпенья есть конец. И этот конец у Любиного терпенья, кажется, наступил. Но…
-Хорошо.
Нет, ей это не показалось, не послышалось. И это не она. Это он! Это муж сказал! И все-таки, еще не веря своим ушам:
-Что «хорошо»?
-То, что ты сказала… Иди. Зови Петра.
Но когда встрепенувшаяся Люба уже устремилась к двери, остановил ее:
-Погоди!
«Ну, вот! Рано радовалась». 
-Все ж таки… жаль ее.
-Жаль, - охотно согласилась Люба. – Думаешь, мне не жаль? Хотя и непутевая.  Но лучше мы  своих пожалеем.
-Ладно. Все. Иди. Зови. - Похоже, окончательно убедила. 
«Так что же? Убивать или не убивать?». Вопрос, который мучает Бориса уже много лет. Много лет мучает, и столько же лет не может найти на него ответа. От того, что «Если не убивать, тогда как жить?»  Кто ему ответит на ЭТОТ вопрос? А ведь он самый главный. Самый важный. Именно от решения этого вопроса зависит все остальное. А раз ответа нет… и ждать его не от кого… значит, можно убивать. Другого варианта пока не предвидится. А Петр действительно поддающийся, в этом жена  права. Это он снаружи только крепок, а внутри мягок, податлив. На него чуть посильнее поддавить, - рано или поздно  уступит. Вот с Митей, - совсем другое дело. С ним так просто  не справиться. Этот как огонь: чем больше на него машешь руками, тем он сильнее разгорается. А чтобы покончить с Катериной… Нет, дубинкой, конечно, никто размахивать над нею не будет. Есть у Бориса одно тайное средство, в сундучке хранится. Еще с тех времен, когда водились крысы. Это такие противные хвостатые мелкие животные. Ими когда-то был наводнен весь город. А потом вдруг они сами по себе куда-то бесследно исчезли, как будто им кто-то приказал, какой-то их главный крысиный начальник: «Смывайтесь, пока не поздно». Катерина, конечно, не крыса, но весь вопрос в дозе, а дозу можно подобрать. Это ему уже по силам…
-Борь! – жена в двери. – Ты как? Мы к тебе. – И, обращаясь, видимому, к стоящему у нее за спиной сыну. – Входи.
Петр. Недовольный. Скорее всего, тем, что оторвали его от ненаглядной. Едва ли о чем-то догадывающийся. Вслед за ним ящеркой проскользнула и жена.
-Ну! – гримаса на лице сына. - Мам говорит, тебе чего-то от меня надо.
-Да. Сядь. Надо. Поговорить.
Люба услужливо подала  сыну табурет.
-Нога-то…  как у тебя?- Борис начал издалека.
-Вон… Распухла.
-Болит?
-Болеть не болит, но почти не пошевельнуть.
-Плохо дело… Я тоже… Инвалиды мы оба с тобой, Петруша.
Давненько уже Борис своего старшого Петрушей не называл. Только в далеком детстве, пожалуй. Назвал так в честь своего отца. Борис  уважал своего отца. Если мать у него была всего лишь учительницей младших классов,  то отец выбился в люди, добился звания доктор наук. Но хоть и доктор наук, был очень скрытным, о докатастрофной жизни – а он ее застал! И довольно большой кусок -  вспоминать не хотел. И все же  Борис  кое-что  успел от него перенять. Впрочем,  сейчас не о нем, не об отце, речь, а о его, Борисова, собственном сыне. Когда еще только подрастал, Борис пытался разглядеть, в чем же именно он, Борис, в своем сыне проявляется, в чем, собственно, его, Борисово, начало, - но его ждало разочарование. Петр ничуть не походил на своего отца. Впрочем, так же как и на деда. Он был сам по себе. Скроенный по неведомым Борису меркам. Чужой и далекий. Да, разочарование было, но Борис, насколько это было в его силах, всегда старался это разочарование скрывать. 
-Ну, и как же мы теперь с тобой?  Как ты сам считаешь? Как пропитание будем добывать?
-А я почем знаю?
-Как это ты не знаешь? – вмешалась Люба. Да, она никуда не уходила, и Борису это нравилось, с женою под боком, на подхвате,  было легче, проще.  – Должен знать. Пора бы. Не маленький уже. Двадцать первый годочек идет. А ну как отец в самом деле окончательно сляжет? Ведь ты же тогда за главного добытчика и останешься. Все на тебя ляжет. Вот и скажи теперь, - сможешь нас обеспечить?
Петр беспокойно заерзал на своем табурете. Нет, главным добытчиком становиться ему определенно не хотелось.
-Так, может, еще и не сляжет.
-Может - не может,  – продолжила наступление Люба. Да, видимо, здраво рассудила, что муж будет только рассусоливать, переливать из пустого в порожнее, - вот и принялась за дело сама.  – То ли дождик, то ли снег, а мы ко всему должны быть готовы. Что за разговоры такие? Ты молодой, а он уже, посмотри… Вот и подумай, кому из вас придется пропитанием заниматься, а кому на печке лежать… Ты, когда уходил, твоя Катерина чего делала?
-Ничего. А чего ей делать? Спала.
-Ну, вот! Я про то и толкую, что у нее одно на уме. Спит и спит целыми днями. Ночью тебя ублажает. До большего руки уже ни до чего не доходят. – Глядя на  мужа. – Ну, что? Я  скажу ему, что ли?
-Да подожди… - Нет, Борис еще не чувствовал себя вполне к такому испытанью  готовым. Ему казалось, почва еще не подготовлена.  – Я… Словом,  так, сынок… Мы тут с матерью это дело обсудили. Трудно нам всем, понимаешь? А будет еще трудней…
-Короче, Петя, - и все-таки первой решилась Люба, - мы тут с отцом посоветовались и решили, что твою Катерину… Одним словом, надо прибить.
Петра так и подбросило с табурета. Это при больной-то ноге.
-Да вы чего-о-о?!
-Сядь! Сядь! – Люба.
-Да вы чего, спрашиваю? Совсем? Очумели?
-Сядь же! Кому сказано?
-Не отдам… Не отдам. Она моя. Не отдам. Хоть вы все тут…
-А ну помолчи!
Вот и у Бориса, наконец, голос прорезался. Показал, кто тут в доме хозяин. Да, хозяин. И по жизни и по бумагам. Ему брать на себя ответственность и за все собственной головой отвечать. А «Не отдам» или «Хоть вы тут все», - это не из той жизни. Это из дивного, чудесного, волшебного прошлого, когда каждый мог качать свои права,  и которого уже давным-давно нет и никогда не вернуть. А по одежке протягивай ножки. И, следовательно, какое он, Борис, верховный, можно сказать, главнокомандующий, примет  решение, каким бы кому-то тяжким оно не казалось, - обсуждению не подлежит. Так в их городском законодательстве черным по белому прописано. Так, значит, тому и быть.    
- Сядь, раз тебе мать велела… И помалкивай в тряпочку. А теперь послушай меня… Что, думаешь, мне легко? Или матери твоей? На такое дело пойти. Но раз надо – значит, надо. А другого чего под руками у нас нет. И в скором времени точно не будет. Надеюсь, ты это усвоил. Я, - с ударением на «я», -  тебе это говорю.
-Ах, Петюня ты, Петюня,  – Борис только кончил, как вновь подключилась к тяжким уговорам Люба. – Сыночек ты наш дорогой. Простофиля ты простофилей. Не отдаст он, видите ли. Кого не отдашь? Или глаза совсем у тебя?.. Ну, была б она, допустим, баба как баба. Раскрасавицей. Кралей писаной.  Утешницей. Кроткой да приветливой. Нежной да ласковой…
-А она такая и есть.
-Хозяйкой бы была… такой, что все вокруг нее ходуном. Так ведь нет же. Нет этого ничего.
-Все есть. Все что мне надо, - все есть.
Ох, какой он, оказывается,  упрямый! Кажется, впервые себя таким проявил.
-Д-да… Да, сыночек, видать, немного ж тебе от жены надо. А ты подумай. Разуй-ка глаза-то свои. Посмотри получше. Уродина - раз…
Ну, Люба, конечно, тут совсем не права. Не удивительно, что и Петр возмутился:
-С чего ты взяла? Она не уродина.
-Грязнуля, каких поискать. Патлы свои повычесывает,  щеки кирпичом натрет и воображает. И воображает. А что когти свои отрастила? А под когтями грязи с полпуда…
-Ну, и что? Ну, подумаешь! - Петр еще огрызается, но уже не так энергично, как вначале. 
-И как только ты с ней с такой в одну койку ложишься? Одним одеялом укрываешься.  Эх, Петя ты, Петя. Эдакий-то красавец. Добрый молодец. Зельем она тебя, что ли, каким колдовским опоила, что не видишь ничего? С нее станет. А ты глаза-то свои протри… Протри, протри. Расправь плечи-то свои молодецкие. Эдакий парень. Пригожий да статный. Кожа белая, румяная. Волосики вон как вьются. А если б тебя еще подкормить? Цены б тебе не было… - Ох, как запела Люба! Как складно! - А теперь другое возьми. Что это за жена, если родить никак не может? А ну как старость нагрянет? Кто тебя тогда обиходит? Кто пропитание добудет? Ты, ежели совсем не Иванушка-дурачок, еще вот об этом хорошенько подумай.
После такой-то песни, похоже, что-то треснуло, подалось в обороне сына.
-Если мы ее убьем… За меня тогда больше никто. Все только шарахаться от  меня, как от чумного,  станут.
Вот и настал момент, когда Борис, позволяя жене передохнуть после ее жарких уговоров, скажет  свое веское слово.
-Не будут шарахаться, потому что никто ее убивать и не будет.
-Как?
-То есть, убьем, конечно, но так, что об этом и не узнает никто. Будто сама собой, по болезни.
-Как это «сама собой»?
-Сейчас… Так уж и быть. Чтоб поверил, - я  тебе покажу.
Борис поднялся со стула, снял со своей шеи ленточку, на ленточке ключик. Прошел к сундучку, и, став на колени, пошарил рукою, достал пожелтевший от времени бумажный пакетик:
-Читай,  – подавая пакетик Петру. – Что там написано?
Петр, напряженно морща лоб, долго всматривался в буквы на пакете.
-Ну что? Прочел?
Петр с трудом (в школе успеваемостью не блистал) одолел написанное почти выцветшим от времени типографским шрифтом:
-Я-а-а-д…  Яд?..  Что это такое?
-Это порошочек такой. Вроде дуста. Как пыль. В еду в питье можно подсыпать. Кто-то, допустим,  съест побольше и… все.
Петр недоверчиво уставился на пакет.
-А что тут нарисовано?
-Это неважно… Но если тебе обязательно хочется… Это крыса.
-Что такое «крыса»?
-Это было давно и ты этого уже не помнишь.
-А  где это ты  все достал?
-Да какое тебе-то до этого дело? – вмешалась опять Люба. –Что ты по мелочам-то? Что, откуда, да отчего? Ты по делу говори, а не все вокруг да около.
Видимо, хорошо сработал родительский дуэт, если Петр начал окончательно поддаваться:
-Ну, если только так… Чтоб никто не узнал… Ладно. Хорошо.  Так уж и быть – я согласный.
-Ну, вот и молоток! – Люба. – Умница. Тогда… что ж? Пока  все. Иди. Да только смотри, ей случайно про это не обмолвись.   
Петр за дверь, а Люба  с облегчением вздохнула.
-Ну, вот! А ты боялся.
Прошла к мужу, он только что закрыл свой сундучок, прошел и сел на кровать, присела рядом с ним, обняла:
-Не переживай…  Не мы первые… Да даже если кто и прознает… Ну, да, ну, посудачат, конечно, да и забудут. Ну, не прижилась она у нас, ты же видел! А раз так – туда, значит, ей и дорога.
-Ей дорога туда, допустим, а с нами-то как быть?
-А что «с нами»?
-Ох, Люба… Не так мы все как-то живем…
-Слушай, опять ты! Не надо, прошу тебя. Не затевай.
Да, то было уже не впервые, когда муж жаловался Любе про жизнь. И точно так же не впервые, Люба упрямо не хотела его слушать. «Что жаловаться-то? Что плакаться-то? Ну, не так. И не тем. И не про то. Да мало ли всего, что наберется, отчего на стенку полезть захочется? Что душу-то постоянными терзаниями мочалить и мочалить? Раз уж выпала им такая горькая доля, значит, надо как-то… пока еще есть силы… из этой ямы выкарабкиваться».
  -Оставь это, Боря. Честное слово, прошу тебя, не затевай. А если ты такой умный…
Но не успела закончить фразу, потому что из-за двери донеслось чье-то бессвязное:
-Ма-а-а-а-а…
Как будто душат его. Вроде как, мужик. Но голос как будто чужой, незнакомый. И опять:
-Ма-а-а-а…
Только Люба к двери, Борис за ней, - дверь сама. Хлоп! Нараспашку. За ней – Петр. Глаза безумные, грудь  ходуном. Ни о чем спросить не успели, заговорил сам:
-Ну, вот…
-Что «ну, вот»? – Люба.
-Сбежала.
-Кто? Кто сбежал?
-Да Катька же, - Петр едва не  плачет. - Нету ее. И всю одежу с собой.
-Борь…
Да, муж стоит, растерянный, руки опустил, вот тогда-то Люба и решила, что настало время ей командовать.
-Сходи-ка да погляди, может, она в чулан подалась.
-Да  смотрел я, - Петр. - Смотрел я уже в чулане.
-Тогда на горшке…
-И на горшке ее нету. И у бабки. Везде.
-Так куда ж она, на ночь-то глядя?
-К своим побежала,  – первым все-таки опомнился Борис. – Спасаться. Должно быть, подслушала, пока мы тут… Сообразила. Она совсем не глупая. Быстро сработала. А теперь  что ж? Уже поздно. Теперь ищи ветра в поле. Бежать за ней, догонять,  бесполезно.
-Не, я все-таки побегу, - Петр.
-На чем? На одной ноге. Не побежишь, а попрыгаешь.  Нет уж…
-А я Митьке сейчас скажу, - по-прежнему не успокаивается Петр. Вот ведь как он! А совсем чуть-чуть назад упирался. – Он, если припустит…
-Нет! - тут же решительно воспротивился Борис. – В голове у него: «Уже, считай, ночь. Выпустить своего в такой поздний час, - слишком много шансов на то, что уже никогда домой не вернется». – Пусть все остается, как есть.
«Да, как есть. И то, что невестка сбежала… Как знать? Может, это отчего-то как-то даже и  хорошо».

(Продолжение следует)