Пукирев. Неравный брак

    Я хорошо помню этот день. Вечером я вернулся к себе после встречи с родителями Лены. Состоялся, так сказать, брачный сговор. Хотя, какой там сговор. Между мной и Леной и так уже все было решено. Осталась только поставить в известность ее родителей. По этому случаю я прихватил собою бутылку хорошего французского коньяка и букет цветов. Цветы, понятно, теще, бутылку - будющему тестю. Встреча произошла в очень принужденной обстановке и без теплоты с родственниками – с совершенно ненужным, но и обязательным довеском.
               
  Лег я поздно, но сон все не шел. Ворочался с боку на бок долго-долго, а желанное сонное небытие все не приходило. Стал считать про себя. Нет, не глупых баранов или верблюдов. В подобных случаях я пытаюсь вспомнить и сосчитать,  к примеру, разбросанные по всей Москве во всем своем разнообразии и живописности знакомые церкви. От Василия Блаженного до церкви Святого Духа  на окраине прежней послевоенной Москвы, в которой меня крестили. Или, имена всех писателей, которые приходили в голову. Но не всех подряд, а только определенного времени, или одной страны. Или совсем уж просто - вспомнить все знакомые булочные в Москве.

   В отчаянии от мысли так и провести всю ночь, загибая пальцы, без сна решил сменить тему. Сегодня стал считать все знакомые картины в Третьяковке, мысленно переходя  из зала в зал. Знакомые изображения, чередуясь, проявлялись в сознании, как переводные картинки. Эти усилия заставляли забыть волевое желание заснуть, и все глубже погружали сознание в мир грез, навеянные знакомыми живописными сюжетами.

   И вот уже я как бы остановился на грани между сном и явью. Причем, сюжеты  как будто кто-то нарочно выбирал и выстраивал в одну тематическую линию. Это была целая череда свадеб или что-то близкое по теме к ним. А удивительно было и то, что каждая картина уже не была плоскостным изображением. Нет, оно было трехмерным. Известные персонажи на них двигались и говорили. Объемное пространство так удивительно заполнялось запахами, движением и неясными разговорами, то есть так, как и бывает в реальном ощущении жизни. Ох, чего только не увидишь в сонном бреду.

   Но сначала был серый, невразумительный, без всякого движения туман. А потом он начал светлеть, становился все ярче, пока не стал ослепительно белым. А затем блистающее белизной облако стало суживаться и принимать очертания роскошного подвенечного платья, которое сияло во мраке тесной маленькой церквушки, как одежды Христа в момент Преображения. Непонятно было лишь то, почему весь теснившейся в церквушке народ, включая и  дряхлого священника, не падает ниц, как ученики Христовы на горе Табор перед божественным светом молодости и девственной непорочной красоты.

    Дрожащая рука священника с золотым колечком тянется к пальчику невесты. А ведь то, что делает этот дед в сверкающем золотом одеянии ничем иным, как богохульством и назвать нельзя. А он как бы по праву, данному ему от Бога, совершает это противное Богу святотатство. Ведь он обручает молодость, красоту, жизнь с увяданием, дряхлостью и самой смертью. Вряд ли боженька сверху с одобрением смотрит на это противоестественное всей природе человеческой деяние.

     Неужели и все, тесно стоящие позади люди, не понимают этого. Любое живое создание – это творение божье. И соединение в нем всего живого предназначено, прежде всего, чтобы жизнь не прекращалось. А это значит, что соединение по божественному промослу  должно происходить только в том случае, и для того только, чтобы исполнить первый закон всего сущего на земле – продлить жизнь.

    Невеста – еще совсем девочка-подросток – стоит вся подавленная тяжестью подневольного ритуального действия, в котором ей отведена главная роль. Зов юной плоти, еще насквозь пронизанный романтическими мечтами, грубо и безжалостно подавляется в этом Божьем доме.

Это трогательное юное создание, которое, кажется, только-только отложило в сторону свои любимые куклы и все игры в дочки-матери, уже по выходу из этого наполненного запахом ладана пространства, должна отныне проникаться суровым чувством конца всей поэзии ожидания счастья под бдительным холодным взором старца, которого только что ей нарекли в супруги.

  Я хорошо запомнил  эту картину с самого детства, с того времени, как наш третий класс впервые привели на экскурсию в знаменитый музей. Тогда я плохо понимал, кто и почему заставил эту всю в белом одеянии большую девочку с печальным лицом и глазами, из которых вот-вот польются слезы, лишенной сил до такой степени, что легкая свеча валится из ее рук, стоять рядом с этим противным стариканом, похожем на высохшую мумию.

    Его хилая грудь украшена  огромной звездой, усыпанной брильянтами. Я явственно слышал его скрипучий голос. Суровый дед едва слышно наставительным тоном, как школьницу, учит невесту, как ей подобает вести себя в этот момент. Мне было десять лет и я спрашивал себя, в чем же она провинилась, и чем так недоволен дед со звездой? И за что её сейчас непременно накажут? Не понимал. Но девочку мне было до слез жалко.

    Однажды, став старше, будучи уже подростком, я один  надолго остановился в  этом зале перед знакомой картиной. Я долго всматривался в лицо красивой девочки, по сути моей сверстницы. Печальное выражение ее лица только еще больше предавало ей пленительного очарования. И к стыду своему я чувствовал, как у меня в голове рождались совсем уж нехорошие, совсем уж постыдные, но и такие  понятные мысли.

     Я спрашивал себя, а как они оба поведут себя на неизбежном брачном ложе, благословение на которое они получают в это самое мгновение от другого лысого старикана с растрепанной бородой. Батюшка освящает то самое деяние, тот самый миг, когда «падут ревнивые одежды» и должно будет произойти то, что по библейскому выражению называется, как  «да прилепится жена к мужу дабы создать едину плоть».

   Кроме омерзения этот сановитый, вдруг лишенный звезды и всех прочих «ревнивых одежд» новоявленный пылкий Руслан с дряблыми старческими мышцами, в которых только и сохранилось что бесноватая, старческая, бессильная похоть, вызвать не может. Что может удержать  на этом самом ложе ее молодое уже требующее близости с крепким мужским началом тело при первом же прикосновении к этому одру! Что за пытку и нечеловеческую муку она должна будет при этом испытать! Не проще ли в омут головой!

    А где же главные виновники этого святотатства  – родители невесты. Ведь это они решили судьбу несчастного дитяти своего. С их благословения и в несомненной уверенности в своей родительской правоте устраивать жизнь самого близкого им существа она встала под венец рядом с похотливым стариканом, которому бес хорошо поддал в ребро.

     Я вспомнил роман "Анна Каренина.Терзали ли  маменьку этой девочки, к примеру,  сомнения княгини Щербацкой, озабоченной судьбой своей третьей дочери на выданье? Очаровательной Кити.  Европейски образованная дама никак не могла решить, по какому обычаю выдавать дочь замуж. По французскому или английскому. По французскому следует решать всё родителям и брать впоследствии всю ответственность на себя.

    Удивительные все же эти люди – французы. Все фрондерствуют и кричат у себя о какой-то свободе. А своих собственных детей лишают свободы в самом главном и святом для каждого живого существа в мире: в свободе выбора человека, к которому должно прилепиться на весь срок нашего земного существования.

    Они, родители, считают себя в полном праве лишить родное дитя самого большого счастья на земле, счастья любви и насильно усаживают его в железную клетку своего собственного понимания счастья в материальном мире. С искреннем желанием удержать его от романтически глупостей и всех последующих бед. А перед глазами княгини немым укором стоит пример Долли, старшей дочери, вышедшей замуж за беззаботного бонвивана и  любителя украденных «калачей». Как же быть? Дитя родное! Его счастье – это  покой и мир и в собственной душе.

   Но это же безнравственно и жестоко, думал я,  мешать движению сердца в самом сильном чувстве, которым нас Бог наградил. Вот даже и чопорные англичане в отличие от французов, так странно, следуют прямо противоположному правилу: давать совершенную свободу в этом вопросе девушке. И  дала княгиня Щербатская,  желая счастья  Кити, эту самую свободу любимой дочери, уверенная в том, что та делает блестящую партию. И что вышло? Едва только не толкнула её в объятья умного, богатого и знатного светского льва, для которого очаровывать юных девиц было не более чем приятным развлечением  в жизни.  И в этом он не находил ничего дурного, по словам автора. И скорее всего милая и неопытная Кити стала бы очередной жертвой утонченного эгоиста,  да только случай в лице Анны Карениной помешал.

    А несчастная Каренина. Разве она сама смогла удержаться от искушения отдаться всем своим существом чувству, которым одарил ее Бог лишь в зрелые годы. И не стояла ли и она когда-то вот так же, как и это трогательное и беззащитное создание на картине Пукирева рядом с человеком много старше ее, и которого сама же и назовет после долгих лет супружества «бездушной машиной».

    Но прошло время,  и природа в ожидании любви сильной и страстной взбунтовалась в Анне и стала требовать то, что она не дополучила в положенные ей по жизни сроки. И с такою силой, что презрела она неумолимые законы и оковы высшего света, пожертвовав этому чувству всем: положение в обществе, семью, мужа, даже собственного ребенка, а в итоге и самою жизнь. Не то же ли самое ждет и это беззащитное существо с заплаканными глазами и детской припухлостью на губах. Кто знает? Кто знает?