Сердцебиение

Привет, Мага!
В век компьютерных технологий я пишу тебе на бумаге и ничуть не жалею об этом. Мы не виделись с тобой добрую тысячу лет, и ты и не представляешь, как сильно я изменился. Хотя стоить признаться, что я с тобой и я без тебя - это два разных человека. Не хочу напускать тумана, поэтому опишу тебе вчерашнее воскресенье, и ты поймёшь всё сама.
Признаюсь, это не самое обычное моё воскресенье. Этот день вместил в себя футбольный матч и концерт любимой группы. Но я хочу рассказать именно об этом дне. Ты меня поймёшь: я не люблю рассказывать о плохом, так же как и ты. Может быть поэтому мы с тобой почти ничего друг другу не рассказываем?
Что ж, я рискну и первым сделаю этот странный шаг.
Итак, это было воскресенье. Оно было необычным, потому что начиналось как понедельник, вторник, среда, четверг и пятница. Правильно, это воскресенье начиналось с джазовой музыки моего будильника на мобильном телефоне. Сегодня не "пон-тире-пят", поэтому я вскакиваю как ужаленный и резво иду в ванную. Залезаю под горячий душ и даю сильный напор. От этого сердечко бьётся так, что когда закрываешь глаза, то кровь пульсирует в висках, а уши закладывает, как при взлёте самолёта.
Я вылезаю из ванны, выключаю воду и вытираюсь тёплым махровым полотенцем. С ушами уже полный порядок, голова прояснилась, но кровь ещё не может успокоиться. Обматываюсь полотенцем и босыми ногами иду на кухню. Неожиданно слышу, как надрывается мой мобильник. Вероятно, я опять не туда нажал, когда выключал будильник. Со мной такое часто бывает.
Я поворачиваюсь, уже было настроился идти в комнату и выключать его, как в голове мелькает приятная мысль: сегодня не рабочий день. Сегодня не будет давки в метро, боязни опоздать, чего-то забыть и прочих подобных неприятностей. Мобильник в воскресенье, если хорошо подумать, почти ненужная вещь. Я, скорее всего, им бы даже и не воспользовался бы, если бы у меня был нормальный круглый с двумя крышечками наверху будильник.
Почему у меня нет такого будильника?
Я щёлкаю кнопкой электрического чайника, смотрю, как по сковородке растекается блин подсолнечного масла и улыбаюсь, когда слышу очередной крик своего мобильника.
Если бы мой мобильник был человеком, то уже сорвал бы голос.
Я улыбаюсь.
Если бы он был сильным человеком, то дал бы мне в морду.
Я всё равно улыбаюсь.
Хорошо, когда мобильник это всего лишь мобильник.
Я наливаю кофе, перекладываю со сковородки на тарелку яичницу с ветчиной, мажу горбушку белого хлеба сливочным маслом. И смотрю в пустое окно. Вижу как быстро бегут дымчатые облака. Меня это почему-то огорчает, хотя я никак не могу понять, почему именно.
Знаешь, когда я проснулся рядом с тобой на песке, мне жутко хотелось есть. Живот скручивало и сдавливало виски. Ты лежала рядом, свернувшись клубочком, как котёнок. Ветер с моря слегка касался твоих распущенных волос и улетал в небеса. Я, опираясь руками в золотую крошку песка, смотрел, как ты спишь. Вокруг меня было столько всего: море, песок, алое солнце, небеса из плывущих перистых облаков, наверное, ещё что-то интересное и восхитительное, а я ничего не хотел замечать. У меня были спящая ты и голод.
В самое насыщенное московское воскресенье у меня нет ни утреннего голода, ни тебя, да и облака от меня убегают. Да, голода с утра я не чувствую, это нормально. Здесь очень многие не чувствуют его по утрам. Это нормально. Знаю, ты сейчас думаешь: "Вот чокнутые!" - и вертишь пальцем у виска.
Тем не менее, я ем. Не удивляйся и сейчас. Здесь так принято: есть не хочешь, но если положено, то ешь. Вот была бы ты рядом, я бы не ел. А так смотрю на убегающие облака и ем. Потом я пью кофе и улыбаюсь только сейчас выглянувшему, бледному солнцу. Поверь, оно здесь совсем другое, чем с тобой. Помнишь, мы не могли смотреть на солнце после полудня? Так вот, в Москве можно смотреть на солнце в любое время, пока оно висит между домами. Да, ты мне возразишь, что с тобой мы были летом, а сейчас в Москве осень, и будешь права. Но поверь, солнце, которое висит между домами, отличается от солнца, которое стоит в центре синего, иногда облачного неба. Даже если я не могу объяснить эту разницу.
Ну да Бог с ним, вернёмся к моему завтраку. От него к тому времени останется лишь грязная посуда, которую я ставлю в раковину. Да, знаю, засохнет. Но сейчас мыть не буду. У меня на это две причины. Во-первых, мне лень. Во-вторых, я не так давно купил и установил посудомоечную машину. Отличная штука! Ну не заводить же её ради одной тарелки и вилки? Да к тому же, если у меня в доме есть такое чудо техники, а я буду мыть посуду собственноручно, то зачем покупал, спрашивается? Хотя, если честно, у меня на кухне полным-полно странных вещей, которыми я не пользуюсь. Вот, например, давилка чеснока. Иногда я съедаю зубчик с супом или борщом, но не давлю его в тарелку. Или соковыжималка. Я покупаю сок в магазине, наверняка в холодильнике стоит упаковка-другая...
Ладно, иду собираться.
Перед футбольным матчем я встречусь со своими друзьями в Маке. Мак - это кафе. У него есть большой минус: там не продают алкоголь и внутри нельзя курить. Да, я не курю без алкоголя, но всё равно отмечаю оба эти фактора. Помнишь то кафе на берегу моря, где мы познакомились? Я помню ещё и вино, которое мы купили, когда уходили посидеть у самой воды. После первой бутылки ты ещё начала утверждать, что выпила больше, чем я. Если бы у нас был бокал, я бы легко доказал обратное, хотя бы на следующих двух бутылках, но... Впрочем, дальше ты точно ничего не помнишь.
Если бы мы познакомились в Маке, то точно не напились бы.
Видишь, какой огромный минус, что в кафе не продают спиртное и сигареты.
Итак, сухой закон работает, и, чтобы иметь возможность дымить курящим, мы располагаемся за столиком на улице. Погодка, мягко говоря, мерзкая до жути. Рядом со мной сидит блондин Антон с сигаретой, аккуратно зажатой двумя пальцами, и бумажным стаканчиком какого-то кофе, который он периодически отпивает. Этого человека можно охарактеризовать одним словом - интеллектуал. Причём это говорит о его и слабых и сильных сторонах. Например, он никогда не держал ничего тяжелее компьютерной мышки, но удивить его стихотворными строчками из Маяковского - его любимого поэта - практически невозможно.
Напротив нас сидит Димыч. Человек феноменального таланта: он никогда и ни к чему не готовится, но всегда и ко всему готов. Учиться с ним в одной группе - сплошное удовольствие. Он знает столько людей, которые знают всё, что всегда найдёт, где списать или что-то узнать. Сегодня Димыч курит и хитро на меня щурится.
- Ты чего? - спрашиваю я Димыча.
- Ты сегодня брился? - спрашивает он.
- Нет, - неуверенно отвечаю я и, проверяя сам себя, провожу ладонью по подбородку.
- Зря, - говорит он, выпускает дым и довольно серьёзно отстраняется назад.
- Почему? - из-за его манёвра и налетевшего ветра мне приходится почти кричать.
- Василиса! - улыбаясь, говорит он.
- Что? - не понимаю я.
- Василиса, - повторяет он и глазами призывает меня обернуться. Я оборачиваюсь.
Красно-зелёной яхтой, сверкая белозубой улыбкой, на нас двигалась Василиса.
Её главная отличительная черта - это имя. Такого больше нет ни у кого. Ну, или мне больше такого слышать не приходилось. Во всём остальном эта девушка обыкновенная красавица.
- Привет! - говорит она и обменивается со всеми нами поцелуями в щёчку. Димка предлагает ей сигарету, Антон даёт прикурить.
- Если будет ещё чашка кофе, то я почувствую себя как в раю, - говорит Василиса. За кофе отправляюсь я.
В застеклённом зале тепло, светло, нет ветра, и около стен растут разные растения. Мне это очень понравилось. Я даже присмотрел уютный угловой столик, пока стоял в очереди за кофе. Есть неписаное правило, которого я всегда придерживаюсь. Ты видела это правило в действии, когда сказала мне, что хочешь вина.
- Ой, пирожок очень кстати! - улыбается мне Василиса, когда я ставлю перед ней поднос с кофе и пирожком.
- А с чем пирожок?
- Абрикосовый, - отвечаю я.
- И ты веришь, что там абрикосы? - спрашивает Димыч.
- А разве нет? - спрашиваю я.
- А к кофе всё равно приятно, - говорит Василиса.
- Дело не в том, есть там абрикосы или нет - неожиданно говорит Антон со вздохом. - Дело в том, что Василиса ничего к кофе не просила.
- Ты это о чём? - перебил его Димыч.
- О том, как надо ходить за кофе для девушки.
Антон и Димыч пересеклись взглядами. Если бы их взгляды могли стать шпагами, мы увидели бы жестокий поединок, а так Василиса со смехом вмешалась в их дуэль:
- Вас бы в КВН обоих!
Димыч улыбнулся ей и, закинув ногу на ногу, стал смотреть в хмурое небо. Антон зашелестел страницами газеты.
- А давайте сядем внутри, - предложил я. - Там гораздо теплее!
- Да, погода ветреная и неприятная, - согласилась Василиса. - Но курить там нельзя...
- Да, - сказал Димыч.
- В общем-то, да - согласился с Димычем Антон.
- А не судьба выходить курить? - спросил я.
- Бегать туда-сюда как-то несерьёзно, - сказал Антон, сражаясь с очередным порывом ветра за газету.
- Да, - сказал Димыч.
- А я ещё кофе не допила, - как-то жалобно посмотрела на меня Василиса.
- Я, значит, в меньшинстве? - спросил я.
- У нас в стране демократия, - из-за полосатых страниц ответил Антон.
Холодный пронизывающий ветер с визгами и улюлюканьем в небесах гнал серые облака, камнем падал вниз и свистел по асфальтированным дорожкам, между высокими серыми, красными и белыми домами. Он мучил редкие деревья и кусты, заставлял прятаться по углам бродячих псов, гнал в шею незадачливых прохожих. Это совсем не тот ветер, который прилетает с моря. Поэтому я уделяю ему столько внимания. Знаю, что тебе неплохо бы объяснить и слово "демократия", но, боюсь, на Земле нет человека, который бы мог исчерпывающе объяснить, что это такое. Поэтому извини, я объясню, как сумею.
Вообще, демократией называют "власть народа". Народ, понятное дело, никакой власти не получает, но проводят постоянные голосования, где народ постоянно что-нибудь или кого-нибудь выбирает. Вот сейчас, например, выяснили, что из четырёх человек трое хотят остаться сидеть на улице. Значит, на улице остаются все. То есть и я, хоть я и против.
Ты только никому не объясняй демократию так, как я объяснил тебе. Это всё неправильно, но я по-другому не умею. Когда сам пойму, что это за штука, обязательно объясню тебе правильно.
А сейчас я кашляю.
Василиса кутается в шарф.
Димыч дыханием согревает пальцы рук.
Антон с трудом удерживает страницу, поджав губы, в момент сворачивает всю газету и говорит:
- Вообще-то лучше уйти внутрь!
Демократия меняется, и мы переходим в полупустой зал Мака.
Димыч ушёл за кофе, Антон оставил газету и ушёл приводить себя в порядок. Я и Василиса остались вдвоём.
- Кто учил тебя так красиво ухаживать за девушками? - спросила она.
- Чего? - не понял я.
Она повертела в руках пирожок, который даже не надкусила.
- Не знаю, - пожал я плечами.
- Это уже на автомате? - спросила она.
- Нет никакого автомата, - нахмурился я.
Василиса, видимо, поняла, что разговоры на эту тему меня не интересуют, и захрустела пирожком.
- О чём говорим? - пришёл Димыч.
Василиса и я переглянулись.
- О тебе беседуем, - зачем-то сказала она.
- Ого! И как я вам?
- Так себе, - сказал я.
Василиса отвернулась в окно.
- А с кем сравнивали?
Пришёл Антон.
- С Антоном, - жуя сказала Василиса.
- Чего со мной? - спросил Антон.
- Почему? - спросил Димыч.
- Вас обоих не было вот мы про вас и говорили, - пожал я плечами. Я смотрел на Василису, но она медленно жевала пирожок и смотрела в окно.
- Ветер, ветер! Ты могуч, ты гоняешь стаи туч... - почти пропела Василиса.
Мы все стали смотреть в окно.
Я, пожалуй, тебе кое-что объясню. А то, читая эти строчки, ты сочтёшь нас психами. Ветер, конечно, нельзя увидеть. Если, например, находиться в доме с видом на морской берег, то стоя у окна, тяжело сказать, есть за окном ветер или нет. Это бурю или шторм видно. А ветер - это ведь движение воздуха. Его только почувствовать можно. Вот стоишь на берегу, а он треплет рубашку, которая застёгнута не на все пуговицы, или, в твоём случае, волосы на лицо постоянно набрасывает, или, если сильный, в ушах свистит. Тогда его чувствуешь, но всё равно не видишь. Но в большом городе всё по-другому. Здесь ветер выметает всю пыль, мелкий, спрятавшийся по разным щелям мусор, пустые пакеты, какую-то бумагу (откуда только взялась?). Всё это летает на всех уровнях, застревает, пока не подхватит другой ветер и не понесёт в каком-нибудь другом направлении.
Так что ветер мы видим.
- Ветер, ветер! На всём белом свете... - говорит Антон.
- Устроили литературный салон? - поинтересовался Димыч. - Я вступаю в ваши ряды: Вьюга в подворотне поёт мне отходную, и я вою с нею...
- Это не стихи, - возражаю я.
- Это не про ветер, - возражает Антон.
Василиса молчит.
- А к погоде подходит, - оправдывается Димыч.
- Давайте пойдём обратно на улицу - говорит Василиса. - Вон 813-ый, на нём Сашка с Олей должны уже приехать...
Мы собираемся и покидаем светлое и уютное кафе.
Наверное, мы выглядим как клоуны. В стылую ветреную погоду, когда все ходят в чём-нибудь сером или чёрном (в общем мы тоже в сером и чёрном) на нас повязаны красно-белые и красно-зелёные шарфы.
Я прячу руки в карманы и утыкаюсь носом в вязаный красно-белый материал. Грязно-жёлтый автобус застыл на светофоре, и мы все ждём, когда он подъедет к остановке и выпустит пассажиров. Справа от меня Антон разворачивает газету.
- Тоха, как ты можешь читать в такую погоду? - возмущается Димыч.
- Молча, - говорит Антон. Почти сразу же он отвлекается от газеты, улыбается Димычу и добавляет:
- И с удовольствием!
Автобус выпустил пассажиров и по красно-бело-зелёным цветам мы узнаём, что Сашка и Оля приехали.
Сашка и Оля - муж и жена. Они начали встречаться на первом курсе, а на третьем устроили красивую торжественную церемонию бракосочетания. Это событие отмечали необычайно широко. Это связано с тем, что у каждого из них огромное количество всяких родственников, а свадьбу они хотели маленькую и скромненькую. В итоге на свадьбе появилось всего около сотни гостей. Дабы не обидеть всех остальных, они за месяц объехали всех страждущих их поздравить. После такого медового гастрольного тура они вернулись в Москву. Мы, ожидая продолжения праздника с ними, всё это время праздновали, так сказать, заочно. Очень, помнится, обрадовались, когда они появились, кажется, ближе к августу. Попраздновав с ними ещё недельку, я уехал в Крым, где и встретил тебя. Если помнишь, я тебе говорил, что отдыхал от больших праздников. Вот. Все эти праздники была их свадьба.
С моей точки зрения, такая свадьба пострашнее татаро-монгольского нашествия, но Сашка и Оля точно созданы друг для друга, раз смогли это пережить.
- Привет!
- Здорово!
- Как жизнь, семейные вы наши?
Пожав друг другу руки и перецеловавшись, мы идём ко входу в метро.
- А мы на какую трибуну билеты взяли? - спрашивает Сашка. - На нашу или на вражескую?
- А кто, кстати, их брал? - спрашивает Василиса.
- Я их вообще в глаза не видел, - улыбается Димыч.
Антон смотрит на меня. Я расстёгиваю куртку всего на одну пуговицу, чтобы залезть во внутренний карман, достаю паспорт, и уже оттуда появляются красно-белые бланки пропусков на трибуны.
- С-2, - торжественно произношу я, поднимая руку с билетами над головой. Вокруг раздаётся одобрительный визг и аплодисменты.
Словно по команде, из жилого массива на нас выходит небольшое колючее красно-зелёное стадо. Оно небольшим кружком катится в нашу сторону, и, вне всяких сомнений, обязательно пересечёт нам дорогу. Прохожие, не дожидаясь встречи с этой ватагой, довольно стремительно находят обходные пути. Их можно понять: с бутылками пива, с сигаретами в зубах, раскрасневшиеся, с мутными чёрными глазами они выглядят как минимум неблагонадёжно. Будь я один, тоже бы свернул с дороги. Но я с друзьями, и пусть нас значительно меньше, я утыкаюсь носом в красно-белый шарф и дыханием грею нос. Ничего страшного, сейчас обменяемся парочкой колких фраз и поедем на стадион.
- Эй, мясные! - несётся нам.
Ты вряд ли знаешь, что болельщиков "Спартака" называют "мясо". Не знаю почему, но как говорят учёные, если их просят объяснить какую-то закономерность, а они не могут, "так исторически сложилось". Вот сейчас и я хочу прибегнуть к этому способу: так исторически сложилось.
- Самый лучший коллектив - это наш "Локомотив", - голосят нам. И тут они замечают, что девушки в нашей компании идут в красно-зелёных цветах.
- Вы что ж с мясными ходите? - надрывается один из них.
- Мы не фанаты, - улыбается Василиса.
- Ясное дело! Видим, что шлюхи! - гогочет кто-то хриплым голосом.
- Это кто такой остроумный? - заводится Димыч.
Со стороны остроумных в нашу сторону делает несколько шагов длинный и кривой, как кочерга, парень.
- Ну я, - говорит он. - И что?
Все и вся замирает. Прохожие поворачивают на нас головы. Из-за спины кочерги скалятся трое шакалов. Остальные щурят глаза, прикидывая, с кем лучше сцепиться.
Оставлю пока всех в этом затишье перед бурей и расскажу немного о себе и своих друзьях.
Самый слабый из нас - это Антон. Я даже не знаю, дрался ли он когда-нибудь. Даже если и приходилось участвовать в драке, вряд ли от него можно много ожидать.
Дальше следует Оля. Оля неплохо играет в волейбол, настырная да и своего мужа абсолютно точно не бросит. Не знаю, приходилось ли ей драться, но на испуг её не возьмёшь, это я знаю точно.
Посильнее её Василиса. Эта точно будет драться. Ей не привыкать. Со второго курса её почти отчислили за "драку с охранником университета". Драки на самом деле никакой не было. Выпившая Василиса решила зайти в университет с целью посещения дамской комнаты, а охранник решил её не пустить. Не знаю почему. Может быть, заметил, что она не в лучшем виде... Не буду утверждать, свечку, что называется, не держал. В общем, она его прошла. Так что за себя постоять может, это точно.
Теперь Димыч. Этот дрался и много раз. По правде сказать, я ни разу не слышал и не видел, чтобы он хоть кого-нибудь побил. А вот на нём частенько оставались следы битв. Так что тут можно смело утверждать: будет драться и проиграет.
Дальше по идее иду я. Про себя ничего говорить не буду, это нескромно.
Ну, и самый сильный из нас - Сашка. Альпинист, любитель всего экстремального и большой поклонник бокса. Своими глазами видел, как он ломал кирпичи. Против него у этих молокососов нет ни единого шанса. Это если один на один.
А вот наша компания на эту свору...
Сейчас, когда я вспоминаю это затишье, я представляю в нашей компании и тебя. Понятия не имею, умеешь ли ты драться. Но раз ты можешь выпить вина столько, что на следующий день помнишь моё имя и не боялась это признать, то, думаю, и драться ты не боишься. Было бы здорово стоять плечом к плечу с тобой перед ними, ухмыляющимися и злыми. Такие моменты сближают не хуже совместной пьянки.
- А вы уже билеты поменяли? - спросил Антон, когда самые неторопливые уже сжали кулаки.
- Зачем? - спросил кочерга.
Антон протянул ему газету:
- Здесь пишут, что фанатский сектор "локо" разместят в "лужах" на определённых секторах, а не на тех местах, куда продали билеты.
Антон развернул газету к себе и прочитал:
- Из соображений безопасности московская милиция потребовала пересадить болельщиков футбольного клуба "Локомотив" с ранее забронированных верхних секторов трибуны Д в сектора нижнего яруса. В связи с чем организаторы матча приносят свои извинения и просят болельщиков "локо", купивших билет на указанные места, прибыть за два часа до начала матча.
Антон развернул страницу, где только что скользил глазами в сторону кочерги и шакалов. Он ткнул в часы у себя на руке:
- По моим подсчётам, вы опаздываете!
Как я жалею, что ты не видела их лиц! Как же их перекосило! Как они ломанулись в метро!
Антон свернул газету.
- Идём! - сказал он.
Мы дружно не спеша двинулись к метро, наблюдая, как сверкают пятки красно-зелёной своры.
- А почему болельщиков "Локо" решили пересадить? - спросила Оля, которая шла в красно-зелёном шарфе.
- Кто решил пересадить? - спросил Антон.
- А они быстро бегают...
- Ну ты только что прочитал, что их пересаживают.
- Я?!
- Ну да! Вон, газета в руках...
Василиса уже всё поняла и хохотала, обхватив Антона за узкие плечи.
- Стадо баранов, - презрительно хмыкнул Антон. - Хотя, соглашусь, дерутся, рогами, но побеждают-то головой!
Сашка добродушно потрепал Антона по волосам. Димыч улыбался во весь рот. Мы спустились в метро. Я не буду рассказывать, что такое метро и перейду сразу к тому, что творилось при подходе к стадиону.
Пора открыть тебе тайну. Футбольный матч начинается не со свистком судьи. И не когда ты садишься на своё место. И даже не тогда, когда проходишь сквозь железные крутящиеся турникеты.
Футбольный матч начинается с ожидания.
Сначала я просто открываю газету и вижу: в воскресенье будут играть "Спартак" и "Локомотив". Говорю об этом друзьям и предлагаю:
- Давайте сходим?
- Если ты поедешь за билетами, - невозмутимо говорит мне Антон.
Я соглашаюсь.
Перед тем как ехать я звоню Антону и уточняю:
- Сколько билетов брать?
- Шесть, - говорит он после минутной паузы.
- Это со мной? - уточняю я.
- Нет, это с Александром Сергеевичем, - слышу в ответ.
Я улыбаюсь. Пушкин, как известно, это наше всё.
Потом я сажусь в метро и еду порядка часа с пересадкой на Боровицкой до касс стадиона. Там жутко. Пустынно, но так и тянет обернуться, потому что кажется, что тебе в спину кто-то смотрит. Витиеватые аллеи как будто созданы для этой готической, почти кладбищенской красоты. У самых окошечек стоят очень большие люди. Они большие, потому что очень высокие и очень широкие. Лица у них такие, что даже до готической или кладбищенской красоты им далеко. На меня пристально смотрят. Я плюю под ноги, чуть в сторону, и, улыбаясь, почти выкрикиваю:
- Спартак - чемпион!
Здесь эта фраза такая же волшебная, как "мы с тобой одной крови" в джунглях. Самые страшные крокодилы улыбаются и довольно щёлкают челюстями.
Купив билеты и вернувшись в метро, я не мог удержаться и прямо на платформе любовался на скользкий сверкающий красно-белый билет.
Матч уже начался.
Пока футболисты маялись на тренировках, тренеры ломали головы, рабочие ухаживали за газоном, милиция отрабатывала методы борьбы с хулиганами, болельщики покупали билеты. Матч уже начался. События кипели вокруг, хотя никто ещё не забил гол, не отдал ни одной передачи. У этого матча тысячи и тысячи участников. А может и миллион. А может и не один миллион.
Матч уже начался.
Билеты лежали у меня в паспорте, паспорт во внутреннем кармане куртки, поближе к сердцу. Не понять тем, кто равнодушен к футболу. Это надо чувствовать. Как будто всё живёт вокруг тебя в совсем другом ритме. Что-то стучит вокруг, и ты этот стук чувствуешь. Как тебе объяснить? Как будто надвигается шторм, а ты босая стоишь на берегу, и волны подкатывают к твоим ногам. Ты была на берегу, когда надвигался шторм? Помню, была. Ты рассказывала. Ты возразишь, что я никогда не был на берегу перед штормом и будешь права. Я на самом деле никогда не был на берегу перед штормом. Я много потерял?
В любой литературной энциклопедии сказано что-то вроде: "сравнение - это литературный приём, когда что-то абстрактное описывается как нечто конкретное". Вот, например, предложение из моего любимого Хемингуэя: "Парус был весь в заплатах из мешковины и, свёрнутый, напоминал знамя наголову разбитого полка". Ты видела когда-нибудь знамя наголову разбитого полка (я почти вижу, как ты отрицательно качаешь головой и улыбаешься)? А вот парус в заплатах из мешковины видела. И мне показывала (я хоть и пьяный был, но помню). А вот до встречи с тобой я не видел таких парусов. А знамён наголову разбитых полков до сих пор не видел. И эту книгу читают миллионы людей, которые не видели ни того, ни другого.
Но они чувствуют, что хотел сказать Хемингуэй...
К чему это я?
Я пишу всё это и постоянно спрашиваю себя: "Понимаешь ли ты меня? Чувствуешь ли то, что я хочу тебе рассказать?"
Из тоннеля вылетает визжащий и громыхающий поезд. РЖД - спонсор нашего соперника. Я захожу в вагон, упираюсь спиной в закрытую дверь и заглядываюсь на блондинку, которая стоит ко мне спиной и слушает плеер. У неё очень красивые пышные волосы, рассыпающиеся кольцами по тонкой шее и спине. На очередной станции она двигается сквозь толпу на выход, а мне в глаза бросаются её серёжки: красные ромбики, как герб "Спартака".
Матч уже начался.
Я думаю перекусить, поэтому выхожу на какой-то станции и краем глаза замечаю какого-то паренька в другом конце зала в спортивной куртке "Локомотива".  В кафе вижу какого-то толстяка с часами "Спартака", слышу, как за соседним столиком парень по телефону просит друга купить билет и ему.
Матч уже начался!
Его дух был повсюду, все вокруг так или иначе оказывались причастны к нему, и, оказавшись на стадионе, я и мои друзья волновались так, как будто сейчас выйдут на поле вместо Титова или Лоськова.
Мы видели разминку футболистов.
- Поляков разминается, а Якупович мячики ему подаёт! Неужели Муслин всё-таки понял, кого надо поставить в ворота? - радуется Оля, когда её любимцу удаётся отличный сейв.
- Павлюченко что-то совсем лениво себя ведёт, - шепчет мне на ухо Антон.
- Это не является тайной, - говорю я. - Об этом можно говорить громко.
- Да уж! - треплет меня по волосам Василиса. - Зато у нас есть Самедов! Вон как носится!
Самедов на самом деле отрабатывал какие-то спурты на дальнем от нас участке поля, и выглядело это довольно устрашающе.
- Ничего! - улыбнулся я. - У нас есть Титов!
Капитан стоял в центре поля, держа под правой ногой мяч и разговаривая с кем-то из тренеров.
- Вы ему пенсию платите или зарплату? - подключилась Оля.
- Призовые ему платим за победы. А он их добыл достаточно!
Я обратил внимание на трибуны вокруг. Стадион заполнялся как чашка, в которую наливают чай. Обернувшись наверх, я увидел блондинку со спартаковскими серёжками. "Неужели правда не случайное совпадение?" На девушке красовался точно такой же красно-белый шарф, какой был и на мне.
- А вы правда Ковалевски хотите заменить? - спросила Оля.
- Нет, - сказал Антон.
- Если найдём кого посильнее - заменим, - сказал Димыч.
- Пока пусть играет, потом заменим, - сказал я.
- А вам надо форварда а не Траоре, - заметил Сашка.
- Да, надо, - согласилась его супруга. - Мы ищем.
Представляю, как ты с недоумением читаешь этот разговор. Да, студенты, пришедшие на футбол, у которым первый раз повезло попасть на трибуну С, вовсю обсуждают покупки и продажи многомиллионных футболистов так, как будто от них что-то зависит. Это нормально. Да, этот бред совершенно нормален. Помнишь, я тебе говорил: "матч уже начался"? Так вот, он действительно уже начался, а этот разговор лишнее тому подтверждение. Когда одеваешься в клубные цвета, покупаешь билет, обсуждаешь предстоящее действо, то ты уже и футболист, и тренер, и президент клуба, и кто угодно, только не студент пятого курса московского ВУЗа.
И вот разминка заканчивается, футболисты и тренеры уходят в раздевалки, и на зелёном дне чаши Лужников становится пусто. Двадцать тысяч человек замирают, кутаются от холода и греют пальцы рук.
- Смотрите! - кричит Димыч, указывая пальцем на трибуну болельщиков "Локомотива", - наши старые знакомые!
- Где?
- Там, слева! Смотрите лучше!
- Да где они?
Димыч вовсю махал руками.
- Да, вижу! - закричала Оля.
Вместе с Димычем она стала нам помогать увидеть олухов, которых ловко обманул Антон.
- Вижу! - закричала Василиса.
Она обняла меня за шею, прислонилась своей щекой к моей щеке и сказала:
- Следи за моей рукой! - потребовала она.
Её щека была холодной, мягкой и вся Василиса пахла шоколадом с орехами. Видимо, я выдал себя, потому что девушка отстранилась, убрала руку и, неловко улыбнувшись, тихо сказала:
- Извини...
- Я увидел, спасибо! - сказал я.
Кочерга с прихвостнями мёрз на самом углу фанатского сектора, поэтому мы его и заметили.
Это здорово!
И тут в едином порыве выдохнули своими криками "Спартак" фанатская трибуна. Зазвучал диктор, объявляющий составы играющих сегодня команд. Первыми шли "Локомотив". Поэтому пришлось выслушивать комментарии девчонок:
- Уф! Якуповича в воротах нет!
- Да, спасибо Муслину!
- Ой, Диниярчика выпустил!
- Вадика нету, жалко...
- На кой нужен этот Кингстон?
- Скажи спасибо, что Зуаги остался в запасе!
После всего этого настала наша очередь:
- Штранцль вышел...
- Это напрягает, согласен!
- Быстров на месте!
- Где Павленко?
- Что с Боярой?
- Та-ак! Моцарт должен закрыть центр поля!
Под гимн Москвы команды появляются на поле. Они вытягиваются в цепочку спиной к нам. Нехитрая процедура выяснения кто на какой половине поля и кто в каком тайме начинает прошла под громовые раскаты фанатских трибун. Воздух гудел с двух сторон, плавился на холодном бледном солнце. Казалось, сейчас где-нибудь громыхнёт взрыв, но Титов с Лоськовым преспокойно стояли в центральном круге, а, если верить большим экранам на трибунах за воротами, то даже улыбались.
- Ну, понеслась!
Белый мяч заметался по зелёному газону между игроками "Спартака" и "Локомотива".
- Давай, страус, пошёл!
- Куда отдаёшь?
- Беги, беги!
- Глаза разуй, урод!
- А бить кто будет?!
- Давай, родной, не подведи!
Мяч свистит мимо штанги ворот и со всех сторон раздаётся стадионосотрясающее "оооуу". И снова:
- Беги, беги!
- А бить кто будет?!
- Глаза разуй, урод!
- Давай, родной, ты можешь...
Проклятия и благословения - неотъемлемая часть футбола. Причём, проклинают и тех и других, и тут не важно за кого ты болеешь. Например:
- Спасибо, Быстров! Штоб ты всегда так играл, - подпрыгивает Оля.
- Придурок, у тебя ноги откуда растут? - ругается Сашка.
Быстров - игрок "Спартака". Сашка проклинает его за то, что тот не попал в ворота. А за это его жена посылает футболисту благодарности. Если у них будет ребёнок, то ему лучше болеть за ЦСКА или "Динамо". Иначе родители будут чаще ссориться. Хотя нет, за ЦСКА, пожалуй, не стоит: и Оля и Сашка ненавидят ЦСКА. Тогда в семье скандалов будет много. Хотя, если подумать, то "Динамо" тоже не вариант... Их будущему ребёнку лучше заняться каким-нибудь искусством и ничего не знать о футболе. Тогда в этой семье будет полная гармония и красота!
- Ха! - вырывается у Оли. У неё на лице расплывается улыбка. Мне на плечо падает рука Василисы:
- Бывает! Он же нападающий!
Рядом со мной бледнеет Димыч, обхвативший голову.
В наших воротах лежит мяч.
Ковалевски медленно поворачивает голову, словно боится на него смотреть. Титов сплёвывает на поле и сморит куда-то вверх над нашей трибуной. Павлюченко, опустив голову, идёт к центральному кругу.
Мяч всё ещё лежит в наших воротах.
Громыхает над полем голос диктора:
- Мяч в свои ворота забил Роман Павлюченко!
Визжат от восторга Оля и Василиса. Столбами стоим мы. Я вижу, как прыгает от восторга гостевая трибуна. Немая сцена.
Если изобразить это с помощью слов, то получится вот так:

Павлюченко: Бляаааа!..
Ковалевски: Что это было?
Титов: Вот урод!
Остальные спартаковцы: Хорош трепаться, будем играть дальше...

Тогда в лужах была такая же немая сцена. Павлюченко в роли Городничего, Ковалевски - Почмейстер, а бедный Титов - Николай 1, которому досталось больше остальных.
Ей Богу, весь мир театр и люди в нём актёры.
Если ты не поняла, что это такое было, не обижайся и читай дальше.
Оля с Василисой ещё раз взвыли от восторга через несколько минут, но напрасно: мяч после удара Самедова в ворота всё-таки не попал. А через несколько минут орали, рычали и душили друг друга в объятиях уже мы. Быстров сравнял счёт!
В перерыве матча остываешь и чувствуешь холод. Вместе с толпой пробираешься за пластиковым стаканчиком горячего чая. Я толкаюсь и орудую локтями сразу за двумя стаканчиками горячего чая. Василиса о чём-то шепчется с Олей и улыбается. Холод совершенно заморозил красавицу Василису: у неё неестественно ярко сверкают глаза и посинели губы. Я протягиваю ей чай, который пышет паром, как паровоз.
- А как ты так быстро? - удивляется Оля. Есть отчего удивляться, ведь я обогнал Димыча, непревзойденного мастера доставать чего-нибудь в кратчайшие сроки.
- Не знаю, - оправдываюсь я. - Наверное, мне сегодня везёт!
И в тот день мне на самом деле везло, но об этом потом.
Игра возобновилась в тот момент, когда Антон вернулся с пустыми руками.
- Ты чего?
- Представляете, у них вода кончилась…
- Как кончилась?
- Совсем?
- И толпа народа осталась без чая?
Василиса с улыбкой протянула стаканчик Антону:
- Бедненький! И ты ничего не успел придумать?
Все рассмеялись, наблюдая, как Антон кивнул Василисе, заключил стаканчик ладошками в объятия и сделал пару глотков.
- Почему у нас в стране постоянный бардак? – спросил Антон.
- Ну-ну-ну! – шутливо изображал возмущение Димыч. – Не досталось чая Антону Александровичу Кузнецову? Какой бардак! Мы будем жаловаться! Давай на них в суд подадим?
Антон хмыкнул.
Диктор загромыхал, объявляя замену по стадиону.
- Вот дебил-то… - сокрушалась Оля. Василиса поджала губы. Антон протянул ладонь Димычу и тот звонко хлопнул по ней.
- А вот теперь поиграем!
Я довольно потирал замёрзшие руки:
- Да, теперь поиграем!
Василиса обиженно стукнула Антона в плечо:
- Чай отдай!
Мы заулыбались.
- Ради такого события и чая не жалко! – улыбался Антон. – А если ещё и Якуповича в ворота вернёте, то я и куртку готов отдать!
Именно так все встретили выход на поле футболиста, у которого на спине было написано «Зуаги». Мы, конечно, не тренеры, не провидцы и не боги, но это была явная ошибка тренерского штаба «Локомотива». Но они об этом тогда ещё не знали.
Они поняли это минут за пятнадцать до конца игры, когда Титов положил второй спартаковский мяч в ворота Полякова. Вратаря винить было не в чем, а капитан «Спартака» бежал к фанатской трибуне, демонстрируя капитанскую повязку.
Оля почти без размаха ударила ногой по пластиковому креслу прыгающего от радости Антона. Тот обернулся, не скрывая свою улыбку:
- Что? Завидно?
С такой же улыбкой Сашка привлёк к себе свою благоверную, чтобы она не натворила бед неописуемых. Василиса повернулась ко мне:
- Можно я тебя в плечо ударю?
Рядом угорал от смеха Димыч.
- Ну, бей!
Василиса тщетно ткнула меня своим кулачком.
- Сильнее! – потребовал Сашка. – Посмотри на него! Он же улыбается!
Василиса ударила меня ещё и ещё. Вокруг все смеялись. Василиса опустилась на своё место и стала качать головой. Я опустился рядом.
- Стало легче?
- Нет.
- Можешь ещё ударить!
- Спасибо, чуть попозже.
- Ну ладно. Можешь ударить чуть попозже…
Я улыбаюсь.
Игра продолжается, а я никак не могу освободиться от сладости василисиных ударов. Вот так бывает: пришёл смотреть футбол, а наслаждаюсь досадой хорошей подруги.
Это плохо?
Да. Несомненно - да.
Я, конечно, не злорадствую, нет, но не могу не признать: наслаждаюсь. Да, победа любимого клуба и так доставляет радость, но вид обиженной и расстроенной подруги, которая болеет за соперников, прямо-таки заставляет упиваться победой. Это искренне, от всего сердца.
Это плохо?
Да.
Но это искренне.
Я улыбаюсь.
Василиса сидит рядом, сжавшись в комочек, Димыч, пышущий счастьем и раскрасневшийся, прыгает с другой стороны, светится, как новогодняя гирлянда, что-то орёт. Улыбается во весь рот Антон. Замороженные влажные глаза блестят по-страшному. Он резко обхватывает меня и Димыча, и мы резво скачем и горланим уже не помню что. Да это и не важно: "Спартак" идёт вперёд...
Не могу не оглянуться на Василису. До её поджатых вишнёвых губ по бархатной розовой щеке течёт капелька хрусталя. На таком холоде она почти становится льдом. Этот чистейший хрусталь с самого дна души режет мне сердце. Жутко. Холодно. Победно.
Согласись, в жизни всегда соседствуют печаль и радость. Вот и сейчас я радостно прыгаю, а рядом сидит печаль.
Игра ещё идёт, мяч перебегает от одного игрока к другому, мечется в центре поля или улетает за ворота. Это уже не очень ясно (возможно, это от того, что я постоянно прыгаю и ору во всю глотку), но большого значения уже не имеет. "Спартак" выиграл! Уже можно праздновать, и с каждой минутой причин для праздника всё больше и больше!
Финальный свисток мы угадываем по поведению игроков и судьи.
Матч кончился.
Раз - и всё.
Всё то, что начиналось с маленькой, практически обыкновенной мысли "а не сходить ли на футбол", потом выросло в огромный ком с билетами, друзьями, встречами, поездкой и собственно игрой, закончилось в один миг. И вот мы все перестаём быть болельщиками "Спартака" и "Локомотива". Мы держимся за руки и толкаемся плечами на выходе со стадиона. На нас ещё висят шарфы, а сердечко бьётся в такт вздохам покидаемого стадиона, но матч уже кончился. Василиса уже без слёз и, улыбаясь, говорит:
- Я бы тебя ударила, но чувствую, что не получу от этого положенного удовольствия!
- Оставь на следующую игру нас с вами! - шучу я.
- Тогда уже не придётся, - улыбается она.
Я улыбаюсь в ответ, потому что чувствую, как начинается матч, который состоится только через несколько месяцев.

* * *

В метро мы попрощались с Антоном и Димычем. На концерт Сплинов они идти не захотели, но чуть позже к нам должен был присоединиться американец по имени Джон. Этот Джон долгое время являлся  загадочным иностранным другом Сашки и Оли, про которого они рассказывали разные небылицы. Так что заочно он мне был знаком и даже представлял собой практически сказочный персонаж. А как ещё воспринимать американца, который, если, конечно, верить моим друзьям, пьянеет от двух рюмок водки, смеётся шуткам Задорнова об американцах, восхищается "Севастопольскими рассказами" Толстого, а теперь вот приехал к ним на деньги, которые копил полтора года, чтобы своими глазами увидеть Россию?
Вид у него, правда, был совершенно обыденный и не на какой сказочный персонаж он похож не был. Обычный парень в обычных джинсах и рубашке навыпуск. Что о нём ещё сказать? Блондин, цвет глаз уже не помню, худенький, постоянно держал руки в карманах джинс.
Сашка и Оля познакомили меня и Василису с ним. Я пожал ему руку, Василиса улыбнулась и кивнула.
- Давайте сначала перекусим, а потом поедем в клуб! - сказала Оля.
Не знаю, был ли голоден Джон, но мы, понятное дело, после футбола хотели есть. Всей компанией мы поднялись на последний этаж большого торгового центра. Там располагается ресторанный дворик. Это несколько фирм быстрого питания, из ассортимента которых можно выбрать кушанье на свой вкус. Мы все любим разное, поэтому разбредаемся в разные стороны. Я захотел пиццу, Сашка, Оля и Джон отправились в Макдоналдс, Василиса заказывала обед в крошке-картошке. С Василисой я освободился почти одновременно, и мы заняли один из свободных столиков в центре зала.
- Билеты у тебя? - спросила Василиса.
- Да, - улыбнулся я. - Сегодня я заведую всеми билетами!
Из бумажника я достал веер гладких блестящих билетов и положил их перед Василисой.
- Вау! - сказала она. Василиса отодвинула пластиковый поднос с картошкой и напитком в сторону, поправила волосы и аккуратно взяла один из билетов.
- Я никогда не была на концерте, - призналась она.
- А почему сейчас решила сходить? - спросил я.
- Ну надо же когда-то начинать! - улыбнулась она.
Я уже отрезал кусок пиццы, насадил его на вилку и отправил в рот. Василиса всё ещё держала билет и к своей еде не прикасалась.
- А ты часто бываешь на концертах? - спросила она.
- Часто - понятие растяжимое. Сплин - любимая группа. Когда они выступают в Москве и у меня есть возможность, я иду. Иногда бываю на других, но это только за компанию.
- Почему Сплин для тебя особенная группа?
- Это плохо?
- Нет, но мне интересно.
- Тяжёлый вопрос, но чем-то они меня задевают.
- Чем?
- Не знаю. Но задевают - это факт...
- А факт - самая упрямая в мире вещь!..
Василиса улыбнулась. В ответ улыбнулся я. Василиса вернула билет, подвинула к себе еду и взяла вилку.
- Тебе нравится весь Булгаков или только "Мастер и Маргарита"? - спросил я.
- "Мастер" и "Собачье сердце".
Мы погрузились в сладостную тишину. Вообще вокруг стоял шум, десятки людей говорили, ходили, ели, смеялись, но между мной и Василисой была тишина. Если бы я писал всё это кому-нибудь другому, то сразу же, написав эти строки, я бы зачеркнул их. Почему между двумя людьми возникает тишина, способны понять совсем немногие, а объяснить не так-то просто. Это как описывать рюмку: такая простая штука, но когда описываешь, только и остаётся, что беспомощно махать руками и сдерживать ненормативную лексику. А вот ты меня понимаешь. Между нами ведь тоже была такая тишина. Она вроде бы и ничего не значит, но слов таких точно не подберёшь, чтобы сказать то, что значит эта тишина.
Я не слишком утомил тебя этим рассуждением о тишине?
Василиса что-то сказала, я не расслышал, переспросил и в этот момент подошли Сашка, Оля и Джон.
- Покажи Джону билеты - попросила меня Оля. Василиса как-то обиженно протянула билеты Сашке. Тот взял их и протянул Джону, что-то говоря на английском. Джон отвечал и улыбался. Из кармана джинс он достал маленький цифровой фотоаппарат и принялся им щёлкать всё вокруг. Признаться, меня это стало раздражать через минуту, и я опустил глаза в тарелку.
- Джон говорит, что не стал бы на твоём месте это есть, - сказал Сашка.
- Почему? - спросил я. Сашка коротко бросил Джону "вай?" и вгрызся в бигмак. Джон смотрел на меня из-за картошки фри, чизбургеров и бумажных стаканчиков с колой или фантой добрыми щенячьими глазами и улыбался.
- Он говорит, - жевал Сашка - что твоя пицца - это нездоровая пища.
- И что? - не понял я.
- В общем, он предлагает тебе чизбургер.
- Зачем?
- Он думает, что чизбургер лучше.
- Ну так разуверь его!
- Нельзя, - вмешалась Оля. - Это не толерантно.
- Чего? - не понял я.
 Оля беспомощно вздохнула и всплеснула руками.
- Он обидится, - помогла мне Василиса.
- Почему? - спросил я уже в пустоту, потому что не знал, с какой стороны ждать ответа.
- Ладно, с тобой всё понятно! - сказал Сашка и заговорил с Джоном. Они обменялись репликами и Джон протянул мне руку.
- Чего это он? - нахмурился я.
- Пожми ему руку и ешь пиццу спокойно, - улыбнулся мне Сашка. Я последовал его совету.
Когда с едой было покончено, мы медленно двинулись к метро. Сашка и Оля разговаривали с Джоном, и я был только рад тому, что мне в собеседницы досталась Василиса.
- Какая у Сплин лучшая песня? – спросила она меня.
Я достал из внутреннего кармана куртки плеер.
- Сейчас услышишь! – пообещал я. Провода моих наушников так запутались, что Василисе пришлось прийти мне на помощь. Она по-хозяйски уверенно разобралась с наушниками и всем своим видом показала, что готова погрузиться в глубины творчества моей любимой группы. Я, пощёлкав кнопочками, включил песню и держал плеер в своих руках. Видимо, Василиса не привыкла ходить и слушать музыку, поэтому положила свою руку на мою, держащую плеер. Мы чуть отстали от идущего впереди трио, но почему-то не переживали по этому поводу. Было достаточно того, что они маячили впереди нас.
- Здорово! – сказала Василиса, вынимая наушники. – Он сегодня сыграет её?
- А я откуда знаю? – усмехнулся я.
- То есть те, кто придут на концерт не знают, какие песни он будет играть?
- Нет! Я тебе больше того скажу: вот сейчас сам Васильев может не знать, какие песни он будет играть!
- Почему? Он что, не репетирует? Они же будут вживую играть?
- Разумеется, вживую! Но у них только альбомных песен штук сто, а есть ещё которые Васильев без группы может сыграть, просто под гитару…
- Что такое «альбомные песни»?
- Песни, которые есть на альбомах. А кроме этого, у некоторых песен есть варианты: иногда Васильев может слова другие спеть, или группа сыграет другую музыку под всем известный текст…
- В общем, сюрприз будет не только для меня, но и для тебя?
- Да!
- Жаль, я эти сюрпризы не оценю: я их практически не слушаю и не знаю ни слов, ни музыки…
- Вот теперь начнёшь! – рассмеялся я.
На нас обернулись Сашка, Оля и Джон.
- Что ты ей рассказываешь?
- Поставил «Джима», а то она Сплин не слушает, песен не знает…
- Хорошая вещь, но «Моя любовь» мне больше нравится, - сказала Оля.
- Мне их песни по настроению нравятся, - пожал плечами Сашка. – Сейчас бы на концерте хотел бы «Матч» услышать!
Джон что-то спросил у Сашки и тот стал ему объяснять, тыкая поочерёдно в нас пальцами.
- А как будет слушать Джон? Он ведь слов не понимает? – спросила Василиса.
- Он идёт на концерт, а не на исполнителя. Музыка его не интересует, - ответила Оля.
- Это как? – не понял я.
- Клуб ему интересен, драйв, пиво… Не знаю, как ещё объяснить…
Сашка продолжал ему что-то говорить и когда мы спустились в метро. Я вглядывался в Джона и думал, что мы, скорее всего, люди с разных планет. Он никогда не поймёт меня, а я – его. Наверное, толерантность очень полезная штука.
Вот у тебя ни на грош нет толерантности. Вспомни, когда я предложил в кафе взять к вину мороженое, ты сказала, что не будешь портить вкус вина «какой-то сладкой фигнёй». Или: когда я сказал, что тебе не следует идти плавать в море ночью (между прочим, мои слова были продиктованы заботой о тебе), ты послала меня так далеко, что и вспоминать не хочется. А ведь, признай, я был прав! Ты вернулась дрожащая, трезвая и злая, а ведь всё это произошло по твоей вине! Хотя было здорово смотреть, как ты выжимала из своих волос воду, как луна просвечивала твою одежду насквозь, как у тебя зло поблёскивали глаза.
Дальше я ничего толерантного написать не могу, поэтому вернусь в московское метро.
В вагоне Сашка продолжил разговор с Джоном, и я спросил Олю о том, что несколько минут назад Сашка ответил Джону о моей пицце.
- Он сказал ему, что в России твоя еда считается здоровой пищей.
Мой взгляд нечаянно упал на Джона. Тот безумно широко улыбнулся, словно был чеширским котом, а не человеком, и продолжил разговор с Сашкой.
- Так он сейчас думает, что я идиот? – спросил я Олю.
- Ну что ты сразу так! – рассмеялась она и обняла меня одной рукой за шею. – Ничего он так не думает! Он вообще хороший парень! Ну сам посуди, если бы мы стали с ним пререкаться по поводу твоей пиццы, то это кончилось бы мордобоем, а не походом на концерт!
Я задумался.
- Это и называется толерантность?
- Да. Толерантность – это терпимость. Надо уважать других людей. Мириться с их странностями и непонятностями. Вот Джон мирится с тем, что ты ел пиццу. Забудь об этом, не накручивай себя. Всё хорошо!
Она заботливо потрепала меня за ухо.
Честно говоря, я рад тому, что ты тогда отправилась купаться ночью. Ведь после того, как ты излила всю свою злость, ты села напротив меня скрестив ноги, сказала, что видишь, что я пьян и не буду ничего помнить уже к ближайшему восходу солнца. Я тебе возразил, за что ты больно ударила меня кулаком по ноге, сказав, что на следующий день у меня будет синяк, но я не вспомню, откуда он взялся. Синяк, кстати, был на самом деле. И вот  тут ты и сказала мне:
- Когда ты вошёл в кафе и сел за столик, я должна была повернуться и уйти, потому что меня ждали в газетном киоске. Я там работаю. И работала бы ещё сто тысяч лет до самой смерти, если бы я повернулась и ушла. Я бы думала о тебе весь день, а может и неделю. Хотя почему неделю? Могла бы думать и весь год. А может, запомнила бы тебя и на всю жизнь, кто знает? Я так испугалась последнего, что села к тебе за столик и легко с тобой познакомилась.
- Значит, я тебе нравлюсь? – спросил я.
- Ты мне нисколечко не нравишься! – сказала ты.
- Зачем же тогда подошла? – ухмыльнулся я.
Хочешь, я объясню тебе, что такое толерантность?
Представляю, как ты всё это читаешь, спотыкаясь на этом сложном слове и матеря меня за то, что я его так часто использую. Будь я рядом с тобой, ты бы не услышала его вообще. Это издержки большого города. Здесь часто любят вставлять в речь умные слова. Это повышает самооценку. Вот тебе эти слова не нужны. И когда я был с тобой на побережье ночью, мне не нужны были ни толерантность, ни самооценка.
Так вот, вернёмся: хочешь, я объясню тебе, что такое толерантность?
Это равнодушие.
Джон улыбается потому, что проявляет толерантность. Равнодушная улыбка. Тебе приходилось так улыбаться? Или хотя бы видеть такую улыбку?
Я знаю, что нет.
А ещё есть толерантный смех, толерантное пожимание рук, толерантные комплименты, толерантное согласие и прочее. А вот толерантного мордобития не бывает.
Мне так хочется съездить по морде Джону! Мне даже хочется, чтобы он мне ответил. Вот если бы я съездил тебе по мордочке, ты бы мне ответила. Ещё как бы ответила!
Ты не можешь быть толерантной. Проявлять равнодушие – это наука. Если ей не учиться – никогда не получится.
- Приехали!
На город опускаются сумерки. Осенью в Москве они очень быстро проходят. Серый асфальт прямо под ногами становится угольно-чёрным, над головой зажигаются оранжевые фонари, торговые палатки по обеим сторонам улицы зажигают маленькие лампочки, а прохожие чаще смотрят на часы и по мобильникам на всю улицу сообщают, когда они окажутся дома. Мы идём по узкой петляющей улочке к клубу. Таких компаний как нас полно. Они идут и впереди, и сзади. Их очень много.
- А это Джим, про которого поётся в песне, это конкретный человек или просто ему под руку, что называется, подвернулось? – спросила Василиса.
- И да, и нет – заулыбался я.
- О-о! Этот тебе сейчас расскажет! – рассмеялся Сашка.
- Пусть расскажет, это интересно, - кивнула Оля. Её муж опять затарабарил о чём-то с Джоном, тыкая в нас пальцем.
- Давай! – потребовала Василиса.
- Ты помнишь первую строчку песни?
- У меня неплохая память, но тут она меня подведёт, - призналась девушка.
- Звучит так: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Ничего не напоминает?
- Что-то где-то похожее я слышала, - сказала Василиса.
- Есенин, - подсказала Оля.
- Точно! – всплеснула руками Василиса. – «Собаке Качалова», да? Вот я дура!
- Почти, - улыбнулся я, удивляясь её эмоциональности. – У Есенина так:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.

- Класс!
- Браво!
- Почему не до конца читаешь?
- А вот так у Васильева, - невозмутимо продолжил я:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Пока фонарь горит в моём окне,
Пока мой кофе не совсем готов,
Пока соседи вызовут ментов.

- Да, узнаю!
- А я нет. У Васильева лучше получается…
- Нет, ну вы хороши: нашли кого и с кем сравнивать!
- Короче, - прерываю я. – Первая строчка остаётся, остальные меняются. Так несколько куплетов. И если у Есенина о любви, то у Васильева, скорее, о ненависти.
- Не соглашусь! – гордо провозгласил Сашка.
- Не мешай! – отмахнулась Оля. – Продолжайте, профессор!
- Кроме того, Джим у Есенина – собака. Джим у Васильева – человек. Согласитесь, это сильно влияет на смысл!
- Ещё бы!
- А какой человек? – в растерянности спросила Василиса.
- Джим Моррисон.
Видимо, что-то знакомое услышал Джон. Сразу стал махать руками и что-то говорить.
- Он ему сказал, что у Васильева есть песня о Джиме Моррисоне? – спросил я Олю.
- Да, - вздохнула Оля.
- Толерантность! – съёрничал я.
- Это не так? – спросила Василиса.
- Отчасти это правда, - кивнул я.
- Почему отчасти?
- Чтобы понимать эту песню в полной мере, надо знать кто такой Есенин, что такое Пер-Лашез, не любить ментов, ненавидеть остывший кофе, обожать огромную домашнюю преданную псину, испытать предательство возлюбленной, потаскаться по шлюхам, сделать татуировку, уметь напиваться с друзьями и только потом знать кто такой Джим Моррисон.
Василиса задумалась.
- В общем, это сложно.
- Что такое Пер-Лашез?
- Кладбище в Париже. Моррисон там похоронен.
- А почему это твоя любимая песня?
- Когда мне совсем плохо, я её слушаю и понимаю: у меня такие маленькие проблемы! Вот такой боевик в реальной жизни я бы не выдержал!
Василиса молчала.
Мы посторонились, пропуская иномарку, и медленно поплелись дальше.
- И ты так можешь про любую песни Сплинов?
- Нет, про любую не могу. Это сложно.
Сашка всё никак не мог угомониться с Джоном, и какое-то время мы шли молча, а они трещали рядом. Виляя по угольным переулкам старых домов, освещённых не столько уличными фонарями, сколько светом из окон, мы вышли к гудящей толпе, которая собралась у входа в клуб.
- Ого! Это все на Сплин? – спросила Василиса.
- Очередь из-за охраны, - сказал я. – Пока они всех осмотрят… Не хуже, чем на футболе!
- А сколько человек приходит на концерт?
- Везде по-разному… Здесь, думаю, тысячи полторы…
- По сравнению с футболом очень мало, - заметила Оля.
- Когда выйдем в зал, я послушаю про «очень мало» - пробурчал я.
Очередь медленно топала вперёд, перемещаясь группками по пять-шесть человек. Со стороны это должно было напоминать огромную гусеницу, вползающую в нору. Благодаря тому, что люди подходили и подходили, гусеница никак не могла уменьшиться. Даже, вроде бы, увеличивалась. Впрочем, мы скоро оказались на входе. Охранники с удивлением обыскали странную группу в спартаковских и локомотивских футболках и пропустили нас в зал.
- Джон хочет пива, - сказал Сашка. – Кто поддержит?
- Скажи ему, что это не самый здоровый напиток, - сказал я, за что сразу же получил подзатыльник от Оли.
- Хватит! – потребовала она. – Пиво будут все.
Центр огромного сумеречного зала занимал бар и звукорежиссёр со своим пультом. Сцена находилась метрах в двухстах и пыталась скрываться в белесом, как туман, дыму. Со всех сторон гремела странная музыка. Удивительно, но Джон легко нашёл пустых четыре барных стула подряд, на которых мы усадили девчонок, и заказали пива и чипсов.
- А откуда мы будем смотреть концерт? – спросила Василиса.
- Оттуда, куда сможем пробиться, - со смехом ответил Сашка.
- Учитывая, что нас достаточно много, далеко мы не уйдём, - улыбнулась Оля.
- В этом есть свои плюсы, - сказал я. – Нас так толкать не будут, как вон там!
Я показал на тех, кто уже толкался около сцены.
- А что наверху? – Василиса показала пальцем почти в потолок.
- Там вип места, - сказал я. – Дорогие, сидячие. Когда я заработаю миллион долларов, придётся сидеть там. А пока могу потусоваться и здесь!
- По-моему, там одни придурки, - сказала Оля. – Как можно слушать рок-концерт сидя?
- Я, вообще-то, когда дома центр включаю, сидя музыку слушаю, - сказал я. – Что такого особенного в роке, что его нельзя сидя слушать?
- Дома можно! – кинулся на подмогу к жене Сашка. – Вот на рок-концерт приходить как будто в оперу припёрся, как-то неправильно, согласись?
- Не соглашусь! – упорствовал я. – А что ты им предлагаешь? Дяденькам, которым по полтиннику, спуститься сюда, к студентам, попрыгать и потолкаться здесь?
Видимо, Джон опять заинтересовался нашим разговорам, и Сашка, вновь тыкая во всех нас пальцами, затарабарил на английском.
- Начнётся через десять минут, - заметила Оля, глядя на часы. Двинемся в зал?
- В зал надо, - сказал я. – Но не факт, что Васильев выйдет на сцену через десять минут…
- Почему? – спросила Василиса.
Я пожал плечами.
- Обычно они минут на десять опаздывают. Чтобы даже самые ленивые успели подойти.
Мы все медленно слезаем с барных стульев и продвигаемся сквозь толпу. Люди стоят небольшими группками по 5-6 человек, иногда больше, иногда меньше. В тот день нам везло: с того места, которое мы заняли, до сцены было не больше 30-ти метров, а ведь мы стояли по центру. За оставшиеся десять минут нас «подвинули» ещё метров на пять вперёд, прижали справа и слева. Поэтому девчонок мы поставили в центр, сами заботливо окружили их охранным кольцом. Кольцо, правда, плохо получалось, но уж как смогли.
- В такой толпе можно курить? – спросила Василиса, морщась от сигаретного дыма и отгоняя его ладошками.
- Ха! – оскалился Сашка.
- Ещё как можно! – улыбнулась Оля.
- Здесь вообще всё можно, - сказал я и приобнял Василису за талию.
- А если бы я одна пришла? – испугалась она, останавливая мои руки.
Сашка присвистнул, Оля засмеялась. Тут же Джон стал тыкать пальцем в Василису и разговаривать с Сашкой.
Сцена по-прежнему оставалась чёрной и пустой, хотя концерт уже пять минут, как начался.
- Как ты думаешь, с какой песни начнётся концерт? – спросила меня Оля.
- «Линия жизни», - уверенно ответил я.
- Не-ет, «Линией жизни» точно не начнёт, - возразил мне Сашка. – Ставлю на «Мы сидели и курили»!
- «Весь этот бред»! – заявила Оля.
- «Моё сердце» - неожиданно заявила Василиса.
- Почему? – спросил я.
- Это хит! С него и должен начинаться концерт!
Аргументация, с моей точки зрения, спорная, но женская. Спорить тяжело. Спорить с красивой девушкой вообще тяжело.
Где-то справа от нас какая-то довольно большая группа поклонников Сплинов нараспев стала выкрикивать фамилию своего кумира. Сначала подхватили где-то сзади нас, потом слева и впереди. Мы тоже не остались в стороне и втроём – я, Оля и Сашка – поддержали криками и аплодисментами.
На сцену никто не вышел.
Через минуту-другую всё успокоилось. Ещё через минуту стало настолько тесно, что я начал ощущать удары локтей и толчки чьего-то плеча мне в спину.
- Алё, аккуратней! – обернулся я.
Представь себе моё удивление, когда, обернувшись, я увидел расплывающуюся в улыбке рожу Кочерги.
- Вау! – прогремел он. – А где ваш газетчик?
- Он Сплин не любит, - после некоторого молчания сказал я.
- Жаль! – рявкнул Кочерга. Он хищно посмотрел на меня и, как собака, потянул носом воздух.
- Иди своей дорогой, никого не трогай! – звонко крикнул Сашка.
Химия, возникшая между нами и длинным тощим парнем, чувствовалась настолько остро, что люди, стоявшие вокруг в страшной тесноте, оборачивались и глазели на то, что произойдёт дальше. Я почувствовал, как в затылок мне дышит Василиса. Кочерга не перестал улыбаться и всё смотрел на меня, как голодающий смотрит на жареную курицу, которая выставлена в витрине магазина.
Где-то далеко от нас снова стали кричать, требуя выхода на сцену музыкантов.
- Да ладно вам, на концерте всё-таки! – вмешался какой-то бородач.
- А что? – улыбнулся Кочерга. – Я ничего! Мы так… Пообщались!
Он убрал с меня взгляд и юркнул куда-то очень не далеко. Его шавки стояли плотной группой и следили за нашим разговором. Получалось, что я буду стоять к ним спиной весь концерт, что меня очень не радовало. Это заметил и Сашка:
- Хочешь, мы с тобой поменяемся?
- Нет, всё отлично, - отозвался я.
- А, может, куда-нибудь переместимся? – робко спросила Василиса.
Но перемещаться было некуда: вокруг плотными группками стояли тысячи человек. Огромное людское море бушевало гулом, дымом сигарет, запахом пива и раскачивалось во все стороны одновременно. Откуда-то справа раздался пронзительный требовательный свист.
- Они же не собаки, чтобы на свист выбегать! – заметили впереди нас.
Концерт шёл уже полчаса.
Сцена по-прежнему оставалась пустой и чёрной, и даже белесый дым, который никак не желал исчезать, не мог скрыть её ужасающей пустоты и черноты.
- Вот урод! Чего не начинает-то?
На эту фразу обозлённого парня из-за моей спины Василиса обернулась инстинктивно, с нескрываемым страхом в глазах.
Действительно, этого непомерное людское море начинало шипеть, гудеть и дрожать. За следующие пять минут мы услышали проклятия, угрозы, насмешки в адрес отсутствующего Васильева. Злость вылетала из людей и висела в воздухе, где-то под потолком. Казалось, сейчас наступит момент, когда на всех нас что-то упадёт. Что-то тяжёлое-тяжёлое, и всем надо будет спасаться.
- Может, что-то случилось? – робко спросила Василиса.
Я не ответил.
- Васич, выходи! – драл голос явно не молодой парень.
Я обернулся, предполагая увидеть и оценить серьёзность опасности. На меня смотрели сотни глаз, и разобраться, кто это крикнул, не было никакой возможности. Толкаясь и пихаясь локтями – по-другому было просто нельзя – я оглядел людское море. Оно нигде не заканчивалось. Оно было везде. Даже если мы захотим сейчас уйти, мы не смогли бы.
Зато за пультом стоял человек. В странной длинной шапке он курил и сонными глазами смотрел на людей, которые смыкались вокруг барной стойки в ожидании концерта. Он, как удав, смотрел вокруг медленно, при этом сам не делаю ни единого лишнего движения. Дым от его сигареты, казалось, не особенно стремится вверх, как у других. Было очень заметно, что он ждёт. Ждёт в полной уверенности.
- Нет, всё нормально, - сказал я Василисе.
Не думаю, что мои слова её успокоили.
По сцене заскользили лучи прожекторов, что вызвало некоторое оживление, но сцена и на этот раз осталась пустой и чёрной.
- А-а-а!
Пластиковый стаканчик не долетел до сцены.
Собравшиеся люди готовы были просто сожрать любого, кто вышел бы на эту сцену. Концерт мог превратиться в ужасающее окончание вечера. Злоба волнами неслась отовсюду. Уже мне становилось страшно, не говоря о Василисе. Джон, как болванчик, крутил головой и пытался улыбаться, но его рот только лишь кривился, не в силах растянуть уголки губ до ушей.
И всё-таки концерт начался.
Причём, когда Васильев выскочил на сцену, не заметил никто. Лучи прожекторов, которые белой пылью резали сцену, упустили тот момент, когда солист группы Сплин вынырнул из темноты и вырос перед микрофоном. Публика накрыла его рёвом тогда, когда он уже перекидывал ремешок гитары через плечо. От этого рыка человека должно было сносить вглубь сцены, но Васильев стоял. Музыканты занимали свои места, стараясь не глядеть в зал, косясь на своего главного, т.е. Васильева, а тот ушёл в себя и не поднимал голову, смотрел куда-то в пол перед собой.
Если бы мы сейчас оказались в Колизее, народ потребовал бы крови. Крови Васильева. А, может быть, и всех остальных. Мы не в Колизее, но свою злость люди готовы были выместить на Васильеве, как только тот скажет первое слово. Всё-таки пока он стоит молча, вроде как и концерт не начался…
Всё это длилось максимум тридцать секунд. Словно чёртик из табакерки, Васильев зацепил струны своей гитары, бросил в самый центр зала кинжально-острый взгляд и ударил до боли знакомыми словами:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Пока фонарь горит в моём окне,
Пока мой кофе не совсем готов,
Пока соседи вызовут ментов.

Обычно зал воёт от восторга, когда рок-звезда начинает петь. Это незабываемое ощущение, к нему привыкаешь, как и к любому наркотику, но сегодня всё пошло совсем не так, как должно было быть. Люди оказались растеряны, косые виноватые взгляды то и дело упирались друг в дружку, неуверенные слабые улыбки сквозили тут и там, когда Васильев растянул:

Дай, Джи-и-и-и-и-и-и-и-м!

Сколько злости может быть у одного человека? Или нет, не так: сколько злости может поместиться в одного человека? Хотя и это не совсем верно, ведь злость нельзя измерить в литрах, метрах или килограммах. Здесь как-то иначе надо рассуждать. Я не знаю как надо. Я всего лишь могу описать то, что произошло. Понять, как это произошло, мне не дано.
Я не знаю, что было с Васильевым за сценой, но тот шквал злости, который висел в зале, мог напугать кого угодно, но только не его.

Дай, Джи-и-и-и-и-и-и-и-м!

Я не случайно сравнивал Васильева с чёртиком, выскочившим из табакерки. Знаю, чёртиков обычно изображают трусливыми и маленькими, но другого сравнения подобрать не могу. Навстречу той волне злости, которую обрушила на него публика, он выпустил свою злость. Да-да, именно свою злость! На весь огромный зал, заполненный до самых краёв людским морем, он выпустил всю свою злость. Злость одного-единственного человека против злости нескольких тысяч. Если бы с такой расстановкой сил встретились бы враги на поле брани, победило бы большинство. Если бы с такой расстановкой сил встретились бы два кандидата на выборах, победило бы большинство.
Но в Васильеве было столько злости, что вся эта волна оказалась всего лишь лёгким дуновением ветерка. И никакого намёка на толерантность! Даже на самом донышке его прищуренных, немного хитрых глаз не было и самой маленькой капельки равнодушия! Целый сосуд, наполненный до краёв кипящей и брызжущей во все стороны самой отчаянной злостью. И этой злостью он смёл весь зал, оглушил самых отпетых уродов, всех этих свистевших, улюлюкающих, бросающих стаканчики и прочую нечисть. Смёл, уничтожил, стёр. Как будто и не было их вовсе. Как будто он пел в пустой зал, стенам, а не людям.

Дай, Джи-и-и-и-и-и-и-м!

И стены дрожали, как осенние листья под дождём, и людское море замерло, как будто перед бурей, и музыка накрыла нас всех с головой.
Я не знаю, как Васильев готовился к этому концерту. Я не знаю, что произошло там, за кулисами. Понятия не имею, почему так долго он не выходил и отчего зол. И уж тем более не знаю, как он превращает свою злость в такую бархатную жуть, которая каким-то образом пронимает до самого дна желудка. И после этого начинаешь чувствовать себя совсем иначе, не так как раньше. Становишься легче, призрачнее, но по-осеннему счастливее… Не вчитывайся в слова и не пытайся меня понять. Счастливого человека понять безумно трудно: слова лезут такие, что порой сам себя не понимаешь. Думаешь, с чего бы это, но думаешь ведь потом, после того, как лезут непонятные слова и, естественно, ничего понять не можешь, потому что колокол в груди уже так не звонит, мобильник к тому времени уже отвечает, выходов во все стороны не счесть, матч не надо начинать, свет не горит всю ночь, и вообще, всё уже построено… Васильев не останавливался. Он не разговаривал с залом, не делал каких-то замечаний и пояснений. Не пытался всем поднять настроения. Группа отыграла концерт, собралась по центру сцены, и Васильев выкрикнул единственное непесенное слово:
- Пока-а-а-а-а-а…
Через минуту перед нами уже пустело чёрное пространство, и Василиса удивлённо спросила у меня:
- Это всё?
- Нет, - отмахнулся я.
Пот стекал по лбу на глаза, футболка стала тяжёлой, руки немного болели, но я прыгал и требовал продолжения концерта. Со мной рядом прыгали Сашка и Оля и куча незнакомых людей. Толкали здорово, но это же рок-концерт, а не вечер классической музыки! Хотя, признаюсь, ни разу не был на вечере классической музыки, поэтому как-то нехорошо сравнил… А с другой стороны: вряд ли на вечерах классической музыки толкают так, как на рок-концерте, верно?
Я даже не знаю, была ли ты хоть раз на одном из подобных мероприятий… Может, я зря тебе это всё пишу?
Как бы там ни было, Васильев возвращается!
Слева от меня раздаются голоса, которые создают довольно внушительный хор. Требуют:
- На-шу! На-шу!
Я оборачиваюсь. Это Кочерга со своей компанией устроили такую атаку на Васильева! Вокруг подхватывают и тоже кричат:
- На-шу! На-шу!
Я улыбаюсь и кричу изо всех сил:
- Откуда Васильев знает, какая из его песен ваша?
Кочерга скользнул по мне взглядом, понял, кивнул и что-то стал говорить своим. Нестройно они стали кричать:
- Ры-бу! Ры-бу!
Вокруг подхватили это требование.
- Что ещё за рыба? – спросила Василиса.
- Песня у них есть: «Рыба без трусов». Только почему они про неё говорят «наша», я не знаю…
Сомневаюсь, что Васильев их услышал, потому что теперь всё было так, как должно было быть раньше, когда он выходил первый раз: толпа ревёт от восторга, яркий свет заливает сцену, он улыбается. Музыканты занимают свои места, разбирая нужные инструменты, общаясь друг с другом. Васильев подходит к микрофону и терпко-протяжно шепчет на весь громадный зал:
- Спасибо…
Вверх, где совсем темно и пусто, хотя там должен быть потолок или какая-нибудь крыша, улетают восторги тысячи людей, включая меня и моих друзей.
Звучит «Звезда рок-н-ролла» в какой-то странной, совсем незнакомой музыке и лишь слова напоминают эту хорошо мне известную песню.
- Класс! – кричит Оля.
Я гордо улыбаюсь ей, как будто в чём-то происходящем на сцене есть моя заслуга. И тут я мельком обращаю внимание на Джона. Он наконец-то перестал улыбаться на все стороны, постоянно разговаривать с Сашкой. Он поймал мой взгляд и что-то сказал.
- Чего? – не понял я.
Джон показал большой палец и кивнул на сцену. Я улыбнулся и кивнул в ответ. Джон прыгал вместе с нами. Вместе с нами аплодировал, и даже, вроде бы, хотя я чётко не слышал, но кричал «Ещё! Ещё!», хотя вряд ли понимал, что это значит. А может, и понимал. А может, и не кричал вовсе, а я выдаю желаемое за действительное.
Сплин повеселили всех старым проверенным хитом «Орбит без сахара», сыграли напоследок «Ленинград-Амстердам» и покинули сцену. На этот раз безвозвратно.
Поэтому мы все оказались на чёрной улице под оранжевыми фонарями. Взмокшие, усталые, мы плелись по пустой улице, втягивая и носом, и ртом холодный влажный воздух. Где-то приглушённо гудели машины, вдалеке мелькали силуэты людей и уличных кошек и собак. Не сговариваясь, мы искали палатку, где бы можно было купить какой-нибудь газировки. Нашли. Каждый взял то, что было больше по душе, и мы устроились на лавочке.
- Здорово…
Я посмотрел на часы: без четверти полночь. Воскресенье практически закончилось. Завтра будет понедельник. По-не-де-ль-ник. Первый рабочий день недели. Целой рабочей недели! Нет ничего хуже, чем смотреть на часы в воскресенье в двадцать три часа и сорок пять минут. Потому, что в этот момент осознаёшь: время – самая жестокая штука на свете. Жестокость времени состоит в том, что им совершенно невозможно управлять. Более того, оно само по себе растягивается и сжимается, появляется и исчезает, оно остаётся в памяти или наоборот, не остаётся в памяти. Временем можно наслаждаться или мучиться. Одно нельзя: быть вне времени. Порой один день – это целая вечность. А иногда он пропадает в целой веренице таких же безликих и пустых дней. И когда думаешь об этих пустых и безликих днях, очень хочешь, чтобы день запомнился. И есть такие запомнившиеся дни, которые хочется впихнуть в какую-нибудь безликую вереницу других дней, но… Вот передо мной два дня: один я провёл с  тобой пару месяцев назад, а про другой рассказываю сейчас. А в моей голове они переплелись, перемешались и стали одним днём, понимаешь?
- Мне кажется, - заговорила Василиса – что мы сидим на берегу моря, которое подкатывает волнами к нашим ногам, а потом откатывается обратно…
Она оглядывает всех нас.
- А я ведь сегодня ничего такого в непомерных количествах не пила…
- Это намёк? – спросил Саня.
На его слова не обратили внимания, а Василиса продолжила:
- Так странно, что от впечатлений кружится голова! Кажется, что кричат чайки и идти никуда не надо… Я с ума схожу?
Она рассмеялась.
Совсем как ты.
И море на самом деле волнами накатывало к нашим ногам, а где-то далеко кричали чайки. Ты, пьяная, холодная, промокшая, прижала меня к песку и что-то говорила. Голова кружилась, и я даже мыслей своих понять не мог, не то что твоих слов. Ты говорила тогда что-то важное? Или даже не так: можешь мне сказать, что ты тогда говорила? Даже если это были совсем пустяковые и ничего не значащие слова?
Ты зачем-то стянула с меня рубашку, порвав пуговицы и правый рукав. Мне потом было довольно стыдно показаться в отеле, хотя ничего плохого я не сделал. Не целуя уткнулась своими губами в мои, и долго смотрела мне в глаза. Что ты хотела в них увидеть? Увидела ли?
Запустила в волосы свои длинные пальцы. Я обнял тебя. Вокруг шумело море. Или в голове у меня всё гудело, не знаю. Если бы ты не была пьяна, поцеловала бы меня?
Я ответил на твой поцелуй, и ты впилась в мой рот, шумно дыша, сжимая пальцами мою голову. И мне перестало быть весело, потому что ты вложила в этот поцелуй столько боли и ненависти, сколько я не мог не то, что испытать в своей маленькой московской жизни, но даже и представить себе столько не мог. Мне это казалось, или ты испытывала это на самом деле?
Я знаю, что такое «обворожительная» или «очаровательная» девушка, но к тебе это совсем не подходит, хотя ты меня и обворожила, и очаровала. Ты сумела сделать так, что мои руки стали твоими руками, твои глаза – моими глазами, воздух на берегу – только твоим, а море – бесконечным. Твоя грудь ложилась на мою, и мне казалось, что моя кожа царапает тебя. Твоё сердечко бешено стучалось, и я чувствовал его сильнее, чем своё собственное. Даже скажу так: как раз своё я почти не чувствовал, а вот словно было моим. И хотя я знаю, что это невозможно, но чувствовал-то я именно так, представляешь?
На нас уже не было одежд, твои губы скользили по моему плечу, и ты так легко помещалась в моих руках, что я совершенно не заметил, когда мы оказались на песке, задыхаясь и чуть касаясь друг друга…
- А вы помните, когда впервые пришли на концерт или матч? – спросила Василиса.
- Джон помнит, - рассмеялся Сашка. – Он впервые напился на концерте в клубе. Поэтому помнит первые полчаса! Остальное не помнит…
Джон сидел, непонимающе хлопал глазами и улыбался.
- А я один пришёл…
- А я не помню…
- Идёмте к метро? А то в час переход-то закроется…
Оля была абсолютно права. В первом часу ночи мы спустились в подземку и длинный пустой поезд с визгом повёз нас по утробам Москвы. На кольцевой мы распрощались. Я чмокнул в щёчку Олю и Василису, пожал руку Сане и Джону и, повернувшись спиной к ним, одиноко зашагал домой. Меня окликнул Саня.
- Чего, Сань? – обернулся я.
- Ты завтра на первую пару приедешь или будешь спать?
Я на секунду задумался… Хотя, чего уж там, врать не буду: метнул взгляд в глаза Василисы. Мне показалось, что она смотрела с надеждой.
- Приеду!
- Дашь мне потом конспект? Я дрыхнуть буду, не приеду…
- Конечно! Какие проблемы?
- Ну всё тогда, бывай!
Я попрощался взмахом руки. Спустился на платформу, одиноко дождался, наверное, последнего состава, который повёз меня домой.
Завтра я приеду на первую пару и непременно увижусь с Василисой. Даже если не увижусь завтра утром, то увижусь днём. Даже если не увижусь завтра, то увижусь послезавтра. Обязательно увижусь. И с Саней и Олей увижусь, и с Димычем где-нибудь когда-нибудь пересекусь, и с Антоном обязательно ещё не раз на футбол схожу. Это точно. Между этими двумя историями есть огромная разница: эта история имеет продолжение, а та, что случилась между нами – закончена.
Потому что в утренних сумерках, когда ты лежала спящая на песке, я просто взял и ушёл. Нет, конечно, я не совсем так взял и ушёл, не надо так про меня думать. Я за водой ушёл. Во рту всё пересохло, да и ты бы пить захотела, и я поднялся вверх по берегу, поплутал по закоулкам, нашёл круглосуточный магазин, купил там полторалитровую бутылку минеральной воды и спустился обратно к морю, где оставил тебя спящей.
Но там было пусто.
На том месте, где ты спала, песок оставил едва уловимое воспоминание о твоих ногах, руках, спине и даже волосах. Вокруг остались следы твоих ступней. Я сел, стал пить минералку и довольно быстро разгадал эту незатейливую задачку: ты сначала взяла футболку, потом юбку, затем босоножки. Босоножки не обула, пошла по песку так. Про юбку и футболку ничего сказать не могу: песок об этом не оставил следов. Как и я, ты поднялась к городу, где твои следы исчезли на асфальте.
Мне осталось только море и следы на песке.
И эти следы волновали меня так сильно, что я сидел на песке рядом с ними и до мелочей представлял тебя. Как ты просыпаешься, смотришь вокруг. Пытаешься понять, что произошло. Я очень хочу знать, о чём ты думала, когда проснулась. Смотрю на море и пытаюсь думать как ты. У меня ничего не получается.
Я могу только сидеть на песке, пить минералку и представлять, как ты подбираешь вещи, одеваешься и уходишь.
Всё.
Точка.
Конец истории.
И там, на берегу моря, и здесь, в пустом вагоне метро, эта история выворачивает мне душу. Я понимаю: больше ничего не будет. Но не верю. Потому что для того, чтобы понимать, надо думать, а для того, чтобы верить, надо чувствовать.
А я не чувствую, что тебя нет.
Хотя – понимаю.
И это чувство, оно вот здесь, со мной. Стучит изо всех сил.
Бьётся.



10.05. 2010.