Мы знаем и помним, что мы казаки. Книга вторая

Часть I

По Дону гуляет казак молодой…
Ой, да он ходил младец долго с вечеру,
Ой, да он зашёл-забрёл к высокому терему,
Ой, да стукнул брякнул милке об окошечко.
(Казачья песня. Играют в два колена, х. Затоновский)

В память о моих предках,
 а также о людях, которых я знал…

Вместо предисловия

Вторая книга начата моим отцом, М. И. Вихлянцевым, 22 декабря 1999 года. Настало время оформить воспоминания отца в новую книгу, посвящённую юности казака. Ой, да как погулял казак, да и потом женился. События, описываемые здесь, относятся к периоду 1947- 1967 г.г. Но прежде чем рассказать о втором периоде жизни – юношестве,  отец  начинает своё повествование  с тех фактов и случаев детства, о которых не упомянул в первой книге. А я, его дочь, продолжаю оформлять и художественно обрабатывать воспоминания, сохраняя всё же особенности слога, лексики и речи моего отца-казака. Надеюсь, что и вторая книга вызовет интерес читателей, потомков нашего славного казачьего рода. /Елена Вихлянцева/

«Свинское питание»

Расскажу в этой главе о страшном голодном 1947/48 годе, о том «свинском питании», которое нам пришлось испытать – о приёме в пищу желудей. Известно, что жёлуди – отличный корм для свиней. А наша семья  в страшный голодный год ела эти жёлуди за неимением никаких других продуктов питания.
Мы словно знали, что нас ждёт голод, осенью мы собрали около ста вёдер желудей. Помните, в главе «Голод» я рассказал о том, что холодной и голодной зимой 1947/48 года мы ели арбузы, да мать варила нам коровью кожу. Но съели мы и это.  Голодные глаза детей с укором смотрят на мать. Хоть ложись да помирай.  Мать нашла выход: «Дети, чтобы не умереть с голоду, давайте есть жёлуди!..» Что нам оставалось – приготовить оладьи из желудей…

Желудёвые оладьи

Процесс приготовления их был таков. Сначала жёлуди (примерно ведро) высыпали прямо в печь, на под печи, выгребая оттуда всю золу. Но перед этим печь дровами или кизяками накаливали докрасна. Печь готова, высыпали туда жёлуди и сушили их. После сушки очищали от кожуры, которая была глянцеватая, коричневого цвета, очень твёрдая. Поэтому, чтобы легче их было расщёлкивать, сушили жёлуди до тех пор, пока они не полопаются. Очищенные от кожуры жёлуди кладём на сковороду и жарим, как семечки, пока они не захрустят. Сколько мы их поели жареными, не счесть! Но жёлуди  - это не семечки, они горькие на вкус. А мы даже находили среди них сладковато-приторные и угощали друг друга: «Ой, вот попробуй: сладкий, как конфетка». И пробовали, и удивлялись, и поедали. Немного пузо набито, не так бурчит в животе.
Теперь надо их толочь в ступе. И пошла работа. Мы с Петей толчём напеременки  так, что пехтель прилипает к массе в ступе. Лида сеет на маленькое сито-решето. Что осталось, снова ссыпаем в ступу и бьём-гукаем. Пока мать придёт с работы, мы уже натолкли муки. Теперь мать будет печь из этой массы оладьи. А это не так-то просто. Если мать доставала хоть горсть муки, то задача упрощалась. Ставила она воду, как котлету, сбивала массу желудей  в оладьи, обваливала в муке, ложила  на горячую сковороду и пекла. Через некоторое время оладьи были готовы, и мы прямо горячими поедали их. А уж если мать доставала молока, то оладьи крошили в молоко и уплетали за обе щёки.
Труднее было спечь эти оладушки, когда не было ни молока, ни горсточки муки, куда их можно было обмакнуть. Тогда на сковороде получались не оладьи. Это была сыпучая прожаренная масса толчённых в муку желудей. Эту массу мы брали щепотью прямо со сковороды и в рот.
А мы эти оладьи порой меняли у детдомовцев (пыней, как мы их звали) на белый хлеб. Они-то никогда не пробовали «желудовники», им было интересно. Но многие есть это не могли и сразу выплёвывали: «Как вы это едите?!» А кто-то съедал, может, тоже от голода. Им ведь тоже в детдоме несладко было: видно, взрослые у них забирали пайки хлеба, и они были рады нашей чёрной горькой пище. А мы рады были такой мене: мы видели и могли есть настоящий белый хлеб!
Мены были тогда не только среди нас, детей, но и среди взрослых.

Менялы

Голод был по всей стране, и в то время по хуторам ходили менялы. Это были люди, у которых было что-то из материи, одежды, и они меняли вещи на яйца, сало (если оно у кого было), брали даже жёлуди. И вот пришла такая меняла и к нам, предложила платье  Лидии за три ведра желудей. А мать не согласилась. «Ой, дети, без платья проживём, а вот без желудей умрём». Лидия поплакала, но согласилась. А мы так и съели сто вёдер желудей вместо хлебушка за холодную зиму 1947-48 г.г.

Детдомовцы

Вместе с нами учились детдомовские ребята. Были и старше нас на 5-7 лет. Как так случилось? Дети эти были эвакуированные, никаких документов при них не было. И они умышленно убавляли себе годы, чтобы не попасть на фронт. Помню такого детдомовца Никитина. Учился он в нашем классе. Был он небольшого роста, широкий в кости, чёрный, как жук. Был крепкий и сильный. К нам он всегда относился благожелательно. Мы любили соревноваться в поднятии тяжестей. Во дворе школы были спортивные тяжести: штанги, гири. Хотя мы и были голодные, слабые, но мы были мальчишки и пытались эти тяжести поднимать. Одна гиря была весом килограммов двадцать. Мы её лишь от земли могли оторвать, а Никитин  одной рукой её поднимал и даже отжать мог несколько раз. Я сразу смекнул, что он старше нас: усики пробиваются, взгляд и осанка взрослого человека. Улучив минуту, когда мы остались одни,  я так прямо его и спросил: «Слушай, Никитин, а ты ведь уже взрослый, тебе лет 17-18». Он сверкнул белками глаз, улыбнулся и сказал: « Ты сильно дотошный пацан. Но ты прав, я убавил себе года, чтобы не попасть на фронт. Но лучше об этом помалкивай, знаешь, что за это бывает…» Были в детдоме и такие, которые не таили свой возраст. Они учились, росли, дружили с девчатами и даже с воспитателями. Некоторые даже женились и уезжали. Может, кто и успел попасть на фронт, нам неизвестно.

Позор на весь хутор

Школа у нас была большая, светлая, построена на углу, г-образной формы. Но учиться в ней я не успел. Я помню, как я приходил в учительскую, когда готовился поступать в 1-й класс, как меня познакомили с учительницей и показали класс, где я буду учиться. На этом моё знакомство с этой школой закончилось. А случилось вот что. Летом с Линей Косым, по наущению его старшей сестры Полины Прокофьевны, (отца звали Прокоп, Прокофий) мы  выставили стекло в  школьной библиотеке и подавали ей через окно книги. Это было недалеко от их дома. Мы подавали, а она носила. Но директор школы Александр Пантелеевич Блинков (отец  Тони Блинковой, с которой мы вместе учились) застукал нас на месте преступления. Он жил рядом с ними, огород к огороду. А мы книги спрятали в густых коноплях у Томахиных. Нам ничего не было, мы дети, а ей что-то было. Но самое главное – позор на весь хутор.  Книги мы сами же все назад перенесли. Там мне давали всего три книги, я и их тоже вернул. Вот и вся память об этой школе.

Другая школа

Шла война, много было беспризорных детей, сирот, и в этой школе в 1943 году организовали детдом. Назначили директора, воспитателей, стали завозить детей. А школу поместили в двух круглых домах напротив через улицу. В одном доме до войны был магазин – лавка. Мы ещё в нём покупали на один рубль 9-10 штук монпасеек, круглые или плоские разноцветные конфетки. А теперь здесь расположилась школа: в одном доме 1-3 классы, в другом – 4-7 классы. Младшие со старшими школьниками встречались только на перемене. Бывало, снежками на перемене старшеклассники  загоняли нас в класс, но мы показывали свой характер, защищались.

На «любочка»

Как и все дети, мы устраивали драки. Но дрались  на «любочка», т.е. один на один. Вспоминается мне, как дрался Славка Страхов. (1934 года рождения). Был он злой, психованный, но дрался отменно. Лучше с ним не связываться.  Как-то заспорил он с семиклассником Володей Степановым, а сам был в третьем классе. Тот возьми и скажи: «Да уйди ты, сопляк». Славка рассвирепел, занервничал и говорит: «Хочешь, я тебя побью». «Куда тебе сопляку», - услышал в ответ.  Но Славка настоял.  Засучили рукава рубах, и начался поединок. Вся школа, оба здания, высыпали на улицу. Ох, и мастер Славка был драться, побил-таки старшеклассника. Да так бил, что тот, несмотря на позор поражения, запросил пощады: «Всё, твоя взяла!» И с тех пор никто со Страховым Славой не связывался. Знали, что с ним шутки плохи: он будет биться до победного конца.

Крупняк

Был он старшим братом моего друга Михаила Страхова. Он был маленького роста, ходил в больших сапогах и большой шапке, точный Филиппок из одного рассказа Л. Н. Толстого. Идёт – сапоги больше него. Сам вспоминал, как бегал по партам, сапоги большие, мешали, зацепился ими и грохнулся на пол.
А звали мы его Крупняк, т. е. крупный, большой. Дело в том, что прозвище это досталось Михаилу от его деда. В Ларинке казаки были мастера давать прозвища, так они приклеивались к человеку, что передавались из поколения в поколение, как фамилия. Так и дед Михаила был по прозвищу Крупняк, хотя малого роста, но широкий в плечах и очень сильный. Сколько помню этого деда, он всегда был с чёрной большой бородой, говорил медленно, в нос, т. е. гнусавил. Был он трудягой, не пил, не сквернословил, был богомольный со своей женой. Плёл он кошёлки из хвороста, ловил в озере Ларинском карасей, линей, жарил рыбу, сушил, солил. Выращивал дед сахарную свёклу, из которой в то время гнали самогон. Помню ещё, что дед этот всегда ходил с тачкой: нагрузит целый воз свёклы и тащит, а Мишка помогает, сзади подталкивает. Вот такие были Страховы - крупняки.

Прищепка

Сам я не драчун, но однажды залепил Саше Милованову в нос. Дело было так. Он был нагловатый, озорной, насмешливый пацан. Отец его в то время был у нас председателем колхоза. А я одет бедно, учился плохо, диковатый, стеснительный, вообще, на не особенно хорошем счету. А тут этот Саша давай щипать меня прищепкой: там куснёт, там щипнёт, как собачкой (так как отец его был председателем колхоза, у них даже прищепки были, а мы о них и представления не имели). Так он меня допёк, что я отобрал у него эту прищепку прямо на уроке. На перемене Сашка наехал на меня, но я прищепки не отдал. А когда он бросился ко мне драться, я и залющил  ему по-казачьи в нос. Крик, кровь – он бросился жаловаться старшему брату, а я дёру домой. Побаивался я Сашкиного брата, но  тот меня не тронул. А прищепка так и осталась у меня заместо  игрушки.

Авьюшкина лощина

Помните: в первой книге я писал о том, как после смертельного укуса бросил ходить в школу, а переходил я уже в четвёртый класс. Я помогал по дому, а в свободное время драл гнёзда воробьёв, выпивал свежие яйца сразу же. Но больше всего яиц можно было набрать на пропитание  в Авьюшкиной лощине, куда мы и ходили с Михаилом Чуркиным . В том направлении к Чечёрам было три лощины. Ближе к  Ларинке находилась Тельдекова лощина. В ней сажали табак, свёклу, картофель. Уже после войны её вспахали тракторами, да очень глубоко, что вскоре она стала покрываться лесом. Стала лощина зарастать хворостом синеталом, вербой, клёном, кустарниками. Посадки здесь прекратились.
Ещё одна лощина (ближе к асфальту в наше время) тянулась в сторону хутора Солонцовского. В ней сажали картофель, а мы бегали туда после копки собирать картошку по сборышам.
Авьюшкина лощина находилась между этими двумя. Большая, круглая, вся заросшая кугой, долгое время здесь был птичник. Весной в паводок лощину заливало водой. Птицы тогда гнездились на старой куге, которая оставалась на плаву. Вот сюда-то мы и ходили собирать яйца чибиса и чайки. Несут эти птицы по 1-2 яйца. Я повыше Михаила, вот бреду по воде на пальчиках, вода по самый подбородок, шапка в руке над головой, чтобы в неё яиц набрать.  Набираю и назад к Мишке, что на берегу ждёт. А чибисы тревожатся: «Чьи вы? Чьи вы?» Чайки  кричат, летают низко, норовят в голову клюнуть. А я иду вперёд, знаю, что дома будет на обед яичница.
Авьюшкина лощина кормила не только нас. Люди знали: раз растёт куга, значит,  есть и корешки-лохмачи, из которых можно муку сделать. Чечёровский народ часто туда ходил. Просыпался так какой-нибудь дед пораньше, будил соседа, говоря: «Вставай, вставай, Ехим, пойдём в Авьюшкин за мукой».

Дурман трава

В связи с постоянным чувством голода мы ели всё, что было съедобным.. И вот  это однажды к чему это привело.
У моего друга Клавдея была бабка Алёнка – всенародная повитуха: она и роды принимала, и аборты делала. Как и всякая повитуха, собирала она травы, коренья, семена. Тогда на бахчах хорошо рос паслён, или бзника. Мы любили есть её тёмно-синие ягоды. Ели их и так, и сушили, а потом наши матери  пекли пироги с ягодами бзники.
Бабка Алёна тоже собирала эти ягоды и сушила их, а наряду с ними  сушила и семена девесила, травы дурмана. Хотя ягоды этих растений и отличались друг от друга, но при сушке становились незаметными, их легко было перепутать. И вот Клавдей как-то угостил нас сушёными ягодами бзники, в которые попали и ягоды дурмана.
Ночью в семьях поднялся переполох: дети стали сходить с ума, бесноваться, кого-то искать, куда-то бежать. Особенно тяжёлые ночи выдались в семье Чуркиных и в нашей, так как мы больше всех эти ягоды  ели. Но я той ночи не помню, помню только утро, когда я пришёл в себя. Вся семья собралась за столом, завтракала чем бог послал. Я сидел на печи, нахохлившись, как сыч, с бешеным взглядом. Все молчали. Наконец мать спросила: «Сынок, кушать будешь?» «Буду»,- буркнул я и стал медленно спускаться с печи. Но я не успел сесть за стол: что-то щёлкнуло у меня в голове, замелькало в глазах. Я дико сверкнул глазами и с криком бросился на печь. Откуда-то в руках у меня оказалась скалка, я стал бить ею по постели и кричать: «Вот он, вот, Клавдей!» Все притихли, мать стала креститься, приговаривая: «Господи, да он всю печь разрушит, как же я её ремонтировать буду?»
Я скоро успокоился. Мать, чтобы отвлечь меня, оправила на огород окучивать кукурузу, сама же на работу не пошла. На огороде мать через плетень окликнула соседка бабка Никитична, узнала о беде, которая произошла со мной. Обе испуганно смотрели на меня, а я зыркал глазами, взгляд был тяжёлый, сердитый. Но постепенно к вечеру я пришёл в себя. Так я испытал на себе нечаянно-негаданно действие дурман травы.

Кизяк

Ещё раз хочу остановиться на традиционном для тех далёких лет «топливе» для печи. И был это вовсе не уголь  и не дрова. А всего-навсего кизяк из коровьего и козьего говна.  Было у нас два способа изготовления этого своеобразного топлива.
Способ первый. На скотных базах в сараях, где содержали скот, к лету образовывалась утрамбованная корка помёта - навоза на штык лопаты и более. Лопатой прорезали слой, делили на кизяки-квадраты и ставили на ребро у плетня сушить. Переворачивали несколько раз. В жаркую погоду такой квадрат высыхал за несколько дней. Затем подсушенные квадратики мастерски укладывали в башенки с отверстиями так, чтобы их не особенно мочило дождём. Такие башенки мы называли турами. Во дворах их могло стоять до десятка. Самые сухие квадраты  складывали в хранилище. У нас таким хранилищем был амбар, который кизяком мы забивали под самую крышу. Вот и уголь для топки печи. Осталось заготовить ветки и щепки для растопки. Щепки мы доставали на колхозном дворе у плотницкой мастерской. Если привозили дрова, то зиму мы не экономили и топили печь на славу. Когда же дров не хватало, то в саду рубили колючие дикие груши, сухие вишни, клён. Так и дотягивали до весны.
Способ второй. Чтобы было где лечь корове в сарае зимой, мы мёрзлый коровяк выносили на баз или складывали на огороде в кучку. Летом эту кучу разбрасывали, уливали  водой и босиком месили. Эту работу делали мы с Петей, а Лидия подливала воды.  Размешенную массу раскладывали в  двух-четырёх местные ящики – станки. Дно смачивали водой, чтобы квадратики из станка лучше выскакивали, а массу набивали прямо кулаками. Потом  складывали, как кирпичи, у плетня, а уже подсохшие  - в туры. После такой работы запах от нас был ой-ой-ой, как от ассенизаторов. Но мы довольны: зимой в доме будет тепло!

Дровосек

Тепло и еда – вот главные наши  ориентиры в то время. Сколько мне пришлось в детстве порубить веток и сушняка! Мелкие ветки я измельчал и складывал отдельно – на растопку.  Более толстые пилил, рубил, колол и относил в амбар с кизяком. Бывало, мать скажет: «Милькя, дрова кончаются, посмотри в саду, может, сушняк есть. Печь завтра нечем нажечь, хлеб не смогу испечь. Или с Петей в лес поезжайте». Но в лесу нельзя было срубить даже маленькой веточки, за ветку с палец толщиной полагался штраф пять рублей. Иногда лесники так насчитывали, что люди годами платили эти штрафы. Но мы шли за сушняком. Берём с Петей санки, верёвку, длинный крючок и на дубках ломаем сухие ветки. А однажды сломали с Петей слишком толстую ветку с дуба, я зазевался, а она, по крючку соскользнув, как по желобу, со всего маха  ударила меня в левый висок. Я удержался на ногах, не упал, но долго водило меня кругами, еле пришёл в себя…
 Наберём воз, перевяжем, впряжёмся в санки и вперёд. А когда и Лидия помогает, сзади подпихивает. Самое трудное было ввезти этот воз на Поляковскую гору, крутую и длинную. Вот тут важно было не остановиться посередине горы, так как потом было трудно тронуться с места. И мы тянем.  Сани тяжёлые, хрипим, тяжело дышим, упираемся, тянем воз на ровное и падаем в изнеможении.

В гостях у тети Веры

Мы голодали, едва сводили концы с концами – так было в нашем колхозе «Власть Советов». А Берёзки, хутор Берёзовский, где жили баба Хима и дед Аким у снохи тёти Веры , были третьей бригадой нашего колхоза. И жили там по-другому…  Тётя Вера тоже работала в колхозе, трудилась как одержимая и  за этот труд получала по заслугам. Придём мы к ним в гости (иногда ходил с Петей, иногда один), а у них и блинцы , и вареники со сметаной, как в сказке. Но тётя Вера предупреждала: «Миля, всё, что здесь видел, что ел, никому не говори. Иначе нас посадят». Я тайну держал, лишь мать наша знала, как мы сытно поели. Почему они так жили? Работали люди, как волы, но надо же было и питаться. И вот собрались они в конторе и решили: « Работаем мы хорошо, но нужны и силы для такой работы, надо питаться хорошо. Давайте понемногу подворовывать и питаться лучше, жить одной семьёй. А если кто выдаст, то всё равно узнаем и тогда со всей  семьёй предателя сожжём дом». На том и порешили, и никто не посмел нарушить этот «закон» семьи.
Баба Хима, чтобы тётя Вера поменьше была на работе, часто болела, т. е. притворялась. Наденет кожаный треух летом, залезет на печь и лежит там «болеет». Так что тётю Веру никогда не отправляли на работы в Филоново. А здоровая баба Хима так и накликала себе болезнь. Попробуй полежи и день и ночь на горячей печи в кожаном треухе. Она запарилась. Слезет с печи, а её из стороны в сторону бросает, как пьяная. Я всё знал, но молчал.

Горе - пастух

Однажды тётя Вера позвала меня помочь ей пасти коров. Я согласился с радостью! Как же – степь, птицы много – вот постреляю! Накатал я из глины два кармана катачков, взял пращу – и отправился скотину пасти. Пострелять не удалось: то растреклятая скотина куда-то лезет, то овод и мухи одолевают. Я бегал туда- сюда, рогатка и выпала из кармана. Я её искать…, намучился, не столько коров заворачивал, сколько пращу искал. Тётя Вера потом надо мной подтрунивала: «Помог стеречь скотину – весь день свою рогатку искал».

Гроза

Однажды летом пошли мы с Петей в гости к нашей тёте Вере на вареники с блинцами. Погостевали, гостинцев получили для Лидии и мамы. Собрались домой. А туча находит тёмная, огромная, страшная. Тётя Вера стала нас оставлять до утра, мол, гроза находит. Но мы с Петей ни в какую, упёрлись как быки: не догонит нас гроза, далеко ещё. И пошли. Да разве от грозы уйдёшь?! До хутора оставалось километра два, как начался ливень. Огромная туча закрывала полнеба, поднялся сильный ветер, засверкала молния, загрохотал гром. Ливень хлынул как из ведра да ещё с крупинками града. В несколько минут земля покрылась потоками холодной воды. Мы с Петей вымокли до нитки. Да и было чему промокать: на нас штанишки и рубашонки. Я иду впереди, Петя плетётся сзади. Вижу: стал брат слабеть и отставать. А дождь хлещет и хлещет, молнии зигзагами разрывают небо, вспарывают от горизонта к горизонту. Гром громыхает, как раскаты и залпы тысячи батарей. Подхватил я Петра, идём в обнимку, медленно, пошатываясь, продвигаемся вперёд. Впереди показались три тополя. Мы знали, что во время грозы ни в коем случае нельзя становиться под высокими одиночными деревьями, но выхода у нас не было. Косой дождь сильно бил в лицо, что хотелось спрятаться от него, где-то укрыться. Так мы спрятались за одним деревом, передохнули, побежали до другого дерева. В левадах показались ещё деревья. Так мы перебежками от дерева к дереву добрались до ближайшего дома. Дождь перестал, даже заходящее солнце успело поиграть слабыми лучами. На землю упали туманные сумерки. Быстро стало темнеть. Навстречу нам бежала Лидия с одеждой в руках. Плакала и ругала, что «попёрлись» в такую  ненастную погоду. Ну, слава богу, молния не прибила и не закупал дождь. Живы будем – не помрём!

Чёрный ворон

Время было тяжёлое, время было опасное. Ночами по району кружил легковой автомобиль с зарешеченными окнами и дверцами – черный ворон, воронок. Кружил он не зря, выискивал добычу и находил. Для нас наряду  с чёрным вороном было ещё одно страшное слово Шамрыкин. Милиционер Шамрыкин. Нас, детей, пугали этим именем, оно врезалось нам в память как что-то нарицательное, страшное.  «Тише, Шамрыкин едет, сейчас заберёт», -  пугали родители расшалившихся перед сном детей, и дети успокаивались. По указу Шамрыкина  арестовывали людей за неосторожно сказанное слово, по доносу. Аресты происходили ночью, а наутро молва: «Ночью кружил чёрный ворон, того-то взяли». Так бесследно исчез, пропал неизвестно куда наш сосед, дед Зотьевич. Безобидный был старик, трудяга, в политике не разбирался, день и ночь мастерил кадушки  - стук – стук. Но был он горяч и неосторожен в словах, за что и поплатился. А дело было так.
Вызывает его как-то председатель колхоза Милованов (бабы его прозвали Губолиз: как увидит женщину, так губы облизывает). Сам же он приходился зятем деду Зотьевичу, женат был не его дочери Шуре. Тётя Шура красавица была, детей у неё пятеро. Это я её сыну за прищепку нос расквасил.  Вот и спрашивает председатель деда: «Отец, ты когда в колхозе будешь работать?» А дед и отвечает: «А что он, колхоз-то, людям даёт? Одну трудодень палочку, на которую и мухи дохлой не купишь. А я сделал кадушку, натурой – картофелем, салом и получил».  Птицей взвился над столом председатель: «Да как ты смеешь так говорить? Мы страна Советов, страна труда. Наша эмблема - серп и молот!» А в ответ услышал матерные слова: «Серп жни, молот куй, а заработаешь один х…» Все, кто там был, опешили. А председатель задёргался, занервничал и набрал Алексеевку: «Алло, мне милицию, Шамрыкина! Срочно приезжайте, контрика одного заберёте!» Воронок примчался прямо днём. Забрали деда. Пропал казак где-то в Соловках или лесах Сибири!
И притихло село. Ещё ниже опустили головы люди. Лишь шёпотом передавали: «Сегодня забрали того-то и того-то».
А тётя Шура зачахла, завяла её красота. Ходит, наклонив низко голову, укрыв лицо платком, ни с кем не разговаривает, как помешанная. Да и как ей быть?! Её муж посадил её отца, деда родным внукам. Бабка Васюня прокляла их. Вскорости  Милованова куда-то перевели, и уехал он со своей семьёй. Больше мы ничего о них не слышали, растворились они в массе людской. В народе говорят, что «стыд не дым, глаза не выест». Но, видимо, Милованова стыд мучил до конца дней… Кто ж знает?.. Такое было время. Развивая в людях чувство ложной правды, поощряли предательство. Невинно осуждённых считали врагами народа, требовали от родных и близких отречения. И предавали своих родных, обрекая и себя, и их на муки.
А чёрный ворон продолжал кружить над селом, городами, страной…

Памятник русскому крестьянству

Вот так протекало наше детство, сколько я помню. Это была борьба за жизнь, на выживание. И так было постоянно и без конца. Да и была ли она, эта жизнь, как таковая? Может, это дурной, страшный сон, а проснулся – и ничего нет, только сердце учащённо бьётся? Нет, всё это правда, и было это по всей стране со всеми колхозниками моего поколения. Это висит над нами как клеймо, как позор нашим правителям. Колхозник выращивал хлеб и умирал на вороху этого хлеба от голода. Где такое возможно?! Да, наверное, только у нас, русских. Но мы не сдавались – боролись, находили выход, преодолевали голод, боль, холод, страх и выживали, побеждали. Слава русскому человеку, русскому крестьянину.  Необходимо поставить памятник всему нашему крестьянству! Мать держит в руках горсть пшеницы, у самой из глаз текут кровавые слёзы, а рядом худенькие, измождённые дети, у которых уже нет сил жевать эту пшеничку…
Мы продолжали жить, видимо, в душе теплился маленький огонёчек веры в то, что когда-то наступит хорошее и радостное время – счастливое будущее.

Снова в школу

Пробив баклуши целый год и не ходя в школу, я наконец осознал, что необходимо учиться. Одному жить, как волк, без коллектива, без товарищей это не дело. Хотя ребята и принимали меня в свои компании, в игры, но не было у нас общих интересов. Они учили уроки, бегали друг к другу за помощью, брали учебники, переписывали, списывали, а я один да один, как рак-отшельник. И стал я говорить матери, что хочу учиться, что я всё осознал, дозрел и буду учиться хорошо. Мать слушает да радуется, что её натурный, психованный, непутёвый сынок образумился. Улыбнулась мама и говорит: «готовься, завтра пойдём к директору». И я подготовился: подстригся, помылся, надел чистую рубашку. И вот мы в школе. Директор Александр Пантелеймонович переглядываются с матерью, перемаргиваются. Директор видит, что я уже взрослый, в 4-й класс пойду, и говорит: «Знаешь что, Милентий, пиши заявление о приёме в школу и приходи завтра сам, без матери. Такой серьёзный вопрос я один не могу решить, будем решать на Совете и тебе конкретный ответ завтра дадим».
Я заволновался, как решится моя судьба завтра. Мама-то была рада, она знала, что меня примут, а я был в неведении. День до завтра мне показался вечностью. Мысль о том, что решается моя судьба, примут или не примут в школу, не давала мне покоя. Быть мне полноправным гражданином, учеником или остаться одиноким, изгоем, без прав, без товарищей? Я не играл с ребятами, притих, уединился. Я как-то сразу повзрослел.
Кое-как я дождался следующего дня и амором  помчался в школу. Захожу в учительскую. Стою перед директором ниже травы, тише воды. И вот директор, посмотрев на меня внимательно, с хитрым прищуром в глазах, наконец произнёс: «Ну, вот что, Вихлянцев, Совет решил принять тебя в 4-й взрослый класс. Поздравляю!» «Спасибо», - пролепетал я и пулей вылетел из кабинета. Радость окрыляла меня. «Я принят, я буду учиться, буду учиться хорошо», - обрадовал я домашних. И я не подвёл своих близких, сдержал слово. С этих пор я учился добросовестно, мать никогда больше не получала за меня нарекания, а слышала только положительные и хорошие отзывы о моей учёбе и поведении. Видно, бесполезный, бесцельный год моего скитания не пропал даром. Я осознал необходимость учения, я повзрослел, стал самостоятельным, многое понял.  У матери как гора с плеч упала. Что нужно матери? Вырастить и воспитать достойных граждан!

В школе

В сентябре 1948 года я стал учиться в 4-м классе старшего здания.  И покатилась юношеская жизнь.  Забросил я рогатку, не стал драть воробьёв и разорять птичьи гнёзда.  Стал я учить уроки, писать контрольные, сдавать экзамены.
Учителя у нас были разные, но больше всех мне запомнились учитель физкультуры Александр Иванович и учительница рисования Мария Харитоновна.
Александр Иванович вёл у нас физкультуру и военное дело до 7-го класса. Это был высокий, около 2-х метров роста, спокойный по характеру и душевный человек. Он всегда удивлялся моим способностям и таланту в физических упражнениях, особенно  в прыжках в длину и высоту. Восхищался он моей прыгучестью и даже просил повторить прыжок.
Мария Харитоновна учила нас рисовать. Она была молодая, чуть постарше нас. Художник из меня  никудышный. Ну, просто никакой. Но, не желая получать двойки, я подглядывал, как рисуют другие, и срисовывал. В классе со мной учился ЗАС, так мы прозвали его по первым начальным буква ФИО: Захаров Александр Сергеевич. Да он и сам так себя называл. Однажды на уроке рисования мы должны были сдать работу на свободную тему. ЗАС сидел позади меня, но я подглядел, что он рисует легковой автомобиль. Я всё же умудрился скопировать  с него, и … получил отметку на балл выше его. Вот одноклассник возмущался: «Как так, рисовать не может, сдул и лучше нарисовал!»
Подводила меня математика, она мне давалась с трудом. Я стеснялся спросить, если не понял, так и остались алгебра и геометрия у меня с тройками в аттестате после 7-го класса. Экзамены мы сдавали каждый год с 4-го класса по всем дисциплинам: алгебра, геометрия, география, история, литература, русский язык (письменно и устно).

Мой класс

Ребята в классе были в основном моложе меня, некоторые - мне ровесники, они остались в 4-м классе или из-за болезни, или из-за неуспеваемости. Учились со мной в одном классе: Винька Селиванов – Сила, был очень сильный, Клавдей – Клабздей, Надежда Чуркина – Чуриха, Гена Томахин, Александр Захаров – ЗАС, Анатолий Волгин, Татьяна Хомутенко (хвостик мышонком, Конго), Александр Михайлов – Пихалка, Валей Песковацков – Пескарь Гена Маргушин – Синей, Тамара Егорова и др. Всех теперь не вспомню.
Класс небольшой, но светлый и уютный, окнами на солнце.
Была в наше время распространена вошь, и любила она селиться в девичьих косах. Татьяна Хомутенко сидела на втором ряду ( первый от входа) за первой партой. А за нею сидел Валей Песковацков (умер в 1998 году). Вот он увидит вошь в её косе, поймает, привяжет нитку и гоняет по парте, гогочет, смеётся. Учительница недовольно спросит, чем это он занимается, а Валей на весь класс: «Да вот у Таньки вшу поймал и гоняю её по парте, как собаку». А Таня уже взрослая, ей стыдно, что у неё вши, плачет. А нам жалко девочку, зачем Валей её позорит. Знает же, что живёт она с матерью и бабушкой, что бедно живут.  Не то что Валей. Он богатеньким считался. Мать его работала в детском доме поваром, получала живую деньгу, да кой-чего приносила  с кухни. Трудно было с ними ровняться.

Завуч

Завучем в школе была Липкина Мария Акимовна (еврейка). Строгая и злая. Боялись её как огня. Бывало, кричит так, что кажется, слышно на всю Ларинку. Учеников она даже била линейкой по лбу и по пальцам. За лень, за непоседливость, за невыученные уроки.  Так ударит по пальцам, что ученику ручку больно взять.
Проверяла она поздно вечером, какие ученики дома, а кто шелыганет  по ночам. Ночь, полночь, а она стучит. Скажет матери: «Акимовна, прошла весь хутор, и только ваши ребята все дома. Как вы воспитываете детей».
А ведь я встретил как-то в 1997 году в Алексеевке Марию Акимовну. Всё такая же, ничуть не изменилась, немножко неряшливая, но весёлая. Узнала меня, хотя прошло около 50 лет.
А спустя полгода после нашей встречи узнал, что скончалась Мария Акимовна. Всю свою жизнь она прожила без мужа, без семьи, отдав все силы воспитанию чужих детей.

Лидия

Лидия, сестра, окончив 7 классов, с 15 лет стала трудиться в колхозе. Чтобы помогать матери  да учить нас, младших братьев (Пётр учился во втором классе, рос умным и сознательным), Лидия не пошла учиться дальше, в Алексеевскую среднюю школу. Работала дояркой и телятницей. Труд был тяжёлый.  Мы с Петей часто помогали сестре. На скотном дворе стоял колодец, мы из него таскали воду и наливали корыта во дворе, чтобы поить её группу коров. Воды нужно было натаскать много. Пока начерпаешь журавцом воды да нальёшь в корыта, все руки в волдырях.

С новым 2000 годом! Политическое отступление

Вот и наступил 2000 год. Что сулит нам он? Что сулит стране, миру? Неизвестно. И так в стране нашей тяжело. Идёт бессмысленная, жестокая война в Чечне. Гибнут дети солдаты, гибнут чеченские милиционеры, гибнут мирные граждане. За что такое наказание народу? Народ всё ещё ждёт хорошего правителя. Пять лет назад правил страной Черномырдин, военный министр Паша Грачёв. Разграбили страну, втянули в войну. Десять лет назад Горбачёв и Ельцын разрушили Великую империю – СССР – Союз Советских Социалистических республик. Подробили страну на маленькие княжества, где каждая республика стала «самостийной страной» со своим президентом. Везде распространился национализм. В бывших республиках СССР наблюдается геноцид русскоязычного населения. Русских выживают с тех мест, где они жили годами, считая эту республику своей родиной. Притеснение русских привело к переселению. Огромные массы беженцев покидают насиженные и обжитые места, многие не имеют возможности даже квартиры свои продать, у русских их не покупают. Представить трудно, куда бежать, где найти пристанище. Правда, правительство   в России беженцев  наделяет квартирами, ссудами.
 А не лучше ли было обеспечить безопасность русских в той республике, где они уже жили десятки лет. Некогда было думать о народе, надо успеть захапать, себе набить карманы. Черномырдин - миллиардер! Откуда? С чего? Разве честным трудом заработаешь такие деньги? Вклады народа в банке обесценились. Страна разорена. Уничтожены колхозы и совхозы. В стане разор и запустение. Людям негде работать. Снова общество поделено на бедных и богатых. Одним всё, другим – ничего. Вот такая у нас в стране демократия!
Натворив дел, Б. Н. Ельцын в последний день 1999 года подал в отставку. В президенты он прочит премьера В. В. Путина. Поживём – увидим. А русский народ всё надеется и верит в доброго царя-батюшку.
 Сколько мы всего повидали-перевидали, а своим детям и внукам желаем лучшей доли, светлой жизни, спокойной, счастливой.

На перемене

Продолжу об учёбе. В перерывах от уроков на перемене мы играли в разные игры. Особенно любили играть на срубленном тополе, который рос прямо на углу школы. Как-то летом мы на этот тополь бросали камушки: кто выше.  А мой камушек по веткам стук- стук, возьми и отскочи прямо в окошко. Конечно, стекло в дребезги. На шум прибежал военрук. Но когда мы ему всё объяснили, он лишь пожурил нас и отпустил без последствий.
Теперь срубленный тополь лежал без веток на боку. Вот на нём-то мы устроили игру сбивалки. Мы вставали на его ствол и пытались сбить друг друга на землю. Победителем был тот, кто оставался на дереве. Конечно же, побеждал всегда Винька Селиванов, не зря его прозвали Силой. Но я решился одолеть его. Сам я был хрупкий, тщедушный пацан. Вот толкну его легонечко, а сам начеку, жду, когда он размахнётся. Взвивается его сильная рука, сейчас и я с дерева полечу, ан, нет. В доли секунды я успеваю пригнуться или отскочить, и Ванька Сила  сам летит на землю. Шум. Визг, хохот. Ванька и сам хохочет: «Ну, и хитрый ты, Милька, и скользкий, как вьюн. Вот вроде и должен сбить тебя, а сам на земле оказываюсь. Так нечестно», А ребята смеются – честно - нечестно, а ты сбит, проиграл, чего уж теперь.

Колхозная романтика

Так в играх, учёбе проходили дни за днями. Мы взрослели, умнели, мужали. А летом, естественно, работали в колхозе. Помогали как могли. Да и кормили в колхозе: варили кулеш, давали по ложке мёда, а когда созревали арбузы, то и их привозили на питание. Жить можно. Да и в работе на полях была своя романтика. Во-первых, мы ощущали себя взрослыми – колхозу помогаем. Во-вторых, было интересно. Лето в самом разгаре. А мы или на прополке вырываем сорняки, или в лугах сгребаем сено в копны. А потом, воткнув вилы в копну, оравой человек десять катим эту копну по стерне к месту скирдования. И лошади никакой нам не надо – молодость сильна и отважна!
В обеденный перерыв перекусим и отдыхаем. А можем с удочкой пройтись по берегу Бузулука, пескариков, уклеек, окуньков половим домой на жарёнку! Или начнём мутить воду в пересыхающих ямках и прямо руками ловить карасей, линей, щучат. А однажды в такой яме оказались сазаны по 10 кг.! Евлан ухватил одного, сел, как на поросёнка, но сильная рыба сбила наездника. Пришлось колоть их вилами. Уха удалась на славу!
А то заляжем в холодке под деревьями и начнём петь песни, рассказывать сказки и анекдоты, были и небылицы. Это ли не романтика!

Купалка

Особым видом отдыха в жаркое лето была купалка . Жара - сил нет, Бузулук под боком, водица манит – как тут не искупаться! Бывало, с отдыха не дозовутся нас на работу. А мы купаемся до посинения. Играем и в догонялки в вводе, прыгаем в воду с дерева и с крутого обрыва. Лучше всех прыгали Валера Степанов да Гаврила Данилов. Они с обрыва летели ласточкой вниз головой. Красиво! Летят, раскинув руки в стороны, как птицы парят над водой, а потом, сложив руки вместе, стрелой врезаются в воду. Я так не умел, да и побаивался. Однажды один неумека Петя Звонарёв попробовал так вот ласточкой. Летел он как каракатица, а потом плюхнулся животом об воду…Боль страшная, думали, умрёт, так сильно ударился. Поэтому мы выбирали безопасный способ ныряния – солдатиком.  Разбегаемся с яра, руки по швам, ноги вперёд и летим вниз. И удовольствие получаем – ощущение полёта испытываем: душа замирает, сердце бьётся, как пойманный воробышек. Кажется, что-то к горлу подкатывает  -  и в этот миг ногами врезаешься в воду и камнем идёшь ко дну. А теперь не зевай – складывайся пополам и быстро-быстро бей руками по воде, чтобы быстрее выплыть на поверхность! И снова карабкаемся на обрыв, на дерево и в воду! Накупаемся, наиграемся – и за работу. А там и солнце  скатилось к закату. Домой едем на арбе, запряжённой быками, с песнями, радостные, счастливые!

Память

Писать становится всё труднее. Видимо, трудное голодное детство по-особому отложилось в памяти. Память! Сколько иной раз она сохраняет в себе мельчайших и больших событий твоей жизни. Иное вспоминается мельком,  выветривается из головы, забываясь в гуще событий. Иное как в кадре запечатлевается и остаётся на всю жизнь. Кадры мелькают перед глазами, словно всё снова происходит наяву. Часто какой-нибудь эпизод из жизни так ярко и красочно всплывёт пред глазами, что подумаешь: а не вчера ли это было?
Пишу снова на дежурстве. Сегодня 22 января 2000 года.  За окном зима. В этом году она какая-то странная: конец января, а зимы почти не было. Несколько раз до Нового года выпадал снег. Но наступали оттепели, шли дожди, и снег как корова языком слизывала. Потом снова небольшие морозцы. Голая, не прикрытая снегом земля! А тут вдруг погода резко изменилась. Задули юго-восточные ветры, и пошёл снег. Насыпало его немало, но есть опасение, что и он растает. На градуснике – 1, -2 градуса ниже нуля или нулевая температура. Снег делается рыхлым, мягким, с крыш срывается капель. К ночи немного примораживает. Крыши домов, сараев ощетиниваются большими и малыми сосульками. Вот мы этих сосулек в детстве пососали заместо леденцов!
Снег сыпать перестал, приутих и ветер, но ещё порывами налетает и шумит в ветках деревьев. Лишь бы не растаяло. Но видимо, начинается пора ураганная. В наших краях оно так: в конце января, весь февраль – стужи да морозы, снег да буран. Зима и должна быть зимой со снегом и морозами, а не с нудной и противной слякотью.

На копнителе

Жизнь помаленьку катилась вперёд. Учёба в школе, летом работа в колхозе: в поле, на уборке сена, на току. А с 1-го сентября снова в школу в следующий класс.
 Учиться  я стал неплохо. Всюду был на хорошем счету: в колхозе, в школе, на улице. Я не гнушался никакой работы.
Помню, летом 1949 года работал на копнителе . На комбайне в паре с поляком, по фамилии  Колещун.  Духота, жара, пыль забивает рот, глаза, уши – нечем продохнуть. Никто в таких условиях не выдерживал, а я справлялся, работал добросовестно и на следующий день снова приходил работать.
Чтобы побольше намолоть зерна и легче было комбайну, Колещун  косил только по верхушкам колосьев. А колхозу нужна солома, сена не было.  Высокая стерня зарастала травой,  и мы потом эту отаву косили для овец и коров.  Мы придумали побасенку: «Ой, спасибо Колещуну, что высоко покосил». Мы были с кормами.
Нужда и бедность от нас не отставали. Но чувство голода нас уже не так одолевало.

Отец снова дома

Осенью 1949 года  вернулся домой отец.
Прихожу из школы и вижу: на кровати лежит какой-то мужчина, худой, больной, укрытый тряпками, весь дрожит. Отец! Вернулся домой к жене и детям. Вернулся домой умирать. Жена-полячка его бросила за обман.  Вскорости он заболел малярией (видимо, сказался плен у немцев) и его списали домой. Так и сказали: «Езжай домой умирать».
А для нас было радостью, что отец вернулся, он снова дома, он живой. Стали мы его выхаживать. Мать отпаивала его отваром полыни. Все лучшие кусочки ему: сало, масло. А мы как-нибудь.
А отца трясёт «лихоманка». Лежит весь мокрый, мёрзнет. Навалим мы на него все лохуны, какие есть.  Пропотеет отец, обессиленный, приходит в себя.  И вот посоветовали матери поить отца овечьим молоком. Да где ж его взять?  Дядя наш, Трофим Васильевич Пономарёв,  пас колхозных овец. В то время в колхозах был план – иметь всякую живность, какая есть.  Куры, гуси, утки, коровы, свиньи, лошади, овцы -  всё это стали разводить в колхозе. И вот мы с матерью  потайно   (не дай бог, кто увидит – тюрьма. Только дядя Трофим знал) утром и вечером стали доить овец. Я ловлю и держу, мать в кружку доит и сливает в литровую банку. Сначала напьёмся сами, а потом несём отцу. Доить овец приходилось в темноте. Иной раз  дело доходило до казуса. «Милькя, вот овца с большим выменем», - скажет мать.  Я поймаю и держу. Мать хватит за вымя и покатится со смеху: да ведь это баран. И смех и грех.
И ведь вылечили, отпоили отца овечьим молоком. Литр и более он выпивал доразу .  К зиме отец уже пошёл на работу в тракторную бригаду трактористом.
С фронта вернулись односельчане, дружки отца, все побывали в немецком плену: Малахов Яков, Минаев Иван, Колпаков Николай, Захаров Иван. Все они стали работать в одной бригаде трактористами. Минаев был бригадиром. Тут уж нам стало чуть полегче. Отец работает в тракторной бригаде, Лидия  на ферме, я на копнителе, Пётр и мать на току веяли зерно.

Запах хлеба

 Осенью 1950 года отец получил за свою работу 9 центнеров пшеницы. Вот было радости. Намололи муки, теперь у нас и пироги, и оладьи, и блины.  Мы почувствовали духмяный запах хлеба. Бывало, напечёт мать пироги, а мы отломим поджаренную корочку  от ещё горячего пирога и сначала не едим, а вдыхаем в себя ни с чем не сравнимый одурманивающий запах хлеба. Посолим горбушку и улепётываем за обе щеки. Вкуснотища!
Лидия – невеста
Лидия расцвела, невеста уже. Многие ребята ухаживали за ней, а выбрала она  рослого, высокого красавца, крепкого телосложения. Николай Петрович Селиванов – её избранник. С 14 лет он уже работал на тракторе. Никого у Селивановых в породе не было таких крупных. Видимо,  пошёл он по материнской линии. Мать у него была крупная дородная женщина.
В 1949 году Николай  ушёл служить, а в январе 1950 года наша Лидия родила  первенца, сына Василия. Стыд и позор! Родила-то в девках. У казаков это позор и преступление – родить вне замужества. Сколько мать и Лидия претерпели от отца обид, унижений и оскорблений – не счесть.
А отец как окреп, стал выпивать, играть в карты, ходит по бабам, жалмеркам   и одиночкам. Таких было не мало на хуторе. У многих мужья на войне погибли, многие ещё  в девках ходили, их одногодки полегли на полях сражений. Придёт отец с очередной попойки и пошла гоньба. Кого за волосы потаскает,  кому кулак под нос, а кого и прибьёт. Часто мать и Лидия дома не ночевали, а у кого- нибудь прятались.
Хата у нас маленькая, а нас взрослых пять человек, да Вася  маленький. Он после родов  чуть не умер. Слабо завязали пуповину, и младенец весь кровью изошёл. Спасибо мать хватилась, завязала как надо. А Вася весь год был как старичок-сморчок.  Маленький, кожа на нём морщинистая, сумками. Насилу отходили. Подвесили у кровати колыбель-люльку. Мы с Петей по очереди качаем, а он орёт, спасу нет. Мы, чтобы он утих, качали  колыбель до самого потолка.  Часто, чтобы не орал, совали в рот соску. Настоящей не было. Мать нажуёт хлеба с солью, кое-когда подсыплет немного мака, чтобы спал лучше. Завернёт эту массу в марлю, завяжет, и соска готова. Васе в рот, он чмокает и засыпает. Бывало, соску и из пряника делали, стали у нас они появляться. Летом такую соску так мухи облепляли, что и не сгонишь. Малыш поправился.  Через год стал косолапо ходить и учиться разговаривать. Так и жили.

Новый дом

Хоть отец и пил, но работал. И стал он задумываться: так жить больше невозможно. Шесть душ в одной комнате. В Речке по линии деда Акима Матвеевича у нас были родственники.  Отец поехал к ним, переговорил с председателем, и решили мы переменить место жительства. Кто откажется от пяти пар рабочих рук? Пошёл отец в колхоз и сказал, что семья уезжает, жить в такой халупе нет никакой возможности. Председатель колхоза  срочно собрал заседание правления и решили нам выделить два амбара на постройку дома. Так мы и остались в хуторе Ларинском.
Работа закипела.  Мужчины перевезли амбары, наняли деда Родина строить дом. Место отвели там, где сейчас живёт сестра Мария (Сенина во втором замужестве).
Дед Родин был уже старый, не мог держать топор, руки тряслись. Я взялся ему помогать: протёсывал и подгонял брёвна, делал долбёжки для клиньев, зарубы по углам. К осени 1950 года мы построили домик-флигель на две комнаты, с полами из досок в одной комнате, с деревянным коридорчиком и с большим высоким крыльцом. Коридор покрыли шифером. Дом на субботнике покрыли соломой. Вот и готов новый дом. Перевезли утварь, наделали сараев-катухов , поставили амбар для овец. И стали жить чуть-чуть получше.  Отец с матерью спали в первой комнате, а мы в горенке на печи. Лидия ещё жила с нами. А зимой 1951 года из армии вернулся Николай и, как обещал Лидии, взял её в жёны.

Пьяная свадьба

Свадьбу сыграли на Новый год. Я ходил в 7-й класс, был уже парень 16 лет. В то время распространилось самогоноварение. За это судили, но самогон варили все поголовно. Кто на продажу, кто на свадьбу, кто на проводы в армию. Денег в колхозе не давали, а как-то надо жить, вот самогон и выручал.
На свадьбе у Лидии в самогон добавили спирт. Я и выпил. Влили в меня три чайных стакана водки, и тут со мною такое стало твориться…  Сначала у меня в глазах стало двоиться, вместо одного я видел двух одинаковых людей. Потом они от меня стали удаляться, и я стал плохо слышать. Потом началась вообще комедия. Упал я на маленькую плиту-грубку, стал размахивать руками, как будто играю на гармошке, а сам смеюсь,  аж до икоты смеялся. Нюра Маркова тоже смеётся и говорит: «Люди добрые, вы посмотрите, что ребёнок вытворяет!»
 Мне стало дурно, я вышел во двор, отрыгнул немного, а сам бледный-бледный. Тётя Варя хотела отвести меня домой, но я решил идти сам. Таким в усмерть пьяным я был первый и последний раз в своей жизни.
 Как я тогда шёл и дошёл до дома, диву даюсь. Говорят, что пьяный ничего не помнит. Ан, нет. Пятьдесят лет с того дня прошло, а я всё помню, как будто это было только вчера. Помню, какие кренделя я выделывал, улицы мне было мало, но я упорно, самоотверженно пробирался к дому. Сквозь какую-то дымку в глазах увидел пред собой маленького пузатенького пацана на лыжах. Это был Миша Пономарёв, он на четыре года меня младше. Так мы с ним на всей улице не могли разойтись: он туда, и меня качнуло туда, он в другую сторону, и я – в ту сторону. Наконец дошёл до дома и у ворот упал лбом в снег, будто кто по затылку  меня ударил. Я оборачиваюсь и говорю: «Чего дерёшься?». А сзади никого.  Только поднимусь и опять падаю. Вошёл в дом весь в снегу. Баба Химка ругается, до чего дураки ребёнка напоили. Я упал на кровать и проспал до самого вечера.

Пополнение

 Раз я упомянул про бабу Химу, то расскажу, как они  у нас стали жить. Мы уже перезимовали в новом доме, а осенью у тёти Веры случился пожар. Моя сестра Мария играла с ребятами, подожгли сарай, пламя перекинулось на дом. Всё сгорело. Дедушка Аким забирался на крышу дома, хотел огонь затушить, да чуть сам не сгорел, упал с крыши, потом долго болел. Вот и перевезли мы их к себе. А весной мы с отцом поехали на быках за сараями, которые достались дедам при дележе. Утром был морозец, и быки на льду раскорячились и не тянут порожние сани. Пришлось ледок пробивать дрыном . Привезли  мы тот сарайчик, сделали из него курятник. Много мы с дедом Акимом и с отцом понастроили сараев для кур, овец, коровы, телёнка. Не было брёвен, делали из хвороста. А потом и деревьев насажали. Так одна груша до сих пор растёт у порога уже нового дома, который мы  с Любой (женой) достраивали.

Экзамены

Весной 1951 года я сдал экзамены за 7-й класс. Сдал неплохо, но вот по алгебре и геометрии тройки. Как геометрию сдавал, просто мучение. Досталась трудная теорема, просто жуть. Мне ребята шпаргалку подсунули, а я по шпаргалке её на доске не смог начертить. Пыжился, кряхтел, краснел, волновался, потел и никак. Учитель был из Алексеевки, сильный математик, Архипов Виталий Иванович (умер уже, царствие ему небесное).  И он вместе со мной мучился, подсказывал, а потом и говорит: «Иди, молодец, сдал на три».

Кем быть?

И вот я получил свидетельство об окончании 7-ми классов.  Собралось нас несколько человек: я, Надя Пономарёва, Таиса Шмыголь, Клавдей Топилин, Галя Волгина - и решили ехать учиться в Новоаннинск на агрономов. Сначала пошли пешком до Алексеевки, а оттуда решили проходящим транспортом добираться до Филоново. Но  в техникум я так и не попал. Накануне съел я что-то не то, пробрал меня понос. Пройду несколько метров  и в кусты.  Сижу, страдаю, глаза от натуги аж на лоб лезут. Пришлось вернуться с полпути домой. Ребята хоть  и добрались до Новоаннинки, но вскоре тоже вернулись домой. Завалили экзамен по русскому языку, диктант на двойки написали.  Перед всеми встал вопрос: «Как быть дальше? Что делать?»
Большинство моих сверстников подались в город на заработки, на свои хлеба, кто-то пошёл на прицепы в колхоз, кто-то  записался на курсы трактористов. Я тоже остался работать в колхозе. Но родители (Спасибо им) решили, что я должен продолжать учиться. Осенью я пошёл в 8-й класс Алексеевской средней школы. А пока летом работал  в колхозе.

Летняя страда

В колхозе мне особенно запомнилась работа по отвозу зерна от комбайна.  В гурте молодняка я сам выбрал молоденьких красно-белых бычат, поймал их, обучил езде в арбе, и  на них отвозил зерно от комбайна.   Приучил я своих бычат и галопом скакать. Крикну: «Ребята, вперёд!», они скачут, как лошади, лишь пыль столбом. Все диву давались, как это я из быков лошадей сделал.
Хлеб был с травой, и высыпать из ящика комбайна его было очень трудно. А если не успел к комбайну, то зерно высыпали прямо на стерню, и его приходилось собирать потом вёдрами с земли. Так-то трудно было работать. Денег нам не платили, но хлебушка я центнера по два уже зарабатывал, помощь от меня была существенная. На трудодни мои и Петины мать получала пшеницу. Скажет, бывало: «И ваш вклад есть тут, дети».
Отец как тракторист получал по 7-8 центнеров хлеба.

В 8-й класс

Стали мы жить лучше, помаленьку «оперяться». Мать смогла купить  синего материала и сшила мне школьный костюм. В нём я и пошёл в 8-й класс. Костюм сшила хорошо, но вот карманы пришила не так. Я сидел за одной партой с Сашей Михайловым. Вот и стал он надо мной подшучивать. Я, хоть и был стеснительный, а ему высказал: «Что ты из себя корчишь, ты никогда не знал нужды,  один у матери, а нас вон какая орава.  Я и этому костюму рад». Он всё понял и перестал надо мной смеяться.
Потянулись однообразные дни. Утром рано в школу, дома помощь по хозяйству, уроки.

Пешком к знаниям

Чтобы не платить за транспорт, в школу я ходил пешком.  Утром ещё затемно встану и иду один. Приходилось идти и в слякоть, и в дождь, и в чичер, и в  зимний буран. Темно, снег по колено, ни зги не видать, ни прохожего, ни проезжего. Ориентиром всегда служили телеграфные столбы, по ним и держишь путь. По балкам идти было боязно, хотя и ближе. Там легче было заблудиться, сбиться с пути, да и волки пошаливали. Идёшь и слышишь: воют…Оторопь берёт. А снег глубокий. Главное, не устать, не сесть и не прислониться к столбу.  Сядешь – конец пути. Замёрзнешь. Мать всегда предупреждала: «Милькя, ради бога не садись, если устанешь, и не присланивайся к столбу.  Мороз быстро прибирает к рукам: становится тепло и жарко, хочется спать, и всё…» Бывали такие страшные случаи, когда человек не доходил до жилья несколько сотен метров. Садился вроде бы отдохнуть, не замечал, как засыпал… А наутро находили его замёрзшего, твёрдого, как сосулька. Я представляю, как мать переживала.

На съёмной квартире

Чтобы облегчить мои ежедневные походы в школу туда и обратно, отец нашёл мне квартиру, договорился об оплате - деньги, дрова, и я стал ходить домой только на выходные. Поселился я на квартире недалеко от теперешней бани у стариков. Хозяин работал в заготконторе, а жена его была дома.
Спать меня определили на русской печи, которая зимой у них почему-то не топилась. Представьте себе, как это спать зимой на голых холодных кирпичах русской печи! Пока согреешься под одеялом, колотун забьёт.
Хотя отец и привозил им дрова, но хозяева маленькую печку-грубку топили камышом, который на санках привозили с озера Цаплино. Я часто участвовал в этих операциях – рубил лопатой камыш на льду, улаживал  на санки, связывал бечевой. Такую поклажу мы и везли с хозяином домой.
Отец снабжал и продуктами хорошо,  а мне из мяса редко что перепадало.
Хозяин, работая в заготконторе,  часто приносил тушки кроликов, которые жена его варила во щах. Но такую пищу я ел с трудом, несмотря на то, что пережил голодные годы. Запах от них был специфический, как у сусликов, и ел я через силу. Просто их нужно было умело приготовить: с лучком, с лаврушкой да потушить в русской печке. Тогда бы это было блюдо!
Только дома я наедался вдоволь. С аппетитом  ел матушкины наваристые щи. Мать, глядя на меня, бывало, спросит: «Что тебя, сынок, там не кормят?» А я стеснялся признаться, что сплю на холодной печи, почти не ем или употребляю в пищу какую-то бурду из кроликов. Вскоре родители  стали сомневаться в моём благополучном квартировании.
И вот однажды  ночью отец внезапно заехал проведать меня. Я уже лежу на холодной печке. Отец пощупал печь – холодна!  Вот он дал хозяину разнос. Квартиру нужно менять.
Устроил меня отец к своей тётке (а мне она приходилась бабкой) Антонине Горбуновой. Началась другая жизнь, но и она омрачалась проблемами, только другими. Я и тут спал на печи, но она топилась каждый день. Тепло - просто рай! Не топилась у бабы Тони зимой горница,  её просто наглухо закрывали. А  комната, в которой мы спали, была небольшой: русская печь, а напротив в простенке – кровать бабы Тони. В переднем углу – стол и стулья. За этим столом мы обедали. Сразу от стола стояла ещё одна кровать. На ней спала женщина- квартирантка.  Из-за неё я не мог долго учить уроки.
Она была женщиной в соку, и к ней ходи на ночь мужчина. Лишь только стемнеет, мы поужинаем, и баба Тоня загоняет меня на печь спать. Немного погодя раздаётся стук в дверь, баба Тоня впускает пожилого, маленького роста мужичка. Он быстро раздевается и прыг в постель к Анне. И начинаются любовные вздохи и потехи. А ведь  я уже взрослею, всё понимаю. На мня это бесстыдство сильно действовало и волновало.
А наутро как ни в чём не бывало квартирантка улыбалась, шутила со мной и заигрывала. Я стеснялся, краснел, пыхтел, но молчал. От стеснительности не мог сказать, что мне это всё не нравится. Я надеялся, что эти «забавы» не будут частыми. Ан, нет. Наладили они свои занятия каждый день. Мне ни уроки не выучить, ни уснуть спокойно. Надумал я от них избавиться. Поборов в себе страх и стыд, сымитировал я приставания к квартирантке. И до неё дошло, что я уже взрослый парень, всё понимаю. Она покраснела, опустила глаза и через день съехала с квартиры.
 С тех пор я стал долго учить уроки,  спокойно и крепко спать.
Вот в таких условиях я набирался знаний (порой не очень для меня приятных) не только из книг, но из жизни. (А та женщина так ведь и увела этого мужичка из семьи. Да Бог им судья. А я не уважаю бесстыдных женщин!)

Еще раз о заготовке дров

 Осенью мы с отцом  и Петей заготавливали дрова. Завозили из леса, пилили двуручной пилой, потом кололи и заносили в сарай. Зимой рубили ветки поменьше. А самые тонкие ветки мой дед, Аким Матвеевич, рубил на «поджижки». Делал он это так: подстелет под коленки старую фуфайку и целый день вот так на коленках рубит этот веточный хмыс. Я его пожалею, скажу: «Дедушка, дай я порублю». А он в ответ: «Да какой убыток, и я поработаю». Такой скромный был старик, не хотел быть в тягость, боялся, что отец выскажет недовольство. Вот он целый день и работал, всё делал что-нибудь. А руки уже были не те, крючком, один палец совсем не разгибался, а он всё одно делом занят. Мелкие ветки, которые дедушка всю осень и зиму рубил, шли потом в топку, корзины, сделанные из веток, шли на чистку сарая у коров.  Из веток он плёл плетни, делал держаки для лопат, вил, грабель. Успевал он и на огороде: то траву косит, то картошку копает. А баба Хима, сама больная, так и пилит деда: сама-то ничего не может, а его гонит работать. Да дед и сам не сидел на месте. Видел я, как дед иной раз обидится, огрызнётся даже, а сам плачет.

О стариках

 Господи! Как же тяжела старость человеческая! Как жестока философия жизни! Старики когда-то были молоды, вырастили детей, нянчили внуков и правнуков. Их бы посадить в красный угол и молиться на них, радоваться, что они живы, что вот они с нами! Ан, нет! Мы и бурчим на стариков, и что-то им выговариваем.
Мы сейчас с бабой Любой одни: мать Наталья Кузьминична умерла, дети разъехались. Как трудно нам сейчас. Многое бы отдал, чтобы сейчас с нами была тёща. Прожила она, дай бог, почти 99 лет! Жилось у нас ей неплохо, а вот что-то не даёт покоя, так и чувствую какую-то вину. Представляю теперь, как ей было тяжело! Сама с Кубани, уехала с дочерью на чужбину.  Сыновья редко ей письма писали, а она всё ждала весточки. Да и я, зятёк, бурчу, недоволен чем-то. А она  и терпела, и порой выговаривала. Но я знал, что любила она меня, несмотря на мои недостатки, может быть, больше, чем своих сыновей, если можно измерять такими мерками женскую материнскую любовь.
Прожила она снами вместе без малого 35 лет. Помогала нам поднять детей и даже правнучку Лику успела понянчить, знала внуков Стасика и Владика.  Только вот Ваниных деток ей не пришлось увидеть. Когда Люба ей сказала, что у Ванечки первенец родился, сын Сашенька, Наталья Кузьминична предрекла: «Этого правнука я уже не успею увидеть…».  24 марта 1999 года наша баба Наташа умерла. Целый месяц я плакал, да и сейчас нет-нет, вспомню её, и снова комок к горлу. А уж Люба долго ходила с мокрыми от слёз глазами.
Такова жизнь. Пока человек жив, он рядом, мы не ценим его, упрекаем, обижаем. А как спохватимся, хотим добро сделать, а поздно – нет уж человека.  Моя мать Клавдия говаривала по этому поводу: «Есть – убил бы, а нет – купил бы».
Вспоминается мне ещё одна казачья присказка: « Молодым можно смеяться над стариками, а старикам нельзя смеяться над молодыми». Почему так – спросите вы. Ответ прост: молодые сами будут когда-то стариками, и им придётся на себе испытать все тяготы старости. А вот старики уже не будут молодыми, и поэтому терпят от молодых невнимание, прощают обиды, понимают: всё вернётся… «Назад и хохол умён».  Только потом мы осознаём, как были неправы по отношению к старикам.
Но вернусь к своему повествованию.

Сторож бахчи

Дело было в 1949 году.  Я окончил школу.  Наступили летние каникулы. Отец работал трактористом, а меня колхоз направил сторожить бахчу.  (Сейчас на том месте колхозный сад. С этим садом ещё перехлестнётся моя судьба! Но об этом позже…).
 Сад задумали посадить на этом месте осенью, а чтобы земля не пустовала, посадили пока арбузы, дыни и тыкву.  Участок в 5 га огородили плетнём и колючей проволокой. Для сторожа построили шалаш так, чтобы бахча просматривалась как на ладони. Покрыли шалаш соломой, внутри постелили сухой травы, набросали тряпья – и постель готова.
Сторожем назначили деда Мануиловича. Он ещё  в первую мировую воевал (1914 год).  Служил и в Гражданскую войну, побывал и в белых, и в красных.  О войне осталась у него память: получил он ранение в ногу и с тех пор сильно хромал.
Вот в подмогу себе дед выбрал из всех ребят меня, чтобы я помогал сторожить бахчу. Я был добросовестным помощником. Дед мне сплёл кнут, и я с ним бегал по всей бахче, отгонял телят, которые так и норовили нырнуть сквозь проволоку. День и ночь нёс я службу.  Работы хватало. То в одном, то в другом  краю лезли настырные телята. Мануилович отпускал меня только поесть да харчей принести.
Вот стали появляться арбузы, и  сразу же у бахчи – новые враги: вороны да ребятня. Особенно допекало вороньё! Что ни самый спелый арбуз – они его обязательно наклюют. Ух, и хитрющая птица! Сядет на плетне, сидит, будто её  не касается эта бахча.  Но как только отвернёшься,  она спрыгнет тихонько с плетня и мелкими шажками  с прискоком крадётся по траве  к самому лучшему арбузу! Отгонишь эту, на другом конце другие, как по команде, орудуют, идут в атаку на сладкие арбузы.
За весь день так набегаешься, отгоняя хитрую птицу, что ночью спишь без задних ног. Дед же днём спал, а ночью караулил.
Ребята тоже безобразничали. Сидят где-нибудь в канаве и выжидают момент, а потом ползком, как вьюны, под проволоку подлезут, и пошла потеха. Хорошо, если сорвут арбуз и унесу, хуже, когда начинают колоть, чтобы отыскать спелый арбуз. Столько перепортят! А я за них получал от деда Мануилыча!
Однажды я на бахче поймал Володю Маврушкина. (Это двоюродный брат Ивана Орлова. За Орлова потом вышла замуж моя сестра Мария, от их брака родилась дочь Галина). Так вот этот Маврушкин нарвал арбузов, сложил их в канаву и давай бить. А они уже большие выросли, недозрели только. Я увидел это и говорю: «Что ж ты, Вовка, безобразничаешь, ни себе, ни собакам!». Как он сграбастал меня, схватил за рукава (а они у меня длинные, как у Пьеро из сказки А. Толстого про Буратино. Костюм это румынский какой-то). Кружит он меня, мне не развернуться никак. Я вроде драться и не собирался, а он вдруг как даст мне ногой по подбородку, так я сразу язык прикусил до крови.  Тут я осерчал , вывернулся и ногой ему попал под дых. Он вдруг упал как подкошенный. Я испугался, не убил ли я его ненароком. А он лежит, корчится, плачет и грозит мне, что поймает меня с ребятами и прибьёт. Ох, и боялся же я долгое время, особенно, когда на озеро ходил купаться, боялся, что побьют меня. Но, слава Богу, обошлось!

О драках

Раньше же какая была мода драться: край на край.  На их краю, где жил Маврушкин,  немало было ребят моих одногодков. Главный был Саша Михайлов. Был среди них постарше нас,  Макар Кочтыгов. Длинный, как жердь. Но странно, трус, каких поискать. Мы ему ростом-то по грудь, дразним его: «Счас  дадим тебе». Он как захнычет: «Ребята, не надо!» Вот и прозвали мы его Дристун.
Со временем распри прекратились, мы повзрослели, стали друг с другом ладить и дружить.

Службист

 Стоял конец июля. Арбузы мои стали поспевать, можно уже выбрать спелый. Вот вижу: отец мой с трактористами едут зачем-то в Алексеевку. Попросили они у меня арбуз, стал я им выбирать.  И вдруг вижу, как у ворот от хутора какая-то ядрёная деваха  лазает по бахче. Я крикнул отцу, чтоб подождали, а сам к ней на другой конец.  Ага, попалась. А это Ася Попова.  А она уже за плетнём стоит как ни в чём не бывало.  Стоит, руки за спиной держит и зубы мне заговаривает. Пока она меня так отвлекала, отец не дождался и уехал с мужиками.  Потом долго ещё  отец на меня обижался, что я арбуза им не дал. А я вот такой ответственный был, службист, одним словом. Да ведь они могли и сами взять, раз я им разрешил. Но отец, видно, хотел, чтоб всё было официально.
А Ася та недаром руки за спиной держала. Пошёл я назад и вижу: у ворот на дороге лежит большой мелитопольский арбуз. Разбитый! Она уронила его и битый брать не стала. А он красный, сочный.  Я пожалел добро, домой принёс. Часто я потом приносил арбузы, угощал родных, знал, что Лида с Петей ждут меня с нетерпением.

Дыни

А я больше всего любил дыни. У меня на бахче (конечно, на колхозной бахче) дыни были всякие: медовые, колхозницы, ломтёвки.  Вот их –то, эти мягко-сладкие ломтёвки, я очень любил. Соберу дынную кору, положу на крышу шалаша, через три- четыре дня готово лакомство – сушёные дыни, заместо  конфет.  А зимой хожу королём: у меня в кармане  сладость, дыни, летний привет. Так ребята за мной гурьбой ходят, просят, чтоб угостил.

Бахчевая романтика

Кто не бывал ночью на бахче, тот никогда не видел, какая это красотища! Особенно хороша бахча в лунную ночь. Луна большая, огромная, светло от неё, как днём. Арбузы лежат круглые, как мячи, и светят своими зеркальными боками. Рядом дыни поспевают. Аромат от них – не надышишься!
Ещё вечером заметишь бурелые дыни, а уже в обед, лишь только солнце припечёт жарче, дыни уже поспели, а кое-где уж и лопнули.  Тут же налетают пчёлы, осы и блаженствуют, наедаясь дынного мёда.
 Ночью на бахче всё по-другому: как-то сказочно, фантастично, даже жуть берёт. Иду босиком по ещё тёплой земле, которая постепенно остывает от дневной жары. А под утро выпадет роса, пробежишь по мокрой траве – штаны промочишь, ноги сразу холодные, красные, аж вздрогнешь.

Ночные шорохи

Ночью земля отдыхает от зноя. Тихо. Вот шорох. Кто это? Заяц-русак. Тоже любит арбузы. Наутро я увижу на арбузе новые следы-зарубки от зубов зайца.
Вот на тонких длинных ногах несётся  скачками по бахче тушканчик, земляной заяц, зовём мы его. Сзади, как маятник, туда-сюда мелькает длинный хвост, на его конце – широкая кисточка. Эти хвостом с наконечником он обманывает своих врагов. Вырыл тушканчик недалеко от шалаша глубокую пологую норку и живёт там.
Много раньше было этих норок в полях. Мы даже их водой заливали. А теперь тушканчика я давно не встречал. Ближе к концу августа в тыквах и арбузах появляются ежата. Ночью от них шуршит вся бахча. Я сначала никак не мог понять, что за шорох такой стоит в ночи. Пригляделся: батюшки мои! Ежата. Да сколько их!
 Я ловил их, приносил домой, поил молоком.  Они интересно топают ножками и фукают. Когда они совсем крохотные, то у них иголки мягкие, как пух, как пушок птенцов. Дети у всех дети, нежные и мягкие.
Вот где-то спросонья цыкнул кузнечик и с испугу замолчал. Ночь, надо спать, а днём стрекочи сколько хочешь.
Вот засвистел сверчок и тоже смолк. Где-то в Орловом саду каркнула потревоженная  ворона, запищали и завозились воробьи. Снова тихо.
Кто-то пролетел над самой головой. Да это летучие мыши. Ночью они не спят. Днём они прячутся в прохладном тёмном уголке, уцепившись коготками, висят вниз головой,  дремлют и попискивают во сне. Я их часто видел под крышей шалаша. Мышь с перепончатыми крыльями. Чудесное  создание природы.
С этой божьей тварью связано много преданий, легенд и всевозможных сказок. Будто они ночью у людей, как вампиры, высасывают кровь… Жутко, а всё равно «ловишь» эту мышь на белую рубашку. Она летит на белое, то ли слепнет, то ли «любит» этот цвет.  Вцепится в рубашку, может и укусить, боязно, а интересно.

Сноровистый жук

Прислушиваюсь к ночи, приглядываюсь. Всюду ночная жизнь. Летят-гудят жуки бомбовозы, катают навозные шарики. Где коровяк, там и жуки. Жук-работяга. Днём он летит на запах свежего коровяка, оторвёт от него кусок и катает шарик. Шарик такой круглый получается, просто на удивление. Подкатит его под плетень  и копает нору. Подроет он так катышек, пропустит в нору, засыплет бугорком земли и ляжет спать под ним. Зачем он это делал? Мы любили наблюдать за этими жуками. Разроем, бывало, бугорки и смотрим, что жук делать будет.  А он опять сноровисто скатывает катышек в землю, откладывает в него личинки, чтобы весной вывелся новый жук.
 Не знаю, сохранился ли сейчас этот жук в природе, но я его давно уже не встречал и не видел домиков-бугорков, как у кротов. Встречаются сейчас лишь золотисто-коричневые жуки, которые коровье говно десятками продырявливают и уходят в землю.
Насмотришься ночной бахчевой жизни, наслушаешься ночных шорохов, и сливаешься с природой, приобщаешься к её таинственным жизненным силам.

Исчезнувшие виды

 Богата природа моего казачьего края. Но сколько исчезло с лица Земли и из наших мест животных, насекомых, растений! По нашей вине, вине человека.
 Были и исчезли в нашем районе хомяки, сурки, енотовидная собака, суслики. Степные птицы: дрофа, стрепет, перепел. Очень редки жаворонки, чибисы, скопцы, коршуны, совы, филины. Мир насекомых тоже поредел.
Не переводятся лишь мухи, слепни, комары,  мошкара, крючки (бзык), от которого коровы поднимают хвост и бежать. И людям от них летом несдобровать. Летом у нас погода курортная, а эти кровососы отравляют жизнь.  У жены моей Любы на мошкару аллергия, да и  меня раздражает этот мелкий гнус, который лезет в нос, в рот, дышать нечем.
Таковы законы природы: выживают сильнейшие и «наглые», живущие за счёт других.

Рассвет

Какие же у нас красивые рассветы! Можно картины писать. А лучше так смотри и запоминай. Сначала темно. Потом постепенно темнота начинает светлеть, белеть, становится виднее. На землю ложится холодная роса.
Вдруг на востоке появляется красная полоска, потом она разрастается, и вот уже небосклон заискрился, заиграл сполохами.  Из-за горизонта появляется  огромный холодный красный шар солнца. Но вот от него по небу пробежали искорки, потом небо пронзили, как  стрелы,  тёплые лучи…. И заиграла, засветилась природа! Быстро становится тепло, а потом жарко. День трудовой наступает.
До этого тихо было кругом. А тут вдруг словно плотину прорвало: загомонили на деревьях хлопотливые воробьи, зачирикали свою песню, на все лады закукарекали петухи, замычали коровы, заблеяли овцы, которых хозяйки погнали на  выгон. Слава солнцу! Слава жизни!!!

Утро на бахче

Утром, с первыми лучами солнца, опять на ногах. А бессовестные вороны уже прилетели на охоту. Зловредная птица. Пока не убьёшь и не повесишь на кол, не даст покоя. А тут, увидев собрата, висящим вниз головой на колу, на некоторое время притихает, перестаёт безобразничать, но ненадолго. Осмелев, опять начинает свои пиратские налёты: арбузы нравятся, да и голод не тётка.
Так проходило моё трудовое лето:  сторожевая служба, общение с природой, радость труда и счастье молодой жизни!

Снова о школе

Я уже говорил о том, что по окончании семилетки в Ларинке я стал посещать Алексеевскую школу.  Один год я учился в здании, где сейчас находится музыкальная школа. Тогда на этом месте была церковно-приходская школа.
Что я запомнил, так это то, что для праздников, балов и концертов, в ней раздвигали стены классов. Оказывается, стены были деревянные и держались на петлях, как двери. Когда нужно, их раздвигали: часть в одну сторону, часть – в другую. И зал готов.
Вспоминается мне в связи с этой школой такой случай.

По морозцу «босиком»

Как-то во время новогоднего бала-маскарада мы с ребятами в тёмном углу распили бутылку. Ребята были алексеевские, ухари,  были не только смелые в выпивке, но и математику хорошо секли. Это были Беев, Чиликин, Наумов, Просвиров. И я, тихоня, оказался в их компании за выпивкой. Новогодние морозы всем известны,  а в моей молодости они вообще были сильные. Мне почему-то приспичило идти пешком в Ларинку.  Со мной собрался Саша Михайлов. Как нас ребята ни отговаривали, мы упёрлись, мол, пойдём и всё тут. А я был в лёгких  хромовых сапожках.
Идём. Тихо, морозно. Мороз такой сильный, а ещё ноги мёрзнут, что, кажется, до печёнок пробирает.
Глубокой ночью мы добрались до дома. Мать так и ахнула: «Да вы что, сдурели?!» И давай растирать мне ноги водкой, так как они сильно замёрзли. Как я их ещё тогда не отморозил? Вот что значит молодость!


«Зелёная» школа

  Девятый и десятый классы я учился в зелёной школе. Мы её так называли, что она была выкрашена в зелёный цвет. С Сашей Михайловым мы сидели за одной партой. Он был способный, но уже и по девкам бегал, не то что я. Поэтому уроки ему учить было некогда, за что часто схватывал пару. Был деловой и дерзил учителям. Особенно доставалось от него молодой математичке Архиповой Галине Ивановне. (Она потом и моих детей учила, жена Виталия Ивановича. Уже их обоих нет в живых). Была она небольшого росточка, не сказать чтоб красивая, но приятная, даже привлекательная. Ух, и сильный математик! А Саша красив, статен. Не выучил урок, думает своей красотой повлиять на молодую учительницу. А она же математик. Враз его на место поставила при всём классе: « Ты мне глазки не строй и не сверли меня глазками, ещё молод, и я тебя не боюсь. А уроки мои изволь отвечать. Я оценки ставлю не за красивые глазки,  а за знания». Долго Саша после этого пыхтел, обижался, но уроки всё же стал учить.
Галина Ивановна видела нас всех насквозь. Видела, что я слабоват в математике, но беру усидчивостью. И за мою старательность не раз помогала мне на контрольной. Проходит по рядам и втихаря укажет мне на ошибку или даст возможность списать у более сильных.  Да они и сами мне помогали. Сзади сидели Беев и Просвиров. Бывало, скажут: «Сиди смирно, не рыпайся. Как сами решим, так тебе подсунем».
Об учителях стоит рассказать особо.

Учителя «зелёной» школы

Помню я учителя химии. Это была Баюрова Евдокия Георгиевна. Уже будучи взрослым, я встречал её, здоровался. А она уже слепая была, но всегда спрашивала, кто это, и была рада, что бывшие ученики останавливаются, здороваются.
А была она очень строгая, но справедливая. Она даже могла за одно слова «отлично» поставить. Как-то я один из всего класса ответил на её вопрос. Так Евдокия Георгиевна  аж подпрыгнула: «Я же этого вам ещё не давала. Ты откуда это знаешь?». А я сам не помнил, откуда я это знаю. Может, где-то прочитал или внимательно на уроках слушал, и учительница сама когда-то не по теме назвала этот элемент. Но факт оставался фактом. Я дал ответ на вопрос. Отличники не знают, а я ответил, и «вкатила» она мне на радостях «5». А сама рада.  Класс смотрит кто с завистью, кто с удивлением. 
Я ходил в героях  и, ясное дело, к следующему уроку не подготовился. У меня же пять, не спросят. Ан, нет. Подвела меня моя самонадеянность.
Вот начался урок. Евдокия Георгиевна открывает журнал и говорит: «Ну, кто тут у нас пойдёт к доске? А, отличники, профессора, которые всё всегда знают. Вихлянцев, к доске. Конечно же, ты не учил урока.  Знаю я вашего брата». Заполыхало лицо моё красками, но я всё же спокойно ответил: «Вы как в воду глядели, не учил я урока, понадеялся, что не спросите. Класс в хохот. А она смешливая была, запрыгала, захлопала в ладоши: «Поймала, поймала, садись, два! Вот так вас ловят голубчиков!»
 С тех пор химию я учил систематически, хотя всё же знал я этот предмет не очень.
Классным руководителем у нас была Попова Нина Петровна. Она преподавала биологию. Немножко гундосила, говорила в нос. Муж её, Виктор Михайлович, строгий, но справедливый мужик, преподавал психологию.
Немецкий язык преподавала Анна Гавриловна Пиллицкая, её сестра, Лидия Гавриловна, - литературу. Лидия Гавриловна мне не очень нравилась, мне кажется, она не всегда была справедливой. Вспоминается мне такой эпизод. Задала нам учительница выучить большое стихотворение А. С. Пушкина. Сейчас я его уже забыл, но последняя строчка сохранилась в моей памяти: «Куда ж нам плыть…». Я его выучил за один вечер. Учил при огоньке-слепушке. Несколько листов!  А я выучил!
 Вот на уроке она спрашивает: «Кто выучил стихотворение?» Воцарилась гробовая тишина. Ни одной руки. Я стеснялся, а меня Михайлов подтолкнул, и я, набравшись смелости, поднял руку. Я прочитал стихотворение, сбившись чуть-чуть в двух местах, надеясь всё же на высший балл. А получил «четыре». Мне бы не было так обидно за эту четвёрку, если бы учитель был так строг со всеми. Но тут встала отличница, Нина Томахина, дочь председателя исполкома. Она выучила лишь отрывок из этого стихотворения и получила за это «отлично». Я опешил, но смолчал. А весь класс просто взорвался. Больше других возмущались Беев и Просвиров: «Так нечестно, нужно было полностью выучить стихотворение. Вихлянцеву надо «пять» ставить». Но всё напрасно. Среди ребят я в героях ходил, а на душе осталось чувство обиды от несправедливости. Это обострённое чувство справедливости передалось и моим детям. Им тоже достаётся, и они остро чувствуют свое благородной душой фальшь, оттого мы болеем душой. А нужно вырабатывать иммунитет в виде наглости. Да не приживается она в нашей натуре.
Преподавался у нас в те годы и такой предмет, как логика. (А сейчас его внучка Лика в университете учит. В школе такого предмета нет). Учителем был Александр Арефьевич Поляков. Знающий, очень простой и уважительный человек. Но на уроке спрашивал строго. А вне урока даже выпить мог с нами. Мне эта логика не очень-то нравилась, мудрёная наука, я её своим  «крестьянским умом» никак не мог одолеть. Брал усидчивостью, зубрёжкой. Заучу – знаю. Учёба – огромный труд. Только систематическое и добросовестное  выполнение заданий может дать результаты – в голове останутся знания. Потом только «смоги» применить их в жизни.
Физруком у нас была Александра Васильевна Романова. Я учился с её дочкой Тамарой.  (Дочь Тамары Света была замужем за моим шефом – завом отделом культуры Резниковым В. А.  Что-то у них не сложилось. Так и осталась она одна).

Ничего не заметил

Вспоминается мне один случай, связанный с А. А. Поляковым. Было это ещё в 8 классе, когда мы экзамены сдавали. Экзамены – дело не шуточное, почти по всем предметам надо готовиться. Без шпаргалок не обойтись. А как воспользоваться? Устроили мы с ребятами в туалете тайник. Отпросимся в туалет, а сами к тайнику. Достаём книгу и рвём на части по той теме, какая в билете, чтобы списать. И вдруг… В туалет заходит учитель Поляков. А он член комиссии. Мы сникли. Ну, всё пропали, оставят нас на осень.
   А учитель воспользовался туалетом по назначению и, уходя, сказал: «Продолжайте и не волнуйтесь».  И вышел. Мы были поражены, но ещё больше благодарны ему. Понял он, что не все могут учить всё от и до. И до сих пор вспоминаю я его добрым словом. В жизни оно так: как доброе дело долго помнится, так, к сожалению, и зло не забывается…

Заветная тетрадь

Начну об этой тетради издалека. Я уже женихался и ходил модничал: хромовые сапожки, в которых ноги зимой мёрзнут, шапка набекрень, никогда под бородой не завязывал. «Хоть дрожу, но форс держу», - так мы, ребята, говорили. Вот однажды я возвращался из кино. (Жили мы уже в Ларинке там, где сейчас сестра Мария проживает). Иду я, «форс держу»: сапожки, шапка-лодка без ушей. А мороз более тридцати градусов. Тихо, только луна сверху смотрит на меня  и будто подмигивает мне и улыбается: «Что, твой форс достал до печёнок, примёрз маленько?». А я и вправду подмерзаю: ноги деревянные, уши огнём горят. Я и стучу ногами, и трушу руками, а будто холоднее становится. Луна полная, круглая, холоднющая.  Тут я поднял к небу кулаки и погрозил луне: «Погоди, красавица, доулыбаешься. Доберёмся мы до тебя, понастроим курортов и будем летать на экскурсию». Было это в 1952 году. Разве ж я тогда мог подумать, что мы и впрямь скоро на Луну полетим.
Весь этот эпизод в виде рассказа я записал тогда в тетрадь. Была у меня такая тетрадка-дневник, куда я записывал песни, которые мы любили петь, стихи, которые сам сочинял. (Даже как-то в газету стихи посылал. Но были они ещё  дерьмовые: ни стиля, ни смысла). А вот поэма про разбойника Кудеяра мне очень понравилась. Мне кажется, в ней была какая-то пластичность, слог.
 Записывал я в дневник и случаи из жизни, рассказы, а потом истории о встречах с девушками.
 Но вскоре заветной тетрадки у меня не стало. Подрос мой племянник Василий. Я уже тогда из армии пришёл.  Вот он и заметил как-то у меня интересную тетрадь и попросил почитать. Известное дело, любому поэту хочется, чтобы его произведения читали. Я дал тетрадку. И всё, с концами, куда-то он её замыкал. А жаль. Сейчас бы она мне ой как пригодилась. Записи были интересные, уже так мне не повторить.  Думаю: не пошла ли тетрадка на растопку печи. Ведь в то время бумаги было мало, вот и брали родители для растопки наши старые книги и тетради. Нужна была бумага и при выпечке хлеба. А у меня же был целый чемодан такой макулатуры, которая была мне дорога. Многое я хотел сохранить на память. Куда там! Кинулся я как-то, а чемодан пуст. «Милька, всё пошло под растопку и под хлеба», - только и сказала мать.
 Память о юношеских годах вместе с пеплом улетела в трубу…
(У отца всё,  как у знаменитостей: Гоголь свою первую поэму о Гансе Кюхельгартене сам уничтожил; многие стихи Лермонтова исчезли безвозвратно после его гибели на дуэли, говорят, в них торговка заворачивала пирожки. И  Милентию Ивановичу  племянник или случай  помог «избавиться» от первых юношеских произведений.  Не из тщеславия я  сравнила отца с великими, а просто по аналогии. Хотя … каждый человек велик по-своему).

Клуб

Единственным местом, где мы встречались и проводили свой досуг, был клуб. Там мы играли в домино до ломоты и боли в пальцах, резались в шашки, учились играть в бильярд. Шум, смех, веселье. Редко, когда дрались. Это уже было целое ЧП - кто-то с кем-то подрался.
Конечно же, устраивали танцы, пели, плясали, готовились к концертам. Я был заядлый участник художественной самодеятельности: неплохо пел в хоре, выступал в пьесах и интермедиях. Так иной раз сыграю роль, что весь зал хохочет, и долго моё имя не сходит с уст селян. Кино или концерт. Бежит и стар и мал, как же, Милькя Вихлянцев на концерте выступает.
Однажды с Людмилой Петровной (матерью Алексея Емельянова. Он хорошо поёт и сейчас работает в отделе культуры. Он учился на год или два младше моей дочери Елены) мы заработали Первый приз колхоза – набор духов! Да, колхоз тогда был заинтересован, чтобы люди-колхозники не только хорошо работали, но и хорошо отдыхали. Чтобы проводили праздники весны, проводы зимы, уборки урожая, ярмарки, скачки.
Ещё одним главным развлечением в то время было кино. Ленты привозили из Алексеевки. Киномеханик выносил переносную станцию-движок, заливал бензин, и от подаваемой электроэнергии в зале крутил киноаппарат. Тогда электричества в деревнях ещё не было, в клубе по стенам светили несколько 8-10-линейных ламп.
 Билет в кино стоил двадцать копеек. Но и эти деньги не всегда находились на билет. Бывало, клянчишь у матери. Отвечает: «Нет, где же взять?» или «Поищи в сундуке, может, где пятаки завалялись».  Но мы не отчаивались. Залезали в разбитое окно или, если стыдились, так и смотрели фильм через окно зала.
Но как-то,  ближе к осени, клуб сгорел. Киномеханик (звали его Виссарион), переливая бензин в кинобудке, подсвечивал спичкой. Конечно, бензин вспыхнул. Виссарион не просто испугался, он растерялся, не соображал, что делает. Вместо того, чтобы кинуть канистру в окно, он бросил её в зал! А всё же деревянное: полы, потолки, скамейки. Кроме клуба, в этом здании была комната под библиотеку, где мы брали книги. Две комнаты занимала администрация сельского совета.  Председателем работал Виктор Фёдорович Малахов, секретарём Дмитрий Матвеевич Захаров, косой на оба глаза. (Будучи женатым на своей Любе, мы жили тогда с этим Захаровым по соседству. Он нам отдал крючок для дёрганья сена. Люба долго его вспоминала, благодарила).
Заполыхал грандиозный пожар!. Весь хутор сбежался в один миг. И я там был. Но что мы могли сделать против прожорливого огня одними вёдрами?  Стихия! И клуб сгорел. Сгорел дотла, вместе с киноаппаратом, книгами, документацией сельсовета. Кое-что вытащили, но это такая малость по сравнению с потерями! Остались от клуба одни головешки.

Без клуба

Негде нам стало хороводиться, отдыхать. Осиротели мы без клуба, досуга. Это сейчас не заманишь в клуб. А тогда это была самая главная точка культурной жизни на селе. Теперь всё. Отыгрались, отпелись, отплясались. Негде притулиться молодёжи, особенно в зимний период.
Пошли на посиделки. Лото, карты. А у Антошкиных возобновились танцевальные вечера.
Летом стало легче. После работы собирались на крыльце школы, устраивали посиделки, игры: разбивалки, третий лишний. Снова зазвучал молодёжный смех, крик, хохот. А Ванька Орлов принесёт баян, и танцы устраивали прямо на улице, пока из соседних дворов нас не разгонят: «Угомонитесь вы наконец, спать не даёте!»
 А что нам, молодым? Всё успевали. Нагуляемся, выспимся. Мать нам всегда давала позоревать. Только разбудит тихонько, как корову подоит, даст парного молока. Я бурчу, спать хочется. Но мать, пока не выпью всё, не уйдёт. Потом и внуков так поила парным молоком, когда в гости приезжали. Традиция у неё такая: напоить с утра парным молоком для здоровья!

Новый клуб

Так жили: работали и отдыхали. Но колхоз не мог оставить село без клуба. Так что на следующий год купил колхоз два дома и построил клубишко: зал, маленькая сцена, закулисная комната и библиотека.
 И снова творческая  жизнь закипела.  Пошли репетиции, танцы, концерты.  Редко кто из молодёжи в то время не участвовал в кружках художественной самодеятельности. Это были или неумехи, лентяи или хулиганы. Не обходилось и без таких.
А как пристроили кинобудку, снова стали «крутить» кино. Загудело село. Повеселело.
 А к 1960 году  построили большой новый клуб, который до сих пор есть в Ларинке. А тот клубишко продали учителю истории Фёдору Васильевичу. Он его переоборудовал под  круглый прекрасный дом.
 Да, партия и правительство придавали тогда большое значение очагам культуры на селе!

Сады цветут

А какие у нас вечера, особенно весной! Сады цветут – белым бело, даже ночью видно, что сады белые, будто молоком облитые или заснеженные. Как у Тютчева: «Как молоком облитые, стоят сады вишнёвые, Тихохонько шумят».
 Ночью особенно ощущаешь все запахи природы. Запах сада, аромат сирени. По-особому пахнут травы: в саду они одни, а степные травы – с другим ароматом.
А как мне передать запах воздуха, который вобрал в себя все запахи природы, напоился ими?! Скучаю я по чистому, как родниковая вода, воздуху юности. Что я чувствую сейчас: воздух пропитался парами бензина, мазута. Он как будто постарел, стал тяжёлым, плотным, даже ночью стоит смог, и трудно дышать.
А кто сможет забыть пение соловьёв, если хоть раз его услышал. Разве можно его с чем-нибудь сравнить? У нас в саду соловьи каждый год давали целые концерты и представления. Батюшки! Заслушаешься! Вот выпустил один соловей трель, как автоматную очередь, и притих, прислушался: кто ответит. И вот уже защёлкал, засвистел, трели переходят в рулады и целые коленца. И пошла потеха. Кто кого перепоёт, пересвищет. А молодость откликается на соловьиное пение.  Защёлкает соловей, и у тебя сердце заволнуется, запрыгает, зовёт на подвиги. Приходит пора увлечений и любви.

О любви

Любовь. Через это прекрасное состояние души и сердца проходит каждый человек, будь он красив или некрасив, плохой или хороший. Это особенное чувство приходит к каждому, только в своё время.  К кому-то любовь приходит в молодости, а бывает и запоздалая любовь. Но она обязательно придёт.
К одним любовь приходит внезапно, как искра, как зигзаг молнии пронзая сердце стрелой. И человек пропал, погиб. Не знает он тогда покоя ни днём ни ночью. Переживает, волнуется, радуется, горюет и даже плачет. Впечатлительный человек даже может расстаться с жизнью, если любовь безответная.
Любящий человек ждёт с нетерпением встречи с любимой, ловит каждый её мимолётно брошенный взгляд.  Ревнует и бесится, если она (он) флиртует с другим, чтобы позлить обожателя.
Ревность – страшная губительная страсть, чувство,  из-за которого разбито немало сердец.
Любовь, на мой взгляд, бывает раз в жизни. Я говорю о настоящей любви. Не следует её  смешивать с увлечением и любовью-вожделением (плотской любовью). Увлечённый, но не любящий человек сулит женщине «златые горы», а добившись своего, быстро остывает и бросает доверившуюся ему девушку. Такая девушка, как мотылёк, обжёгший крылышки на огне, обжёгшись на любви, теряет доверие к мужчинам, ей трудно по-настоящему полюбить. Кому-то время вылечит израненное сердце, а кто-то не сможет больше встретить любовь, так как мешает обида и боль.

Весовщик

После 8 и 9 классов летом я работал весовщиком  по приёму хлеба от комбайнов. В то время машинно-тракторные станции МТС были переименованы  в РТС – ремонтные тракторные станции. Колхозы гоняли на ремонт трактора и за это платили хлебом. Эти станции были государственные и с колхозом заключались договора на выполнение ремонтных работ, вспашки зяби и уборки урожая. И выходит, что я на два месяца был не колхозник, а служащий. Что я за это получал? За один месяц – 330 рублей и 30 кг. хлеба. За два месяца, выходило около 700 рублей и 60 кг. Пшеницы. В то время это были деньги. Мать бывало, скажет: «Слава тебе Господи, хоть налоги заплатили да, может,  что выгадаем вам с Петей на одёжку, вы уж женишки у меня».
Работать было интересно, но ответственно. Я принимал от одного комбайнёра, а он был заинтересован в намолоте. Этот хлеб я передавал колхозному весовщику Ежову Ивану Карповичу, который вышел в зятья в Чечёры и жил там. Бывало скажет: «Ты, Милентий, пиши поменьше, ведь посмотри, сколько в хлебе травы. Что потом будем получать на трудодень? Ведь ты сам наш колхозник». Я же был чересчур честный, до невозможности.  Да и комбайнёр был хитрый:  высыплет бункер и мелом на бункере отмечает и уже знает, сколько к вечеру у него намолот. И к вечеру по моим накладным глянет  и скажет  правильно или шум поднимет. Ноя всё-таки послушался Ивана Карповича, списывал помаленьку, и все были довольны.

Как спасти хлеб

Хлеб косили напрямую. Это сейчас раздельная уборка. А тогда к осени хлеб зарастал такой травой лебедой, что не было видно и колосьев. А если ещё неоднократно пройдут ливневые дожи, да ещё с градом… Тогда пиши пропало. Ляжет хлеб на землю, и косят почти одну траву. Если не успели из-за дождей развернуть ворох пшеницы для просушки, то на следующий день ворох от семян травы «загорается» так, что от него идёт сладковатый приторный дымок, как от заквашенной водки. И начинает пшеница гнить и прорастать на току.
 Если погода хорошая, то успевали высушивать, на веялках провеять и отвезти на станцию Филоново. А сколько хлеба пропало в дождливые годы – не счесть. Всё списывали на фермы  курам, уткам и гусям.
Бывало тётя Шура Епифанова  (она была завптицефермой) скажет: «Милентий, да что же вы одну землю и гнильё направляете на ферму?» Я держу ответ: «Тётя Шура, да куда-то надо списывать, не сходятся концы с концами, ведь мне не расплатиться». И она подписывала накладные.
К вечеру разворошенную для сушки  пшеницу или рожь обязательно сгребали в вороха, чтобы в случае дождя хлеб вообще не пропал. И я принимал в этом самое активное участие, хотя числился служащим. Ну, как же, чтобы хлеб не пропал. А он всё равно горел, гнил.
Бывало, зарядит дождь на несколько дней ( тогда дожди были проливные и заливные), так мы от нечего делать залезем на ворох хлеба по пояс и сидим. Да долго не выдерживали: так было горячо от гнившего в вороху хлеба, что мы пулей вылетали оттуда.
Для понятия скажу, что ворох – это бурт, куча хлеба, скученная очень ровно и без ямок, чтобы в случае дождя не было затёков. Так я так наловчился вороха «строить», что они выходили у меня ровные, как отлитые, без бугорков и ямок, с ровным конусом наверху.
Бывало Иван Карпович скажет: «Ну и мастак ты скучивать, как отливаешь». Потом некоторые бурты укрывали длинными пологами и этим спасали немало хлеба. Иной раз налетает ветер, уже гром громыхает, накрапывает дождь, а мы, ребята, как муравьи, уцепившись за края полога, накрываем зерно. А ветер рвёт полог из рук, пыль забивает рот, уши, глаза, а мы спешим укрыть бурты. И укрывали. А потом мокрые, но довольные проделанной работой, забирались под арбу.

Под арбой

Арба была перевернута и  в виде шалаша накрыта соломой. Места всем ребятам хватало – сухо, тепло. А дождь барабанит и под этот монотонный стук непроизвольно засыпаешь. Ещё некоторое время слышишь шутки, смех, анекдоты ребят и вдруг незаметно погружаешься в крепкий здоровый сон. Но пробуждение бывает комическим.
Я один был ларинский, а все остальные ребята были с Чечёр. Ох, и оторвы  были, не приведи Господи. Особенно Кузнецовы ребята, Николай и Виктор. Я не курил, а вот они покуривали. Видя, что я крепко заснул, они решили надо мной подшутить. Набирают полный рот дыма и медленно пускают мне в нос. Сначала не попадали, когда я вдыхаю, но наконец Николай попал. Я во сне почувствовал противный запах дыма. Ещё не полностью проснувшись, полусонный, я что есть мочи заорал: «Горим, спасайтесь,  кто может!» У меня в сознании была мысль: курили и нечаянно подожгли солому на арбе.
В сознание меня привёл страшный гогот ребят в шалаше. Смеясь, они поведали мне, как устроили такую шутку.

Случай на току

 Дело было так. В обеденный час пролупил неплохой дождик, и я от нечего делать забрался под арбу. Осталось нас мало, почти все  уехали домой, я поленился идти через Авьюшкину лощину домой.  Под арбой у меня была постель: подушка, фуфайка, старенькое одеяло. И я постепенно уснул.  К вечеру вдруг прояснилось, дождь кончился, заиграло близкое к закату солнце, немного просушило.
 Что-то вздумалось Ивану Карповичу сделать, а людей почти нет. Он давай меня будить. Сказал мне вставай, что-то сделать надо и ушёл.
Этот момент, как он меня будил, я не помню, а вот проснулся я от его безумного хохота почему-то за моей спиной.  Открыл глаза: стою на дороге в сторону Серебрянки. В руках держу подушку. Ушёл я от арбы уже метров на пятьсот. Позади меня катается по земле от безудержного смеха Иван Карпович. «Что случилось, почему я здесь стою, да ещё с подушкой в руках?» - был мой первый вопрос. Вдоволь нахохотавшись и отсмеявшись, он поведал мне: «Разбудил  я тебя, ты ответил сейчас, ну, я и пошёл. Через какое-то время глядь:  а ты с подушкой в руках  в каком-то трансе как-то странно, но  бойко чешешь по дороге. Я удивился и окрикнул тебя – никаких эмоций и ответов. Ещё раз крикнул громче – тот же результат. Тогда я догнал тебя, забежал вперёд, глянул и обмер: «Батюшки, да у него глаза закрыты, он чешет по дороге и спит!» Тогда я стал истерично, до икоты смеяться. И только тогда ты проснулся».
Что это было, не знаю. Похоже, уставал, недосыпал. Оставшись один, в тишине, я забылся крепким сном.
Эти события приключились со мной летом 1952 и 1953 годов.

Сноха

 Сестра Лидия с сыном Васей жила в снохах у Селивановых, по-уличному «у Петрушкиных». Приходилось ей там не мёд. Свекровь Зиновеевна была крупной  женщиной, а её муж Пётр Зиновеевич  среднего роста, косолапый казак.  Такая походка у Виньки Селиванова да у внука (сына Лидии) Василия.
Так вот, свекровь точила Лидию. Бывало,  придёт Лидия плачет, жалуется матери. Та её уговаривает: «Терпи, у нас тоже не мёд, отец вон какой».
А у Селивановых своих семеро детей да ещё Лидия с подкидышем. Вот свекровь её и точит, поедьмя ест.
Муж Лидии, Николай Петрович, в поле день и ночь. Он с 14 лет трактористом. А она тут одна. Да он  и не знал, что её обижают. Жена не жаловалась. А как прознал, дал родителям разнос и решил строиться, где сейчас и живёт моя сестра Лидия Ивановна.
Хатушку тогда построили быстро, скопом всего из одной комнаты и чулана. Сейчас этот домик служит Лидии заместо курени. Молодец Коля, не дал в трату свою семью. Покрыли дом соломой, Коля понастроил сараев, дали им кой-какую живность, и зажили они, хоть и небогато, но хорошей, дружной семьёй. Работали хорошо, со временем и пришло богатство, может, и не богатство, но вполне пристойная жизнь.

На Чечёровском стане

На Чечёровском полевом стане  работали и взрослые: мужчины и женщины, молодёжь и мы, подростки. Основным видом транспорта были быки и лошади. В Чечёрах больше любили лошадей. Они их выращивали, холили, кормили, растили.
Помню, на лошадях ездили ездили Пономарёв, Никанор Иванович Иванов  и  Пётр Закачурин. Имени Пономарёва я уже не помню, только отчество – Константинович. С детьми Петра Закачурина  я учился и немного дружил. Все эти мужики были на войне, прошли плен и мытарства. Интересные были люди, очень любили пошутить.
Часто они подвозили меня до солонцовского грейдера, а там я прямиком через две лощины и дома.  А утром ни свет ни заря опять пешком на Чечёровский стан, а это ни много ни мало, а шесть километров.

Кузнецовские шутки

Как я и говорил, что Кузнецовы ребята были большие хулиганы. Они очень любили подшучивать над дядей Пономарёвым, тем более зная его вспыльчивый характер. Особенно любил это делать старший брат Николай. Скажет: «Хотите посмотреть концерт? Сщас  будет, только смотрите, если что не так, то убегайте». Вот приедет Пономарёв на лошади и ещё не слезет с брички, а Николай уже кричит: « Константинович, у тебя вся сила в яйцах!» Эх, что тут случается… Пулей срывается Константинович с брички и, наклонив голову, (а был он косоватый) с кнутом в руках и матом на устах, гонится за Николаем. Но тот тоже не промах. Он ещё быстрее скрывается в высокой пшенице, спрячется  и притаится. Пономарёв с кнутом в руке, с пеной на губах  мечется по пшенице, сечёт кнутом вокруг, вспоминает всех богов и божится. А ругаться матерными словами уж кто-кто, а казаки умели. Да и сейчас за словом в карман не лезут и ещё с пелёнок учат своих внуков материться. Научат, ребёнок повторит, все в хохот. Бабы злятся: «Что ж вы сами безбожники и детей приучаете к похабщине».  «Ничего, вырастут – перестанут».
Николай, видя, что дед Константинович  уже упарился и не видит его, подаёт голос, дразнит: «Ку-ку». Коршуном налетает на него дед и без разбору сечёт  его в восемь жил сыромятным кнутом. Николай извивается ужом, хохочет, а тот пуще злится, стегает.  Видя, что уже достаёт его дед до болячки, взмолится Николай ангельским голоском: «Ой, Константинович, больно, прости,  больше не буду». Тот, упаренный, взмокший от «трудов праведных», прекратит. Николай, охая и потирая ушибки, (а рубцы на теле были толще пальца. Я сам видел – Николай подымал рубаху и показывал) дав Константиновичу отойти на приличное расстояние, опять принимается за своё. «Запорю!» - зверем зарычит дед и снова гонится за мальцом. Но тот теперь начеку. Не успел дед развернуться, а Николай  уже летит где-то посередине клетки поля, лишь голова мелькает в колосьях да сзади рубашка, как флаг, развевается пузырём. Не догонишь.
Ругается дед, а мужики смеются: «И охота тебе, Константинович,  с детворой драться, а вдруг ненароком глаз вышибешь – и инвалид пацан?» «Пусть не дразнится», - отвечает тот. А потом всё успокоится и все разбредутся по своим рабочим местам.
Я был скромным парнем, и мне это  было на удивление, как это так можно с пожилым человеком обходиться.  Скажу Кольке об этом, а он в ответ: «Да мне очень интересно, как он сердится, ну прямо, как малое дитя. Да и мужики меня подзуживают: Колька, подразни  Константиновича, а то нам скучно». «Да он на меня не сердится, - скажет Николай. – Хочешь, сейчас подойду и помирюсь с ним?»
 И правда, подойдёт, пожмут в честь мира друг другу руки и работают весь день спокойно. А на следующий день опять потеха. Такой уж был весёлый Коля Кузнецов.
 Где он сейчас? Жив ли?  Давно не видел. Слышал, что кто-то из них умер, а кто, не помню.
Видишь, как она сложна жизнь. Нет человека, а память о его делах- «подвигах» долго может жить в памяти родных и друзей.

Спасая хлеб

Чечёровские ребята учились вместе с нами в Ларинской школе, так как у них  была школа четырёхлетка, а у нас семилетняя. Они семилетку заканчивали у нас. Помню: у нас учился Шурей Сорокин из Чечёр. Небольшого росточка, плотного телосложения, с хитринкой в глазах. Всегда ходил с прищуром. Учился хорошо, был с детства умный, самостоятельный.
Был он сирота и жил у своей тёти  Медведевой. Она работала комбайнёром, слава о ней гремела по всему району.
 Однажды в летнюю страду во время уборки от намотанной соломы и от трения загорелся комбайн. Пожар грозился перейти на хлеба, а это было страшное народное бедствие. Да и судили в то время уж очень строго за причинённый ущерб государству. Пока подоспела помощь, бедная женщина  почти справилась с пожаром одна. Но сама сильно пострадала. Вся одежда на ней сгорела, она сама была, как головешка, и в «чём мать родила» пешком дошла 5 км до дома. Наверное, она была в состоянии болевого шока, ведь обгорело у неё 90% (!) кожи,  к ней нельзя было даже прикоснуться! Как ни боролись врачи за её жизнь, спасти не смогли. Царствие ей небесное!
Вот так за народное добро отдавали жизнь крестьяне-трудяги! И все эти наши общие колхозные богатства в настоящее время перешли в руки местных современных деловых людей. А мы с детства рвали жилы, надрывались, хрипели, голодали, бедствовали, не воровали, и нам ничего не досталось. « Вы уже не члены колхоза, и вам нет пая». Родители горб гнули – им ничего нет, умерли – и мы ничего не заработали. А кто не сеял, не пахал, сейчас прибрал к рукам многие обедневшие колхозы (по воле горе-правителей!)
 А я пошёл купить за свои деньги соломы, так какие-то беженцы так куражились, что я  чуть драться не кинулся. Спасибо, агроном Маслов, зная, что я из этого колхоза выходец, помог привезти соломы из хутора  Чечёрского.

Лучше петь, чем девчат завлекать

При хорошей погоде мы оставались ночевать в поле. Ляжем на тёплые от летнего зноя вороха впритык друг к другу и рассказываем сказки, страшные случаи, были и небылицы и поём. Петь мы любили. И где песня, я всегда там. Не особенно сильный у меня был голос, но я знал, где надо поднять – голосить, а где петь вторым. И это было моё главное умение. Я слышал песню и улавливал, где и когда будет мелодия краше, звучнее.
Я уже заглядывался на девчат, да и они меня отмечали, но дальше этого не шло. Дело в том, что мои врождённые  скромность и стыдливость мешали мне на любовной ниве. Ну как сказать девушке: «Давай дружить»? Да я умру от боязни, а не скажу.
Помню:  в 9-м классе гуляли с ребятами, были и девчата с гор. Так мне подсунули одну боевую. Я с ней разговаривал односложно: Да. Нет. Вот и весь набор слов. А ходили по аллейкам, тогда аллейки были круговые: из клёна и акаций (жёлтая акация и немножко белая), но были густые.
Так наутро она сказала ребятам: «Вы что же какого-то молчаливого бычка мне подсунули. Он за весь вечер ни одного предложения не сказал. А что говорил, так из него клещами надо было вытягивать». На этом и закончились мои парковые променады. Больше я в парк ни ногой и не пытался ни с кем ходить под ручку.  Так сам погуляю, посмотрю на игры алексеевских ребят и домой учить  уроки.

Велосипед

Жили мы уже с Петей на квартире у бабы Тони, он ходил в 8-й класс. Петя учился хорошо, чуть получше меня, был хорошист, да и математику знал лучше меня.
 К тому времени мы стали уже выбираться из нужды.
В 1951 году  началось строительство Волжского судоходного канала, и отец поехал на заработки. Как-то зимой 1952 года отец приехал, привёз корыто и немного денег. Рассказал, что денег заработал много, но…играл в карты на деньги и за одну ночь всё спустил. А через два дня ехать домой. Так отец с одним договорился, и за ночь они почти всё проигранное вернули и дали дёру. Гнались за ними, но не догнали. Если б догнали, убили б…
Матери дал денег мало, а остальные припрятал и на них в карты тут играл. И вдруг весной 1953 года смилостивился и дал матери денег.  И мы купили велосипед. О! В то время, у кого имелся велосипед, уже почти богач!
 Ох, и попадали мы с Петей с него, пока не научились ездить на нём. Мне почему-то давалось труднее, Петя же освоил технику езды чуть быстрее. И уже осенью  в школу мы ездили на велосипеде оба.
Ездили так:  выходим за хутор, сажусь на велосипед и еду, а Петя идёт пешком. На определённом расстоянии, чтобы видеть Петю, а он – меня, ставлю велосипед к столбу, сумку в руки и пошёл. Петя доходит до велосипеда, перегоняет меня, ставит у столба велосипед и идёт дальше. И так мы добирались до Алексеевки быстро.

Пожарный

 Как-то зимой я ходил на выходные один в Ларинку и с выходных пришёл рано утром и сразу в свой класс. Было ещё темно, время - 7 часов утра. Школа уже открыта. Тогда школы топили истопники-уборщицы, они вставали рано, чтобы натопить классы.
Я сел за свою парту и стал подрёмывать. А выше доски должна быть электророзетка, но её не было, а просто соединили оголённые провода и даже не изолировали. Лежу я на парте и слышу какой-то треск. Поднял голову и обмер: оголённые провода трещали и пылали. Огонь быстро поднимался по стенке к потолку. Я крикнул: «Пожар!» - и побежал за водой. За мной прибежала уборщица. Я плеснул водой  -  не помогло. Больше воду лить не стал, так как вспомнил, что вода – проводник и может убить током. Тогда, долго не раздумывая, я подпрыгнул и ребром ладони ударил по соединённым проводам.  Цепь разомкнулась – горение быстро пошло на убыль.  Оставшееся пламя я сбил шапкой. На ребре ладони оказался ожог толщиной почти в палец. Током ударить не успело, да я и не думал об этом. Пожара удалось избежать.
 Из скромности я никому об этом не рассказал, но уборщица всё объяснила директору.  Директор при всём классе объявил мне благодарность.  А наши девчата приходили смотреть ожог на руке. Алексеевские ребята меня зауважали и часто ставили Михайлова на место. Он же один отнёсся с завистью и сказал: «Ты же у нас герой, пожары тушишь, не испугался, что током убьёт, а мне ничего и не попадает». Так ребята ему пригрозили: «Будешь бит, если к Милентию будешь плохо относиться. Это тебе не в Ларинке. Мы тебе тут твою спесь быстро собьём».
И все на меня в школе указывали пальцем, вон идёт, что нашу школу спас.
Вот такие случаи были в моей школьной жизни.

Сытые времена

Впервые в 1953 году был хороший урожай, и в конце года нам дали на заработанный трудодень тридцать копеек. Вот радости было! И отдали за налоги, и кое-что купили, и в кино уже не клянчили. Денежки не густо, но стали водиться.
Благосостояние народа стало улучшаться. Партия и правительство стали ежегодно проводить уменьшение налогов и снижение цен на продукты питания и материалы. Могли уже купить строительные материалы: лес, гвозди, железо, шифер. На столе частым гостем стали конфеты, пряники. Свои продукты были: деликатесы из свинины, соленья, моченья.
Свиней мы уже водили – хлеб-то уже давали на заработанный трудодень. Да и тыкву, кукурузу, свёклу сажали уже специально на корм скоту. А сколько мы травы рвали, косили свиньям! Дедушка любил косить траву и носил её курам, корове, свиньям. Свиньи не всегда ходили на воле. Часто выпустишь попастись на травке, не углядишь. А настырная животина, пробив у кого-нибудь плетень, уже лакомится на чужом огороде да лишь похрюкивает от удовольствия. Кому это понравится? Чтобы не скандалить с соседями, приходилось свиней не выпускать за ворота.
Выроешь им ямку, нальёшь туда воды, в корыто набросаешь травы и, пожалуйста, ешьте, мои свинки, пейте да купайтесь. А уж как они любили купаться в жару, страсть! Что ни самая грязь, свинья там. Недаром пошла поговорка: «Ну, ты и грязный, как свинья».

Деликатесы из свинины

Когда зимой резали свинью, это был настоящий праздник. Сразу после разделки мать готовила жареную печёнку с картошечкой. Мужчинам, которые резали, - водочки, а нам с пылу с жару горяченькой печёночки. Объедение! А наутро горячие чинёнки, так назывались свиные кишки, набитые пшенной кашей, сучуг тоже набит кашей. Вкуснота! Ни одна внутренность не выбрасывалась, всё шло на питание. А как вкусно готовила мама!
Промывка кишок была серьёзным делом. Это сейчас всё вываливают, а тогда было не балуйся, всё шло на питание. Из кишок выдавливали кал, потом промывали водой. Я этой процедурой занимался всех чаще. Пётр этим не занимался, был поменьше, видимо, его жалели.
Да и вообще, я с матерью занимался всеми женскими делами: на огороде, на базах у животных, чесал руками пух и шерсть на варежки и носки. В то время  платки ещё почти не вязали, и они не шли на продажу. А вот варежки, чулки, шарфы, перчатки и даже тёплые  свитера вязали. Особым шиком было у нас, у ребят, в то время ношение белых перчаток. Просишь, бывало, мать – свяжи, и скоро она уже даёт мерить, и через несколько дней, потерев их на рубеле, надевал готовые перчатки. Отвлёкся, вернусь к деликатесам.
Промытые неоднократно кишки палочкой-рогаточкой выворачивали, отпаривали, кипятком дезинфицировали и вешали в чулане на морозе, и они ждали своего часа. А пока жарили чинёнки, набитые кашей, и сучуг. Достанешь  из русской печи жаренный в своём свином сале сучуг или чинёнку, отрежешь от горячего и с хлебцем улепётываешь за обе щеки, с пальцев капает жир, их облизываешь по-татарски, собираешь поджаренные крошки каши, плавающие в жиру, и тоже в рот.
Даже сейчас, через пятьдесят лет, как вспомнишь, так слюнки и  текут – живо воспоминание того, как было вкусно! Да есть ли сейчас что-нибудь вкуснее тех блюд, которые готовила мать в таком далёком прошлом? Нет и не будет. То ли потому, что их готовила моя мать, то ли потому, что они относятся к поре моего детства. Да, никогда не вернутся такие прекрасные детские годы. Нет уже в живых моих стариков. Да и сами мы уже в преклонном возрасте!

Домашняя колбаса

Кишки, вывешенные на мороз в чулан, наконец-то дождались своего часа. Приготовлением домашней колбасы занималась мать, мастерица на все руки.   Я в помощниках.
 Режем на мелкие кусочки оставшуюся печёнку, в общем, ливер, добавляем мясо отонок с боков, нутряного жира или старого кускового сала, добавляем чеснок, приправ из перчика. Всю эту массу хорошо руками в тазике перемешиваем, пока оттаивают кишки. А вот теперь начинаем плотно пальцами набивать кишки. Завязываем концы нитками, соли по вкусу, выкладываем на противень и на медленном огне  начинаем томить до тех пор, пока колбаски не дойдут до кондиции. Некоторые могут лопнуть, с них берём пробу. Вкусно, то, что надо.
Готовые колбаски выносим в чулан, там вешаем на гвоздь. Или, чтобы не достали мыши, укладываем в закрытую тару. Надолго хватает этих колбасок. Помню их вкус и аромат, так бы и съел сейчас!

«И просто и вкусно»

Нутряное сало мать пережаривала на смалец, и летом он шёл на обжарку. Оставшиеся от перетопки отходы, так называемые выжирки (шкварки), тоже не выбрасывали, они хорошо шли с жареной картошкой.
Жёлчный пузырь с желчью шли на лекарство. А мочевой пузырь, хорошо предварительно промыв, мать забивала свежим нутряным, чуть подсоленным салом, завязывала и вешала где-нибудь повыше на стенку. Летом это жёлтое сало шло для супов. Брали кусочек, разминали в ложке и ложили в полевой суп, который варили на берегу, т.е.  на улице. Запах экзотический и вкус особый. Чужие люди, которым приходилось похлебать такой супок, долго удивлялись его вкусовым качествам: «И просто и вкусно». Это сало придавало супу особую ароматичность, да и приятный запах разносился далеко по улице.
Из крови свиньи тоже приготовляли блюда. Когда свинью резали, то кровь осторожно всю собирали в посуду и потом с картошкой и нутряным салом жарили. Прекрасное блюдо. Мать  и из  крови готовила  кровяную колбасу.

Студень

 Из свиной головы, ножек и хвоста, предварительно хорошо опалённых на огне и очищенных, мать варила студень, или по-нашему холодец. Отец или я хорошо порубим, мать положит в большой чугунок, и всё это долго варится, томится. В конце добавим перчику, лаврового листа, отделим большие и малые косточки и в коридор на улицу. Наутро прекрасный крутой и питательный холодец готов. Положишь немного горчицы, и кушанье готово.
Мой дедушка Аким Матвеевич любил добавлять в холодец солёного капустного сока. Я делал также. Вкус не ухудшался, а приобретал новую окраску, новые вкусовые качества.
Вот так наши старики из ничего делали что-то, и всё у них шло на питание и не выбрасывалось.
Но такое было не всегда, только зимой, и то, если был кабанчик.

Сало

 Конечно же, не обходилось без приготовления сала! Отец с серьёзной миной на лице (как же, стали хозяева) колдует на засолкой свиного сала.  Готовили его на следующий день. Процесс приготовления был таков.
 Заготавливали определённых размеров ящик, чтобы дно было не особенно плотным и чтобы лучше стекала вода из сала, и солили. Я чищу и мелко режу чеснок, отец режет ремни сала на определённых размеров куски, засыпает дно ящика солью, ложит  сало в ящик рядами, засыпает сверху солью и добавляет для придания особых вкусовых качеств чеснок. Чеснока надо положить такую дозу, чтобы  не испортить сало. Были случаи, что от большого количества чеснока  сало пропадало, сгоралось и практически не годилось для употребления в пищу. И приходилось матери его перетапливать в чугуне на смалец. И мы на целый год лишались вкусной питательной пищи. Но это бывало редко.
Вкусное засоленное сало. Через 10-12 дней отец проверял сало, верхние куски перекладывал вниз, а нижние ,наоборот, досыпал где надо соли и выносил ящики в коридор на холод.
Бывало, придёшь с улицы, тихонько, чтобы не разбудить родителей, отрежешь кусок сала с мясцом, порежешь его на ломтики, кусок хлеба, лук или чеснок и насыщаешься. Добавишь после кружку молока и на боковую, спать до утра.

Перекур с дремотой

 Сало  ели и зимой, и летом. Летом брали на пастьбу коров и на работу в поле, в луга, в лес. Бросит мать шматок сала в сумку, краюшку хлеба, пару яиц, варённых вкрутую, помидоры, огурцы свежие, и целый день работаешь и неголодный. Естественно, мать никогда не забывала налить бутылку молока, если сдача молока государству была завершена. А нет, то бутылку кисленького кваску. Квас готовили в каждой семье. Это был особый напиток и хороший в жару. Не было пресного молочка – мать налаживала баночку кислого.
Бывали в поле и ленивчики со сметаной или настоящие вареники. Угощали с ребятами друг друга, кому что понравиться и на свежем воздухе, хорошо поработав и помыв руки, принимались за трапезу. Еда была для нас чем-то святым, пищей богов, без которой невозможно обходиться. К пище относились с благоволением, и ели, и насыщались. А наевшись, отдыхали с часок прямо тут же где-нибудь в холодке и благодарили мать за  вкусно приготовленную пищу.
 После «перекура с дремотой» (как любили повторять у нас ребята) снова за работу уже до самого вечера.  Тут только попьёшь воды или кваску от зноя и снова за работу.
 Вечером, уставшие, но довольные, с песнями едем домой.

В поле на велосипедах

 Стали появляться велосипеды, кое у кого – мотоциклы, и мы уже стали в поле ездить на своей технике. Красота коллективных поездок на быках, экзотика стали пропадать. Едешь в поле один и с поля один на своём велосипеде. Если договоримся, то на велосипедах утром едем гурьбой наперегонки. Так со смехом, с весельем, с гонками и приезжаем в поле.
 Если работали на копнителе у комбайна, то велосипед ставили в копну. Прикроешь соломой, и железная лошадка ждёт тебя терпеливо до вечера. Не ржёт, не просит есть и пить, а добросовестно лежит в соломе.
 Были случаи, что  при разворотах комбайнов наезжали на велосипед и ломали его. Но дотошная ребятня, отплакав, вместе со взрослыми исправляли молотками раму, и конь, хоть уже хуже, но вёз домой.

О кислом молоке

Хорошим напитком летом в жару было кислое молоко и особенно порточное, т. е. откидное. Его готовили так. Кислое квашеное молоко вываливали в холщовую сумку, из которой раньше, ещё в старину, мужчинам шили нижнее бельё, называемое портками (отсюда и название молока «порточное»).
В этой сумке молоко помещали в бочку с водой да сверху ещё придавливали гнётом, т. е. чистыми тяжёлыми камнями. Молоко там  и кисло. В сумку добавляли нового,  и так, пока сумка была не наполнена.
И вот в жару такое молоко разбавляли водой, получался айран. Так вот, когда я привёз с Кубани свою Любу (вон куда поехал за женой, а то своих девок мало, так дай чужую, заграничную), предложил ей в жару такого аранчику. Люба удивилась: « Да как же так можно пить молоко с водой?» Но в жару такой холодный до ломоты в зубах напиток хорошее жаждоутоляющее средство, да ещё и вкусный. Жена, попробовав, сказала: «Хитрые казаки и умные. Такое придумать! И напился, и наелся, и охладился. Чудно!»
 Да и не мы это придумали. Это к нам перешло от полчищ татар, которые держали нас в рабстве триста лет и которые это молоко постоянно возили в бурдюках, т. е. мешках из овечьей шкуры, мехом наверх, привязанных к луке седла. Уж они-то, проскакав не одну тысячу километров по жарким и знойным степям и пустыням, знали цену этому напитку.

Жестокая шутка

Когда я учился в девятом классе, у нашей родни случилась беда. Моя двоюродная сестра Анфиса училась в вечерней школе. Многие тогда работали, а вечером ходили в школу в станицу Алексеевскую.
 Анфиса была красивая полная девочка, но ребятам дерзила. Это не понравилось алексеевским парням, и они решили подстеречь её в балках и попугать.  Старшим среди них был хулиган из десятого класса Кривцов. Он-то и подговорил ребят.  Среди них был Саша C.  (не буду называть его фамилию) и ряд других ребят. Один отводил ларинских в сторону, заговаривал им зубы. Ларинские были Клавдей, мой друг, Николай Трофимов, Валей Песковацков. Алексеевские держали за руки-ноги, а Кривцов зверски, как бандит, насиловал Анфису. Вот так подшутили! А потом насиловали и другие по очереди. Сколько она перенесла сраму и бесчестья, ведь она же была ещё девушка. Всю одежду на ней изорвали в клочья. А ларинские (как же стыдно мне за них! Бздуны!) слышали крики Анфисы и не помогли ей, не спасли от насильников. Позор всем этим мужчинам навеки. Ларинские потом скажут: «Мы думали: они шутят…»
Наутро Кривцова арестовали прямо в школе на уроке. Дома у него при обыске вдобавок нашли  боевой пистолет с патронами, который он хранил на чердаке. А в Алексеевке в то время орудовала банда, грабила людей после получки, отбирала деньги. И оказалось, что Кривцов ещё и ночной грабитель. Всех их судили: кому 15 кому - пять лет, три года тому, кто держал, а сам не сильничал.
Долго Анфиса переживала, переносила это бесчестье.  Я часто ходил к ней, отвлекал её.  А она плакала и гнала нас от себя, никого видеть не могла. Мы, родственники, боялись, что она наложит на себя руки.  Помаленьку она отошла и сказала как-то нам: «Я понимаю, почему вы вокруг меня. Не бойтесь: рук я на себя не наложу».
И весной Анфиса уехала в Волгоград, окончила там 10 классов и поступила учиться в культпросвет училище по классу аккордеона. По окончании поехала в Нехаевку, где и вышла замуж, родила сына и дочь. В зрелом возрасте развелась с мужем и уехала в другой район.  Где она сейчас и что с ней, я не знаю.

Сестрёнка

Как я уже писал выше, в 1950 году народился племянник Вася. А буквально через год в 1951 году у меня родилась сестрёнка Мария. Чудеса, да и только. Тётка моложе племянника! Родилась она маленькой-маленькой. Я с ней много занимался, нянчил её. Много с ней матери пришлось перенести и пережить.  Иной раз малышка болела, такие хрипы в лёгких, что мать плачет и говорит: « Наверное, всё, не выдержит». А сама заливается слезами. Да и врачи уже не давали надежды. Но упорство матери, её забота о девочке победили. Она её парила всю от пяток до макушки, натирала тёплым топлёным свиным салом, поила этим салом Машу с ложечки. Этим и спасла ребёнка. Вот что делает материнская любовь! Ведь мать родила Машу в сорок лет. Сама к тому времени болела, и врачи ей категорически запретили рожать: «Аборт, иначе умрёшь». Но мать настойчиво отказалась, и ,слава Богу. Маша у меня замечательная сестра, хорошая баба, как у нас говорят. Да чего удивляться, мы с Любой родили нашего Ваню, когда нам было по 39 лет. А сейчас, слава Богу, он сам уже отец, и у нас внук Сашок . Вот такие дела.

Авария

Осенью 1953 года мы с Петей снова пошли в Алексеевскую школу. Я – в 10-й класс, Петя – в 9-й. На квартире жили у бабы Тони. Красота – тепло, сытно, уютно. Бабушке помогаем нарубить и наколоть дров, остальное она управлялась сама. Пока тепло, мы ездили на велосипеде домой каждый день. Похолодало – поездки прекратились, и мы стали бывать дома только по воскресеньям, и то в зависимости от погоды.
Хотя транспорта в то время было не особенно много, но я всё же запрещал Пете кататься на велосипеде по Алексеевке. Мало ли чего? Но пацаны разве утерпят? Петя брал велосипед втихаря и катался. Однажды прихожу, а он сидит печальный и подавленный. Спрашиваю, что случилось, и Петя поведал, что налетел на машину, что она его чуть не раздавила.
Велосипед мы подправили, отцу ничего не сказали, но с тех пор Петя  самовольно ездить больше не стал.

Любовный треугольник

Наконец-то я стал обращать внимание на девчат.  Какое-то время меня затрагивала Валя Агапкина (сейчас она жена Вини Селиванова). Я же не особенно обращал на неё внимание, но как иду мимо, она сама откроет окно, высунет в окно свою лошадиную лобастую голову  и начинает увлекать разговорами.  Уже соседушки судачили: «Милькя и Валькя женихаются». А мы ещё ни разу и не целовались. Как-то раз провожал, попытался, а она не далась и убежала. И на этом моё увлечение ею кончилось. Да и дело было в другом. Я провожаю, а она после моих проводов тайком встречалась с Тимофеем Колесовым (Проньки Колесова младший брат). Хороший был парень, уже умер.
Тимофей жил в то время в хуторе Поляковском. Я ничего не знал. А как-то из-за дождей я недели две не приезжал домой.  И вот приехав однажды, застукал их. Злость меня взяла: «Да что ж вы делаете? Разве так подло можно? А ты, подлюка, сразу двоим головы крутишь?» А Тимофей и говорит: «Миля, я не знал, что так, я с ней уже давно дружу». А она так крутила нами: меня нет – с ним, его нет – со мной. И оба мы сразу же бросили её. Я тогда ушёл, а Тимофей остался. Что он ей тогда сказал, я не знаю. Но дружить и он с ней больше не стал.

Дон Жуан

Такая обида меня взяла, что я стал ненавидеть женский пол. Моей ненависти к ним добавилось ещё после одного случая.
Был у нас  один такой Саша, по прозвищу Пихалка. Так его окрестили не случайно. Имел он девок очень много, использовал их и быстро бросал. А девки сами за ним ходили табунами.  Почти ни одна не отказывала ему. Был он смел и красив. Но напоролся он на ту, которая ему не поддалась.  Звали её Алла.
Сначала у них завязалась сильная любовь.  Пихалка всё хвалился: «Скоро её оприходую». Но Алла оказалась крепким орешком.
 Якобы любя Аллу,   Дон Жуан продолжал свои похождения.  Посещал он и старых и молодых, не знал разбору никакого. Говорят, что был он мастак по этой части, но я ему не завидовал. А вот девчат, которых он обманул, я жалел. И в Ларинке у него была подруга Шура. С ней он дружил с 14 лет. Как ни странно, она и стала впоследствии его женой.
К Алле он по-прежнему продолжал применять свою настойчивость, да пока не удавалось. И вот кто-то из ребят возьми и шукни ей, что, дескать,  у твоего дружка девок пол-Алексеевки. Девушка сначала не поверила, а когда убедилась сама, то такой разгон ему дала, что горе-ухажёр целый месяц ходил как побитая собака. А Алла так с ним дружить с тех пор и не стала, а мне сказала: «Ну и кобель твой друг, чуть не вляпалась. Я поверила, а он скот. Что ж ты мне не сказал?»  «В этих делах третий лишний, да у тебя и свои глаза есть. Друг мой, а ум свой. А вы сами должны видеть, кто есть кто», -  сказал я тогда.
Долго над ним потешались наши ребята: «Наконец-то получил наш Дон Жуан по сопатке!»  И хохот и улыбки, а он злится.
И всё-таки как друг я помог Сашке в одной подлости. И до сих пор стыжусь этого!

Подлость

 В «А» классе училась высокая голенастая девочка Алла. Она всё пялилась на нашего Дон Жуана и допялилась. Он обратил на неё внимание и стал охмурять. А чтобы дело пошло быстрее, Сашка  придумал такой трюк. Он договорился со своей двоюродной сестрой Тамарой, попросил и меня участвовать в этом фарсе. Мы должны были полежать с Тамарой в койке для вида, чтобы Алла согласилась с Сашей лечь в постель. Вот так-то.
Стыдно мне до сих пор и гадко на душе.
А Саша, что ж, есть Саша! Недолго гулял он со своей очередной жертвой. Бросил он Аллу, насмеялся и бросил. Сколько она пролила слёз, целые реки, а Дон Жуан ни в какую «Не люблю!» И всё, весь его ответ.
 А Алла, как закончила 10 классов, сразу же уехала. И перед отъездом  у нас с ней состоялся разговор. Я просил у неё прощения за свою подлость. На что она ответила: «Да причём здесь ты? Ты не виноват. Я сама этого хотела и получила по заслугам. Дуры мы, дуры. Не умеем подлого отличить от хорошего человека. Я уже пережила, переболела. Теперь мне полегче».
Где она теперь? Как сложилась её судьба? Не знаю. Ни разу она не приезжала сюда ни на встречу, ни по каким другим делам. Что осталось в её сердце от первой любви: радость или боль, разочарование или огорчение?
Да, непростая штука – жизнь…

Тамара

Но и я сам  в тот злополучный день попался на крючок к Тамаре. Она обладала какой-то магической змеиной красотой. Разговаривала так, что, казалось, будто змея шипит, и у неё с языка яд капает. Я увлёкся Тамарой.  А её парень в армии служил. А она хороша. Меня дурачила и ещё с киномехаником  Аликом дружила вовсю.
Я опять «поймал»  их на месте преступления. И как отрезал – больше к ним ни ногой! Саша сколько раз спрашивал, чего, мол, я к ним не хожу, Тамара привет передаёт. А я гордый такой:  «Мне ни приветов, ни ответов не надо. Я не люблю двуличных женщин». При встрече с Тамарой я отворачивался и не здоровался.
 Вот так мне везло с девушками.  Как только начну дружить, а уже хожу с рогами.  С тех пор я ещё больше возненавидел женщин и думал, что им этого никогда не прощу.

Встреча

 Тридцать лет спустя  я случайно встретил Тамару в поезде. Посмотрела она на меня, закрутила своей змеиной головкой и решила испытать меня снова: «Ну, скажи, что любил меня и любишь меня до сих пор?» Я очень удивился такой женской наглости и самоуверенности (я ведь успел забыть про далёкие года молодости) и сказал: «Не любил и не люблю, и даже не скажу этого, чтобы своего добиться. Я не торгую своей совестью». «Вон ты какой принципиальный, даже нарочно не можешь сказать этого слова, а я бы сразу отдалась…». Но больше она со мной не заговаривала и не пыталась флиртовать.
Такова жизнь. Сталкивает человека с прошлым. А мы порой сами её усложняем. А жизнь хороша, но так быстротечна. Как часто мы не умеем правильно распорядиться отведёнными нам годами. А жизнь как звезда. Вот светит, а вот скатилась, мелькнула огненным хвостиком, и всё, нет её, темень и пустота на этом месте.

Одни на квартире

Баба Тоня на старости лет  вздумала выйти замуж и ушла  к мужу, а нас  с Петей на своей квартире оставила одних.  Продукты у нас были, готовить мы кое-как могли, дров отец привёз.
Однажды зимой мы затопили маленькую печку. Я вышел зачем-то на улицу и внезапно посмотрел на крышу. А дым валит не из трубы, а с чердака. Испугался я, влетел в дом, ору: «Петя, заливай дрова, горим!» Залили дрова, полезли на чердак и видим: часть боровка, что сложен на чердаке, обвалилась, вот дым и валил в эту дыру. В общем, отделались лёгким испугом.
А баба Тоня скоро вернулась.  Её сёстры Фрося, Нюра, Аня собрались и дали прочихвосту, чтоб из замужа вышла. Какое-то время баба Тоня ходила к своему, готовила ему, а потом  разругались, и закончилась её жизнь в «зятьях».

Весна - пора любви и…экзаменов

Так прошла зима, наступила весна – пора любви и экзаменов. Любовь я выкинул из головы… В классе со мной училась девушка Люба Баландина с Подгорья. Она всю зиму смотрела на меня. А я был дерзкий, смотрел, но не влюблялся. А потом стал думать о ней, увлекаться. Саша заметил и говорит: «Ты же ею увлёкся, хочешь, помогу?» «Нет», - был мой категоричный ответ. И всё, больше мы к этой теме не возвращались, и я к девушке как бы охладел. Но весной как-то перехватил её на площади и соизволил объясниться. Она грустно ответила: «Милентий, ты мне тоже очень нравишься, но я на майские праздники выхожу замуж». Пожелав ей счастья, несолоно хлебавши я  повернулся и пошёл. И тут облом. Да что же это такое? Моя скромность, стеснительность просто отпугивают от меня  девчат как чёрта от ладана.
Или я несчастливый, или мне не везёт, или просто я неумеха и ещё не сформировался как мужчина? За любовь надо драться, а сам ещё как красная девица, и их пугает моя нерасторопность, моя немужская наивность. Может, мне и не пытаться, кому надо, сами подойдут? Нет, это не дело. Ладно, обойдусь и без них… Сдам экзамены и в армию служить. А там будет видно. Решено. Не велика беда, на мой век ещё хватит, всё ещё впереди!
  А к экзаменам готовился по билетам упорно. Готовился в саду. Но какая подготовка в саду?! Духота, комары одолевают, щёлкает временами соловей. Читаешь, читаешь, начинаешь позёвывать и дремать. Да и комары уже успели попить кровушку сквозь рубашку и наставили красные, очень чешущиеся прыщи. Такой яд в комариных длинных носах, что места укусов горят и чешутся до умопомрачения в голове. До срыва нервной системы. Расчесав место укуса до крови, как бзыкучая корова, вскакиваешь с постели и, схватив её в охапку, вихрем вылетаешь из кустов и мчишься в холодок в хату.
Но пару билетов успел проштудировать, и это уже хорошо, да вечером пару – вот за недельку и осилишь! А что непонятно, потом спрошу на консультации.

Без любви…

Природа брала своё, да и гордость моя была уязвлена. Нет,  я докажу, что я мужчина! Так весной 1954 года я попытался «задружить» без любви. К нам в хутор из Титовки переехала  семья, и была у них улыбчивая краснодулая деваха. Всегда вспыхивает лицом как маков цвет, и не знаешь: то ли от скромности, то ли от врождённого желания. Я  с ней задружил. Ребята надо мной подшучивали: «Ну, наконец-то Милентий осмелел…». Но и просто без любви не получалось.  Походив с ней пару месяцев, я стал замечать странности в её поведении. Вскоре всё выяснилось. Милуясь со мной, она не гнушалась и другими. Мне ребята об этом открыто сказали. Набравшись смелости, я спросил её об этом, на что услышал ответ: «Ты мне нравишься, но они так хорошо просят, что я не умею и не могу отказать». « А я не могу дружить с такой доступной, развращённой девицей, я прерываю с тобой всякие отношения», - сказал я ей.  И что же я услышал: «Ну, что ж, жалко, но я одна не останусь». Вот такая бесстыдница. Без сожаленья, но с грустью расстался я с этой женщиной…
 А она в буквальном смысле этого слова пошла по рукам. А однажды она заартачилась и не допустила к себе пьяного Жору Захарова (он был немного постарше её).  Подлая деваха написала заявление, и Жоре грозила тюрьма. Чтобы избежать этого, сыграли свадьбу. Но прожив с ней пару месяцев, Жора выгнал распутную жену из дома. Вскоре она переехала в Солонцы, и перестали ребята, как бугаи, рыть землю перед Тамаркиным домом.
Конец одиссеи
 Моя любовная одиссея закончилась. На душе было грустно и пакостно. Что же мне за женщины такие встречаются? Неужели они все ТАКИЕ? Этот вопрос не давал мне покоя и не выходил у меня из головы. Я замкнулся в себе. Ни к одной девчонке я больше не подходил.
Сдав успешно экзамены за 10 класс, я никуда не поехал учиться, остался работать в колхозе.
А осенью 1954 года нас с Сашей Михайловым забрали в армию. И поехал я в эшелоне на службу в Советскую Армию. Начался новый этап моей жизни.



Часть II
«Как донские казаки они верно служат…»

Как донские казаки
Они верно служат,
По границам разъезжают,
Ни о чём не тужат.
Есть вино – пьём её,
Нет вина – пьём воду.

(Казачья песня. Играют в два колена, ст. Алексеевская)

Дорога на службу

Итак, осенью 1954 года нас с Сашей Михайловым забрали в армию. И поехал я в эшелоне на службу в Советскую Армию. Начался новый этап моей жизни.
Серую, одноликую гражданскую массу молодых людей в товарных теплушках гнали на Севастополь в Крым.
Дорогой я заболел. Сильно болела голова после выпитого самогона на проводах, знобило, нарывала ладонь у большого пальца (я её поранил о шлак, когда выходил из вагона по нужде). Я забился в уголок и больше лежал, укрывшись своей старенькой фуфайкой.
На станциях нас не стали останавливать, так как волгоградские ребята боевые, разбитные и в открытую грабили магазины.  Наберут водки, колбасы, папирос и, не заплатив за товар, бегом в вагон. А не то и стёкла начнут бить, если магазин закрыт, и из продуктов берут что попадётся под руку. А потом всю ночь пьянка, дым коромыслом.
 Я не участвовал в этих оргиях. Неохотно съем паёк, который нам выдавали, и опять  в свой угол. На меня напала апатия, какое-то безразличие к жизни, одолела тоска. Куда везут, зачем везут? Мне всё равно.

В Севастополе

Пригнали нас в Севастополь. Там повторная медицинская комиссия. Развернули палатки, и мы голяками бегали из одной в другую. А купцы вербуют, уговаривают пойти к ним. Тогда такая была мода. Военная часть посылала своих офицеров, и они, не дожидаясь, когда к ним прибудет новое пополнение по заявке, сами агитировали и набирали из числа новобранцев.
Михайлов сразу смекнул, что хуже не будет, и поддался на агитацию. Уговаривал и меня, но я отказался. Будь что будет, от судьбы не уйдёшь, и я поплыл по воле течения.
 Распрощался я с другом. Его оставили в Крыму, а нас, оставшихся, пароходом повезли в красивый город Одессу-маму (как его называли блатные элементы). Эта поездка запомнилась надолго.

Шторм

Почти двое суток мы плыли в Одессу морем. Вначале было хорошо, интересно. Море синее-синее, без конца и края. Не видно даже горизонта, лишь прокричат чайки,пролетая, и опять безбрежная гладь моря.
А потом заволновалось синее море. Подул лёгкий ветерок, пошла рябь по волнам, и сразу начался шторм. Да такой сильный, что для нас, степных сухопутных людей, он показался сущим адом. Командиры загоняли нас с палубы вниз в кубрики, чтобы никого не смыло волной за борт.
Огромные волны высотой в десятки метров налетали на пароход откуда-то сверху.  Шторм набирал силы, свирепствовал. Корабль подбрасывало сначала высоко вверх, на самый гребень волны, а потом, как щепку, как пушинку, кидало  вниз, в образовавшуюся пропасть, как в пасть морского чудовища. И так бесконечно.

Морская болезнь

И нас, людей, не видавших моря, стала одолевать морская болезнь. Она подкрадывалась незаметно, укачивало постепенно. А потом то один новобранец, то другой бежит в туалет со страшной рвотой. Смотришь на них и удивляешься: что это с ними, перепили что ли? Но вот и у тебя закружилась голова, подступила тошнота, и внезапно вырвало. Поначалу этому не придаёшь значения, а потом это повторяется снова и снова: тошнота, рвота, тошнота, рвота. И вот уже в желудке ничего нет, а тебя продолжает выворачивать наизнанку до крови из горла. Сил нет. От усталости падаешь. Все лежат вповалку, где перехватило. Так нас скрутила морская болезнь.
Почти двое суток плыли мы под таким штормом. Солдатики ослабели, обессилели. У нас были бледные испитые лица. Мы были похожи на военнопленных из лагеря, глаза большие и синие круги под глазами.
Нас отправляли в трюм, мы еле туда добирались, так как не было сил идти. Здесь нас поили горячим чаем, единственное, что принимал организм. На пищу никто не мог смотреть. От одного вида пищи снова тянуло на рвоту. Но нас, таких слабаков, силой заставляли есть, «а то вас, дураков, и не довезём до места».
И всё равно мы смогли поесть только, когда утих шторм. Нам стало легче, и мы уснули кто где мог.

Караульная служба

Наконец-то рано утром мы прибыли в Одессу. Попал я в береговую оборону  (в Великую Отечественную войну это была грозная морская пехота. Она выполняла функции охраны военных объектов: склады оружия, обмундирования, топлива).
 И пошла  нудная караульная служба. «Через день за ремень, через два на камбуз», - такая у нас ходила поговорка. Мы носили тельняшки, использовали в своём лексиконе морские термины: камбуз – столовая, банка – стул, бочка – стол и т.д.
 На сутки мы выезжали на посты и охраняли военные объекты. Простоишь два часа, и идёт смена. После смены едим, читаем, пишем домой письма, играем в настольные игры, спим. Вели себя тихо, так как отдыхали ребята, которым скоро выходить на смену. И так повторялось через каждые четыре часа.
 Служба была опасной. Были случаи, когда часовых резали и уносили автомат Калашникова. Этот автомат – сильное и точное секретное оружие. Тогда он был одним из лучших автоматов. Это сейчас довели страну до такого состояния, что в Чечне наших ребят убивают из наших же автоматов Калашникова! Разворовали и распродали весь арсенал и все тайны! А во время моей службы даже отстрелянную гильзу нужно было найти и сдать, не дай бог, попадёт врагу в руки.
Стоять на посту было особенно тяжело с 4-х до 6-ти часов утра, когда самый сон. Внезапно окутывает тебя  как пленой дрёма, и ты не замечаешь, как засыпаешь в любом положении: сидя, стоя, крепко уцепившись за автомат.
 Если стоишь на вышке, то можно спать, прислонившись к стенке. Но за это строго наказывали.  Сидеть тоже нельзя было ни в коем случае. В дождь, ветер, жару стой как истукан. Но мы заготовили на вышке дощечку, на которой сидели. Так вот на этой дощечке застукал меня сержант разводящий, за что и получил я трое суток гауптвахты.

На гауптвахте

А там ещё хуже, чем на посту. Сидишь в подвале, где нет коек. На тебе одна шинель, ремень отбирали. А как уснуть? Пол цементный. Да ещё трое суток надо выдержать.
Помню: мне пришлось охранять ребят на гауптвахте. Они попросили меня принести из части четыре стула, чтобы не спать на цементном полу. Их можно будет использовать как кровать и спать по очереди. Ночью после отбоя я пробрался в часть, взял четыре стула и понёс. И надо же такому случиться, нарвался  я на своего маленького кривоногого лейтенантика, ротного. Уставом запрещено было входить в контакт с наказанными. Так теперь и я оказался арестованным. Сняли с меня ремень, забрали автомат и туда, в подвал, на трое суток.
 Ребята смеялись надо мной до коликов в животе. Но после того случая меня стали уважать, мной не понукали и не трогали, хотя я и был послабее других. В то время уже дедовщина в армии была распространена.
Вообще, ребята- «нацмены» меня очень уважали. Я за них всегда заступался. «Ты у нас хорошо бы жил, - говорили они обычно, - ты справедливый и добрый человек. А этому (который их обижал) у нас бы быстро сделали секир башка».

Бульдоги

Два дня мы были в роте. День на посту, два – «дома». Здесь мы занимались сборкой и разборкой автомата, его чисткой. Оружие должно было быть в идеальном порядке. За малейшее пятно – наиглупейшие наряды. А придумывал их бульдог-сержант (я так назвал одного).
 А однажды я сильно заболел, что не смог встать с кровати. А бульдог дёргает меня за ногу и дёргает: «Вставай, заправляй постель». Я так наорал на него, что тот понял: заболел. Ведь я тихоня, службист. Сержант вызвал санитара, и меня срочно госпитализировали.
 Но с того случая  бульдог стал относиться ко мне человечнее, даже не наказал за то, что я так наорал на него. Были случаи, что такие сержанты- бульдоги просто измывались над солдатиками. В неположенном месте бросил окурок – копай яму  глубиной в 1 метр и хорони окурок. Схоронил – снова выкапывай и перезахорони в другом месте. Некоторые не выдерживали: кидались драться или стрелялись.  За это наказывали, даже сажали.

 Армейский распорядок

Весь день мы работали по графику: физзарядка, умывание, чистка обуви, заправка постелей, пришивание воротничков, завтрак. После завтрака некоторое время было свободное, чтобы подшить, подремонтировать одежду. А придёшь с завтрака, а там койка вся разворочена – не так заправлена. И снова заправляешь, разглаживаешь.
Был у нас золотозубый солдат Будько. Так он заправлял койки отменно. Бывало, смотрит, как мы бьёмся, так возьмёт и всему отделению заправит койки,  как по шнурочку.
 А потом политинформация до обеда. Обед, тихий час и после до самой темноты строевые занятия.

Строевая подготовка

Ну и доставалось нам от строевой подготовки! Всё, что мы ни делали, не так. Песню запели не так, идём не так, ползём не так. Нацмены из горного аула и говорить-то толком по-русски не умели, не то, что шагать левой-правой. Так они каждой ноге придумали сено-солома. И с обеда до самой темноты, впритык к ужину, только и слышно на плацу: « Левой – сено, сено, правой – солома, солома». И мы все стоим и топаем из-за одного человека. Бывало, и злимся. Но чем простой, полуграмотный парень-чучмек виноват? А горе-сержант, выслуживаясь, гоняет бедных ребятишек.
 Были и из наших ребят-друзей командиры. Так они нам задавали жару похлеще тех сержантов старослужащих. Выслуживались. И смотришь: у него уже лишняя шпала-сопля (как мы называли сержантские лычки). А это дополнительная прибавка к солдатским денежным пособиям, уже другие привилегии.

Впали в детство

От нечего делать друг Будько сделал нам пращи-рогатки. Мне, Сисько, Барахову и себе. «Слушай, зачем это?» - спрашиваем мы.  «Да будим гракив  (т. е. грачей) бить», - смеясь, отвечает он.  И мы, впав в детство, как глупые дети-подростки ходили и стреляли из рогатки по воробьям. Заметил это замполит, выставил нас перед строем и сказал: «Сдать оружие».  И мы, красные от стыда, под хохот и улюлюканье солдат сдали военное оружие – рогатки. Тут уж он нас стал стыдить.
 А один из нашей «боевой группы» и говорит: «Чем стыдить нас, товарищ майор, лучше бы вы организовали для нас курсы шофёров. А то как пришли в армию без специальности, так и уйдём неучами на гражданку. А ведь нам семьи кормить». А у Будько уже было два ребёнка.
 Заволновался строй, послышались реплики: «А что, правы ребята. Мы все впадаем в детство от вашей беспросветной солдатской муштры. Хоть чему-то хорошему научили бы, кроме сено-солома».
Согласился майор, но дело не сдвинулось с мёртвой точки.

По-пластунски

Особенно измывались над нами сержанты, когда заставляли ползать по-пластунски. Увидит, что кто-то, чтобы не намокнуть, ползёт «сачкует» не на брюхе, а на руках. Ну, тогда держись! Что ни самая лужа, грязь, он обязательно скомандует: «Ложись!»  И мы с ходу ложимся в лужу. Шинель быстро вбирает в себя воду, делается тяжёлая, просто неподъёмная. Насквозь промокают брюки, мокрая рубашка нательная и гимнастёрка, в сапогах хлюптит. А на дворе холод, зима.
Вообще, в Одессе зима слабая, не то, что у нас. Но нам, северянам, не нравилась такая сырая погода, тем более после такой строевой подготовки.
 После таких занятий приходим в кубрик, раздеваемся до трусов и скорей сушить одежду. Пар стоит в кубрике, что ничего не видать. И бывало, что утром так и надеваем не просохшую, а очень влажную одежду, и весь день, поёживаясь от холода, ходим в ней, пока она на тебе не высохнет.

Санитар Саня

Был в армии  у меня дружок Саня Медведев. Он был санитар. Маленького росточка, лицо маленькое, рыженький и конопатый, но очень весёлый, смешливый и большой балагур. Любил посмеяться!
Часто он брал меня в город за получением медикаментов. Был там и спирток. Выпивали с ним. Я – ложку, он – стопку. «Что ты такой, друг, не от мира сего. Не пьёшь, по бабам не ходишь. Я поведу тебя к бабам», - говорит он.    Я согласился.
Недалеко от нас проходила железная дорога, и возле неё был домик обходчика. Так однажды, отпросившись в увольнение, он смело повёл меня в этот домик. Там было девчат, аж три штуки. Саня стал шутить, ко всем приставать, тискать девчат. Шум, визг, хохот. А я, как взял кота, так и просидел с ним, обнявшись, весь вечер. А девки спрашивают у Санька: «Он что у тебя монах или не мужик?» «Да, нет, он нормальный, только стеснительный. Пообвыкнет маленько, и всё будет в норме», - ответил мой друг.
 Так побыли мы некоторое время, распрощались и ушли. Меня угнали на пост в наряд, а он, пользуясь своей свободой, днём ещё разок посетил их уже один.
 Через три дня смотрю: что-то мой друг Саня хмурый и невесёлый. «Что случилось?» - спрашиваю. А он отвечает с матом: «Тебе повезло. Хорошо, что ты с котом просидел весь вечер. А я без тебя сходил один и на конец поймал соловья, триппер. Поубиваю подлюк».  Да поздно. Их уже и след простыл, и никто не знает, кто они и откуда.
 И пришлось  Саше лечиться. Бывало, хлопнешь его рукой ниже поясницы, а он: «Да тише ты, знаешь, какие больные уколы!» Но после этого стал в отношениях с женщинами осмотрительнее.

Прогулки по городу

А я вообще не ходил никуда. Очень любил я брать увольнительную и один пешком просто ходил по городу и смотрел на его красоту. Был на знаменитой Дерибассовской улице, ходил в порт к причалу и просто по городу. Возьму конфет, жую и смотрю.
А как красиво весной в городе! Ранняя весна, а город уже весь в цветах, очень много жёлтых и особенно красных цветов коврика. Ну просто на каждой улице, и кажется, что это множество огоньков, которые светятся и днём. Так и горит, так и полыхает весь город красным цветом! Радует глаз и приятно думе.

Переписка

Я переписывался с Надей, которая в то время уже жила в Средней Азии. Она прислала письмо, в котором сказала, что я пишу интересно и увлекательно, как поэт. Говорит, что увидела моё фото её подруга и попросила мой адрес. Но Надежда не дала, так как подруга ей не нравилась поведением.
Я в то время был худенький стройный парень, с бараньим весом 56 килограммов. Из армии я уже пришёл  с весом 60 килограммов, худенький, но с округлившимися щёчками.
В армии я переписывался с Надей, Петей, домом и больше ни с кем.  Из девчат наших я переписывался с Таней Хомутенко. (В дальнейшем я помог ей выйти замуж за Митю Хомутенко). Мы с ней дружили чисто товарищески, и она меня называла «братушка», так как я ей часто помогал и заступался за неё.
Мариула
Однажды зимой я получил письмо в стихах без обратного адреса с подписью Мариула. Долго я гадал, кто такая Мариула, ведь у меня никого не было на гражданке. Я подумал, что это так решила подшутить надо мной Таня Хомутенко, и в стихах я её написал письмо-ответ:
Доргая Мариула,
Получил письмо от Вас,
Прочитал его я быстро,
Заиграло сердце джаз!
 И далее в таком духе написал целый лист с обеих сторон. От Тани я получил ответ: «Ну, и учудил ты, братушка, мы все девчата читали  и смеялись до коликов в животе. Вот даёшь, как поэт».
 Но когда я получил второе письмо от Мариулы, я понял, кто был этот инкогнито. Им оказалась Маша Меркулова из Усть-Бузулукской станицы.
Увидел я её, когда учился в 8-м классе. Тогда мы жили уже в новой хате. А к соседке Никитичне приехала внучка Маша. Мне она приглянулась, а как подойти к ней, я не знал. Долго я телился и решил написать ей записку. Петя лез, подсмеивался, а я, сгорая от стыда, написал. А когда был у Никитичны, тихонько положил записку Маше в карман. Пока она гостила, ответа я не получил. И только через два года она узнала мой адрес и решила мне написать письмо. Первое – в стихах.
 У нас установилась серьёзная дружеская переписка.

Петя

Петя в 1955 году окончил 10-й класс и, поссорившись с отцом, наперекор ему уехал по комсомольской путёвке на строительство города Волжский. Отец же хотел, чтобы Петя пошёл работать на прицеп и остался в колхозе. Но Петя был намного собраннее, настойчивее меня, он был серьёзным и целеустремлённым человеком. А во мне, как мне кажется, так и не развилось чувство настойчивости, устремлённости к какой-то цели. Я был и остался человеком без стержня, с неразвитой, детской душой. И эта моя нерешительность, слабость духа и отсутствие твёрдости в характере часто в дальнейшем мешали мне и немало попортили крови. А тут ещё из армии я пришёл со справкой, что я больной и не годен к строевой службе. Это тоже в какой-то мере выбивало почву у меня из-под ног. Это отложило отпечаток на мой характер. Так я и остался полусерьёзным человеком.
 Петя один раз прислал мне из Волжского 25 рублей, и они  не пошли мне на пользу. Ночью у меня их вытащили и вместе с ними все мои военные полученные деньги. А я так любил брать конфеты «Морские камешки» и, стоя на посту, есть их. Ещё я любил брать мелких вяленых морских бычков, которые ел как семечки на посту. Вкусно и утоляешь голод.

Дизентерия

А служба моя помаленьку шла вперёд. Однажды, находясь на посту, мы, пять человек, нарвали на огородах ведро огурцов и с чёрным хлебом всё съели. И на нас напала дизентерия страшная, да такая, что мы все на месяц попали в госпиталь. Лечила меня врач-еврейка, очень красивая женщина. И она решила из моей болезни сделать выгоду. Расспросила меня и узнала, что мы вяжем пуховые платки. И она попросила, чтобы мне прислали пуховый платок.  Я написал матери в письме, она связала платок и выслала. Я простой, без задней мысли, думаю: продам, а деньги вышлю домой. Отдал я женщине платок и терпеливо жду. А она снова вызывает меня в госпиталь и лечит. Не понимаю, может, опыты надо мной, как над кроликом, проводят. Так после нескольких таких лежаний мне вдруг устраивают комиссию. Расспросили меня, а один врач консилиума спрашивает: «Сколько раз в день в туалет ходишь?» «Да я не знаю. 10-15 раз, а то и больше». «А тут написано до 40 раз в день».  «Не знаю, не считал, но много и очень часто, через каждые полчаса, вот и подсчитайте». Что же это за солдат, который постоянно сидит на горшке?  И меня решили комиссовать. Так хитрая женщина решила мне таким образом заплатить за платок. Как бы сделала мне доброе дело. И никаких денег я за платок не получил, а получил справку о моей непригодности к строевой службе, моей неполноценности.
А спросила ли она меня, хочу ли я этого? Так поплатился я за свою бесхитростность. И в марте 1956 года я был уже дома. Мать ждала денег за платок, ну я и рассказал, как всё было, накололи меня.
Но болел я после такой дизентерии долго. Закрутит живот, появятся боли и рези в животе. И где бы я ни был, уходил на обочину дороги, брал и жевал хлеб, потом ложился на спину и долго  лежал, мочил пупок слюной. Только после этого боль отступала. Из-за этой болезни я никуда не поехал надолго учиться.

Недобрые огурцы

Эти недобрые огурцы, из-за которых я заболел и был комиссован, я потом не употреблял в пищу более тридцати лет в свежем виде. Отбило, да и боялся  я снова получить такое расстройство.
Подойдёт лето, вырастут свежие огурчики, я сорву с удовольствием, подержу в руках, понюхаю, ощущаю запах свежего огурца и этим сыт. Даже ни в каких салатах, окрошках – боже упаси! Как увижу огурцы в этих блюдах, всё – не ем!
И только по прошествии нескольких десятков лет я соизволил попробовать маленький кусочек свежего огурчика, предварительно  его посолив. И долго потом я прислушивался к реакции своего организма. И только тогда я  стал их употреблять в пищу маленькими порциями.

Так печально и бесславно закончилась моя служба в Вооружённых силах.



Часть III

« Кавалерик молодой, собой бравый, удалой»

Кавалерик молодой,
Собой бравй, удалой.
Под ним коник вороной,
Весь уборик золотой.
Чёрна шляпа со пером,
Чёрну шляпу приподнял,
Честь он барышне отдал.

(Казачья песня. Поётся на Красную Горку и на Троицу, х. Яминский)

«Сразу к тебе…»

Прибыв из армии домой, повстречавшись с родителями, не отдохнув как следует, я стал на лыжи и прямиком через сосны, пионерский лагерь и реку Бузулук, погнал в Усть-Бузулук. Снега было много, ночью подмораживало, а днём были оттепели.
С непривычки от  езды по мокрому снегу я быстро устал и упрел. Пар от меня валил, как от паровоза. Приехал я к материным родичам, попросился переночевать. У них я с ходу, потный, напился холодной воды, что потом дало отрицательный эффект. А пока я высушил кое-как одежду и, едва стемнело, пошёл в клуб.
ДК  в то время находился  в стареньком здании, как раз напротив нынешнего клуба через дорогу. Быть битым в чужом клубе я почему-то не боялся, хотя такое могло произойти. Некоторых ребят в Усть-Бузулукской я уже знал, и они тех, кто ко мне настойчиво приглядывался, быстро осадили: «Не сметь! Свой!»
После кино я дождался, когда выйдет Мария, и медленно, не выдавая себя, поплёлся за ней. Она шла с группой ребят и девчат, её хохот был слышен по всей станице. Дождался я, когда моя красавица осталась одна, и смело подошёл к ней. Она опешила: «Откуда ты взялся?». «Прибыл из армии и сразу к тебе», - сказал я. Проводил я её, постояли немного. Она боится, ходила ещё в школу, оканчивала 10-й класс. Решили встретиться ещё.
 Приехал я ещё разок и вижу, что моя разлюбезная подружка что-то не в себе. Крутится, хитрит, а не говорит толком. Тогда я её спросил прямиком в лоб: «Слушай, Маша, чего ты крутишь? У тебя кто есть или просто не хочешь дружить? Я не навязываюсь и драться не буду». Она отвечает: «Да знаешь, Милентий, давай пока не будем встречаться. Что-то у меня настроения нет. Камень на душе. Я тогда сама тебе сообщу!»
 Вот так пироги! Тут уж я был посмелеее и говорю: «Ну, что ж, подружка, набирайся настроения, желаю тебе скорого выздоровления». И убрался восвояси. Больше я туда ни ногой.  Буду я ждать, когда она соизволит меня  принять. Не графиня! Я просто понял,  что у неё кто-то был на примете, и она с ним думала дружить. И тот нравится и этот.  В любви в очередной раз случился облом!..
С Машей я ещё раз встретился осенью на День сельского совета, который проходил в Усть - Бузулуке. Она кинулась ко мне, а я даже не поздоровался, как не узнал. Вот злодей! И больше я её не видел. А Маша уехала на хлопчатобумажный комбинат в Камышин. Вот и всё.

Экссудативный плеврит

Вскоре в самый разгар весны мы с отцом отправились на Филоново.  Мы ехали к Пете в Волжский, отвезли ему харчей, узнали, как ему там живётся. Он работал на ГЭС и жил с ребятами в общежитии.
 Какие поездки были в то время, это уму непостижимо! Общие вагоны, сидячие плацкарты, духота, спёртый воздух. Куда ни глянь, везде набито битком.
Когда возвращались домой, то со станции Филоново нам пришлось идти пешком. А это ни много ни мало 52 километра!
 А уже снег таял вовсю. Бежали ручьи, а ночью примораживало. Никаких автобусов не было. Весь день мы в кирзовых сапогах шли по весенней распутице, переходили кое-как через ручьи, держась за руки, что бы нас не снесло. В то время об асфальтированной дороге не было и речи.
 До дома добрались к вечеру. И я заболел. Заболел ещё тогда, когда в Бузулуке потный хлебнул колодезной воды.  А сейчас добавил. Меня знобило, появился жар, и  я угодил в больницу.
Лечила меня Волковская Евгения Николаевна (отчество, наверное, забыл). Прекрасной души человек и замечательный врач. ( Светлана Николаевна и Михаил Николаевич- агроном колхоза - это её дети, оба до сих пор холостые).
Осмотрела она меня и говорит: «Миля, да у тебя экссудативный плеврит. И уже застарелый. Ну, ничего, я тебя поставлю на ноги!» Замечательная женщина, давно уже нет её в живых, но я до сих пор с чувством огромной благодарности вспоминаю её. Мало ведь таких людей, кто ответственно относится к работе и бережно -  к людям!

Лечение

Целый месяц она билась, колдовала надо мной и вместе со мной радовалась маленьким успехам, изменениям в лучшую сторону. Бывало, придёт на обход и спросит: «Ну, как дела, больной?» И я подробно всё рассказываю, как кашляю сухим надрывным кашлем, как потею ночью, да так, что и одежда на мне и постель мокрые, хоть выжимай. Она внимательно выслушает, сестра запишет новые назначения и процедуры. Врач радуется вместе со мной: «Это хорошо, что потеешь. Чем больше будешь потеть, тем лучше. А вот от кашля выпишу новые таблеточки».
 Вот такая была женщина-врач у нас. Ей в то время ни по знаниям, ни по обращению к людям и вниманию к ним не было равных.
Помню я ещё одного замечательного врача Ягодкину. До сих пор вспоминаю главврача нашей больницы, отличного хирурга Павла Викторовича Быкова. Он спас мою жену Любу, сделав ей срочную операцию. А сейчас изменилось время, изменились люди. К этому же хирургу я обратился лет десять назад за помощью – сильно расшиб копчик. А он надменно мне так говорит: «Ещё чего, не лазил я у тебя в жопе». Так мне стыдно и обидно было, а я ничего ему не сказал, поплёлся восвояси. Другой бы его матерком обложил, а я не мог, а надо бы, заелись, капиталистами заделались, деньги всё человеческое в людях отшибли. Ведь он бы мог нигде «не лазить», а дать дельный совет: мази или примочки. Ведь мы с ним когда-то на равных были. Я, как и он, был заведующим исполкома, на планёрках с ним часто встречались, решали некоторые вопросы. А теперь…
К маю моя спасительница поставила меня на ноги.  И закружила меня жизнь!

И закружила меня жизнь!

Боязнь, что болезнь серьёзная, сдерживала все мои порывы, и я так и не поехал никуда учиться, а остался работать в колхозе. Моя бузулукская пассия ждала меня на пристани переправы  десятого мая, но я так и не появился. Упрямый, натурный, как осёл. С таким характером мне надо бы никогда не жениться, а просто жить одному. Да ещё обидчивый до безумия, ещё больше мнительный. И если обижусь, то трудно прощаю или совсем не прощаю обидевшего меня. Мне потом передали, что она весь день просидела и проплакала на переправе. Разошлись, ещё и не сходившись, как в море корабли. Не судьба!
 А пошёл гулять по хуторам: Барминка, Титовка, Сельваковский. Нынче тут, а завтра там. Ничем я не был связан, и ничто меня не удерживало. Одна титовская баба хотела меня охмурить – забеременела от врача, а мне хотела приписать. Не тут-то было! В Титовку я больше ни ногой. А он (Пономарёв, его жена маленькая- маленькая, работала с Наташей  в комсомоле) был точная копия, и ликом и ростом, того врача. Потом она смеялась надо мной: «Не думала, что ты такой хитрый. Вижу: парень тюха-матюха, дай охмурю и принесу ему подкидыша. А ты разгадал женскую хитрость». «Так ведь я до девяти умею считать!»
Так я и не заводил себе постоянной зазнобы. Я просто обозлился на весь женский свет и не церемонился с ними. Знал, что мне нельзя дружить постоянно, всё равно обманут. И я ходил вольным казаком.
Мать ругает меня, кричит. А ей говорю: «Да, что ты волнуешься, я не девка, в подоле не принесу. Надо было за Лидией смотреть». А потом и моя сопливая сестрёнка Мария отмочила номер в девках. И обои сёстрам пришлось делать свадьбы: одну уже с ребёнком брали, а другая беременная выходила. Вот позор так позор. А я что, парень, как пришёл, так и ушёл.

Любимчик

Моя мать любила меня, видимо, всех больше, потому что я был с большими недостатками. Я был нервный, психованный, и многие качества (плохие) так и остались со мной на всю жизнь. А ведь в корне я неплохой человек: добрый, душевный, мягкий, отзывчивый, желанный. Но если кто обидел – держись! В хороших руках я был бы полноценным человеком. А тут ещё эти болячки. Спайки от плевры остались на всю жизнь, и, бывает, при плохой погоде сильно болит и ноет. 
А мать терпела и мои психи, и мои болячки. Так она продолжала меня отпаивать парным молоком и тёплым бараньим жиром. Три раза на день. Вот наша мать – всех нас сумела вырастить.

«Гармонист»

В колхозе я работал разнорабочим – куда пошлют. Вечерами ходил в клуб (сейчас  в нём дом Маркова Фёдора Васильевича). Там смотрели кино, играли в посиделки, группами ходили по хутору и пели песни. И, конечно, участвовали  в художественной самодеятельности, даже в струнном оркестре. Лишь не исполнял сольные номера, стыдился, да и желания у меня не было.
Завклубом была Серова Анастасия  Тимофеевна. Любила свою работу и старалась всех завлечь в кружки художественной самодеятельности.
В клубе в то время была гармонь – большая редкость. И я всё пытался хоть что-то выучить на ней. Сначала на басах, потом на ладах стал чуть-чуть натягивать частушки. Эта наука давалась мне  с трудом. Но я упорно продолжал «пиликать», пытаясь вытянуть из гармони хоть какие-то звуки. И припевки первыми стали у меня натямливаться.

Слухи

Через какое-то время смотрю: Анастасия Тимофеевна поглядывает на меня и как будто о чём-то думает. Спросят её, а она вздрогнет, как испугается. Потом стала она ходить к нам к матери гадать. Раза два попросила меня проводить после до дома, и я без задних мыслей провожал.
Мать сразу смекнула, что дело не чисто: «Милькя, гляди не задружи с ней. Ведь я вижу: она на тебя смотрит, как удав на кролика. Муж у ней строгий, убьёт он тебя». «Да, что ты, мать, да и нужна она мне. Что, девок мало?» - отвечаю я.
А тут уже пошли разговоры, всякие, какие только могут быть на селе. Часто мне говорили: «Милька, она болтает сама, что с тобой живёт». Думаю, ну как так можно и зачем мне всё это. И решил я прекратить всякие участия в художественной самодеятельности.
Работал я уже в саду, там была будка. И смотрю: она чешет ко мне в будку. А Володя Антонов возьми и скажи её мужу: «Твоя пошла к Милентию, сейчас поймаешь на месте преступления».
Сижу я среди белого дня в вагончике, а она меня приглашает снова ходить в самодеятельность. Я знаю, как трудно привлекать участвовать в кружках. Но я ей со всей серьёзностью отвечаю: «Знаешь что, Тимофеевна, ходить я больше не буду. Ты посмотри, какие разговоры пошли. Выходит, что я вашу семью разбиваю, да и мне стыдно и позорно. Лучше не проси, сказал, не буду – и всё!» Открываю дверь, выхожу на улицу, что разговор окончен. Вижу: ворота открыты. «А вы, что не закрыли ворота», - спрашиваю. «Да, нет, я закрывала», - тараторит она. И тут я увидел Михаила Филипповича. Он стоял у задней стенки, весь бледный и, прислонив ухо, слушал.
 Я с ним поздоровался, а он как стрела мимо меня и начал её обзывать и давать леща. Драться он умел, был матросом. Я не ожидал, что он и на меня набросится, он размахнулся, но не попал. Я был худенький, если бы он попал, полетел бы я вверх тормашками.
«Знаешь что, Филиппович, ты меня не трогай. Я ни в чём не виноват, да и она мне ничего не должна». «Да, теперь я понял, что ты не виноват. Если б что было, я б вас поубивал на месте. А она пускай тебя больше не трогает».
И не стал я больше ходить в самодеятельность, и разговоры сами собой кончились.
Не знаю, может, и любила она меня, может, и шлея под хвост попала. Но она больше не стала приглашать меня в кружки.

На чужбине

Была она с Мурманской области, финка или лопарка. Её муж служил в моряках и привёз её сюда. Трудно пришлось ей у казаков. Да и ему трудно с ней. Три сына, дочь, а она и варить-то как следует не умела.
Трудно было ей с казачками. Похаять, посплетничать они умеют.
Нет уже в живых этих супругов. Пусть простят меня, если чем-то огорчил или обидел. Но за собой я вины не чувствую.
Перед смертью Анастасия Тимофеевна приезжала сюда. Проехала всю Ларинку, обошла всех знакомых, прошла всю Алексеевку. Меня увидела случайно в парке. Посмотрела, посмотрела и спросила разрешения прийти к нам с Любой. Я пригласил, распрощался и ушёл. Но к нам она не пришла, видимо, автобус был. И вскоре она умерла.
«Все мы будем там, только в разное время», - говаривал мой отец Иван Яковлевич. И мёртвые в нашей памяти.

За соломой

Кончилось лето 1956 года, наступила зима. Я продолжал работать в колхозе. Здоровье поправилось благодаря матери. В клуб продолжал ходить, но только в кино. Закончилось кино – и домой.
Днём ездил почти каждый день за соломой для скота на ферму. Человек шесть  с вилами на большие тракторные сани и в поле. Пока едем, режемся в карты в дурака или козла. Так незаметно под монотонный гул трактора «нати» и доедем. Снега были глубокие. Обомнёт тракторист снег вокруг скирда, поставит сани так, чтобы легче было стронуть и не затерять, и пошла работа. Оравой наложим соломы – и домой.  Так день и закончился.

Председатель

Весной 1957 года (в апреле) вызывает меня в правление председатель колхоза Михаил Васильевич Петренко. Его к нам направили. Теперь он уж умер, а живёт тут его дочь Таисия Суслова с его внуками и правнуками.
Председатель он был хороший, хозяйственный. Никого за воровство не посадил. Утром рано на лошадях или пешком обойдёт или объедет все производственные места и  на  утренней планёрке уже делает разнос за нерадивость. Бригадиры удивлялись, да откуда он знает, не иначе кто-то доложил. Был он крупный тяжёлый человек. Отработает и вечером сядет на крыльце правления и пердит, аж грохот раздаётся по хутору. Кто бы ни проходил, старый или молодой, а он всё равно пернёт. «Нельзя в себе плохой дух держать, пускай выходит на волю», - и хохочет, аж живот колыхается.

Направление

 Так вызывает он меня и говорит: « Садись, Милентий, разговор есть. Пригляделся я к тебе: серьёзный человек, работящий. Думаем направить тебя на четырёхмесячные курсы учёбы на садовода в город Волгоград.  Будешь потом работать бригадиром в Лапшином саду. А то на саду дед Мануилович уже старый, будет у тебя сторожем. Дадим тебе бригаду, и работай на здоровье».
 Подумал я и согласился. И поехал в Волгоград. Деньги-стипендию привозил он сам, когда ехал в город на областное совещание. И пошла учёба. Теория и практика – посадка, формировка кроны, обрезка деревьев, прививка и окулировка, уход за садом и борьба с вредителями.

 У Пети

На выходные ездил к Пете в Волжский. Помню: в мае, на 9, пошли купаться. В Волге течение бурное, вода ледяная. Нырнёшь – и амором оттуда, дух захватывает. И скорей греться на тёплый песок. Не каждый решался в такую воду заходить, уж очень холодная. Бывало, что Петя и его товарищи (Лёша Попов, Михаил Веряскин и ещё один парень) в выходные работали, и это была хорошо оплачиваемая работа. И я им готовил пищу: варил кашу манную, жарил картошку. Ходил по магазинам. Придут с работы, а ужин уже готов.
Однажды варил им молочную манную кашу и в кипящее молоко сыпал манку. Так она на лету сваривалась в непроваренные комки. Угощаю, а Алексей Попов  ест и подхваливает: «Ох, и каша, ну, и хороша, только комки большие и внутри сырые. Но ничего, есть можно, хуже бывает». И смех и хохот.
Вечером выпьем и на танцы в парк или тут, на свои танцы, которые устраивались на маленьких лестничных площадках. Молодежи: ребята, девчата – навалом. Стройка-то комсомольская. Выбирай на вкус!

Выбирай на вкус!

Выбрал я одну конопатенькую девчонку, уже бабёнку. Стал с ней подгуливать. Была она вольная и необязательная. Я приезжал раз в неделю на выходные, а она неделю дружила с другим.
 Как-то приехал, и пошли мы с Петей на танцы (он любил танцевать, а я не особенно). Пригласили и подружку, а она отказалась: что-то голова болит. Ну и пошли мы ватагой вчетвером: я, Петя, Лёша и Миша. Не понравилось нам в парке, и мы быстро вернулись. «Зайдём к твоей подружке и пойдём на танцы на лестничную площадку». А она не открывает. Михаил рассердился, кричит: «Открывай, сука, а не то двери выломаем. Я давно заметил, что ты Милентию мозги пудришь». Открывает она, ниже воды, тише травы: «Не бейте, я давно с ним дружу». А он маленького росточка, плюгавенький.
 «Пойдёмте, ребята, нечего драться, пусть остаётся»,- сказал я, и мы ушли. Особенно я не сожалел и не переживал, не привязался я к ней. А девок пруд пруди.
Но я не стал больше дружить. Ну их к чёрту, ещё чего-нибудь схватишь.

Что за женщины!?

Встретил одну детдомовскую Таису Панько. Часто заходил к ней, разговаривали, вспоминали Ларинку, детдом. Она переписывалась с одним детдомовцем Яшей (я его знал) и ещё с одним, Петром Вихлянцевым. И она пожаловалась, что с ней случилось. Написала письма,  а в спешке положила каждому письмо, которое предназначалось другому. « И бросили ребята мне писать»,- жалуется мне Таиса. И смех и грех. Но у неё и тут был парень, так что не пропала.
 Я смотрел на такие дела и думал, что за женщины? Им что, всегда мало одного мужчины? И так они и замужем будут для разнообразия или по привычке искать другого? Не нравилась мне такая перспектива: найти жену и быть постоянно обманутым.  Видимо, такова женская психология и это заведено самой природой: а вдруг другой слаще? Запретный плод сладок.  Нет, не желал я этого и не хотел. Но жизнь есть жизнь, и она вносит свои коррективы. Горечь, осадок на душе.
Всё, тут я не дружил уже больше, хоть девчат была тьма-тьмущая…

Роза

Пытался на учёбе с одной дружить, она оказалась глупая, с другой – пригляделся: она косая. Смех, да и только. Одна бабка - соседка и говорит: «Слушай, сынок, что ты ходишь один как неприкаянный, так ты можешь срубить дерево в лесу не по себе. Познакомлю я тебя с хорошей девушкой!» И познакомила. Звали её Роза, белоруска. Очень красивая была девочка. А я с ней даже ни разу не поцеловался.  «Если нужна буду, приедешь и заберёшь», - так сказала она.
Приехал домой, рассказал матери. «Вот ещё, с собачьим именем не была у нас сноха!» - сказала мать. И послушный, безвольный сын не стал писать письма и не поехал за Розкой. Написала она прощальное письмо, и её судьба затерялась. Вот такой непутёвый я был.

Драка

К Пете, пока я учился, я продолжал ездить. На дорогу Пётр всегда давал деньги.
Петя постоянно дружил с одной серьёзной девушкой.  Я же ещё раз попытался приударить у него за одной чувашкой.
Как-то мы у них гуляли, а было  много незнакомых ребят, и среди них – военные солдаты. Подпили мы, и не знали, из чего разгорелся сыр-бор, а стала назревать драка. Смотрю, а один солдат под два метра ростом снял ремень и уже накручивает на руку. А я сам служил и знаю, что это за оружие, намотанный на руку солдатский ремень с тяжёлой бляхой на конце. Недолго думая, я, как арепей,  с маху вцепился этому солдату, который был самый опасный, в грудь и со всей силой припечатал его в стенку головой. Удар был сильный, и он, теряя сознание, медленно стал сползать по стене. А один Петин друг схватил сковородку и давай глушить ей всех подряд по голове. Я же зорко наблюдал за другими солдатами, схватил Петю за руку и потащил к выходу. Но не углядел. Откуда-то  подскочил маленький гражданский парень, от которого я не ожидал ничего плохого,  и влепил Пете в глаз.
Ух, как рассвирепели наши ребята. Бросились за малым  вдогонку, искали по всему кварталу, но не нашли. Если б нашли, точно б избили до полусмерти. Уже потом, когда всё утихло и успокоилось, его видели, и он, поставив литруху, был прощён.
А я случайно встретил того солдата, что был с ремнём.  Так он меня ещё благодарил: «Ну и ловко ты меня припечатал к стенке, что я сразу отрубился. Молодец, опередил меня на доли секунды. Я пьян сильно был и точно проломил бы не одному голову бляхой. В общем, спас ты меня от тюрьмы».

Такая планида

Вот с хозяйкой этой квартиры, Любой, я решил пофлиртовать. «Да, хороший ты парень, Мила (так она меня называла, чувашка ведь), но я завтра уезжаю и выхожу замуж за своего друга Виктора. Если хочешь, проводи». И я проводил её, посадил на самолёт и вернулся на учёбу. Вот такая у меня планида: то они меня не жалуют, то я их.
И всё же я ещё раз пытался дружить, и опять… неудачно. Дело было так. У Пети было много знакомых ребят и девчат. Мы ходили к ним в гости. Петя меня знакомил. Порой, чтобы не шокировать моим именем Миля, Петя меня представлял  Михаилом. И я так привык к нему, что даже отзывался, когда кого-то другого окликали.
 Вот меня  водной общаге  познакомили с девушкой Раей. Ещё ничего между нами не было, просто мы разговаривали, шутили. Однажды пришёл к ним утром, разговорились, а она вдруг как кинется ко мне. Я не особенно придал этому значение, но  заметил, что девчата шушукаются и пересмеиваются. Раиса ушла на кухню готовить, а я спросил девчат прямо, в чём дело. Они мне поведали, что я её очень понравился. Она говорила: «Этот парень просто околдовал меня, не могу без него». А у самой есть парень Виктор, и дело у них к свадьбе идёт. Я ответил девчатам, что не собираюсь никого разлучать и ещё даже не дружу с Раей.
И тут заходит Виктор. А она и погладиться не даёт, бьёт об землю копытом: «Уйди, не буду с тобой дружить, а с ним буду», - кричит она. А он её по щекам, по щекам леща.
Я вызвал Виктора, объяснил ему всё.  А он: «Сдурела баба, мы наметили срок свадьбы, а она кренделя выделывает».
Так снова я оттолкнул любовь. Но не мог я обидеть друга, да и не любил я ещё.
 Спустя время я встретил Виктора. Он рассказал, что, как только я перестал ходить к ним, Рая успокоилась. Со свадьбой Виктор решил повременить. «Посмотрим, что будет дальше. Видишь, какие они непостоянные женщины», - сказал он мне тогда.
Такая моя планида. Может, я и не прав, отталкивая любящие меня души? Но я ведь и сам ждал настоящей любви, мечтал о чём-то небывалом, фантастическом. А пока на первый раз хотя бы о крепкой, настоящей,  человеческой дружбе! Но всё складывалось как-то не так.

Садовод

Окончив четырёхмесячные курсы, я уехал домой и занялся делами сада. Пригородил к саду ещё пять гектаров земли, вспахал её, осенью разметил по рядам. На комсомольском субботнике вырыли 500 ям для саженцев. Глубокой осенью, когда опала листва, поехал я в Михайловку за саженцами с Юрием Палькиным. Дорогой машина сломалась, и я весь обратный путь просидел на крыле и качал насос. (Шофёр долбанный не мог устранить поломку!) Естественно, после такой поездки я простудился и  более двух недель проболел ангиной
Саженцы я прикопал дома в траншее, глубиной на один метр, и они всю зиму зимовали под окном.
Нина
На танцах, ещё когда я учился на курсах,  ребята обратили внимание на девчонку Нину. «Смотри, где ты появляешься, там и она. Не иначе – втюрилась», - смеялись  надо мной ребята. А особенно Михаил Веряскин. Но я ноль внимания, тем более скоро уезжать домой.
Как-то глубокой осенью (или уже зимой?) меня по делам послали в Волгоград. В обязательном порядке съездил к Пете. Радость встречи, выпивка, разговоры о хуторских делах.
Смотрю: а та Нина, что бегала за мной, тут же у них, уже замужем за Михаилом. Вижу: и Михаил не рад, что я приехал.
 Пошёл я по делам в город, а она увязалась за мной. Была уже беременная. Вот она плачет и жалуется мне: «Не люблю я его и не любила». «Так зачем же замуж вышла?» «Да он был всё время с вами, и я в память о тебе вышла за него. Возьми меня с собой, я люблю тебя, глупая я, глупая». «Да как же так можно? Мы с тобой не дружили, ты замужем, беременная». «Да брошу я его, за тобой хоть куда, сделаю аборт и заживём новой жизнью». «Нет, Нина, извини, не могу я обижать друга. Не знаю, как это назвать, непорядочно это. Что ж ты бегала за мной, а не сказала тогда?» «Да я стеснялась, а ты не обращал внимания». «Прости, Нина, не могу я сделать подлость».  «А я ему сказала, что люблю тебя и вышла за него, чтоб хоть когда-то видеть тебя. И всё равно я его брошу!» - заливается она горькими слезами.
 Может, и плохо, что отверг я любовь женщины, но такой я был человек. То безвольный, слабохарактерный, то твёрдый, как кремень.
Больше я к Пете в гости не стал ездить, чтобы не разбивать семью. Но Петя писал, что Нина всё же сделала аборт, развелась с Мишей и куда-то уехала.
Да причём тут я? Как порой бывает всё сложно, запутанно, непонятно. Непростая штука – жизнь, с ней надо держать ухо остро.

Странный характер

Вот такой я был человек: то ли непутёвый, то ли слишком благородный. Вообще, характер у меня был странный. Слабовольный, ревнивый, упрямый, натурный и обидчивый. Обидеться мог за любой пустяк.
Я неплохой человек, весельчак, шутник, балагур, не пьяница. По натуре трудяга, но в то же время я какой-то суетливый, сильно ответственный, переживающий за работу.
Работе отдавал всю свою честность, порядочность, добросовестность. Работая в детдоме воспитателем, я высказал как-то Полине Прокофьевне Романовой за то, что не сменяла меня целых два часа. «Ты буквоед, - сказала она. – Взял бы и ушёл, нечего ждать».  «Да, пусть я буквоед, но я люблю порядок. Это дети. Что случись, мне тюрьма, а ты скажешь, что заболела. Ты прими сначала смену, а потом и уходи, на сколько хочешь. Но принять детей ты обязана», - ответил я. Она попыхтела, подумала и согласилась. Больше таких инцидентов не было.
Вообще, я был добрый, порядочный человек и не терпел хамства и несправедливости. Вроде не глупый человек, но и сильно умным назвать нельзя. Мой ум не поспевал за развитием моего организма, во мне много было не мужского, а какого-то мягкого женского начала и детской непосредственности. Может, мозговое заторможение было от того, что не раз доставалось моей бедной головушке ещё с детства. За всю жизнь у меня были и большие и малые сотрясения мозга, то от ударов о землю, то от копыт лошади, то от полётов с дерева. И видно, в конечном счёте всё это и повлияло на мой ум, в житейском плане. Я так и не сумел сформироваться в целеустремлённого, твёрдого, настойчивого человека, и отсюда получилась из меня такая размазня. Мне, по всей видимости, суждено было родиться женщиной, но в последний момент господь бог передумал и создал меня мужчиной со слабым женским характером .

Отменный урожай!

Весной 1957 года мы посадили на комсомольском субботнике 500 саженцев яблонь. Чтобы земля не пустовала, мы посадили тыкву. А мои женщины втихаря посадили много арбузов, хотя договор был о малой площади посадки.  Когда появились всходы, я ахнул: «Бабы, что же вы наделали? Съест меня Михаил Васильевич». «Ничего, свинья не съест, бог простит»,  – хохочут бабы.
 И вот грянул гром. Приехал однажды председатель( а меня не было), походил по саду, поотдувался, попыхтел, утёрся от пота платочком и убыл восвояси. На прощание сказал, чтоб, как появлюсь, пулей летел к нему в правление.
Прихожу. Сажусь. Он молчит. Желваки на щеках так и играют. Ну, сщас  грянет мат. И не ошибся. Ругал, костерил меня на чём свет стоит. Потом поутих немного, успокоился и добавил: «Вот что, если не сдашь 100 центнеров арбузов, удержу с зарплаты!»
И всё лето упрямый хохол ждал урожая. На моё счастье, урожай тыквы, арбузов уродился отменный! На свежей земле арбузы уродились хорошо. Крупные, просто накатные. В старом саду уродилась вишня. И стали в июле собирать вишню и сдавать. Пошла прибыль. Вишня, арбузы – на склад, тыква - на ферму.
Не забывали мы и про молодые саженцы яблонь: рыхлили под ними почву, пололи сорняки, поливали.  Тут, в саду, был насос. Включал я его сам, подсоединял шланг и поливал сад. Организовал и школу винограда, чтобы на следующий год произвести посадку виноградных кустов.
Вишню я мог есть целый день. Нарву два кармана, принесу домой, намну в чашку, насыплю сахара, подолью воды и с хлебом улепётываю. На период уборки урожая вишня и арбузы пошли в поле для колхозников. Всех накормили.
План по арбузам, тыкве и вишне перевыполнили. Председатель смилостивился и простил нас за самовольство, поблагодарил за хороший урожай. В августе появились и яблоки. Мы их собирали, резали, сушили, а потом сдавали на склад для компота.
А жизнь шла своим чередом.

«Не путем»

Осенью к нам приехала учителем физкультуры Соколова Фаина Васильевна (настоящая жена Данилова Гаврила). Маленького росточка, с большим ртом, приплюснутым носом, с чуть обезьяньим лицом. Смешливая хохотунья. Несмотря на неприязнь к женщинам, приглядевшись несколько дней. Я попытался проводить её, тем более нам было по пути (она стояла на квартире у тёти Николаевой, что рядом с Рябовыми). Гена Рябов обрадовался, что я с ней задружил. Она оказалась его родственницей. К моим ухаживаниям она отнеслась благосклонно, ведь не огрызок я был, хотя и колхозник. Но и тут всё опять получилось «не путём».
Была уже зима, но снега не было, гололёд. Стоять на улице в хромовых  сапожках -  долго не простоишь, а в дом она меня не пускала – тётя ругает. Ну, ругает, так ругает, я не настаивал. Но она оказалась девка не простая. Стали мне ребята докладывать, что она на квартире встречается  с Петей Звонарёвым, 18-летним письмоносцем.   «Ты её до ворот проводишь, а он её в доме ждёт». «Да вы что, ребята! Да разве такое можно?» - не верил я. «Можно, можно, иди сегодня, они уже стоят у плетня Песковацковых». А Пётр был высокого роста, смеяться любил до коликов в животе. В клуб он не ходил, а поджидал Фаину возле дома или уже дома. Поэтому она часто, чтобы я её не разоблачил, просила далеко её не провожать, мол, сама дойду.
И вот подхожу, а они стоят. Задрожала она, затряслась. «Ну-ка, Петя, отойди, у меня разговор есть с этой девушкой», - сказал я голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Он отошёл. «Ну, что будем делать, голуба? Мало одного? Так можно же было сказать, что не желаешь со мной дружить, силком я тебя не тащу», - сразу задал я несколько вопросов. А сам в белых перчатках уже задёргал руками. «Бей её, сучку!» - кричат ребята. Испугалась она и просит: « Не бей меня, это у меня с ним случайно, я с ним и не думала». «Не марал я ещё руки о такую… Петя, бери её, она мне не нужна». Повернулся и ушёл.
Да что же это такое, в самом деле? Что, силу с ними применять? Или им нравятся только наглые, смелые ребята?
Бросил её и Петя. Долго никто с ней не дружил. А потом Гаврил Данилов, почти не дружа, силком взял её и женился на ней.
Погоревал я, погоревал и утешился!

Предложение

Осенью этого года к нам в хутор приехала Аня Клеймёнова (девичья фамилия Левина) с подругой Валей Матаевой, 1941 года рождения. Жили они у отца Ани в домике-хатушке, рядом с Сашей Селивановым, почти на берегу озера Ларинского. Отей Ани с матерью приехали из Волгограда, купили эту развалюху у тёти Маши Пономарёвой, по кличке Чуриха. Её к себе забрала  Пономарёва Евдокия Ивановна. Сейчас в этом доме живёт Малахов.
Девчата молодые, 15-16 лет, они окончили курсы счетоводов и приехали к нам. Аня-то к родителям, а подруга, поругавшись с матерью, с ней. Ну, а какое здесь производство? Их никто, конечно, не брал на работу, и ходили они работать в колхоз на ток.  Подругу эту я видел раза два в клубе, внимания не обращал, уже дружил с Фаиной. (Зимой я порвал с Фаиной). А тут скоро разнеслась молва по хутору – пьяный Левин (отец Анны) попытался изнасиловать девочку, подругу Ани, когда Ани не было дома. Девочка перепугалась и убежала ночью и стала жить у Вари Агафоновой.
После этого случая я обратил на неё внимание. Стоит в клубе одна как неприкаянная. Девочка смазливая на лицо.  Заговорил с ней раза два, пожалел. И однажды, полушутя, полусерьёзно, ни разу не проводив её, предложил ей выйти за меня замуж. Напуганная девочка ухватилась за эту мысль и пообещала подумать. И посоветовавшись с Варей, она на следующий день сама подошла ко мне и сказала, что согласна.

Крестьянская свадьба

 Я сказал о случившемся матери. Та обрадовалась, сразу согласилась: «Слава богу, образумился сын, а то ещё где-нибудь голову оторвут моему непутёвому».
И пошла подготовка к свадьбе.
«Ну и номер Милька отмочил, - пошли разговоры по Ларинке.- Не дружа, берёт чужую, опозоренную девушку. Что ему, мало своих?» И часто приставали ко мне с расспросами. «Не ваше дело», - отвечал я грубо. И вскоре от меня отстали.
Обида на Фаину за подлость, простая человеческая жалость к опозоренной девочке сыграли роковую роль в моей жизни. И я, как бычок на верёвочке, безвольно поплыл по воле волн.
Наварили самогонки и справили настоящую крестьянскую свадьбу на новый 1958 год, по всем обычаям нашей казачьей жизни.  Было мне тогда 22 года, а ей 16 лет. Нас не зарегистрировали, так как она не была совершеннолетней. На свадьбу приезжала её мать, просила её, умоляла одуматься и уехать в Волгоград. «Против него ничего не имею, но ты городская, не уживёшься в деревне, да и характер я твой знаю», - увещевала её мать. Но невеста закусила удила и ни в какую.
И свадьба состоялась. Побыла мать, погоревала, пожалела меня и уехала.

Семейная жизнь

И началась моя семейная жизнь. Да, серьёзный шаг я сделал, но сделал по глупости. Видно, в душе ещё не угас огонёк обиды на Фаину, и я, чтобы что-то доказать ей, так скоропалительно обзавёлся семьёй.
Валентина ( так звали мою жену) была непростая девочка. Небольшого роста, смазливая на лицо. Заметил уже после, что она близорукая и поэтому часто спотыкалась на ровном месте.  «Она у тебя как слепая кобыла», - шутили надо мной ларинцы.
Но страсти - мордасти поулеглись, и мы  у моих родителей зажили семейной жизнью. Стали с ней из открыток делать ларчики. Делать по хозяйству она почти ничего не умела, да и не особенно стремилась учиться. Ещё ветер гулял в её голове, ей бы в куклы играть, а она жена – смех и грех. За что ни бралась моя молодая жёнушка, всё у неё валилось из рук. И пошли пересуды, нотации, высказывания.  А тут ещё она оказалась очень натурная, психливая , обидчивая. Ну, сродни моему характеру. «Два сапога – пара», - бывало, скажет мой отец. Но я терпел.
Валентина, обидевшись, могла не есть целые сутки. Уткнётся головой в подушку и плачет целый день. Или уйдёт в сад и там одна гуляет. «Иди, смотри за своей избранницей, - скажет мать. – А то  ещё сотворит что-нибудь, позору не оберёшься»,  - сетовала моя бедная мать. А я терпел, переживал, мучился. Никакой жизни, хоть бери и расходись. Тем более что, живя с ней рядом, я всё больше и больше разочаровывался и в ней, и в семейной жизни.
А каково ей, молоденькой городской девчонке! Жена! Слово-то какое. Никак эти слова, жена и муж, не подходили нам, не вязались с нашей сущностью. Валентина продолжала выделывать свои выкрутасы – оговариваться, ругаться с родителями, психовать, натурничать, отказываться от пищи. Не устраивала её наша тяжёлая колхозная жизнь, наш весь казачий уклад.
Казаки народ суровый, требовательный, и особенно свекрухи. Что не так, выговор, пересуды, перемывание косточек с кумушками. Не каждая выдержит такой жизни, особенно городская.
Ей бы помочь,  рассказать, показать. Что можно взять с глупого ребёнка, с неумёхи? А нашим женщинам некогда учить, им нужна нудная, тяжёлая колхозная работа. «От работы и быки дохнут», - говорили у нас. А сами, отработав на току, в поле, у телят, ещё выполняли работы по дому: сажали, окучивали, поливали, готовили, убирали и так далее. Кому понравится такая жизнь? Я и сам иногда не выдерживал и поднимал бунт на корабле. «не нравится – иди на свои хлеба!» - сказали мои родители. И намучившись с нами, купили нам эту же халупу, где она жила у подруги. И пошли мы на свои хлеба.

«На своих хлебах»

 И началась вольная семейная жизнь, но ничуть не спокойная. Хатушка была маленькая, вросшая в землю, крытая соломой. Коридор сделан из хвороста и обмазан глиной. В комнате пол земляной. Сама комната маленькая, на три оконца. Русская печь, стол, два стула, кровать и настенный самодельный шкафчик. Вот и всё из обстановки. Нищета беспросветная! Из утвари пара чашек и ложек, пара горшков для варения щей.
Помучиться мне пришлось порядком. Валя ничего не хотела делать по дому: ни сварить щей, ни подмести пол, ни помыть посуду. Ляжет на кровать и лежит. А не то уйдёт к Анне Клеймёновой (она уже была замужем за Виней Клеймёновым, он был её старше на 11 лет) или к тёте Варе и может пробыть у них целый день. «Валя, ты хоть супу какого-нибудь сварила бы», - скажу я ей.  «Тебе надо – ты и вари», - ответит она. И я готовлю сам и приглашаю её. В колхозном саду уродилась вишня. Принесу вишни, нажарю картошки, сварю супку. И вся наша пища. Хлеб давала мать.
Огород был. Посадили картошки, овощей. Но такая была перевязка, что приходилось каждую капустину, как забором, огораживать мелкими палочками. Но она пролезала и под них.  Утром встанешь, а уже несколько корней нет, подсаживай снова.
Валентину это не интересовало и не беспокоило. Она ко всему была безразлична.

«Меня не убудет»

Летом, чтобы как-то отвлечь её от хандры, предложил ей поработать в колхозе. Она с ребятами стала ездить в луг на уборку сена. Вижу: понравилось. Придёт радостная, весёлая. А дома опять надутая, как мышь на крупу. Ну, пусть хоть на работе отдыхает.
Стали мне  говорить, что она разрешает ребятам некоторые вольности, не позволенные замужним женщинам. Я не особенно ревновал, пусть резвиться. Со временем пройдёт, если уживётся у нас на селе. Но как-то не выдержал и попросил её быть поскромнее, ведь она же замужем. Ох, и взвилась моя дорогая жёнушка! «Ну, и что из того, что полапают меня молодые ребята. Меня не убудет, да и приятно, когда с тобой шутят. А ты старый для меня, и не люблю я тебя», - отвечает она. «Валя, так зачем же ты шла за меня?» - спрашиваю. «Глупая была, да и деваться некуда было»,  - слышу в ответ.
И с тех пор  я не стал её трогать. Пусть делает что хочет, лишь бы дома не выкидывала фиги-мигли. Да куда там. Как ни дела дома ничего, так и не делала. Приедет с луга и к Анне.  Надоело мне всё как горькая редька.
Однажды она приходит, а я наготовил всё, приглашаю её к столу. «Я уже наелась, не хочу», - ухмыляется она.  Разозлился я  и к ней. Она лежала на койке. Я ей по щеке леща. Она заплакала, потом утихла и говорит: «Знаешь, Миля,  я на тебя не обижаюсь. Не люблю я тебя, да и не понимаю такой жизни. Я не привыкну здесь жить. Давай разойдёмся, и  я уеду к матери». И я согласился.

«А он женатик был…»

 Я ушёл к родителя, а она осталась одна. Ходили друг к другу запросто – я к ней, она к нам, к родителям. Была весёлая, шутливая. Не допускала меня к себе, была уже беременная. «Валя, может, сойдёмся?» - просил я её. «Нет!» - отвечала она. «А ребёнок?» «Сделаю аборт».
И так полюбовно, без драк и скандалов мы и разошлись. Не прижилась Валя к нашей жизни. Нашему сыну теперь было бы более 40 лет!  Не судьба.  Да и ждать хорошего от моей несерьёзной сумбурной женитьбы было нечего. Как женились, так и разженились! Хату, что мы с ней жили, продали за 300 рублей. Деньги поделили, и она уехала к матери.
Так закончилась моя первая, но не последняя семейная жизнь. Только вот клеймо «А он женатик был» уже оставалось на мне.
Прошло несколько лет. Моя двоюродная сестра Зина Пономарёва в то время жила в г. Камышине и часто приезжала в отпуск в гости. И однажды рассказывает: «Еду в поезде и вижу, что где-то я видела женщину, которая сидит напротив. Разговорились. И оказалось, что это твоя первая жена Валя. Она замужем, есть ребёнок, муж пьёт и бьёт её. Ужас! Повинилась она: «Дура, я дура, что ушла от Милентия. Какой бы сын теперь был у нас! Да с ним и жить можно, не пьёт, не дерётся. А сколько он со мной возился, всё хотел наставить на путь истинный. Не знаем мы, где наше счастье, и не умеем ценить то, что у нас есть».  И заплакала эта женщина.
Я её больше никогда не видел. 

Смерть деда Акима

После окончания семейной жизни я жил у родителей. Хоть и обижались они на меня, но приняли блудного сына. Были мы у них с Машей. Машу готовили в школу. Лидия жила с Колей Селивановым самостоятельной жизнью и растила  2-х детей: Васю и Ольгу. (Кстати, у Ольги 5 марта 2000 года уже дочь Вика выходит замуж. Вася с Машей едут, а мы с Любой не едем, куда нам! Передали деньги на подарок). Петя уже учился в военном училище.
В августе 1958 года был хороший урожай картофеля. Дедушка Аким (уже шёл ему 84-й год) помогал копать картошку. Да и любил он работать, видимо, как и всякий старый человек, чтобы чем-то, но заниматься. Копал он её руками. Земля была мягкая, навозная. И дедушка на коленях, без лопаты, руками копал картошку и собирал в ведро. Так он стеклом обрезал руку, поплевал на рану, засыпал по дедовскому методу ранку землёй и продолжал копать. Но уже на следующий день у него начался озноб, поднялась температура, и он заболел. Проболел дедушка всего несколько дней. Рука распухла, налилась водой и посинела. Не помню дату, но в конце августа 1958 года  нашего дедушки не стало. Похоронили его в Алексеевке, и сейчас мы с Любой ходим на могилки  своих дедов и родителей.

 В саду

А я продолжал работать в саду. Любил я там копаться целый день. Знал каждое деревце, как оно растёт, развивается. Знал каждое яблоко на дереве. До сих пор, по прошествии более сорока лет, мне часто во сне снится этот сад. Как я хожу по нему, как работаю. Как наяву, вижу во сне каждое плодовое дерево и даже то место, где оно росло и развивалось. И снится шалаш, в котором я ещё  в детстве спал, когда не было сада, а была ещё только бахча. Картины такие яркие, жизненные, реальные, что проснусь, и кажется, что  это в самом деле сейчас происходит, а не побывал я во сне в далёкой юности.
А как я любил быть вечерами в саду! Я уже описывал это чувство благодати. Радости, слияния с природой, которое заполняет всего тебя. Это ни с чем несравнимое чувство!
 Присядешь где-нибудь посредине сада, наблюдаешь за природой и наслаждаешься ею. Не часто в труде приходится наблюдать за ней, слушать её, любоваться ею. Взошла луна, видно кругом. Тишина. Но тишина эта обманчивая, и ночью на земле идёт своя жизнь. Просыпаются и работают ночные животные. Днём они отлёживались в норках и где-нибудь в холодке от удушающего пального воздуха, а ночью принялись за работу.
Одни вышли на охоту, другие на заготовку продуктов к зиме, на подготовку к зимней спячке. И они набирают жиру. Сидишь и слушаешь. Шорохи, писк, шуршанье травы. Кажется, что и земля дышит, напивается благодатной прохлады, которая пришла на смену всё сжигающего дневного жара. Земля тоже отдыхает, готовится к завтрашнему дню, к борьбе с той невозможной жарой, которая покроет её с восходом солнца.

Жара

Своего пика жара достигает в полдень, термометр поднимается до + 40 в тени. Ни тучки, ни ветерка. Негде укрыться, некуда спрятаться от палящего зноя. Как в пустыне! И кажется, что дышишь не  воздухом, а будто в тебя вливается раскалённая жгучая влага. Тело обливается горячим потом, пот заливает лицо. Единственное спасение – озеро. Посидел на его берегу, охлонулся и как выпил глоток свежего воздуха! Но лишь отойдя от  озера на несколько шагов, снова  чувствуешь всё уничтожающую жару.
Птицы забираются в крону деревьев и, разиня клювы, сидят там до самого вечера. Листва на деревьях покрывается пылью с внешней стороны, от жары скручивается и поникает. А потом начинает скручиваться и осыпаться. Начинается засуха. Всё ждёт дождя. Ждут люди и часто поглядывают на небо – не появилась ли где благодатная дождевая тучка. Ждут деревья, животные, птицы, насекомые, земля. Земля требует влаги.
Песок раскаляется так, что голой ногой невозможно стоять на земле. Земля ссыхается и, где глина и чернозём, лопается. Всё кричит, всё требует – влаги, влаги!

Зона неблагополучного земледелия

 Наша зона – зона неблагополучного земледелия. Всё зависит от дождя. Будет дождь – будет урожай! А нет дождя – неурожай, голод, бескормица.
До революции всем селом с попом, с церковными хоругвями ходили крестным ходом в поле и просили у бога дождя. И если вымаливали, то крепла вера в бога.
Труден крестьянский хлеб. С потом, с кровью, с кровавыми мозолями на руках приходилось крестьянину его добывать. У меня есть где-то стишок, который я написал,  уже будучи завотделом, был об этом. «И руки те, что пахнут хлебом, с кровавыми мозолями на них, держат штурвалы кораблей степных». Это о труде комбайнёров.
Да, не получился из меня поэт. А мог бы. Во мне есть что-то талантливое, хорошее, доброе, прекрасное.  Но во мне было два человека. Один – взрослый, другой – фантазёр и мечтатель. Эти два человека мешали друг другу и тормозили меня в жизни. Часто, не закончив одно, я брался за другое – и это мне надоедало.

О пенсии

Так я не смог  добраться в высшие эшелоны власти, не сделал карьеру. А мог бы! Я достиг вершины, только дойдя до завотделом культуры исполкома райсовета. И это не малая должность по нашим крестьянским меркам. Простой колхозник, а работает  в исполкоме народных депутатов завотделом. Но дальше этого я не пошёл.  Я часто пасовал перед трудностями, хандрил, переживал, и это очень сказывалось на моей карьере. Намучившись, напереживавшись, видя, что работа стала не в радость, я бросал её и переходил на другую. И это сказалось на моей пенсии. Проработав более 47 лет, почти полвека, и продолжая работать, я потерял привилегированную пенсию, которую демократы в настоящее время придумали для себя и которая намного больше моей настоящей пенсии. Вот так я, работая везде и всюду, не гнушаясь никакой работой, потерял в материальном обеспечении старости. А нам так нужен каждый рубль, ведь мы с бабкой  оказываем спонсорскую помощь нашим детям и внукам, для поддержания штанов. Вот так в нашем государстве: не дети нам помогают, а мы им до пенсии будем помогать. Что за страна такая? Честным трудом не заработать нормальных денег, а только на прожиточный минимум.

Ежата

 Сидишь ночью в саду и наслаждаешься жизнью. Благодать! Видно, как днём. Тишина такая, что давит на перепонки. А то пойдёшь по саду обходом: не залезла ли где животина, не рвёт ли кто вишню или арбузы.  Потом часто мне рассказывали и смеялись: «Сижу на вишне, а вот ты идёшь. Ну, сейчас застукает. Позору не оберёшься. Затих, затаился на вишне, благо они высокие и густые. Не заметил. Пронесло!»
А тыквы густые, листья широкие и на высоких стеблях. Да кто это так шуршит невидимый в них? Никого не видно. А как будто кто босиком бегает, будто маленькие невидимы человечки играют в прятки. Пригляделся – батюшки! Да это маленькие ежата, и их тьма-тьмущая. Поймаешь, подержишь в руках. А он фыркает, распускает свои колючки.
А некоторые, ну совсем дети несмышлёные, не боятся и бегают по рукам. Ещё нет инстинкта опасности и не сворачиваются клубочком! Ну, иди, гуляй!  Расти, набирайся сил и жиру для зимней спячки.
Есть ежи и сейчас, не перевелись ещё, но уже их меньше. Вижу их в парке. А одно время зимовали у нас под сеном.

Отступление. 4 марта 2000 года

Погода стоит хорошая, весенняя. Ночью примораживает до -4, подсушивает, как у нас говорят. А днём оттепель – «растатура», Тает снег медленно, постепенно, но верно. К 15 марта будет почти сухо, если не пойдут дожди. Скоро пойдёт работа в саду, на огородах. Рассаду с бабой Любой посадили часть в ящиках, часть уже на улице посадим, как станет теплее.
Подходит праздник 8 Марта – праздник весны, любви, труда, жизни. Надо поздравить трудягу бабу Любу, детей, родных и близких и пожелать им здоровья на целый год.

Степной мираж

 Климат у нас континентальный. Летом жара до +40 в тени, зимой морозы до – 40. Но в последние годы климат у нас резко изменился. Летом невыносимая изнуряющая жара, без дождей, без облачка на небе – печёт и печёт раскалённое до жидкости солнце.  Днём стоит марево, как в пустыне. Города из марева не видел, а вот озёра, моря приходилось. Идёшь в поле, жарко, пить хочется, а степь тянется без конца и края, только лесонасаждения, обрамляющие клетки полей, мелькают впереди. И вот побежали волны марева, заструился, замельтешил тёплый пар горячего воздуха,  и вдруг сверкнула настоящая полоска воды. И вот уже впереди на горизонте плещется и манит своей прохладой  настоящее озеро или море. Ускоряешь шаг, и оно отодвигается или совсем пропадает. Подходишь ближе – озеро исчезает и перед тобой лишь раскалённая зноем земля. Через какое-то время под определённым углом преломления обманчивый мираж появляется впереди и снова пропадает. А вот и совсем пропал и больше не появляется. Говорят, что в пустыне в отражённом воздухе появляются не только реки, озёра и моря, но и целые города. Бывает, что появляются как видение настоящие битвы войск со стрельбой, звоном мечей, реками крови. А выходит, что эта битва на самом деле проходит где-то за сотни и даже тысячи километров от места видения. И люди могли наблюдать за ходом этой битвы. Вот даже какие сюрпризы преподносит нам природа.

О климате

 За последние годы, видимо, из-за аварий на атомных заводах (особенно Чернобыльской АЭС), из-за бесконечных запусков космических кораблей, которые рвут озоновую оболочку, из-за реактивных самолётов, работающих на урановом топливе и сжигающих тысячи тонн кислорода, климат резко ухудшился. Зимы стали дождливыми, сырыми, с бесконечными оттепелями, а потом резкими заморозками. И эти  природные температурные скачки очень влияют на состояние и здоровье людей. Повышается или понижается давление, появляется недомогание, боли в голове, аритмия. Часто люди прямо на ногах умирают или от сердечной недостаточности, или от давления.
А каких только нет  форм гриппа? А, В, С и Д, африканский, японский, свиной и чёрт его знает какой. Он опасен так же, как и чума 20 века - СПИД. Люди мрут от гриппа как мухи, он даёт такие осложнения, что человек ещё долго оправляется от болезни,превращаясь в развалюху.  Всё это происходит от того, что человек, изменяя природу, губит и её, и сам себе укорачивает жизнь.
 
1953 год

Я помню 1953 год. Когда всё лето лили дожди, и мы получили по 7 центнеров пшеницы на гектар. Впервые колхоз получил миллионную прибыль, и на заработанные трудодни мы получили по 1,5 кг. хлеба и по 30 копеек. Какое счастье, какая радость, когда мы всей семьёй получали пшеницу. Перед этим мать с Лидой  1-2 дня латали мешки, чтобы завтра было чем получать хлеб. У весов очередь. На подводах, на тачках постоянно увозят полученный хлеб и появляются снова.  А вот и наша очередь. Первыми получают и расписываются в ведомости родители. «Постой,  а вот есть Милентий, а вот Пётр, распишитесь», - говорит кладовщик. И мы, радостные и гордые, расписываемся в ведомости. Мать с отцом радуются – уже помощники. Есть чем кормить птицу, скот. Сами съездим на паровую или водяную мельницу. Вкусные горячие пироги, пирожки, оладьи, блины и блинчики, ленивые вареники и настоящие вареники с творогом. Как всё это вкусно!

Мельница

 На паровую мельницу ездил часто, а вот на водяной, к моему стыду, не был ни разу. А водяная мельница была настоящая! Недалеко от Алексеевки, напротив бывшего хутора Сурчинского, на реке Бузулук. Делали плотину и на ней мельницу одними руками и на быках наши деды. Долго она стояла и кормила людей. Очереди бывали жуткие, и, чтобы смолоть, надо было прожить на мельнице несколько дней.
Потом за ней не стали следить, плотину не ремонтировать. И однажды в паводок весной плотину размыло, и мельница перестала существовать.

Косарь «прекрасного социалистического общества»

В засушливые годы трудно было с кормами для скота – ни сена, ни соломы. Приходилось добывать корм скоту на зиму с большими трудностями и всякими хитростями. Один год косил под дубками в лесу ежевичник, по берегам реки Бузулук белый речной лопух. И лопух, и ежевичник, не дай бог упустить сроки просушки, всё мнётся на труху. Приходилось собирать и сорняки после  культивации полей. Отец работал на тракторе, и на концах полей, которые он культивировал, собиралась трава. Я брал вилы и шёл и собирал эту траву. А в ней пыли, земли, больших и малых камешков не счесть! И всё это слаживаю в кучи, потом в копёшки и ночью на подводе увожу домой.
Вот какая жизнь была у нас тогда, в нашем прекрасном социалистическом обществе. Точно такими же манерами мы бы легко дожили до светлого коммунистического общества, как обещали нам большевики с общими жёнами и с одним большим одеялом на всех.
Косил я и в кочках, и в поле, и в лесу, и в лесополосах. Трава маленькая, маленькая, никак её косой не прижмёшь, да тем более косарь из меня неважный. Но косил и набирал копёшки. И мать всегда радовалась, когда эти мои потные вымученные труды мы привозили с отцом.
Однажды от жары хлеб погорел, его списали, а нам отдали под сено. Так овёс был такой маленький, что коса его не брала. И мы по целому возу по щепотке голыми руками рвали и дёргали этот овёс. При страшной жаре, на солнце пёке, целый день мы добывали корм скоту. А сами чёрные как головешки при пожаре.

Косовица в Авьюшкиной лощине

Косить приходилось, и не один раз, в Авьюшкиной лощине. Так однажды косил я в ней буток, чакан, кугу по воде. Опускаю косу в воду, размеренно вожу косой туда-сюда по корни. Скошенная трава – куча всплывает на поверхность. На этом процесс такой косовицы не заканчивался. Эту всплывшую траву я  граблями вылавливаю на берег и там сушу и складываю в копны. Привозим домой и при складывании этого сена хорошо солим его солью. И зимой эта малокалорийная трава съедается живностью  вся без остатка. Я бы поглядел, как кричала бы от такого корма наша вредная и ласковая коза Зинка, которая орёт благим криком, если баба Люба не дай бог запоздает с кормлением хоть на минуту.

У Кремля под плетнём

Про эту Авьюшкину лощину была в Чечёрах поговорка. Вообще, казаки люди интересные, но чудоковатые. Так, рассказывали про одного чечёровского казака. Пришёл он, дескать с войны, побывал в плену, с головой у него плохо стало. Вот он и стал рассказывать истории. «Иду я домой с плена и в Москве у Кремля под плетнём сел отдохнуть. Гляжу: с маленькой собачкой идёт Иосиф Сталин. И что бы вы думали? Угадал ведь меня и спрашивает: «Ну, что  ты, Митрич, делаешь тут у Кремля?» «Да вот, Иосиф Виссарионович, иду домой, притомился, устал и сел отдохнуть в холодке», - спокойно ответил я. «Ну, что ж отдыхай и счастливого тебе пути», - сказал Сталин  и пошёл своей дорогой, а собачка за ним. Шёл я и думал, вот ведь какая голова, знает меня по имени-отчеству». Вот что война  наделала с народом. А был тихий, работящий, а свихнулся.

Веточный корм

Один год для колхозного скота  готовили так называемый веточный корм.
Создавали целые бригады, которые в полях по посадкам рубили кусты смородины, привозили на ферму, измельчали на соломорезке или топором и всю эту массу слаживали в силосную яму, прикрывали соломой. А зимой этим кормили овец и коров.
Это делалось по заданию райкомов партии. Рубили ягодные кусты, чтобы спасти общественный скот.
Вот таким Макаром мы добывали и  сейчас так же добываем свой хлеб насущный. Крестьянину никогда не было легко да, видимо, никогда и не будет, ни при какой власти. Крестьянин всегда трудится не покладая рук и не забывал подтягивать поясок потуже и надеяться на лучшую жизнь. Такая у крестьянина жизнь: богу – богово,  кесарю – кесарево.

Привел и познакомил…

Глубокой осенью 1959года, пробунев как бык более года после развода с Валентиной и придя в себя после шока и стыда, я вновь попытался задружить. Однажды брат Миша Пономарёв встретил меня и сказал, что в детдоме две алексеевские бабы штукатурят детдомовскую баню,  и почти силком уволок меня к ним. Привёл и познакомил. А это были Тамара Трифонова (сестра Лиры Васильевны Левченко) и Нина Евгеньевна Васильева (моя будущая жена). Но кто тогда знал об этом?! Если бы знал, то бежал бы  как чёрт от ладана. Недаром говорят: «Знал бы,  где упасть, соломки подстелил бы». И судьба-индейка вновь сыграла со мной злую и роковую шутку.
Я, видимо, приглянулся девчатам, а Мише по молодости лет дали отставку. «Да они  и не очень нужны мне, - сказал Миша. – Это я подстроил ради тебя, чтобы ты немного развеялся от мрачных дум».
И я, в длинном осеннем пальто (как кавалерийская шинель), в белых перчатках и в белом галстуке стал у них постоянным клиентом. Кончили они работу и уехали в Алексеевку, и я раз в неделю стал ходить к ним в гости. И доходился!
 Зимой Нина забеременела. Не удержав как в жопе воду, я по своей болтливости  сказал матери. «Ну, что ж, хватит гулять, женись!» -  сказала обеспокоенная мать. Мною было сделано Нине предложение, она  с радостью согласилась. Приехали Мещеряковы и другие её родственники, и в марте 1960 года была справлена вторая моя свадьба. Хомут на шею надет. Всё, голубчик, живи, как порядочные люди.
И зажили мы семейной жизнью у моих родителей.

Выстрел

Вспоминается мне такой случай, когда я ещё к Нине на свидание ходил. Вот иду я через территорию детдома мимо складских помещений. Внезапно, неизвестно откуда, раздаётся выстрел, и заряд дроби, пролетев в нескольких сантиметрах от моей головы, с треском впился в двери туалета, который был по правую руку от меня. Сделай я лишний шаг, всего одну секунду времени, и из моей головы был бы дуршлаг, и голова была бы набита кусками гвоздей и шариков.
 Я оторопел. Что, покушение что ли? С какой стати? Успокоился, присмотрелся, вижу, как в дверях уже нового двухэтажного детдома мелькнула тень. Это был взрослый детдомовец. Он выстрелил прямо из коридора из самодельного пистолета-поджигника. Спрятал его под рубашку и спокойно пошёл на второй этаж. Коршуном налетел я на него, он, было, попытался дать дёру, но я быстро сгрёб его в охапку, отобрал пистолет и чуть не размозжил ему голову. Взмолился пацан: «Да я просто так стрельнул, я не в тебя, я тебя и не видел». Дал я ему подзатыльник, забрал оружие и ушёл.
Так случайный выстрел чуть не оказался роковым для моей забубённой головушки.
Никогда не дрался из-за девчат…
Из-за девчат я никогда не дрался с ребятами. Считал ниже своего достоинства доходить до этого. Ещё чего: не хватало, чтобы я или мне набили морду за девку. Ни в жисть! Такой я был отсталый и не Дон Жуан. Иногда наезжали на меня. Но мне самому не давали драться  Петя и Миша, братья, да друг Саша Павлов, по-уличному Амелькин. Он сам вышел в зятья в Титовку и в  1960 году вместе с трактором утонул в Хопре.
Так они быстро успокаивали наиболее ретивых, и меня никто не трогал. Боялись!

Много работы

Я так и работал садоводом. Когда не было в саду урожая, чтобы сэкономить, колхоз меня назначал дополнительно в летний период заведующим током, а зимой заправщиком горючего. Я выдавал нашим колхозным шофёрам бензин. Но, проработав несколько месяцев заправщиком,я заболел. По коже пошли какие-то чёрные мелкие угорьки. Я обратился к Волковской, и она написала справку, чтобы меня освободили от этой работы.
На току было много работы. Приходилось работать с шести часов утра до двенадцати ночи. От всех комбайнов получал и взвешивал на весах хлеб. Всем комбайнёрам давал справки о намолоте хлеба за день и на каждого вёл дневники- реестры, где ежедневно подводил итог намолота за день.
 Я всё распределял, руководил, кому где работать – веять, сушить, лопатить зерно, собирать в бурты хлеб на ночь и для просушки  разворачивать днём. Всей Ларинке я выдавал хлеб на трудодни. Каждый день каждому давал справку, сколько кто за день сделал, и по этим справкам колхозникам начисляли трудодни. А весь просушенный и провеянный хлеб я сдавал колхозному кладовщику Козловцеву Саше.
Кроме этой работы, я взвешивал силос и шофёрам с комбайнёрами давал справку в тоннах полученного силоса.

Царь и бог

 На току я был царь и бог. Друзей у меня было много. Но как только кончались работы на току, так и друзей как не бывало! Я им нужен был из корыстных побуждений – побольше получить хлеба, сверх того, что причиталось по ведомости.
Кроме этого, все отходы отправлял на СТФ и птицефермы тёте Шуре Епифановой. И тоже писал накладные и ежемесячно отчитывался в конторе о доходах и расходах, о выдаче на аванс и кладовщику.
Несмотря на усушку, хлеба хватало всем, всегда сходилось. Один раз Саше Козловцеву сдал и не записал целую машину хлеба.
Вообще, люди были разные и чем богаче, тем жаднее и наглее. А я часто бедным давал лишнего хлеба. Так одна бабушка Волгина из-за ерика (это у нас родниковая речушка такая) за это принесла мне бутылку водки. Я думал: яблоки (у неё был неплохой сад), а это водка. Ругал я её, а она бутылку так и не взяла назад, и я отдал водку ребятам.  Сам почти не пил: жара, да и много работы.
А Орлов Иван Тимофеевич, воспользовавшись колготой  и суетой, когда я выдавал аванс, зернопогрузчиком насыпал полную машину хлеба. Наутро я говорю ему: «Что ж Вы делаете, подводите меня по монастырь?» «Ничего, колхоза не убудет», - злорадно так ухмыляется он.
 А были и такие, кто портил весы, которыми я выдавал аванс. Сначала не обращал внимания, а потом понял, что что-то не так. На один  центнер два мешка должно выходить, а тут  валят четыре, и весы не берут. Смекнул, да и бабка одна сердобольная шепнула: « Миля, проверь весы, тебя дурят». И я исправил эту оплошность.

Не изменять жене

Сын Орлова был мужем моей сестры Марии. ( И сам Иван Тимофеевич и сын Иван уже умерли). Была у Ивана сестра Мария. Так, когда я жил с Валентиной на их улице, то эта Мария пялила на меня глаза. А однажды так и сказала, что я ей нравлюсь. «Так ведь я женат», - отвечаю я. «Ну и что ж! Да по разговорам она не собирается с тобой жить, а хочет уехать», - говорит мне Мария. Но я не воспользовался случаем. А вскоре пришёл из армии Николай Малахов, и они поженились.
 У меня было правило: не изменять жене. Но жизнь вносила свои коррективы, и были случаи, когда я нарушил это правило, к сожалению!

Наглые мужики

Нагловатые были мужики Медведицков и Антонов. Они жили напротив друг друга на одной улице. Были хорошими механизаторами, умельцами на все руки. И на ЭВМ веяли и сортировали зерно. Так они огорновали меня: «Дай справку, что мы просортировали  тысячу центнеров хлеба». А они ремонтировались и провеяли только центнеров сто. А я хоть был и безвольный, и доброжелательный, но на такую махинацию пойти не мог.  «Извините, дам справку на 300 центнеров и всё!  Вы же ещё не работали. Что скажет председатель?» - настоял я на своём. И как в воду глядел.  Хитрый председатель сидел в кабинете, из окна которого весь ток был как на ладони. Он смекнул, что меня тут обрабатывают и сбивают с пути. Не успел я написать им справку, а они  лишь отнесли её в бухгалтерию, как посыльный срочно вызывает меня в правление. Прихожу: ни сном ни духом, по какому вопросу.
 Сидит наш председатель, отдувается и лишь лысину и лицо вытирает от пота платочком. «Видел я всё из окна, как они тебя кружили целый час. Я сразу смекнул, в чём дело, и решил твою справку проверить. Молодец, не поддался на их уговоры, хоть и прибавил, но в пределах нормы. Продолжай так работать и не поддавайся таким бездельникам и наглецам», - с таким напутствием он меня отпустил.
С тех пор я так и старался быть честным и правдивым, хотя это давало в жизни свои минусы. А за правду я даже поплатился однажды работой. Страдал, переживал, но принципы свои не менял.

Прибавка в весе

 Работал я очень много, на обеды не ходил. Домой с тока приходил глубокой ночью и спать. Пил, как воду, молоко, простоквашу, сыворотку, айран. И вскоре заметили мои бабы, что я на глазах набираю вес и полнею. «Милькя, ты, как жалмерка,  у тебя растёт грудь и жопа». – ехидно подшучивали они. Я же весил 60 кг, а встал на весы, а там всех 83 кг. Ничего себе! За месяц я прибавил в весе на 20 кг!
 Стало трудно работать. От жары между ног, под мышками стала появляться потница. Это было очень неприятно. Потом всё пришло в норму, и стал я весить 72-75 кг. в соответствии с моим ростом.

Ревнивая жена

 У жены росло пузо, но она тоже работала. Штукатурила в детдоме, красила, производила работы по найму у людей. Жили, вроде не ругались.
 Она сразу взялась за проверку альбомов и все фото женщин, которые у меня были, она порвала. Зачем, для чего?  Ты смотри, какая ревнивая хозяйка! «Нечего им тут делать!» - сказала как отрезала.
А было у меня фото девушки из Одессы, где я служил.  Как-то лежал я в госпитале, а её мать работала санитаркой и, приглядевшись ко мне, решила меня познакомить о своей дочкой Люсей. Та ещё ходила в школу.  Был я у них раза два. Попил чайку и вскоре убыл домой. Я ей подарил цветную фотографию, а она мне прислала цветное фото уже в Ларинку. Было ясно, что из нашей чисто товарищеской переписки ничего не выйдет. Она не поедет сюда, а я не собирался покидать свою любимую Ларинку. И вскоре Люся прислала письмо, что выходит замуж и сожалеет, что наша дружба не переросла в любовь.  И это фото для меня было всегда символом простой человеческой дружбы.
Ну, поругался я с женой, а фоток нет, порвала и выбросила.
Жизнь в колхозе была тяжёлая. Не было, ну ни какой личной жизни. Нельзя было ни обняться, ни поцеловаться – мать зорко следила за этим. «Нечего шашнями заниматься, - скажет она. – Вон лучше б огород полили или пропололи». Ну кому это понравиться?  С родителями отношения стали натянутыми. Нина стала подумывать, как нам уйти от них.
В октябре 1960 года родилась дочь Таня. (Она сейчас живёт в Алексеевке, у неё двое детей – дочь Людмила, сын Олег .  Живёт без мужа, муж ушёл к другой, когда дети уже были взрослые. Бедная Таня! С детства не везёт ей в жизни. Когда ей было четыре годика, ушёл из семьи я, а теперь ушёл от неё муж).

Брат - военный

Пётр в это время учился уже в танковом военном училище. Он тоже хлебнул в жизни горького до слёз. Работал в Волжском на ГЭС, учился в вечернем техникуме на мастера производства. Было очень трудно. Парень он серьёзный, настойчивый. В январе 1957 года по исполнении ему 18 лет военкомат предложил ему пойти учиться в танковое военное училище. Не надеясь ни на кого, наш Петя решил сам себе пробивать путь в жизни. Он с радостью согласился.
Поехал в Калининград Ленинградской области, успешно сдал экзамены и был зачислен в училище. Правда, при прохождении комиссии его чуть не забраковали из-за уха.

Семечко в ухе

Дело в том, что в детстве мы с ним спали на печи. А там всегда сушили то просо, то семечки, уворованные в колхозе. Вот подсолнечное семечко и попало Пете в ухо. Что только ни делала мать: ковыряла бесконечно спичкой, сделала целый рубец – но  семечко так и не вытащила. И оно, как в сказке, стало набухать и прорастать. Наконец мать додумалась обратиться к фельдшеру, который быстро справился с этой проблемой.  Взял спринцовку, набрал растительного масла, поковырялся в ухе, потом резко закачал из спринцовки масло, наклонил Пете голову над блюдцем, и раздувшееся, с ростком на конце семечко  упало на блюдце. Вот было радости! Оно и мешало ему хорошо слышать.
Я часто потом шутил над братом: «Не надо бы вынимать семечко, было б своё подсолнечное поле, сколько семечек набил бы!» А он обзывался и называл меня Кадетом.
И вот когда Петя объяснил врачу, как было дело, то его оставили в училище. А то хотели отчислить. Думали, что у него какая болезнь была в детстве. И пошёл наш Петя по военной линии. У нас, в семье крестьянина, есть военные люди!

Своим горбом

Да, пришлось Пете досыта вкусить своих трудов. По окончании училища он был направлен в Москву, женился, имеет детей: Света (одного возраста с Таней) и Серёжа (очень одарённый. По профессии краснодеревщик, хорошо рисует). Жена Галина.  Квартир военным в то время не всегда давали. И пришлось Пете, как и мне, помытариться по частным квартирам и даже жить в сараюшке.
 Петя поступил в академию и успешно окончил её.
 С трудностями, с затяжными боями местного значения пробивался Петя в жизни. Почему я об этом пишу? Чтобы было понятно, с каким трудом  мы пробивались в жизни без помощи и протекции. Всё, что мы имеем в жизни, добились своим горбом.
Сейчас Петя  живёт в Болшево под Москвой в трёхкомнатной квартире. Беда лишь в том, что его взрослые дети бездетны, они состояли в браке, развелись. Внуков у Пети нет. Мы часто с Любой его жалеем: «Это беда, когда нет внуков. Мы вот счастливы, что у нас их шестеро , считая и Таниных детей. А Петя обделён судьбой!»

Трещина

А моя семейная жизнь медленно, но неотступно давала трещинку. Сначала маленькие лопины, извилины, как в упавшем и треснувшем зеркале. Потом эти невидимые простому глазу извилины стали превращаться в целые трещины.
Между собой мы вроде жили нормально. Работали, не гуляли друг от друга на сторону. Но у Нины Евгеньевны не стали складываться отношения со свекровью, т.е. с моей матерью. Мать по натуре добрый и хороший человек. Но она постоянно допекала нас галдежом по каждой мелочи, думая, что тем самым она проявляет заботу о нас, любит нас. Не так стукнули, не так сделали, не так между собой пошутили. 
И пошло-поехало. Сильных ругачек не было, но отношения натягивались. Нина была очень своенравная и гордая, и она не хотела подчиняться. Да и чего подчиняться? Мы своя семья. По дому и на огороде делали всё сами без подталкивания. Вскоре эти нудные выговоры со стороны матери стали надоедать и мне. Назрела вечная проблема отцов и детей.

Нарыв лопнул

Отец никогда не вмешивался в наши дела. Гулюкал с Таней, играл с ней. Она уже подрастала, ей было 6 месяцев. Росла слабой, болезненной, как и все дети того времени. Много с ней пришлось повозиться.
Однажды после какого-то пустячного выговора со стороны матери нарыв лопнул. Мы, посоветовавшись, решили уйти на свои трудовые хлеба. С одной стороны, родителям легче, с другой стороны, не хочется быть в постоянной зависимости и выслушивать, как малое дитя, нотации и по делу и без дела. Захотелось пожить одним.
И в марте 1961 года, прожив с родителями год, мы ушли под крики и причитания матери в Алексеевку.
Сколько пролила слёз моя бедная мать! Ей казалось, что она права во всём и, видимо, считала нас малыми детьми.
А мы были уже взрослые и не выносили опеки. Я однажды грубо обидел мать: «Лучше б ты отдала нас в детдом. Я бы вырос настоящим человеком, а то всю жизнь, как мальчик, продержался за твою юбку и до сих пор не имею собственного мнения». Я глубоко обидел мать этими словами, ту, которая все жизненные силы отдавала нам…
Чтобы не потерять семью, я ушёл от родителей. И начались мои мытарства…

Мытарства

О! Всё, что происходило потом, кажется мне тяжёлым, страшным сном. Пошла бедная, голодна жизнь.
Жили мы у её матери. Домик был маленький, на два хозяина. Небольшой чуланчик с низкой крышей, маленькая первая комната-кухня с печкой, столом и койкой. В этой комнате спали братья Нины  Иван и Сергей. (Сейчас на этом месте построился, купив вторую половину, брат Сергей. Ушлый и хитрый человек. Живёт богато и обеспеченно. Иван тоже живёт в Алексеевке, но он победнее – пьёт. Человек простой и хороший и всегда знается со мной).
Вторая комната была чуть больше. В одном углу кровать тёщи, в другом кровать наша и детская  коечка Тани. Ни пройти ни проехать – теснота страшная! Ну а для личной жизни не было никаких условий…
 Мать с отцом дали нам мяса, сала, пять гусей. Всё это такой оравой съели быстро и зубы на полку. Нина работала на калымах, я ещё никуда не устроился. Часто жили впроголодь.
В апреле я поступил на трёхмесячные курсы шофёров. Нина уже устроилась в коммунальное, работала  с Шурой Угодниковой и Валей Вострокрыловой. Вместе они и по калымам ходили. Тёща работала уборщицей в музыкальной школе. Вообще, они считали, что кормят меня.
Тёща часто оставалась ночевать в сторожке, что была при музыкальной школе во дворе, чтобы не мешать нам ночью.  Мы с Сергеем сами готовили себе кушать. А Нина придёт, поест, ноги задерёт на койке и хохочет: «Молодцы, что наготовили, наелась от души!». И смеётся.
 Мастерству вождения на машине учил нас ларинский парень Саша Моргушин. Он был нагулянный брат Клавдея Топилина. В июне я успешно сдал курсы и получил права шофёра третьего класса. Но работать на машине не успел. События завертелись, как в калейдоскопе. С июля начался новый этап моей жизненной эпопеи – городской!

5марта 2000 год

Сегодня дежурю за Васю. Они с Машей уехали на свадьбу к Вике. Ночью прошёл небольшой тёплый дождик. Сыро, но тепло. Пасмурно. Солнца не видно. По небу гуляют далёкие недождевые тучки.  Температура воздуха + 5. Похоже, наступает весна – пора огромного труда на огородах и фазенде.

В Камышин

Моя двоюродная сестра Зина Пономарёва работала и жила в городе Камышин – городе прядильщиц и ткачих. Она в Ларинку приезжала часто в гости к родителям – тёте Варе и дяде Трофиму. И вот она, посмотрев на мою трудную, серую жизнь прельстила нас городской жизнью. И мы с женой и маленькой дочкой  в июле 1961 года  выехали в Камышин.
Багажа не было. Пара чемоданов да сумка с детским бельём. Таня уже ходила, она пошла на 10-м месяце.
Обосновались мы на первое время у Зины и жили у неё целый месяц, пока устраивались. Зине было трудновато. У неё самой семья:  она, муж Григорий, двое детей – мальчики Вова и Витя. Вот и нас трое. Но Зина терпела, кормила нас, помогала устроиться.
Зине тоже пришлось хлебнуть в жизни лиха. Девчонкой уехала в Среднюю Азию. Там она познакомилась с  украинцем Григорием. Он в то время скрывался в Средней Азии, так как во время войны служил у немцев полицаем.  Зина знала об этом. Она жила в общежитии и во время комендантского часа прятала своего Гришу под матрацем своей кровати. Позже она помогла ему выправить паспорт, зарегистрировались и зажили семейной жизнью.

Гриша

Гриша не мог сидеть на одном месте, да и не нравилось ему жить у азиатов. Он, кончив курсы сварщиков, поехал в Камышин, устроился на консервном заводе, получил квартиру, перевёз семью. Был он деловой, мастеровой. Мог сварить что угодно. Он даже сварил себе большую, как корабль, моторную лодку. Я часто ездил с ним на рыбалку. Григорий был весёлый, имел много друзей, играл на аккордеоне.
И однажды он поехал на курорт, а там какая-то молодуха сманила его. Вернулся он с курорта и всё рассказал мне. Я стал его увещевать: «Гриша, да как же так? Ведь у вас с Зиной двое уже почти взрослых детей, да и с Зиной вы прожили тяжёлую жизнь и только сейчас стали на ноги. И всё это бросить? Не советую я тебе. Как говорят, молодая поматросит и бросит. А у тебя ведь хорошая крепкая семья. Любовь приходит и уходит, а дети, семья остаются всегда!»
Но Гриша заупрямился. Любовь и всё такое. Я ему посоветовал всё честно самому рассказать Зине, тем более, что она сама стала догадываться. Он повинился. Зина не ругалась, но много плакала. И выгнала его. И он, как  нашкодивший кот, с одним баяном в руках, под улюлюканье и град камней детей покинул семью.
Зина долго плакала и горевала.

Курортный роман

Но вышло по-моему. Приехал Гриша к своей курортной зазнобе, а та ему от ворот поворот. «Это же был курортный роман, а ты всё всерьёз принял. Поезжай-ка лучше к своей семье», - сказала ему коварная женщина.
 Оказывается, не только женщины, но и мужчины могут попасться на крючок обольстителям. Так и Гриша, солидный, обеспеченный человек, по-глупому попался на приманку, как рыба на крючок. По-моему, семья должна быть на первом месте, а уж потом любовь.
И наш Гриша, красавец мужчина, как побитый пёс, на смех всего консервного завода явился с повинной.
Но упрямая Зина не простила и не приняла его. Её поддержали дети, особенно старший Владимир, который как две капли воды был похож на отца.
И Гриша уехал в Измаил, где жил его отец. Вскоре Гриша там снова женился. Старший сын так и не простил отца. А Виктор был поласковее, он даже пригласил отца на свою свадьбу, и тот преподнес жениху и невесте хороший подарок.

Трагедия

 Дети Зины и Гриши зажили хорошо. Они взяли в жёны дочерей начальников. Виктор ездил на север на заработки. Заработал себе на машину.
Дети выросли, у них свои семьи. Зина осталась одна и затосковала. Как-то один из сыновей нагрубил матери, и она в отчаянье отравилась таблетками.
Несколько дней лежала бедная одна в своей комнате, а вернее не она, а её тело, пока не пошёл запах и не хватились соседи.
Со всеми почестями сыновья привезли её на родину и похоронили в Алексеевке.
Младший Виктор очень плакал, он так был похож на мать.
Сейчас Зина лежит рядом с родителями. Мы с Любой часто проведываем её могилку. 
А потом случилась беда и с Виктором. Выпил немного и уснул в машине, уснул вечным сном… Мотор работал…Жаль его, хороший был парень.

На консервном заводе

Но это будет после… А пока мы жили  у Зины. Искали квартиру, устраивались на работу.  Не без помощи Зины мы устроились на консервный завод рабочими. Нина работала в консервном цехе, я выполнял различные работы.
Жить мы устроились в посёлке консервного завода. Это был курень, в коридоре были куры, мы ходили в комнату через них. Было не очень приятно, но жить можно. В комнате чисто, уютно, тепло: была печка-плита.
Работы  я не гнушался никакой. Приходилось мне и на автокаре возить и разгружать помидоры, огурцы, кабачки, баклажаны, тушки свиней и баранов. С работой я справлялся, ребята хвалили – хватка и быстрота есть.
В разделочном цехе приходилось всю мякоть мяса срезать с поросёнка, а кости свозились в варочный цех. С них там варили бульон для консервов. Эти отварные кости можно было свободно брать и приносить домой. На них ещё и мяса оставалось не мало! Могли унести с завода и по целому шматку чистого мяса и даже по  паре банок тушёнки.
Жить стало неголодно: картошка с тушёнкой, щи с тушёнкой, каша с тушёнкой.

Как унести с завода мясо

Приспособились мы носить с завода до десяти килограммов чистого мяса, без костей. А рецепт очень прост. На бёдра шлёпаешь по хорошему куску мяса, обвязываешь крепкой лентой и летом или зимой выносишь через проходную незаметно.
Бабы в чулок клали по две-три банки тушёнки, привязывали их между ног. Дома есть что поесть.
 Иногда и продавали мясо по одному рублю за килограмм. А сейчас другие цены – 30-35 рублей за килограмм.

Бондарный цех

Зимой, когда в цехе работа прекращалась из-за ремонта машин, меня направляли в бондарный цех на всю зиму, на поделку ящиков для консервов.
Досточки - заготовки лежат перед тобой. Чтобы выполнить и перевыполнить план,  надо было сделать не менее двухсот ящиков, в смену. А работал я в этом цехе почти с одними женщинами. Они всё подшучивали, поддразнивали  и ехидничали: «Посмотрим, как казак сдастся в первый же день!»
Ноя пригляделся, обошёл бондарный цех, посмотрел, как делают другие и как надо делать. С виду, казалось бы, простая работа, а требовала не просто умения и навыка, но и сноровки и быстроты.
Процесс таков. Сначала всё нужно разложить по местам, чтобы всё было под рукой: дощечки, проволока для обвязки, гвозди, молоток. Рабочее место готово. Ровно в восемь часов работа закипела. Стук молотков, шуршание досточек, грохот сделанных ящиков.
Сначала сбиваешь две боковины из более коротких дощечек, потом к ним прикладываешь более длинные и прибиваешь к боковинкам. В правой руке молоток, в левой – на ладони гвозди, шляпка к шляпке.  Гвоздей целая дюжина. Правой кладёшь доску, левой подаёшь с ладони большим пальцем гвоздь, чуть его поживляешь, раза два молниеносно обкручиваешь головку проволокой и с одного удара загоняешь гвоздь. И так как на конвейере – гвоздь, моток проволокой, удар молотка. И это целый день.  В первый же день я выполнил 140 (!) ящиков! Бабы удивились: «А, ничего, молодец, прок из тебя будет. Лихо заколачиваешь. Не каждый так сразу выполнял задание. Поглядим, как ты по женской части», - шутят бабы. Я отмахиваюсь: «Я ж женат». «Ничего, это делу не повредит», - гогочут в ответ. А я смущённо улыбаюсь.
Так меня приняли в коллектив. И вскоре я стал выполнять план, что некоторые опытные даже сердились: «Ишь ты, мы тут всю жизнь, можно сказать, заколачиваем, а он без году неделя, а уже нас перегоняет!» Я молчал и продолжал работать.

Кочегар

Но вскоре меня с моего согласия послали  со среднемесячной зарплатой на курсы кочегаров на сжиженном и природном газе. По окончании курсов я был оформлен на работу в котельную кочегаром по второму разряду.
Работа сменная. Тепло. Платили девяносто рублей, да плюс за вредность, ночные, праздничные. В семье стали водиться денежки, мы могли покупать что-то из одежды.
Зимой коротали время за картами, играли на деньги в девятку и пикаша.
Так прошла зима 1961 года, наступил 1962 год.

1962 год

Год как год. Ничего плохого он не обещал. Работали, стали оперяться, с питанием было неплохо. Таня уже бегала и щебетала. В выходные и праздничные дни всей семьёй выходили гулять в городской парк.
 Квартира нам пока не светила, эта бесперспективность угнетала и действовала на нервы. Но молодость верила, что всё наладится, ведь и Москва не сразу строилась.
Но вижу, захандрила, заскучала моя половина. Не хочет она здесь оставаться: ни жить на чужой квартире, ни работать. Её тянуло на прежнюю весёлую, разухабистую работу, ведь она строитель. И Нину тянуло на стройку. Всё чаще она стала заговаривать об отъезде домой. Я не ругался, убеждал, но ничего не помогало.
Однажды, в конце июля - начале августа, прихожу с работы, а у жены уже собраны чемоданы. На вопрос «Что случилось?» я услышал: «Надоело мне так жить по чужим сараям. А ты, если нужна, приедешь, приму!»
Всё одно к одному: тут ещё и хозяйка предложила уйти с квартиры. А всё из-за одного случая.

Яйца в овраге

Как-то раз шёл я через овраги на стекольный завод. К этим оврагам подходили дома частного сектора, а у них была всякая живность. Куры ходят по этим оврагам, кудахчут. Я понял, что они где-то несутся. А в эти овраги жители ссыпали всякий мусор. Спустился я туда, да и обмер!  Батюшки! Там почти на каждом шагу гнездо и полно яиц. Стал я эти яйца собирать вечером, как стемнеет. И вот однажды, когда я принёс яйца и положил их на печку, зашла хозяйка и увидела эти яйца. У неё сработала мысль, что это её яйца. Но мы-то её яйца не трогали. Вот она и предложила нам съехать. Оправдываться мы не стали, да и Нина уже собралась уезжать.
Так жизнь снова, безо всякой причины пошла наперекосяк.

Снова один

Уехала Нина Евгеньевна, забрала и Таню, а я остался один бобылём. Зина опять меня взяла к себе, и я продолжал работать на заводе. Но дума, как быть, что делать, не выходила у меня из головы. Я ещё надеялся, что Нина одумается и приедет. Но Своевольная и своенравная женщина не думала возвращаться. Больше всего я переживал из-за того, что бросил ребёнка, клеймил себя за это. Мысль так и свербела в голове, как там ребёнок.
А бабы заглядывались на меня, но я  и думать не хотел об этом. Зина даже как-то хотела меня свести с одной женщиной. Говорит, что я давно той нравлюсь. А сама она полная, черноволосая красавица, лет на десять старше меня. Я знал, что она была любовницей директора завода, пожилого, высокого как жердь человека. Я сразу Зине дал отказ, ведь я понимал, что от встреч с директором её не отучишь, и я не хотел быть посмешищем посёлка.
А может, это и был тот самый выход из тупика? Кто знает?
После моего отказа та женщина обходила меня стороной и даже не здоровалась.

Брошенная дочь

Мысли о дочери не давали мне покоя. Я, как чувствовал, что что-то неладно. Вскоре мои опасения подтвердились.  Шура Мещерякова узнала  у моей матери мой адрес и прислала мне письмо. Она писала: «Моя непутёвая сестра Нина бросила дочь на бабушку,  а сама утвердилась в Урюпинске и почти не приезжает домой. А Таня зовёт отца и мать».
Нина дорвалась-таки до свободной, разгульной жизни.  Умчалась в Урюпинск, стала работать на стройке, сняла квартиру и зажила с сыном хозяйки. А Таня одна у бабушки в Алексеевке.
Заболело моё сердце, заныло. Не могу я такую крошку бросить, хотя понимал, что с этой женщиной, матерью Тани, я вряд ли уживусь.
И стал я говорить Зине, что думаю уехать. Сыграл роль в убытии из Камышина ещё и случай.

От греха подальше

Женщины не давали мне проходу. Я был молод, и мне нравилось их внимание.  Особенно допекала меня красивая, но хромая белоруска. Я не устоял и был с ней близок. Но когда она сказала, что у неё есть другой, я не на шутку испугался. Зина посоветовала мне обратиться в больницу и провериться. В поликлинике меня принимала очень умная и внимательная женщина. Я ей всё рассказал без утайки. Она обследовала меня и успокоила, что всё в порядке, но посоветовала уезжать отсюда к жене от греха подальше.
Я поблагодарил Зину за приют, всплакнули мы с ней, и я уехал в Алексеевку.

Возвращение

В октябре 1962 года я внезапно приехал в Урюпинск. Не ожидала меня моя благоверная. Посмотрела она на своего Петю и пожала плечами: «Что ж, муж приехал». «Мешать не буду», - сказал он. А меня эти открытые перемигивания уже не волновали. Мои ревность и гордость куда-то пропали. Одна мысль сверлила голову: «Ребёнок должен иметь отца и мать».
Сняли мы квартиру у хорошей женщины.  Меня с радостью приняли на консервный завод. Но здесь работа была труднее. Газа не было, завод работал на угле. Уголь подавался в топку транспортёром. Гарь, дым, пыль, жара. После смены в горле стоял комок пыли – не выплюнешь. Но я терпел, работал.
 Вспомнился мне случай, когда я работал кочегаром, живя ещё с Ниной в Камышине, и чуть было  сам не погиб по злому умыслу и не угробил десятки людей.

Злой умысел

На зимний период в связи с уменьшением работы в котельной завода меня перевели работать на водогрейный котёл в подвал пятиэтажного дома. Этот котёл был размещён в подвале как раз под Зининой квартирой, у которой мы проживали.
Работали мы на этом месте втроём: я и ещё жена с мужем. Топили углём, работать можно.
И вот что-то не так сказал я этой женщине, ей не понравилось, и затаила она на меня злобу. Принял я у неё смену, подсыпаю уголька в топку, шурую. Температура поднимается, в котле клокочет, а обратка труба холодная. Что такое? Я мечусь, ищу, не пойму, в чём дело. Гляну на выходные вентили, а они американского образца: что открыты, что закрыты – не поймёшь. А ко мне уже бегут один за другим гонцы – дом ходит ходуном, посуда в буфетах звенит, как колокола в церкви, и играет марш.
Поднялась паника – вот-вот котёл взорвётся! И дом рухнет!
И тут вдруг меня осенило: а не закрыт ли вентиль преднамеренно?!
Топку я уже заглушил, залил водой полностью. Крутани вентиль – а он закрыт! Всё! Нашёл! Какие-то минуты отделяли от взрыва…
Посуда перестала звенеть, вода клокотать в котле, страсти улеглись. Я помаленьку стал снова растапливать котёл. Наутро я доложил о случившемся начальнику котельной, и эту женщину убрали с работы.

Мясокомбинат

Нина работала на штукатурке домов, получала хорошие деньги. До меня доходили слухи, что Нина «балуется» с мужчинами. Но я терпел, ведь Танечка со мной и больше ничего мне не надо.
Вскоре меня перевели на мясокомбинат, в цех убойки скота. Здесь тоже было трудно работать. Мучила густая тёмная пыль от золы и газов и сильная жара.
Пока смену выстоишь, в ботинках от пота было полно воды, аж хлюптит.
Но ребята в цехе были мировые, помогали. С ними мы нажарим почек, свиных хвостов и ночью, когда поменьше работы, едим вместе.

Аппендицит

Зимой 1963 года мне внезапно сделали операцию – аппендицит. Болит и болит живот. Что такое? Сходил в больницу. Так мне сразу без анализов сделали операцию.
После операции больно было ходить. А в туалет сходить аж до крика, как больно. Но, что удивительно, труднее всего мне было… смеяться. Я ведь любил посмеяться. А ребята, зная об этом и зная, что мне больно, нарочно смешили меня. Я и просил их, и ругался, а они шутили: «Скорее поправишься!»
Но только через месяц я был на работе. Трудновато ходить за три-четыре километра пешком, особенно ночью. Но ничего, ходил, работал.

Свиная тушка

Был там хороший парень Чиликин. У него было шестеро детей. И жена, как крольчиха, продолжала рожать. «Пусть рожает всех, ничего, прокормим, - говорил он. – Зато у меня из детской обуви и одежды ничего не пропадает. Куплю я одну одежонку, и её носят все, пока не станет возможности носить. Я не беднее вас!» А сам смеётся.
Так вот он и ещё ребята залезли в холодильник, взяли несколько тушек свинины и для поправки здоровья одну тушку, эдак килограммов на пятьдесят, дали мне. «Вы что, мне нельзя, у меня шов», - отказывался я нести эту тушку. «Ничего, есть хочешь – донесёшь», - ответили они, положили свинину в мешок, вскинули на мою спину, и я по пустырю, а потом по городу в час ночи понёс на себе эту свинью.
А тяжело, шов горит, душа болит, сердце бьётся, чуть не выскочит. Кто идёт, так я за каждый столб прячусь. Тушку в снег бросаю и стою, пока не пройдут. С большим трудом добрался я до дома глубокой ночью и упал в изнеможении от испуга. Не дай бог, поймали бы – тюрьма.
Наутро закрылся, обрезал сало, засолил целую кастрюлю, мясо порубил и повесил в холодной кухне. Еды хватит на год!

Шутники

Коллектив, в котором я работал, был здоровый, дружный. Шутники, каких поискать. А один молодой был зазнайка, всё хвалился: «Да у меня жена –учительница, да не то что ваши, простые работницы». Так вот один шутник возьми и скажи: «Учительница-то учительница, но, как и наши бабы, в туалет по большому ходит через женский половой орган…» Шум, смех, а молодец лезет драться.
Прошло с полмесяца, приходит наш хвальбун  с порога и говорит шутнику: «А ведь и правда, я проследил, что моя ходит по большой нужде через неё, через п…» Хохот грянул такой, что пыль посыпалась с потолка и голуби с испугу заметались под крышей.

Тупой, но ум свой

От прелюбодеяния я воздерживался, знал, что до хорошего это не доведёт, а может, не понимал жизнь. Как знать?
Особенно допекала меня одна жалмерка. «Да что ж ты за казак такой, тебе ЕЁ на нос вешают, а ты не чуешь», - выговаривала она мне. «Не надо мне этого, - отвечаю, - у меня жена есть». И отстали от меня услужливые кумушки. А моему другу электрику, тем не менее, говорили обо мне: «Он у вас какой-то нежизненный, глупой ».
Я на такие нападки отвечать умел: «Тупой, но ум свой, не хожу не побираюсь».

Сытная жизнь

 Здесь, в Урюпинске, на мясокомбинате, тоже с питанием было получше. Можно было по дешёвке купить почки, ливер, требуху. Ножки сами палили и хвосты в придачу и бесплатно уносили домой. Холодец из них был отменный.  А топлёный свиной жир наливали в резиновые грелки, привязывали к телу и выносили. Иногда выбрасывали через забор и, пройдя проходную, находили грелку под забором и домой. Так что с мясными блюдами не бедствовали, жили сытно и не ругались.
Девочка росла. Казалось бы, что надо для человека. Но не было своего угла, квартиры, и  жильё не намечалось.
Тогда весной мы решились на авантюру.

Авантюра

 Со стороны Алексеевки, напротив заправки, был построен двухэтажный дом. И в нём нам посоветовали имитировать захват квартиры. Комнатка была маленькая, метров шесть-семь, там и койку негде путём поставить. Но мы решились. Дали взятку коменданту, сменили замок и захватили эту комнатушку.
Да разве коммунисты стремились когда улучшить благосостояние народа? Только на словах да на бумаге, а не на деле. Мораль коммунистов  - всё себе. Нам – дворцы, а вам – лачуги, как и при царе, как и при любой власти.
Целых три месяца тянулась тяжба, и в августе 1963 года нас вызвали в суд и предложили освободить квартиру добровольно, иначе пришлют судебного исполнителя, взломают замок и вещи выкинут на склад.
Сердобольные люди советовали не сдаваться и не съезжать с квартиры. Но мы устали рвать нервы. «Плетью обуха не перешибёшь». И вот, как в сказке о рыбаке и рыбке, мы вернулись к тёще, в её маленькую, холодную, с оравой в шесть человек комнатёнку.
Глядь – а пред ним разбитое корыто. Сколько было пережито, сколько потрачено сил и здоровья. И всё напрасно.
На той квартирке у нас случилась трагедия. Как-то зимним вечером мы играли в карты, и внезапно лопнула электрическая лампочка, да так, что даже пол загорелся. Нина была беременная, и от испуга случился выкидыш. Это был мальчик. Я сам его хоронил и плакал…
Я понимал, что надо жить на месте, ведь на месте и камень мхом обрастает. А мы своими переездами тратили средства, продавали за бесценок вещи и хозяйственную утварь. Так не наживёшь палат каменных.
Но и эта переездка к тёще, как оказалось впоследствии, была не последней в моей жизни.
Но пока я стойко переносил все невзгоды  и надеялся, что жизнь хоть когда-нибудь, да изменится у непутёвого Милентия! Надежда и жажда жизни давали мне новые  силы.

7 марта 2000 года

Сегодня моя смена. Завтра праздник 8 Марта – женский день. В этот день поздравляют своих жён, любимых, детей. Всем женщинам желают счастья, здоровья, радости, одаривают их цветами, подарками. А ещё у всех радостное и приподнятое настроение  - как же: зиму пережили, наступает весна-красна!
Ан, нет. Зима возьми да и вернись! В ночь на седьмое с ветром повалил снег, да такой, что кое-где сугробы намело по колено. Рано утром пришлось с лопатой прорывать дорогу  ко всем хозяйственным постройкам: сараю, гаражам, на гумно, чтобы моя дорогая бабка не начерпала в галоши.
Днём тепло, +4,  снег почти не тает. Белый, как хлопок, он своей белизной отражает лучи солнца. Даже на крышах лежит и лишь подтаивает до небольшой капели. На дорогах, где разбили машины,  сыро и слякоть.
Недаром наши деды говорили: «Не бойся зимы – бойся озимок». И их жизненный опыт подтвердил это.  На дворе снова зима.

Свинарка и шофёр

И так, в августе 1963 года, устав от бесперспективной борьбы с властями за место под солнцем и бесконечных переездов по области (как цыгане, только без табора),  мы снова оказались  в Алексеевке, у старого корыта – у тёщи в зятьях.
И началась простая тяжёлая жизнь. Оба мы устроились на работу в откормсовхоз. Нина – свинаркой, я – подменным шофёром.
В свинарнике была большая загазованность. Хорошо сало, да уж больно воняет, пока его вырастишь.
 Тело у Нины Евгеньевны так пропитывалось специфическим запахом, что  с ней не только спать, но и стоять рядом невозможно было. Никакой одеколон и духи не помогали. Даже ещё хуже было. Необходим был ежедневный душ или баня. Но у нас в слаборазвитой стране этого по коммунистическим меркам не было предусмотрено.
Я устроился подменным шофёром. Возил хлеб на элеватор и свиней на станцию Филоново. У меня уже появилась практика вождения. Трудно пришлось однажды в грязь…
 В кузове полно свиней, а меня мотает по грейдеру, как щепку, из одного кювета в другой. Как я тогда не перевернулся, не знаю.

Машина не заводится

 Зимой я подменял откачивать жижу из ям. Однажды отошёл от машины на минутку, пришёл, а машина не заводится. Ну, подумал, что перекачал и жидкость попала в картер. Принёс масло, слил, залил новое. Нет, не заводится. Значит, причина не в этом.
А рядом работали плотники. Ох, и доки были! Смотрю: глядят в мою сторону и ухмыляются. Стоп! Это не иначе как их проделки. Обошёл машину, посмотрел,  подумал. Машина не заводится. Значит, или не хватает  или  переполняет бензина. Машина хлюпает – значит, переполняет.  Полез в мотор, тронул главный жиклёр на карбюраторе, а он полностью открыт. Вот она и причина. Завернул барашек до конца, открыл на 2,5 оборота, и машина завелась, как часы. «Ух, догадался, паразит», - заматерились ребята, но больше испытания мне не устраивали.

Морской закон

К зиме ближе меня перевели на обогревательный котёл. Мы с Аркадием Якушевым грели воду для запаривания корма свиньям. Топили соляркой, дым, гарь, копоть. А дома не покупали даже пол - литра молока. А если и покупали, то до меня оно не доходило: ребята выдуют, как бычки, и посмеиваются, похлопывая брюхо. А мне и поесть нечего. Да и за столом придумали морской закон. Только кончается обед, все пулей, в том числе и Нина Евгеньевна из-за стола. «Последнему убирать со стола и мыть посуду»,- хохочут они. А я и поесть ещё как следует не успел, а мою посуду и убираю со стола. А куда денешься? Жалко ребёнка, приходится терпеть. А они на этом играли.

Тоска

И я заболел. От пыли, грязи, копоти, недоеданий и недосыпаний. Бронхит в высшей степени, да такой, что ни дохнуть, ни засмеяться не было возможности – больно в  груди. В больницу не ходил, я и так знал, из-за чего.  Плюнешь, бывало, а вместо слюны чёрный ком сажи.
А тут моя жена стала ещё в открытую изменять мне. И не стеснялась. Я терпел, терпел, а потом сказал, чтобы делала как-то поскромнее, чтобы я не знал. Да куда там! «А мне нравится, что на меня чужие мужики обращают внимание!» - смеётся бесстыжая. «Она же у меня красавица», - говорила о своей дочери тёща. А я же ничего особенного и красивого в ней не находил. Просто смазливая бабёнка, слабая на передок.
И я затосковал, захандрил, опустился. Стал ходить неряшливо, в грязной одежде. Идём с ней, а она отвернётся от меня и зыркает своими блудливыми глазами. Что хочешь делай, но за мужем следи: обстирывай, корми…
Измена
Опять жену потянуло на новые подвиги – к перемене места жительства. Глубокой зимой, уже после Нового 1964 года, мы с ней поехали в гости к её родичам в хутор Становской Рябовского сельского совета. Снега были огромные. К ночи добрались.
Родственники накрыли стол, выпивка. Пригласили соседей и родных. И стал вопрос о нашем переезде в этот хутор. Хутор небольшой, в бараке.  Живут люди неплохо. «Утром укажем вам хату, чтобы пошли и посмотрели – её можно купить»,-  советуют родные.
Я выпил стопку, сижу – ничему не рад и невесел. Больно говорить, больно смеяться и петь. И вдруг заметил, что  одна молодая черноглазая бабёнка из Ростова (как я потом узнал) зорко следит за всеми моими действиями. Я не придал этому значения. Нина Евгеньевна тоже выпила, нас положили в маленькой комнатёнке. И эта девушка устроилась вместе с нами на полу. Тут я подумал, что дело не чисто, и вскоре моя догадка подтвердилась.
 Когда Нина заснула, черноглазая дёрнула меня за руку. Я всё понял. Долго сопротивлялся, сомневался. А потом мужская гордость и обида взяли своё: «Что я хуже её, ей можно, а мне нельзя. Да и мужик я или нет?» Я сдался…

Немая сцена

Утром мы пошли смотреть халупу. Халупа, она и есть халупа. Стояла на бугорке, на отшибе, ближе к дороге на Алексеевскую. Крыта соломой, как у нас была с Валей в Ларинке. Одна комната, чулан без окон. Ни одного сараюшка или погреба. Не было никакого забора. Под окном одна груша и на отшибе штук десять вишен. И всё. Из одной нищеты в другую. Посмотрел я, посмотрел и категорически отказался.
 И тут наша жизнь дала трещину, да и здоровье моё сильно пошатнулось. Я уже не думал о дальнейшей жизни, а приготовился к худшему.
А Нина продолжала «хулиганить».
Однажды мне прямо в глаза сказали свинарки, что с ней работают, и я внезапно застал любовников в комнате. Они не ожидали моего появления. Немая сцена, как в комедии Н. В. Гоголя «Ревизор».
Чтобы как-то разрядить обстановку (я уже понял всё и знал, с кем жена поддруживает), спрашиваю: «Что у вас тут происходит?» А она, боевая, и говорит: «Да мы тут Нине с Виктором свадьбу устраиваем».  Сказала, как в лужу пёрднула. Передёрнуло меня, ничего я не сказал, развернулся и был таков.

Бабушкина наука

Зашёл в магазин, взял бутылку и почти всю выдул её. Пришла жена, я, наконец, устроил семейный скандал. И обозлённый, я в ночь ушёл в хутор Становской. Пришёл к её родичам уже глубокой ночью. Не знаю, как я, пьяный, больной, под влиянием стресса, дошёл до этого чёртова хутора. Что-то невразумительное сказал родичам и ушёл к черноглазой женщине на ночь.
 Утром под косые взгляды родичей я  отбыл обратно.
Баба Тоня была хитрая и ушлая женщина. Она мне не раз говорила: «Миля, ты чего так себя попустил? Ты что, хуже её, что ли? Гляди, как взяла засилье. Что идёт с тобой, а так и зыркает по сторонам, она у тебя ещё та ягодка». «Да, баба Тоня, а как же ребёнок? Мне Таню жалко», - отвечаю. «Я вижу: ты уже и не мужчина совсем. Ты что, умереть с ней хочешь? Умрёшь, пользы ребёнку не будет. А жив будешь, помогать будешь, хоть и  жалко детку. Не ты первый, не ты последний», - так говорила моя бабушка.
А я не соглашался и продолжал чахнуть на глазах.

Квиты

И вот после моего вояжа  в хуторе  Становской Нина от родичей узнаёт, где я был два месяца назад. Дело было в конце марта 1964 года. Что тут началось! Не понравилось моей жёнушке, доняло её.  «Ты мне не нужен такой, больной, квёлый, да ещё и неверный!»- кричит она.  «Теперь мы квиты, а не нужен, собери вещи», - сказал я и ушёл на работу.
Прихожу, а мой деревянный чемоданчик с моими пожитками да моё коричневое осеннее пальто лежат в углу собранные. Остальное рабочее было на мне. «Вон твои вещи, можешь забрать», - сказала она.  Ничего не сказала моя тёща, ничего не сказал и я. Только посмотрел на них, поцеловал Таню, взял своё барахлишко и вышел.
 И ушёл я к бабе Тоне.

Жизнь продолжается

«Ну, наконец-то, стал мужиком, а то решил умирать, давно было надо порвать с такой «хорошей» женой», - встречая меня, сказала баба Тоня.
А у меня кошки скребут на сердце. Я вроде неплохой человек, а вот родил ребёнка, а не воспитываю. Как же так? Таково тяжело мне, но и жить с той женщиной я тоже не мог.
Вскоре за мной приехал из Ларинки отец и забрал меня от бабы Тони.
 Я был не просто бледный, а какой-то жёлтый, лишь одни глаза на всё лицо. Ну, мертвец настоящий! «Ничего, - утешает меня отец, - не переживай.  Вот мать подправит тебя, подкормит, станешь на ноги и опять сойдётесь».
 Так в конце марта 1964 года я снова оказался  на своей родине у родителей. Больной, худой, как скелет, без семьи, дважды женат. Бросил дочь. Позор. Эти слова не сходили у меня с уст. И я решил: никогда больше не жениться, а жить одному, неприкаянным бобылём.
Я решил заочно поступить в институт. Созрел к тридцати годам!
 А мать с радостью приняла меня, хоть и пожурила немного, что ушёл из семьи. Но, посмотрев на меня, поняла, что трудненько мне пришлось в зятьях.
И стала меня мать ставить на ноги.  Три раза в день парное молоко по пол-литра, топлёный бараний жир с горячим молоком. И уже через две недели у меня заиграл румянец на щеках, прекратились боли в груди.
 Я ожил и понял, что жизнь, хоть она и тяжела и непредсказуема, продолжается.

Случай в котельной

Когда я работал на котле с Аркадием, зимой произошёл такой случай.
На чердаке, где был расширитель, замёрзла труба. Мы с Аркадием взяли паяльные лампы и полезли отогревать трубу. А расширительный бак был утеплён сухими опилками. И когда мы стали греть трубу, опилки в одном месте загорелись. Мы их потушили и ушли домой, забыв ещё раз проверить опилки, ведь они сухие, как порох. А надо было проверить! Видимо, остались где-то икорки, они тлели, тлели, и вот в двенадцать часов ночи вспыхнули все и  взорвались огромным пламенем.
 По всей Алексеевке заговорил радиоузел – все на пожар! Горит окорм совхоз.
Когда я прибыл на место, я сразу понял, что это дело наших рук, а вернее, неосторожного и халатного обращения с огнём. Нам бы надо было трубу отогревать горячей водой с тряпками, а мы, нарушив все меры безопасности, получается,  и совершили поджог.
А пламя полыхает, шифер горит, лопается, как пули и осколки, разлетается по всей территории. Рёв свиней, крики людей.
Свиней выбрасывают на улицу из клетки, а они, в дыму потеряв ориентацию, снова лезут в клетку, в самое пекло. А клетка уже горит, потолок рушится. А смелые свинарки стараются выкинуть, вытолкнуть настырных свиней из пламени.

Подвиг

А на складе, на потолке которого стоял бак-расширитель, горит новенький газончик с кормами. Это Кононенко ночью привёз крупу, разгружать некому, и он загнал машину на склад до утра. И эта машина вместе с кормами горит-полыхает. Успели зацепить её трактором, дёрнуть, а она цепляется за верею. Надо порулить – а кабина уже горит, горит и бак с бензином и вот-вот взорвётся. Никто не решается  минуту подержать руль, чтобы машина не упиралась в стену. И я, взяв в руки шланг с водой и одной рукой поливая из шланга бензобак,  вспрыгнул на подножку и другой рукой стал крутить руль.  А спине моей уже жарко.  «Сгорит дурак. Беги!» - кричат люди. А я кричу: «Тяни!». И машина была вытянута. Спасли и корма. Лишь руки у меня были обожжены.
 «Ну и смелый ты, Милентий, - сказал мне директор  Мещеряков Алексей Григорьевич, муж сестры Нины Евгеньевны.- Никто ведь не решился, один ты и спас машину. Но тебя самого спасло то, что бак с бензином распаялся. Если бы не это, от тебя ничего бы не осталось. Так-то…»
Наутро нас допросили. За нарушение мер пожарной безопасности нас с Аркадием оштрафовали по десять рублей, а инженера аж на восемьдесят рублей. Но потом нам Мещеряков выписал премию  по тридцать рублей.
Вот такой случай был в моей жизни.  Да мало ли их было? Если бы все мои беды и случаи, что сыпались мне на голову описать, то, можно сказать, я бы переплюнул самого деда Щукаря из «Поднятой целины» Шолохова.

Вихрь

1 апреля 1964 года подошёл ко мне  Михаил Филиппович Серов, завхоз детдома, и предложил по договору пасти  детдомовский скот подсобного хозяйства за шестьдесят рублей в месяц! Маловато! Каждый день без выходных и подмены, но деваться некуда, и я согласился.
Дали мне коня. О нём нужно сказать особо. Звали его Вихрь. Небольшой коренастый конёк монгольской породы. Был он очень хитёр и норовист. Понимал, кто на нём едет – ездок или неумёха. А я, хоть и казак, но верхом ездить не умел. В детстве сколько раз скакал с ребятами охлюпкой, без седла, но лишь только набивал копчик и несколько дней ходил с большим трудом этакой раскорякой.
Смекнул этот конёк, что я не умею ездить, и применял всевозможные хитрости. Сажусь я на него, а он за ногу кусает. Еду, а он хитро так поглядывает и вдруг пустится стрелой. А не то, станет в дыбки , чтобы сбросить меня. Но я, зная его норов, был начеку и ни разу не упал. Да не дай бог упасть! Костей бы не собрал. «Конь благой, - говорил о нём Михаил Филиппович. – Держи ухо востро и не падай. Иначе будет тащить, пока не убьёт тебя». И я, понимая всё это, решил взять его лаской. В кармане вожу овёс и помаленьку приманиваю, подкармливаю его с рук. Помогло. Но каверзы от него ждал каждую минуту. Но всё же стал я ездить смелее и твёрже.
Для подработки я с Алексеевки и Ларинки набрал двадцать голов по три рубля в месяц. Так что выходило у меня 120 рублей! А они мне ой как нужны, ведь я практически голый. Да ещё алименты скоро платить.

Боже упаси!

С женщинами дела пока не имел, да и не хотел. Та, становская черноглазая, узнала мой адрес (она работала зоотехником в совхозе), прислала мне письмо. Скучает, ждёт. А муж в армии. А она пишет, что и от мужа бы отказалась, если бы я согласился с ней жить.
Нет, я не мог подумать об этом. Эти семейные жизни так меня напугали, что я ночью вскакивал с постели. А тут живую жену увести от живого мужа. Да боже упаси!
И я ей написал, что я потерял семью и ребёнка бросил и что чужую семейную жизнь я разбивать не буду. «Прости меня и успокойся. Жди мужа из армии – у вас ребёнок, а ему нужны оба родителя», - так писал я.
Видимо, она всё поняла, больше не писала. Дождалась мужа из армии, и они уехали в Ростов.
Так я снова отказал, может быть, и хорошей женщине. Но не жалею. Как подумаю: своего бросил, а чужого кормить буду. Нет, так я не мог!
Душа и сердце мои заледенели. А я решил учиться и жить один.

Поединок

Сижу на коне, читаю историю или русский. Поскакал завернуть скот, книжка выскакивает из сумки, и полетели листья по всем балкам. Но я не прекращал зубрёжки.
А конёк однажды всё-таки чуть не угробил меня. Я уже ездил неплохо, в седле держался уверенно. И вот однажды корова Марии Звонарёвой побежала домой мимо колхозного сада. Я за ней. А Вихрь, чтобы  не скакать, при повороте налево, куда конник делает наклон туловища при скачке, резко, со всего маха поворачивает направо. Правая нога моя вместе со стременем  взвилась выше моей головы. Затрясло меня всего – вот и смерть! Только чудом удержался я, ухватившись за гриву.
Снова я  погнался, а конёк опять выбросил такое же коленце. Но я уже был начеку. Удержался. Прекратил я гонку за коровой.  Сложил кнут в несколько раз, развернул упрямого конька-горбунка в балки  и погнал его аллюром  до большого Алексеевского бугра (его сейчас нет. Весь его забрали на строительство  асфальтной дороги до Ларинки).
А сам я свёрнутым кнутом нещадно секу упрямую животину. Доскакал до самой вершины бугра и назад, а сечь всё не перестаю. Вся в мыле бедная животина, но с тех пор конь признал во мне наездника и хозяина. Он прекратил свои выкрутасы. А я, сколько ездил, никогда не побил ему спину седлом.
Главное – жив
Кто знает, что такое пастух, тот поймёт меня.  Дождь, ветер, чичер, жара, холод – всё его. Но я не боялся.  На природе, на ветру, на солнце я окреп, загорел, стал чувствовать себя нормально, хотя и уставал зверски.  Слезу с коня, а земля движется на меня, набегает, как при скачке.
Всё лето в кирзовых сапогах. Плащ-дождевик всегда приторочен к седлу. Иду после работы домой, встретит меня баба Варя и заплачет: «Бедный ты, бедный. Какой труд несёшь. И одежонка на тебе плохая». «Да ничего, тётя, всё путём. Главное – жив и у меня тяга к жизни появилась. А остальное осилим»,  – отвечаю я.
А одет я был, и правда,  неважно.  Короткие ситцевые штанишки, рубашка, старенький костюм, плащ-накидка, на ногах – кирзаки.  Штаны никак не упрячешь в сапоги – коротки. И идёшь – одна штанина ворует, другая торгует.

Уговорила

 К осени стала одолевать меня Маня Звонарёва (царствие ей небесное).
Куда ни ногою – глядь, а она шкондыбает (У неё были на ногах шипы, она хромала). «Ну, чего ты ходишь? - скажу я ей.-  Мне не нужны женщины».  «Уж и поговорить нельзя, - скажет. – Да и в жёны я тебе не навязываюсь, а подружить можно, не помешает и тебе для укрепления здоровья».
И ведь уговорила. Но я не очень хотел и не спешил на свидание. Устану и лишь до постели и спать.
- Что-то ты, дружок, долго не наведываешься? – спросит Мария.
- Да приду когда-нибудь, - отвечаю. – Некогда мне, да и устаю очень.
- Когда-нибудь меня и дома не застанешь. Мне недолго и другого завести, - скажет женщина.
 И заводила. И ребята говорили, и сам видел, как через плетни к ней прыгали в сад. Но меня это не беспокоило и не волновало.

Упорно к цели

 А я продолжал готовиться, ведь я поставил цель – учиться.
Зимой приняли меня рабочим, и я кормил молодняк, ухаживал за телятами и коровами уже как рабочий  с записью в трудовой книжке на эти же шестьдесят рублей.
В клуб почти не ходил. Кое-когда ходил  в кино. В самодеятельности не участвовал. Меня уже и не приглашали. Знали, что если я сказал «нет» значит «нет», и не приставали.
 Вечерами штудировал учебники и готовился к экзаменам. Подогревала мой интерес к учёбе Валя Пономарёва, брата Михаила жена. Она уже была на первом курсе Борисоглебского государственного института.
 
 Суд  и алименты

Я продолжал летом пасти скот и, выбрав удобное время, прямо на коне приезжал к дочери на свидание. Правду сказать, к их чести, они никогда не препятствовали нашему свиданию: ни жена бывшая, ни тёща.
 Девочка уже подрастала, ей было около четырёх лет, и она всё понимала. «Папа, они плохие, я убегу к тебе от них», - плакала и говорила дочь-несмышлёныш. Я её увещевал: «Ты маленькая, тебе самой нельзя идти, а вот подрастёшь, и тогда будем жить месте».  Я тоже плакал вместе с ней. Они смотрели на эту картину и лишь хмурились.
Не дождавшись моего возвращения назад, Нина Евгеньевна подала на алименты. Состоялся суд. Опросили каждого.  Ей как истцу дали первое слово, и она сказала, что согласна сойтись.
Я же ответил отрицательно. Да, я сожалею, что бросил ребёнка, но с этой женщиной жить я больше не буду. Всё, терпение лопнуло. Ребенка признаю своим и согласен платить, что присудит суд.
И тут она, слыша мои слова, заплакала и достаёт письмо, подаёт судье, мол, поглядите: он бросил свою семью и разбивает другую. Я поднял бунт, что не имеете права читать чужие письма, не касающиеся суда. «Имеем», - сказал судья и стал при всех читать моё единственное письмо, которое я написал той женщине в хутор Становской. Это письмо моя благоверное забрала у неё силой, чуть не с кулаками.
 «Ваши претензии не обоснованы, - сказал ей судья, прочитав письмо.- Здесь он не разбивает, а, наоборот, советует ей ждать мужа и растить с ним ребёнка».
«Постойте, а ещё он утаил зарплату», - сказала она. Судья спросил меня об этом. Я ответил: «Нет, я не утаил. Просто я пасу коров, и свои родные мне сдали на лето несколько голов телят». «Это не имеет никакого отношения к зарплате, - сказал судья. – Суд удаляется на совещание».
И мне присудили исполнительный лист на 15% от зарплаты.
Так я стал человеком с подмоченной репутацией: дважды женатый, ещё и алиментщик. Эти клейма очень огорчали  и удручали меня.

Мотылек

 Видя, что я оказался настойчивым, хоть и пролил немало слёз по ребёнку, и что дочь тянется ко мне, как мотылёк к свету, она решила  отлучить её от меня. И вот Нина Евгеньевна снова уехала в Среднюю Азию, где жила до этого. Там выходила несколько раз замуж, нажила сына, приехала снова сюда.  Здесь снова выходила замуж, но и эти мужья долго не уживались с ней и быстро покидали её. Так и живёт одна. Я с ней здороваюсь, но даже не разговариваю. Она для меня совершенно чужой человек.
А Таня моя выросла, вышла замуж, нажила двоих детей. До поры брак был счастливый. Но уже когда дети были взрослыми, муж бросил семью и ушёл к женщине старше его по годам. Так в семью и не вернулся.
Таня долго плакала, искала себе пару. И вот встретила человека. Дай бог, чтобы жили.
Она знается с нашей семьёй, общается с сёстрами. Несмотря ни на что, дочь выросла хорошим человеком. Меня она никогда не винила, хотя ей было ой как нелегко при живом отце расти без отца.
Плохо только, что я тогда сразу не взял развод. А ведь я тогда и думать не мог, что женюсь в третий раз. И с разводом мне пришлось побегать. Об этом разговор дальше.

Отступление (10 марта 2000г)

Зима никак не хочет уходить: злится, беснуется, шумит. Холодно, ветрено. А весенняя птица грач уже прилетела. Утром они шумят до хрипоты, волнуются. А как поднимутся в небо, в воздухе стоит птичий ор и гомон. Они прилетели на весну, а её нет и в помине. Где брать корм для пропитания?
И вдруг на следующий день задул сильный ветер, по небу поползли дождевые облака, и пошёл мелкий, нудный дождь. За ночь дождём согнало почти весь новый снег. Образовавшиеся огромные лужи частью куда-то рассосались, частью впитались в землю.
За день неоднократно срывался мелкий дождь. Сыро, слякотно, пасмурно. В ночь на 11 марта ветрено. Холодает. Видимо, приморозит опять. С неба срывается дождик вперемежку с мокрым снегом-крупой. Пожалуй, эта пакостная, слякотно-гриппозная погода  простоит до конца месяца.
Сейчас бы немного солнца!  Тогда уже через две недели  наступят тёплые ласковые весенние деньки…



Часть IV

Ой, да и помчусь я в ночь морозну
Прямо к Любушке своей

Ой, да запрягу я тройку борзых
Ой, самых лучших, а я лошадей,
Ой. Да и помчусь я в ночь морозну
Прямо к любушке своей.

( Титов Г. А. ст. Усть-Бузулукская)

Богатство

Эта  часть книги будет посвящена новому этапу моей жизни – образованию новой семьи.
 Анализируя свой жизненный путь, я с грустью замечаю, что как настоящий крестьянский хозяин я не сформировался. Вроде работаю на производстве, тружусь дома, а вот настоящей хозяйской сметки, жилки нет. Не умею я добывать богатство.
Вроде и живём небедно, а не то. Работаем, вырастили детей, помогаем и им и внукам, но полной чаши у нас нет. В детстве мы вкусили страшной бедности и нищеты, пухли от голода, но вот жадности к богатству, страсти в к наживе во мне не развилось. Плохо ли это, хорошо ли? Работаем, трудимся, а не богатеем.
И бабе Любе пришлось со мной хлебнуть больших и малых трудностей: козы, платки, огороды. Сколько сил и труда положено на всё это – всё хотим помочь нашим детям, уже взрослым,  которые тоже честно трудятся и никак твёрдо на ноги не станут в нашем государстве. Дождёмся ли мы, когда наши дети  будут жить более или менее достойно?
Да, надо жить и радоваться тому, что есть, что помогаем детям, что  семья наша большая,  все дети выросли хорошими людьми, все получили высшее образование. Вот это и есть моё казачье богатство: большая семья, как я и хотел, любовь, уважение и взаимопонимание – вот оно счастье.
А богатство – дело наживное, лишь бы были силы…

Слабый свет

И вот зимой забрезжил  слабый свет впереди. Свет, что жизнь моя вскорости изменится.
Как-то пошёл я в кино и встретил там Шуру Митрошкину, т.е. Селиванову. Она, как я позже узнал, была в меня влюблена, когда я ещё парнем был. А я и не знал. Помню только, что как-то пошёл проводить её ради интереса, а она с визгом, криком, хохотом бросилась убегать через плетни, как наша кошка Мазепа от котов. «Вот ещё, не прыгал я через плетни, как козёл».  Повернулся и ушёл и больше даже и попытки не делал проводить.
А она, окончив восемь классов, уехала к сестре в Краснодарский край. С тех пор я её больше не видел.
И вот встретил её в кино. Приехала Шура погостить и проведать мать. Разговорились. Она замужем. Двое детей. Хороший муж. Хорошая работа.
«Ну а ты?» - спрашивает она.  И я поведал ей о своей судьбе: женат был дважды, имею ребёнка, больше жениться не собираюсь. Устал. Да и нельзя мне со своим глупым характером. Расстались Я и забыл об этом разговоре.
И вот через месяц с Кубани я получаю письмо от какой-то Петровой. Думал-гадал: ну нет у меня там знакомых. Обратился к матери. «Милькя, это, наверное, Шурка Митрошкина», - сказала мать. И точно. Распечатал.
 Она знакомит меня с хорошей женщиной. Одиночка, была замужем, но неудачно. «Попытка не пытка. Попытайся, напиши. Я знаю твоё отрицательное отношение к женщинам. Но, может, с ней ты найдёшь своё счастье, кто знает, и вы соединитесь. Напиши, а там видно будет», - так писала мне Шура.
Хотелось ей, чтобы я тоже счастлив был  и нашёл себе пару.

Кубанская казачка

 Согласно письму Шуры Селивановой – Петровой я «на авось»  написал письмо женщине  из Краснодарского края – Любови Дмитриевне Чиж. Она ответила, и завязалась дружеская переписка. Вскоре мы обменялись фотографиями. По фото мне представлялась строгая высокая кубанская казачка. Сам я невысокого среднего роста и очень боялся и стеснялся высоких женщин. А как целовать? На плетень залезать или просить «Нагнись»?
Сразу на память приходит рассказ Миши Пономарёва, который без гомерического хохота нельзя было дослушать до конца. Он рассказывает:

Рассказ Миши

«Был я молодой, дружил с девушкой, а она на целую голову выше меня. Думаю: как целовать её? И у матери стибрил хорошую кастрюлю, литра на 4-5,  и ношу её под мышкой.  Вот моя подруга и спрашивает меня: «Что ты носишь?» «Да это я тётке несу», - отвечаю.
Но потом она стала замечать, что кастрюля – постоянная атрибутика наших встреч. Тогда я стал заранее прятать кастрюлю в тайном месте на пути наших дружеских гуляний и встреч. А поцеловать подругу, ну,  никак не решался.
И однажды решился! Тем более, что как раз подошли к месту  «захоронения» моей кастрюли. «Валя, нагнись», - прошу я, а сам юрк за плетень руками, взял кастрюлю и ей на голову нацепил.  На ручках кастрюли я подтянулся и с удовольствием поцеловал её в уста сахарные. Она опешила от такой наглости и дерзости, более от такого оригинального метода сорвать с уст подружки поцелуй.
Что тут началось?! Сначала она меня костерила на все «боки», и даже матерные слова выскакивали. Слово «дурак» было здесь ещё самое приличное. А потом она вдруг упала на землю  и ну хохотать. Думал: скончается от такого бесконечного до коликов и икоты смеха.
А я стою как остолоп, а в душе рад – ага, довёл её до каления, добился своего, поцеловал».

Балагуры

Михаил, вообще, страшный балагур и весельчак, весь в отца Трофима Васильевича Чура (прозвище). Тот без шуток и юмора не обходился. Вспоминается случай из их с моим  отцом жизни.
Оба зятя деда Ильина были заядлые любители выпить и гульнуть на сторону. Ну, видимо, как и все казаки. Это повелось исстари. И казак, не имеющий любовницу, считался белой вороной и несчастным человеком. Так вот дядя Чур однажды подшутил над моим отцом. Пьют, закусывают рыбой варёной и жареной. А мой отец Иван  свои рыбьи отходы пододвигает под дядю Чура. Тот всё замечает. Смекнул, что Иван задумал над ним подшутить, но ухмыляется да молчит. И вот когда под Чуром собралась приличная куча костей на полведра, шутник отец и говорит: «Ребята, поглядите. Как жрёт мой кум Трофим. Один всю рыбу поел!» «Да я что, ем, так хоть без костей, а Вихлян, как кобель из голодного края, ест рыбу вместе с костями», - спокойно и насмешливо отвечает мой дядя. Смех, хохот.
Оба были шутники и балагуры. Обоих уж давно нет на белом свете. Отец умер 58 лет от роду в 1969 году, а дядя чуть позже. После того как ушёл на пенсию, прожил лет семь.
Михаил-чудак весь в отца, а я, хоть и с юмором, но до отца далеко.
Рассказывают его односумья, что отец ещё только идёт, даже нет улыбки на лице, а все уже от хохота умирают: «Ну, сейчас ещё что-нибудь сморозит, и прощай наш обед».
А я и сейчас при встрече с Михаилом обязательно жду шутки, что оба смеёмся до упаду.

Мал золотник, да дорог

Вот и я думал, что мне бабу Любу (это сейчас я её так зову  - баба Люба) придётся целовать с кастрюли, только изменить способ – подставлять её под ноги, становиться на неё и тогда уж целовать. А если не согласна? И полетит дед Милентий  кувырком с этой долбанной кастрюли.
 Но в действительности Люба оказалась маленькой худенькой женщиной, нашей Ильинской породы. О таких женщинах говорят: «Мал золотник, да дорог».
И началась переписка. Мы почувствовали симпатию и нежность друг к другу. Нас тянуло друг к другу  родством душ. Можно сказать, два сапога-  пара. Но в жизни окажется всё намного сложнее. Мы оказались, как показала дальнейшая жизнь, два сапога на одну ногу. А это и легко, и тяжело. Но это будет потом.
А пока наши сердца оттаивали, в них пробуждались нежность, доверие и чувство, близкое к любви. Мы были, как два цветка в тёмном царстве, которые завяли, пожелтели, поблекли. Но вдруг сверкнул долгожданный лучик света, и цветки ожили, подняли головки на своих стебельках и потянулись к свету. Блаженные. Я тут никому не нужен, она – там. И вот теперь наши души потянулись друг к другу.

Сомнения

Я писал нежные, полные благодарности письма. А сам с большим трудом, потихоньку, помаленьку отогревался, оттаивал, как после долгой зимней спячки сурок. Я уже не думал и не надеялся, что кто-то когда-то  разбудит моё спящее чувство. Я и не думал, что смогу ещё раз жениться (это будет уже третий раз!) и смогу жить как нормальный человек.
И всё же, несмотря на то, что мне было уже под 30, мысль о женитьбе (а вдруг снова неудачной?) страшила меня.
С моим взрывным, мелочно- придирчивым, подчас неуравновешенным характером трудно будет привыкать и мириться любому человеку. Это под силу только любящему человеку, но и предел всякому терпению есть. И я боялся, боялся снова попасть в плен семейной жизни.
Во мне боролись противоречивые чувства. Я казак,  а казаки свободные люди. Я подозрительный и мнительный – не верил женщинам, и это засело в голове как кол.
Я размышлял, думал, сомневался, но продолжал писать письма кубанской казачке.
А жизнь моя между тем шла своим чередом. Я продолжал готовиться к поступлению  в институт на заочное отделение. Редко, кое-когда встречался с  хромой Марией (да простит меня читатель за такие подробности: я не тянулся к Марии, у  меня была просто физиологическая потребность. Мне стыдно и грешно самому, но это была истинная правда). И я старался сократить эти встречи, чем вызывал недовольство моей пассии.

Славный сад

Весной, имея документ о курсах садовода, директором детдома Давыдовым Александром Ивановичем я был назначен садоводом-бригадиром огромного детдомовского сада, который разбил и посадил большущий любитель-садовод с хутора Стёженского Устинов.
Чего только там не было!
И с бригадой женщин из восьми человек  я приступил к работе. В этом саду очень часто на уроках труда и во внеурочное время трудились и сами детдомовцы. Зато у них круглый год на столе были фрукты и ягоды:  яблоки, вишня, сливы, малина, виноград, смородина, крыжовник, земляника. Свежие и сушёные на компот.
 Здесь же сажались и овощи: капуста, огурцы, помидоры, морковь. На зиму засаливали рабочие, и к обеду на столе зимой были соленья. Сажали и бахчу. Слава об этом саде шла по всей области! И не только ларинцы, но и всё районное и областное начальство пользовалось плодами  этого сада.
Бывало, Давыдов скажет: «Милентий, набери пару мешков хороших яблок. Я еду в Волгоград выбивать кое-какие лимиты, и нужен презент. Они просили яблочек». И я набираю и отправляю.
 В саду была и своя огромная пасека пчёл. Занимался ей Тамахин  Фёдор Дмитриевич, прекрасной души человек и прекрасный мастер своего дела. Его мёд, полученный с пасеки, продавали по всей области – пасека приносила доход! Да и на столах у детей часто был медок.

Новый этап жизни

В апреле 1965 года я поехал в Борисоглебск сдавать документы в государственный педагогический институт. Сдал. И начался новый этап моей жизни – учёба, работа и подготовка к очень ответственному моменту – женитьбе в третий раз.
А пока я работал в саду, с бабами ранней весной сделали обрезку деревьев от сухих веток для формирования кроны. Ближе к лету сделали приствольные круги, поливали, опыляли от насекомых-вредителей плодовые деревья, сажали овощи.
Вскоре пришёл вызов – пришла пора сдавать экзамены в пединститут. Сдавал тяжело. Я был самый старый абитуриент. Поступали в основном девчушки-школьницы, несколько дам, которые уже работали учителями и воспитателями. Было здесь и несколько ребят- офицеров, которые хотели повысить свой образовательный ценз или на всякий случай. (Вдруг турнут из армии, а запасная специальность учитель уже есть).

«Не старый, не старый!»

Одет я был бедновато. Чистая рубашонка, простой ситцевый костюм, военные брюки галифе, военные сапоги. Несмотря на это, на меня заглядывались. Однажды пошёл провожать пухлогубую вчерашнюю школьницу. Даже поцеловал её, а она заплакала. Я испугался.  Но она сказала, что влюбилась в меня.  «Я же старый, да и у меня есть женщина, с которой я хочу соединить свою жизнь», - сказал я ей.  «Не старый, не старый!» - плачет, заливается слезами девчушка. И я её больше не провожал. И она не стала сдавать дальше экзамены – просто уехала домой.
А я носил с собой фото Любы, любовался ей, разговаривал с ней. «Ну, что ты нашёл в ней, этой длинношеей? - обычно скажет Валя Пономарёва ( она училась уже на втором курсе). -  Вон их сколько на тебя неравнодушно поглядывают. Да вот и шарашенская сохнет по тебе (она сейчас жена Турунка, как её мужа называет сейчас моя обожаемая Люба). Вот бери  её и дело с концом».
 Но я сдавал экзамены, ноль внимания на уговоры, и был верен своей заочной избраннице.

Экзаменационная пора с зубной болью

Экзамены я сдавал успешно. Каждый день  после экзаменов у доски приказов  толпились абитуриенты и я в том числе. Волнения, переживания. Там вывешивали списки тех, кто не сдал и мог ехать домой. « А кого нет в этих списках, продолжайте сдавать экзамены, предыдущий, значит, у вас сдан», - пояснили нам в деканате.
Я продолжал сдавать экзамены, как у меня разболелся зуб, да так, что от боли я лез на стенку. А мне нужно готовиться да ходить на консультации. Я не выдержал и пошёл в поликлинику.
Принимала меня молодая девушка-врач, видимо, практикантка.  Она меня чуть было не угробила и не отправила на тот свет. Просверлила она мне зуб, а после для чего-то длинной иглой- крючком с силой ударила в эту рану. Такая боль меня пронзила, что я чуть не потерял сознание. В глазах потемнело, я был в предобморочном состоянии.  «Вы что-то позеленели, вам не плохо?»- спросила она.  А у меня и сил нет отвечать, я лишь как бык недорезанный мычу.
 Она, видимо, не имея практики, пыталась прощупать нерв, а ударила в надкостницу и сильно поранила её, с кровотечением. И на всё это она наложила пломбу, да ещё с таким прикусом, что на эту сторону я даже есть не мог. Я от боли стонал и подпрыгивал над столом.
Так я промучился два дня. Нам объявили, что мы сдали экзамены, в том числе и я, и зачислены студентами на заочное отделение.
И я поехал со справкой о зачислении домой. Два дня я не спал. Жара, боль несусветная, глаза красные, как у утки-нырка. Хожу по вагону, стонаю, к холодному стеклу прислоняюсь той стороной, где больной зуб. Люди на меня смотрят с испугом и опаской, может, какой сумасшедший.

Спасение

А я, чтобы совместить полезное с приятным, решил заехать по пути , дав крюк на Краснодар, к своей избраннице. Посмотрю на месте, приценюсь, а там толкач муку покажет.
Рано утром я оказался в Волгограде ( бывший Сталинград). Не успев сойти с поезда, я сразу бросился в поликлинику. На этот раз мне повезло. Женщина-врач, лишь взглянув на меня, сразу всё поняла. Через несколько минут она сняла пломбу, а там сгусток чёрной крови. «Да кто же тебе пломбу ставил?» - с удивлением спросила она. «Да врач, кто же», - ответил я. «Это не врач, а коновал», - сказала эта женщина. Она положила мышьяк и объяснила, что через два часа боль как рукой снимет.
 Так и случилось. Через два часа боль поутихла, мир перед глазами прояснился, и я стал смотреть на него уже другими, радостными глазами.
В поезде на Ростов я спал как убитый, и это прибавило мне сил. А то приеду к своей зазнобе, а сам измученный, весь измочаленный и чуть живой от перенесённой боли.

Люба!!!

С Ростова пересел на Крыловскую и утром рано был на Крыловской. Оттуда я на попутках добрался до отделения, где жила Люба.
 Нашёл домик.  Открыла и впустила её мать, Строкова Наталья Кузьминична. Маленькая, сухонькая, чистая и опрятная женщина. Красивая. Я немного успокоился. Не должна быть дылда  у такой маленькой матери. Я всё беспокоился, что Люба будет высокой.
Но вот приходит и она. Маленькая, смешливая, радостная, худенькая женщина. Люба!!! Как гора с плеч.  Знакомство, встреча, застолье. Мы сразу приглянулись друг другу, да и по письмам мы были уже как свои, давно знакомые люди.

Строим дом

Гостил я у Любы 2-3 дня. Дела дома и на работе не ждали. Мы с отцом начали строить новый круглый дом на четыре комнаты под железной крышей. Целый год строил его дядя  Саша Емельянов, Михаила Емельянова, нашего ларинского певца, отец. Он построил каркас дома, оконные наличники. Петя в 1964 году  ездил в Волгоград и с завода привёз доски на полы и потолки. Купил на заводе, а на вывоз никаких документов не было. Спасибо был в военной форме – на проходной пропустили не глядя, а то бы тюрьма. Говорит, что пережил, не дай бог никому.
Покрыли дом железом, покрасили, и сосед Хомутенко Моисей Федотович стал из досок, привезённых Петей, мостить потолки и стелить полы. Сделали русскую печь с духовками на две комнаты.

За кубанской женой

Любе я рассказал всё о себе, она – о себе. Не утаил, что я был женат два раза. Договорились о совместной семейной жизни.  «Дай телеграмму, что готов выехать, и я буду готовиться к отъезду», - так сказала моя будущая жена. И я уехал.
Дома сказал, что сдал экзамены, зачислен в институт и хочу привезти жену с Кубани. Родители не отговаривали, и началась подготовка к моей поездке за новой кубанской женой.
Когда я собирался ехать за Любой, мой шеф Давыдов Александр Иванович говорит: «Ну, куда ты поедешь в такую даль? Что тебе тут мало девок и баб? Вот бери Машу Звонарёву, и будете оба работать в детдоме».Ухмыляется.
«Александр Иванович, а что ж ты, имеешь многих женщин, а не взял свою, тоже откуда-то привёз? Или наши не к душе? Вот и я так.  Кому что нравится, а насильно мил не будешь», - ответил я ему. «Да, ты прав, ну что ж, поезжай, и счастья вам!» - сказал мне на дорогу насмешник директор.
И 15 августа 1965 года я поехал на Кубань за женой.

Теща в придачу

Любина мать, Наталья Кузьминична, моя тёща, от Любы ни на шаг. И нашёл я себе жену вместе с приданым – тёщей в придачу. Я не имел ничего против. Куда деваться  было человеку, тем более свободолюбивому? И хоть было у неё ещё два сына, но она поехала  к чёрту на кулички, к зятю в казачий край. Не испугалась! До сих пор думаю, как они могли поверить мне, чужому пока что для них человеку, двоежёнцу, и поехали, бросив всё, со мной?! Видно, было что-то в моих глазах и действиях верное и надёжное. А видно, судьба!
И мы, забрав в контейнер некоторые вещи и утварь,  поехали на реку Бузулук в хутор Ларинский.
Начались новые мытарства и  бесконечные переезды. За всё, что вынесли мы  в семейной жизни, в обустройстве семейного очага, в семейном укладе, в каждодневном семейном труде и быте,  нам всем троим, а особенно  моим женщинам, надо дать Медаль «За доблесть, мужество, отвагу и бесконечное терпение!» 

Два медведя в берлоге

Тогда я и не подумал своей бедной головушкой, да разве  уживутся два медведя в одной берлоге. Разве сможет моя бедная, хлопотливая, заботливая мать отдать кому-то своего сына в чужие руки? Как бы не так.  Кто-то им будет помыкать. Кто-то им будет руководить, и не  будет над ним её бесконечной опеки и заботы.
А не подумала моя мать, что я уже взрослый человек и мне пора иметь свою семью и быть самому хозяином, а не ждать из рук родителей.
Тогда я не мог подумать, что наша ларинская жизнь  будет такая недолгая. Мать и тёща (вторая мать) были обе маленького роста, трудяги-работяги, заботливые и хлопотливые.  И никогда я не думал, что у них из-за меня начнётся самая настоящая борьба.
А я, опьянённый радостью, что  нашёл человека по душе, что я теперь живу порядочной жизнью, как и все нормальные люди, поначалу ничего не замечал. А между мамами почти сразу пробежала чёрная кошка.
Я стал вдруг замечать: что-то не то, да и мать стала кое-когда дуть мне в уши. Я успокаивал её, что, мол, привыкните, оботрётесь, всё наладится. Но я ошибся – не смогли они смириться друг с другом. Давшая трещину льдина  превращалась в полынью, которая вскоре ввергла нас в пучину жизненных невзгод и неурядиц.

Наши дети

Днём нашей с Любой совместной семейной жизни можно считать 18 августа 1965 года. И вот уже бог дал мы вместе -35 лет.
Народили троих детей, а воспитали четверых. Наши дети: Наталья – 11июня 1966 года рождения, Елена – 24 октября 1967 года рождения, Иван – 25 апреля 1974 года рождения.  Вместе воспитывали и мою старшую дочь Татьяну - 12 октября 1960 года рождения. Я регулярно платил алименты. Помогали Тане продуктами, иногда деньгами. Татьяна знается и общается с нами и нашими детьми. Она всегда приходит в гости, спрашивает о них, когда приедут, приглашает в гости к себе.

Копейки…

Люба как специалист ветфельдшер была принята в колхоз.  Нам уже тогда давали авансам на заработанный трудодень по тридцать копеек. А Любе назначили 60 трудодней. И вот за первый месяц получает она зарплату в размере 18 (восемнадцати) рублей, а остальные, если будут,  то в конце года.
 И вот приходит моя Любаша в расстроенных чувствах (а была она уже беременная Наташей). «В чём дело? Что случилось?»- спрашиваю. «Да вот получила зарплату и не знаю, что с ней делать. И что это за деньги?» - а сама плачет.  «Я там получала 180 (сто восемьдесят) в месяц, да всякие премиальные и стажевые, а тут копейки». Так-то.
Может, надо было обмозговать нам и там остаться, на Кубани? А я боялся расстаться с Ларинкой, а она боялась, что начнут меня там травить или пугать, а я не выдержу и  удеру. Но теперь уже куда деваться – такова наша судьба – считать эти копейки.
Успокоенная Люба пошла и на эти деньги купила мне электробритву. А это в те времена был дорогой подарок. Сразу же ей мои родители прочитали нотацию: такие деньги на ерунду тратишь. Постепенно у бедной жёнушки  стала накапливаться горечь и обида на стариков. Ведь хочется самим распоряжаться своими финансами, чтобы никто не помыкал.

Между двух огней

Жили мы в старом доме. Дедушки Акима не было – умер. Баба Хима была жива и лежала на койке у двери и ходила под себя и зимой и летом. Люба и тёща усиленно помогали достраивать дом: шпаровали, белили, красили. Работали все. А разрыв нарастал, как снежный ком, пущенный с горы.
Отец не вникал в эти дела, да ему и некогда было, я тоже на работе. А наши милые мамы стали всё чаще и чаще схлёстываться. Дома шли бои местного значения. Люба всё молчала, а потом не выдержала и пожаловалась. Ей. Конечно, жалко свою мать, а мне обеих, и я оказался между двух огней. С одной стороны, не хочется обидеть мать, с другой – тёщу, жену.
И посоветовавшись, с отцом и с матерью, мы как бы отделились от моих родных. В маленькой комнате построили себе печку и стали жить одни. Но что это за жизнь? Две кровати, стол и два стула, как-то уместили шифоньер. А больше ничего не умещается.
 Вроде немного успокоились, но ненадолго.
Тёща всё понимала, что мы ещё молодые, а мы в одной с ней комнатёнке, да и стычки с моей матерью не прекращались. Они старались не афишировать, чтобы я меньше знал. Но разве шило в мешке утаишь?
По хмурым лицам, что-то где-то и кто-то сказал, по недомолвкам я понимал, что дело плохо и моя семейная жизнь может опять закончиться. И я крепился, держался, метался то в одну, то в другую сторону, но пожар женских конфликтов погасить я не смог.

Теща

 А тёща (я даже стесняюсь называть её тёщей, это моя вторая мать) была в то время хлопотливая, работящая женщина, и, несмотря на свои 60 лет, она нас практически кормила. Шила, вязала. Продукты: сало, молоко, масло, яйца, картофель—у нас были постоянно. Нахлебником нам её нельзя было назвать, да ещё она и пенсию получала.
И умная женщина в зиму 1966 года уехала от нас к сыновьям в Ростов и Курганинск. Чтобы не разбить семью, она уехала. Поплакала Люба, и мы остались одни. Ругани стало поменьше.
Отец очень уважал Любу. Она, смотришь, выкроит на ферме спиртику и несёт отцу, а он доволен. Выпьет и крякнет: «Ох, и сноха у меня, молодец, угодила свёкру». А мать ругается.

Картошка

Люба очень любила картошку. А урожай картошки был небывалый – по 200 вёдер мы накапывали её на огороде. Тогда колорадского жука ещё не было, её не опрыскивали, она была крупная, рассыпчатая, вкусная, местной породы. Наварим чугунок и с салом или пресным молоком уплетаем за обе щёки. Так Люба ела её и не наедалась. «Такой вкусной картошки я нигде не видела».
А отец смотрит и хмурится: «Да, надо увеличивать посадку картофеля. Едоки прибавляются. Глянь, как она ест. Это ей одной надо сотни вёдер». А Люба молодец – никогда не обижалась, а лишь смеялась и просила ещё сварить картошки в мундире.

Молодец, да девичий отец

Мы прожили зиму одни в маленькой комнатушке. Печку топили дровами, не холодно было.
В мае 1966 года Люба пошла в декрет, а 11 июня, не проходив в декрете и месяц, родила мне дочь Наташу. А мне как раз ехать сдавать в Борисоглебск за первый семестр первого курса. Люба родила девочку, и я, проведав их, уехал на учёбу.
Когда у нас была уже и Лена, то казаки часто надо мной подшучивали, и в том числе мой отец: «Молодец, да девичий отец».  А я и впрямь девичий отец, было у меня три дочери, Таню  я не забывал.
А как-то один учитель, по прозвищу Рыжий, ещё его звали Папа Карло, встречает меня и смеётся: «Бракодел». А я ему в рифму отвечаю: «Я так хотел». «О, да ты поэт!». Посмеялись, и больше он меня так не называл.

«Я больше от Любы не уеду»

Экзамены за первый семестр я сдал удачно и, радостный, окрылённый, приехал домой. Тут скоро и тёща подоспела.  «Я больше от Любы не уеду, - сказала она. – Что хотите и делайте, но я буду жить с ними и помогать им». Видимо, и она не могла мирно жить со снохами и приехала к дочери и зятю.
Нечего греха таить, сколько с нами прожила бабушка Наташа (а прожила она  с нами почти 34 года), она нам здорово помогала. От всех  внуков дождалась правнуков и многих, особенно Лику, нянчила и видела. Лишь Ваниного Сашу она не увидела. Знала, что у Вани родился сын, но, видимо, чувствовала, что его не увидит. Когда он родился  в феврале, 11, 1999 года и Люба сказала, что у Ванечки сынок родился, баба Наташа ответила: «Нет, Сашу я не увижу и не понянчаю».
И точно, 26 марта 1999 года на 99-м году жизни (не дожила до ста лет чуть больше года) баба Наташа умерла.

На Кубань

Маленькая Наташа, как и все дети, болела всеми детскими болезнями. Но росла.
А у матери опять начались свары. Моя скажет, тёща не умолчит – и спор, скандал. Моя мать, видимо, хотела, чтобы кто-то из сыновей  жил с ними.
 Но так устроена жизнь. Поразъехались, поразлетелись и наши с Любой дети в разные края. А Наташа так аж в Германию! И мы с бабой Любой  живём, трудимся одни, да ещё и детям продолжаем помогать. И не обижаемся. А чего обижаться? Кому какая планида.
А моя мать никак не могла этого понять и того, что я всю жизнь не продержусь за юбку матери.
Так после очередного скандала мы посоветовались и решили уехать на Кубань. На курган, как у нас говорили старики, т.е. без поддержки, без родных и близких. С двухмесячным ребёнком на руках и трое взрослых мы решили ехать  в станицу Ленинградскую к подруге Любы.
Написали письмо, получили ответ и, продав кое-что из мебели и брату Андрею  картофель по одному рублю за ведро, а её было 70(!) вёдер, мы под слёзы и причитания моей матери поехали на Кубань.

Ни хрена себе!

Прошло столько времени,  а я всё  думаю, как глуп был я, как плыл по воле воли. Можно же было решить всё как-то по-другому. Но частичная обида на мать, ответственность за семью сыграли свою роль. Маленькая Наташа оказалась молодцом. Жара, духота, а она хорошо перенесла поездку.
В конце августа 1966 года мы были уже у подруги Любы. Встретила она нас хорошо. Но четверо чужих людей в доме через некоторое время стали ей в тягость. Ещё бы! Своих детей у них не было, а тут писк, запах мочи и кала. Она к этому не привыкла. Стала появляться полоса отчуждения.
А я колесил по всей Кубани вплоть до Ейска и не мог найти нигде работы.
Что за фокус? Даже не принимали скотником на ферму. Ни хрена себе! Хоть вешайся и кричи «Караул!»
Спрошу у ребят: «Скотником на ферму примут?» Зайду, глянут на меня и ответят: «Работы никакой нет». «Приняли?»- спрашивают ребята у конторы. «Нет», - отвечаю.  «Странно», - пожимают те плечами.
А я ещё в Ларинке, когда и ехать никуда не собирались, побрился наголо: была жара, по лицу пошла мокрица. И вот теперь я бритый устраивался на работу, но ещё в толк не брал, что не принимают из-за этого.

Из-за голой головы

Целыми неделями я колесил по северным районам Кубани, ближе к Ростову, но работы не находил. Однажды приезжаю, а жена плачет: «Я думала, что ты меня бросил с ребёнком и сбежал, испугался трудностей». Вот такие были дела.
В поисках работы я однажды под Ейском заехал в один совхоз. Директором был герой соцтруда. Разговорились. Посмотрел он все мои документы и сказал: «Вот что, я вас приму на небольшое отделение (такое, как хутор Чечёровский у нас). Тебя скотником, жену фельдшером. А подучишься, переведём работать в школу». А потом безо всякого перехода спросил: «Слушай, а почему ты с голой головой?» «А! – воскликнул я. – Так вот  в чём причина, что меня не принимали на работу». «Точно, - сказал умный и догадливый человек. -  Все думали, что ты из тюрьмы». Так по своей глупости я не мог никуда устроиться.

Испытание тыквами

Люба! Моя Люба! Ей бы сидеть после родов, а она со мной, бестолковым мужиком, практически ни один декрет не сидела с ребёнком. Пока я мотался, она нашла работу фельдшером в колхозе  им. Ленина в станице Ленинградской.
Мне тот директор после задушевной беседы сказал: «Приедешь – приму, не приедешь – не обижусь. Найдёшь где работу, желаю успехов и счастья». Вот такой был настоящий человек, руководитель, умница. Поблагодарил я его и уехал.
Но я приехал. И поселили нас с Любой, мамой и Наташей на МТФ в общежитии в одной комнатёнке. И началась трудовая жизнь, полная трудностей, мытарств, переживаний, недовольства.
Я был очень мнителен, подозрителен и ревнив, но Любе об этом не говорил. Да она и сама всё чувствовала, видела и понимала.
Скотником меня часто испытывали. Особенно два Ивана – курский и тамбовский. Как я, будущий учитель, могу работать или нет.
Поедем за тыквой – они идут впереди, берут тыквы, какие поменьше, а мне оставляют покрупнее, которые поднять можно только вдвоём. Я до обеда терпел, но поднимал, а с обеда стал, как и они, маленькие, себе под силу брать, а крупные пробрасываю. «Вы ребята помоложе, покрепче, вот и берите, да и хватит меня испытывать, принимать в казаки, не мальчик, всё понял», - сказал я им с усмешкой. «Всё, сдаёмся, пошёл ты испытание, больше не будем», - а сами ржут, как меренья .
Но на этом их испытания не окончились, они попытались проверить меня в ревности. И это им с успехом удалось.

Культура земледелия

В работе было многое не так, как у нас. Чёткость, слаженность, ритм работы чувствовались везде. Как приехал, я увидел буквально горы навоза. «У. говорят Кубань – культура земледелия, а ферма, как и у нас, утонула в навозе», - с разочарованием сказал я. «Это навоз, но через месяц его не будет», - ответили мне.
 Ну как, думаю, через месяц можно убрать такое количество навоза?! Не поверил я и забыл уже про этот разговор.
Потом как-то в пятницу приехало несколько подвод, с подветренной стороны на кучу попылили минеральными удобрениями и уехали. А в субботу прибыли трактора-погрузчики и «Беларуси» с тележками и за день быстро и слаженно  вывезли огромную кучу в поле. Тележки с транспортёрами, которые сами разбрасывают навоз.
К вечеру одной кучи как не бывало, а куча была что твоя гора. Это не то, что у нас. Действительно, культура земледелия.
 У нас насыплют с тележек кучи, которые ни объехать, ни обойти. Потом скреперем разгребают, и получается в одном месте навоза по колено, в другом нет ни грамма.  А здесь транспортёр разбрасывает ровно по всему полю. И где закончилась первая тележка, вторая начинает с того места.
В пятницу опять пришли бульдозеры, за день собрали навоз в одну огромную кучу, в субботу трактора перевезли и эту кучу. И к концу месяца на ферме под метёлку был вывезен весь навоз, весь до грамма. И я перестал удивляться, перестал быть Фомой неверующим.

Тырло

Были со мной и курьёзы и казусы.  Однажды набрали мы воз свёклы на лошадях, и я повёз. «Куда?» - спрашиваю. «На тырло вези», - отвечают. А я не знаю, что такое тырло-мырло. Привёз воз, стал возле группы доярок и стою. «Да вези ты, скоро коровы придут», - говорят мне. «Да сейчас», - отвечаю, а сам не знаю куда везти. У нас стойло, а у них – тырло. Мялся, я мялся, крутился, а потом спрашиваю у одной: «Тётя, а где это тырло?» «Ой, люди добрые, - кричит и смеётся она, - посмотрите, он не знает, где тырло». И показывает на баз, огороженный жердями. «Ну, так бы и сказали», - забурчал я и галопом погнал лошадей, чтобы свалить свёклу на эту долбанную тырло.

Чистота, красота, уют

 Перед новым 1967 годом на заработанный рубль получили один мешок сахару, сколько-то растительного масла и ещё денег. Жить можно. Но я не мог привыкнуть к таким условиям. На ферме чисто, три здания общежития уютные, красивые, хорошо огорожены, кругом разбиты газоны всяких роз. Это была показательная ферма. И на неё коммунисты возили всех представителей, разные делегации других стран. Мол, посмотрите, как живут наши рабочие: доярки, скотники. Чистота, красота, уют.

Ревность

А мы жили в одной большой комнате вместе с бабушкой, и не особенно было хорошо в семейной сексуальной жизни – нет условий. Особенно физиологически было трудно жене. Но я этого не понимал, да и не хотел понимать. И однажды она заболела. Врач, посмотрев её, сразу  смекнула, в чём дело, и посоветовала ей завести кума.
 А эти курские соловьи как назло стали крутиться, куда ни пойду – они уже тут  как тут.
Люба шашни не заводила, но, как и любой женщине, ей было приятно внимание других мужчин. Она шутила, смеялась. А мне это было как нож острый в сердце. И я загрустил, затосковал, заревновал. Ей не говорю, боюсь обидеть её своим сомнением. Но разве женщину проведёшь? Всё замечала моя дорогая половина.
В январе я съездил на сессию, успешно сдал экзамены, перешёл на второй курс. Колхоз оплатил мне сессию, хотя мог и не оплатить, так как я работал не по специальности. Но председатель Семён Максюта приказал оплатить.
А перспективы на улучшение жизни не было заметно. Видимо, надо собирать деньги и что-то покупать в виде  небольшой халупки. А я платил алименты. По приезде с сессии пошли какие-то шёпоты, подозрительные взгляды в мою сторону.
А жена курского раз встретила, подёргала меня за чуб и говорит: «Эх, ты казак». Сказала с иронией, в шутку. Видимо, в том смысле, что я плохой казак, раз не обращаю  внимания на других женщин.
А я подумал другое, что её муж Ваня  в открытую ухлёстывает за моей жёнушкой.  В январе они с ним дали класс танцев, когда гуляли коллективом. Весёлая она была в то время. Любила петь, плясать. И не думала ничего плохого. А я, ревнивец, проявил подозрительность. И слова врача о куме не выходили у меня из головы. Я переживал. Мысли об измене не давали мне покоя и день и ночь. Но я боялся оскорбить Любу подозрением.

Душевные страдания

В то время я работал в котельной кочегаром и часто ночью не бывал дома. Как-то прихожу, а мать говорит, что Любы не было дома всю ночь, какие-то трудные роды. А дежурил он, соловей курский.
Утром Люба не сказала, что была на работе, не придала этому значения. Ведь это ферма, а там всегда что-нибудь да случается. Но разве ревнивец поймёт это? У него одна мысль в голове об измене.
 И напала на меня тоска, как болезнь. Ничего мне не мило, не хочу смотреть на белый свет, ничто меня не радует. Безразличие. Ночью дежурил у коров. Зайду где-нибудь в уголок и реву, как малое дитя. Так сильно я переживал.
И вот однажды Люба, видя мои страдания,  завела разговор: «Знаешь, Миля, я знаю, что ты маешься напрасной дурью. Вижу, что ты переживаешь и тоскуешь. Ну, что же. Не судьба нам жить на Кубани. Поезжай домой. И если найдёшь квартиру в Ларинке, а не с родителями, то и я поеду с тобой опять в Ларинку». И я поехал. Но об этом разговор будет дальше.

Отмучилась

 Так бесславно закончился мой поход за хорошей жизнью. И снова перездки, снова мытарства, поиски жилья.
 Пока мы жили на Кубани, зимой 1966 года на 92 году жизни скончалась моя бабушка Хима. Деда Акима она пережила на 8 лет. Отмучилась, ведь она долго лежала, и освободила мою бедную мать.  Мы, к сожалению, не были на похоронах. Тихо похоронили  мою бабушку и сообщили нам о её кончине.

«Неналюбишь»

 Сколько же вытерпела со мной моя жена! И вместе с нами была её мать. Только женское терпение спасло нашу семейную жизнь. Ведь я не просто мелочный и подозрительный, но ещё и психованный, неуравновешенный, казак настырный. Своим поведением я просто вытравлял любовь из сердца Любы. А она любила и продолжала любить.
 Как-то в психе я сказал, что «ты меня всё-таки неналюбишь». Что это за слово такое? Выскочило вот такое несуразное. На что моя терпеливая жена ответила: « Мы с тобой просто живём и слава богу воспитали и вырастили вон каких умных и славных детей».

Послесловие

Закончилась вторая книга описаний моей жизни, мой дневник, мои мемуары. Но это ещё не всё.
 Впереди ещё целая жизнь, новые жизненные витки: рождение детей, взлёты и падения.  Не всё перенесли мы с моей Любой, многое ещё предстояло перенести. И мы смогли и ещё сможем. Любовь не знает преград. Хотя путь нашей любви был и тернист и усыпан розами.
Надеюсь, что дети, внуки, правнуки и праправнуки будут читать эти воспоминания и помнить…
Продолжение следует.                16.03 2000 г.
 

Объяснение  некоторых слов, выражений:

1.Напеременки - попеременно
2. Ложила(обл.) – клала.
3. Залющил - ударил
4. Заместо - вместо
5.Чуркин - уличное прозвище Михаила Пономарёва
6. Уливали – заливали
7. Муж тёти Веры, дядя Егор, брат моей мамы, пропал без вести, сгорел в пламени войны. Слышали, что где-то в Средней Азии в госпитале находили такого человека. Его фамилия и инициалы были высечены на могильной плите. Но мы туда не ездили, так ничего и не знаем.
8. Блинцы -  очень тоненькие блины
9. Вскорости – вскоре, скоро
10. Амором – быстро, резво
11. Шелыганет - бродит
12. Купалка – купание в реке
13. Копнитель - Сельскохозяйственная машина для сбора сена или соломы и укладки её в копны.
14.Потайно - тайно
15. Доразу – сразу
16. Жалмерка – женщина, у которой муж в армии
17. Катух – сарай.
18. Дрын – тяжёлая палка, с острым концом
19. Улаживал –  укладывал
20.Осерчал - рассердился
21.Счас, сщас – разг. сейчас
22.Деваха – пренеб. Девушка
23.ДК – Дом культуры, клуб
 24. Арепей – репей
25. Колгота – суета
26. Глупой – глупый
27. Меренья- кони, лошади, мерины