Галерея Русской Культуры Эссе Часть 4 Прекрасные ш

Галерея русской Культуры

Эссе Часть 4

Прекрасные «шестидесятые»

Выражение восторга, уважения и преклонения всегда, сколько я себя помню в 60 и 70 годы,  сопровождало отзывы и воспоминания о том периоде - «Шестидесятники» и «прекрасные свободные шестидесятые». Потом накал преклонения начал спадать, но в последнее время, вместе с ростом тоски по такому же прекрасному «советскому» периоду, этот накал опять стал нарастать.

Вот и статья Александра Тимофеева, заместителя главного редактора «Русской народной линии», посвящена 25 летию со дня смерти яркого представителя тех «шестидесятников» Сергея Довлатова. И мне захотелось проанализировать этот дутый феномен «шестидесятников». Что общего было в той группе творческой интеллигенции, которая выразила себя, как «шестидесятники»? И что двигало этой группой, принадлежность к которой легко определялась? Но и также трудно определить их вклад в Культуру вообще и Русскую Культуру в частности.

Здесь сомнений не вызывает тот факт, что «шестидесятники», дети доклада первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева о культе личности на XX съезде партии. Тема жертв репрессий 37 года, и возможность реванша, за нанесенную их либеральным единомышленникам рану, объединяет эту группу на протяжении всей их творческой деятельности.   

И так статья с моими обычными комментариями:

«Открывая Довлатова»

06.01.2016

В 2015 году отмечалась 25-летняя годовщина со дня смерти русского писателя Сергея Довлатова.
Юбилейный год ознаменовался выходом фильма режиссера Станислава Говорухина «Конец прекрасной эпохи», который является экранизацией произведения Сергея Довлатова «Компромисс».

«У Довлатова есть статья с таким названием, у Бродского есть стихотворение "Конец прекрасной эпохи", и для меня эта эпоха, которую мы сегодня называем оттепелью, тоже прекрасна и я, честно говоря, по ней скучаю. Именно по тем годам, когда вдруг в России случилось это невероятное — я говорю только об искусстве, — невероятный всплеск всех искусств. Потрясающая литература, великолепная плеяда поэтов, новые театры, великое советское кино… Вот это удивительное явление больше не повторится… », — заявил Говорухин, рассказывая о своей работе.
 
Режиссер рассказал, что биография Довлатова, когда он еще не был Довлатовым, и моя биография, когда я еще не был Говорухиным, очень похожи были.
«Картина снята как по мотивам рассказов Довлатова»
Говорухин признался «Довлатов — классик, это факт».

Мой комментарий:

Здесь абсолютно ясно, что Довлатов и Говорухин сами по себе идейные либералы и обращение Говорухина к теме творчества и личности Довлатова совершенно закономерно. Закономерно и то, что Говорухин говоря о том времени: - «…невероятный всплеск всех искусств. Потрясающая литература, великолепная плеяда поэтов, новые театры, великое советское кино…» никак это высказывание не конкретизирует. Здесь конкретная правда, о той эпохе, касается, с натяжкой, только советского кино, но там заслуги «шестидесятников» не просматривается совсем.

 «Шестидесятники», все до единого, относятся к русскоязычным деятелям культуры и вклад их в литературу и поэзию Русской Культуры, совершенно ничтожен. Ведь их кумиры того времени в литературе Ремарк, Хемингуей, Рильке, французская поэзия и модернизм в любых проявлениях (этих кумиров они пытались, как эталон, привить Нам с Вами). А попытки возвести, кого либо из «шестидесятников, на пьедестал русской культуры, не приносят пока и не могут принести успеха.

Далее в статье:

 Фильм Говорухина - вполне адекватная экранизация довлатовского «Компромисса».

Вообще в довлатовских произведениях религия затрагивается мимоходом. В «Зоне» он, обращаясь к своему издателю, прямо пишет: «Вы знаете, я человек не религиозный. Более того, неверующий».

«Ремесло» дает некоторое представление об отношении Довлатова к религии: «Мы были стихийными, физиологическими атеистами. Так уж нас воспитали. Бог становился чем-то вроде положительного литературного героя...»

«Кроме того, советские евреи (Довлатов по отцу был евреем. – А.Т.) не очень религиозны. Большая часть еврейской интеллигенции воспитана на русской литературе» (ну это говорится для «красного» словца, чтобы считали «своим» В.М.).

Правда, в рецензии «Папа и блудные дети» на книгу Раисы Орловой «Хемингуэй в России» он пишет, что в Советском Союзе среди интеллигенции были те, «кто потянулся к более глубоким формам духовности, кто попытался приобщиться к религии или русской философии начала века» (вот, вот правильно к декадентам, либеральным философам и футуристам Серебренного Века, короче к «своим В.М.).

По его словам, «религиозное возрождение затронуло пятьсот интеллигентов Москвы, Ленинграда и Киева».

В произведениях эмигрантского периода о религии говорится чуть больше. В них Довлатовым делаются весьма тонкие замечания: «В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинациях. В России такого быть не может. Это потому, что наша религия всегда была облагорожена литературой. Западный верующий, причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой. Он не читал Достоевского. А если и читал, то не "жил им"» («Соло на IBM») (замечания не тонкие, а совершенно пустые и сказанные для «звона» В.М.).

«Русская православная церковь (господствующая церковь в России), в отличие от западных церквей, католической и протестантской, никогда не пользовалась в народе большим авторитетом. В православной церкви не было той грозной силы, которая заставляла бы се уважать и бояться. В русских народных сказках полно издевок и насмешек над священнослужителями - попами и попадьями, которые изображаются, как правило, алчными, глупыми и хитрыми людьми. В истории русской церкви было немало мучеников и подвижников, но очень мало религиозных деятелей с позитивной программой. Авторитет русской церкви укрепляется именно сейчас, в последние десятилетия, в эпоху диссидентства, когда несколько русских священников выказали огромную силу духа в борьбе с тоталитарными порядками, снискав, таким образом, любовь и уважение народа» («Блеск и нищета русской литературы») (опять пустая либеральная песня, с привычным концом о борьбе с тоталитаризмом; ну ладно так говорил и думал Довлатов, а вот зачем автор, Нам с Вами, приводит эти пустые либеральные высказывания, не иначе из каких то неясных соображений В.М.).

Небезынтересно и то, каких священников он приводит в пример. В «Филиале» есть эпизод, посвященный конференции, проведенной в США, судя по описанию, специально для русских эмигрантов. «В перерыве среди участников начали циркулировать документы. Иудаисты собирали подписи в защиту Анатолия Щаранского, православные добивались освобождения Глеба Якунина. Сыны ислама хлопотали за Мустафу Джемилева. Католики пытались спасти Иозаса Болеслаускаса.
Забавно, что для Довлатова олицетворением Православия был Якунин! (печально, а не забавно В.М.)

В статье «Как издаваться на западе» он пишет, что «русская литература зачастую узурпирует функции Церкви и государства. И рассчитывает на соответствующее отношение». «Я не хочу сказать, что это плохо, - продолжает он. - Это замечательно. Для этого есть исторические причины. Церковь в России была довольно слабой и не пользовалась уважением. Литература же пользовалась огромным, непомерным, может быть - излишним авторитетом» (ну, а это для чего Нам с Вами, это просто глупость В.М.).

Вот собственно все рассуждения Довлатова о религии (атеист Довлатов не мог рассуждать о религии, а просто высказывал обычный либеральный треп и дикие вымыслы В.М.).

Вообще и критики, и экранизаторы проявляют прямо-таки маниакальное стремление политизировать Довлатова, превратить его в политического мыслителя. Эта тенденция прослеживается еще в экранизации «Зоны» от 1992 года - «Комедия строгого режима». А между тем, писатель был в хорошем смысле аполитичен, о чем он заявил в одном из своих интервью.
 
И, уж тем более, он никогда не был антисоветским писателем, наподобие публициста Солженицына. «Сергей Довлатов никогда не декларировал того, что он антисоветский писатель, что он борется с советским режимом. Он пытался вписаться в советскую действительность, работал в советских газетах, журналах, пытался издавать книги. Не его вина в том, что ему не удалось этого сделать. Советская действительность отторгала все, что не вписывается в параметры, которые были определены идеологией и практикой советской системы», - не могу не согласиться с этими словами писателя Николая Коняева (поистине «совковые», топорные, даже не советские, высказывания Коняева, представителя все же культуры, а не дворника  В.М.).

Довлатов был и остался русским советским человеком (только советским, верным заветам «комисаров в пыльных шлемах», вместе с остальными «шестидесятниками» В.М.) .
 
«Мы поняли одну чрезвычайно существенную вещь. Советские лидеры - не инопланетные. Не космические пришельцы. А советская власть - не татаро-монголъское иго. Она живет в каждом  из нас. В наших привычках и склонностях. В наших пристрастиях и антипатиях. В нашем сознании и в нашей душе. Советская власть - это мы» («Ремесло») (вот это в точку В.М.).


Может возникнуть вопрос: если Довлатов так сильно любил Россию и считал себя русским писателем, то зачем же он эмигрировал. Его эмиграция была вынужденной. Об этом он говорил в своих интервью. «Эмиграция из СССР весьма условно делится на четыре потока: политический, экономический (бытовой), художественный и, так сказать, авантюрный. Я, видимо, принадлежу к художественному потоку. Я не был диссидентом, не участвовал в политической борьбе, я всего лишь писал рассказы, которые никто не хотел печатать. Таким образом, мои претензии к советской власти - мрачной, каверзной, бесформенной и обидчивой - следует считать эстетическими. Уехал я для того, чтобы заниматься литературой без опасений за себя и за свою семью» (отговорка для репортеров В.М.)
Иосиф Бродский в статье «Мир уродлив, и люди грустны» обратил внимание на еще одну характерную черту прозы Довлатова: «Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце».

В интервью журналу «Семь дней» (Нью-Йорк, №48 от 5 октября 1984 года) писатель признался, что его волнуют вопросы нормы: «За последние десятилетия система житейских и творческих ценностей, как в России, так и на Западе претерпела существенные изменения и достигла позиции, при которой абсурд и безумие воспринимаются едва ли не как норма, а норма то и дело вызывает ощущение подлинного чуда. Как это ни странно звучит, абсурд стал творческой банальностью, а норма - подозрительной и туманной утопией. Так вот, одной из задач моих писаний является попытка вернуть себе и читателям ощущение нормы как наиболее благоприятного и наименее болезненного условия человеческого существования».

Мое заключение:

Все либеральные русскоязычные писатели и поэты могли звучать только при жизни, опираясь на поддержку либерального ресурса, так как в творческом плане оставались обычными посредственостями или в лучшем случае представителями эпатажного жанра. Это касается не только «шестидесятников», но и их либеральных предшественников, того же Пастернака и Мандельштама. Характерна оценка и высказывание Пастернака поэту и другу Иосифу Мандельштаму, написавшему нехорошее стихотворение о Сталине:, - «Иосиф, ты же еврей, как ты мог (неосторожно В.М.) написать такое». Также характерно то, что написав свой злополучный  роман «Доктор Живаго» (абсолютно посредственый роман, в литературном отношении В.М.) Пастернак правильно боялся показывать его в России издателям и показал (дал для прочтения) тайком нечистоплотному заграничному корреспонденту, который отдал его в Италию, в печать, без согласия автора. Когда роман был напечатан, Пастернак был в отчаянии, а когда ему присудили за него Нобелевскую премию, впал в транс от страха, и отрекся от премии, в абсолютной панике, совершенно без принуждения (здесь я показываю состояние человека, понимавшего свою катастрофу, а не даю оценку личности поэта).

Самый талантливый из «шестидесятников» Василий Аксенов все же обычный рядовой советский (не русский, по принадлежности к Культуре) писатель, а остальные обычная шумная, крикливая, советская творческая интеллигенция. И тут я ни убавить, ни прибавить ничего не могу.   


Рецензии