Волк на холме

Краткое содержание: США, конец XIX века. Сбежавшие из резервации индейцы племени шайеннов убивают мужа беременной Джоанны Форстер. Её ребёнок, едва родившись, умирает. Но она возвращается в свой дом на излучине реки, куда спустя год приходит сперва странный не то пёс, не то волк, а потом — умирающий от ран шайенн...

* * *
Джоанна Форстер второй год жила совершенно одна в доме, построенном её мужем, Фрэнком Форстером, в излучине реки Саут-Платт. Она сама колола дрова, латала прохудившуюся крышу, возделывала кукурузу и рожь, охотилась в предгорьях Роки-Маунтин на диких коз и оленей. Эта тяжкая, совсем не женская и подчас опасная работа помогала ей забыть о том, где сейчас находятся её муж Фрэнк и крохотная дочка, которую преподобный Эндрю успел окрестить Сарой.
На кладбище возле церкви в Форт-Коллинзе, вот где.
Когда сбежавшие из резервации шайенны напали на их дом, сатанински гикая и завывая, Фрэнк силком затолкал сопротивлявшуюся Джоанну в погреб и водрузив на его крышку тяжеленный дубовый сундук.
— Ребёнка береги! — строго приказал он, подхватив Джоанну под мышки и опустив на земляной пол погреба, хотя она отчаянно брыкалась и кричала, что останется с ним. Запрокинув голову, она сквозь хлынувшие слёзы уставилась в его непреклонное  скуластое лицо, обычно такое смешливое, а сейчас суровое, почти незнакомое, с крепко сжатыми губами. Крышка погреба захлопнулась, как крышка гроба, наступила темнота. и в этой кромешной тьме Джоанна обхватила руками свой большой тяжёлый живот и скорчилась на полу, плача навзрыд.
Она знала, точно знала, что сейчас видела своего мужа в последний раз.
Сверху всё ещё доносились завывания проклятых дикарей и грохот выстрелов. Джоанна благословляла эти страшные звуки, ибо они означали, что Фрэнк ещё жив. Она перестала плакать, ибо слёзы закончились, и лишь судорожно всхлипывала, прижимая ладони к животу и умоляя Всевышнего сохранить её Фрэнку жизнь. Пусть бы его только ранило, пусть бы дикари приняли его на мёртвого, ограбили дом и ушли!
Но в глубине души она сознавала, что это невозможно. Шайенны, скорее всего, подожгут дом, а это означало, что даже раненым Фрэнк вряд ли выживет. Уцелеет ли она сама в этой бойне, спрашивала себя Джоанна, отчаянно кусая губы. Собственная судьба её не волновала, но дитя, которое она носила в чреве, должно было спастись! Их нерождённый младенец, ни в чём не повинный!
Ребёнок неистово толкался под её ладонями, словно чувствуя охватившее её смятение и ужас. Джоанна, глубоко вздохнув, снова изо всех сил напрягла слух.
Выстрелы доносились сверху всё реже, а потом совсем стихли, зато приблизился торжествующий вой дикарей. Джоанна, уронила голову и зажмурилась, сцепив на животе пальцы сомкнутых рук. Она хотела отползти в дальний угол погреба, но не могла пошевелиться, и решила положиться на милость Господню. Будь что будет! Если индейцы догадаются отодвинуть сундук, они всё равно найдут её, и тогда и она, и нерождённое дитя умрут вместе с Фрэнком. Видит Бог, она почти хотела этого, но всё равно её пересохшие губы машинально шептали молитву о спасении.
Иисус сладчайший, спаси и сохрани…
Но шайенны не догадались отодвинуть сундук и поискать в погребе других возможных обитателей дома на излучине. Возможно, они просто торопились исчезнуть, боясь, что подоспеют кавалеристы, привлечённые грохотом выстрелов. Они ограбили дом, но не подожгли его, как боялась Джоанна.
Но её Фрэнку, её любимому мужу, это не помогло.
Господь спас Джоанну с ребёнком в чреве, но не защитил Фрэнка. Когда шум наверху окончательно утих, Джоанна, стоя на шатких ступенях деревянной лестницы, кое-как ухитрилась приоткрыть крышку погреба. Медленно раскачивая сундук, она сдвинула его в сторону, орудуя найденным в углу заступом, как рычагом, и выбраться наружу. Она ободрала себе руки в кровь, но едва заметила это.
В доме стояла мёртвая тишина и почти полная темнота, ибо уже наступил вечер. Но глаза Джоанны успели привыкнуть к темноте погреба. Она увидела, что всё вокруг разворочено, вещи выброшены из сундука на пол, а когда она шагнула вперёд и робко, почти шёпотом, позвала Фрэнка, под ногами захрустели осколки битой посуды.
Одинокий тоскливый волчий вой пронзил тишину, и Джоанна задрожала. Трясясь, как в лихорадочном ознобе, она принялась обшаривать каждый угол своего разгромленного дома, неистово надеясь на то, что шайенны просто захватили Фрэнка в плен и утащили с собой. Им ведь нужны бледнолицые заложники, разве нет? Она что-то слышала о таком от ковбоев! Она… она…
Волк снова протяжно завыл, и Джоанна передёрнулась всем телом.
Она наткнулась на тело Фрэнка в самом дальнем от погреба углу комнаты, и даже не сразу поняла, что это Фрэнк. Он, всегда такой сильный и весёлый, лежал, скорчившись и подтянув колени к животу. И был совсем, совсем недвижимым.
— Фрэнк! — прохрипела Джоанна и опустилась на пол рядом с ним, машинально придерживая живот одной рукой. Другой рукой она поспешно провела по плечам и груди Фрэнка, с оборвавшимся сердцем ощущая под пальцами заскорузлую от крови одежду. Боже Всевышний, столько крови не могло вытечь из человека, чтобы он при этом остался в живых!
— Фрэнк! — жалобно позвала она и принялась судорожно гладить его холодный лоб, пытаясь повернуть к себе его непослушную голову.
Но к её дрожащим пальцам снова прилипли сгустки крови. Обмирая от ужаса, она ощутила их под своей ладонью вместо непослушных вихров Фрэнка и перестала дышать, всё сразу поняв.
Дикарям мало было просто застрелить Фрэнка, они ещё и сняли с него скальп!
Когда утром кавалеристы Форт-Коллинза ворвались в дом у излучины, они нашли Джоанну над телом мужа. Крепко обнимая его, она прижимала к груди его изувеченную окровавленную голову и тихонько напевала колыбельную, которую слышала ещё от своей матери.
Вечером того же дня Фрэнка Форстера похоронили на кладбище у церкви Форт-Коллинза. Джоанны на похоронах не было — в это время она рожала Сару, слабенькую недоношенную малышку, которую приняла жена преподобного Эндрю, а сам преподобный успел окрестить. Девочка не прожила и пары часов. Её крохотное тельце упокоилось рядом с телом её отца в той же могиле, которую для этого пришлось сызнова разрыть.
Через неделю Джоанна, едва оправившись от родов, вернулась в дом на излучине. Преподобный отвёз её туда на своей повозке, отчаявшись уговорить остаться в Форт-Коллинзе.
Джоанна не хотела оставаться там, пусть даже рядом с могилой дочери и мужа. Она хотела жить в том месте, где они с Фрэнком были так счастливы — всего лишь два неполных года, там, где они нагишом купались в реке, смеясь и брызгаясь, как малые дети. Там, где они зачали дочь на широкой, сколоченной Фрэнком кровати. Где возделывали кусок собственной земли, мечтая о том, как превратят эту землю, каменистую землю Колорадо, в пристанище для своих будущих детей.
Все эти мечты рухнули в одночасье с появлением проклятых неусмирённых дикарей!
Полковник Робинсон, командовавший гарнизоном форта, навестив Джоанну  в доме пастора, горячо заверял её, что его кавалеристы, мол, непременно разыщут и покарают разбойников. Невинная кровь её мужа будет отомщена. Слушая его, Джоанна молчала. Самая лютая смерть этих дикарей не вернула бы ей Фрэнка. Но она желала им смерти, о да! Она собственноручно вырезала бы сердце каждому из них — с восторгом!
Напрасно преподобный Эндрю молил её остаться в Форт-Коллинзе, а городские кумушки напрасно намекали на то, что она, Джоанна, дескать, ещё так молода, и Всевышний непременно пошлёт ей утешение в её печали. И многозначительно переглядывались, поджимая губы и качая головами.
Старые клуши!
Да, Джоанне совсем недавно исполнилось двадцать лет, и она знала, что недурна собой. Может быть, даже красива: сероглазая, с пшеничными косами до пояса, небольшого роста, но совсем не хрупкая. Фрэнк всегда твердил, как же ему нравится её улыбка и ямочки на щеках, а от её смеха, уверял он, и черти в аду, и ангелы в раю разулыбались бы. Вот болтун! Он всегда нарочно смешил и щекотал её, чтобы услышать её смех.
Но отныне Джоанна не собиралась улыбаться кому бы то ни было. Или отдавать своё тело так, как отдавала его Фрэнку — с радостью и любовью. Она и представить себе не могла, как это чужая рука может коснуться её!
Преподобный Эндрю повторял, как опасно, дескать, молодой женщине жить в одиночестве в уединённом месте, где опять могут появиться беглые индейцы или другие разбойники. Но, слушая его, Джоанна снова упрямо отмалчивалась. Она уже приняла решение, но никак не могла сказать этому добросердечному старику — пусть приходят! Пусть! Она мечтала о том, как будет стрелять в этих проклятых дикарей — до тех пор, пока ствол ружья не раскалится докрасна, пока все они не рухнут наземь, корчась в предсмертных муках! И тогда она провернёт охотничий нож Фрэнка в грязном сердце каждого из них!
О да, мысли и мечты Джоанны Форстер совсем не подобали богобоязненной христианке!
— Не убоюсь я никакого зла, — спокойно произнесла она фразу из Святого Писания, глядя в добрые печальные глаза преподобного Эндрю, прощаясь с ним у порога своего осквернённого дома.
Ей уже нечего и некого было бояться — после того, как она потеряла всё, что так любила. Но благодаря Фрэнку она могла не беспокоиться о куске хлеба, и вовсе не потому, что птицы небесные не сеют и не жнут, а сыты бывают. Видит Бог, работы она тоже не боялась. Но после смерти Фрэнка остались самородки — золото, добытое им в горах Маунтин-Спрингс. Незадолго до нападения шайеннов Фрэнк отвёз самородки в Денвер — жадюгам-банкирам на хранение, как он весело объяснил Джоанне, вернувшись домой. Она знала, что Фрэнк всегда мечтал разводить скот, а ценные бумаги, в которые он превратил добытое золото, стали залогом осуществления этой мечты.
Но сейчас Фрэнку ничего уже не было нужно. Он лежал, недвижимый и холодный, в холодной кладбищенской земле. Джоанне же нужно было только оружие. В свой дом на излучине она привезла целый арсенал — два винчестера, два револьвера и несколько ящиков с патронами. Фрэнк не позволял ей учиться стрелять, считая, что это занятие не для женщин. «Неужто я не сумею защитить тебя, малышка? — беззаботно спрашивал он, подхватывая Джоанну на руки, когда она пыталась обратиться к нему с этой просьбой. — Твои ушки просто оглохнут от грохота пальбы».
Теперь некому было запретить ей это. И Джоанна по нескольку часов в день проводила на заднем дворе своего дома или на берегу Саунд-Платт с револьвером или винтовкой в руках, стреляя по самодельным мишеням. Упиваясь грохотом выстрелов и пороховой вонью. Представляя себе, что кучка камней, метка на сосновом стволе или подброшенная вверх жестянка из-под бобов — это голова индейца. И она почти никогда не промахивалась.
А ещё у неё появился компаньон. Странный, очень странный компаньон.
Волк.
По крайней мере, в этом звере было очень много волчьей крови. Косматая шерсть его была почти бурой, с жёлтыми подпалинами на груди, а острые уши стояли торчком, будто бы он всё время настороженно прислушивался к чему-то. Но хвост — хвост был вполне собачьим, загнутым кверху, и он помахивал им из стороны в сторону, будто приветствуя Джоанну.
Именно так, помахивая пушистым хвостом, он и возник однажды у Джоанны за спиной, когда она полола огородные грядки. Она как раз распрямилась, чтобы передохнуть, повернулась, да так и обмерла. Громадный зверь стоял на расстоянии нескольких шагов от неё, и его оскаленная пасть с острыми клыками была полураскрыта, словно в улыбке.
Вид этой улыбки и дружелюбно помахивающего хвоста обескуражил Джоанну, стремительно выхватившую револьвер, с которым она не расставалась. Волк чуть присел при виде оружия, но с места не сдвинулся, всё так же весело скалясь.
— Ты зачем заявился? — вздрагивающим голосом осведомилась Джоанна, строго сдвинув брови. — Уходи, пока цел.
Впрочем, уже произнеся это, она поняла: ей не хочется, чтобы странный зверь уходил. Будь он волком или одичавшим псом, он был живым существом, с которым она, по крайней мере, могла разговаривать. Она уже так устала беседовать с бестолковыми курами или сама с собою!
Или с Фрэнком, который — лежал ли он в каменистой земле на задворках церкви или пребывал в райских кущах Господних — всё равно не отвечал ей.
Волк, конечно, тоже не отвечал, но он смотрел на неё — лукавыми раскосыми глазами, в которых, как ей показалась, даже светился разум!
Джоанна перевела дыхание и опустила револьвер.
— Что ж, проходи, если хочешь, — вымолвила она, указывая на крыльцо дома. — Я буду звать тебя Лобо. Но не смей даже пальцем трогать моих кур и цыплят, иначе сильно пожалеешь, клянусь Богом!
Она невольно рассмеялась, сообразив, какую глупость сказала. И тут же поняла, что смеётся впервые со дня гибели Фрэнка. Собственный смех показался ей незнакомым.
Волк — Лобо — улыбнулся ещё шире, облизнулся и послушно потрусил к крыльцу. Могло ли быть, что он всё понял? И даже понял, над чем она смеётся? Может, это именно он выл в горах в ночь нападения шайеннов? Может, это Фрэнк прислал к ней Лобо, чтобы защитить её от злых людей и от гнетущего тоскливого одиночества?
Господь посылал волков святому Антонию, чтобы тот приручил их.
Джоанна посмотрела на волка, развалившегося на оструганных досках крыльца. Тот сосредоточенно лязгал зубами, вылавливая блох в своей густой тёмной шерсти, и вовсе не выглядел посланцем небес.
Джоанна ещё раз вздохнула, сунула револьвер в кобуру, огляделась и принялась сноровисто рвать полынь у крыльца. Мириться с блохами в своём доме она не собиралась!
С появлением Лобо её унылая жизнь и вправду окрасилась иными красками, кроме чёрной. Волк смешил её разными штуками, которые любил откалывать — например, валился набок как раз во время её очередной суровой отповеди по поводу стащенных из курятника яиц. «О яйцах речь не шла!» — словно бы говорил он, умильно разметая пыль своим лохматым хвостом и хитро щурясь.
Глядя на него, Джоанна с глубокой грустью представляла себе, как Сара, едва научившаяся ходить, держит его за густую шерсть и хохочет-заливается. Как она топает рядом с ним, неуверенно переставляя крепкие ножонки, а он медленно шествует вперёд, терпеливо позволяя малышке трепать себя за загривок.
У Джоанны в горле ставал комок, когда она думала об этом. И Лобо, немедля бросив откалывать свои шуточки, подходил к ней и утыкался мокрым носом в её безвольно опущенную ладонь. Стоял так и тихонько сопел — до тех пор, пока Джоанна легонько не отпихивала его.
Теперь Лобо всегда сопровождал её во время охотничьих вылазок в горы и помогал её загонять коз и кроликов. Кроме того, имея в доме такого сторожа, она могла теперь спокойно и беспробудно спать ночами, зная, что Лобо почует приближение любого незваного гостя или врага.
Но Ни-хио-ивутис, воин племени шайеннов, проник в её дом неслышимым и незамеченным, словно ночной ветер. Волк даже не почуял его. Или не захотел почуять.

* * *

В тот день с утра зарядил дождь, и, как это часто бывало в предгорьях с наступлением ненастья, жаркий август вмиг превратился в промозглый октябрь. Джоанна даже решила растопить печь, пообещав себе в ближайшее время заготовить и сложит в сарае побольше дров. Следовало уже подумать о зиме, которая в этих местах вовсе не была мягкой.
В скрипнувшую дверь просунулась морда Лобо, который хозяйской поступью вошёл и, не торопясь, отряхнулся, щедро окатив брызгами всё вокруг. Джоанна едва успела отскочить и полушутливо-полусердито замахнулась на наглеца кухонным полотенцем. А тот всё так же неспешно поймал угол полотенца своими зубищами, да ещё и подёргал за него.
— Да ты совсем распоясался, приятель! — с деланным возмущением воскликнула Джоанна, отбирая у него полотенце. — Изволь вытереть лужу, которую ты тут устроил — хоть собственными боками!
— Гр-р-х, — отозвался Лобо, прищурившись. Смысл ответа был ясен: «Сама вытирай, женщина!».
— Ах, так… — зловеще протянула Джоанна и ухватила Лобо за влажную шерсть, пытаясь повалить его на пол. Тот отпрянул и тут же упал сам, закатив озорные глаза и высунув язык. Да ещё и поёрзал в луже вдобавок.
Нет, этого шута ей точно послал Фрэнк, подумала Джоанна, как обычно, не сумев удержаться от смеха.
И вдруг прямо посреди такой вот глупой возни она явственно ощутила на себе чей-то внимательный взгляд.
Сердце у неё враз остановилось, и, кажется, вся кровь ударила в голову и барабанами застучала в висках. Но мысли её оставались холодными и острыми, как отточенное лезвие ножа.
Продолжая цепляться одной рукой за шею Лобо, она очень медленно, отсчитывая про себя мгновения, запустила руку в карман домотканой юбки, и кольт словно сам прыгнул ей в ладонь. Щёлкнув предохранителем, Джоанна стремительно развернулась, как разворачивается для броска гремучая змея — к тому месту, откуда на неё был устремлён чужой взгляд.
Отчаянно надеясь, что этот взгляд ей почудился.
Но нет! В углу за лестницей, ведущей на чердак, кто-то притаился — тенью, почти неразличимым в полумраке призраком. Очевидно, чужак  пробрался в дом, когда она бегала за дровами в сарай. Но как же Лобо не учуял его?!
Волк и сейчас даже не зарычал. Он стоял, широко расставив лапы и опустив большую голову, стоял и пристально смотрел в тот же угол.
Джоанна попятилась и толкнула ногой заскрипевшую дверь, чтобы впустить в дом побольше света. А потом, держа револьвер двумя руками, приблизилась к лестнице, под которой маячила чья-то тень. Кровь по-прежнему неистово стучала у неё в висках, на лбу выступила лихорадочная испарина, а голос  почти не повиновался ей, когда она хрипло скомандовала:
— Выходи!
Она прикусила губу, всматриваясь в угол до рези в глазах.
Индеец! О Всевышний Боже, там был индеец!
Так же медленно, как и она, он выступил вперёд, сделав несколько неуверенных, заплетающихся шагов, и встал прямо под дуло её револьвера.
Очень худой. Очень высокий. Одетый в какое-то немыслимое рубище — скорее даже раздетый, чем одетый. Чёрные всклокоченные волосы спадали на его голые плечи слипшимися от крови и грязи прядями. Глаза были похожи на тёмные провалы, а твёрдый рот был крепко сжат. И невозможно было понять, молод он или стар.
Подняв правую руку на уровень груди, он раскрыл пустую ладонь, очевидно, показывая, что безоружен. Левая его рука его безжизненно висела плетью.

Но для Джоанны всё это не имело никакого значения. Стоявший перед нею, едва державшийся на ногах человек вовсе не был человеком. Он был индейцем! Шайенном! Убийцей её мужа!
Джоанна решительно взвела курок, целясь ему прямо в лицо, на котором не дрогнул ни один мускул. Индеец не отвёл взгляда. Не разжал сухих губ — даже для мольбы о пощаде.
У её ног тихо заскулил Лобо, и Джоанна непроизвольно на него посмотрела. Чёртов волк! Он не заметил появления в доме чужака, дикаря, а теперь стоит, прижимаясь к её коленям и скулит, скулит жалобно, как брошенный щенок, сам умоляя о пощаде для этого индейца! Для этого выродка!
Дуло револьвера Джоанны почти уткнулось в лоб индейца. Палец правой руки застыл на спусковом крючке.
— Ты шайенн? — резко спросила она.
Помедлив, тот утвердительно кивнул — всё так же молча. Лицо его казалось неподвижной каменной маской, из прорезей которой сверкали тёмные глубокие глаза.
Руки Джоанны, до онемения сжимавшие револьвер, задрожали. Боже правый, почему она медлила?! Она должна была уничтожить этого негодяя, посмевшего забраться к ней в дом, выстрелить в его застывшее смуглое лицо — так, чтобы кровь брызнула на стену! Она хотела видеть эту кровь! Кто знает, может, этот дикарь был среди тех, кто убил её мужа?!
Палец её судорожно дёрнулся на тугом спусковом крючке. Слишком тугом!
— Зачем ты пришёл сюда?! — крикнула Джоанна, задыхаясь и хватая ртом воздух. — Вы убили моего мужа, вы, дикари, звери! Ты был среди тех, кто убивал его? Был здесь раньше?! Отвечай!
Сухие, покрытые кровавой коркой, губы индейца вдруг разжались.
— Я… умирать тоже, — пробормотал он хриплым полушёпотом. Его колени подогнулись, и он рухнул на пол прямо к ногам ошеломлённой почти до беспамятства Джоанны.
Машинально сунув револьвер обратно в карман, она присела на корточки и ощупью коснулась лица шайенна. Его кожа была холодной, будто у мертвеца, и она с содроганием припомнила, как чуть больше года назад сидела вот так же над безжизненным телом Фрэнка.
Но, когда она неуверенно коснулась пальцами шеи раненого, то ощутила под ними слабое биение пульса. Шайенн был ещё жив, хотя, возможно, и в самом деле умирал.
Ей следовало если не пристрелить его немедленно, то хотя бы выволочь вон из своего дома, за порог, под дождь, чтобы ветер и холод прикончили этого мерзавца!
Джоанна сделала движение, чтобы подняться, и вновь услышала рядом с собой слабое поскуливание. Она гневно повернулась. Лобо, проклятый предатель, лежал, распластавшись на полу. Он умоляюще взирал на неё снизу вверх, положив голову на передние лапы и подёргивая своими жёлтыми бровями.
— Чтоб вам провалиться… тебе и ему! — яростно прошипела Джоанна, вскакивая и рывком хватая раненого под мышки. Его большое тело было худым и измождённым, но очень тяжёлым и Джоанна совершенно запыхалась, пока протащила его до спальни.
Боже, но почему не во двор?! Почему она, словно околдованная, волочит этого негодяя и убийцу в собственную постель?!
Лобо следовал за нею, озабоченно сопя и тихонечко взрыкивая — видимо, опасался, не передумает ли Джоанна, не отправится ли она во двор, чтобы бросить раненого там, под дождём, как намеревалась.
Намеревалась… но не могла так поступить! Дикарь был абсолютно беспомощен, беззащитен и находился в полной её власти. Это было всё равно что… всё равно что убить ребёнка.
Боже, но они ведь убили её мужа и её ребёнка!
Джоанна заскрипела зубами, вспоминая самые забористые непристойности, какие когда-либо слышала, пребывая в обществе ковбоев… но произнести их вслух тоже не смогла.
— Иди к чёрту! — бешено крикнула она, изо всех сил толкнув назойливого волка ногой. — Всё из-за тебя! Ненавижу тебя! Ненавижу вас обоих! Чтоб вы сдохли!
Сама того не замечая, она начала всхлипывать, а потом слёзы хлынули ручьём. Она не плакала очень давно — что толку было плакать, и ей казалось, что все слёзы уже выплаканы или высохли, коркой запеклись на дне её души. Ан нет! Она плакала всё время, пока укладывала индейца на тряпочный коврик возле кровати, а потом, осторожно, орудуя ножом, снимала с него окровавленные, заскорузлые тряпки и обследовала его раны. Слёзы капали прямо на него, а Джоанна не могла ни утереть их, ни высморкаться толком, потому что вымыла руки и протёрла их ромом из бутылки, что хранилась у них с Фрэнком в кухонном шкафчике специально для дезинфекции случавшихся ранений и порезов.
Отец Джоанны был доктором, и она точно знала, что ей сейчас надо делать с раненым. Когда-то ей не раз приходила в голову мысль о том, что она могла бы стать сестрой милосердия, если бы не вышла замуж за Фрэнка и не уехала с ним в Колорадо.
Две пули попали индейцу в правое плечо и, к счастью, прошли навылет. Одна из них перебила ключицу. Ему повезло, что пули не затронули жизненно важных органов, но он потерял много крови, раны воспалились, и его сильно лихорадило. Он мог выжить, но мог и умереть —  не от самих ранений, но от их последствий.
Промыв его раны, Джоанна тщательно их перебинтовала, ещё раз вымыла руки и наконец утёрла платком собственное лицо, мокрое от пота и слёз.
Она оглядела распростёртое на половике тело шайенна и с мрачной усмешкой подумала, что это второй мужчина в её жизни, которого она видит нагишом. Более того, ей ничего не оставалось, как уложить его в собственную постель, ибо не могла же она позволить тяжелораненому спать на лавке или на полу!
— Господь наш Иисус и пресветлая Мария… — пробормотала она с тяжким вздохом. О да, Спаситель завещал прощать и любить своих врагов, но не краснокожих же язычников Он имел в виду!
Лобо продолжал глядеть на неё, щуря свои золотистые глаза, и Джоанна могла бы поклясться, что в этих глазах светится одобрение.
— Вон! — сорванным голосом прокричала она, топнула ногой и отправилась к кухонному очагу за новой лоханкой горячей воды. Если ей предстояло уложить дикаря, грязного, как прах, в свою чистую постель, она, по крайней мере, собиралась как следует его вымыть, понравится это ему или нет!
Но раненый по-прежнему пребывал без сознания и едва дышал, обмякнув в её руках.
Когда вся эта проклятая возня наконец закончилась, а дикарь занял положенное место — о Боже! — в её кровати, платье Джоанны было таким мокрым, что хоть выжимай. А ещё — окровавленным и грязным.
Вздохнув в очередной раз, она откинула крышку стоявшего в углу сундука, забрала оттуда свои нехитрые пожитки и отправилась в большую комнату, решив, что отныне будет спать там, составив вместе две лавки, как делали обычно ковбои, которым случалось переночевать у них с Фрэнком. Она совершенно не представляла, что ей делать с индейцем, если тот очнётся и, помилуй Бог, даже выздоровеет. Но она запретила себе пока что думать о таком. В конце концов, язычник ведь мог и умереть, избавив её от забот! Сердце у неё почему-то сжалось при этой мысли.
Ночью индеец так-таки очнулся и даже упал с кровати. Джоанна подскочила от грохота и мгновенно очутилась в спальне. Ночевала она, разумеется, полностью одетой и почти не спала — иногда задрёмывала, а большую часть ночи просто лежала без сна, слушая, как барабанит по ставням дождь.
Вбежав в спальню с зажжённой свечой в руке, она с испугом и досадой увидела, что раненый сидит на полу, привалившись спиной к кровати и завернувшись в одеялою Он, в свою очередь, ошеломлённо уставился на Джоанну. Теперь, когда с его лица исчезла тщательно смытая ею кровь и грязь, стало ясно, что он довольно молод, ненамного старше её самой.
С трудом шевеля непослушным языком, индеец кое-как вымолвил, не спуская с неё испытующего взора:
— Ты… не убивать меня… почему?
Этот вопрос не переставал мучить саму Джоанну, но, мотнув головой, она сердито выпалила вместо ответа:
— Сейчас же вернись в постель! Я уступила тебе её не для того, чтоб ты сидел на полу! Мне нет дела до того, что ты привык спать на земле в своих языческих становищах, сейчас ты находишься в добропорядочном христианском доме! Так что изволь меня слушаться!
Произнося эту гневную отповедь, Джоанна вдруг с огромным удивлением поняла, что совсем не боится шайенна.
Это открытие ошеломило её, как удар обухом по голове.
О Всевышний, она ведь была гораздо слабее него, а он был воином, пусть раненым и измождённым! Но нет, она его не боялась, как не боялась Лобо, точно так же пришедшего к её одинокому дому.
Иисус сладчайший, она, должно быть, полностью помешалась! Она приютила у себя не только дикого волка, но и разбойника-шайенна!
Джоанна не думала, что индеец поймёт то, что она сказала, но он понял. Сперва озадаченно моргнул несколько раз, а потом, приподнявшись, снова неловко умостился на кровати, не переставая старательно кутаться в одеяло, которое было для него слишком куцым и коротким. Джоанна вдруг подумала, что он, должно быть, смущён своей наготой и беспомощностью не меньше неё самой.
А он вдруг взял и виновато улыбнулся. Его смуглое лицо, осунувшееся и горбоносое, просветлело от этой улыбки и совершенно преобразилось, став на мгновение даже красивым.
Господи помилуй, о чём она только думает! Джоанна густо покраснела и резко повернулась, бросив через плечо:
— Я принесу тебе воды. Если ты хочешь есть, то подождёшь до утра, сейчас ночь.
Конечно, он хотел есть, устало решила она, нацедив в кружку целебного отвара с брусничным листом, который сварила перед тем, как улечься спать. Он ведь такой тощий, хуже бродячей собаки!
Вздохнув, Джоанна налила в миску остывшей просяной похлёбки, прихватила ячменную лепёшку и заспешила обратно в спальню, стараясь не споткнуться об волка, который, конечно же, почуял вкусные запахи и радостно полез к ней под ноги. Она прицыкнула на него, поставила миску и кружку на табурет у изголовья постели и, ухватив индейца за здоровое плечо, помогла ему приподняться. Плечо его было костлявым и горячим. Конечно же, раненого сжигала лихорадка, но Джоанна надеялась, что он всё-таки молод, крепок и справится с болезнью быстро. Она терпеливо держала перед ним миску с варевом, пока он поспешно ел, зачёрпывая похлёбку деревянной ложкой и глотая её, как воду.
Видно было, что он изголодался вконец. Сколько же дней он провёл в горах один, раненый, без пищи?
Наевшись, индеец снова откинулся на постель. Глаза его сами собой закрывались, но взгляд этих глаз, мерцающих из-под полусомкнутых век, был благодарным и признательным.
И… печальным?
— Ты… — медленно проговорил он, подняв здоровую руку и указывая ею на Джоанну. — Кто… ты?
— Я? — растерялась она, даже бросив собирать грязную посуду, но потом сообразила, о чём он спрашивает. Он хотел знать, как её зовут!
О… пожалуй… да, пожалуй, она тоже хотела бы узнать его имя. Имя человека, которого намеревалась убить, но потом принялась спасать от смерти…
— Джоанна. Я Джоанна, — раздельно проговорила она, положив ладонь себе на грудь.
— Джо-анна, — эхом повторил раненый, и уголки его спёкшихся губ дрогнули в едва заметной улыбке. — Я — Ни-хио-ивутис.
— Что-о? — протянула окончательно сбитая с толку Джоанна. Боже правый, этот набор гортанных слогов был совершенно непроизносимым!
Индеец вдруг коротко рассмеялся, блеснув белыми зубами, и ткнул пальцем в сторону неотступно наблюдавшего за ними Лобо, который мёл по полу своим косматым хвостом:
— Ни-хио-ивутис. Волк на холме.

* * *

Тот, кого Джоанна называла Лобо, тот, кто сам себя называл именем, составлявшим первую половину имени шайенна — Ни-хио, Волк, внимательно смотрел то на белую женщину, к чьему порогу он забрёл, то на смуглокожего мужчину, точно так же пришедшего под крышу этого дома.
Ни-хио бродил по этой земле много долгих веков. Он видел, как здесь встали палатки краснокожих людей, как пришли сюда первые бледнолицые люди. Он видел, как лилась кровь, одинаково красная у тех и у других. И он равно оплакивал всех их, как собственных детей.
Его дети тоже бегали под холодной жёлтой луной этой земли после того, как Ни-хио приходил спариваться с ищущими волка волчицами. Ведь ни одно живое существо не должно оставаться в одиночестве.
Ни-хио ещё раз поглядел на мужчину и женщину, глядевших не на него, а друг на друга.
И неслышно попятился к дверям.

* * *
Ни-хио, Волк, бродил по земле прерий, земле северного ветра, много долгих веков. Он видел, как встали здесь палатки краснокожих и как пришли сюда первые белолицые в своих грохочущих повозках. Он видел, как лилась кровь, одинаково красная у тех и у других. И он равно оплакивал их всех, как собственных детей.

Его дети тоже бегали под холодной жёлтой луной этой земли после того, как Ни-хио приходил спариваться с ищущими самца волчицами. Ведь ни одно живое существо не должно оставаться в одиночестве, Ни-хио знал это точно.

И потому он привёл краснокожего мужчину к белолицей женщине, жившей в бревенчатом маленьком доме у излучины реки, которую соплеменники этой женщины называли Саут-Платт.


* * *

Ни-хио-ивутис, Волк на холме, воин племени шайеннов, видел двадцать шесть зим, и каждая из них могла стать последней в его жизни. Земля прерий, земля северного ветра, родная земля шайеннов, по которой они кочевали испокон веков, была сурова к своим детям. Стужа, голод, стрелы врагов уносили немало жизней, отправляя шайеннов в Страну вечной охоты, к Негасимому огню. Но смерть, Двуликая старуха, вплотную подошла к палаткам шайеннов вместе с белолицыми людьми, явившимися с той стороны, откуда восходит солнце.

У белолицых было много солдат, ружей и пушек. Больше, чем листьев на деревьях летом, больше, чем песчинок в ручье. Они убивали шайеннов, как бизонов, — без пощады и милосердия, протыкая штыками даже грудных младенцев и женщин на сносях. Ручьи земли шайеннов окрасились кровью, бесконечная прерия наполнилась дымом пожарищ и вонью разлагающихся бизоньих туш, валявшихся вдоль блестящих дорог, по которым ехали грохочущие железные повозки белолицых.

Вожди белолицых сказали, что остатки племени шайеннов должны жить там, где им укажут, — за колючей проволокой сухих пустынных земель, которые они назвали резервациями. Там не было зверей, на которых можно было бы охотиться, и рыбы, которую можно было бы ловить. Белолицые привозили шайеннам прогорклую муку, рис и солонину, в которой кишели черви. В сотню раз лучше было умереть от пули, чем от голода или лихорадки за колючей проволокой. И шайенны бежали оттуда прочь, пробираясь тайными тропами через горы на север, — туда, где лежала земля, которую белолицые называли Канадой, а солдаты в синих мундирах охотились на них, как на зверей.


Ни-хио-ивутис. Волк на холме, получил своё имя и стал воином двенадцати зим от роду, постясь и моля о видении духа-покровителя в отрогах родных гор. Ему явился Ни-хио, огромный волк, который стоял на вершине холма, освещённый заходящим солнцем, стоял, наклонив лобастую голову и расставив тяжёлые мощные лапы. Шаман племени, старый Анагуака, нарёк Ни-хио-ивутиса этим именем, отняв прежнее, детское, которое дала ему мать.

Его мать умерла от чёрной лихорадки, притаившейся в одеялах, привезённых шайеннам сладкоречивыми белолицыми торговцами. А старик Анагуака был застрелен солдатами в синих мундирах, как десятки и сотни других шайеннов, скошенных пулями, подобно бизонам.

Но шайенны были не из тех, кто умирает безропотно, как животные. Ни-хио-ивутис убивал белолицых, не щадя, но только воинов. Тех, у кого было в руках оружие.

Он не обзавёлся семьёй. В его племени были девушки, ласково на него смотревшие, но их давно скосила смерть. Были и вдовы, которых он утешал по ночам в их палатках, и охотился, добывая еду для их детей, но его собственное семя не дало жизни ни одному ребёнку. Он был этому даже рад. Его уделом стала смерть, но не жизнь.

И белолицые солдаты убили Ни-хио-ивутиса, когда он вёл к Скалистым горам два десятка своих сородичей, вырвавшихся из мёртвой земли резерваций. Две пули из винчестера синемундирного кавалериста попали ему в левое плечо, перебив ключицу, и он рухнул с коня, заливая кровью землю, десятилетиями впитывавшую кровь шайеннов. Негасимый огонь, вокруг которого сидели мёртвые соплеменники, его мать и Анагуака, ждал его.

Но Ни-хио-ивутис очнулся вовсе не в Стране вечной охоты, Негасимый огонь не согрел его. Когда он открыл глаза, вокруг были всё те же скалы и утёсы предгорий, сквозь которые прорвался его отряд. Он понял, что солдаты бросили его тут, сочтя мёртвым, и ринулись в погоню за остальными шайеннами. Луна освещала каждый камушек и расщелину, каждый корявый куст. Ни-хио-ивутис шевельнулся, и чудовищная боль пронизала всё тело от раздробленного плеча до пяток. Нет, он не мог встать. О Вакан, Великий и Таинственный, он ведь потерял столько крови, был почти беспомощен, зачем он остался в живых! Ему стоило лежать и терпеливо ожидать, когда же Старуха-смерть придёт за ним.

Но тут завыл волк.

Ни-хио-ивутис поднял голову и ясно его увидел — ясно, словно в солнечный полдень. Волк стоял на вершине утёса прямо над ним, широко расставив лапы и задрав к луне острую морду. Он спел луне свою хриплую песню, а потом опустил голову и укоризненно посмотрел на Ни-хио-ивутиса раскосыми пронзительными глазами. И тот понял, что нужно встать и идти.

Он кое-как поднялся на колени, а потом во весь рост. И побрёл среди безжизненных камней, пошатываясь и время от времени опускаясь на землю. Слабость от потери крови и боль мутили его сознание. Но всякий раз, очнувшись, он упрямо подымался с земли и, спотыкаясь, шёл вперёд, сам не зная куда — вслед за волчьим воем.

Пока не наткнулся на этот дом.


* * *

В доме у излучины реки жила белолицая женщина. Совсем одна, и это было очень странно, потому что Ни-хио-ивутис знал — белолицые никогда не селились поодиночке на бывших землях шайеннов, боясь их мести. А тут — слабая женщина и совсем одна!

Но, подковыляв к этому дому, он ещё не знал, кто там живёт. Он вообще едва осознавал, где находится. Начался дождь, который смыл кровь с его ран, кое-как перемотанных тряпьём, но от холода усилилась лихорадка. Ни-хио-ивутиса сотрясала крупная дрожь, от которой цокали зубы. Он собирался забиться под крышу дома, как зверь забивается в чужую нору, — он сразу заметил, что дом пуст. Пуст, но не заброшен, в нём явно кто-то жил: тянулся дымок от очага, у крыльца стол чурбак для колки дров, на котором лежал топор, а под жестяным навесом деловито возились пёстрые куры.

Ни-хио-ивутис прокрался ко входу. Его по-прежнему шатало от слабости, то и дело опрокидывавшей его наземь. Но на поясе у него висел нож, а в доме можно было найти что-то съестное. Найти ружьё или револьвер. И он бесшумно проскользнул внутрь — не скрипнули ни ступеньки низенького крыльца, ни дверь.

Внутри и в самом деле никого не оказалось. В пасмурном свете, падавшем из окон, Ни-хио-ивутис различал обычную для жилищ белолицых обстановку: стол, стулья, печурку у окна и сундук у стены. В углу была лестница, которая, очевидно, вела на чердак. Рядом с лестницей виднелся вход в другую комнату, где тоже никого не было, но стояла лежанка, покрытая цветастым одеялом.

Не успел Ни-хио-ивутис как следует осмотреться, как снаружи донёсся голос. Женский голос. Женщина сердито выговаривала что-то кому-то, но этот «кто-то» не отвечал. Лихорадочно оглядевшись, Ни-хио-ивутис доковылял до лестницы, что вела на чердак, но понял, что не успеет по ней взобраться. Обморочная дурнота подступала к горлу, и он просто забился под эту лестницу, в темноту, тяжело осев на пол.

Белолицая женщина тем временем вошла в дом, на ходу сбрасывая платок, окутывавший её плечи и голову, и Ни-хио-ивутис, сморгнув, пристально в неё всмотрелся.

Она была красива. Светлые длинные косы падали на её высокую грудь, обтянутую простым тёмным платьем, а глаза, серые, как дождевые тучи, сурово смотрели из-под нахмуренных бровей. Из-за этого сурового, как у воина, взгляда она казалась старше, чем была, но, судя по ещё не утратившему детской округлости лицу, ей едва ли сравнялось двадцать зим.

Она, оказывается, строго выговаривала не кому-нибудь, а псу, вошедшему в дом следом за нею.

Нет, не псу. Волку! Ни-хио-ивутис так и замер, завидев его. Потому что это был волк из его видения! Тот волк, которого он видел почти тринадцать зим тому назад на холме!

Тот, который привёл его сюда — в этом Ни-хио-ивутис мог бы поклясться перед Негасимым огнём!

Огромный, чуть ли не по пояс женщине, лобастый, с густой длинной шерстью и клыкастой мордой, его дух-покровитель сейчас вёл себя перед ней, словно расшалившийся щенок. Она ворчала на него, видимо, за то, что тот стряхивал дождевую воду на чистые половицы. Она называла его Лобо, а волк только скалил острые зубы, словно в беспечной ухмылке, а потом брякнулся на пол и даже поелозил по нему спиной, окончательно извозив… и заодно затерев мокрые следы, оставленные Ни-хио-ивутисом.

Женщина ахнула от возмущения и тут же прыснула со смеху. Её смех был совсем девчоночьим, звонким и чистым, как птичья трель. Ни-хио-ивутис сам невольно улыбнулся, завороженно и растерянно глядя на них. Эта женщина, чужая белолицая женщина, повелевала его духом-покровителем! Тот был её другом! Да возможно ли такое?

Но внезапно её задорный смех оборвался. Она перестала тормошить волка за шею, а её правая рука нырнула в карман тёмной холщовой юбки.

С болезненно сжавшимся сердцем Ни-хио-ивутис понял, что она почувствовала его присутствие. Так настороженно идущая к ручью рысь чует запах залёгшего в кустах койота. Ему оставалось только затаить дыхание и ждать.

Женщина напряглась, выпрямившись, как речная тростинка. Брови её снова сошлись у переносицы, а пухлые губы сжались. Взгляд серых глаз, который только что был таким тёплым и смеющимся, стал твёрдым, как дуло револьвера, который она стиснула обеими руками. Кольт казался огромным в её тонких пальцах, но она держала его уверенно, направив прямо в лицо Ни-хио-ивутису.

— Выходи! — резко приказала она.

Ни-хио-ивутис помедлил несколько мгновений и шагнул вперёд. Почему-то ему было не зазорно принять смерть от руки этой женщины, хотя среди воинов такая смерть считалась унизительной. Но белолицая была так красива, когда стояла, обжигая его ненавидящим взором своих серых глаз, потемневших, как грозовая туча.

— Ты шайенн? — отрывисто спросила женщина.

Ни-хио-ивутис хорошо понимал английскую речь, но говорил на чужом языке плохо и только кивнул. Раненое плечо горело, голова кружилась. Мог ли он сбить женщину с ног, вырвать у неё револьвер и полоснуть ножом по нежному горлу? Может быть, и мог, но не хотел убивать её — в её собственном доме, под умоляющим взглядом волка, тыкавшегося носом в её башмаки.

Он так страшно устал. Устал убивать. Устал умирать.

Он даже уловил движение её пальца на спусковой скобе кольта. Но она не выстрелила. Срывающимся голосом она крикнула:

— Вы убили моего мужа, вы, дикари, звери! Ты был среди тех, кто убивал его? Был здесь раньше?! Отвечай!

Вот оно что. Она тоже познала боль и свирепую радость мщения. И у белолицых воинов, сражённых пулями и томагавками шайеннов, оставались вдовы и сироты, как и в шайеннских селениях.

Нет, Ни-хио-ивутис никогда не был здесь раньше, но сказал не это.

— Я… тоже… умирать… — еле выговорил он слова белолицых.

Её глаза, тёмные и глубокие, как два омута, словно втягивали его в себя. Мир вокруг него завертелся, будто воронка пыльной бури. Ветер оглушительно заревел у него в ушах, а потом этот гул превратился в тонкий свист, лицо женщины стремительно отдалилось и исчезло.

…Ни-хио-ивутис медленно шёл к Негасимому огню, прихрамывая и оглядываясь по сторонам. Небесный пёс, проводник краснокожих людей в Стране мёртвых, не бежал впереди него, и Ни-хио-ивутис смутно этому удивлялся. Он шёл в одиночестве, но уже различал тени воинов, сидевших вокруг огня, который никогда не угасал. Сейчас и он наконец сядет рядом с ними.

Вдруг резкая боль пронзила его бедро, и он вздрогнул. Огромный волк взирал на него требовательно и даже грозно, раскосые глаза его сверкали.

— Чего ты хочешь, Ни-хио? — дрогнувшим шёпотом спросил Ни-хио-ивутис, замерев на месте.

Теперь волк схватил его зубами за руку. Уже не больно, но крепко. И потянул за собою — прочь от Негасимого огня и сидевших вокруг него людей. Прочь из Страны мёртвых.


* * *

Очнувшись, Ни-хио-ивутис сперва даже не понял, где находится. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел, что над ним нет ни звёздного неба, ни верхушек деревьев, колышущихся под ветром. Над ним и сбоку от него светлели ровно оструганные доски, а сам он лежал не на земле или траве, а на лежанке, под которой — он проверил это, опустив вниз руку, — тоже были доски.

Впервые в жизни он ночевал в доме белолицых.

В доме той женщины с косами цвета пшеничных колосьев и глазами, серыми, как свинцовое предгрозовое небо. В доме женщины, которая направила ему в лицо дуло револьвера. Значит, она не выстрелила, не убила его. Волк увёл его прочь от Негасимого огня, когда Ни-хио-ивутис уже начал различать тени погибших сородичей, сидящих вокруг него.

Он осторожно дотронулся до своего раненого плеча, которое тупо ныло под тугой повязкой, а не отзывалось острой болью. Лихорадка, сжигавшая его все эти несколько дней, пока он брёл по предгорьям, превратилась в испарину на его обнажённом теле.

Значит, эта женщина вылечила его? Она была шаманкой, умеющей разговаривать с духами? С его духом-покровителем?

Ни-хио-ивутис приподнялся, кутаясь в одеяло, и прикусил губы от боли. Перед его глазами заплясали десятки крохотных светлячков, и он, не удержав равновесия, грохнулся вниз со своей лежанки.

Раздались лёгкие шаги, и перед ним возникла белолицая женщина. В руке у неё была свечка, и отблески огня падали на её красивое лицо, на растрёпанные косы и прикрытые платком плечи. Она досадливо сдвинула брови, увидев, что Ни-хио-ивутис сидит на полу, и заговорила сердито и быстро. Он тоже сосредоточенно нахмурился, пытаясь разобрать её слова, но потом просто перебил её:

— Ты… не убивать меня… почему?

Он требовательно уставился в её глаза, ставшие вдруг растерянными, и внезапно понял — она тоже не знала ответа на этот вопрос. Щёки её залились румянцем, и она с досадой выпалила:

— Если ты хочешь пить, я принесу тебе воды, шайенн. А с едой подождёшь до утра. Я не буду топить ради тебя печку.

Ни-хио-ивутис виновато кивнул и улыбнулся, не сдержавшись. Воистину белолицые и краснокожие женщины были совершенно одинаковы — они хлопотали и ворчали, хлопоча. Он очень хотел есть и пить, но привык терпеливо переносить голод и жажду. Он подождёт.

Продолжая улыбаться, он поднял глаза, и увидел, что она не ушла, а продолжает растерянно смотреть на него так, словно впервые увидела. Так смотрела бы краснокожая женщина, застигнув его в своей палатке. Как на мужчину, а не как на врага.

Она ещё пуще побагровела под его удивлённым взглядом — так, что не только щёки, но и шея её стала пунцовой, раздражённо топнула босой ногой по полу и исчезла так стремительно, что по комнате словно пронёсся порыв ветра.

Ни-хио-ивутис решил, что она не вернётся до утра, раз он так смутил её. Он поплотнее закутался в одеяло, слишком короткое и узкое для его большого тела, вновь устраиваясь на неудобной лежанке белолицых. Но женщина вернулась — не только с кружкой отвара, в котором плавали брусничные листочки, но и с едой — целой миской похлёбки из проса и ячменной лепёшкой. Она помогла Ни-хио-ивутису сесть повыше, взяв его за здоровое плечо прохладной маленькой ладонью.

Он мигом проглотил и лепёшку, и похлёбку, а женщина всё стояла и смотрела на него, нахмурившись и скрестив руки на высокой груди. Волка около неё сейчас не было, и Ни-хио-ивутис даже подумал, не почудился ли тот ему в бреду.

Наконец он отложил деревянную ложку и откинулся назад, глянув на женщину из-под полуприкрытых век. Он не хотел больше смущать её. Она спасла ему жизнь, перевязала рану и накормила. Уступила свою постель. Свою пустую вдовью постель, в которой не было мужчины, потому что её мужа убили соплеменники Ни-хио-ивутиса.

Он ощутил какую-то острую пронзительную тоску.

— Кто ты? — медленно спросил он. Ему вдруг захотелось узнать её имя.

И женщина поняла его! Она на миг коснулась узкой ладонью своей груди и вымолвила:

— Джоанна. Я Джоанна Форстер.

Ни-хио-ивутис серьёзно кивнул. Сам он назвал бы её Исанта-лу, Белая птица, но её английское имя тоже было красивым. Как она сама.

— Я Ни-хио-ивутис, — так же серьёзно сказал он и, увидев, как её серые глаза озадаченно расширились, коротко засмеялся. Конечно, это имя, шайеннское имя, было трудным для её губ. — Волк на холме.

Он заснул, всё ещё видя перед собой её улыбку. И успел подумать — всё-таки волк-покровитель ему почудился.


* * *

Тот, кого Джоанна Форстер называла Лобо, и кто сам себя именовал словом, составившим первую половину имени шайенна, — Ни-хио, Волк, пристально смотрел из темноты на них обоих. На белолицую женщину, к порогу которой сам когда-то забрёл, и на краснокожего мужчину, точно так же пришедшего под её крышу.

Ни одно живое существо не должно было оставаться в одиночестве!

Ни-хио ещё раз посмотрел на мужчину и женщину, которые не замечали его, глядя друг на друга.

И бесшумно попятился к дверям.

Он знал, что будет скучать по ним. По ворчанию, песням и весёлому смеху Джоанны. По рассудительному нраву и быстрой улыбке Ни-хио-ивутиса, мальчика, который призывал его возле ручья в горах.

Но сейчас он должен был их оставить.


* * *

Солдаты из форта пришли к дому в излучине реки через три дня, на рассвете. Почти все эти дни Ни-хио-ивутис проспал, иногда, впрочем, отзываясь на воркотню Джоанны. Он сам не подозревал, насколько был изнурён — не только ранением и переходом через горы, но и той непрерывной войной, которую вёл каждый из шайеннов — бесконечной кровавой войной.

Ему нравилось лежать и смотреть на эту белолицую женщину, Исанта-лу, Джоанну, которая хлопотала вокруг него так, будто была его матерью. Приносила ему то еду, то воду, меняла повязки. Чтобы он не лежал нагишом, она отдала ему чисто выстиранные и заштопанные мужские штаны — своего убитого мужа, как понял Ни-хио-ивутис. От такой же домотканой рубахи он отказался.

Несколько раз ему пришлось, опираясь на её плечо, добрести до отхожего места, обустроенного ею близ задней двери дома. Возвращаясь обратно в постель, он обливался потом от слабости.

Каждый раз, приоткрывая затуманенные глаза, он видел её сосредоточенное тонкое лицо, такое юное, но казавшееся старше из-за морщинок между сурово сведёнными бровями. А на переносице у неё были маленькие крапинки, и серые глаза иногда казались зелёными, особенно когда она задумчиво смотрела в окно, стоя у изголовья лежанки и думая, что Ни-хио-ивутис спит.

Из этого окна она и увидела, что к дому подъезжают кавалеристы форта, солдаты в синих мундирах. Подскочив к Ни-хио-ивутису, она стиснула ладонью его здоровое плечо. Её потемневшие глаза оказались прямо перед ним.

— Сюда идут солдаты, и они наверняка ищут тебя, Волк, — отрывисто проговорила она.

Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, и Ни-хио-ивутис выпалил то, что сразу пришло ему в голову:

— Отдай меня им.

Пухлые губы Джоанны привычно поджались, и она отрезала:

— Я не для того тебя выхаживала, Волк, чтобы они повесили тебя у стены форта. Тебе придётся спрятаться в подполе.

Он не понял, и тогда она просто потянула его за руку.

Приведя его на кухню, Джоанна откинула ногой разноцветный тряпичный половик и приподняла деревянную крышку над тёмным лазом, ведущим куда-то под дом. Ни-хио-ивутис и раньше видел такие норы в домах белолицых. Но ему предстояло сидеть там, запертым и беспомощным, как кролик, которого снаружи подкарауливают койоты! Он протянул руку и приказал:

— Дай мне свой револьвер.

Взгляд её расширившихся глаз взметнулся к его лицу. Она сглотнула — дёрнулось хрупкое горло — и одно мгновение, казавшееся бесконечным, молчала. Потом неохотно кивнула, достала револьвер из кармана юбки и протянула Ни-хио-ивутису. И, уже не мешкая больше, подтолкнула его к подполу. Он мягко спрыгнул вниз, на земляной пол, и над его головой так же бесшумно опустилась деревянная крышка.

Стоя в темноте, Ни-хио-ивутис изо всех сил напрягал слух, пытаясь понять, что происходит наверху. Наконец он услышал топот грубых сапог кавалеристов. Солдаты перекликались между собой, устремившись, очевидно, и во двор, и в сарай, и на чердак дома. А потом он услышал спокойный ровный голос Джоанны:

— Что вы ищете в моём доме, капитан, сэр?

— Один из сбежавших из резервации шайеннов, которого подстрелили наши ребята, выбрался с места стычки, леди, — ответил низкий мужской голос, и Ни-хио-ивутис крепче сжал рукоять револьвера. — Мои олухи сочли его мёртвым, но когда через несколько дней они вернулись за его скальпом, его трупа там не оказалось. Этот шайенн очень опасен, леди, он — один из военных вождей своего поганого племени.

— Вы решили, что я прячу у себя индейца? — после долгой паузы снова прозвучал высокомерный презрительный голос Джоанны. — Шайенна? Мой муж погиб от их рук. Они скальпировали его. А я потеряла ребёнка и едва не погибла сама. Шайенн здесь, в этом доме? Вы что, ума лишились, капитан?

«Она потеряла не только мужа, но и ребёнка?» — подумал Ни-хио-ивутис, внезапно почувствовав, как на лбу проступает ледяная испарина, но не от страха или лихорадки. Исанта-лу, Белая птица, лишилась всех, ради кого живёт любая женщина в этом мире, но она всё-таки спасла его! Его, шайенна!

И сейчас она вновь его спасала.

— Вы женщина, — кашлянув, неловко пробормотал капитан. Ни-хио-ивутис будто воочию увидел, как тот в замешательстве мнёт в руках свою широкополую синюю шляпу. — Вы могли не заметить, как негодяй проскользнул в ваш дом и затаился где-нибудь.

Джоанна уронила сухой смешок.

— Я что, по-вашему, пьяна, капитан? Или больна? Или безумна? Вы оскорбляете меня. Здесь нет никаких индейцев. Забирайте своих солдат и уходите. Вы распугали моих кур. Я пожалуюсь полковнику Робинсону.

— Мы хотели только позаботиться о вашей безопасности, леди, — помолчав, угрюмо буркнул капитан. — Прошу прощения.

Опять послышался топот сапог и отрывистые слова команды. Ни-хио-ивутис стоял, прислонившись здоровым плечом к земляной стене подпола, и напряжённо ждал.

Наконец крышка лаза со стуком откинулась, и в щели показалось бледное лицо Джоанны. Она безмолвно протянула Ни-хио-ивутису руку, и тот, так же молча, вылез наверх и встал перед нею.

Джоанна не стала тратить слова, чтобы сообщить то, что он и так знал — солдаты ушли. Она устало посмотрела на него и бесстрастно проговорила:

— Я сидела там, в этом погребе, когда Фрэнк, мой муж, отстреливался от твоих соплеменников, Волк. Когда они убивали его. Перед этим он придавил крышку сундуком, и они не нашли меня после того, как убили Фрэнка и содрали с него скальп. Сколько скальпов на твоём счету, Волк?

— Я не снимаю скальпов, — спокойно ответил он. Это была правда.

Джоанна скривила губы, ставшие совсем белыми:

— Что ж, это неважно. Ты всё равно проклятый дикарь.

Она вдруг закрыла глаза, и тени от длинных ресниц легли на её бледные щёки.

— Я вот-вот должна была родить тогда, я была на сносях. Моя девочка родилась недоношенной и не выжила. Я назвала её Сарой Элис. Наш пастор окрестил её… и мы похоронили её в могиле Фрэнка… там, в форте… — она говорила едва слышно, вбирая в себя воздух после каждой фразы. — А я вернулась сюда. Я хотела умереть здесь… хотела, чтобы пришли шайенны, а я бы стреляла в них, пока бы они не убили меня, как Фрэнка. Но ко мне пришёл волк. Лобо. Я назвала его Лобо.

Она вдруг растерянно огляделась по сторонам, словно в поисках волка, который куда-то запропастился.

— Я давно его не видела, — в замешательстве проговорила она, вскинув на Ни-хио-ивутиса потрясённые глаза. — О Господи, я ведь даже не вспоминала о нём все эти дни!

— Он ушёл, — подумав, коротко объяснил Ни-хио-ивутис. — Он привёл сюда меня… а сам ушёл.

Если бы он мог собрать, нанизать, как на нитку, тяжело выговаривающиеся слова языка белолицых, он рассказал бы ей про свой сон. Про Негасимый огонь, вокруг которого сидели мёртвые воины… и к которому он брёл, когда огромный волк ухватил его зубами за ногу и заставил повернуть обратно. Он рассказал бы, как получил своё имя, увидев этого волка высоко на холме много зим назад, когда провёл в горах несколько дней и ночей, молясь о видении. И Ни-хио, его волк-покровитель, пришёл тогда к нему. Как пришёл к ней.

Но Ни-хио-ивутис не мог подобрать сразу столько трудных слов.

Он просто молча протянул руку и погладил длинные светлые волосы Джоаннны, выбившиеся из растрёпанной косы.

Она не отшатнулась, но замерла, словно лань, которой почудилось приближение охотников. Волосы её показались ему мягче пуха гагары, когда обвились вокруг его грубых пальцев. Ни-хио-ивутис всё гладил и гладил её по голове, как ребёнка, которого невозможно утешить, смотрел в её глубокие, как озёрная вода, глаза, стремительно наполнявшиеся слезами. Сердце его больно колотилось и сжималось от тоски. Он не знал, как утешить её, как облегчить боль, которую невозможно было облегчить.

— Прости меня, — наконец глухо выговорил он, и тогда она наконец зарыдала, схватив его за руку — зарыдала громко, взахлёб. Он не мешал ей, другой рукой крепко прижав её к себе, и горячие быстрые слёзы падали ему на голую грудь, на бинты, прикрывавшие рану.

— Я хочу взять твою боль, как ты взяла мою, Исанта-лу, — произнес он на языке шайеннов, словно клятву, тихонько покачивая Джоанну из стороны в сторону, будто убаюкивая. — Ты должна жить Исанта-лу… должна снова любить и смеяться. Ты ведь так молода. Так красива.

Он повторял и повторял это, пока её рыдания не утихли, и она не подняла голову, смущённо глядя на него.

— Я тебя всего измочила своими глупыми слезами, — отрывисто вымолвила она, торопливо утирая щёки ладонями и шмыгая носом. — Ты едва на ногах держишься, Волк… Ни-хио-ивутис. Пойди ляг.

Она всё-таки запомнила его имя!
Он почти незаметно улыбнулся, послушно направляясь к своей постели. К её постели, которую она уступила ему.

С этого дня он очень быстро пошёл на поправку. Уже через три дня он рубил дрова у неё на дворе и складывал их в поленницу. Раны на плече затянулись, раздробленные кости и разорванные мышцы срастались, всё ещё причиняя боль, но это была боль заживления.

По вечерам у очага Джоанна читала ему истории из большой чёрной книги, водя глазами по россыпи закорючек, напоминавших диковинных жучков. Сперва Ни-хио-ивутис думал, что это волшебная книга тех белолицых, что носят чёрные одежды, но это была не она. Просто длинный рассказ про каких-то белолицых воинов, и Ни-хио-ивутису было хорошо не столько слушать про их подвиги, сколько смотреть на Джоанну. Смотреть, как она задумчиво отводит длинными пальцами пряди своих золотистых волос со лба, как шевелятся её пухлые красивые губы.

Ловя его взгляды, она хмурилась, и тогда Ни-хио-ивутис поспешно опускал глаза, чтобы не смущать её.

Теперь она снова ночевала в собственной постели, а он — в кухне на лавках, составленных рядом. Он мог бы спать и на полу, но подозревал, что Джоанна рассердится, обнаружив это.

По ночам они оба долго лежали без сна, вслушиваясь в заунывный волчий вой за окном. Далеко отсюда, в горах. Ни-хио-ивутис точно знал, что это голос Ни-хио, его волк-покровитель, которого Джоанна называла Лобо.

— Почему он не возвращается, этот пройдоха? — с грустью и недоумением спросила как-то Джоанна из своей комнаты.

Ни-хио-ивутис мог бы ответить ей, что Ни-хио всегда незримо присутствует рядом и что он чего-то хочет от него… от них обоих. Но только вздохнул.

Волк снова завыл в ночи — настойчиво, требовательно.

Пройдоха — это было правильное слово. Он таким и был, его дух-покровитель, бродящий по этой земле испокон веку, изливающий своё семя в приходящих на его зов волчиц.

Ни-хио-ивутис снова громко вздохнул. Ему, наверное, пора было уходить прочь из этого дома. Возвращаться через горы в Канаду, прячась от патрулей синемундирных солдат. Но он совсем не был уверен в том, что Ни-хио пропустит его дальше пролегавшего близ дома Джоанны оврага.

Пройдоха!

— Почему ты вздыхаешь? — вдруг с тревогой спросила Джоанна, и он услышал, как зашуршало откинутое ею одеяло. — Тебе плохо?

— Да, — хрипло подтвердил Ни-хио-ивутис. — Очень плохо.

«Я не могу уйти… и не могу остаться с тобой, Исанта-лу».

Босые ноги пробежали по полу, и Исанта-лу, Белая Птица, возникла перед ним в отблесках лунного света, падавшего из окна: закутанная в одеяло поверх длинной, до пят, рубашки, которую она надевала по ночам. Её коса расплелась, глаза озабоченно блестели. Она была прекрасна, как падавший на неё лунный свет.

Ни-хио-ивутис сдавленно застонал.

— Что у тебя болит? — выдохнула Джоанна, наклоняясь над ним.

— Всё, — честно ответил он. Это и вправду было невыносимо.

Волк за окном снова требовательно взвыл. Воистину, Ни-хио-ивутису слишком повезло с духом-покровителем!

Решившись, он встал и вскинул руку, положив её на плечо Джоанны под грубой колючей шерстью одеяла. Всё, что было на ней надето, походило на костяной защитный панцирь из тех, что воины надевали себе на грудь перед боем. Эта женщина старательно прятала своё тело и душу за панцирем, ибо считала, что всё это уже никому не нужно. И она была храброй воительницей. Прекрасной воительницей.

Её огромные глаза мерцали, как звёзды. Она вся напряглась, готовая рвануться прочь. Ни-хио-ивутис мягко удержал её за руку.

Её ладони загрубели, но были такими маленькими и узкими. И тёплыми. Он провел большим пальцем по её тонкому запястью, по горячей коже, где так неистово билась жилка.

— Если ты сейчас убежишь, я умру, — хрипло вымолвил он, не узнавая собственного голоса.

— Ты всё врёшь, — возразила она, через силу усмехнувшись. Её голос дрожал, но она не отняла руки и не убежала. — Ты такой же врун, как твой волк. Обманщик. Он ушёл… и ты тоже уйдёшь от меня, шайенн.

Голос у неё дрожал всё сильнее. Она прерывисто вздохнула.

— Но не сейчас, — с силой проговорил Ни-хио-ивутис, проворно стянув с её плеч колючее одеяло. — Дай сюда эту тряпку. Хочу видеть тебя без неё. Без одежды.

Он вдруг подумал, что сейчас Джоанна его ударит, но всё равно отшвырнул одеяло подальше. Теперь её тело прикрывала только изношенная тонкая ткань белой сорочки.

— А я тебя уже видела, — выпалила она вдруг с каким-то новым выражением на лице и в голосе. Вызывающим, дразнящим, задорным. — Я знаю, что это грех. Ты не муж мне и никогда им не будешь. Но я смотрела на тебя, нагого… и… — голос её сорвался, — помоги мне, Боже, ещё хочу смотреть.

Тогда Ни-хио-ивутис решительно отпустил её руку, отступил на шаг и молча скинул штаны. Он уже не мог этого сделать, не поморщившись: его мужское достоинство мучительно восстало, натянув домотканую ткань.

— О-о, — выдохнула Джоанна, глядя на него расширившимися глазами. — О да, Волк. Ты не соврал. Тебе действительно плохо.

Она внезапно рассмеялась, и в этом дрожащем смехе прозвучало опьяняющее торжество.

— Сжалься, — почти взмолился Ни-хио-ивутис, как не просил её, стоя под дулом револьвера. — Будь милостива ко мне, Исанта-лу.

Он затаил дыхание, прожигая её глазами.

Но она-таки едва не прикончила его, когда протянула тонкую руку и с любопытством провела пальцами по его вздыбленному естеству. Ни-хио-ивутис даже покачнулся и еле удержался от стона, но тут Джоанна отдёрнула руку, тоже отступила на шаг и смело потянула вверх подол своей ночной рубашки.

Её тело ослепило его, и он едва не зажмурился. Её кожа была золотисто-белой, как лунный свет, как отражение луны в реке. Её тяжёлая округлая грудь мягко качнулась, когда она опустила руки, отбросив рубашку. Её плечи были покатыми, бёдра — крепкими и стройными, изогнутыми наподобие боевого лука. Она была создана для того, чтобы принять мужчину и выносить его детей.

Ни-хио-ивутис, кажется, всё-таки застонал. Но не коснулся её. Он просто протянул руки ладонями вверх, и Джоанна, удивлённо выдохнув, так же молча вложила в них свои ладони. Глаза её горели желанием, смятением и любопытством.

Что ж, он мог, наверное, удивить её, подумал Ни-хио-ивутис.

Оглянувшись, он сел на лавку, чуть откинувшись назад и расставив колени. И потянул Джоанну на себя, чувствуя, как губы сами собой расплываются в улыбке при виде её ошеломлённого лица.

— Просто оседлай меня. Сядь на меня. На него, — поправился он и всё-таки засмеялся. Она была так прекрасна в своём недоумении и возбуждении. Щёки её пылали, губы тоже разгорелись и дрожали, она непроизвольно их облизывала.

— О-о, — опять тихонько простонала она. — Я… никогда… мы совсем не так…

Ни-хио-ивутис не мог позволить ей сейчас вспоминать о муже. Он властно подхватил её под ягодицы и сам усадил на себя, разводя ей ноги, раскрывая её.

— Прокатись на мне, — лукаво и страстно шепнул он в её горячее ухо.

Джоанна была такой влажной, такой тугой. Она выгнулась в пояснице, чтобы лучше принять его. Запрокинула голову и застонала, рассыпав волосы по плечам, пока он вталкивался в неё всё глубже и глубже, упиваясь теснотой и теплом. Опустил руки на её прохладные ягодицы, побуждая её двигаться, и она принялась опускаться и подниматься в такт, судорожно вцепившись пальцами в его плечи.

И они двигались так долго, под собственный срывающийся шёпот, под вскрики и стоны, под волчий вой за окном, пока Джоанна не задрожала всем телом и не выгнулась, почти срываясь с его колен, а он в последний раз насадил её на себя и замер, сцепив зубы и прижав ладонь к её гладкому животу, в глубину которого излилось сейчас его семя.

Потом они перешли на её кровать. Там было мягко, тепло, и они возились и щекотали друг друга, задыхаясь от смеха, пока снова не начали протяжно стонать.

Под утро, лёжа на его здоровом плече, Джоанна сказала:

— Если я понесла от тебя… зачала, — она приподнялась на локте и нетерпеливо сдвинула брови, поймав его недоумённый взгляд, — если я зачала от тебя, Ни-хио-ивутис, мне придётся уехать отсюда. У меня есть деньги и золотые самородки Фрэнка. Я уеду на Запад, в Калифорнию. Там всегда тепло, и никто не знает меня. Все сочтут меня вдовой, ведь я и есть вдова.

Она прерывисто вздохнула. Брови её опять напряжённо изогнулись. Ни-хио-ивутис успокаивающе провёл пальцами по её упругому плечу.

— Но этот дом я не хочу продавать, — горячо выпалила она. — Я вернусь сюда однажды со своим… с твоим сыном.

— Когда? — быстро спросил он, приподнявшись на локте и схватив её за руку. — Когда, Исанта-лу?

Значит, они могли не расставаться навсегда! Он мог снова увидеть её... и своего ребёнка, которого она выносит и родит вдалеке отсюда! Она вернётся!

— Когда? — требовательно повторил он, встряхнув её за плечо.

— Тебе подскажет твой волк, — без раздумий ответила Джоанна, толкнув его на постель и снова оседлав его бёдра. — Твой проклятущий, твой благословенный волк снова приведёт тебя ко мне, шайенн.

Ни-хио-ивутис кивнул и блаженно обхватил ладонями её гладкие тёплые бока. Он знал, что так и будет. Волк-покровитель подскажет ему, что Исанта-лу вернулась в дом у излучины реки. И тогда он тоже вернётся сюда вместе с северным ветром.


* * *
Ни-хио, вечный Волк, пройдоха и бродяга, которого через сотню лет назовут трикстером, удовлетворённо закрыл пасть, вильнул хвостом и скрылся в кустах бересклета.