Артиллерийская слобода

 










ГЕОРГИЙ  ЗАДОРОЖНИКОВ











АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ     СЛОБОДА

(СЕВАСТОПОЛЬ 1937-1947 гг)














               







                Севастополь 2015г.
 СОДЕРЖАНИЕ
. Обращение к читателям -----------------------------------   4
1. Предисловие -------------------------------------------------- 6
2. Вступление ----------------------------------------------------  8
3. Артиллерийская бухта-------------------------------------  10
4. Мыс Хрустальный ------------------------------------------- 17
5. Солдатская пристань --------------------------------------  21
6. Мехстройзавод ----------------------------------------------  24
7. Базар ------------------------------------------------------------ 27
8.Улица Артиллерийская ------------------------------------- 31
9.Улицы Щербака и Батумская ----------------------------- 39                10. Подгорная ----------------------------------------------------- 45
11. Моя бабушка Мария Васильевна ----------------------50
12.Мой дед Макар Иванович ---------------------------------58
13. Мама 14. Отец 15. Херсонесский мост------------------------------------------ 74
16.Улица Спортивная ------------------------------------------- 78
17. Мой брат ------------------------------------------------------- 84
18. Улица 6-ая Бастионная ------------------------------------87
19. Мухины 20. Валентин -------------------------------------------------------101
21. Слободские --------------------------------------------------- 106
22. Мартынова бухта ------------------------------------------- 110
23. Операционный микроскоп___________________ 113




 












               
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ


       Уважаемые господа! Вашему благосклонному вниманию предлагается данное повествование, ни в коей мере не претендующее на научное историческое исследование. Автор всего лишь намеривался рассказать о личных впечатлениях проживания в пределах Артиллерийской слободы в 1937 – 1947 гг., в период детства и отрочества. Поведать о простых людях, родных и знакомых, которые здесь жили. В описываемом временном промежутке ещё была сохранена архитектоника слободы, её довоенные пределы, сохранившиеся до начала послевоенного коренного восстановления и перестройки города. Для сохранения исторической связи описываемых мест и улиц с их прошлым, автору приходилось прибегать к компиляциям из уже широко известных публикаций, в чём он приносит свои искренние извинения. Намерений в плагиате он не имел и старался в случаях использования опубликованных материалов давать им собственную интерпретацию. Надеюсь, в процессе ознакомления с повестью, подобные сомнения отпадут.    























                ПРЕДИСЛОВИЕ      

      Артиллерийская слобода! Севастопольцы! Оказывается, была такая слободка, наряду с известными и поныне: Корабельной,  Карантинной, Пироговкой и, теперь Вам неведомыми, Родольфой и Туровкой.
     Из архивов: «Артиллерийская улица и Артиллерийская слободка по своей застройке и насыщенности казенными и общественными зданиями и учреждениями ничуть не уступали другим улицам города, находящимся в центре. Жители слободки гордились тем, что живут именно в этой части Севастополя. Что ж, и в наши дни этот район города не изменил своего характера. Тот же рынок, правда, немного дальше от бухты. Та же тихая улица Артиллерийская или Щербака. Те же геометрически правильные квартальчики частных домиков, разграниченные пересекающимися под прямым углом улочками. Да и нынешнее население бывшей слободки наверняка ценит уют, и покой утопающих в зелени двориков».
       Как красиво написано. Удивительно! Оказывается,  мой род, во временных пределах мне ведомых, примерно с 1880-х годов, обретал в сих местах. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, отрочество и юность, здесь стояли «домы» моей семьи и моего клана.
       Опять же из архива: «Границы Артиллерийской слободки состояли в рамках таких улиц: с юга – Херсонесская (сейчас ул. Адмирала Октябрьского), а на севере – до крепостной стены Артиллерийского делового двора, на западе ограничивала ул. 7-я Продольная (сейчас ул. Частника), с востока же границей слободки служила Базарная площадь и восточная часть городского оврага».
       С годами границы Слободы расширялись и, на моей памяти, примерно с 1937 года, когда я стал четко осознавать окружающее пространство,  и до 1947 года, когда началось восстановление города из послевоенного праха, она, уже утратив свое имя, лежала в новых пределах.  С юга это была улица Восставших, в нашем быту остававшаяся Херсонесским спуском (ныне адмирала Октябрьского), протянувшаяся от стадиона «Судостроитель» (теперь рынок «Чайка»), наверху, и до Херсонесского моста, внизу, теперь срытого и утрамбованного, вместе с оврагом под ним, дав начало улице Очаковцев – западной границе Слободы. На юге остались и базарная площадь, и излучина Артиллерийской бухты, и остатки крепостной стены, с крепостным спуском. На западе, за прежней границей по улицей Частника, появилась родная улица 6-я Бастионная, и за ней на краю обрыва, перед загородной балкой – ул. Спортивная, теперь – ул. Генерала Крейзера.
       Внутри нового, очерченного мной пространства, лежали улицы и памятные места, и среди них улицы, на которых я жил. Первая – это ул. Подгорная №20 (теперь Нефедова), здесь я родился, здесь с моими близкими пережита осада города. В предвоенные годы некоторое время мы снимали квартиру на ул. Наваринской, теперь продолжение Частника. В период оккупации, нам, изгнанным в 24 часа с  Подгорной, удалось устроиться на улице Спортивной, дом №13. Отсюда мы перешли, через задние дворы, в новый, отстроенный родными дом, на улицу 6-ую Бастионную №30 (потом №46), было это вскоре после Великой Победы.
          В виртуальных пределах Артиллерийской слободы, на побережье бухты, в прилежащих улицах и слободках, типа Цыганская, Карантин, Туровка, я облазил все закоулки,  здесь мною были изучены все послевоенные развалины. Кладбище Коммунаров, городское кладбище, были местом бесцельных блужданий. В степи, за крепостной стеной я пас малое стадо коз, а позже коров, и останкам береговых батарей было уделено внимание, в надежде отыскать патрончик, запальчик.    
      О путешествии «по волнам моей памяти» (название музыкального альбома Д.Тухманова),  по перечисленным местам родного города, далее и пойдет повествование. Воспоминания охватывают период с 1937 по 1947 год. Сдается мне, что с 1937 года я начал четко ощущать себя и окружающий мир. Например, я помню стихи из детского журнала о бомбежках Мадрида (1936-1939гг):
     - Мадрид весь пламенем объятый,
       Привет, Мария, пишет брат…
Рассказы о прославленном пограничнике Карацупа и его собаке Джульбарс (1937г).
      Спустя 10 лет, в 1947 году, после приезда тов. Сталина И.В., началось интенсивное восстановление Севастополя. На растяжках появился лозунг: «Восстановим Севастополь в 3-4 года». После 1947 года памятные мне места изменила великая стройка.
     Далее в моих воспоминаниях я опишу подробно об этих улицах, да еще и о других, и о многих местах и событиях происходивших в пределах Артиллерийской слободы, и еще  о некоторых пограничных, таких как Собачий бульвар, стадион, гор. больница, кладбище, бухты детства и прибрежные батареи. Кое о чем было мной написано в «Мемуарах…», изданных в 2012 г. И теперь недосказанное, да додуманное, да вспомнившееся будет в этой книжке под названием «Артиллерийская слобода».   
      Главное же, мне необходимо поведать о людях Артиллерийской слободы, моих родных и знакомых, настоящих коренных севастопольцах, отдать долг их светлой памяти. Мне не удалось внести их фамилии в «Книгу памяти», т.к. был я в то время далеко от Севастополя, и поэтому здесь, теперь, спустя так много лет, намерен выполнить заветное. 

      Артиллерийская слобода моя вторая книжка посвящённая Севастополю. Как первая книга «Мемуары старого мальчика», так и данная – не увидели бы свет, еслиб не бесценная спонсорская помощь. Тому мой низкий поклон и благодарность.

      




































ВСТУПЛЕНИЕ
    
       Давно прочитал я у английского писателя и моряка Джозефа Конрада, польского дворянина, родившегося в России (1857 – 1924), что нигде как в Севастополе, так не переплетены судьбы флота и жителей города. И это действительно так было в тот период времен, о котором идет повествование, и мне это посчастливилось видеть. Только на примере моего клана можно представить типичный социальный срез, как явление типичное для многих семей Севастополя. 
     Мой прадед Василий Иванович Макаров, отслужив матросом на Черноморском флоте, получил кусочек земли от Государя, в Артиллерийской слободе, за участие в турецкой военной компании. Из архивных данных известно, что здесь селились нижние чины флота и беднейшая часть населения, из коих, вполне естественно, формировалась обслуга  берегового быта офицеров и корабельных команд. Жена прадеда Василия -  Екатерина, после его смерти, тяжко трудилась, обстирывая привередливых унтер-офицеров и кондукторов.  Позже, перед Революцией, их дочь Евфросиния держала столовую для постоянных клиентов из офицеров. Потом она работала шеф-поваром в штабе флота, уже при Советской власти. Мой дед, по материнской линии, Макар Иванович Москаленко, был кондитером, но не простым, а двора его Величества. Ему поручалась ответственная выпечка, когда на флот приезжал Великий князь – шеф Черноморского флота. Дед по отцовской линии Юлий Федорович, подрядчик, организовывал ремонт оборудования береговых служб флота. Мой дядя и крестный Василий Васильевич ходил радистом на подсобных судах флота. Его сын, Валентин, мой двоюродный брат, был командиром подводной лодки на Северном флоте. Мой родной брат, Виктор, капитан второго ранга, служил в Севастополе, на крейсере «Москва». Моя мама, её сестра Татьяна, мой отец награждены медалью «За оборону Севастополя». Отец, в период восстановления Севастополя, был начальником автомастерских ЧФ. Быть бы и мне морским офицером, да не судьба. Мечта не исполнилась («Давайте убьем мечтателя и узнаем, что станет с его мечтой» - кажется это из Библии). Но извивы судьбы, как они прихотливы и неожиданны:  мне довелось двадцать лет  поработать врачом в госпитале Черноморского флота. Виват, Россия!    
       Нынче уж совсем не то,  не так уж выражена тесная связь города и флота. Город разросся, исчезли знаменитые слободки: Цыганская, Рудольфа, Туровка, и пр. Правда, остались в обиходе: Пироговка, Корабелка. Нас стало много. Беспредельно нарастающие блага цивилизации разъединили нас. Исчезли маленькие хатки, с крышами, крытыми татарской или марсельской черепицей, с окнами на вершок от земли, с геранью на подоконниках, глядящей розовыми глазками на улицу, из-за тюлевых занавесок.
      Всё меньше встречаются мне коренные Севастопольцы. Помню, на митинг, посвященный освобождению Севастополя, в 1944 году, на площади, вокруг постамента памятника Ленину собралась горстка людей, почти всё, что от нас осталось. В годы восстановления города коренное население было изрядно разбавлено новыми людьми, разумеется, с такими нужными рабочими руками. Камышовский порт, образовал вокруг себя огромное поселение, с новыми людьми, других нравов и традиций.    
     Исчезла чистая русская речь, корректная и чёткая как форма морских офицеров. Чувство родной речи, правильные обороты в предложениях, ударения в словах - всё это было передано мне как бы на генетическом уровне. Потом, попав надолго в другую языковую среду, я стал ощущать, что теряю способность правильно ставить ударения, в разговорной речи появились слова, которых нет в русском языке.
     Вполне простительной особенностью речи моих предков было мягкое произношение некоторых слов. Например «риба» вместо «рыба», буква «и» в слове помидоры произносилась еще мягче и длительней. Зато «р» звучало чётко и раскатисто. И опять же мне сдаётся, что особенность речи севастопольцев тоже связана и имеет свое происхождение от близкого соседства флота, от среды, которую, в основном, создавали благородные господа офицеры, носители нашей прекрасной речи. 
    Как  жителям приморских городов присущи определенные специфические речевые обороты, так и севастопольские обыватели слегка грешили этим, но никаких сравнений  с одесским говорком. Может быть потому, что там не было флота? 
     Наши воспоминания, вероятно справедливо, следует начать с Артиллерийской бухты, от которой несла своё имя слобода, и с которой она тесно связана местоположением.















                Тут всё моё, и мы отсюда родом,
                И васильки, и я, и тополя.
                (Е.Евтушенко)


 АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ БУХТА. 

       Коренные Севастопольцы привычно именовали её Артбухта. Историческая справка: «На ее берегах в 1783 г., при основании города и порта Севастополя, был устроен склад для пороха и артиллерийских снарядов. Впоследствии на левом возвышенном берегу бухты разместился артиллерийский деловой двор, где изготовляли и ремонтировали различное оборудование, относящееся к артиллерийскому вооружению флота. Поэтому бухта и получила такое название (правда, в XVIII в. Артиллерийскую бухту называли еще Кади-Лиман). Часть города, расположенная на левом берегу бухты, называлась Артиллерийской слободкой».
      Левый (западный) берег бухты начинается от мыса Хрустального и продолжается к югу  Солдатской пристанью (теперь причальная стенка парома). Далее недалеко от берега шла грунтовая дорога, за которой высилась глухая высокая стена Мехстрой завода. Эти места описаны далее в отдельных главах.
       Южная излучина бухты с мелководным песчаным бережком примыкала к базарной площади. Отсюда бухту продолжала одноименная балка, по склону которой проходила Одесская улица. Эту балку называли также Городским, Центральным, или Одесским оврагом. К 1958 г. овраг был засыпан. Здесь, на отлогом бережке бухты, мальчишки Артиллерийской слободы впервые в жизни соприкасались с морем. Вода бывала не совсем чистой, сказывалась близость базара. Два стеклянных пузыря, величиной с футбольный мяч, оплетенных рыбацкой сеткой, были моим первым плавсредством. Если помните, была такая песенка: «Пошел купаться Уверлей, оставил дома Доротею. С собою пару пузырей берет он, плавать не умея». Он утонул в пруду, а Доротея, увидев его торчащие из воды  ноги, тотчас окаменела. Пузыри были из толстого непробиваемого стекла, потому очень тяжелые, но держали на воде вполне надёжно. Такого теперь и в музее не увидишь. Потом появился пробковый пояс, в брезентовом чехле. Брезент намокал и тяжелел, и плавание с поясом спасения заключалось тогда в постоянном вылавливании его из глубины вод.   
      Под неусыпным контролем бабушки, раздетый, как и все мальчики и девочки, догола, я болтался на мелководье. Бабушка же предложила способ поддержки на воде из её далёкого детства. Наволочку от подушки следовало хорошо намочить, а потом, расширив руками её китовую пасть, энергично шлёпнуть по воде, поймав и заточив в её обширное нутро, воздух. Образовывался белый пузырь. Рот наволочки зажимался в детском кулачке и, положив на мягкую и прохладную поверхность пузыря голову, можно было держаться на воде. Постепенно воздух с шипением и мелкими пузырьками покидал временное заточение, пузырь сдувался, превращаясь в бессмысленную тряпку. Цикл восстановления плавучести бесконечно повторялся. Плавсредства не спасали, а даже ехидно способствовали попаданию в рот необыкновенно противной, сомнительной чистоты, воды, что вызывало рвотный позыв.   
     Однажды в водах здешних, я запустил заводной торпедный катер, подаренный мне братом моего отца, большим начальником Ленинградского завода погранкатеров. Катер был в диковинку всей окружающей ораве мальцов, обступившей меня плотным кольцом. Торжественно я взвёл мощную пружину мотора и запустил катер по тихой воде на контрольной катушечной нитке. Громко рыча, катер попер вдаль, к центру бухты, под торжествующие вопли малолетних дикарей. Внезапно кончилась связующая нить, в руках осталась пустая катушка, катер удрал в голубую даль. Толпа с презрением разошлась. Скорбь утраты ещё не пришла ко мне. Не умея плавать, я тупо глядел, как замолкший катер развернуло боком к зыбкой волне и его стало заливать. Но вдруг потянул бриз, и утлое суденышко погнало к берегу. Через время я выловил его из кучи весёлых арбузных корок, и опять уважительна толпа молча обступила меня. Но, познав впервые человеческое предательство, я завёл пружину и оглушительным автоматным стрекотом разогнал неверных.    
      
      От кромки берега, не далеко, вдавались в воду два утлых дощатых пирса.
К ним причаливали рыбацкие лодки, с которых шла торговля свежей рыбой. Более взрослые мальчишки нам на зависть прыгали с них в море. После войны от пирсов остались торчать из воды только чёрные опорные кругляки.   
       Недалеко от берега дремали на якорях разнокалиберные лодки и пара моторных рыбацких баркаса. Среди них скромно кивала волне наша плоскодонная лодка под именем КИМ (Коммунистический интернационал молодёжи), c 1919 по 1943 гг. международная молодежная организация, секция Коминтерна. Я помню значки: на фоне красного знамени в окружности три буквы КИМ, точно такими потом были комсомольские значки. Небывалым для всегда спокойной бухты штормом, зимой 1938 года все лодки разбило о цементно-каменный берег её правого (восточного) бока.  Погибла и наша лодочка. Осталась только фотография её, на зеркальной водной глади, на фоне Корниловской набережной.
      Непосредственно к южному берегу бухты предлежал Центральный рынок, по-нашему Базар. О нем так же в отдельной главе. От вершины Артиллерийской бухты начинаются набережная Корнилова и набережная Клокачёва, названные в честь выдающихся русских флотоводцев, в честь которых установлены памятные знаки. В начале набережной, в первые годы после войны, в полуразрушенном здании, располагался магазин культтоваров. Для меня он памятен тем, что в его витрине был выставлен красавец черно-белый полный аккордеон, фирмы «Хохнер» - моя несбыточная мечта. Сбылась бы мечта и, возможно, совсем иной жизненный путь мне пришлось бы пройти. Кроме того, только в этом магазине можно было приобрести фотоматериалы и принадлежности трофейной фирмы «Агфа», в добротной и красивой упаковке. Качества они были отменного. Потом ничего подобного для фотолюбителей не было нигде и никогда.   
       Напротив этого участка набережной, до войны, располагались какие-то технические постройки и мастерская. В период оккупации всё было разбито и заброшено. В уцелевшем просторном цехе мастерской стояли тяжелые токарные станки с удивительно длинными, до потолка, мягкими приводами от электродвигателя, терявшегося где-то под крышей. Стояла гулкая таинственная тишина, прохлада и запах масла и бензина. После войны здесь была сооружена водная станция, здесь проходили городские соревнования по плавною и водному поло. Тут из  многих моих сверстников ковали чемпионов страны. Были успехи и у меня, но чёртова хроническая кожная болезнь сразила вероятного чемпиона на взлёте. Потом на этом месте возник Дельфинарий.
      Далее по набережной, в полуподвале, была швейная мастерская, где работала моя тётя Антонина. Её стараниями мне здесь было построено первое взрослое пальто, из дешевого немецкого эрзацсукна, не выдержавшего и сезона. Рядом стояло уцелевшее здание роддома, здесь родился мой старший брат Валентин в 1928 году. Потом следует провал в памяти. Что было между роддомом и до угла, напротив торжественного здания с четырьмя колоннами, не помню. Запомнилось другое: вдоль развалин набережной пробирается пригнувшись, ещё неизвестный актёр Кузнецов (далеко потом - красноармеец Сухов), в матросской робе и с автоматом на груди, за ним две женщины с детьми на руках. Снимается кино! Пока я стоял в толпе зевак, матрос Кузнецов раз семь повторил свой десятиметровый проход. За ним плелись реально усталые женщины с детьми. Режиссеру всё не нравился фон с черным дымом где-то в районе памятника затопленным кораблям. По рупору мегафона он слал проклятия и увещевания невидимым поджигателям, призывая их к созданию более густого, более чёрного, более настоящего дыма. Мне надоело, и я ушел.
      Уже близко к окончанию берега Артбухты, тыльной стороной к морю, возвышалось красивое здание, до войны называвшееся «Институт физических методов лечения им. Сеченова». Лицом здание обращено к Большой морской. Опираясь на ступени, четыре колоны держат фронтон, по бокам от которого, мчаться вздыбленные конные колесницы. Перед зданием площадка с маленьким сквериком, обнесённым очень низкой металлической оградой, с фонтаном в центре. Этот скверик всегда наводил на меня уныние своей неухоженностью, не прибранностью, замученной тусклой растительностью, сухим фонтаном и вечно запыленными скамейками. Не уверен, но мне кажется, что в центре фонтана были фигурки грязных гипсовых детей. Хотелось плакать и газированной воды. Это всё до войны. В осаду здесь меня и бабушку накрыла бомбёжка. Мы успели забежать за ближайший угол, как бомба трахнула и разворотила фонтан. При немцах я ходил мимо воронки в сквере, мимо разбитого осколками фасада здания института, в его левое сохранившееся крыло, где ютилось какое-то медицинское заведение. По настоятельному указанию матери, необходимо было сдавать и получать ответ каких-то анализов. Вокруг всё было очень тихо, безлюдно, в сквере рос бурьян, и всё было запорошено пылью.
       Здание института физических методов лечения сохранило свою стать, а причинённые ему осколочные раны придавали ему (это на мой детский взгляд) дополнительную живописность. Посему на одной из первых моих фотографий разрушенного Севастополя, мною запечатлено это здание. Где теперь эти фото? Преступно я не придавал им значения и не хранил. Здание отстроили и вместо коней встали стандартные гипсовые пионеры горнисты. Стало оно называться «Дом пионеров».
     В ту пору, когда здесь был институт физических методов лечения (так и просится сказать мучения), короткое время работал в молодости мой отец в качестве умельца, мастера на все руки. По эскизам и наброскам ученых мужей, он сооружал замысловатые приборы и установки для экспериментов и исследований. Неумелые интеллигенты, по жизни и гвоздя не забившие, приходили в неистовый восторг, от материализации их мыслей в приборы и орудия физического воздействия (см. выше мучения)  Я врач, некоронованный профессор медицины, во всяком случае, так считал и назвал меня необыкновенный талантливый доктор, полковник  Ваня Ивашин, мой начальник. Я полусерьёзно принимал это звание как кликуху, но в глубине души воспринимал это не безприятственности. В самом деле, после защиты кандидатской диссертации, по теме опережавшей одно из передовых начинаний, была потенция плавно перейти к докторской, и было уже много написано и опубликовано, но пришла проклятая криминальная революция 1993 года. Всё что мы ценили, к чему стремились, во что верили «добрые» люди похерили. Всё стало не нужным. Делай деньги! Руби капусту! «Добро и зло – одни мечты. Пусть неудачник плачет, кленя свою судьбу!» (Пиковая дама).
       Это я к тому, что мне ведомы многие новоиспечённые методы физиотерапии, пугала необоснованная смелость, недозированность воздействия и пр., и т.д. И это ещё тогда, при Советской власти. А ныне несметное количество физиотерапевтических аппаратов для домашнего употребления, от всех болезней, по ценам равным стоимости дорогого авто. Дорогу физическим методам мучения! Наполним карманы пройдох и шарлатанов зелёными. Прошу прощения за лирическое отступление. Скажут: «Дядя, ты ведь не Н.В.Гоголь». Это ему позволено писать, как чуден Днепр при тихой погоде и: «Эх, тройка, птица тройка!»
        Вернёмся к берегам замечательной Артиллерийской бухты. Написано в справочнике: «На берегах Артиллерийской бухты расположено здание института биологии  южных морей им Ковалевского. В нижнем этаже Института размещается Севастопольский морской аквариум-музей, основанный в 1897 году». В моём окружении здание института называли почему-то «Биостанция». Аквариум поражал детское воображение. В таинственном мраке помещения фосфорным светом зияли окна, за которыми ходили стаями знакомые рыбы, невиданные чудища ползали или лежали на дне. В центре, в круглом бассейне плавали огромные черноморские акулы, иногда их сменяли осетры и белуги. В бассейн можно было легко свалиться через низенькое ограждение. Брат тут же поведал страшную историю, как в бассейн упал неаккуратный мальчик, и акулы его разорвали на глазах его мамы. Я верил и боялся ещё больше.
      В первый послевоенный год сотрудники института жили в этом же здании. Здесь жил мой школьный товарищ Олег Миронов. Его отец там работал на должности младшего научного сотрудника. С Олегом мы учились вместе с 4-го класса в школе №19, потом в школе №3. у Веры Романовны Девочко, закончили 10-ый класс. Я поступил в мединститут, а ему повезло, он отучился в Ленинградской Военно-морской академии. Мы периодически встречались. Профессор Миронов Олег Глебович работал в институте южных морей зам. директора по науке.
      В промежутке между двумя институтами, несомненно, были какие-то строения, но выловить из памяти конкретную картинку не удается. Может быть потому, что тёмными предвоенными вечерами (шли частые учения ОСОВИФХИМа, со строгими затемнениями окон) мы со старшим братом пробирались в детскую библиотеку, расположенную именно в этих местах. Мы торопились и прятались, чтоб не попасть в лапы тёток, в противоипритных костюмах, с носилками наперевес. Дымили и воняли дымовые шашки, синие лампы мертвили пространство. Было жутко и интересно.
      В этих же местах, где-то за сквериком, летом раскидывал свой шатёр Цирк-шапито. Стоял он и перед началом войны, и мы ходили в него. В один из первых дней войны, в период краткого затишья, возвращаясь с Приморского бульвара, мы проходили мимо затихшего циркового шатра. В одном месте его пола отделилась от земли, образовав узкий лаз. По настоянию храброго старшего брата мы пролезли внутрь. Нас объяла не мирская тишина, запах опилок, серая темнота. Поразило убожество красок, таких ярких в лучах прожекторов весёлого представления. Цирк уехал, разбежался. Подумалось: «Так вот она какая, война». Но глупый мальчик, тебе ещё предстояло узнать какая она на самом деле.
     Вдоль тыльной стороны Биологического института и до Приморского бульвара тянется неширокая забетонированная береговая полоса. Мы называли эту сторону «Солнечная», кажется, до войны и пляж здесь назывался так же. Теперь пляж «Солнечный» за городом, в районе Стрелецкой бухты.
     Между бетонкой и скалистым берегом Примбуля существовал маленький участок пологого кремнистого берега, с песчаным морским дном. Сюда, меня,  хилое дитя, мама приводила принимать солнечные ванны, с последующим разовым, и не более, окунанием в прибрежную волну. Дальше, к Памятнику затопленным кораблям берег был скалист и суров.
       Гордый, самый лучший памятник в мире, лицо любимого города, не столько его физическая суть, сколько его чистая, славная, великая и скромная душа, для меня - та звезда заветная, которая вела меня по жизни, моя надежда и защита.
    За время осады, бомбежки и обстрелы, в оккупацию – запретная зона, не позволяли мне увидеться с моим любимым памятником. В первые же дни после освобождения, мы с бабушкой пришли на Приморский бульвар и к памятнику. Его военные раны, вырванный осколком кусок диоритовой колонны, простреленные крылья орла больно огорчили нас, но  была и гордость: он выстоял как солдат, а мы уж выжили при нём.   
      Однако помнится мне памятник совсем другим, здоровым и веселым. Яркий летний день. Война будет потом. Сейчас весь Севастополь на пляжах. Весь берег Приморского бульвара занят телами купальщиков. Да, да тогда разрешалось купаться возле Памятника.
      По скалистому основанию памятника ползают оголённые люди, им мало места на берегу. Безрассудно отважные, но не умелые молодые люди, прыгают с уступов, стараясь как можно сильней разбить себе голову о подводные рифы, утыканные лезвиями мидий, или поломать, на выбор, руки, ноги, позвоночник. Осталось страшное воспоминание детства, как мужики волокли по песку окровавленное тело незадачливого прыгуна. Набежавшая толпа любопытных,  тесня и толкая, друг друга, сопровождала плотным кольцом несение тела, до самого входа в Приморский бульвар, к «карете скорой помощи». Детским, не затуманенным рассудком, чувствовал я исходящую от людей жажду зрелища, но не сострадание. « …В ляжках зуд. Стеньку Разина везут!» (Е.Евтушенко)               
     Насупротив Памятника, на щербатой высокой стене висели два громадных железных корабельных якоря. «Не может быть! Такого не бывает!» - думалось мне тогда. К моей старости они здорово уменьшились.
     С этим местом связана таинственная страшная история. На старом кладбище, вблизи от могил наших предков, лежало небольшое мраморное надгробье, с заключающей надписью: «Трагически погиб». Бабушка рассказала, что здесь похоронен подросток, которого хулиганы сбросили со знаменитой стены с большими якорями. От надгробья на меня нисходил страх и распространялся далее на стену с якорями. А ещё она рассказала, что девушкой (по моим подсчетам ей было 17), с описанной высокой стены, видела как горел «Очаков», как солдаты стреляли в плывущих матросов, а выплывших - закалывали штыками. Ой, люли-люли. Правда ли видела? Иль люди добрые рассказывали?



















 МЫС ХРУСТАЛЬНЫЙ.

      Мыс Хрустальный является западным входным мысом Артиллерийской бухты.                В обиходе, особенно у местных мальчишек Артиллерийской слободки, и мыс, и предлежащий пляж называют Хрусталка. Из путеводителя: «Название мысу дали, располагавшиеся на нем в начале ХХ века купальни с названием "Хрустальные воды", которые в свою очередь получили название от чистоты вод у этого мыса».
       Мне не было известно, почему мыс носит такое название. Собственное объяснение происхождению такого имени сложилось вот отчего. Морозное зимнее утро. Пронзительный норд-ост, раскачивает в бухте волну. С особой яростью волна бьется о выступ Хрустального мыса. Скатываясь со скал, вода оставляет прозрачную ледяную корку, а по нижнему краю застывает в массивные белые сосульки. Солнце только что вышло из-за купола Владимирского собора, но на Корниловской набережной, где я стою, ещё глубокая синяя тень, а противоположный берег освещен пронзительно ярким светом. Мыс ослепительно блестит как горный хрусталь. Конечно же, это Хрустальный мыс!
     Как-будто из глубины темного зрительного зала, я вижу пред собой театральные декорации, на фоне которых вершится буйное и веселое действо природы. Вся мелководная излучина Артиллерийской бухтя покрыта белоснежными рваными кружевами. Утлый деревянный пирс облит белой глазурью. По бухте к берегу несутся белые гребешки неведомых созданий. Ялики на якорных веревках прыгают и бьются друг о друга. Ветер тонкими острыми языками проникает сквозь одежду, как ножом режет не прикрытую кожу лица. Да, «ножевая погодка», такое название придумалось мне и потом вошло в семейный обиход.
     Обмерзание севастопольских бухт явление редкое, а вот бесснежная зима – наш стандарт. Голая твёрдая земля, очень синее от мороза неба, очень яркое холодное солнце, усиленный контраст очертаний всего. Неуютно, неласково, безжалостно. А представьте себе, что при такой погоде, вокруг вас полностью разрушенный город – не спрятаться от ветра, не укрыться от холодных солнечных лучей. Теперь, когда застроено всё что можно и, даже что нельзя, ветер не так свиреп, не разгуляешься. Но попробуйте пройти в такую погоду вдоль берега бухты Омега, всего-то 15 минут. Далеко не приятная прогулка. 
     Лето. Летом на Хрустальном пляже благодать. Вода действительно прозрачная, на глубине до трех метров видны дно, рыжие, вяло колышущиеся, водоросли и, между ними острые полураскрытые створки мидий. Здесь в первую половину моего отрочества, проходили три месяца каникул, с утра и до вечера, каждый день, без перерыва на обед. Постоянной группой из шети-семи мальчишек с 6-ой Бастионной мы обосновывались на зацементированной площадке, перед началом самого пляжа. Берег пляжа был выстлан крупными белыми кремнями. Лежать на них было неудобно. То ли дело, после купания до ознобления и гусиной кожи, лечь на горячую гладкую (изрядно грязную) цементную поверхность. Тут же над нами возвышалась синяя десятиметровая вышка. С её первого яруса, преодолев страх, мы впервые прыгнули с двухметровой высоты, «ножками», а потом и «головой», и с разбега, и козлом, и щучкой (это всё названия примитивных видов прыжков)   
      С этой вышки, с самого верха, к нашему восторгу и нам на зависть, прыгал молодой мускулистый парень, с длинными, как у Тарзана волосами. Он приходил в обеденный перерыв, с располагавшегося рядом «Мехстройзавода». Быстро деловито раздевался, так же деловито поднимался на верхнюю площадку вышки, прыгал красиво «ласточкой», на мгновение, застыв в верхней точке полёта, и черной стрелой вонзался в воду. Не обращая внимания на аплодисменты, одевался и торопливо уходил. 
       Я смотрел снизу на вышку, и казалось мне, что уж не так это и высоко, что можно и попробовать прыгнуть. Но когда поднимешься на самый верх и глянешь вниз то, как бесконечно далека поверхность воды! Полежав на досчатом настиле, потоптавшись по площадке, спускаешься вниз, рассуждая про себя: «Люди смотрели. Они думали, что ты смелый, что вот сейчас прыгнешь. Так я ведь ничего, я просто поднимался посмотреть, позагорать».   
       Однажды тихим пасмурным днем я пришел на Хрусталку один. Пляж был пуст по причине ожидания дождя. Стесняться было некого, можно было лезть наверх, просто посмотреть (все же манила высота) а потом спокойно, без комплексов спуститься вниз. Забрался. Осмотрелся. Стояла небывалая тишина. Застучало сердце, я шагнул и полетел вниз ногами. Полет длился мгновение. Удар был сильным, но не больным. Только вот, как  вначале прыжка я смотрел на воду, так и дальнейший полет продолжался с наклоненной головой и родное море радостно приняло меня изрядным шлепком «по морде». Награда! Вхождение в воду было столь глубоким, что возвращение на поверхность длилось вечность. Наверху не играли фанфары, не били барабаны, не было аплодисментов. Не было личного ликования, даже простого удовлетворения. Ведь никто же не видел, а кому расскажешь – не поверят.
       В те времена, о которых здесь идет речь, голубая вышка для прыжков в воду, возможно и была некстати в пейзаже, но это было как-то привычно глазу, да и убрали её потом. Одноэтажное строение в глубине мыса, прилепившееся к склону горы было органично связано с окружением. В этом домике сначала был ОСВОД или спасательная станция, а потом размещался ДОСААФ, в квартире при этом заведении жил начальник учреждения, он же наблюдатель за порядком на пляже. На юго-восточном крае мыса была небольшая бухточка с узкой горловиной, окруженная отвесными корявыми невысокими скалами, покрытыми скользкими водорослями и мидиями с опасно острыми краями.  В этой бухте спокойно дремал, двухвесельный тузик, волна не тревожила его.
     Начальник пляжа предложил нам прибрать, замести и полить участок перед его домом, посулив дать на время походить на тузике по бухте. Что и говорить, задание было выполнено на отлично. Не дожидаясь разрешения, мы попрыгали в лодку, и набралось нас «семеро смелых»  мальчишек, в возрасте от 10 до 12 лет. Полупьяный дядя-начальник выдал нам весла и уключины, лично отдал швартовый и брезгливо отпихнул ногой, переполненное орущей мелюзгой, плавательное устройство, за пределы бухты-лоханки. Тузик был заполнен до отказа, несколько «моряков» сидели на дне корабля, рыбинах. Не смотря на отсутствие лишних мест, мы направились прямо к противоположному берегу, к пляжу «Солнечный». Цель коварная: пригласить девчонок покататься, а когда отплывем подальше их «полапать». Ведь им некуда будет деться, а иначе за борт. На пламенные  призывы к приятному времяпровождению, желающих «эх покататься» не нашлось. Меняясь на веслах, мы поболтались по бухте, приустали, азарт стих, преступные желания сменились тупым безразличием.      
        Вот тогда-то силы небесные решили привести в исполнение назидание: за удовольствия надо платить, за преступные намерения платить вдвойне. Быстро набежали грозовые тучи, северный ветер набрался полных сил и погнал высокую волну вдоль бухты. Опыт хождения по водам на малых судах у команды отсутствовал. Нас развернуло бортом к волне. Начался дождь, и вода стала поступать с небес и через борт. Вычерпывать воду было не чем. Опасность потопить корабль посреди бухты стала реальной. Пришли страх и паника. Страх не за себя - мы все умели плавать, а вот тузик, заполненный водой, не умел, и стал меланхолично погружаться в пучину.  До дна метров десять, поди, достань его потом. Наказание, позор, изгнание, штраф с родителей!   
        Всё же нам удалось добраться до берега, и накативший вал забросил нас в родную лоханку. Но что стало с нашей мирной гаванью? Каждая волна извне, яростно врывалась в узкий вход в бухту, заполняя её до краев, поднимала лодку ввысь, и  безжалостно колотила её о скалы. Затем волна убегала, обнажалось дно, и лодку трахало килем о камни. Принять конец на берегу было не кому. Наш ор услышал дядя начальник. Пошатываясь, он поймал веревку, вывел лодку из лоханки, провел вдоль берега к низкому пирсу и принял команду на берег. Каждый при прыжке на пирс получал подзатыльник, а некоторым дядя успевал ещё дать ногой под зад. Мы долго потом не появлялись на Хрусталке.
       Теперь от Хрустального мыса, от его первозданной  красоты не осталось ничего. Весь берег закован в капитальный массив бетона. И как победа над здравым смыслом возвышается над ним здание – «Голубой унитаз».  Кто они, бездушно покусившиеся на созданный природой ландшафт, неужели Севастопольцы были среди них?






































СОЛДАТСКАЯ ПРИСТАНЬ               


         «В начале Артиллерийской бухты, ближе к берегу, находилась Солдатская пристань военного ведомства» - как написано в путеводителе. Теперь её нет, а в моем детстве она ещё была. От площадки хрустального мыса её отделял узкий проход, ограниченный низким обрывом к морю с одной стороны и крутым подъемом в гору – с другой. Здесь сохранились остатки железных решетчатых ворот, одна створка которых была изуродована взрывом снаряда (засыпанная воронка определялась вблизи). Видно давно эти ворота преграждали доступ к чей-то собственности или к территории береговой батареи, находившийся наверху холма. 
         В нескольких метрах от ворот начинались бетонные останки Солдатской пристани. Запомнился огромный кусок ржавого железа, толщиной около метра, лежавший на цементной поверхности. Старший брат рассказал мне, что это часть брони, взорвавшегося в 1916 году, в Северной бухте, дредноута «Императрица Мария». Причина этой трагедии неизвестна. Однако, брат доверительно мне сообщил, ведь так ведётся - старший брат всегда всё знает, что этот взрыв организовали большевики, чтоб корабль не достался царю. Тогда такой фольклор был вполне допустим. Еще близка была романтика нашей Революции. Означенный кусок брони подняли со дна морского наши советские водолазы с Балаклавской «ЭПРОН» (Экспедиция подводных работ особого назначения).
       Из рассказов моей мамы, молодые люди, с Подгорной и Артиллерийской улиц, предпочитали купаться именно в этом месте, прыгая с метровой высоты пирса. Единой дружной компанией они приходили сюда по вечерам, после работы, после школы, после домашних забот. Солнце заходило краешком за горку, на пристани образовывалась густая тень, а море ещё блестело, ярко был освещен противоположный берег бухты, где по набережной Корнилова начиналось гуляние. Молодые люди чувствовали свое особое положение жителей слободки, корпоративное отличие от прочих и, на потребу толпе, начиналось цирковое представление местного значения: всякие прыжки в воду и выкрутасы на суше.
        Осенним октябрьским вечером, на излете бабьего лета, моя безумно молодая мама отважно прыгала здесь  в небывало теплую воду бухты, будучи на девятом месяце. Вечером следующего дня её отвезли в первую больницу, где в пять утра понедельника состоялось моё появление на Свет Божий. «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила». Кроме условно неудачного дня рождения, заложившего в мою судьбу гипотетический императив «Победитель не получает ничего» (Рассказ Э.Хемингуэя), в меня вошла информация о любви к прыжкам в воду, что я усердно выполнял, презирая спокойный заход в воду, как все люди. Полет, пусть меньше секунды, приносил звериное ощущение свободы. Севастопольский шик - прыгнуть в воду, после сильного разбега, «козлом», не замочив спины, удавался далеко не всегда, но зато получал удовлетворение врожденный нарциссизм, да и люди сухопутные льстили, что это хорошо и даже красиво.    
       С пристани было хорошо ловить крабов на сетку. В плоский сачок клались куски рыбы, камень для тяжести, и изделие на веревке опускалось на дно. Когда краб заползал за добычей в сетку, если это когда-нибудь случалось, её за веревку быстро вытаскивалась из воды. Позже, с появлением маски и дыхательной трубки, это занятие стало презренным. Крабов стали ловить руками, надевая на одну руку шерстяную перчатку, как защиту от клешней. Это местное пижонство постепенно отошло в небытие. 
       Теперь здесь расположился ресторан «Рыбацкий стан», а ещё раньше, прямо в воде, стоял парусник, на котором нес свою нелёгкую общественнополезную службу дорогой ресторан «Бригантина». Бригантина, к вечеру, символически поднимала паруса, и там начинали пить «за яростных и непокорных, за презревших грошовой уют!»(П.Коган).      

      Выщербленная  осколками от снарядов зацементированная поверхность Солдатской пристани, возвышалась над водой, примерно, на полтора метра. Глубина перед ней была метра 3-4. Очень удобное место для ловли рыбы на удочку. Хорошо было сидеть на тёплом цементе, свесив ноги, окружив себя рыбацкими принадлежностями. Вставало солнце из-за главного холма, радовала взор красота противоположного берега.  В послевоенные годы рыба ещё была в море. Не было такого места в городских бухтах, где у береговой черты было бы невозможно не увидеть активную жизнь морской живности. Мелкие рыбёшки тыкались тупыми мордами в поросшие травой камни, медленно проплывали крупные рулоны, стайки мальков демонстрировали неожиданные повороты «все вдруг», морские коньки -  показатели чистоты воды, стояли вертикально на страже. Морская рыба ловилась в месяцы, оканчивающиеся на букву «Р» и клёв  шел утром, часов до 9 и вечером от 17 до заката. Клёв прекращался внезапно как по команде, дальнейшее  ожидание, что вот опять клюнет - удел новичков, опытные рыбаки сматывали удочки. В первый раз моей рыбалки мне повезло, как всем новичкам, - улов был приличным, шел ласкирь, окунь, ставрида. Но вот в дальнейшем мне хронически не везло. Не смотря на колоссальные физические и временные затраты по добыче наживки, для переборчивой черноморской рыбы, поиски в жидкой грязи в отрогах Камышовой бухты специальных червяков, ловля сачком хилых усиков (выродившаяся креветка) в Омеге, не было мне счастья. Я проявлял не свойственное моей натуре упорство, пока не понял, что в этом деле, как в прочем и в других делах и поприщах, существует не формальная кастовая зависимость от индивидуального психосоматического статуса личности. Что на роду написано. Каждому – своё! В этих знаниях я нашел отдохновение и навсегда успокоился. Больше я рыбку не ловил.
               







 






























  МЕХСТРОЙЗАВОД,

        За Солдатской пристанью шел, по направлению к излучине бухты, постепенно понижаясь, каменистый берег. Здесь не купались. Мутноватая вода, илистое дно, неожиданные подводные камни, пыльная голая дорога вблизи, были тому причиной. Еще дальше начиналась и шла вверх, в гору, дорога в крепость, так условно именовалось пространство над бухтами, от Хрустальной до Стрелецкой, где действительно прежде были расположены береговые батареи. За дорогой протянулся длинный серый корпус «Мехстрой завода», до крепостной стены 7-го бастиона, которая ограждала южную сторону этого непонятного завода, производившего опилки. Клич: «Опилки дают!» влек обывателей ближайших улиц к узкой дверце в крепостной стене, через которую запускали людей, в «святая  святых», в нутро завода, к горе опилок, стружек, деревянных чурбачков. За процессом наполнения мешков следил охранник с винтовкой, дабы никто не отклонялся в сторону территории завода, чтоб никто не разгадал секрета изготовления опилок. На выполнение акции отводились минуты, а затем успевшие наполнить мешки и не успевшие изгонялись строгим голосом надсмотрщика. Подобные акции повторялись, но настороженная поспешность их проведения, наводило на мысль об их преступной незаконности,  убирать-то двор было нужно, а с транспортом туго, а разнорабочих нет. Ну, а так всем было хорошо. Двор завода чист, а опилками люди топили печи. Опилки горели плохо, дымили, не держали жар, но сочетание их с дровами или, какая роскошь, с углем, поддерживало режим экономии этих дорогостоящих добавок.   
     Удивительно! В годы перестройки, переклички, перестрелки директором завода, делать опилки, был назначен мой школьный товарищ Алик Риммер, школьная кличка «Колбасник». Бедному еврейскому мальчику удалось выжить в период немецкой оккупации Севастополя. Алик не любил вспоминать эти времена и избегал рассказов на эту тему. Неожиданно он оказался нашим еврейским родственником, находясь в отдалённой степени родства с женой моего младшего брата. Он с женой Ларисой, мне знакомой с детства, был частым гостем в доме моих родителей. Отцу нравились его анекдоты и смиренный спокойный нрав. Мы часто встречались здесь, много пили  и ели без смущения, пользуясь хлебосольным семейным укладом. 
       Пользуясь столь близкими отношениями, я обратился к товарищу А.Риммеру с просьбой, на которую меня подвиг мой главный врач больницы №5, изготовить на вверенном ему заводе дубовую входную дверь перед вестибюлем главного корпуса. Оплата перечислением гарантировалась. Выполнение этого не сложного задания укрепило бы мой престиж.  Но Колбасник, по непонятным причинам, не счёл возможным откликнуться на нашу просьбу. Бог с ним. Его уж нет на свете. Он переехал в Израиль, там преуспел в бизнесе, был горд собой и самодостатчен. 
       Не далеко от тайной двери в завод находился незаметный вход в штольню. Вход, с небольшим железным навесом, был заперт деревянной дверью. В этой штольне, в дни осады города, пряталось от бомбежек много людей. Как-то моя бабушка прошла в штольню, на разведку, и была поражена скоплением людей. В полутьме, в тяжелом застоявшемся воздухе шумели примусы, чадили конфорки, плакали младенцы, орали возбужденные дети, ругались между собой взрослые. Нет, лучше уж, пусть и в малонадежном, но в своем подвале. Что будет- то будет. 
      От начала Артиллерийской улицы, круто вверх, под небеса, вознесся Крепостной спуск. Наклон его близок к критическому, кажется, вот-вот и он опрокинется на голову, стоящему внизу наблюдателю. Виден краешек ярко-синего неба, ограниченного сверху и справа желтой крепостной стена с черными отверстиями бойниц для ружей, слева – всегда затененная, глухая стена углового дома: картина раннего детства. Сам спуск, с крутолобыми скалистыми выступами, выглаженными до блеска тысячами матросских ботинок, покрыт бурьяном, кремнистой осыпью. По левому боку спуска очень не надежные земляные ступеньки, в  средней части в него открывается крутая тропинка, ведущая на улицу Подгорную. Край улицы, в несколько домов, повис над обрывистым склоном. Жители этих домов привычно сливали отходы своего быта по травянистому склону. Хорошая трава росла здесь.               
      Перпендикулярно стене 7-го бастиона, параллельно ул. Частника, шла менее древняя крепостная стена, по строению в точности повторяя архитектуру старой стены. Все, что было за этими стенами, у нас жителей слободы, называлось «крепостью», без всяких уточнений. Идти купаться – идти в крепость, собирать улиток – в крепость, пасти зловредных коз - в крепость и т.д. и т.п. А там действительно, на возвышении, вдоль береговой линии располагались легендарные береговые батареи. Степь за крепостной стеной не относилась к Артиллерийской слободе, но считалась нашей, вместе с бухтами: Александровской, Мартыновой, Стрелецкой. На длительное время, после Хрусталки, местом пребывания нашей ватаги   стала Мартынова бухта, так как тут был построен просторный причал на сваях с дощатым покрытием. К причалу швартовалось судно специального назначения - оно качало морской песок для бетонного завода, построенного на месте одной из батарей. Номера батарей менялись, упразднялись одни, им на смену обустраивались новые, более мощные, более современные. Запомнились номера: 7,8,11,12,13. Какая из них располагалась  невдалеке от того подвала на улице Подгорной, где мы прятались от бомбежек? Всю зиму 1942 года, каждое утро, начиналась артиллерийская дуэль. Раскатистые выстрелы дальнобойных орудий гремели над головой, сотрясая стены подвала. В ответ немцы долбили снарядами землю улиц слободы, ближайших к батарее. Эти улицы брали своё начало от крепостного спуска. Отсюда, с севера на юг, шли, по возрастающей, номера домов. Улицы были параллельны, начинались снизу от Артиллерийской, и затем последовательно шли уступам вверх: Подгорная, Матросский переулок, Частника, 6-ая Бастионная.





































БАЗАР.      

        На стыке условных границ северной и восточной сторон Артиллерийской слободы, почти у самого моря, располагалась Базарная площадь – самое значимое место для обывателей города, и самое близкое, территориально и по духу, жителям слободы, можно даже сказать её неотъемлемая часть. Въезд на базар со стороны Артиллерийской улицы, в месте слияния её с Крепостным спуском, шел через деревянный мост, перекинутый через истощенные остатки пресловутого Одесского оврага. За мостом он сразу терялся, утратив свой вид и смысл. Он продолжался к морю тонким ручейком образованным сливами воды из дальней бани, подкрепленный стараниями жителей домов по обочь оврага и дополненный внушительными жидкими отходами бурной жизнедеятельности базара.
     Мост деревянный, короткий, с шаткими перилами. Чаще всего по нему, к базару подъезжали  телеги, подводы, реже мажары и арбы. Относительно не громкий звук колес, катящихся по утрамбованной глинистой земле, резко сменялся громким барабанным грохотом, при въезде транспортных средств на мост. Мне нравился этот звук. Я специально задерживался у перил моста, что бы послушать и ощутить приятные тупые удары звука в грудь. Такие же  ощущения глубокого проникновения звука в тело я испытывал, когда приглашенный в дом, знаменитый севастопольский доктор Звенигородский, по случаю болезни отрока, выстукивал его грудную клетку.   
      Сразу за мостом начиналась не организованная торговля с рук, с земли, овощами, фруктами, небольшими кучками рыбы, какими-то, порой неожиданными, вещами. Далее шли два ряда длинных деревянных столов, прикрытых сверху узкими треугольными навесами, не спасавшими ни от дождя, ни от солнца. Слева - ряд мелких ларьков: вино, пиво, баклава, халва, караимские пирожки и пр. Справа одноэтажный пассаж: мануфактура, одежда, обувь, хозяйственные товары, керосин, парикмахерская, фотограф, тир. 
     Стоял базар близко к берегу бухты. Отходы жизнедеятельности базара сбрасывались, смывались прямо в бухту. Здесь же был исток рукотворной речки, руслом  которой был Одесский овраг. Пересохнуть и прекратить свое существование речушке не позволяла постоянная активная помощь прибрежных жителей, городская баня и в конце – базар. От берега в бухту вдавался бревенчатый полуразрушенный пирс. С этого пирса мы, дети ближнего ареала, прыгали вниз головой в то, что казалось нам морем. Это называлось «купаться». И представьте себе, никто никогда от этого не болел. Повзрослев, мы перешли к нашим морским ваннам в район мыса «Хрустальный».      
        С предвоенных лет в памяти мальчика осталось воспоминание об изобилии и разнообразии свежей черноморской рыбы на деревянных столах базара. Рыбный ряд располагался  ближе к морю. Сюда, к южному краю бухты, по мелководью, врезаясь в прибрежный песок, подходили рыбачьи баркасы. Перекупщицы забирали улов, а рыбаки, подвязав штаны тонкой «японской» рыбацкой сеткой, направлялись к ларькам с вином, для выполнения утреннего ритуала, переходящего в дневной праздник, длящийся до вечера. 
       По базару бродили люди с большими металлическими барабанами на груди. В них, под крышкой томились уже готовые чебуреки. В нижней части барабана тлели угли. Люди громко призывали к покупке. Одуряющий запах жареного мяса витал вокруг, суля невиданные кулинарные наслаждения. Домашним воспитанием, клянчить: «Мама, купи» - мальчику было категорически запрещено. Но мать знала свое дитя, ему и в преклонном возрасте не удавалось скрывать чувства за непроницаемой маской, а тут пятилетний мальчик, никогда не пробовавший чебурек, и мам , прикинув в уме, что останется в кошельке, покупает, довольно дорогое для семейного бюджета, кулинарное изделие.  Чебурек оказался перепревшим, как серая мокрая тряпка, порядочная дрянь по вкусу. C’est la vie. Желания и разочарования бродят рядом. Правда, мальчик, твердо памятуя эту сентенцию, в дальнейшей жизни постоянно игнорировал её философский смысл, и в нескончаемых повторениях проверял её на прочность и достоверность, с неизбежным результатом, подтверждающим истинность данного утверждения.
    
        Перед войной, пассаж, поделенный на отдельные маленькие клетки магазинов, дверьми открывался и в сторону города, и к рынку.  Теперь, после войны остались только обгорелые стены без крыши. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка, после удачной продажи чего-то,  решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6Х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать  6Х9 и стали у забеленной стены, со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному  событию  положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово». 
      На другой день на фотоснимке  величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогли метрические данные. В центре --бабушка, та как она больше всех, по бакам-- мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший.  Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного питья, деньги завтра и: « Мальчики,  домой!». Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.    
      ТИР, было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра  на большие деньги, которая заключалась в следующем.  Метрах в шести на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз),  выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «воздушек» непостоянные,  нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.
       Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил для себя, что он  вор, в более поздних размышлениях мне стало понятно, что это был нештатный владелец рынка, крёстный отец, он «держал» базар. Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенькое коричневое кожаное пальто-реглан, очень узкое ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, и был подобострастен. Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой.    
      На стороне,  противоположной пассажу,  располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями, другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало  заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька,  через головы соседей, тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: « Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри тела, дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай так, для привычки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек,  и он,  как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию  хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось. 
        Потом рынок был перенесён метров на 300 от моря. На его прежнем месте сначала была танцплощадка, затем место коммерческой торговли челноками, теперь тут необоснованно дорогие кафе и ресторанчики.




































УЛИЦА  АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ             

     Да, улица с таким названием действительно существовала, и протянулась она от Рыночной площади до того места, где её продолжение прерывалось крутым подъемом в гору, и с этого места уже называлась улицей Щербака.
     Выписка из справочника: Щербака, ул. в Ленинском районе, между ул. Адмирала Октябрьского и Крепостным переулком. Именовалась 7-й Линией, 7-й Продольной, затем до 20 декабря 1934 года назвалась Артиллерийской, переименована в память Александра Ефимовича Щербака (1863-1934), одного из основоположников научной физиотерапии, курортологии и физиопрофилактики.
      Прекрасно! Но я помню, в 1937-38гг, табличку на углу, напротив новой школы: ул. Артиллерийская. Может быть, забыли снять? Кроме того, в нашей семье эту улицу называли только так, и даже в годы после войны. Одновременно в памяти застряло название и улицы Щербака, только там, наверху, на плоской вершине холма, где жили наши родственники, на их доме была табличка с таким названием.
      Самое же главное,  именно на улице Артиллерийской стоял двухэтажный дом, с традиционным парадным входом, с пузатым балконом над ним. Это был дом моего деда по отцу, Красова Юлия Федоровича, подрядчика, предпринимателя, соучредителя Строительного банка. 
      Деда раскулачили, и он вскоре умер, как мне говорила мама, от «мозгового удара». Семье оставили комнату на втором этаже, с выходом на балкон. Здесь осталась жить бабка, мать моего отца, Мария Матвеевна с дочерью Антониной и внучкой Ниной, приходившейся мне двоюродной сестрой.
      Мне довелось только однажды побывать в этой квартире. В связи с приездом из Питера важного гостя, бабушкиного брата Алексея, капитана дальнего плаванья, мама повела меня на смотрины. Бабка Мария, на то время, еще сохраняла «барские замашки», барином выглядел и дядя Алеша, весь в белоснежной морской форме с золотыми шевронами. От этого краткого визита во мне осталось ощущение, нашей пролетарской неполноценности, ущербности. Мама заставила меня читать стихи, но я чувствовал внутреннее сопротивление по поводу совершенной ненужности этого мероприятия. Меня прослушали вполуха, и не дали мандарин из вазы на столе, с тяжелой бархатной скатертью, под огромным абажуром, вещам ранее мной невиданным. Хладнокровие  слушателей несколько смутило меня и я, без разрешения,  вышел на балкон. Еще ни разу, за краткий период детской жизни, не доводилось мне бывать на балконе. Высота очаровала меня, и для полноты ощущений, идя на поводу атавистическим желаниям, я пару раз плюнул с балкона, дабы проверить реальность высоты. Тут же последовал барский оклик: «Клава, заберите мальчика с балкона!» - это бабушка повелела моей маме. Моя бедная сконфуженная мама покорно кинулась на балкон, шепча: «Нельзя этого, нельзя» - ухватила меня за руку, и потихоньку подвела к выходной двери. Вскоре мы ушли.   
    Неловкая, непонятная мне ситуация повторилась в день отъезда Дяди Алеши с семей. Мы с мамой пришли к дому деда и остались на ступеньках парадного крыльца, в ожидании выноса шикарных заграничных чемоданов и баулов и выхода  процессии родственников. Подкатила, шурша дутыми шинами  прекрасная лакированная линейка – пролетка о двух лошадях. Погрузка багажа, поцелуи, объятия, напутствия, посадка отъезжающих и провожающих. Нам места не хватило, из милости нас посадили на узкое пространство между задними колёсами, чтобы доехать до конца Артиллерийской, до остановки трамвая. Впервые, как и выход на балкон, я ощутил прелесть мягкого бесшумного движения пролетки, но как не долго, не более минуты. Разочарование скрасило дальнейшее путешествие до вокзала на трамвае, да ещё с пересадкой.         
     На вокзале оказалось, что выход на перрон платный, и уж не знаю, почему, но мама купила билет только себе, а меня оставила вместе с моей дорогой тётей Татьяной, за чугунной оградой. Потом, как бы в компенсацию, она отдала, уже прокомпостированный, при входе на перрон, картонный прямоугольный билетик с круглой дырочкой, мне играться.
    Кроме описания памятных мест Артиллерийской слободы и событий тех лет, я кратко рассказываю о моих родственниках и близко знакомых людях, мещанах Севастополя, живших в те далекие годы в пределах слободы, в надежде передать их прекрасный духовный мир, и помянуть их по-христиански, обращением к Всевышнему помянуть их светлую память. 
     Вот, в согласии с уже написанным, думаю уместно отвлечься и рассказать о моей бабушке Марии Матвеевне, урожденной Коваль, матери моего отца. Мне известно, что в молодые годы она работала экономкой в поместье графа Энгельгардта, думаю в Малороссии, т.к. мой отец, её первый ребенок родился в Екатеринославе, теперь Днепропетровске. Судя по фамилии бабушки -  Коваль, фамилиям её ближайшей родни: Лукашевич, Собещанский, именам её сестер: Клера, Зануся (Зинаида), Розалия, можно предположить, что это свидетельствует об их принадлежности к польской национальности. По облику женщин клана, особенно с возрастом, проглядывалась значительная примесь еврейской крови. Можно думать, что корни рода находились в местах оседлости, на границе с Польшей. 
      Из рассказов бабушкиной внучки Нины, которая прожила с ней детство и юность, Мария Матвеевна была образованной женщиной и пост, который она занимала в имении графа, был весьма значительным и уважаемым. Вот откуда польский гонор, барские манеры и еврейская гибкость!
       Пришло время, и граф выдал её замуж за Михаила Задорожникова, главного приказчика дамского магазина, по легенде, незаконнорожденного от кого-то из «графьев». Странная длинная фамилия придумана, намерено, как напоминание об особенном статусе имярек. Мой сын Константин в своих размышлениях, вытащил из инсайта пояснения к нашей фамилии, этим означалось: «За дорогой, как отсутствие родства и, как следствие, ограничение от окружающих, отрешенность, удачливый неудачник». В дальнейшем, на каждом из Задорожниковых, более или менее, сказалось влияние фамилии. «Как Вы яхту назовёте, так она и поплывет»(Капитан Врунгель)   
       Миша Задорожников родил двух сыновей Владимира и Константина, заболел чахоткой и в молодом возрасте «почил в Бозе». От деда остался большой фотопортрет: мужчина светлого облика с  высоким чистым лбом и Мопассановскими усами. Бабушка говорила, что я больше всех похож на него. Царствие ему небесное!
       Молодая привлекательная женщина с двумя детьми, посредством услуг профессиональных свах, была засватана за не старого и богатого джентльмена Юлю Красова, имевшего от усопшей первой жены трех мальчиков и свой бизнес в Севастополе. Мир да любовь. Молодые стали жить в новом доме, описанном выше, и отдыхать в небольшом поместье в Кадыковке, под Балаклавой. Пятеро сводных детей и трое рожденных совместно – Антонина, Георгий и Леонид, да ещё повар, прислуга, все вполне прилично разместились в доме на Артиллерийской улице, и зажили дружной жизнью в полном достатке. Отец рассказывал, как в обед вся большая семья садилась за стол, как в праздничные дни стол был постоянно накрыт для бесконечной вереницы рабочего люда, приходившего поздравить с праздником уважаемого Юлия Федоровича. На моего отца, как на старшего, была возложена обязанность следить за порядком в детских комнатах, одевать младших и отправлять в школу старших, в банные дни купать всю ораву.
     Деда Юлия я не знал, из рассказов отца мне известно, что дед был весьма уважаемым в Севастополе человеком, когда он шел по улице или ехал в пролётке, перед ним снимали шляпы обыватели и кланялись рабочие. У него была большая мастерская где-то на берегу Артиллерийской бухты, где выполнялись слесарные, токарные и кузнечные работы. Отец после окончания реального училища, дальше учиться не пожелал и отчим взял его работать в этих мастерских. Потом отец с горечью сетовал, что в столь юном возрасте подорвал здоровье на кузнечных работах. Правда он говорил, что вмести со всеми рабочими изрядно вкалывал и отчим. Предметом гордости мастеровых, в том числе и отца, было создание ажурной чугунной ограды для кладбища Коммунаров, до 1917 года расстрельное кладбище севастопольского тюремного замка. В этом же районе установлен был обелиск памяти 5-го бастиона. У жителей близлежащих улиц это место называлось «Собачий бульвар», т.к. местные барыни или их служанки выводили гулять и справлять нужду, разной степени породистости, такс, болонок и пуделей.   
       У отца с молодых лет не сложились взаимоотношения с матерью, он все время оставался на положении пасынка и рано ушел из семьи, в то время как брат Владимир отучился в Питере в институте инженеров водного транспорта, в дальнейшем стал полковником НКВД и директором ведомственного завода, строившего катера для погранслужбы. Брат Георгий, так же выучился на инженера и стал руководителем крупного КБ. Младший, самый любимый в семье, брат Леонид стал комсомольским функционером, первым секретарем Балаклавского райкома комсомола. В годы войны был политруком и оставлен в оккупированной Балаклаве, для выполнения особого задания. Вскоре был выдан предателем, арестован и расстрелян. Единственная девочка в семье Антонина служила главным бухгалтером Балаклавского Рудоуправления. Дети Ю.Ф, Красова, после раскулачивания, покинули семейный очаг и затерялись где-то на Северной стороне в среде рыбаков и ремесленников.
      Бабушка Мария Матвеевна, сокрушенная свалившимися бедами переселилась в собственный небольшой домик в Балаклаве, с нею осталась жить дочь Антонина, с малым ребенком, моей двоюродной сестрой Ниной, по отцу Комаровой. Отец – матрос Алексей Комаров очень рано умер от чахотки. В этом домике мне довелось бывать перед войной, да и после войны.  Мы приезжали в Балаклаву из Севастополя на трамвае рано утром. В Севастополе в это время уже всходило солнце, а здесь в Балаклавской котловине еще только синел рассвет. Но вот солнце появлялось и сразу начиналась летняя жара. Мы шли на набережную бухты, на городской пляж. Здесь однажды я как бы тонул. Помню как в метре от берега я поскользнулся и ушел с головой под воду, плавать я не умел и как-то лег на песчаное дно, в наступившей тишине слышалось легкое шуршание песка, близко были видны чьи-то ноги. Мгновения длилось блаженство нового мира, я нахлебался противной воды и был выдернут с полуметровой глубины моим пьяным дядькой Шурой, по кличке Бемс. Меня вырвало, вернулось ощущение бытия, жаркого дня, противного многоголосого пляжного шума. Потом я с гордостью рассказывал что я тонул, мне казалось что это придает особую значимость моей персоне, но мне не верили и смеялись.
      К вечеру в доме у бабушки собиралась поредевшая родня, близкие знакомые. Начиналась гулянка. Продолжая оставаться гордой и властной, бабушка пыталась управлять и командовать застольем, стараясь остановить приближающийся разгул, но не те уж были времена. Перепалки с сыном Костей, моим отцом, происходили до безобразия всегда. Я был свидетелем крутого и непреклонного разрыва между ними из-за того, что бабуля, хранительница нравов и собственного авторитета, спрятала бутылки с водкой. Яростные требования отца, в защиту всей честной компании, вернуть искомое, не нашли удовлетворения и, схватив в охапку меня и маму, он покинул отчий дом. За нами распалась и вся компания. В непроглядной Балаклавской ночи нас подобрала молодая пара: она - красивая Люба, он весь в военном, с шевронами и кубиками в петлицах, сотрудник местного НКВД, белобрысый и сероглазый. От его стального непроницаемого и подозрительного взгляда исходила опасность. Странное дело, почему я так ощущал его, ведь я тогда ничего не знал о происходивших повсеместно репрессиях, арестах?  Вероятно, особенности детского незамутненного сознания безотчетно воспринимали наполненное бедами пространство.
     В те годы я жестоко страдал от фурункулеза, и в этот вечер у меня на ягодице созрел ужасный фурункул, вероятно, поднялась высокая температура, появилась непрерывно дергающая боль, да к сему пережитое утопление, скандал в доме, страх вообще, как вещество, чужие дом и постель. Я мгновенно забылся тяжелым больным сном, но ночью фурункул лопнул и сон продлился, уже как выздоровление, до позднего утра. Я проснулся легкий и освобожденный от болезненных оков. На всю жизнь запомнились такое яркое и прохладное утро, тихая безлюдная Балаклава, пустой трамвай, безмятежное состояние души. А дальше была война.   
     В Балаклаву вошли немцы. Антонина с дочкой бежали к нам, в осажденный город, а бабушка осталась сторожить дом, Но вот арестован сын, могут придти за ней, да ещё внешность – юден капут. Надо бежать, скрыться. Это было разумно и ей это удалось. Прихватив дочь и внучку, она бежала в неизвестность и скрылась в Ростовской области, в селе Росошка. Как ей это удалось, она не рассказывала никому. Вероятно, помогли золотые царские монеты – десятки, которые ей удалось уберечь от лихих ребят в кожаных куртках. По окончании войны Мария Матвеевна, дочь Тося и внучка Нина вернулись в свой дом в Балаклаве. Я гостил у бабушки одно лето. Семья жила крайне бедно. Мы с Ниной ходили в Рудоуправление за обедами – паек для тети Тоси. Здесь работало много пленных немцев и обед нам наливали из  их общего котла. Бабушка старела. Никто из её Ленинградских сыновей, которых она выучила, не вспоминал о ней и не помогал. Одна только, в прошлом нелюбимая невестка, Клава жена заброшенного ею Кости (мои родители), посылала ей деньги и провизию.
       Антонина вышла вторично замуж и уехала с мужем Яковом Сергеевичем в Ялту, где он занимал важную должность главного инженера стройуправления Большая Ялта. Внучка уехала учиться в Ленинград. Бабушка осталась одна, а было ей уже далеко за 70. Дочь Антонина уговорила её продать дом и переехать жить к ней. Так и произошло. На вырученные деньги купили автомобиль «Победа». Отделили бабушке закуток в чулане, да стал её гнобить и попрекать суровый и брутальный новый зять дядя Яков. Дочь не могла заступиться за старуху, боялась, что самостоятельный и самодостаточный муж бросит её. Но оставалась в бабушке прежняя гордость и память о том, что таких плебеев, как Яков, в те далекие времена, она не пустила бы на порог. Взяла она веревку, пошла в сарай, да и повесилась.
      Однако, вернемся на улицу Артиллерийскую. Уж очень хороша была эта улица, засаженная с двух сторон акациями, с асфальтированными тротуарами и интересными памятными строениями. По ней ходил трамвай, от рыночной площади до Херсонесского спуска, а дальше он поворачивал, только не помню в какую сторону. На нечетной стороне помню дом, кажется Трещина, куда упала бомба в первый месяц войны. Дальше на углу с Банным переулком стояла коптильня, запах копченой рыбы остался даже после прямого попадания бомбы, и бередил полуголодную душу в оккупацию. Напротив, через дорогу, двухэтажный дом с магазином-буфетом в полуподвале, о котором я уже писал.               
       Больше для меня известна четная сторона улицы. Так называемый дом Красова, в шутку, в которой есть доля правды, я называл моим наследством, стоял третьим или четвертым домом, от Крепостного переулка. Он и горел и бомбы попадали в него, так что остался только фасад с пустыми окнами. На его месте построен новый дом, очень похожий на прежний, кажется, остатки фасада были сохранены. В доме вновь поселились люди значительные и состоятельные. Там жил мой одноклассник Владик Лободзинский, отец которого был директором чего-то. 
       Далее на этой стороне было здание мельницы. От попадания серии зажигалок оно так пылало, что добраться людям до желанного зерна или муки не удавалось. А недостаток продовольствия чувствовался изрядно и народ собирал полусгоревшие зерна ячменя. Торбу такого счастья принесла и моя бабушка Мария Васильевна. Кашу из него есть было невозможно из-за горького привкуса дыма.
       Ещё южнее мне памятно здание школы, нет не новой на углу, а старой, перед ней. Прежде здесь была греческая церковно-приходская школа. Потом, при советской власти, в  этом здании короткое время была обычная общеобразовательная школа. Здесь учился мой двоюродный брат Валентин Мухин. В какой-то праздничный день школьники ставили Пушкинскую Сказку о царе Салтане. Брат гордо сообщил, что он принимает участие в постановка и посему мы с бабушкой пошли смотреть. Сцена школьного зала из покрашенной в синий цвет фанеры, занавесь из марли, то же синяя. Пустые не освещенные подмостки. Два мальчика в белом нижнем белье с трудом раздвинули занавески и началось действо. Действующие лица, в примитивных картонных костюмах, появлялись периодически из-за кулис и монотонно зачитывали стихотворные отрывки. Я знал сказку наизусть, поэтому неясный смысл происходящего меня не смущал, я ждал нетерпеливо появления старшего брата. И вот Он появился в составе группы из трех мальчиков, одетых в белые кальсоны и с вафельными полотенцами вместо тюрбанов. У брата сажей были нарисованы усы. Они изображали коробейников. На вопрос царя Салтана, куда они направляются, они нестройным хором ответили, что едут прямо на Восток и, толкая друг друга, исчезли за ширмой. Через минуту брат уже сидел рядом с нами. Как же я был разочарован.   
     На этой же сцене мы с бабушкой смотрели спектакль театра им. Луначарского «Ревизор», который давался в честь выборов. В маленькой роли второго жандарма играл начинающий актер, мой дядя, Москаленко Костя. Здесь же в школе был избирательный участок, в деятельности которого принимала участие «уличная активистка» моя тётя Татьяна. Она потом рассказывала, что после закрытия участка был буфет и танцы под граммофон и как к ней приставал очкастый агитатор, он постоянно ставил пластинку «Рио Рита» и упорно приглашал её танцевать.
       Следующим строением на Артиллерийской улице, уже на углу пересечения с Банным переулком была новая школа. Она была построена на месте греческой церкви «Трех Святителей». Рядом, за церковью, располагалось двухэтажное здание греческой приходской школы, об этом здании я уже упоминал. Как следует из исторических источников, церковь была разрушена в 1936 году. Стало быть, мне шел четвертый годок и мне помниться, что я был однажды внутри церкви, так как запомнил витражное окно, ярко освещенное заходящим солнцем, такая  красота цвета увиделась мной впервые и запомнилась на всю жизнь. Да, еще, брат принес из развалин церкви Екатерининские деньги – на больших пожелтевших купюрах сине-зеленым цветом был отпечатан портрет Екатерины второй на троне с «державной палкой» в левой руке. Говорили люди, что это поп прятал деньги где-то за печкой.    
      В новой школе учился мой брат, и там же предстояло учиться мне, однако пришла война, начались бомбежки, а там и осада города. Школьников перевели учиться в подвальные помещения, а меня мама не пустила.
         Школа стоит и сейчас и, кажется мне, что обнесена она той же железной оградой с пиками наверху, которая окружала церковный двор, и те же металлические ворота, всегда закрытые, и все это выкрашено, в такую же как прежде, зеленую краску. Но мне помнятся  пробитые осколками и изогнутые взрывом ворота, вырванные с корнем звенья ограды, обгоревший остов школы, с черными проемами окон. Здание школы восстановлено одним из первых и опять вокруг него зеленая ограда и ворота. Школа была женской, старшеклассниц приглашала на праздничные вечера третья школа, где мне довелось мучиться. Многие выпускницы этой школы стали женами моих школьных товарищей, в основном курсантов Севастопольского ВМУ. «Судите же вы, какие розы нам заготовит Гименей…». Карьера юношей была сломана приказом Н.С. Хрущева, о сокращениях в вооруженных силах, пошли разводы, распад семей. 
      Напротив школы, через дорогу, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, куда меня малолетку,  посылали, в целях воспитания самостоятельности, за хлебом. Зажав в кулаке, точно отмеренное количество медяков, чтоб без сдачи, я бежал в магазин. Хлеб всегда был только одного сорта – круглые коричневые буханки, как говорили - ручной выпечки. Буханки наливного хлеба, кирпичиком, я увидел впервые у немцев, в оккупацию. Никаких других видов хлебобулочных изделий в магазине не водилось. Продавали хлеб «на вес», для чего на прилавке стояли чашечные весы (система Беранже). И тут же в специальной коробке черные литые  гири от 50 граммов  до 5 килограммов. На одну чашу весов продавщица бросала сочетание гирь, согласно заказанного покупателем количества хлеба, на другую (чистую) чашу клалась буханка, от которой отрезалось или к которой добавлялись довески, до тех пор,  пока носики «уточек» не устанавливались друг против друга точно на одной линии. Хлеб резали огромным острым ножом, легко и аккуратно и на это было приятно смотреть. Но вот вес взят! Забирай и беги домой, по дороге доедая довесок или отламывая от краюхи, что категорически воспрещалось, аппетитный надтреснутый и запекшийся край.      
     Дальнейшее продолжение улицы в памяти сохранилось слабо. Помню только ночной фонарь над ступеньками полуподвального помещения аптеки, по правой стороне улицы, пред самым крутым подъемом на улицу Щербака.
    

 
1. Бабушка Мария Матвеевна (стоит) и дед Михаил Задорожниковы. 1916г.


УЛИЦЫ ЩЕРБАКА И БАТУМСКАЯ.

       Участок улицы Щербака от здания школы (нет, не той школы, что была внизу на Артиллерийской, а еще новее и больше, в четыре этажа) и до Херсонского спуска, следует отнести так же к Артиллерийской слободе, хотя к периоду образования здесь основной группы зданий, понятие слобода уж отсутствовало. Правда, школы то теперь нет. Тогда перед школой был большой пустырь, упиравшийся западным краем в улицу Частника. Несмотря на каменные валуны, вросшие в землю по всему полю, здесь школяры, мои ровесники, целыми днями гоняли футбольный мяч. После войны здесь выделялся Володя, долговязый парень, по клички Дылда, житель ул. Частника, в шикарных красных, с белым кантом, настоящих футбольных трусах. Играл он скверно, но много орал и командовал. Уже стариком я встречал его на улицах города, он был так же горделив и горласт, но меня не узнавал. Хорошо играл Сява, Володя Овсянкин, потом он играл вместе со мной в институте – хороший детский хирург, очень рано ушедший из жизни. Теперь бывший пустырь обнесен капитальной глухой стеной, и что там за ней неведомо.
     На моей памяти у школы был №5. Я здесь не учился, учился мой младший брат Виктор. У директора школы была кличка Карл Линней – он преподавал историю, был лысоват и очень строг.
       Школа памятна мне в первые дни войны, под ней располагалось специально оборудованное бомбоубежище, в котором мама и её подруга решили укрыть своих детей, как раз в тот период, когда бомбежек не было, но был пик безрассудной паники. Люди бежали подальше от места первого взрыва, кто к родственникам, кто за город, в пещеры. Пребывание в переполненном народом бомбоубежище оказалось кратким, до нескольких часов, так как меня поместили в изолятор из-за нервного кашля, где я постоянно плакал. Мама выкрала меня, и мы бежали домой, под защиту черепичной крыши домика на улице Подгорной.
        На улице Щербака, дальше к югу, на пересечении с улицей Костомаровской, стояло новое здание ФЗУ (фабрично-заводского ученичества), куда принимались дети, окончившие 7 классов. В Севастополе набрать 400 желающих учится на рабочие специальности, не нашлось, и потому в училище были привезены из глубинки России подростки из среды бедняков. Их полупрезрительно называли фезеушники и пугали нерадивых детей: «Не будешь учиться, отдадим в ФЗУ». Они были одеты в форму мышиного цвета, фуражки с кокардой и ремни с бляхой ФЗУ. Быт этих детей был тускл и безрадостен, возможно, что и полуголодный, т.к. их можно было встретить на окраинных улицах,  где они ходили в поисках любой поденной работы за скудный заработок или еду.   
Однажды к нам в ворота, мы уже жили на 6-ой Бастионной и достраивали дом, постучались три сереньких маленьких человечка, с просьбой дать какую-нибудь работу. На вопрос дядьки Василия, что они могут, они хором отвечали: «Мы все могем». Им предложили обложить стены ямы для подвала не стандартным булыжным камнем. Было холодно, подмораживало, бедные дети, в тонюсеньких серых робах, продуваемых всеми ветрами, принялись за работу. Посиневшими тонкими руками  они укладывали тяжелые бесформенные камни, на ими же приготовленный глиняный замес. И вот один из них сильно поранил руку. Мой отец видел, как они склонились над поврежденной рукой, что-то тихо сокрушенно и сторожко шептали. Отец не выдержал, приказал вылезти из ямы и повел на кухню, где специально для них моя сердобольная бабушка Мария Васильевна приготовила им не хитрый обед, сами-то мы жили почти впроголодь – шел 1947 год. И надо же, именно в этот момент, возведенная бедными мастерами, почти до края ямы, стена, рухнула, распалась до основания. После обеда, сокрушенные результатом своего труда, мальчики понуро стояли на краю злой ямы, ожидая попреков и наказаний. Но ничего подобного не произошло. Отец только досадливо махнул рукой и ушел в дом. Бабушка вынесла строителям по трешке и отпустила с Богом. Кинофильм тех лет «Здравствуй Москва» о прекрасной жизни учащихся ремесленного училища, рассказал не правду. Был еще жив и здоров товарищ Сталин, главный режиссер советского кинематографа и лучший друг учащихся ФЗУ и РУ.

        Почти напротив Училища, жили в странном доме наши родственники, сестра моей бабушки Ефросинья Васильевна Ольхина, её дети Надежда и Александр. Узкий двор дома, маленькой калиткой выходил на ул. Щербака, а другой его противоположный край, открывался широким проемом, с расхлябанными и вечно открытыми воротами на улицу Батумскую. Во двор открывалось множество дверей, ведущих в приземистые, полуподвальные помещения, где жили кроме Ольхиных еще несколько других семей. Правда, фасад на Батумскую завершался двухэтажным строением, с наружной лестницей к входу на второй этаж. В квартире, с подслеповатыми окнами на Батумскую, было четыре малюсеньких комнатки, из коих дневной свет проникал только в «залу» - комнату побольше.
       С улицы Батумской открывался широкий обзор всей западной части центрального севастопольского холма. Отсюда мы видели, как наши самолеты бомбили немцев в Южной бухте, как однажды был сбит наш штурмовик и как он упал в районе школы, на улице Советской.
      С семьёй Ольхиных родственная связь была самой крепкой. Другие ответвления рода, рассеянные в отдалении, по городским окраинам, родственные узы имели в виду, и поддерживали отношения с моей бабушкой Марией Васильевной и через неё. Самым ярким представителем рода Ольхиных была старшая дочь Надежда. Надежда Васильевна, в замужестве Чмеленко, в быту звалась Надя, приходилась мне двоюродной тёткой. Полненькая, какая-то округлая, с круглым же миловидным лицом, с врождённой хромотой на левую ногу, что ни сколько её не портило и всю жизнь мужики липли к ней. Семейной полутайной было: хромота произошла от того, что её беременную мать, почти на сносях, пьяный муж, музыкант-трубач, ударил ногой в живот. 
    Весёлого нрава, всегда готовая остроумно пошутить и посмеяться. Приморский юмор на грани,- чуточку скабрезный, умеренно циничный. Она унаследовала музыкальный слух от отца и обладала сильным, хорошо поставленным контральто (пела в самодеятельном хоре и солировала). В доме был рояль фирмы «Беккер», на котором Надя сама научилась себе аккомпанировать.
     Замуж вышла рано. Муж, Миша, по профессии водопроводчик, по жизни блатной и крупный карточный игрок. Видимо играл умело и удачно. В доме был достаток, и молодая чета могла себе позволять посещение ресторанов, что по тем временам было довольно дорого и совсем не по карману простому рабочему, даже такому квалифицированному как мой отец.
       Миша погиб в первые дни войны, но не от военных ран, а от, якобы, несчастного случая. Он странно был притёрт между бортами двух движущихся трёхтонок, оставив бедной Надежде двух детей, мальчика и девочку малютку, да финку «Козья ножка».
      На похоронах присутствовали элегантные мужчины в открытых автомобилях марки «Форд». Это они устроили шикарные похороны, а вдове выдали единовременное пособие и пообещали ренту. Живут же люди!
       На лишения, связанные с войной и потерей кормильца, пали на Надежду, ещё новые беды. Заболела менингитом маленькая дочь. Прогноз был не утешителен. Говорили, что если выживет, что маловероятно, то останется калекой, умственно не полноценной. Бомба развалила часть дома. Пришлось своими силами восстановить часть утраченного жилья. Но, Надежда держалась и не унывала. Девочка поправилась без осложнений и последствий. Бабушка Ефросинья стала разводить свиней и Надя с младшим братом Шурой, по кличке Бемс, сами их резали и продавали мясо на рынке. Возможно легенда – Надя сама забивала животных и сама разделывала. Она начала шить примитивные простые вещи женского туалета: трусы, бюстгальтеры, ночные сорочки, детские вещички.
             За несколько дней до прихода немцев, Надя и мама Фрося пригнали громадную поросую свинью к нам на Подгорную, дабы скрыть её среди развалин. «Тут у вас будут меньше бомбить»  - сообщили они, исходя из законов женской логики. Дескать, Подгорная вся разрушена, и бомбить больше нечего, снаряд в одну воронку дважды не падает. Вопреки их заключениям последнюю ночь нас бомбили как никогда. Но свинья уцелела, для грядущих ещё более серьёзны потрясений.
     Немцы из зондеркоманды, последыши настоящих солдат, вмиг обнаружили свинью. Опыт отыскивать спрятанную живность и грабить, ими был накоплен солидный – Европу прошли и половину России. Безжалостно они стали выковыривать свинью из её логова. Это было трудно. Советская свинья не хотела к немцам. Не хотела отдавать свинью и Надежда. Она преуспела в борьбе, растолкав и разбросав хилых недомерков, но тут, взывая к европейской сдержанности и законопослушности, унтер-офицер пригласил её в наш полуразрушенный дом, для дипломатического разговора. Я присутствовал при сём историческом событии. Бывший зал дома был наполовину перекрыт упавшим потолком. У окна, где стоял письменный стол, было просторней. Унтер, в отглаженной форме, в белом воротничке, в тонких перчатках, блестящих сапогах, в одеколоне и бриолине, достал элегантный блестящий кожаный планшет, вынул из него прекрасную записную книжку с монограммой, вырвал белый лоснящийся листок, извлёк красивую черную авторучку из нагрудного кармана,  что-то быстро написал и протянул Наде. Он пояснил на чистом немецком языке  (а то ещё на каком), что «Дойчланд золдатен унд официрен» очень любят шпик и данная советская свинья  должна быть ими съедена, что это укрепит дух и силы доблестных воинов фюрера, для победы над проклятыми большевиками. А по данной расписке, где бы она ни была показана, «Надья будет полушать много дойчланд магок». Он, подчёркнуто лихо отдал честь под козырёк, потом вскинул руку и сделал «Хайль!», демонстрируя окончательное бесповоротное решение дела и окончание переговоров. Но Надежда была совсем другого мнения. Она выложила ему контр аргументы, что она сама выращивала эту свинью и большевики тут совсем ни при чем, что у неё двое детей и мать старуха, которые тоже хотят «эссен», значительно сильней немецких офицеров, что за эту ****скую бумажку ей никто ни хера не даст. И главное, свинья на сносях, вот – вот появится великое множество поросят, которыми, когда подрастут, можно будет накормить и солдат и детей. «Я. я» - сказал офицер и меланхолично махнул перчаткой своим «золдатен» продолжать.    
      Корявые недотепы просунули под отяжелевшую свинью лаги и, взявшись за них по три с каждой стороны, поволокли свинью по улице. Осталось навсегда в памяти: залитая солнцем разрушенная улица Подгорная, немцы, согнувшись под неимоверной тяжестью, волокут  свинью, свинья, не переставая, визжит, забегая с разных сторон, Надя в отчаянии, с матерной бранью, лупит солдат руками и здоровой ногой. Поодаль мерно шагает вертикальный унтер-офицер со стеком в руке. Происходящее его не касается, истинный ариец вне презренного бытия. Процессия повернула за поворот, на спуск по Греческой улице и скрылась в тени акаций. Дальнейшее мне известно из рассказов взрослых.
      Свинью приволокли к входу в какое-то военное учреждение (кажется на улице Советской). Надя бросила утомленных солдатиков и напористо устремилась к самому главному немцу. Высокий начальник выслушал её, и. уж какими чарами, просьбами она его уломала, неведомо, но он обругал унтера и распорядился свинью отдать хозяйке.            Неслыханно!  Непостижимо! «Дас ис фантастиш!».
       Спокойно и медленно, без крика и понуканий Надежда хворостиной погнала свою свинью домой. Понятливая была свинья.
        Получилось как-то само собой, Надя познакомилась с молодым полицейским Володей, да и прожила с ним на его довольствии всю оккупацию, и спасла от голода свою семью. Жизнь была развесёлая, часто пили и гуляли, было с чего. В последних боях за Севастополь Володю убили.
        На новый 1945 год Надежда появилась в нашем доме с двумя пьяными морскими офицерами, Героями Советского Союза. Один из героев прижился к ней и остался на годы. Звали его Володя. Был он никакой, потому что всё время пил и так и сгинул в неизвестность.
         Наде удалось устроиться в систему Севастопольского Горторга. Благодаря особым личным данным она быстро продвинулась до заместителя начальника «Торга». Помню фамилию начальника – Утешев. Дела в  «Торге» творились отчаянные. В наше семье ходили слухи о махинациях и буйной жизни там. Они стали достовернее, т.к. Надя устроила мою тетку торговать в ларьке вином и она приносила домой рассказы о нравах и быте в торговой паутине.
      Надежда стала директором центрального гастроном, что был на Большой морской. Выйти из игры она уже не могла. Чувствовала, что ходит по краю пропасти и поэтому здорово и роскошно пила и гуляла. Была широка и щедра. Не забывала нас, родственников (без очереди, дефицит, скидки). Но вот ожидаемое произошло, её посадили на пять лет. Она никого не выдала, ничего не подписала и оставшиеся на свободе какое-то время помнили это, а потом забыли. Она вышла по звонку. Опять не удел. Опять бедность. Пошла работать сестрой-хозяйкой в гостиницу «Севастополь». Опять сошлась с каким-то пожилым мужиком. Дядька оказался куркулём, жадным и грубым. Попрекал Надю прошлым, нехорошо обзывал. После одной такой размолвки Надежда пошла в зал ресторана гостиницы, заказала сто граммов водки, сплясала и спела, а потом зашла в один из пустых  номеров и удавилась на полотенце.
      От Батумской улицы, на траверзе пятой школы, спускается длинная лестница до улицы Боско, ранее 4-ая поперечная, теперь – Новороссийская. По левую сторону, в самом начале лестничного спуска, стоял маленький аккуратный домик, где жил мой приятель Вова Толль. Его родители,  известные в городе врачи фтизиатры, отец – главный врач, мама – зав. отделением. В маленьком уютном дворике дома, затенённом виноградной листвой, стоял стол для пинг-понга, моё желание и притяжение. Поиграть меня приглашали редко, уклад интеллигентной семьи предусматривал строгий естественный отбор. 
      С Володей мы учились с четвертого класса до окончания школы, а затем в институте. Тесной дружбы не возникло, но всегда между нами сохранялось корректное, взаимоуважение. Владимир Михайлович Толь стал известным Севастопольским врачом-терапевтом, зав. отделением. Ему было присвоено звание Заслуженного врача, затем – почётного гражданина города, его огромные портреты, у городских дорог,  приветствовали меня в поездках на работу. Я подарил ему свою книжку, где, в частности, рассказывал о наших школах, №19 и №3. Он похвалил и добавил: «Ну, у тебя и память!». Мне было лестно. В себе я держал мысль, что в случае болезни, у меня есть надёжный доктор. Но Володя ушел. Светлая тебе память, доктор Толь!






















ПОДГОРНАЯ.

       Так называлась до войны улица, на которой я жил со дня своего рождения до 1945 года, в доме под №20. Маленькая глинобитная хатка, построенная моим прадедом Василием Ивановичем Макаровым, дворик в десяток шагов, куст винограда, да палисадник с цветами – моя колыбель, моя память, точка невозврата.
      Я перечитываю короткое эссе философа-затворника Мартина Хайдеггера «Просёлок», невозможно вырвать отрывок из цельного прекрасного повествования для цитирования. Общий смысл опоэтизированных, мудрых и изящных рассуждений, о плодотворном влиянии на нас благодатных истоков от тех мест откуда мы родом, о том что от нас зависит сохранить и преумножить заложенный в нас завет. Это, очень близко тому времени, патриархальному укладу моей улицы тех далёких лет, к душевно-духовному состоянию, живших тут людей. Прочтите «Просёлок». 
       В замечательной статье, в «Славе Севастополя», от 7 июля 2006 года, Сергей Трафедлюк  написал о Подгорной справедливые и грустные строки, об утраченных имени и памяти, о первой бомбе войны, о мёртвых и живых.
     В моей книге мемуаров (2012) есть маленькая глава об улице Подгорной. Здесь я привожу небольшой отрывок, с некоторыми дополнениями.
       Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: нижней – Артиллерийской и верхними – Матросский переулок, да Частника. Дома построены только на одной четной стороне. Противоположная сторона, низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».
      Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное белье на веревках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Веревки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землей. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают еще кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.
      Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, как производное от «мещанин» –  житель города, имеющий свое место, т.е. дом), не такой «зверский», как у А.М.Горького, но без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу, перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры ни о чем или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стекла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени
изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Ныне и не верится, что жил я в Эдеме.
      Семьи, населявшие улицу, были приблизительно одинакового достатка. Черная тарелка репродуктора была почти у всех, а вот приемников было всего два. Один из них у нас – первый советский приемник  СИ-235. Какие прекрасные театрализованные детские сказки довелось мне услышать!  Даже патефон был далеко не в каждом доме, а у меня был дедушкин граммофон, с большой цветастой трубой и приличным набором старых и новых пластинок. Когда меня оставляли дома одного, проигрывание пластинок постепенно стало моим  основным занятием. Сначала я прослушивал детские пластинки, потом советские песни «Если завтра война», «Мы танки ведем», «На Хасане наломали им бока» и пр. и доходил от нечего делать  до старых пластинок - выла о непонятном придворная певица Вяльцева, ревел о каком-то «Сатанатам» Шаляпин, вяло и тоскливо доносился Собинов.
        Зато блестящий,  яростно и громко шипящий  примус  был в каждой семье, а у некоторых к тому же еще и тихая, но вонючая  керосиновая «конфорка», на боку  которой зачем-то располагалось  таинственное слюдяное окошко, через туманную даль которого пробивался рыжий свет. Примусы капризничали: то не хотели гореть, то взрывались, нанося телесные повреждения. Неустойчивые «конфорки» обморочно падали, проливая керосин и вызывая пожары.
       Помню трагический случай в семье Ивановых. Они жили через два дома от нас. В семье были два мальчика: Толик, мой ровесник, и Владик – мальчик лет пяти. Глава семьи, по профессии повар, был страстный охотник. Как он хранил свои опасные припасы неведомо, но порох попал в руки Владика, и он сыпанул горсть в пламя керосинки, в этот раз заправленной бензином. Взрыв! Маленький мальчик превратился в факел. Полученные ожоги, как я теперь понимаю, были несовместимы с жизнью. Не понятно, почему  мальчишку не отвезли в больницу. Через трое суток он умер дома. Хоронили его всей улицей. Отец-охотник стал беспробудно пить. Семья эвакуировалась в первые дни войны.
        Электроутюги - это потом, а пока громадные чугунные изделия с тлеющими углями в сердце. Чтоб  побудить утюг к нагреванию, требовалось раскачивать эту тяжесть на вытянутой руке для поддува воздуха. Вечерами ставили самовары, и приятный дымок заполнял дворы. Ушли в небытие все эти вещи, вызывающие ностальгические воспоминания. Стала ли наша жизнь лучше без них? Интимная близость людей и вещей, родственная взаимозависимость их исчезли.

       За одноэтажными домами нашей улицы вздымалась вертикальная скалистая стена, пожалуй, метро до 10. Там наверху шло каменное ограждение и улица Матросский переулок. Через невысокую стенку ограждения, жители верхней улицы  держали голосовую и вещественную связь с нижней. На верёвке спускалась корзина, для передачи или, наоборот  приёма, продуктов, вещей, мелкой живности.   
      Такая же обрывистая стена отделяла Подгорную от Артиллерийской. В этой стене гнездились ласточки, возле неё сновали юркие чёрные птички, которые прозывались «Чертогоны». Их пытались ловить на рыболовный крючок с пёрышком, на длинном шпагате. Слава Богу, удачи в этом промысле не наблюдалось.

      Отсюда, с Подгорной мы видели, как на наших глазах разрушался наш город, бои на Северной стороне, разрывы шрапнели низко в небе, короткие воздушные бои, множественные пожары в последние дни осады. Потом тишина и безлюдные серо-чорные руины, по верхнему краю главного холма, торчащие в небо, как больные зубы, остовы зданий. Отсюда,  с моей улицы, перед расставанием я произвёл панорамную съёмку, в четыре кадра. Спустя время, подобные снимки появились в разных книжках, и я посчитал, что значение моих утрачено и перестал их хранить.

     Мне очень жаль, но в домовой книге дома по Подгорной №20, меня нет. Записаны только взрослые: Москаленко и Мухины – бабушка, мамина сестра и мама, под девичьей фамилией. Задорожниковых нет. Отец, как сын раскулаченного, был лишен избирательных прав, поэтому нас как бы и не было. По карточкам жителей оккупированного Севастополя я записан в документе отца, по улице Спортивной, так как немцы нас выгнали с Подгорной, но мы потом тайно вернулись в запретную зону, на Подгорную.
      Далее, после каждой главы об улицах, думаю вполне возможно присовокуплять главы о жителях, чей облик проявился для меня наиболее ярко именно в этих местах
 

 

1.Дедушка и бабушка Москаленко с внуками Георгием и Валентином. 1939г. 2. Задорожниковы: слева – Анна, Константин, Жора, Алла, Клава. 1937г.
МОЯ БАБУШКА МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА.


      Она родилась в 1888 году в городе Севастополе, в семье бывшего матроса Макарова Василия Ивановича. Семейная легенда приписывала себе возможную, пусть дальнюю, родственную связь с  великим флотоводцем и ученым, адмиралом Макаровым Степаном Осиповичем. Наши архивные поиски не дали положительных результатов. Но, тем не менее, место рождения адмирала: г. Николаев Херсонской области – это юг Таврии или Малороссия, из этих же мест  шло пополнение Черноморского флота, откуда родом, вероятно, и был мой прадед. В те времена целые деревни носили одинаковую фамилию, хоть явную родственную связь проследить не удавалось..   
      Мой прадед, Василий Иванович, за участие в Русско-Турецкой военной компании (1877-1878 гг.) получил от Государя маленький участок земли в Севастополе, на первой террасе восточного холма, над улицей Артиллерийской (теперь Щербака). В последующем улица называлась Подгорной, после войны переименована в ул. Нефёдова.
      Здесь, в средней части улицы, прадед Василий со товарищи построил маленький глинобитный домик, под татарской черепицей, вырубил в нависавшей скале подвал, во дворе посадил виноград. Виноградная лоза выросла до громадных размеров, накрыв своей сенью весь двор. Куст дожил, обильно плодонося, до моего детства и погиб в осаду.
      Тридцатилетний Василий Иванович был одинок. Конечно же он мог бы пользоваться услугами домов особого назначения, многие из которых располагались недалеко, на Второй продольной улице (ныне Очаковцев), большинство владелиц заведений носило добропорядочные еврейские фамилии; Зильцер, Зися Гельд, Хася Келижнекова, Рива Кутлер. Почему? Национальный промысел?  (Сведения взяты из книги Е.Чверткина, «Незабываемый Севастополь»). Было ещё очень далеко до сексуальной революции. А в среде простых людей не было принято трахать всех и всё. Не целомудрие и ханжество было тому причиной, но здоровое отношение к делу продления рода.
       Дому нужна была хозяйка, а тридцатилетнему Василию прислуга. И поехал Вася в родную деревню, на юге Малороссии, сосватал молодую девчонку Катрю, из недавних крепостных, да и завез её безграмотную, покорную в город светлый Севастополь. Это была моя прабабушка Екатерина-свет Васильевна Макарова. Родила Катя прадеду трех дочерей: старшую Марию, по-домашнему Маня, – мою бабушку, потом Ефросинью (Фросю), потом младшую Анну, которую звали не иначе как Нюрка.
        Василий Иванович, не имея специальности и по морскому призванию, стал рыбаком. Общество вольных Севастопольских рыбаков поглотило его  и привело к пьяным нормам жизни. Труд был опасен, море коварно, погода как судьба. Ранним утром рыбаки на веслах уходили в море, к заказным местам, опорожняли ставки и перемёты, вновь ставили сети и привозили улов к берегу Артиллерийской бухты, где стоял «Базар». Хитрые, горластые бабы, рыбные торговки, перекупали рыбку по дешевке, и Рыбак тут же начинал гулять. Для дома денег не оставалось. Жили бедно. Екатерина вынуждена была заниматься стиркой белья нижних и средних флотских чинов.  Маня нянчила младших сестер, управлялась с курами, утками, гусями. Мне она рассказывала, как творили котлеты из дешевого черствого размоченного хлеба, с луком и чесноком. Дети, как и положено, болели, но внешняя медицина категорически отвергалась – не по карману. Если заболевало горло, Катя мыла руки и пальцем раздавливала воспаленные гланды, удивительно, но все быстро и благополучно проходило.
      Василий часто побивал маленькую тщедушную жену, как бы учил. Екатерина безропотно все терпела, так было положено – «жена да убоится своего мужа». Ведь она действительно была крепостной. Мне не раз приходило слушать бабушкин рассказ о том, как однажды в поместье приехал молодой хозяин,  и был он, по той моде, в черных очках. Маленькая дурочка Катруся, что бы проверить видит ли хозяин через эти черные круги перед глазами, показала ему дулю. Тут же она была примерно наказана поркой на конюшне.  На робкую девчонку свалился огромный мужик, неведомая непонятная городская жизнь, надменные и требовательные, не по чину, клиенты из флотских старшин и боцманов. Как тут не сробеть?  Эта плебейская робость через поколения достала меня, и пришлось «выдавливать  по каплям из себя раба». Екатерина справилась! Эта способность к постоянной борьбе тоже досталась мне. Обо всём этом позже, значительно позже.   
        Но вот Василий Иванович, соорудив трех дочерей, много походив по морю и много попив зелена вина, как бы утомился, иль время пришло, упокоился в вечности, как говорилось «почил во бозе». А вот Екатерина Васильевна дожила до глубокой старости. Я ещё застал её, и помню её на фотографии 1938 года. Щеголеватый и красивый родственник Костя Москаленко, актер на вторых ролях театра им. Луначарского, сфотографировал  Екатерину редким, по тому времени, фотоаппаратом «Лейка». На скамеечке перед стеной вьющейся паутели сидит крохотная старушка в черной кружевной накидке. Осмысленный всё понимающий взгляд, очень скоро она тихо по-христиански уйдет. В её собственном доме дочь Маня отвела ей часть передней комнаты, за подсиненной тюлевой шторой. Там одинокая кровать, да икона Спасителя в изголовье. Она ни в чем не нуждалась и ни о чем не просила и не жаловалась. Я помню её бессловесную жизнь за шторой. Почему-то я боялся. Наверно осенью 1938 года мне нечаянно увиделось, как её обнаженное старое тело две соседки поволокли на двор, обмыть под краном. Бабушка закричала: «Уберите Жорку!». Я ещё успел заметить непонятное – нательный крестик у неё на шее, на тонкой бечевке (тогда гневно осуждалась религиозная принадлежность, т.к. Бога не было). Недоумение: как же так, они моют её под холодной водой из водопроводного крана. Похоронили её на центральном городском кладбище, за оградой условно фамильного пантеона.
      Старые фотографии моих родственников  конца девятнадцатого века, на картонной основе, с закругленными углами, тонированные, чаще всего в тепло-коричнивые тона, разной степени интенсивности, реже сероголубоватого оттенка. Внизу обрез с красивыми золотыми буквами, оповещают, например, придворный фотограф Мазур. По ним, включив воображение, можно ещё что-то дополнить к уже созданным образам.
      Вот на фото, типа визитки (по пояс), мой прадед Василий Иванович,  он в белой матросской форменке с застиранным гюйсом. Округлая голова, с редким волосом, спокойный и чуть нагловатый взор, вероятно, светло-серых глаз, мощная бычья шея и здоровая полнота силача. На другой – он стоит во весь могучий рост, властно опершись на правое плечо сидящей жены Екатерины, маленькой и худенькой, и как бы придавленной могучей дланью. С другой стороны от Екатерины стоит такой же великан, толи родственник, толи друг. Оба мужика, почему-то, одеты в солдатские светлые косоворотки, черные брюки заправлены в грубые сапоги, к поясным ремням, без портупеи, пристегнуты шашки. Что это? Где же бравые матросы? Может быть это ряженные – в те времена в фотозаведениях можно было преобразиться в разные ипостаси.
       Кстати, фотографироваться в те времена было важным событием. По праздникам, надев всё самое лучшее, семьи отправлялись в салон фотографа, с благоговейным трепетом, сознавая важность события, садились в приемной, ожидая приглашения мастера. Потом, по мановению чародея, усаживались, устанавливались в неудобных позах, за столиками, без столиков, рядом с фикусами или пальмами и пр. Гулко хлопал выключатель, яркий свет усиливал напряжение. Подопытные предано смотрели в круглый черный глаз лакированной коробки на треножнике. Тут обязательно что-то не нравилось маэстро, и он начинал тасовать участников действа, менять наклон и поворот голов, добиваясь возникновению невидимых перекрестий взглядов, дабы на фото проявились таинственные связи между клиентами. Следовала команда смотреть, не мигая в глаз аппарата, традиционное оповещение о том, что сейчас вылетит птичка, изящное круговое движение рукой с крышечкой от объектива, или резкое сжимание красной резиновой груши, победный вопль: «Готово!», резкий хлопок деревянной кассеты, дескать: «конец – делу венец». На готовом фото  лица хранили и важность момента, и напряженность души. 
        На следующей фотографии прабабушка Екатерина Васильевна, значительно увеличившаяся в размере, толстая, спокойная, свободная от мужниного гнета, в окружении трех дочерей. Можно заключить, что Василия уж нет. Мы крепкий родственный союз женщин на полном доверии и любви. В центре, над Екатериной стоит моя бабушка, стройная красивая, в прекрасном модном платье, в изумительной прическе Чеховских героинь, разведенными руками слегка касается плеч младших сестер, низко сидящих по бокам от матери. Сестрицы мелковаты, одеты просто и как бы ни прибраны.
Они пока что Фроська и Нюрка, подростки, девки чернавки, а бабушка Мария девушка на выданье. В семье помнили, что когда Маня шла по Большой Морской, матросы сворачивали шеи и теряли глаза. Здесь нет преувеличений. У мамы в спальне висел портрет молодой женщины, необыкновенной красоты и благородства. Молоденькой девочкой моя, ещё не скоро, будущая жена, пришла в изумление от сравнения живой семидесятилетней бабушки с её портретом.
       На фотографии будущее сестер уже известно и весьма совпадает с первообразами, или мне так кажется,- это теперь мне всё известно. Ефросинья тонка и суховата и такой облик поддерживала всю жизнь куреньем папирос «Беломорканал». Трудная семейная жизнь, побои от пьяного мужа, трубача духового оркестра, двое детей, всю жизнь у плиты, замечательны кулинар, шеф-повар штаба ЧФ. Анна-Нюра, простушка и растяпа. Долгая жизнь в деревне, трое дефективных детей, вероятно по мужниной линии, труд, труд, труд.
     И вот Мария выходит замуж. Её муж Макар Иванович Москаленко, кондитер от Бога – это мой дед и о нём отдельная глава. Живут они в доме на Подгорной, Макар без роду, без племени, в статусе примака, но он достойно обеспечивает семью, в доме достаток. Бабушка никогда не работала, зато домом правила она.
      Образуются две дочери: Татьяна и Клавдия, моя мама. Дедушка хоть и попивает, но семья, девочки, прежде всего. Он их очень любит и трогательно заботится, одежда, учебники, школа, лакомства – всё под его постоянным контролем. Бабушка держит девчонок в строгости, но им, а потом их семьям и внукам посвящена вся её жизнь. Она властная, тверда в своих убеждениях, непреклонна в борьбе с пьянством мужа, порой даже чересчур. Она верующий человек, без фанатизма и аффектации, жизнь по заповедям божьим у неё в крови, её суть.
      Мне сердечно памятен патриархальный семейный уклад дома на улице Подгорной. Пусть микроскопически мало пространство трех комнат, но как всё уютно, какая чистота, как тепло зимой и как прохладно летом. Глиняные стены домика дышат и держат необходимый комфорт внутри. Мы простые небогатые люди, скромен наш быт и еда, но над нами легкое светлое облако взаимной любви. Мы самодостаточны, это наш мир и так будет всегда. Мы Севастопольцы!
      Вечер перед приходом нового 1939 года. За маленьким оконцем бесснежная морозная ночь, потрескивают дрова в печи, от праздничной ёлки струится запах хвои, самодельная гирлянда светится таинственным красно-фиолетовым не здешним светом. У окна стол, с только что изготовленным дедушкой тортом. Мы ещё не знаем, что это его последнее рукотворное чудо.  Молодое поколение ушло гулять в свою компанию, за столом дедушка, бабушка, брат подросток и я. Под придирчивым присмотром дед выпивает рюмку вина, бабушка отпивает глоток. Детям не положено наливать в  рюмки даже ситро, ритуал здесь ни к чему. 1 мая 1939 года Макар Иванович Москаленко тихо умер, не дожив немного до шестидесяти лет.
      Осталась Мария Васильевна одна, и хоть любящие дочери рядом, все равно одна. И стала она баба Маня, а было ей всего пятьдесят лет. Я не видел, чтоб она плакала ни в день смерти мужа, ни в день похорон. Возможно, спустя год мы пошли с ней на кладбище к могиле деда. Садилось солнце, от кипарисовой аллеи легла на нас скорбная тень, в розовом небе парила большая птица. Бабушка горько зарыдала, низко склонившись над могилой. В это время её здесь не было. Я со страхом ощутил своё одиночество, среди чужеродного безмолвия кладбища, да ещё зловещий орёл в небе грозил моему воображению. Сейчас схватит меня острыми когтями и отнесёт беспомощного мальчик в неведомые края (фильм «Дети капитана Гранта» - там моего ровесника уносит орёл). К счастью заплакать я не успел, хоть и готовился, бабушка все же  вернулась из «безвестный край, откуда нет возврата» (Гамлет). Мы грустно побрели к выходу в синий вечер, к теплу дороги, дальним городским огням, к людям, к жизни. Теперь вспомнил, на этом же месте против входа в кладбище, в дни осады, нас накрыл минометный обстрел. Бабушке пришлось терпеливо повиноваться истошным воплям внука, который не хотел умирать, и вернуться домой, а затем, как всегда ничего не боясь, проделать тот же путь до Туровки, чтоб сообщить снохе Ксении, где можно купить сено для коровы.
       В дни осады Севастополя Мария Васильевна продолжала ничего не бояться, вверив себя заботам Божьего проведения. Даже в дни самых безжалостных бомбардировок или артобстрелов она не покидала своего места  у плиты. На неё кричали дочери, звали внуки укрыться в подвале, нет, нет и нет, и только вечером, чтоб не волновать родню, приходила к нам спать. А бомбы падали близко и рушились соседние дома, и вот в мае рядом трахнула тонная бомба, и пошатнула стены нашего домика, и крыша сползла набекрень,  и стропила провалились в сени, где была кухня, и накрыли бабушку вместе с плитой. Обезумевшие дочери ринулись в пространство под съехавшую одним боком кровлю, и увидели свою маму, запорошенную белой пылью, вылавливающую куски штукатурки из кастрюли с борщом.   
       Последним рейсом уходил из Севастополя лидер «Ташкент», на нем эвакуировалась дочь Татьяна с сыном. Она звала мать с собой, но бабушка категорически отказалась. Она сказала: «Клава в положении, я останусь с ней». Как пришли немцы, как мы жили в оккупации, я уже писал. То, что бабушка осталась с нами, было нашим спасением. Правда, иногда её альтруистические христианские движения души могли навлечь на нас беды великие, но Бог был милостив. Например, она отважно проникала в запретную зону через ограждение из колючей проволоки, рядом с оповещением: «Ахтунг! Расстрел на месте». Там, в оставленном доме на Подгорной, ей необходимо было забрать то забытую ступку, то кучку угля. Пару раз, не ведая, что творит, она брала с собой меня. Помню, как поразила меня глубокая тишина Зоны и как улица и развалины заросли высокими кустами бурьяна. 
   Близилась весна 44 года. Стала круглосуточно слышна канонада боёв. Наши истребители носились над самыми крышами, гоняя «Мессеров». Глубокой ночью бабушку тайно вызвала на улицу свояченица Дуся. «Маня, спрячь меня, Меня немцы ищут». Мы не знали, что Евдокия Весикирская была оставлена в городе для подпольной работы. Бабушка скрытно позвала меня – своего любимого, трусливого и храброго внука. Нужно было помочь поднять тяжелую крышку водомерного люка. Туда мы спустили тётю Дусю. Две ночи мы приносили ей воду и еду. Потом она ушла в лес. Наверное, нам полагалась награда. Вместо этого, когда узнал отец, он жестоко отругал бабку, заодно и меня. Соблюдая уважение, он, в сердцах, зайдя в другую комнату, крикнул: «Старая дурра! Без соображения! Подведёт всю семью под расстрел!». В самом деле, если б Евдокию нашли немцы, нас бы убили. Дуся Весикирская выжила и опять хорошо жила в торговле.      
      Пришло освобождение, а затем и Победа. Трудно и тяжело нам жилось. Все работали и времени на приготовление завтраков, обедов, ужинов, забот о хозяйстве, об огороде не хватало. Бабушка беззаветно несла свою трудовую суточную вахту. Как прекрасно мы были едины. Как доблестно выстояли, для новых забот и трудностей, и так без конца!
      Далеко от Севастополя, в небольшом городке родился мой сын.  Декретный отпуск жены был беспредельно мал, а бросать работу она не пожелала. Кое-как перебились мы с няньками-бабами до лета. В отпуск отправились в Севастополь и поведали моей родне о наших трудностях и злоключениях. Ничтоже сумняшися моя дорогая бабушка заявила о своей готовности уехать с нами, нянчить правнука. Последний подвиг Геракла! Ведь шел ей семьдесят первый год. Кто из вас и нас, живших в те времена, а ныне и подавно, кто бы  решился на такой шаг?   
        И поехала Мария Васильевна с нами, и нянчила, и стряпала, и стирала. Трудно ей было, но она никогда не жаловалась, не роптала. Не ведал смятения и уныния её дух.
Спустя полтора года, за ней приехала моя мама – кровная телепатическая связь безотчетно повелела ей, что  давно пора дать старухе заслуженный покой. По возвращении в Дом стала моя бабушка сдавать. Дочери освободили её от всех забот, отвели личный покойный уголок. Там она подолгу стояла у окна, тяжело опершись на подоконник. За окном было синее небо родного города, был сад, виноградник, шли дожди, падали редкие снега, цвели весной абрикосы и падал осенний желтый лист. Её любимый внук, жестокосердный по молодости своей, забегал поздороваться по приезде и торопливо попрощаться. Он «Держал шею свою упруго, и по упорству своему поставил над собой вождя» (Неемия, 9.17), суть которого была беспечность, пьяное веселье и труд ради денег. Какая дрянь!   
     В 1962 году, глубокой осенью, Мария Васильевна тихо ушла. Воистину произошло УСПЕНИЕ.
     Я прилетел на похороны, обретая вне скорби. Глубокое душевное покаяние пришло значительно позже. По весне, иногда, прихожу на кладбище, удалить бурьян и мусор, подправить краской буквы на мраморе. Бабушка, прости меня.



 
1. Мария Васильевна с дочерью Татьяной. 1907г. 2. Макар Иванович Москаленко. 1907г.

3. Мария Васильевна с внуками, Георгием и Валентином. 1935г.


МОЙ ДЕД МАКАР ИВАНОВИЧ МОСКАЛЕНКО.

      Его родословная сокрыта туманами юга Украины. Он украинец по паспорту, его дочери в метрической документации и в паспортах записаны украинками. В речи деда стойко присутствовала родяньска мова. Украинским песням в семье отдавалось предпочтение, и любовь к ним осталась навсегда и во мне. Фамилия Москаленко, происходящая от слова «москаль», как бы ориентирует на русское происхождение владельца, но в нашем случае это не так: по-украински «москаль» – не только пришлый из Москвы, но и солдат царской армии, им мог оказаться и украинец, солдатом служил и мой дед. Там он кашеварил и значительно преуспел в поварском искусстве. В Севастополе он поступил работать в кондитерскую, и благодаря познаниям в кулинарии, обладая развитым художественным талантом и вкусам, стал главным кондитером.
     Эпизод из его профессиональной деятельности был описан мной в сборнике «Были и небылицы Севастополя», не  воплощенном в печатной форме, но выложенный в интернете. Посему считаю возможным поместить его здесь.
      Макар Иванович Москаленко завершил сотворение громадного бисквитного торта, водрузив в центре изделия алую розу из специального крема. Он трудился над ответственным заданием с рассвета, ведь ему предстояло лично внести торт в обеденный зал Севастопольского  офицерского собрания, где вечером Великий князь, шеф Черноморского флота, давал банкет господам офицерам. Теперь Макар Иванович был удовлетворен и спокоен, торт удался. Остались позади: нервное возбуждение, душевный трепет и вдохновение, всегда сопровождавшее его в моменты создания подобных произведений искусства.
     Торт, на серебряном подносе был водружен на специальный стол перед раскрытым окном кондитерской. За окном синее небо, желтая крепостная стена, излучина Артиллерийской бухты. На море полный штиль. Сонные корабли на внутреннем рейде. И природа и люди угомонились после бурных суток подготовки к прибытию Их Высочества со свитой. Всё затихло, всё в немом ожидании. Что-то будет?  Ах, что будет, то будет!
     Макар Иванович медленно и расслаблено налил в севастопольскую граненую стопку душистого рома (остаток напитка, принимавшего участие в колдовском ритуале создания торта) и истово выпил. Блаженно, полузакрыв глаза, он протянул руку к горке сладких слоеных пирожков. Не глядя, взял один и отправил закуску в рот. Не заметил мастер, как за секунду до этого в окно влетела злая оса и целенаправленно села на тот самый пирожок, бессознательно сотворив начало зла, как пресловутая бабочка – пример вселенской связи - где-то в Париже, махнув крылом,  вызвала цунами в Индии. Пронзительная боль, войдя в язык, взорвала голову. Через минуту язык распух и заполнил полость рта. Фонетика и морфология исчезли из личного употребления. Этого мало! Отек быстро сделал негритянские губы, потом китайские глаза, на лицо сошло полнолуние. В те времена не знали ни о кортикостероидах, ни об антигистаминных препаратах. Слава Богу, кондитерская регулярно изготовляла мороженое, поэтому в подвалах хранился лёд. Страдальца уложили на кушетку и обложили голову кусками льда, оставив для дыхания только нос. Боль исчезла. Постепенно стал спадать отек. Но самое главное событие – «внесение  торта», для Деда категорически отменялось. А ведь предстояло: вечерней прохладой, на лакированной рессорной коляске, на «дутиках», бережно держа на коленях громадную коробку с тортом, бесшумно проехать по Екатерининской к парадному входу офицерского собрания, подняться по мраморной лестнице в зал, заполненный блеском эполет и мрамором женских плеч, и передать драгоценную ношу Главному ливрейному распорядителю и, возможно, (о счастье!) быть замеченным «тем ради кого …». 
    Нет, не сулила судьба моему дедушке потешить такую милую, такую простительную слабость  как желание тщетной славы. Торт повез хозяин кондитерской. Но тем, не менее, семейное придание хранило молву о том, что именно с тех времен деду было пожаловано звание придворного кондитера.
    Вот передо мной старая  фотография, на толстой картонной основе, выполненная в, приятных глазу, тепло коричневых тонах. Внизу на тонком обрезе вытеснена золотыми буквами фамилия фотографа – М.П.Мазур. На фотографии мой дед в белоснежной куртке и очень высоком поварском колпаке, в изящно повязанном белом галстуке «бабочкой», слегка наклонившись, держит поднос с тортом. Руки, поддерживающие поднос, разведены значительно шире плеч, что свидетельствует о немалых размерах торта. Поднос с тортом наклонен к зрителю, чтоб была видна красота, проделанной работы. В центре изделия – традиционная фирменная роза.
    История фотоснимка такова: торт был изготовлен для подношения к юбилею другого моего деда Красова Юлия Федоровича, известного севастопольского предпринимателя и подрядчика,  отчима моего отца. На обороте фотографии полустертая карандашная надпись: 1913 год, то есть родственной связи между семьями ещё далеко не существует. Фотография сделана, присланным в кондитерскую, учеником придворного фотографа М.П.Мазура, чье фотоателье располагалось на Большой морской.
    Можно представить, что такой же торт-красавец был изготовлен в описанный злосчастный день. Подобный торт, но меньшего размера, дед испек за полгода до своей смерти, на новый 1939 год, для всей нашей семьи. Мне был пять лет. Я помню широкое кремовое поле торта, украшенное цукатами рубинового цвета, с большой розой в центре и множеством маленьких розанчиков по краям. Вкус торта не помню, но цукаты, изготовленные из бурака, были мной отвергнуты из-за ненавистного свекольного привкуса. Ближайшие 10-15 лет даже слово «Торт» исчезло из обихода. Война!
     Я помню деда живым и есть у меня его фотографии. На ранних фотографиях на меня смотрит молодой человек весьма приятной наружности, с модным хохолком редких волос, с английскими усиками, в визитке и галстуке бабочка. Воплощение элегантности и городского шарма. Он и в жизни был таким. Артистичен, галантен, выпив водочки, экзальтирован. Выпить любил, вероятно, специфическая среда городских ремесленников, корпоративная солидарность, часто подвигали к этому. Бабушка давила на него своим безотчетным желанием властвовать. Английский поэт семнадцатого века Генри Олдрич писал:      
       Я полагаю у мужчин
       Для выпивки есть пять причин:
       Бутылка доброго вина,
       Друзья, сварливая жена,
       Что бы быстрей войти в контакт,
       И без причины – просто так. (Перевод:  С. Маршак)
   
       С возрастом у деда развилась хроническая болезнь легких. Сказались и профессиональная вредность, перенесенная травма головы и тяжелая Испанка, и генетическая направляющая. Он перестал работать, но деятельная натура не дремала, и он возобновил занятия масляной живописью. Сохранился осенний пейзаж на фанерной дощечке. Примитивно, но с настроением.
      Он факультативно подрабатывал в национализированной кондитерской, и память сохранила заснеженную улицу Подгорную, в её перспективе фигура деда в черном пальто и, необычной по тем временам, каракулевой шапке порожком. Мама посылает меня ему навстречу, и я бегу в его объятья. Из внутренних глубин пальто, как из сердца он достает две слоеных трубочки с кремом – это моё самое любимое. Кондитерская была популярна. Таких слоеных сдобных булочек больше я не едал. Однажды вечером мы с братом, возвращаясь из детской библиотеки. В полуподвале кондитерской уютно светилось желтое окно, мы заглянули через форточку и улыбчивый дед, в ангельских белоснежных одеждах, подал нам из обеих рук «лодочкой» несколько горячих булок. Это было, как ритуал последнего причастия.   
      Макар Иванович кратко поболел, нарастала легочно-сердечная недостаточность. Приезжала скорая помощь, что-то кололи, давали дышать кислород из резиновых подушек. Не приходя в сознание, дедушка умер рано утром 1-го мая 1939 года. На время болезни деда меня отселили во временное жильё. Утром прибежал брат Валя, сказал, что дед умер. Во мне ничего не отозвалось, была только тоска, что нет мамы. На кухонном шкафе я нашел картонную коробку с праздничным подарком. В коробке лежали три невыразительных глиняных поросёнка (персонажи сказки и мультика), окрашенных тусклой липкой краской. Я был разочарован.  Потом меня забрали в дом, мельком показали деда в гробу, и мама вручила коробку засахаренного миндаля, последний подарок от него. Первого же мая его похоронили. Вернувших с похорон, вся родня уселась за поминальный стол. К вечеру тризна плавно перешла к празднованию. Наверняка, дед не был бы в обиде а, даже наоборот, светло, радостно и с сердечным понятием принял бы закономерный ход продолжающейся жизни. 






























МАМА.

        Моя мама Клавдия Макаровна Москаленко (в замужестве Задорожникова) родилась 24 августа 1912 года, в Севастополе, в мещанской семье. Нет во мне согласия на определение слов мещанин и обыватель в отрицательном смысле, в том значении, которое придумали в конце девятнадцатого века интеллигенты разночинцы, сами же выходцы из этой среды. По их мерке мещанин это человека, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, индивидуализм, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. Однако, в словарях понимание этих слов в первоначальном смысле означает местный житель, обывает, т. е.  живет в данном месте. В этом смысле мы все мещане и обыватели. И, конечно же, у нас была и герань на окне, и слоники на диванных полках, и картины на клеёнке с полуголыми толстыми тётками и лебедями, и слушали патефон. И было нас миллионы, и образовали мы особую общность советских людей, и построили, и победили. Теперь не мещане и не обыватели выбирают пепси, бросают окурки и плюют на тротуары родного города,  красоту музыки определяют количеством децибел, а положение в обществе стоимостью личного автомобиля.    
       Мама иногда негодовала по поводу данного ей при рождении имени Клавдия, не только потому, что имя ей не нравилось и в быту редко использовалось, но принадлежало мужчине. Имя его на тот день было означено в святцах, и полупьяный поп непреклонно записал за мамой. Я проверил по специальному календарю. Действительно 24 августа 1912 года среди множества мужских имён святых, пещерных затворников, римских пап, было и имя Клавдий, без указаний на степень святости, ранг или сан. 
       С фотографии на меня смотрит хорошенькая девочка, короткая стрижка, длинная двойная нитка бус – это НЭП, это кинофильм «Месс-Менд» по агитационной повести  Мариэтты Шагинян  (Железная старуха Мариетта Шагинян, искусственное ухо рабочих и крестьян). Мариэтта была глуха и пользовалась слуховым аппаратом, но эпиграмма написана не с целью осмеяния этого дефекта, а потому, что она преданный член ленинской компартии, к тридцатым годам уже была не нужна со своей принципиальностью и беззаветной преданностью общему делу.
       У Клавы школьные поклонники, самодеятельность, лёгкий добрый нрав, беспечность: «Да, да, в артистки и только в артистки, желательно в оперетту». Лёгкие мелодии Кальмана и Оффенбаха кружили голову, обещали счастливую развесёлую жизнь. Но, таинственные движениям души, фанфары судьбы, порыв: «Ах, будь что будет!» (как это знакомо), толкнули пресловутое колесо своенравной фортуны по совершенно другой колее.  Не окончив школу, в 18 лет, тайно от родителей, Клава расписалась на всю жизнь с Костей, моим отцом. Никаких крамольных причин для такой спешки не было – я родился только через 4 года. В любви и согласии прожили они 55 лет. В день золотой свадьбы, на окне в спальне распустился ярко красный цветок кактуса, который цветёт раз в жизни. Попробуйте не оценить этот знак.         
       Не в пример современным инфантильным девицам, мама органично была готова к материнству. С первых проблесков сознания, и потом всю жизнь, я  постоянно ощущал в себе и над собой её трепетное присутствие. Первая болезнь, мама говорила, что ветрянка, красноватый тусклый свет лампы, обвёрнутой газетой, голые стены инкрустированные трещинами в штукатурке и мама, она здесь, она близко, но не видна. Это состояние самого первого ощущения божественного бытия. Потом перерыв и в три года уже постоянная работа памяти.  Мама дарит первый подарок: на картонном листе укреплены маленькие кукольные столовые принадлежности, нож, вилка, блюдце, тарелка и пр. С маленькими мисочкой и гнущейся вилочкой я захожу к соседям, у них завтрак, они радостно приветствуют меня и накладывают в миску соленую хамсу и вареный картофель. Недовольная мама забирает меня и объясняет, что ходить к чужим людям и просить еду не хорошо. Я пристыжен. Внушение действует с первого раза и на всю жизнь.
      Все, что есть во мне положительного, вошло в мою суть от родителей, прежде всего от мамы. Отец был суров, мама культивировала во мне его авторитарность: « Не смей говорить о нем ОН, но папа или отец! Не будешь слушаться, хорошо учиться, будешь врать – скажу папе».  Отец передал мне способность делать всё, что должен мужчина, своими руками, и ещё склонность к изобретательству,  а мама – гуманитарную составляющую. Мне выписывали журнал «Мурзилка», дарили книги, рано записали в библиотеку. Мама много мне читала, разучивала со мной стихотворения, мы слушали по примитивному, первому советскому преемнику все детские передачи, ходили в кино.
       Мама пыталась работать, то телефонисткой, то в магазине «Консервы», но я часто болел, и ей пришлось оставить эти попытки обрести самостоятельность. Она очень жалела потом, что не заработала пенсию. Но мне-то было хорошо, мы ходили по врачам, на разные процедуры, делали утреннюю гимнастику под бодрое радио и влажные обтирания, мне давали ненавистный рыбий жир и желанный виноградный сок в малюсенькой «эмалевой» кружке (сок дорог, нужно растянуть на долго). Мы были до неприличия бедны. У отца были проблемы с работой в связи с раскулачиванием его отчима. Он уехал, в поисках работы к братьям в Ленинград. Мама шила сама всю одежду мне и платья для себя. Даже приобретение маленьких калош для меня было событием. Но, все же, жизнь постепенно налаживалась. Вернулся отец. «Жить  стала лучше, жить стало веселей» - сказал тов. Сталин. И это действительно так стало. Репродукторы пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Жить бы нам и всему народу, да радоваться, но первая бомба Великой войны упала на нашу улицу. Осада и оккупация Севастополя описаны мной в «Мемуарах…». 
      Конец октября 1941 года, нас бомбят, начало налета, и отбой воздушной тревоги пока ещё оповещает  долгий гудок Морзавода. Вскоре в нем уже нет необходимости – между налетами нет перерыва. Тёпел и светел осенний день, недавно мне исполнилось 8 лет, но в школу меня мама не отпускает, вдруг в меня попадет бомба. В калитку входит мама, она несет пачку тетрадей в клеточку и в две косых, учебники русского языка и арифметики, букварь и книгу для чтения в первом классе. Мы будем мучить ребенка чисто и правильно писать химическим карандашом в тетрадках палочки, крючочки, нолики, читать, не заикаясь, вслух. За день необходимо заполнять целый лист каракулями. Это мучительно не интересно, во мне нет прилежания и старания. Мама не довольна, вырывает, лист и мучения возобновляются. Вероятно, в своем детстве она всё это прошла, теперь считает  святой обязанностью вставить ЭТО в сына. Не ведаем мы, что «прейдут» времена, когда шестилетки начнут писать сразу буквы и цифры чернилами или, страшно сказать, шариковыми ручками. Не смотря ни на что, почерк у меня образовался вполне приличный, потом испорченный профессией. С чтением вслух трудности, я изначально привык читать «про себя», поэтому, читая вслух, теряю буквы и каверкую слова. Дурацкий   тусклый рассказ, написанный инородцем. Там незнакомое имя Шалва, я читаю как шалава, смысл слова мне не ведом, но истерично хохочет старший брат, мама машет на него рукой, но не может удержать смех.
      Мама призвана в трудовой отряд, копать противотанковые рвы вокруг города, там она серьёзно ранит ногу. В дальнейшем лозунг: «Всё для фронта, всё для победы» она осуществляет шитьем брезентовых доспехов: патронташи, мешки для саперных лопаток, для гранат и пр. Потом за труды она будет награждена медалью «За оборону Севастополя».
      Так уж случилось – она забеременела. Избавится от этого груза негде, да и зачем. Надежды остаться в живых никакой. Опять фамильная покорность судьбе, и хоть внешне вера в Бога ничем не проявляется (Комсомольский задор. Бога нет.), пред лицом смертельной опасности кроме как на него опереться не на что, и не на кого. Внутри себя, сердцем, безотчётно, вручаем себя на волю провидения Господнего. Тогда мне были неизвестны слова маршала Паулюса: «В окопах неверующих нет».
      Грустно оканчивается и вторая осада Севастополя, в город входит враг. Какое фатальное повторение! Что за судьба у города, и у нас в нём живущих?  «Отважно духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль ополчась на море смут, сразить их противоборством». Потом уснуть, забыться? Слава Богу, не навсегда! Неужели по законам цикличности всё опять повторится?  В судьбе человека, закономерно, на смену борьбе и победам молодости, приходит время  сдавать завоёванные рубежи, приходит старость и «…  и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой …» (Екклесиаст. 12,5). Но не нашему славному городу утраты и забвение, он будет стоять вечно!      
       Мертвящая тишина опустилась на наш город. Вместо изнуряющих бомбежек и артобстрелов приходит неумолимый враг, голод. Начинается новый вид борьбы за выживание. Мама шьет женские трусы и бюстгальтеры, бабушка меняет всё, обходя с тачкой по деревням, на овощи. Отец с рыбацкой общиной ловит рыбу – наше основное спасение. Мы повзрослели и окрепли духом. Мама отпускает меня в школу. Кроме того я хожу далеко за хлебом (по карточкам), пасу зловредных коз, добываю в развалках дрова. 
       В августе, на пике голодных дней, мама рожает брата, полноценного здорового упитанного мальчика. Я назначаю ему имя Виктор. Мало в семье Победоносца Георгия, всуе своей скромного землепашца. Нужен настоящий победитель – VIKTORIA – победа. Брат оправдывает свое имя, он становится флотским офицером и побеждает всё. «Он бывший флотский офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер, всегда готов» (городская песенка). А пока он лежит в деревянном корыте, т.к. нет люльки, и на мне нудная обязанность нянчить его и качать корыто, чтоб он не орал. 
     Мама кормит его грудью, молока не хватает и она переживает и плачет. На прикорм дитяти уходят все возможности скудного семейного бюджета. Постепенно быт налаживается, пацан растет и набирает вес, рано начинает ходить. А тут и опять бомбежки, теперь нас бомбят наши. Мама и бабушка не обращают на налёты никакого внимания, меланхолично лепят вареники, а мы с братом прячемся под столом.
     Севастополь освобожден. Будем жить! Начинается великая стройка собственного дома.
Денег катастрофически не хватает, и мама начинает свой долгий, многотрудный и многолетний путь портнихи надомницы. «На игле» существует достаток в семье, строится дом, сын учится в институте. Трудно маме, органы ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности) ревностно следят  и пресекают проявления частной инициативы. Опера Отдела ретивы и ненасытны. На чужих трудах беззастенчиво улучшают своё материальное благополучие. Что мама могла похитить у Государства, сидя ночами за швейной машинкой? Однажды, по доносу добрых соседей, в дом врывается служительница закона. Злая тощая баба явно создает ситуацию рэкета. Она кричит, сулит тюремный срок, без ордера творит обыск, требует признания преступной деятельности. Беззащитная защитница Севастополя не сдаётся, не даёт слабину, хоть и испугана, но уверенно всё отрицает. Обыск не обнаруживает криминала. Портниха-надомница сама переходит в наступление. Нарушены права частной собственности, обыск без ордера. Оперативница сдувается и просит что-нибудь ей пошить. Ни дна тебе, ни покрышки, падла! Даже если это не провокация всё равно уматывай. Дорогие, золотые соседушки, вам большая фига. Однако теперь мама шьёт только по ночам, и только знакомым, и по рекомендации знакомых. Шьёт замечательно, от клиентов нет отбоя, но какой это труд. Иногда я вижу, как она засыпает над иглой, тогда отец силой отбирает у неё работу и укладывает в кровать.
       Беды продолжают испытывать Клаву на прочность – заболевает малолетний сын. Должно быть, для него не проходят бесследно страхи и переживания матери в период осады. Вот мы с мамой сидим на кучке песка, возле недостроенного дома. На руках у неё безнадёжно больное дитя, в зубах папироса, в глазах тоска и подавленность. Доколе, Господи! Печёт полуденное солнце, надо катить тяжелую тачку за водой, надо садиться за ненавистную работу, надо как-то жить. Я тупо сижу рядом, надо идти в школу, но пользуясь случаем, надеюсь, как тогда говорили, «заговеть». Я человек-неведимка, я не дышу, не двигаюсь. Так бы и сидел всю жизнь. Но тут, о мой злосчастный рок, мама возвращается из транса, севастопольский характер завёт на борьбу: «И снова бой, покой нам только снится!». Под маминым взглядом человек-неведимка материализуется. Теперь это зачуханный нерадивый школяр, он получает инъекцию севастопольской энергии и начинает свой путь, «через не хочу», и длиться этот путь всю жизнь.    
       Мама обшивает военврача, Ольгу Карповну, майора медслужбы, она привозит из госпиталя полковника, профессора-нейрохирурга. Выписываются рецепты, и я хожу несколько дней в единственную аптеку на ул. Ленина. Мальчик Витя поправляться не хочет. Критическое состояние приходит под новый год. Праздника нет. Нет ёлки, нет подарков. Потом мама вспоминала, что в ту ночь смиренно приготовилась к самому худшему. Но брат поправился сам по себе. Доктора отдыхают, медицина стыдливо скрывается в тень домыслов,  догадок, двоемыслия.   
      Отстроили дом. Дети выучились и разлетелись. Теперь пожить бы для себя. Судьба даёт Клавдии Макаровне передышку. В период с 1960 по 1975 год вся страна почувствовала некоторое улучшение жизни. Вот и в наше дом пришло достойное бытие, не богатое, но благодаря маминому дополнительному приработку,  вполне  удовлетворительное, да и сыновья помогают. Появляются внуки, с ними новые волнения и заботы, но своя ноша не тяжела.   
      Летом неумолимые набеги радостных преданных гостей нарушают благостный уклад жизни. Их нужно кормить, поить, уложить, выслушивать длинные  вздорные россказни. Они приехали отдыхать, они подарок  судьбы и считают не «покобелимым» свое право на безмятежный малозатратный покой. Наше солнце выпаривает из них остатки сомнений в необходимости самообслуживания. После пляжных трудов они расползаются по всему дому, и замирают в живописных, до неприличия, позах. Утром с тяжелыми корзинами мама тащит с базара корм для них. Потом целый день проходит в приготовлении пищи, застолье не прекращается на протяжении дня. Всем кажется, что уют дома, зеленая прохлада двора, своё вино и самогон, щедрое обилие вкусных блюд образовались и появляются легко, как манна небесная. Не знают они жестоковыйные, каким тяжким трудом,  непомерным терпением, режимом экономии и беззаветным самоограничением всё устраивалось и поддерживается ныне.   
      Я каждый год, порой по два раза, приезжаю в родной дом, «…в обитель старую трудов и чистых нег» (А.С. Пушкин). Уже при подъезде к Севастополю приходит светлая радость, здороваюсь с мелькнувшим морским горизонтом, не торгуюсь с алчным таксистом: «Домой, скорей домой!» Тишина 6-ой Бастионной, ворота, калитка. Молю Бога, чтоб все были живы и здоровы. Мама! На меня опускается лёгкий покров твоих забот. Исчезает суровый внешний мир, я снова дитя. Баня, забытый запах сосновых поленьев, стол с белоснежной ветхой скатертью. Пью папино вино и необыкновенный самогон, ем вяленую ставриду, солёные синенькие и фирменное «кубете». 
       Дети, дети, как наша привычка к родительской любви порождает в нас порой эгоизм и сердечную тупость. Осознание вины в том, что в нужное время не пришел, не сделал, не сказал, не поступил, приходит так поздно.
      Однажды, по делам текущим, мне необходимо было из мест отдалённых приехать в Симферополь. Мама об этом знала и, как мне рассказала её сестра, ждала меня, напекла моих любимых пирогов, а я не заехал, беспричинно торопился. 
      Несколько раз, пребывая в душевном отупении, и по недомыслию, я привозил в Севастополь своих сомнительных друзей. Ведь я же соображал, что создаю для мамы многие дополнительные материальные и физические затраты и трудности. Поступки       непростительные. Когда, спустя многие годы, осознание мерзости содеянного, входило в меня острой, почти физической болью, хотелось завыть от тоски.
       В конце семидесятых годов стали опять понемногу одолевать Клавдию Макаровну беды другого свойства, наступала подлая старость, у отца случился инфаркт, потом ещё один. Зарабатывать шитьём мама уже не могла, пенсия отца, злая усмешка власти, позволяла разве что не умереть с голоду. Денежных сбережений никаких! А тут ещё, по генплану строительства города, сносят наш дом, нашу крепость, нашу опору. Взамен квартира в хрущевке «на Лётчиках».
       Далее совсем худо. Нерадивые врачи наносят отцу непоправимую травму. Он становится маломобильным. А вскоре у него обнаруживают рак, и бедный отец умирает в мучениях дома, на маминых руках. Клава остается одна. Севастополь, земля родная, что же ты так суров к своим детям? Они так тебя любили!
        По причинам, не для печати, без обсуждений, старшему сыну приходится бросать созданное им за тридцать лет обжитое место, благополучие, достаток, авторитет. Дорогой город не жалует отщепенца. Вместо ушедшего поколения он начинает всё ту же борьбу:  выстоять, выжить, победить.
        Мама, Клавдия Макарова Задорожникова, защитница Севастополя, тихо, внезапно скончалась, не обременяя сына заботами и болезнями, 9 января 1986 года, в возрасте 74 лет.


 
1. Мария Васильевна, урожденная Макарова. 1928г. 2. Её дети Татьяна и Клавдия (стоит).1928г. 3. Константин Задорожников, Антонина, Георгий Красовы.   1927г.

ОТЕЦ.

      Он появляется во мне значительно позже материнского образа, годам к пяти-шести. Четкий отсчет наших отношений начинается с его возвращения из Ленинграда, куда он уехал в поисках работы, Причина отъезда в том, что его отчима, Юлия Фёдоровича Красова, известного в Севастополе подрядчика, хозяина мастерских, учредителя и члена строительного банка, раскулачили. Семья теряет двухэтажный дом на ул. Артиллерийской, хозяйство, всё наработанное и приобретенное собственными трудами. Юлий не выдерживает и умирает от «удара». Отца исключают из Комсомола, из рядов ЧОНа (части особого назначения) и он, как «лишенец» не может устроиться на работу.
      У него есть специальности, он слесарь, токарь, кузнец, разбирается в автомобильных моторах. К моменту свершения акции пролетарской справедливости мой отец уже давно не живет в семье и зарабатывает собственным трудом, но безжалостные ветры социального переустройства достают и его: « Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Екклесиаст 9.11).   Можно считать, что отъезд в Ленинград – это, кроме трудоустройства, ещё и  побег от репрессий. В большом городе можно затеряться и легче найти работу. Там живут два брата, они выучились на инженеров, прекрасно натурализовались и обзавелись семьями.
    Вот и славный город Питер. Константин устраивается на работу в автомастерских и сходу обретает авторитет, вернув к жизни двигатель первобытного автомобиля, редкой марки, начальника мастерских. Неприязнь к отцу испытывает только один прибалт - антисемит, он считает, что его святая обязанность поставить на место жидёнка, но не успевает, после перовой получки отец, по русскому обычаю, выставляет угощение всей рабочей братии. Пьянка-гулянка завершается объятиями и поцелуями, латыш – лучший друг человека. Отголоски этой пролетарской дружбы достаются даже мне, спустя четверть века, в подвыпившей компании, оказывается сын латыша-антисемита, в общении нам открывается, что наши отцы были друзьями.    
     Товарищ Сталин пишет статью (1930), в которой указывает об имевших место перегибах. Постепенно увещевания вождя доходят до рьяных севастопольских эспроприяторов, и происходит послабление, но собственность не возвращается. Дождливым осенним утром мне сообщает моя тётка Татьяна, что мы едем на вокзал встречать отца, мама работает телефонисткой, и она не может. Мы спускаемся с Подгорной к Артиллерийской и там садимся на трамвай, потом пересаживаемся на вокзальную ветку, это для меня редкое радостное событие, и дело совсем не в приезде отца - Эдипов комплекс отсутствует напрочь.  Старый перрон вокзала, родные красавцы тополя – это о них будет потом в песне: «На ветвях израненного тополя теплое дыханье ветерка …». Вот и папа, поцелуев он категорически не признавал, берет меня на руки: «Кто это, какая колючая борода?» Запах здорового мужского пота, и ещё только ему присущие оттенки. Дома он дарит мне игрушку – танк на резиновых гусеницах, который ползет на книгу, поставленную под углом, из орудия периодически пыхают искры беззвучного выстрела, дойдя до края стола, танк сам поворачивает. Игрушка сделана на заводе, где брат отца старший инженер. Игрушка злободневна: время танков, Хасан и Ханхил Гол, в киножурналах танки валят огромные стволы деревьев. «Мама дорогая, я буду танкистом!»
       Отец начинает работать в севастопольских автомастерских, где-то в районе Куликова поля (Пр. Острякова – ул. Хрусталева). Потом на их основе создаётся Автобаза ЧФ, где он проработал всю жизнь начальником автомастерских.
       Незадолго перед войной отец начинает заочно учиться в техникуме. Помню созданный им чертежный стол и специальное приспособление «Кульман», появляются тушь и готовальня, тонкие зелёные книжонки с заданиями для черчения. Всё так и осталось в запретной зоне, в разрушенном доме, как памятник несбывшимся надеждам.

     Почему отец не получил высшего образования? Из его рассказов следовало, что он был нелюбимым ребенком в семье, во всяком случае, он так считал. Говорили, что он был непослушный и своевольный и потому всё так. Что-то не вяжется, что- то недосказано.
     В детстве он стал плохо слышать из-за хронической болезни ушей, потом, вероятно, ангины дали осложнение на сердце. Он рассказывал, как после операции (удалили аденоиды) он проснулся рано утром, и впервые услышал стук колес татарской арбы в переулке. Он вспоминал, как радостно бежал к родным с этой новостью: «Я слышу! Говорите, говорите со мной». В дальнейшем его здоровьем не занимались, он был изолирован в имении родителей, в Кадыковке, под Балаклавой. Глуховатый мальчик был предоставлен сам себе, единственным другом был ослик по кличке «Мальчик». Когда он подрос, его забрали в мастерскую к отчиму, где тяжелый физический труд привел к образованию грыжи. При призыве на военную службу он оказался не годным по всем статьям и получил «Белый билет»
      Тем ни менее он был для меня олицетворением мужской силы и умения. Невысокого роста, с обычной фигурой, он имел очень сильные руки и короткопалый увесистый кулак. О нём говорили: «Тяжелая рука». Я слышал о том, как он одним ударом свалил здоровенного мужика. Не однократно, при  мне, хорошо поставленным ударом, немецким тесаком,  он забивал двухгодовалого кабана. Руки были не только мощными, но и умными. Сколько всего создано, построено, изготовлено этими руками. Если он что-то делал, то делал добротно, с запасом прочности, на века. Для определения неполадок в работе двигателя, ему было достаточно послушать его работу, положив ладонь на подозрительный участок. За рулём автомобиля он чувствовал работу мотора, как собственное сердце.   
      Война. По состоянию здоровья отец не годен к военной службе, но досталось ему в эти страшные годы в полной мере, больше чем обычным солдатам. Мастерские, где он работал, располагались сразу перед линией обороны, между Балаклавой и Севастополем. Сюда для спешного ремонта, прямо с передовой, опаленные боем водители, пригоняли машины, танки, тягачи. «Костя, Михалыч! Давай дорогой, скорей!» А вокруг кипит земля от бесконечных взрывов мин, снарядов. «Юнкерсы и Хенкели» завывая сиренами, пикируют на крохотный пятачок земли, сбрасывают не только бомбы, но для устрашения, рельсы, бочки. До последнего дня обороны города, отец оставался в этом аду. Трижды комбаты писали при нём, на листочках бумаги докладные-представления к награде: медали «За боевые заслуги», «За отвагу» и к ордену «Красного знамени». Не успевали командиры дать ход этим документам. Гибли ребята. Так Константин Михайлович не получил ни одной награды. Такой подвиг остался неизвестным! Его другу, Александру Цибисову, участнику боёв на «Огненной земле»,  удалось разыскать документ, свидетельствовавший о помощи оказанной отцом нашим разведчикам 8 – 9 мая 1944 года. На основании этого документа ему был выдан знак участника боевых действий.
     Эвакуироваться мы не успели. Вольное объединение севастопольских рыбаков позвало отца работать мотористом единственного баркаса. Родное Черное море спасло нас от голода.   
    В ночь с 8 на 9 мая 1944 года осталась в памяти как ночь сплошного непрерывного страха – наши бомбили нас. Отец ушел в ночь, по собственной инициативе, перевозить на баркасе солдат с Северной стороны к Графской пристани. В течении нескольких дней ему пришлось работать на переправе безотлучно. Потом, после краткого собеседования со следователем НКВД, было установлено отсутствие данных о сотрудничестве с немцами, и он был направлен на прежнее место работы. В качестве начальника автомастерских отец проработал до пенсии. Ветеран Автобазы ЧФ, он пользовался непререкаемым авторитетом, как у начальства, так и у вольных разбойников, представителей  «шоферской касты». Несколько лет он был председателем МК профсоюза. Ежегодно ко Дню Строителя его награждали почетными грамотами, фотографию помещали на городской доске почета, он был награждён значком «Отличник стройки ЧФ». Награды более высокого ранга обходили его, т.к. тянулся за ним шлейф несправедливого упрека – пребывание на оккупированной территории. Если бы он был членом Партии, то вероятно, награды не миновали бы его, но на все, неоднократные предложения о вступлении в ряды передовых строителей коммунизма, он, на полном серьёзе, отвечал: «Я беспартийный большевик».
      Пришло время, Константину Михайловичу  уходить на пенсию. Торжественно и почётно его проводили на отдых, но он ещё несколько лет подрабатывал, как консультант.
     Жить бы, да жить. Но годы берут своё. Обострилось многолетнее заболевание ушей. Пошел ветеран к врачам, а они при лечебных манипуляциях травмировали ухо так, что у него возникло головокружение с рвотой и невозможность самостоятельно передвигаться. Кое-как он добрался до стационара, а там уложили его под лестницей в коридоре и забыли о нём. Мама с трудом разыскала его, но славные советские доктора к этому времени уже разошлись по домам и остался бедный севастопольский старик без присмотра и лечения на выходные дни. Спустя некоторое время пришлось мне помогать выводить его из этого состояния. Полного восстановления нам не удалось достичь.
      Потом другие специалисты сумели пропустить начало онкологического заболевания. Последние месяцы жизни Константин Михайлович мучительно умирал дома. Теперь я с горечью и раскаянием думаю о том, что моей обязанностью было бы бросить работу и ехать помогать матери. Но так мы жили в Советском союзе, что не имели материальных накоплений, жили от зарплаты до зарплаты. Боязнь трудностей, малодушие цепко держали меня за устоявшийся устроенный быт. Но всё равно, нет тебе, Жора, прощения!

     Севастополь оставался мечтой. Правда, каждый год мы с женой и сыном прилетали в родной город, к родителям. На наших глазах восстанавливался, рос и хорошел Севастополь. Контраст, между великолепием белоснежного приморского города, под лазурным небом, и скромным городом-тружеником Константиновкой, под дымами многочисленных заводов и с мертвой тусклой рекой, даже не стоит пытаться описать. Желание переехать в Севастополь не покидало нас, но город оставался режимным, закрытым, это было серьезным препятствием к прописке, а на получение жилья не стоило и надеяться, «квартирный вопрос» держал нас в заложниках. Жить с родителями, нам,  с уже устоявшимся своим укладом бытия, - это уж простите, ну, никак. Работа, конечно, была, но опять начинать всё с начала? Твёрдого решения не приходило. «Так трусами нас делает раздумье, и так решимости холодный свет хиреет под налётом мысли бледной» (Гамлет).
       Смерть отца, не оставила возможности на дальнейшие раздумья. Старая больная мама осталась одна. Нужно ехать! Блудный сын вернулся. «Искал я птицу в далёком небе. Упал на камни я без сил». Как мне и представлялось, произошел возврат к нулевой социальной отметке, а материальные трудности удвоились. На дворе шла перестройка. Библейская история о празднике по поводу возвращения блудного сына, не повторилась.




 


Братья: 1.Владимир. 1040г. 2. Константин. 1947г. 3. Леонид. 1941г.      4.Валентин Васильевич Мухин, двоюродный брат. 1951г.


 ХЕРСОНЕССКИЙ МОСТ.

    
       Почему вдруг, повествование о родственниках, жителях Артиллерийской слободы, непоследовательно прерывается рассказом о Херсонеесском мосте, реликте города? Объясняю. Я стараюсь сохранить, хотя бы примерно, временную связь, предлагаемых вниманию читателей глав. Кроме того, на моё усмотрение, я располагаю, рассказы о людях, близко к главам об улицах, на которых они проявились в моей памяти наиболее ярко.
       Итак, Херсонесский мост. В воспоминаниях детства он был большим и массивным. Сложенный из каменных глыб он действительно мог производить монументальное впечатление, еще потому, что в ближайшем окружении не было никаких строений, а дома в отдалении не составляли конкуренции. Вероятно, его можно назвать акведук, т.к. под ним была широкая каменная арка, под которой проходил Одесский овраг, а на дне его русло безымянной реки, чаще всего пересохшей, но в сырой тени под аркой всегда стояла мутная зеленеющая лужа, из которой торчали голыши, металлические останки утвари, консервные банки. Там царил таинственный полумрак, полуглухая тишина. По мосту ходил трамвай, и жесткий чугунный накат трамвайных колес отдавался в голове и груди приятной тяжестью. Стоило, специально, спустится под мост, и это уж непременно и каждый раз, и дождаться прохода трамвая, чтоб получить такое небывалое ощущение. Кроме того, в летнюю пору можно было постоять в затхлой прохладе, среди слезящихся стен, чувствуя своё преимущество перед плетущимися по жаре, где-то над тобой вялыми взрослыми пешеходами, чего-то поискать в кучках мусора,  и вдруг найти что-то очень нужное.       
    О названии описанной реки я справился у В.Н.Горелова, занимавшегося топонимикой города. Он выразил сомнения в существовании речки, тем более в существовании названия. Якобы русло – это просто овраг, по имени Одесский, который начинается где то дальше на юг от улицы Одесской и проходит через весь город, до базарной площади. Разыскивая материалы о Херсонесском мосте, я где- то нашел, что на отрезке, под мостом, овраг назывался так же как мост.
     После хорошего дождя, образовывалось течение воды, и тогда можно было запускать бумажные кораблики, и видеть, как их уносит вниз по направлению к морю. Далее поток пополнялся толстой шумной струей, изливавшейся из здания бани, так что можно было надеяться на то, что кораблик достигнет своей цели.
     Верхнее полотно моста было выстлано брусчаткой, темно серыми гладкими камнями, по форме напоминавшими буханку формового хлеба. Такими камнями были выстланы и Херсонесский подъем и спуск к мосту из центра, как и всё городское кольцо, и некоторые улицы.  Посредине моста в эти камни была утоплена трамвайная колея, по бокам шли узенькие тротуары на одного человека, внешний край которых был ограничен перилами. 
Круглые чугунные столбики перил напоминали стволы старых чугунных пушек, замурованные жерлами в толщу моста. Между этими столбиками тянулись металлические трубы, диаметром с детский кулачок, одна верхняя, другая нижняя. Став ногами на нижнюю трубу, и опираясь руками на верхнюю, можно было, перегнувшись в поясе, плевать вниз, следя за полетом белого комочка слюны с высоты примерно пяти метров. Подобное занятие, свойственное дельным мальчикам, побуждалось к выполнению всегда, когда обретенная над землей высота превышала один-два метра, не говоря уж о высоких балконах и о глубинах колодцев.
      За время войны мост изрядно пострадал, но выстоял. При восстановлении города к 1958 году он был сглажен и засыпан вместе с Одесским оврагом и уложенной на его дно цементной дренажной трубой, в которую упрятали и ручеек, и прочие воды. Теперь здесь перекресток улиц Адмирала Октябрьского и Очаковцев.
        Через мост трамвай поднимался вверх по Херсонесскому спуску, до площади Восставших. Было ли у площади прежде другое название, не знаю? Со времен первой обороны Севастополя и до начала реконструкции площади, в центре её стоял маленький мраморный памятник молодому офицеру «погибшему от ран» в 1854г, как было написано на памятнике. Отец мне говорил, что в первые годы трамвайного движения, силы электромотора не хватало для подъема вагона по крутому спуску. Поэтому внизу, возле Херсонесского моста стояли в ожидании два битюга, которых цепляли к вагону, и они тащили его вверх. Мост, трамвайная линия и площадь Восставших, составляли южную границу Артиллерийской слободы. За этой границей начиналась стена кладбища Коммунаров, Тюрьма, Центральная горбольница – это уже Пироговка. Вот куда отнести Стадион, носивший последовательно названия: «им. Орджоникидзе», «Судостроителей», «Чайка», а теперь просто рынок? Учитывая, что напротив стены стадиона, параллельно ей, продолжается четная сторона домов улицы Частника, относившейся к  Артиллерийской слободе, то и стадион пусть будет нашим
        В годы оккупации мы жили временно на улице Спортивной, а затем с 1945 года на ул.6-ая Бастионная, очень близко от стадиона. Здесь в городских межшкольных играх состоялись мои первые спортивные состязания. Здесь отец увидел, как я приносил мяч из-за ворот, игравшим немецким солдатам (я раньше никогда не держал настоящий мяч в руках). Он сурово извлек меня наружу и сказал: «Что немцам прислуживаешь?» и «Чтоб тебя я здесь больше не видел!» Здесь я из-за угла видел, как свозили на стадион евреев, перед расстрелом. Здесь я был свидетелем радостной победы наших футболистов. А дело было так.
          В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с кокетливым  бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.
      Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего, футбол,  на единственном стадионе, тогда без названия, рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался  наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей  выполз на край беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.
      По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.
      Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру,  как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1. Как ликовал весь Севастополь! Когда спустя многие годы, я рассказывал друзьям о виденном и пережитом, мне не верили, уж очень хилым стал наш футбол.

.УЛИЦА СПОРТИВНАЯ               


       Спортивная улица, теперь называется улицей Крейзера (Герой Советского Союза, генерал Я.Г. Крейзер. Командующий 51 армией, освобождавшей Крым и Донбасс). Вероятно, свое первоначальное имя улица получила от близко расположенного стадиона. Если по переулку пересечь улицы 6-юБастионную и Частника, то можно упереться в его западную стенку. 
        На эту улицу, в дом №13, нам пришлось срочно переселиться с ул. Подгорной, т.к. немцы создали прибрежную запретную зону, оградив её за пару суток колючей проволокой. Ограждение тянулось от Покровского собора, по Банному переулку, мимо коптильни, пересекая ул. Боско, Артиллерийскую, Подгорную, Матросскую, далее вдоль лестницы, к ул. Частника и вниз вдоль лестничного спуска к Карантину.  Проход к базарной площади и к морю был оставлен только по Артиллерийской улице, через ворота, к которым, был прибит щиток с уведомлением на немецком и русском языках: «Запретная зона! Кто будет дальше итти будет растрелен» (орфография и счтиль сохранены).
      Одноэтажный капитальный каменный дом №13 был разделен на две половины, по две комнаты с  дворовыми пристройками, с небольшими садиками по задам. В одной половине жили дед и бабка Потемкины, другая пустовала – хозяева эвакуировались в начале войны. Вот сюда мы и вселились, и прожили здесь почти два года в оккупации, и ушли в развалины на Подгорную только тогда, когда немцы начали последние облавы, для отправки людей в Германию.
     Как отцу удалось подрядить подводу с лошадью, где скрывался и как уцелели лошадь и возница, какие он затребовал, вероятно, не малые деньги, мне не ведомо?  Что смогли мы погрузили на утлую повозку? Главное гардероб, швейную машинку «Зингер» и патефон. Остальное  мои родные перенесли, в несколько заходов, на себе. Таскал барахло и я, напрягаясь из последних сил, особенно на крутом подъеме из Подгорной на Частника. В один из таких подъемов я увидел, как по улице шел человек в черной шляпе, на  спине и груди черного длинного пиджаке была пришита сморщившаяся белая шестиконечная звезда. Отец пояснил: «Это еврей. Такой приказ». Несказанная физическая усталость, и непонятное, и потому вдвойне страшное, явление, смешались вмести и остались в памяти на всю жизнь. 
     К середине знойного потного дня мы окончили переселение. Беспредельно утомленным я присел под куст смородины в саду. Кстати, сад со всеми плодам и ягодами, впервые в жизни, был так близок и доступен. С голодухи я нажрался ягод смородины, закусил переспелыми абрикосами, и это оказалось, что навсегда – с тех пор я более чем безразличен к этим плодам. Первый месяц, пока не наладилось какое-то продовольственное обеспечение семьи, плоды сада были спасением от голода.
      Старики Потемкины сдавали комнату семье Савченко, в составе: отец – Шура- рыбак, подвязанный рыбацкой сеткой, вечно полупьяный, забитая заморенная безликая жена и сын Толя - мой ровесник, тупой хулиган и счастливчик, никогда не ходивший в школу         (теперь сказали бы – запущенное воспитание). Шура- рыбак постоянно и беспричинно побивал то жену, то сына, а когда он ловил рыбу не понятно, и почему – рыбак? Мальчик Толя, по своей тупости,  не ведал страха и безрассудно пролезал под колючей проволокой в запретную зону, где расстрел. Он объедался там шелковицей (тутовая ягода), о чем поведал мне и, однажды все же соблазнил разумного пай-мальчика. 
      Дело было так: Толя делал тачку из досок, тайно похищенных у деда Потемкина. У него не хватало большого третьего ведущего подшипника под руль, а таковой был в хозяйстве моего отца. Ведомый неведомыми силами я, без спросу, фактически украл, нужный подшипник. По законам детективного жанра одно преступление стало наматывать последующие. Мы сделали нашу черную работу и понесли тачку на испытание её ходовых качеств в верхнюю точку Стрелецкого шоссе (по простой голой земле движение таких тачек было не эффективно: нет нужного запредельного грохота и ускоренного нарастания скорости). Мне категорически было запрещено появляться на этом шоссе с самокатом или санками – страшные немецкие дизельные грузовики могли запросто раздавить. Преступные деяния нарастали. Мы вышли на точку, перед нами расстилался асфальтовый путь, изрытый воронками от бомб, Далеко, в конце спуска, виднелся крутой поворот, а за ним ограждение из колючей проволоки – запретная зона. Толя, по всем установленным мальчишками правилам,  начал готовить тачку к ответственному спуску. На подшипники был насыпан крупный придорожный песок, и, это называлось заправить бензином, изрядно помочился на них. После того подшипники интенсивно прокручивались. Такое воздействие на колеса повторено было несколько раз, пока подшипники, при прокрутку не начали  издавать расхлябанный громкий треск.  Готово! Мы уселись. Впереди Толя, с ногами на руле, сзади я. Началось движение с постоянным нарастанием скорости, в сопровождении такого грохота и визга, что окружающий мир  стал глухим. Лавируя между воронок, мы домчались до самого низа за минуту. Испытание прошло на отлично. Можно бы и домой. Однако, за колючей оградой, в  угловом доме Буклерских, во дворе, росло огромное шелковичное дерево, усеянное белой сладкой ягодой. В этом доме на втором этаже, до войны жил приятель, Витя Буклерский, потом спортсмен-прыгун, потом офицер военной авиации. Мы и ныне перезваниваемся.
        Вкус ягод с этого дерева был мне знаком ещё по мирным временам. Преступления продолжались. Мы пролезли под ослабленным звеном «колючки», вблизи от щита, на котором надпись «Ахтунг» сулила скорую расправу, и через разбитую снарядами стенку прошли во двор к заветному древу. Начался пир, до полного безобразного пресыщения. Пора бы возвращаться, ребятки! Но, вдруг, с шоссе съехал грузовик, немецкий неряшливы солдатик, вышел из кабины, отодвинул раму ворот, и потом заехал на грунтовую дорогу и остановил машину против нашего дерева. Мы замерли в гуще зелени, стало воистину страшно, хоть оружия у солдата не было видно, кроме тяжелого тесака на полуспущенном поясе. Солдат опять вышел из кабины, помочился на развалены стены, опять сел в кабину, не закрыв дверь. Он достал из бокового кармана карточку, поставил её перед собой, произвел над собой непонятные нам действия, захлопнул дверь и задним ходом вывел машину на шоссе. Уехал!  Через открытые ворота мы мигом выскочили из запретного места и по Карантинной лестнице поднялись к себе на Спортивную.   
       Не смотря на то, что шелковица была белая, она окрасила руки, рот и кожу вокруг фиолетовым цветом. Это нас выдало. Я не умел врать и рассказал все сполна, кроме того совершил последнее преступление, выдал товарища. Я рассказал, откуда доски для тачки. Толя был выпорот Шурой-рыбаком. Меня никогда не били, отец только сказал: «Что же, ты, друга выдал?» Этого было достаточно, чтоб меня потом мучила совесть и презрение к себе.
      Супруги Савченко были изгнаны дедом, и смело ушли жить в развалины, в запретную зону. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. На их месте появился немецкий офицер, теперь он был хозяином всего дома.  Лощеный белолицый красавец, в облаке бриолина и духов, в ладно сидящей форме и лакированных сапогах, даже летом в тонких кожаных перчатках. На фуражке герб: орел с раскинутыми крыльями и под ним мертвая голова. Он сообщил моему отцу, что он русский князь, владелец каких-то близких земель. Вскоре начались бомбежки, и князь улетучился, исчез, в поисках новых земель.
       Улица Спортивная состояла всего из нескольких одноэтажных домов, с нечетными номерами, противоположной стороны улица не имела, фасады домов смотрели окнами на совершенно пустую загородную балку и кладбищенскую стену на противоположном возвышении. Вдоль улицы тянулась грунтовая дорога, за нею крутой обрыв к стрелецкому шоссе. По краю обрыва шла линия окопов с бруствером, глубиной в полроста. Здесь в окопе я нашел совершенно новый, в промасленной тряпке наган, в барабане которого желтели специальные цилиндрические патроны. Я извлек их, рассмотрел, немного поиграл, затем вставил обратно в барабан, справился с неимоверным желанием нажать на курок, замотал в тряпки и закопал в приметном месте (так мне казалось), но, спустя какое-то время, найти его не удалось. В те годы я не жалел об утрате, но как досадовал потом, эту досаду я передавал в рассказах друзьям, а потом сыну, и они то же досадовали и сокрушались, мне  досадно и теперь.
     Улица тянулась четко с севера на юг, как большинство Севастопольских улиц. Соседний дом,  с северной стороны, спрятался внутри усадьбы, за деревьями большого сада. Там жил с матерью странный молодой человек Миша, вероятно, имел он какой-то умственный ущерб, т.к. его не взяли в армию наши и не завербовали в Германию немцы. Целыми днями он торчал в проеме калитки и чему-то улыбался. Мы его дразнили, а он так же продолжал улыбаться. После войны его мамы не стало, и он женился, вероятно, ему повезло, он продолжал тихо жить и так же подолгу стоять за калиткой и, улыбаясь смотреть куда-то вдаль. Кстати было на что смотреть: пред ним расстилался огромный пустырь, служивший свалкой для окружающих жителей, далеко вдали был виден морской горизонт, на фоне моря развалины Владимирского собора, в Херсонесе. Ближе по склону ютились утлые домики Карантинной слободы. Какие прекрасные закаты случалось видеть с нашей улицы. 
      Где-то вскоре после войны, пустырь был застроен финскими домиками, затем, почему-то, весь участок огорожен стеной из желтого евпаторийского камня. Вероятно, там жила элита. Так всё это и стоит до сих пор.
     За пустырем располагались ещё две усадьбы, с ущербными глиняными домиками,  кое-как огороженные ржавыми листами железа и проволокой. Ближайшую усадьбу занимала крикливая и горластая тетка Матрена с сыном Павликом. Фамилия их была Кузины, они прибились здесь гонимые войной из дальних российских сёл. Глава семейства воевал. Они держали корову, и мы с Павликом пасли наших коров, бродя по всей округе. Мы дружили, пока я не поступил в институт. Павлик окончил наш Судостроительный техникум, но рано пристрастился к вину, рано познал женщин и утратил интерес к обычной жизни. Неудачная женитьба, малый ребенок, смерть матери,  наркотики. Наш общий друг, Алексей, сосед по 6-ой Бастионной, рассказывал мне, что часто встречал Пашку возле рынка, где он сидел под стеной, прося подаяния. Алексей вел его в столовую, кормил, давал немного денег. Потоп в доме у Павлика образовался притон, где его умирающего нашел Алексей, он же его и похоронил.   
     Соседний дом, с юга, принадлежал учительнице русского языка и литературы Нине Владимировне Пашистой. Собственно от дома остался только обгоревший фасад, а Нина Владимировна, с престарелой матерью вынуждены были жить в. чудом уцелевшем каменном сарае, вполне пригодном для жилья. Они раньше нас начали голодать, и все могло кончиться довольно печально, но привалила рыба, в огромном количестве (отец стал работать мотористом и рулевым  на рыбацком катере, в банде вольных Бартеньевских рыбаков, под предводительством атамана Петра Горчицы). Петро - человек небывало огромных размеров: кулак с пивную кружку, в сапог можно было залить ведро воды, - был нам почетным кумом, крестившим моего младшего бората. Отец был в уважении у всей общины: разудалые рыбаки умели ловить рыбу, а в моторах не «петрили», ну, ничуть. Первобытный страх перед рычащим двигателем и недоумение как запросто человек повелевает этим зверем, были причиной такого благоговейного почтения. Далеко в бурлящем море мотор был их единственной надеждой на благополучное возвращение к берегам. Посему отцу полагалась двойная доля от улова, да еще как отцу двух детей, из которых один младенец, добавок из деликатесной рыбы.
      Зная бедственное положение интеллигентных соседей, бабушка отнесла им хорошую порцию свежей рыбы, и с тех пор регулярно подкармливала их. Не зная как благодарить, Нина Владимировна предложила заниматься со мной уроками за второй класс. Дело в том, что мне удалось закончить первый класс, пока война была далеко, но в 1944 году наши были уже близко и начались бомбежки. Мама больше не пустила меня в школу. Нина Владимировна ежедневно занималась со мной, давала уроки русского языка, арифметики,  чтения и рисования. Постепенно она стала как член семьи. Темными зимними вечерами, при свете карбидной лампы она, покуривая вместе с мамой и отцом, очень умело и завлекательно рассказывала о прошлой необыкновенной жизни, делилась своими фундаментальными знаниями о русской литературе, читала. Эпизоды из этих рассказов памятны мне и поныне.
      Когда был освобожден Севастополь, Нина Владимировна вернулась к педагогической работе и была членом комиссии по расследованию преступлений фашистов. Комиссия выезжала за город к раскопкам расстрелянных людей и обо всем видимом и узнанном она рассказывала нам. Но вот добрые коллеги настучали, что она короткое время, чтоб получить хлебные карточки, работала в школе при немцах. Её и еще несколько знакомых учителей, по той же причине, отстранили от преподавательской работы. Спустя несколько месяцев восторжествовал здравый смысл и их вернули на работу,  а вот прекрасную учительницу английского языка  из школы №19, Серафиму Владимировну, обвинили в сотрудничестве с врагом – она работала переводчицей, больше я её никогда не видел. Нина Владимировна ещё долго работала, оставалась другом нашей семьи, участницей всех праздничных событий в нашем доме. Её не стало в 1957 году. Мир праху твоему, моя добрая учительница.
     Соседним с Нины Владимировны домом, с южной стороны, был дом, где жили несколько семей, запомнилась только фамилия Чайка. Юноша Виктор Чайка был мне знаком, он был добр ко мне и я рассчитывал на его помощь и защиту от злых мальчишек с Карантина. Так вот, несколько шестнадцатилетних пареньков, ночью обворовали немецкий склад, среди них был и Витя, их накрыл патруль и одного из фигурантов «споймал», а тот от страха выдал всех, по фамилиям и адресам. Жандармы начали облаву. Витя бросился в бега и задами садов попал в наш двор. Увидев меня, он велел позвать маму, которой он сообщил, что его ищут немцы и попросил спрятать его. Что могла сделать мама, ни чердака, ни подвала у нас не было, вокруг все как на ладони?  «Виктор, уходи, уходи! У меня дети». Она поступила правильно, через несколько минут во дворе уже были запыхавшиеся жандармы. С резкими криками: «Вик Чайк!» они обыскали всё вокруг и бросились по соседним дворам. А вот если бы нашли, могли нас бы расстрелять. Витю поймали, избили резиновыми палками, но отпустили, потом говорили, что когда пришли наши, его забрали на войну.   
     Следующий угловой дом перед  Костомаровским переулком занимала семья, с незапомнившейся фамилией, их сын был тяжело ранен на войне, но о местонахождении своем не сообщал. После долгих поисков мать нашла его в специальном больничном учреждении, где содержали раненых лишившихся рук и ног. Не знаю насколько, правда, таких больных подвешивали в специальных мешках, обслуживать себя они не могли, санитары, «за глаза» называли их самоварами. Как потом всё сложилось, мне не известно.
      Угловой дом принадлежал клану Андреевых. Местная достопримечательность – все мужчины в семье были шоферами. После войны два старших брата работали вместе с моим отцом в автобазе. Младший брат Юля, мой ровесник, наслушавшись рассказов окружающих мужчин, рассказывал мне такие фантастические истории о себе, что «уши пухли». В те времена я верил ему. Однажды, когда я возвращался домой с драгоценной буханкой хлеба, полученной по карточкам, в магазине на Пироговке, на всю семью, он присоседился ко мне и,  беззастенчиво отламывая от буханки кусок за куском, вещал историю, как он взял у брата грузовик, сделал левый рейс – перевез, кому то мебель, заработал «деньгу», купил бутылку водки, сыр, колбасу, пирожные (небывалые по тем временам продукты) и завалился к своей бабе, трахнул её как следует (отроку было 12 лет), затем за полбанки заправил машину, мотнул в Симферополь, достал канистру вина и привез её братьям, в знак благодарности. За время, необыкновенного по своей остроте и красочности, рассказа он сожрал половину буханки моего хлеба. Видно сегодня братья не дали ему машину. Дома мама недоуменно спросила, почему так мало хлеба, семье не с чем обедать. Не желая признаться в слабости характера, я солгал, что всё съел сам. Мама поверила и простила. Юлю я, потом обходил стороной, ведь, в конце концов, я понял, что он брехло. 
       Через переулок, на продолжении Спортивной, стояли три безликих дома, и оканчивалась улица перед поворотом шоссе на Стрелецкую, через дорогу стояло здание тюрьмы. В угловом доме, напротив усадьбы Андреевых жили властная женщина, стервозного облика и её дочь Нона. Девушка необыкновенной красоты с умопомрачительной фигурой. Она передвигалась так, как будто ей невыносимо трудно было нести всю свою красоту. В её доме постоянно менялись парные посещения курсантов – мама выбирала Ноне жениха. По утрам полуголые ребята весело умывались во дворе под краном, через день-два, приходила умываться следующая двойка. 
     Теперь на улице генерала Крейзера нет жилых частных домов. На углу возвышается высотное здание гостиницы «Крым», за ней красивое здание с остроконечной крышей, увенчанной крестом, похожее на католический костел. Далее совершенно безобразное здание, для спортивных утех, состоящее из кубов и острых крыш. 











 
1. Севастопольцы. 1929г. 2. Бабушка Мария Васильевна. 1952г. 3. Семья брата Виктора Задорожникова.



МОЙ БРАТ

       Здесь, на улице Спортивной родился мой брат Виктор. Не смотря на все лишения, доставшиеся роженице и плоду, мальчик родился во- время, положенного роста и веса, в полуразрушенном роддоме центральной горбольницы. Мы с отцом пришли в роддом на другой день. Мама вынесла нам для знакомства маленький молчаливый свёрток в тугих свивальниках, то ли личинка шелкопряда, то ли плодовый червячок. В тугом круглом отверстии  оказалось щекастое лицо с небесно-голубыми глазами. Он ещё не умел видеть, так, что знакомство было односторонним.
       Через пару дней мама принесла его домой, и брат был водворён в, довольно удобное, деревянное корыто, за не имением люльки, в котором он и провёл первый год жизни. Корыто имело полукруглое дно, что позволяло его покачивать, как и положено колыбели. Вот это покачивание стало моей обузой. «Ребёнок плачет, покачай!» - приказывали мне. А плакал он часто, не имея на это никаких оснований, как все малые дети, отрывая меня от важного дела, гулять без перерыва. Я любил это маленькое создание, безотчётной любовью старшего брата, но, уж извините,  однообразие быстро истощало истонченную натуру. В сердцах, покачивание превращалось в шторм, как будто мне было уже известно, что быть ему моряком, и я готовлю его к дальним морским странствиям по волнам.
      По моей назойливой прихоти ему дали имя Виктор. Почему? Дальние туманные впечатления детства. У соседской девочки, моей ровесницы, был младший брат Витя. Короткое время мы играли в дочки-матери. Витя был как бы в уме, имелся ввиду. Соседи эвакуировались - имя осталось. Если б я знал, что в далёком Батуми, мальчик навсегда выпадет из окна третьего этажа, никогда бы не назначил брату имя. (А вдруг это реинкарнация имени? Какая чушь!)               

Виктор — значит «победитель».
Знает Ангел — твой хранитель,
Как к победе привести,
Обойдя беду в пути.
(Автор неизвестен)
      
      Значение имени я не знал, но попал в точку. Виктор Константинович Задорожников, капитан второго ранга, жизненное предназначение выполнил «на отлично и всё победил!». 
       Через несколько месяцев у брата выросли белокурые волосы, в крупных кольцах ниспадающие на плечи, и такой ангельский вид дополняли глаза цвета севастопольских бухт. На всю жизнь глаза сохранили невинную радостную  голубизну, при умном, внимательном и проникновенном взгляде. В семье считали, что этот ангел был нашим спасителем в годы войны.   
        В школе Витя с отличников, съехал постепенно к отрицанию соблюдения правил поведения и необходимости обучения. Вечерняя школа и ранняя трудовая деятельность автоэлектрослесарем, электросварщиком воспитали в нём самостоятельность, ответственность, волевой мужской характер. Эти качества возрастила и укрепила Советская Армия. В армии он был комсоргом батальона охраны и там же вступил в Партию КПСС. Что бы теперь ни говорили, но Партия помогала способным товарищам в обучении и служебном росте. Партия ковала свои кадры. 
         Виктор Константинович Задорожников прошел с честью морскую службу от младшего лейтенанта до капитана второго ранга. Он был секретарём парткома на легендарном крейсере «Москва», потом служил на Камчатке, где занимал большую значительную должность
       Не смотря на возрастную разницу в 9 лет, наши отношения установились на равных. В основу их легли: братская любовь, беспредельное доверие, взаимная гордость за успешное продвижение  по жизни.   
       Внешне мы не были схожи, но черты предков просматривались чётко, а голоса были настолько одинаковыми, что по телефону отличить  никто не мог. Характеры тоже получились разные. От меня Витю отличали настоящие мужские качества: смелость, порой безрассудная, умение постоять за себя, как в драке, так и в конфликтном споре, завидное упорство в достижении цели, переходящее в настырность.
      Он семьянин, отец двух прекрасных детей, умелец и рукодел, художник и песнопевец с гитарой. Я горжусь моим братом


















УЛИЦА 6-ая БАСТИОННАЯ.
               
                -1-

       Улица 6-я Бастионная лежит по длине между ул. Спортивной и ул. Частника, а поперёк -  от площади Восставших до Крепостного спуска. Она возникла в начале ХХ века и называлась улицей Степной, в 1907 г была переименована в 6-ю Бастионную.
      Здесь располагался 6-ой Бастион, строительство которого закончилось 1 сентября 1854 г.  Он являлся долговременным сооружением. Его задачей было прикрывать город с запада. Внутри бастиона находилась каменная оборонительная казарма, а впереди, по краю Загородной балки, стояло несколько батарей.
         
    Дом на этой улице построили сообща наша семья и семя Мухиных – родня сестра мамы Татьяна, её муж Василий, мой крестный, и их сын Валентин, мой двоюродный брат. Последний принимал в стройке виртуальное участие.
      Дом необходимо было построить как можно быстрей, так как из эвакуации вернулись прежние хозяева нашей обители на ул. Спортивной, и хоть им было, где приклонить голову, и даже не без комфорта (дом их деда в Рудольфе был пуст), назначали суровый срок нашего выселения и включили счетчик. Что делать? Дом предков на Подгорной представлял собой кучку камней и расползшейся от дождей глины. В подвале на 10 кв. метров  пятеро взрослых и двое детей  не помещались. Домов в продаже не было, квартир в наем не существовало. За двухэтажную деревянную развалюху  здесь же на Подгорной  безумная старуха-хозяйка  заламывала недоступную для нас цену.
      А за тыльной стороной забора  дома,  в котором мы находились, стоял, пригорюнясь и  как бы ожидая нас, пустырь, поросший лебедой и колючкой,  и с недостроем из инкерманского камня,  с единственным пустым окном на улицу 6-ую Бастионную.  Хозяйка жила через улицу напротив. Торг состоялся, быстрый и согласный.  Отсюда     «… начало быть, что начало быть» (Библия).
     За три месяца были воздвигнуты стены для четырех комнат и железная кровля. Две комнаты были готовы принять жильцов. Право первенства на заселение выпало семье с детьми, то есть моим родителям и нам с братом. В другую часть дома  без полов и потолков, с заколоченными рамами окон  вселились дядя Василий, его жена Татьяна и бабушка. Дальнейшее строительство продолжалось перманентно лет двадцать. И отец, и дядька Вася, сколько стоял этот прекрасный ухоженный домик, окруженный палаточным виноградом, столько они что- то достраивали и пристраивали. При доме были ванна, душ, ватерклозет, зимняя и летняя кухни, паровое отопление, первая космическая антенна. А какое вино делал отец из собственного винограда, а самогон, который лучше чем чача и коньяк. А какая рыба горячего копчения, сделанная в собственной коптильне, подавалась к столу, а свежий редис, а зелень! К нам валили гости из разных отдаленных уголков страны, даже те, кто были знакомыми знакомых. Бедные наши женщины, бедная мама. Всё лето у плиты. Законы гостеприимства, пусть себе в ущерб, но соблюдались неукоснительно.
       Разморенные пляжными удовольствиями гости и родные и те, которые хуже татарина, вламывались во двор усадьбы  под сень виноградной лозы. Они орали: «Да у вас здесь сущий рай!» и забивали душевые и ванные. А потом все к столу, с пусть старенькой, но белоснежной, накрахмаленной скатертью, уставленному разномастной посудой и чем Бог послал. Восторги истинные. И уж, конечно же, в угоду хозяевам: «Ну, теперь мы только к вам! В следующий раз, на все лето!»  Осенью мама говорила: «Господи, как я устала. Следующей весной ворота на засов,  и гори  всё, синим пламенем!». Но наступало лето,  и все повторялось. Даже я, дорогой сыночек и самый дорогой гость, бездумно и беспощадно наезжал домой проводить отпуск, а  иногда ещё и со товарищи. Бедная дорогая моя мамочка, слишком поздно пришли ко мне понимание и раскаяние. Прости меня!
       А потом, согласно генплану строительства города, наш дом  снесли. Родителям дали квартиру в районе Омеги. На месте нашего дома вырос гигантский столб гостиницы «Крым».  Торчит - ни Богу свечка, ни черту  кочерга!
               
    -2-
        С южной стороны к нашему дому примыкал дом Тихоновых. Долгое время между нашими  усадьбами не было стены, а только натянутая проволока, да каменная сухая кладка из двух рядов камней, высотой в полроста. Жили там Дед да Баба и их дочь Евдокия, солдатка с тремя детьми. Во время оккупации произошло у них страшное событие. Старший мальчик Иван принес во двор артиллерийский снаряд, братья собрались вокруг ржавого болвана, и начали по нему стучать, вероятно, решили его разобрать. Я услышал металлический стук и возбужденные голоса ребят, через щель в заборе увидел серую кучку склонившихся над чем-то мальчишек и уже решил перелезть к ним, как мощный взрыв потряс окрестности. В страхе я бросился домой, уже за дверью услышал страшный женский вопль и потом крики множества людей. Старший и средний братья погибли на месте, младший Виталик получил ранения лица и руки. Виталик выжил, поправился, был участником наших уличных игр. Взрослым он стал шофером, тихо и скромно работал. Иногда я встречал его в городе, спустя много лет. 
     Следующий дом был угловым, его и домом нельзя было назвать, за невысоким заборчиком в маленьком дворике стояла утлая хибарка, собранная из подручного материала с соседних развалин. Соседи называли, между собой, это место: «Хрустальный домик». Жила здесь мать одиночка Дуся, с несчетным количеством детей. Злые языки говорили, что дети от разных отцов. Действительно в доме появлялись мужчины однодневки, чаще всего это были нижние флотские чины сверхсрочной службы. От них в доме происходил достаток.
      С противоположного бока от нашего дома был дом Молодцовых. Дом большой, добротный, с хорошим ухоженным садом. Главным был дед Молодцов, с большой белой бородой, как у деда мороза, хозяин и патриарх большой, временно рассеянной, семьи. Его юную дочь Анну немцы забрали на работы в Германию. Она вернулась тихая и замкнутая и никогда не рассказывала о пережитом. В своё время она вышла замуж и родила трех сыновей. Муж умер рано, и она сама воспитывала эту буйную тройку. Безотцовщина стала их судьбой. Ребята, в юном возрасте, отбыли короткие срока, за угон автомобилей. Страсть к автомобилям осталась навсегда. Старший был потом таксистом, а средний за период криминальной революции стал успешным бизнесменом, богатым домовладельцем, младший погиб от чрезмерного употребления спиртосодержащей дряни.
      


                - 3 -


         В домах на противоположной стороне улицы жили мои многочисленные уличные друзья. В угловом доме с хлебным магазином, с множеством утлых квартирок и узким кривым двориком прошло детство нескольких мальчишек, составлявших основной костяк нашей уличной ватаги. Среди них были братья Федорченко, Алик, по кличке Алюта, его младший брат Женька, по кличке Фитиль и Витя Федориди, по кличке Цыган или Грек, будучи действительно по национальности греком. Алексей-Алюта стал инженером, штурмовал комсомольские стройки, вернувшись в Севастополь, работал в управлении «Севэнерго». Мы встретились с ним уже в пожилом возрасте, в связи с оформлением документов для получения удостоверений «Житель осажденного Севастополя».  Он был элегантен, худощав и строен, в модном  бежевом кримпленовом костюме, седоват и моложав. Будучи пижоном (как и я), он категорично отверг обычное удостоверение и пожелал получить удостоверение «Юный защитник Севастополя», т.к. к нему  полагался красивый значок. Имели ли мы право на это гордое звание? Формально конечно нет. Но учитывая возраст (нам было по 10 – 12 лет), когда формируется личность, наши переживания, страх, голод, все происходившее нанесло нам пожизненный урон, осталось в памяти на всю жизнь. Мы, слава Богу, выжили, фактически находясь на передовой линии фронта. После освобождения города нас осталось в живых около 300 пацанов, а на митинге, на площади Нахимова, 10 мая 1944 года, можно было насчитать едва пару десятков наших погодков. Если принять мистическую оценку нашего бытия в те месяцы войны, то желание жить, ненависть к врагу, вера и надежда, существовали посильно в общей людской ауре, повисшей над Севастополем. Да ещё несправедливое положение людей второго сорта, без вины оказавшихся в оккупации, несколько лет сопутствовало нам по жизни.      
      Как бы там ни было, мы восприняли полученные удостоверения, пусть не как награду, но как компенсацию за трудное детство. По традиции тех давних послевоенных лет – это дело нужно было обмыть, и мы поехали на дачу к Алексею, чтоб нам не мешали ни жены, ни дети крепко выпить и свободно, на языке севастопольских окраин поговорить и вспомнить. Я рассказал ему, как знойным летом 1943 года он с братом проявился на углу ул. Спортивной, возле уличного водопроводного крана, единственно действующего во всей округе, вероятно с намерением попить воды. Братья были необычайно белы и худы, бестелесные инопланетные существа, одетые только в женские трикотажные панталоны бледно-розового цвета. Вот это - то меня возмутило до крайности. На правах хозяина улицы (других детей здесь не было) я заорал: «Да что вы здесь делаете!». Они испугались и засеменили за угол дома и, только скрылись, как на то место, где они только что стояли, с коротким визгом врезалась в землю мина. С криком: «Ложись!» я упал на землю, правда, после взрыва. Получалось что я невольно спас ребят. Мы выпили по этому поводу.
       Алексей мне рассказал, что брат его Женька стал наркоманом, тянул из дома вещи, воровал и попал на зону, где и умер от передозировки. Мы выпили по этому поводу.       
       Потом он рассказал о Викторе Федориди, мальчике, обладавшем замечательным музыкальным слухом и памятью. Вечерами он очень хорошо пел, подражая Утесову. Мы были бедны, а он с матерью гречанкой ещё беднее. Однажды, вскоре после войны, объявился его отец, летчик. Он подарил сыну новый, прекрасной коричневой кожи меховой шлем. Витя с гордостью, несмотря на жару, таскал на себе этот шлем, был восхищен, что вернулся отец, что теперь жизнь наладится и будет как у всех и даже лучше, но отец сообщил, что у него теперь другая семья, и убыл навсегда, улетел. Шлем, Витя больше не носил. Потом он отучился в мореходке и странствовал по многим морям, как и положено настоящему греку. Я однажды, походя, увидел его возле пивного ларька. Он был в черной форменной тужурке с шевронами на рукавах и с длиной цепью наград вдоль лацкана, с пивной кружкой наперевес. Он сделал вид, что не узнал меня и отвернулся. Алексей рассказал о его неудачных женитьбах и пьянстве, от которого он и умер. Мы выпили по этому поводу.   
       Еще Алексей рассказал о нашем общем друге Павлике Кузине и его трагической судьбе и конце (я уже писал об этом) и как он его похоронил. Мы выпили по этому поводу.
        К нашей уличной ораве принадлежал еще рыжий Женька, по прозвищу косой, то же с 6-ой Бастионной. Прозвище он получил после взрыва непонятного, ни на что не похожего, предмета. Ему выбило глаз и оторвало несколько пальцев на руке. Этот был предмет или устройство, в виде округлого бочонка, с какими-то непонятными жестяными крылышками. Эта дрянь валялась на нашем пустыре, и мы считали, что эта штука не представляет интереса и безопасна и потому неоднократно бросали её, пинали ногами. Женька решил исследовать суть этой вещи, проникнуть в её нутро и случилось то, что случилось. Интересно, что вплотную, рядом с ним в это время стоял ущербный малый, местный дурачок. Так ему ничего, ни царапины. «Блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное». И о Женьке рассказал Алексей, о его дурацкой судьбе, о водке и бесславном конце. Мы выпили по этому поводу.
        Мы вспомнили о многих мальчишках с соседних улиц, о тех, кто подорвался, кого искалечило, кто пошел по этапу. Не оказалось среди прошлых севастопольских друзей и товарищей ни одного, на ком не оставила бы свою черный отметину война. Мы выпили по этому поводу. 
        К вечеру за нами приехал сын Алексея, Юра, и развез нас по домам. Перед этим мы ещё выпили!


                - 4 -

               
          Через дорогу, напротив моего дома, стоял единственный на 6-ой Бастионной, двухэтажный дом с полуподвалом. В квартире на втором этаже жил Эдик Махмутов, мой школьный друг. Он появился в нашем четвёртом классе  девятнадцатой школы в середине учебного года, зимой. Маленький черноглазый мальчик с большой головой, в странной круглой, с плоским дном и маленькими ушками шапке  из черного гладкого меха неведомого зверька. Мы были с ним одного роста, под метр сорок и, как потом обнаружилось – ровесники. На всеобщем фоне бородатых и мужественных великанов-переростков мы выглядели карликами, что, вероятно, и послужило первичным импульсом к сближению, да и, как, оказалось, жили-то на одной улице. Он с матерью и младшей сестрой только что вернулись из эвакуации из хлебного города Ташкента. Звали его Эдик, но вскоре к нему прилипла навсегда кличка Махмут. По поводу уличных и школьных кличек детства, в поздних воспоминаниях я с внутренней улыбкой восхищался их необыкновенно точной и всеохватной характеристике облика имярек. Часто они происходили из причудливого искажения фамилии или имени, но наиболее удачными мне казались клички, возникавшие как-то вдруг  из эфира детской непосредственности и способности схватывать одновременно общее и характерное в явлениях, происшествиях, в запахах, цветах и звуках. Тогда подаренную невзначай кличку можно было бы сравнивать с многозначностью китайского или японского иероглифа. Это второе имя порой оставалось на всю жизнь и, возможно, его влияние на программное обеспечение житейского пути играло немаловажное, а быть может определяющее значение.         
      Комната класса была огромной. Высокий потолок терялся в мареве небес. На сером полу, как щепки на воде, беспорядочно были расставлены тумбочки, столики, от канцелярского до ломберного, табуретки и скамеечки, разных размеров и цветов. Их расположение определялось прихотью владельца, так как эта «мебель» была его неприкосновенная собственность. В центре этого энтропийного образования отчужденно, на некотором расстоянии от плебейского скарба, стояла аккуратная, изящная, не стандартно небольшая, настоящая новенькая парта. Чёрный цвет и лакировка подчеркивали её аристократичное происхождение. Изделие было уготовлено чаду какого-то высокого начальства, но инфант не появился, ни разу. Тем не менее, заселение парты было категорически запрещено. Так она и стояла в центре классной комнаты как священный камень Кааба.
        Эдик, будущий Махмут, вошел в класс, направился к пустующей «священной» парте и занял её уверенно и достойно. Это был Поступок. Это было свидетельство особого решительного и  стойкого характера, которое он неоднократно подтверждал потом. На перемене бородатые блюстители традиции свергли Эдуарда, и последующие несколько дней он сидел во время уроков на полу, по-восточному скрестив ноги. 
        Он был человек Востока, и все описанное выше и далее должно было произойти по неведомым законам генетической неформальной логики. В необозримой дали за ним стояли бескрайние степи, бешенный конный набег на Урусов, колчаны, стрелы, Золотая орда. Его отец был казанский татарин, а мама красивая русская женщина. Отец – лётчик, погиб в начале войны при  выполнении боевого задания. От него в наследство Эдику остался прекрасный офицерский полевой бинокль, узкий кожаный летный планшет и совершенно новая гимнастерка, из которой мама – портниха сшила сыну форменку. Он носил её навыпуск, под широкий матросский ремень с надраенной до зеркального блеска бляхой. Так он и проходил в ней до седьмого класса, пока не начал быстро расти, и рукава форменки не оказались на уровне локтей.
      Наша дружба сложилась волей обстоятельств. Мы вместе ходили в школу и вместе возвращались, оба были более чем сдержаны к процессу обучения. Нам было не интересно. Возможно, что в самые важные годы начала обучения по нашим зачаточным умикам трахнула Война. Таинственный процесс инициации навыков - уметь учиться, не  произошел. Снисходительные тройки в тетрадках и табелях, а иногда даже: «О боже, какой ужас!» - двойки – было нашим стабильным состоянием. Вне школы у нас было всё нормально. Мы много читали хороших книжек, занимались спортом и физически были в полном порядке, а к седьмому классу начали быстро набирать рост.
      От старшего брата у меня осталась разрозненная партия шахмат. Мой отец изумительно точно на токарном станке выточил недостающие фигурки. Не помню, откуда, но я знал, как расставлять шахматы, как ходят фигуры и правила игры. Этим не хитрым знаниям я обучил Эдика. Мы начали играть. Вначале я выигрывал, но довольно скоро мой партнер начал обыгрывать меня. Он был азартен. Изучение книжки «Начальная школа игры в шахматы» перевело его в состояние постоянного победителя. Я бросил шахматы, а он в дальнейшем изрядно преуспел в этом деле. То есть, надеюсь, можно было считать что, с состоянием интеллекта у нас не было отклонений от нормы.
       К тому, что мой друг-приятель был азартен, свидетельствует ещё его пристрастие к игре «в деньги». Кроме азарта, сдается мне, у него к деньгам была любовь. Вполне понятное состояние, происходящее из полунищего быта. На фоне всеобщей бедности его семья без отца-кормильца пребывала в крайней нужде. Сказанное здесь имеет отношение к произошедшему в дальнейшем.
       Наши игры «в монету» включали: орла-решку, в подстеночку и  пожара (ударение на последнем слоге). Игра в «пожара» была наиболее распространенной. Здесь вместо дурацкого слепого случая везения требовались: умение, сноровка, опыт. Смысл игры. В центр начертанного на земле круга, диаметром около 30 см, каждый участник игры клал установленное количество монеток. Монеты собирались в столбик в центре круга. Все отходили за черту, в десяти шагах от круга. Каждый имел биту круглой формы, изготовленную предварительно игроком из металла (размеры, и вес не лимитировались). Битой нужно было попасть в круг или в столбик из монет. Очередность броска определялась жеребьёвкой. Попавший в столбик из монет (это вызывало всеобщий крик: «Пожар!»), имел право собрать все монетки, перевернувшиеся на «орла» и он же ударом своей биты пытался перевернуть остальные монетки в ту же позицию и забирать себе. Если монета не переворачивалась, в игру вступал следующий претендент и т.д. до последней монеты. В тех случаях, а это бывало чаще всего, когда биты падали на разных  расстояниях от вожделенного столбика монет, очередность разбития столбика и переворачивания монет определялось близостью падения биты к искомому. Бывало, что игра продолжалась с утра и до наступления темноты. Эдик выигрывал часто и по много. Я не играл. Мне никогда не везло. Этот настрой сохранился на всю жизнь, за редким исключением в подвыпившей компании раскинуть картишки. Отсутствие везения не подвигало к желанию отыграться. Слава Ангелу Хранителю! 
      Ещё следует сказать, что Махмут был смел, но, как сейчас говорится «без башни». Например. На пустыре, за 6-ой Бастионной, валялось очень тяжелое колесо от телеги диаметром с полтора метра оббитое толстым металлическим ободом.  Мальчик без головы подкатывал колесо к краю крутого спуска над шоссе (прежнее название Херсонесское) и пускал его катиться с горы, рассчитывая попасть в проходящий автомобиль.  Колесо неслось, подпрыгивая, набирая скорость. Я наблюдал первый опытный запуск этого снаряда просто так без цели.  Страшно было представить его яростное, злое, бессмысленное столкновение с автомобилем. Но мысль об этой пакости уже созрела в голове Махмута. О своих дальнейших запусках смертельного колеса он хвастливо рассказывал нам, соседским мальчишкам. Он сокрушался, что желанного столкновения не происходило. Но возмездие пришло. Водитель проезжавшего грузовика заметил старания душевно инфальтивного злоумышленника. Он проехал далеко за поворот, а затем, пешком, обходным путем, подобрался к беспечному труженику, Сизифу-негодяю, катившего в гору свое злосчастное колесо. Деловито он провел надлежащую экзекуцию и, дав прощального пинька под зад партизану-самоучке, вернулся на грузовике и, закинув колесо в кузов, уехал вдаль навсегда.
      Однажды, на упоминавшемся пустыре, в осыпавшемся окопе, мы нашли промасленную картонную коробку. Из-под отведенной крышки на нас глянули десять круглых красных глазков на концах длинных как карандаш медных палочек. Я-то знал что это –  «Моя есть быть профессоре для взрывать». Это были запалы для гранаты РГД  - (ручная граната Дьякова, образца 1933 года). Интересно – это был год нашего с ним рождения. Махмут видел это впервые. Я объяснил: там, где красное - это капсюль. Если приставить к центру капсюля гвоздь и ударить молотком произойдет взрыв. Может оторвать пальцы, покалечить и даже убить. Можно бросить в костёр и отойти. Через некоторое время детонатор взорвётся, но это не опасно. «Дай, дай мне!» - взмолился юный дикарь. За прошедшие годы я сполна был насыщен всей этой военной гадостью, поэтому равнодушно вручил ему коробку. Картина – Джеймс Кук вручает дикарям Гавайских островов блестящие безделушки.   
       Вот какое применение нашел хитроумный Махмут подарку. К красному концу запала с помощью пластилина прикреплялся острозаточенный гвоздь, к противоположному концу – бумажный стабилизатор. С четвёртого этажа сгоревшего здания он бросал это устройство и получал всегда удовлетворительный результат. В ночное время взрыв был особенно эффектен. Но что за удовольствие от славных дел, вершимых в  одиночестве. Конечно же, во время взрыва нужно, чтоб кто-нибудь проходил  внизу, вблизи здания. Особенно желательно, чтоб это была девчонка. С терпением знаменитого охотника по кличке «Кожаный чулок», он же «Зверобой» (не путать со спиртным напитком), он же Натаниель Бампо, мальчик-шутник, в засаде на четвёртом этаже, поджидал, когда услышит хруст ветки под торопливой ногой бледнолицего путника. Но девочки по вечерам не шлялись по развалкам. В поисках обгорелых головешек для утлой печки, сюда могли забрести только убогие старушки. Ну, что же, и это добыча. Благодарное ухо охотника получало дозу наслаждения от вопля испуга и продолжительных ругательств.
      Как-то мне вспомнилось, что старший брат, еще до войны, запускал гладкие округлые кремни с помощью пращи с берега моря. Камни летели очень далеко, рукой так не закинешь. Среди севастопольских мальчишек праща называлась «Каштанчик». Я изготовил это нехитрое оружие и быстро освоил его. С улицы Спортивной камни летели через шоссе и падали далеко в безлюдной Загородной балке. Я показал «машину» другу Махмуту, мальчику-татарину, в голове его замелькали кочевые костры, табуны, стены древней Казани. Он оценил практическую ценность оружия  для нанесения дальних  и поэтому безнаказанных  ударов по чужим окнам. Да и вообще, просто так, без умысла, стрельба  с помощью пращи доставляла удовольствие. Прельщала возможность так небывало далеко забрасывать камень. Освоение нового оружия далось Махмуту с трудом. Необходимое чувство ритма отсутствовало у сына далеких степей. При первой же раскрутке пращи ему удалось хлестко, как кистенем, дать себе по башке.  Но упорства занимать парню не было нужды. Он взял в безвозмездную аренду мою пращу, тем более, что я остыл к этому занятию. Целыми днями, лишая себя удовольствия посещения школы, он раскручивал пращу и отпускал жужжащие камни все дальше и дальше. Первые дни ему удавался только однонаправленный полет камней. В силу малонаселенности района людьми и животными  совпадение траектории полета камня  с указанными объектами, слава Богу, не происходило. Потом он изрядно поднаторел в этом деле. Далекий звон оконного стекла и ругательства пострадавших приносили профессиональному пращнику заслуженное удовлетворение. Но и его слава утомила. Бросил он это дело и вернулся на круги цивилизации. 
        После окончания седьмого класса, нас перевели в восстановленную школу №3 и наши пути постепенно разошлись. Он начал серьёзно заниматься боксом, в дальнейшем одержал ряд побед и стал считаться перспективным. Я записался в секцию вместе с ним, но безжалостный тренер Макеев в первый, же день выпустил меня на ринг, в спарринг с более опытным мальчиком. Через несколько секунд очень болезненный, до крови, удар в нос, вышиб из меня заблуждение о красоте бокса, которое было навеяно фильмами «Первая перчатка» и «Десятый раунд». В далёком прошлом ухмыльнулся любимый Джек Лондон и как бы прозвучало: «Нет, парень, ты не Мексиканец». По совету ехидных аборигенов доброхотов,  чтобы остановить кровотечение, я выбежал из спортзала водной станции на заиндевелый  пирс, зачерпнул ковшиком ладоней холодную морскую воду и втянул в себя через нос. Боль, посильней, чем от удара, острым гвоздём прошла от носа к затылку.  С боксом было покончено. Я ушел на гимнастику и волейбол.
       В девятом классе Эдик, как настоящий профессионал, перед началом соревнований, ходил париться в баню, чтоб сбросить вес перед контрольным взвешиванием. Однажды после основательного пропаривания, он пошел домой без головного убора. День был морозный и ветреный. К вечеру у юноши поднялась высокая температура, а поутру мать не могла разбудить его. Он впал в кому. Врач скорой помощи поставил диагноз менингит. На носилках мы перетащили его в машину скорой помощи. Захлопнулись железные дверцы старенького автомобиля. Водитель газанул и увез нашего товарища в неизвестность.
       Эдик выжил, но полностью оглох. Судьба подстрелила парня на взлёте. Он мужественно переносил случившееся. Постепенно научился считывать с губ, но многое приходилось писать в блокнот, который он постоянно носил с собой. Я иногда заглядывал к нему, объясняться с ним было трудно. Он не слышал себя, и стала развиваться деградация речи, она стала монотонной, исчезла четкая артикуляция согласных звуков. Мы играли в шахматы, таскали пудовую гирю во дворе. Эдик поддерживал спортивную форму, качал мышцы, пытался учиться по школьной программе, много читал. Я поступил в институт и наши общения практически прекратились. Ему удалось сдать экзамены экстерном за десятый класс, но вот с поступлением в институт возникли проблемы, связанные с его глухотой. От него отделывались всячески, т.к. прецедента обучения глухих в не специализированных высших учебных заведениях не было. Возникла непреодолимая стена: как жить дальше, как зарабатывать на хлеб? Перспектива заниматься не квалифицированным физическим трудом категорически отвергалась. И вот случилось! Доведенный до отчаяния парень решает ограбить универмаг.
Первый, отстроенный в Севастополе трёхэтажный универмаг, появился в районе центрального рынка, на обгоревших останках «Дома Анненкова» - такое наименование дома бытовало у коренных севастопольцев до войны. Вот его-то для нападения и избрал Эдя.
          Наверное, он всё предварительно продумал и проверил, да вот недооценил, что хороший слух для вора порой самое главное. Итак, вечером универмаг закрывается, злоумышленник прячется за тяжелые бархатные портьеры у одной из дальних витрин. Он остается незамеченным. Продавцы покидают магазин. На ключ закрываются массивные двери. На пост заступает наружный сторож. Махмут ждёт  наступления темноты. Дальнейший план его прост. Собрать с витрин, к которым он заранее присмотрелся, всё ценное, что можно рассовать по карманам – это часы и фотоаппараты. Утром, когда универмаг откроют, незаметно выбраться из-за портьеры и улизнуть с добычей.
         Вот уж полночь, пора приниматься за дело. Ему удается выполнить всё задуманное, но в полной темноте приходится подсвечивать себе карманным фонариком. Он считает, что действует незаметно, но наружный сторож замечает непонятные блики внутри вверенного ему государственного объекта. А вдруг пожар! Он свистит в свисток, появляется постовой милиционер, следует вызов дежурной бригады. Яркий свет автомобильных фар  освещает витрины. Беда! Полундра! Что делать? Пока бегут за ключами есть ещё немного времени. Так! Плодотворная идея! Нужен пожар. В возникшей панике можно будет затеряться, исчезнуть. Лихорадочно он рвёт листки тетрадки-дневника, поджигает возле входной двери. Нужно чем-то поддерживать костер, но под руки ничего не попадает. Массивные дубовые прилавки и такой же паркет так просто не подожжешь. Время кончилось и остановилось. Щелкнул ключ в замке, двери растворились, ввалилась толпа. «Вывели болезного, руки ему за спину и с размаху кинули в черный воронок» (В.Высоцкий).
       Потом был скорый и правый суд. Жил еще бывший кавказский экспроприатор, а потом Великий друг Советских заключенных тов. В.И. Сталин. Гуманно, всем виновным и не очень, назначался одинаковый срок заключения 25 лет. Столько же назначили Эдуарду, с отбыванием срока в лагерях обычного режима. Холодным летом 1953 года он был амнистирован. Ему удалось все же окончить институт и стать инженером. Мы виделись ещё пару раз, а потом потерялись навсегда.   





 

Дом на 6-ой Бастионной. Двор дома. !948г.




 МУХИНЫ.

      Интересно то, что в среде жителей Артиллерийской слободы, почти как правило, шло перекрестное опыление, т.е. браки образовывались из внутренних молодых резервов. Их заранее роднила территория, знакомства и дружба с детства, одинаковая социалка, слободской менталитет. «Вот они переженились: Як - на Ципе, Якцедрак - на Ципедрипе, Якцедракцедракцидроне – на Ципедрипелимпопоне» (считалочка).
      Старшая сестра моей мамы, Татьяна, одружилась с Василием Мухиным, с улицы, нависшей над ул. Подгорной. Двухэтажный дом Мухиных стоял на углу Матросского переулка и улицы Наваринской (Теперь в этом месте такой улицы нет. Новая, с 1968 г., ул. Наваринская расположена между улицами Щербака и Частника). Семья была зажиточной, многодетной. Они  имела ещё двухэтажный дом, который сдавали внаём поквартирно, держали свиней и стадо коров, благо сразу за домом шла степь. Хозяин дед Василий не был подвергнут раскулачиванию, т.к. считался единоличником, не эксплуатировавшим наёмных работников. Домом фактически правила его жена, бабка Матрёна, суровая, неулыбчивая и неприветливая женщина, в глухом чёрном платке. Я её боялся. 
      Таня и Вася, с детских лет видели друг друга, но семьи держались отчуждённо. Уж очень разными они были. У Мухиных куркульский, крестьянский уклад и мрачный протестантский быт, у моих Москаленко – городской, мещанский, светлый, православный. Там стяжание и накопление, здесь «лёгкость мыслей необыкновенная», рюмка вина и песня.
      Время пришло, Татьяна и Василий приблизились, сошлись. Юнона распорядилась.
Они сошлись. Волна и камень,
 Стихи и проза, лед и пламень. (А.Пушкин)
      Неприятие этого брака свекрухой Матрёной и сонмом младших сестёр осталось навсегда. Памятны словесные баталии, которые затевали родные сёстры Василия с Татьяной. Особенно агрессивной была старшая сестра Антонина. Она появлялась из-за низенькой стенки, ограждавшей верхнюю террасу от нашего дома и, имея территориальное превосходство, первой начинала бранный бой. Её задачей было довести Таню до нервного истощения, и часто в этом преуспевала. 
       Родители Тани мудро и спокойно, чему быть – того не миновать, сделали свадьбу и поселили молодых подле себя, отведя им лучшую комнату, одну из трёх.
       В те дальние, до Советские времена, считалось в порядке вещей, что жена не работает, муж обеспечивает достаток в семье. Татьяна не умела ничего, а Василий был в полном порядке. Он плавал радистом на небольшом корабле, и этого было вполне достаточно. 
       Татьяна и Василий были моими крёстными, и на протяжении моего детства и отрочества я ощущал их доброе и ласковое расположение ко мне, подарки, денежные поощрения к праздникам или по окончании класса.
       От нечего делать, Татьяна Макаровна стала председателем уличного комитета и довольно активно организовывала приём агитаторов, для чего сгоняла нерадивых соседей в просторный двор дома №16. Для украшения жертвовала ковром из спальни и графином. До прихода агитатора она заставляла меня читать стихи или показывать диафильмы. От меня требовалось громко и с выражением зачитывать пояснительные надписи под кадрами. В предвыборные дни она представляла улицу в избирательной комиссии. В канун советских праздников в её обязанности входило следить, чтоб каждый двор вывешивал красный флаг, а в траурные дни, чтоб на древке была повязана черная траурная лента. В.И. Ленин умер давно, но каждый год улица одевалась в траур, и гасили свет, и гудели гудки, и было жутковато. 
      В осадные дни она организовывала уличный отряд на копку противотанковых рвов.  Вместе с моей мамой они строчили брезентовые чехлы для сапёрных лопаток, гранат, патронов. Потом их наградили медалями «За оборону Севастополя».

        Её муж, Василий Васильевич Мухин, был эвакуирован на Кавказ, в город Батуми, с организацией «Севастопольский береговой плавсостав», где он работал старшим электриком. У него была «броня» - так тогда называлось освобождение от мобилизации, в связи со служебной необходимостью. За труд для фронта он был награждён орденом «Красная звезд» и медалями «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа».
      Татьяна с сыном оставалась в Севастополе всю осаду и эвакуировалась к мужу последним трагическим  рейсом легендарного лидера эсминцев «Ташкент». Мухины первыми вернулись  Севастополь и принимали активное участи в восстановлении города.








ВАЛЕНТИН.
      

      Валентин Васильевич Мухин, мой двоюродный брат. Все предвоенные годы мы с ним прожили под одной крышей в доме наших предков. Он был старше меня на пять лет и, это вполне понятно, был моим учителем, наставником, поводырём.
      От него ко мне перешло множество, таких важных в детстве, умений, навыков, понятий: как сделать рогатку и пращу, под названием «каштанчик», лук из деревянного обруча от бочки и стрелу с острым наконечником, бумажного голубя и бумажного змея, с наставлениями к их запуску, страшный и опасный «поджигной» пистолет, заряжаемый серой от спичек, плаванию, курить не в затяжку и многому другому, чего не упомню.   
    Он учил меня ездить на взрослом велосипеде, «под рамкой», не бояться нырять и прыгать «головкой» с невысокой скалы, брал в далёкую степь промышлять сеткой птиц и объяснял, как заманивать и ловить их «западком», кормить изо рта в клюв и запускать в небо голубей. Спокойно и корректно он объяснил мне значение запретных слов и опасность их употребления маленькими мальчиками, не назойливо поделился знаниями о гендерной составляющей во внешнем мире. Слова такого мы не знали, но очень уж велик соблазн употребить его здесь, красиво и значительно.
    Однако, наряду со столь добрым братским отношением, наряду с восторгом от моей способности чрезвычайно быстро запоминать, прочитанное мне стихотворение, он проявлял, свойственное мухинскому кодлу, злое ехидство и грубую безжалостную насмешливость. Помнится, как-то без повода, он принялся обидно дразнить меня и довел до слёз. В тот период страх бомбёжек изрядно истощил слабую детскую психику, и я слышал, как мама по поводу моего состояния сказала кому-то, что у ребёнка нервы. Не осознавая ущербность такого состояния, а скорее придавая ему особую персональную значительность, я в запале заорал: «Не трогай меня, я нервный!»  Боже! В какой ликующий и  злорадный хохот впал брат-садист, да потом ещё долго поминал мне о моих необоснованных притязаниях на статус нервного мальчика.   
     Но вот когда настала пора трагичного расставания, так как Валентин и его мать покидали осажденный Севастополь последним рейсом лидера «Ташкент». Брат после прощания со старшими, сильно прижал меня к себе. у нас мужчин поцелуи категорично отвергались, я чувствовал, как он сдерживает слёзы. Неопределённо, с отчаянием, махнув рукой, он с усилием взвалил на спину жестяное корыто с упакованными вещами, и быстро, пошатываясь под непосильным грузом, зашагал прочь. Я видел, как он удалялся вдоль развалин улицы Подгорной, на фоне горящего города. Им предстояло пережить бесконечную бомбежку на тонущем лидере эсминцев, а нам, оставшимся, оккупацию.      
      Валентин в период осады продолжал учиться, в легендарной теперь, севастопольской катакомбной школе. Он успел закончить 7 классов отличником. В период осады он участвовал в работах по созданию оборонительных сооружений на подступах к городу, записался в истребительный батальон. Потом он был награждён медалью «За оборону Севастополя». Первый год эвакуации он провёл в городе Батуми, на Кавказе. Сдав экстерном экзамены за десять классов, он поступил в Бакинское Высшее Военно-морское училище, которое окончил старшим лейтенантом и был направлен на Черноморский флот в Севастополь, на эсминец, на должность командира БЧ.-3 (минно-торпедная служба). Приехал он с молодой женой Анной, родившейся в г. Баку, по внешнему облику азербайджанской еврейкой, скрывавшей свою нацпринадлежность. Молодая имела незаконченное высшее образование, была умеренно начитана, доброго покладистого нрава, ленива и, как потом оказалось, блудлива. Опять судьба свела нас с Валей в одном доме. Покровительство старшего брата утратило своё первоначальное значение. К этому времени я пребывал в романтичном состоянии «На заре туманной юности», в котором туманность была определяющей. Был я нерадив в учёбе, ленив, застенчив, робок с девчонками, но Анна находила меня довольно привлекательным и смущала меня целенаправленными вопросами о том, как там у меня в школе с этим делом. Зачем она это делала?    
      
      Богатый брат моего отца Владимир привёз мне из Питера фотоаппарат «Фотокор», и началось у меня увлечение фотографией, в которой я изрядно преуспел. Однако с  громоздким аппаратом не появишься на улицах города, чтоб все видели: «Ого! Вот это да! Мальчик с фотоаппаратом!» Во удовлетворение моего простительного тщеславия, дорогой папа подарил мне фотоаппарат «ФЭД». Вот это то, что надо. В послевоенные годы явление редкое, а в данном конкретно случае, единственное. Теперь можно было с радостью бродить по городу с вожделенным прибором на ремне через плечо, даже с незаряженным плёнкой. 
      Молодые люди, брат и его жена, оказались страстными поклонниками бесконечного фотографирования, везде и всегда. У нас был ритуал. Брат в офицерской форме и Анна, во всём лучшем,  оба, даже летом, в кожаных перчатках (шик, белая косточка), в сопровождении придворного фотографа, беспредельно гордого собой, шли по всем памятным и беспамятным местам родного города и, снимались, снимались, снимались. 
      Стал Валентин Васильевич капитан-лейтенантом и получил направление на Северный флот, как считалось, там и тогда, самым молодым, в возрасте 32 лет, командиром подводной лодки, теперь уже капитаном третьего ранга. Только вот, для успешной карьеры, пришлось молодому перспективному офицеру написать отказную от отца родного. Василий Васильевич Мухин получил 25 лет лишения свободы, по нехорошей статье УК СССР. Причина для посадки была, но не на такой  срок. После 1953 года он был реабилитирован и амнистирован.
      Но вот не задалась морская служба у Валентина. Мне трудно определить причины. Знаю я из его рассказов, что после возвращения из походов, добрые друзья доносили ему, что жена его шлялась по ресторанам. Начались внутрисемейные разборки. У них и в Севастополе бывали страшные пьяные скандалы, которым я был свидетелем, а тут Валя стал закладывать ещё сильней. Произошла беда на подводной лодке, погибли матросы. Капитана третьего ранга Мухина В.В. исключили из партии и уволили в запас.
     Опять Севастополь, поиски и смены разных работ, и постепенное снижение социального положения. Жена Аня спуталась с лучшим другом по ВМ училищу. Классический любовный треугольник проявился и повлек к окончательному распаду семьи. Почему так часто любовный треугольник возникает среди самых близких друзей или подруг? Что за гадость? Подлее не придумаешь. Жрать и пить в доме твоих родных и не подавиться!
      Валентин, не переставая пить, трижды женился. На последней женщине застрял до тяжелой болезни и ухода. За неделю до смерти он позвал меня к себе и попросил после его кончины помочь жене распорядиться, непонятно чем. Я принял его просьбу, но  моей помощи не потребовалось. Набежала родня его жены, и в боязни возможных притязаний на наследование жалких остатков, конспиративно,  споро и тайно от меня, выполнила скорбный ритуал. Прости меня Валентин.   
     Валентин Васильевич Мухин был личностью незаурядной. Он был образованным знающим моряком. Алкоголь не вызвал деградации личности. В трезвые периоды он был умен и светел. Так, чтоб заработать, он успешно перегнал буксирный корабль из Севастополя в Москву, по ранее неведомым речным путям. Однажды сильный шторм разбросал артиллерийские щиты по всей Стрелецкой бухте. Ночью его поднял беспомощный начальник этого хозяйства. Беспрекословно Валентин пришел на помощь, и в условиях дикой штормовой ночи,  умело справился с трудной задачей. Выручил друга. Тут же и за это моряки выпили, «За победу! За тех, кто в море!»    





СЛОБОДСКИЕ.

     Как мне здесь не рассказать, о хорошо знакомых и о родственниках, выходцах из Артиллерийской слободы? Им вполне пристало называться слободскими, ибо жили они в этих пределах в то время, когда географическое понятие Артслобода ещё было на слуху. Перед началом войны им было от 25 до 30 лет, цвет нации, они выстояли и победили. Они жили на этих улицах, бродили по тем местам, купались в тех бухтах, что и я.
      Старший брат моего отца Владимир Михайлович Задорожников родился в Екатеринославе, но детство и юность прошли в Севастополе, в отчем доме на улице Артиллерийской. Володя материнский любимчик, примерный ученик, после окончания школы уехал в Ленинград. Там он окончил институт инженеров водного транспорта. и связал свою жизнь с городом на Неве. В Севастополе он бывал ежегодно, и женился на севастопольской девушке Анне. В Питере у них родилась единственная дочь Алла. Есть прекрасная фотография 1939 г. двух наших семей, на лицах взрослых блаженные улыбки, Алла тупо спокойна, я – растерян.
      Дядя Володя в годы войны стал директором ведомственного завода, полковником НКВД. Много орденов, своя машина «Победа», своя яхта, прекрасная богатая жизнь. Мне от них привозились дорогие игрушки, а когда я бывал в Ленинграде, тётя Аня торопливо вставляла в меня, до неприличия, очень большие деньги. Спустя годы мне стало известно, что дядя предлагал моему отцу устроить меня в высшее училище НКВД, но отказ был категоричен, без обсуждений. Маме он сказал: «Они там поедают друг-друга».
      Тётя Анна тяжело и безнадёжно заболела. Болела она долго. Моложавый, красивый, богатый Владимир Михайлович позволил себе содержать молодую женщину, от которой родился сын, и было ему дано имя Владимир и фамилия Задорожников. Где-то был, а может быть есть, у меня брат, носитель нашей фамилии.   
      Дочь, дяди Володи, Алла стала врачом-гинекологом, мы встречались, но родственной связи не возникло. Столичная штучка и нищий провинциал, что общего? Брат, молодой доктор, коллега, через много лет, нанёс визит богатой сестре, и был принят на кухне, где ему была предложена тусклая миска отваренной невской корюшки, без ничего. Больше мы никогда не виделись.   
     Вот написал, и стало мне не по себе. Какое право ты имеешь осуждать? Ведь ты сам такой. С годами я убедился в присутствии у Задорожниковых, глубоко спрятанной черты, хладнокровного неприятия чужеродного вторжения в личный уклад. Да, кроме того, проживание в «умышленном городе», как называл Питер Ф.М Достоевский, вычитает из натуры понятия радушия. И ещё я знал, что кухонная встреча, обусловлена тем, что в зале её сын Миша готовился к экзамену за 10 класс, и что муж Серёжа китаевед и китаелюб, уехал в командировку в Китай, и ещё в доме не принято было пить водку по любому поводу, что я, ассимилированный донбасским обычаем и взращённый севастопольским гостеприимством, считал никак не приемлемым. Ай бег ё пардон! Здесь буква «ё» символ традиционного определения ситуации. Но главное: «Не судите, да не судимы будите» (Матф.7.1)
       Дядя Жора, Георгий Юльевич Красов, средний брат (родство с моим отцом по матери). Мне дали имя в его честь., потому как я родился с большим весом и отец, имея в виду размеры и стать брата, восторженно закричал; «Ну, Жорка, вылитый Жорка!»
       Георгий родился и вырос в Севастополе. После Ленинградского инженерно-технического института стал петербуржцем, чем весьма гордился, но в Севастополь наезжал частенько. Говорок у него был действительно Питерский, да и внешне, большой носатый, европоподобный и интеллигентный. Громогласный, говорливый, лёгкий на подъём, несмотря на габариты, он был мне симпатичен и мил.
      Война, доброволец Ленинградского ополчения, нелепый скорый плен. Из концлагеря его отобрал немецкий фермер, за мощные физические данные, как лошадь. Правда, потом, в рассказах, он не сетовал на хозяина. Ел за общим столом, спал как все, работал как все.
От немцев перенял привычку, курить трубку. Он курил душистый табак «Капитанский» и делал это так аппетитно, от него шел такой ароматный душок, что хотелось кушать дым, и, конечно же, тоже курить трубку. На поверку это оказалось не столь. Горечь во рту, кол в горле, истечение из трубки зловредной липкой смолы, романтика «никс».
       После освобождения он некоторое время мотался по Германии на «Виллисе», по делам военнопленных, выполняя поручение временных властей. Был подвергнут тщательной проверке Особым отделом, и на удивление, был отпущен, «за отсутствием…».
       Его жена Тамара и дочь Марина, в это время оставались в блокадном Ленинграде. Выжили чудом. От Севастополя они были в тихом восторге. Каждое лето они приезжали к нам на 6-ую Бастионную. Были желаемыми гостями и маминой головной болью. Георгий Юльевич продвинулся до начальника КБ крупного  станкостроительного завода. Под его руководством был создан новый станок-автомат, отмеченный и награждённый. Так что, Севастопольцы держали марку.
      Моя двоюродная сестра Нина Алексеевна Комарова, девочка из города Балаклава – это тоже что и Севастополь. Балаклавский район принадлежал Севастополю. Там была дача моей Бабушки Марии Матвеевны, где и жила Нина. Наше детство прошло в плотном единении, да и потом были близки духом, приморским нравом и привычками. По проторенному севастопольцами пути, Нина обрела Ленинград, отучилась в институте. Много работала, ездила по стране, растила дочь, а потом внуков. Некоторое время была фермершей. Сейчас осела в Карелии, но страсть к перемещениям не покидает её и поныне, Мой отец называл её в шутку лягушкой путешественницей (был такой рассказ).
Нас разбрасывало по разным отдалённым местам, мы подолгу не встречались, но при редких встречах родственная связь находила подтверждение. Правда она больше тяготела к семье младшего брата, возможно считая нас менее доступными.
       Сергей Сергеевич Кудряшов, капитан первого ранга, его семья тётя Зина, дочь Аня были дружны с нашей семьёй. Он севастполец, школьный товарищ, и самый близкий друг моего дяди Василия, считался сватом и был дружком на свадьбе.
        Он окончил ВМУ в Ленинграде. Потом на ТОФе был первым командиром новой подводной лодки Щ-103. Во время войны командовал подводной лодкой на Балтике. Капитан первого ранга Кудряшов награждён тремя орденами Ленина и множеством медалей. На его подводной лодке снимался фильм «Подводная лодка Т-9». В мирное время – инспектор Главной Инспекции по флоту, старший преподаватель ВИМУ им. С.О. Макарова.
       Каждое лето он с семьей приезжал в Севастополь, к нам в дом. Я бывал у него в Питере. Он был добрый радушный человек. Каждое утро, отвоевав у жены право подводника на «фронтовые 100 грамм». Он посылал меня за «маленькой». Завтракал, не спеша кончал бутылочку, и начинался длительный променад по саду. В это время он был самодостаточен и ему никто не был нужен, только когда я появлялся в его поле зрения, он радостно приветствовал меня и просил меня поиграть на аккордеоне.
      Он любил рассказывать, как однажды здесь, в Севастополе, будучи уже в возрасте, обратился в воинскую кассу за билетом в Ленинград. Был он одет по пляжному и мел неказистый вид. Возле окошка кассы стояла расфуфыренная дама и при его попытке, задать вопрос о наличии билетов, был строго отчитан этой дамой, что дескать касса только для военных и их семей, что разве он не видит кто уже здесь стоит, что «ходют тут всякие», что сразу видно деревня и алкаш, что сразу видно – не севастопольский. Последнее его особенно возмутило. Но железная сдержанность подводника и офицера исключала возможность пререканий. Будучи человеком скромным, не кичливым, перед отъездом он оделся особенно тщательно. В белоснежной военно-морской форме, с рядами боевых орденов на кителе, капитан первого ранга Кудряшов С.С. вошел в купе мягкого вагона (Там сидела Сара, у неё под юбкам, дробом был зараженный наган), там уже сидела давешняя дама. Конфуз, немая сцена. «Да, как же так? Да, быть не может!» Но не дал возможности, русский офицер и севастполец, дальнейшему банальному развитию событий, не снизошел. Капитан первого ранга Сергей Сергеевич Кудряшов, сама учтивость и галантность, вежливость и обходительность,
Знай наших!







































МАРТЫНОВА БУХТА.

      Бухты Хрустальная, Александровская, Мартынова, хоть и не обозначены в пределах Артиллерийской слободы, но их береговая полоса вплотную примыкает к её западной и северной границам. А вот как места летних купаний эти бухты являются излюбленными и наиболее часто посещаемыми жителями слободы. Мальчишкам с улиц Частника и 6-ой Бастионной самый короткий путь к морю вёл к Мартыновой бухте.
     Мартынова бухта находится за Александровским мысом. Топоним не поддается точному объяснению. В «Толковом словаре» В. Даля читаем: «Мартын - общее название водяных птиц родов чайка». Может быть, бухта названа так из-за обилия в ней чаек.
      Берег бухты неприветлив и дик. Глинистый откос, крупный не отшлифованный кремень, да у западного мыса труба для сточных вод. Дно бухты в основном песчаное, пологое без неожиданных скал и ям. Невдалеке от берега хозяйство бетонного завода, что не украшает пейзаж. По всем этим причинам пляж не пользуется спросом у местных жителей, купальщиков мало, даже совсем нет. 
      Тем не менее, сюда забредают влюблённые парочки в надежде найти уединение для любовных утех в прибрежных пыльных и хилых кустах, перезрелые матроны с размягчённым от жары мозгом, наверняка приезжие, устраивают персональный нудистский пляж. Не ведают они несчастные, что за ними вожделенно и пытливо следят нехорошие, рано созревающие южные мальчики, озадаченные проблемой взаимоотношения полов и вопросами женской анатомии. Не будет покоя пришлым.   
        Как-то прекрасным солнечным днём здесь появился пан Ковальский, чемпион, бретёр и кулачный дуэлянт. Какого черта его занесло в наш мирный анклав? Его обычным местом пребывания была Водная станция, там, среди пловцов чемпионов и пловчих чемпионок, о которых нехорошо говорили, он был своим человеком, нахальным завсегдатаем женских раздевалок. Мы учились вместе в 19-ой школе. Тогда это был скромный малоуспевающий мальчик. Любитель и знаток книг и, попутно, запретных ненормативных стишков, с которыми он радостно делился с нашим классом. Апогей и иступлённый восторг настиг нас при прослушивании, в его исполнении, «Луки Мудищева» и «В зоопарке, как-то летом, вышли звери все из клеток …».
      Кличку ему дали Коваля. Он перегнал нас в физразвитии и практических познаниях запретного, и бросил школу, сочтя полученные знания достаточными вполне.   
      « Несчастье шлялось по дорогам …». На берегу появилась пара иногороднего вида, «колхозники» - по определению местным фольклором. Молодая толстая женщина, в закрытом голубом купальнике, не ведая о предстоящей опасности, начала свой заплыв, то саженками, то по-собачьи. Муж, плотный, с мускулистыми руками рабочего человека, остался сидеть на берегу. Когда женщина праведным провинциальным стилем заплыла метров на сто от берега. Коваля равнодушно сказал:  «Надо пощупать». Он прыгнул с пирса, профессионально вдаль, вытянутой струной. Стилем «Кроль» (потом стали называть – вольный стиль) очень быстро, хищно, как барракуда, устремился к нежащейся в воде женщине. Нам было видно, как он подплыл к ней со спины, внезапно прилип к ней и запустил сои ручища под купальник к грудям. Он начал её лапать! Женщина, беспомощно забарахталась в воде, крича надрывно, булькая водой, стала звать мужа на помощь. Муж замотался по берегу, размахивая кулаками и крича плохие слова. Он, который при встрече с негодяем на берегу мог бы запросто его прибить, оказался  беспомощным,- водная среда оказалась не его стихией. Пока он медленно саженками продвигался на помощь, Коваля изрядно потешился над женщиной, отпихнулся от неё, и легко буравя воду, уплыл в сторону дальних городских пляжей. Из воды он крикнул мальчику-шестёрке: «Я на Водную, принеси робу!». Всё же боялся подлец возмездия.
      Бессмысленное дикое событие потрясло меня навсегда. Тишина и благодать лета, белый раскалённыё солнцем пляж, безмятежное синее-синее море и трагедия двух людей: безумный страх женщины и оскорблённое достоинство самца. Больше всего я сопереживал мужчине, он не смог, не успел, враг ушел безнаказанно. Что они сказали друг другу? Жена, подвергнутая бесчестному нападению, и муж, не пришедший на помощь. Простили ли они себе, ни в чем не виновные, этот нехороший гадкий случай, забыли навсегда или стал он причиной взаимного презрения, и покатилась жизнь их потом совсем не так?  Виновата ведь была баба-дура. Ну, какого беса, в месте неизведанном, чужом, не подумать о возможной опасности любого толка, прежде чем бездумно, повинуясь только прихоти, импульсивной подвижке в маленькой головке, устраивать демонстративный заплыв, только потому, что: «А я так хочу и буду»?
     Необыкновенно замечательным явлением в дни нашей вольницы, было появление в бухте огромной сигары, из сбитых железными скобами огромных брёвен. Говорили из Румынии, из порта Констанца, по репарации. Здесь, в бухте плот расшивали, и брёвна беспризорно плавали по всей бухте. Ох, и раздолье, ох, и опасно! Это же так интересно, так необычно. Брёвна скользкие, неуправляемо смыкаются и расходятся, самовольно вращаются, грозят острыми обнаженными стальными скобами. Но нам, всадникам без головы, пережившим войну, на это плевать. Вот такой наш джигит нырнул,  коварная скоба захватила за трусики, бревно повернулось, а вокруг никого. А был ли мальчик?
        Сразу за Александровским мысом сооружен капитальный Т-образный причал, из железных конструкций, с замечательным деревянным настилом из гладких пригнанных досок. Причал вдаётся метров на тридцать в море. К нему два раза в сутки подходит баржа с песком для бетонозавода. Этот причал стал нашим прибежищем на несколько лет, нашей вотчиной и ни для кого более. Прошли десятилетия, затих и опустел завод, не швартуется баржа с песком, море разъело железные сваи, прохудились доски, но я ещё долго приходил сюда. Нет  уж многих моих сверстников, тихо, море стало ближе. Я один, грустно и светло.

Чайка летит, ветер гудит, шторм надвигается,
Кто-то и мне машет рукой и улыбается,
Кто-то и мне пряма в глаза молча глядит,
Словно забыть старый причал мне не велит
(Б.Окуджава)

































               


23. ОПЕРАЦИОННЫЙ МИКРОСКОП.


     Завершить повесть я собирался главой о себе. Однако, уж очень много на предыдущих страницах употреблялось личное местоимение. Этот Севастопольский мальчик с Артиллерийской слободы настырно влезал во все эпизоды и главы. Было решено: «Довольно!». В финальной сцене появляется новый персонаж – доктор. Но, Бог мой! Это опять тот же пацан, правда, изрядно повзрослевший. Читатель, прости!  Но, по итогам повести «Мемуары старого мальчика» (2011г) мне часто задавали вопросы о дальнейшей судьбе автора и не собираюсь ли я писать продолжение. Мысли и наброски повести, под предварительным рабочим названием «Дневники врача, которых не было», имеют место быть. Не знаю, успею ли завершить. Задерживают размышления о том, что ныне мало читают,  кому это теперь нужно и, главное, средства на издание повести отсутствуют категорически, а опять просить спонсора не позволяет совесть.
       Эта глава о любимом инструменте, о его обретении, освоении и последствиях. Он – значительная часть моей  судьбы, с ним связаны более сорока лет врачебной практики. И таким образом, надеюсь, мне удастся рассказать об этом «Старом мальчике», что там с ним было дальше.

       Мне удалось закончить Крымский мединститут в 1957 году. Не хватило одного балла до красного диплома. Случай курьёзный. На экзамене по ОМЛ (Основы Марксизма-Ленинизма) я не смог ответить, что сказал тов. Берия Л.П. на 19-ом съезде  ВКП(б) по национальному вопросу. Мне поставили четвёрку, т.к. тройки ставить было запрещено, а за двойку подразумевались репрессивные меры. Нет тов. Берия, радикально решен национальный вопрос, но балл за провиденческую бдительность мне не вернули.
        Мы с женой распределились на Донбасс, в районный город Константиновку, Сталинской области. Не смотря на поселково-деревенское название, город стотысячник, город-труженик, с 13 заводами в центре жилого массива. Экология – я тебе дам! По загазованности второе место после Чикаго. Как-то пришлись мы там к месту, и проработали верой и правдой тридцать лет. Там на Донбассе началась работа в должности участкового терапевта. В ковбойской шляпе и узких дудочкой брюках я проходил по одноэтажным окраинам города около двух лет, на вызовах, по немощённым улицам, непролазно грязным в дождь. Меня облаивали собаки, кричали презрительно вслед: «Стиляга!», вызывали для получения необоснованного  больничного листа, порой просто посмотреть – какой он молодой дохтур.  Врачебная ставка была унизительно низкой, и поэтому я работал по ночам на скорой помощи, преподавал в медучилище, был подростковым врачом в ремесленном училище и всё это одновременно, в общей сложности на 3 ставки. Было очень трудно и, в поисках лучшей дли, мне с большим трудом удалось добиться специализации по отоларингологии (в дальнейшем для сокращения ЛОР)
       С этого времени жизнь приобрела более достойный характер. В Донецкой клинике, ставшей мне родной, я окончил клиническую ординатуру и стал хроническим заведующим ЛОР-отделением на всю оставшуюся жизнь, до пенсии.
До меня квалифицированной помощи в городе не было, не говоря уже об оперативной хирургической помощи. Мне удалось создать городскую ЛОР-службу и новое ЛОР-отделение, где выполнялся весь спектр оперативных вмешательств, на уровне клиник. В городе было несколько заводов союзного значения, и оснастить отделение самым современным оборудованием им ничего не стоило. На крупном химическом заводе работал главным инженером Валентин Павлович Афонасьев, Валя, Валет, мой замечательный друг. Его перевели на значительное повышение в министерство химической промышленности СССР. Вот он и помог мне приобрести операционный микроскоп.
       Теперь необходимы некоторые пояснения. Дело в том, что на период начала моей работы в должности зав. отделением пришелся бум слухулучшающих микрохирургических вмешательств, сначала за рубежом, а потом у нас в Союзе. Появились первые лауреаты Госпремий в Москве и Киеве.  Дело модное интересное и престижное. Моей мечтой стало освоить и организовать микрохирургию уха на базе районного отделения. Её осуществлению препятствовало отсутствие специального оборудования и инструментария. Медпромышленнось страны только начинала осваивать их производство. Пока что ведущие клиники были оснащены зарубежным оборудованием. Мне как бы ничего не светило. Но судьба была благосклонна. Валентин живо откликнулся на мою просьбу о помощи, отделу военных поставок, которым он руководил, не было ничего невозможного. Спустя время раздался звонок и короткий зов: «Приезжай!».
Ах, любимая страна, где было всё возможно!
       В Кремлёвском кабинете моего друга, среди батареи телефонов, Валентин Павлович поднял заветный, и на его запрос о наличии операционных отоларингологических микроскопов, ему предложили выбор из отечественных микроскопов и микроскоп немецкой фирмы «Карл Цейс», Иена. Лукаво подмигнув мне Валет сказал в трубку правительственным голосом: «Ну, конечно немецкий». Мне был выделен экспериментальный  пластмассовый микроавтобус «Старт», невиданных ранее форм под ракету и я вылетел в дальние окраины Москвы, где крутые, горбатые дороги, с глубокими застывшими в грязи колеями, остановили наш полёт. Пейзаж из России конца 18 века: крутая гора, до полнеба, закрывает солнышко, внизу – среди комьев засохшей грязи, три пьяных мужика, то ли обнимаются, то ли вяло и бесконечно дерутся. Завидев небывалый автомобиль, они с медвежьим рычанием направились в нашу сторону, с целью понятной - бить. Вот тебе и прогресс науки, вот тебе микроскоп. Эх, Рассея!   
       Форсаж, и мы прыгнули за ближайшие черные бараки, к счастью, оказавшиеся нужными нам складами, на что указывала кривая мутная табличка. Из нутра этого мрака, беспрекословно и мгновенно (чудо приказа сверху!), нами были извлечены прекрасные ящики, числом три, значительных размеров и тяжести. От белоснежных ящиков пахло лесом, и исходил небывалый свет. Погрузка и, спустя несколько часов, мы оказались на Курском вокзале.
      Водитель высадил меня посреди площади и беспечно укатил. Надо мной серое Московское небо моросило холодным бесконечным дождичком. Жидкая, до щиколотки, грязь разлилась на всю огромную окрестность. Позвонить другу нет возможности, не могу бросить ценный груз. Сам я не в состоянии перенести крупногабаритные ящики, тем более сразу все. Положение отчаянное, а время к ночи, а поезд на Донецк ждать не будет. Вдруг появился какой-то квадратный безликий человек и сказал: «Пятьдесят рублей» - деньги по тем временам не малые, половина врачебной зарплаты – все, что у меня было, но Москва слезам не верит. Споро и сноровисто квадратный человек, материализовал из ниоткуда специальную вокзальную тачку, погрузил, перевёз, загрузил в вагон и исчез. До сих пор помню моё отчаяние и как мне повезло. Наверняка не обошлось без проведения Господнего.
       Без еды и без постели я доехал до Константиновки. Добрые люди помогли мне выгрузиться. Ну, а тут уже всё пошло по накатанному пути. Дежурная по вокзалу, увидев дорогого доктора, запричитала по- бабьи и побежала доложить начальнику вокзала, начальник выслал группу поддержки и меня перенесли в пакгауз. Звонок приятелю, главному врачу скорой помощи, и через десять минут прибыла машина. Доктора, с таким значительным грузом, торжественно транспортировали в родную больницу, где выздоравливающие заводские умельцы перенесли, распаковали, установили. Я закрылся в кабинете и с душевным трепетом включил микроскоп. Быстро всё наладил и под 30 кратным увеличением посмотрел ноготь на указательном пальце. Я увидел свои капилляры, такие извитые, такие родные, как медленно появляется и исчезает сосудистый рисунок. Мне стало себя жалко, подумалось какой я старый и «что мне Гекуба», а было мне 37 лет и впереди ещё было более сорока лет активных занятий микрохирургией.
       Так вот, из вверенных моему вниманию 130 000 населения, больных для оперативного лечения заболеваний уха и слухулучшающих операций оказалось не очень много. В среднем я делал 15 – 20 операций в год. Чтоб не терять навыки работы с операционным микроскопом я стал под его увеличением осуществлять операции в носу и на околоносовых пазухах. Оказалось, что это направление в отоларингологии я стал разрабатывать и осваивать одним из первых в стране, о чём в дальнейшем неоднократно указывалось в специальной литературе, отечественной и зарубежной. По этой теме я написал и защитил диссертацию. Потом издал монографию «Очерки практической ринологии», написал более пятидесяти научных работ.
       Мною были разработаны специальные инструменты для микрохирургии, которые были изготовлены замечательными умельцами Константиновского металлургического завода. За оригинальные инструменты были получены четыре авторских свидетельства на изобретение. 
      Мною был разработан оригинальный способ эндовидиомикрохирургии Гайморовой пазухи, как наиболее часто подвергающейся воспалительным заболеваниям придаточную пазуху носа. Благодаря этому способу достигалась наименьшая операционная  травма. Вмешательство можно было отнести к органосохраняющим. 
       С целью получения авторского свидетельства, внедрению  и распространению способа, я обратился к своему шефу профессору Шапаренко Борису Алексеевичу, Зав.кафедрой Донецкого мединститута, человеку замечательному и блестящему хирургу.  Как раз ожидался приезд главного отоларинголога страны (не буду упоминать его фамилию), старого друга моего шефа. Мне было велено обеспечить культурную программу, которая заключалась в посещении отличной сауны, при стадионе большого завода, в медсанчасти которого я трудился. Всё было выполнено на высшем уровне: много пива, разнообразные напитки, хорошая закуска и, конечно, хороший пар и тайна вкладов. 
        Профессора стали выполнять программу, и им стало хорошо. Главному была изложена тема моих предложений. Он долго смеялся и сказал: « Зачем человеку ещё одна дырка, когда у него есть уже три?» Я счёл ответ резонным, и дальнейшее проталкивание изобретения похерил. Но в своей практике продолжал применять  и улучшать способ, публикуя статьи в специальных центральных журналах   Спустя четыре года в американском журнале, некто доктор V. Parangelou, сообщил о применении им способа аналогичного моему. А еще спустя ряд лет в отечественной литературе появились монографии профессора Козлова В.С. (Россия) и профессора Боенко Сергея Константиновича (Украина, Донецк), в которых, спасибо, с ссылкой на мои работы, излагался разработанный мной способ, с незначительными добавлениями, при сохранении сути. Кроме того, ими была организовано изготовление необходимого инструментария, в промышленных масштабах.
     Этого мало. Спустя 10 лет, в прекрасных атласных проспектах с фотографиями инструментов, выпускаемых фирмами Австрии, Германии и, даже Мексики, я узнал точные аналоги некоторых своих инструментов. Судьба! А ведь мог бы стать богатым.
     С переездом в родной город Севастополь, былая социальная значимость была утрачена. Мне было неловко, когда знакомые заведующие кафедрами, бывшие сослуживцы, товарищи, звонили мне с неординарными бытовыми просьбами, считая действенными мои прежние возможности. Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава) 
      Тем ни менее, грех жаловаться. Город установил мой статус «Жителя осаждённого Севастополя», с рядом льгот. Мне удалось в 1985 году основать детское ЛОР-отделение, написать монографию и выпустить книжку воспоминаний об осаде и оккупации Севастополя – «Мемуары старого мальчика». Книга, неожиданно, имела положительный резонанс, ей присвоена первая литературная премия им Л.Н.Толстого, в Берлине – третье место в номинации малая проза.



        К О Н Е Ц
 










ГЕОРГИЙ  ЗАДОРОЖНИКОВ











АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ     СЛОБОДА

(СЕВАСТОПОЛЬ 1937-1947 гг)














               







                Севастополь 2015г.
 СОДЕРЖАНИЕ
. Обращение к читателям -----------------------------------   4
1. Предисловие -------------------------------------------------- 6
2. Вступление ----------------------------------------------------  8
3. Артиллерийская бухта-------------------------------------  10
4. Мыс Хрустальный ------------------------------------------- 17
5. Солдатская пристань --------------------------------------  21
6. Мехстройзавод ----------------------------------------------  24
7. Базар ------------------------------------------------------------ 27
8.Улица Артиллерийская ------------------------------------- 31
9.Улицы Щербака и Батумская ----------------------------- 39                10. Подгорная ----------------------------------------------------- 45
11. Моя бабушка Мария Васильевна ----------------------50
12.Мой дед Макар Иванович ---------------------------------58
13. Мама 14. Отец 15. Херсонесский мост------------------------------------------ 74
16.Улица Спортивная ------------------------------------------- 78
17. Мой брат ------------------------------------------------------- 84
18. Улица 6-ая Бастионная ------------------------------------87
19. Мухины 20. Валентин -------------------------------------------------------101
21. Слободские --------------------------------------------------- 106
22. Мартынова бухта ------------------------------------------- 110
23. Операционный микроскоп___________________ 113




 












               
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ


       Уважаемые господа! Вашему благосклонному вниманию предлагается данное повествование, ни в коей мере не претендующее на научное историческое исследование. Автор всего лишь намеривался рассказать о личных впечатлениях проживания в пределах Артиллерийской слободы в 1937 – 1947 гг., в период детства и отрочества. Поведать о простых людях, родных и знакомых, которые здесь жили. В описываемом временном промежутке ещё была сохранена архитектоника слободы, её довоенные пределы, сохранившиеся до начала послевоенного коренного восстановления и перестройки города. Для сохранения исторической связи описываемых мест и улиц с их прошлым, автору приходилось прибегать к компиляциям из уже широко известных публикаций, в чём он приносит свои искренние извинения. Намерений в плагиате он не имел и старался в случаях использования опубликованных материалов давать им собственную интерпретацию. Надеюсь, в процессе ознакомления с повестью, подобные сомнения отпадут.    























                ПРЕДИСЛОВИЕ      

      Артиллерийская слобода! Севастопольцы! Оказывается, была такая слободка, наряду с известными и поныне: Корабельной,  Карантинной, Пироговкой и, теперь Вам неведомыми, Родольфой и Туровкой.
     Из архивов: «Артиллерийская улица и Артиллерийская слободка по своей застройке и насыщенности казенными и общественными зданиями и учреждениями ничуть не уступали другим улицам города, находящимся в центре. Жители слободки гордились тем, что живут именно в этой части Севастополя. Что ж, и в наши дни этот район города не изменил своего характера. Тот же рынок, правда, немного дальше от бухты. Та же тихая улица Артиллерийская или Щербака. Те же геометрически правильные квартальчики частных домиков, разграниченные пересекающимися под прямым углом улочками. Да и нынешнее население бывшей слободки наверняка ценит уют, и покой утопающих в зелени двориков».
       Как красиво написано. Удивительно! Оказывается,  мой род, во временных пределах мне ведомых, примерно с 1880-х годов, обретал в сих местах. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, отрочество и юность, здесь стояли «домы» моей семьи и моего клана.
       Опять же из архива: «Границы Артиллерийской слободки состояли в рамках таких улиц: с юга – Херсонесская (сейчас ул. Адмирала Октябрьского), а на севере – до крепостной стены Артиллерийского делового двора, на западе ограничивала ул. 7-я Продольная (сейчас ул. Частника), с востока же границей слободки служила Базарная площадь и восточная часть городского оврага».
       С годами границы Слободы расширялись и, на моей памяти, примерно с 1937 года, когда я стал четко осознавать окружающее пространство,  и до 1947 года, когда началось восстановление города из послевоенного праха, она, уже утратив свое имя, лежала в новых пределах.  С юга это была улица Восставших, в нашем быту остававшаяся Херсонесским спуском (ныне адмирала Октябрьского), протянувшаяся от стадиона «Судостроитель» (теперь рынок «Чайка»), наверху, и до Херсонесского моста, внизу, теперь срытого и утрамбованного, вместе с оврагом под ним, дав начало улице Очаковцев – западной границе Слободы. На юге остались и базарная площадь, и излучина Артиллерийской бухты, и остатки крепостной стены, с крепостным спуском. На западе, за прежней границей по улицей Частника, появилась родная улица 6-я Бастионная, и за ней на краю обрыва, перед загородной балкой – ул. Спортивная, теперь – ул. Генерала Крейзера.
       Внутри нового, очерченного мной пространства, лежали улицы и памятные места, и среди них улицы, на которых я жил. Первая – это ул. Подгорная №20 (теперь Нефедова), здесь я родился, здесь с моими близкими пережита осада города. В предвоенные годы некоторое время мы снимали квартиру на ул. Наваринской, теперь продолжение Частника. В период оккупации, нам, изгнанным в 24 часа с  Подгорной, удалось устроиться на улице Спортивной, дом №13. Отсюда мы перешли, через задние дворы, в новый, отстроенный родными дом, на улицу 6-ую Бастионную №30 (потом №46), было это вскоре после Великой Победы.
          В виртуальных пределах Артиллерийской слободы, на побережье бухты, в прилежащих улицах и слободках, типа Цыганская, Карантин, Туровка, я облазил все закоулки,  здесь мною были изучены все послевоенные развалины. Кладбище Коммунаров, городское кладбище, были местом бесцельных блужданий. В степи, за крепостной стеной я пас малое стадо коз, а позже коров, и останкам береговых батарей было уделено внимание, в надежде отыскать патрончик, запальчик.    
      О путешествии «по волнам моей памяти» (название музыкального альбома Д.Тухманова),  по перечисленным местам родного города, далее и пойдет повествование. Воспоминания охватывают период с 1937 по 1947 год. Сдается мне, что с 1937 года я начал четко ощущать себя и окружающий мир. Например, я помню стихи из детского журнала о бомбежках Мадрида (1936-1939гг):
     - Мадрид весь пламенем объятый,
       Привет, Мария, пишет брат…
Рассказы о прославленном пограничнике Карацупа и его собаке Джульбарс (1937г).
      Спустя 10 лет, в 1947 году, после приезда тов. Сталина И.В., началось интенсивное восстановление Севастополя. На растяжках появился лозунг: «Восстановим Севастополь в 3-4 года». После 1947 года памятные мне места изменила великая стройка.
     Далее в моих воспоминаниях я опишу подробно об этих улицах, да еще и о других, и о многих местах и событиях происходивших в пределах Артиллерийской слободы, и еще  о некоторых пограничных, таких как Собачий бульвар, стадион, гор. больница, кладбище, бухты детства и прибрежные батареи. Кое о чем было мной написано в «Мемуарах…», изданных в 2012 г. И теперь недосказанное, да додуманное, да вспомнившееся будет в этой книжке под названием «Артиллерийская слобода».   
      Главное же, мне необходимо поведать о людях Артиллерийской слободы, моих родных и знакомых, настоящих коренных севастопольцах, отдать долг их светлой памяти. Мне не удалось внести их фамилии в «Книгу памяти», т.к. был я в то время далеко от Севастополя, и поэтому здесь, теперь, спустя так много лет, намерен выполнить заветное. 

      Артиллерийская слобода моя вторая книжка посвящённая Севастополю. Как первая книга «Мемуары старого мальчика», так и данная – не увидели бы свет, еслиб не бесценная спонсорская помощь. Тому мой низкий поклон и благодарность.

      




































ВСТУПЛЕНИЕ
    
       Давно прочитал я у английского писателя и моряка Джозефа Конрада, польского дворянина, родившегося в России (1857 – 1924), что нигде как в Севастополе, так не переплетены судьбы флота и жителей города. И это действительно так было в тот период времен, о котором идет повествование, и мне это посчастливилось видеть. Только на примере моего клана можно представить типичный социальный срез, как явление типичное для многих семей Севастополя. 
     Мой прадед Василий Иванович Макаров, отслужив матросом на Черноморском флоте, получил кусочек земли от Государя, в Артиллерийской слободе, за участие в турецкой военной компании. Из архивных данных известно, что здесь селились нижние чины флота и беднейшая часть населения, из коих, вполне естественно, формировалась обслуга  берегового быта офицеров и корабельных команд. Жена прадеда Василия -  Екатерина, после его смерти, тяжко трудилась, обстирывая привередливых унтер-офицеров и кондукторов.  Позже, перед Революцией, их дочь Евфросиния держала столовую для постоянных клиентов из офицеров. Потом она работала шеф-поваром в штабе флота, уже при Советской власти. Мой дед, по материнской линии, Макар Иванович Москаленко, был кондитером, но не простым, а двора его Величества. Ему поручалась ответственная выпечка, когда на флот приезжал Великий князь – шеф Черноморского флота. Дед по отцовской линии Юлий Федорович, подрядчик, организовывал ремонт оборудования береговых служб флота. Мой дядя и крестный Василий Васильевич ходил радистом на подсобных судах флота. Его сын, Валентин, мой двоюродный брат, был командиром подводной лодки на Северном флоте. Мой родной брат, Виктор, капитан второго ранга, служил в Севастополе, на крейсере «Москва». Моя мама, её сестра Татьяна, мой отец награждены медалью «За оборону Севастополя». Отец, в период восстановления Севастополя, был начальником автомастерских ЧФ. Быть бы и мне морским офицером, да не судьба. Мечта не исполнилась («Давайте убьем мечтателя и узнаем, что станет с его мечтой» - кажется это из Библии). Но извивы судьбы, как они прихотливы и неожиданны:  мне довелось двадцать лет  поработать врачом в госпитале Черноморского флота. Виват, Россия!    
       Нынче уж совсем не то,  не так уж выражена тесная связь города и флота. Город разросся, исчезли знаменитые слободки: Цыганская, Рудольфа, Туровка, и пр. Правда, остались в обиходе: Пироговка, Корабелка. Нас стало много. Беспредельно нарастающие блага цивилизации разъединили нас. Исчезли маленькие хатки, с крышами, крытыми татарской или марсельской черепицей, с окнами на вершок от земли, с геранью на подоконниках, глядящей розовыми глазками на улицу, из-за тюлевых занавесок.
      Всё меньше встречаются мне коренные Севастопольцы. Помню, на митинг, посвященный освобождению Севастополя, в 1944 году, на площади, вокруг постамента памятника Ленину собралась горстка людей, почти всё, что от нас осталось. В годы восстановления города коренное население было изрядно разбавлено новыми людьми, разумеется, с такими нужными рабочими руками. Камышовский порт, образовал вокруг себя огромное поселение, с новыми людьми, других нравов и традиций.    
     Исчезла чистая русская речь, корректная и чёткая как форма морских офицеров. Чувство родной речи, правильные обороты в предложениях, ударения в словах - всё это было передано мне как бы на генетическом уровне. Потом, попав надолго в другую языковую среду, я стал ощущать, что теряю способность правильно ставить ударения, в разговорной речи появились слова, которых нет в русском языке.
     Вполне простительной особенностью речи моих предков было мягкое произношение некоторых слов. Например «риба» вместо «рыба», буква «и» в слове помидоры произносилась еще мягче и длительней. Зато «р» звучало чётко и раскатисто. И опять же мне сдаётся, что особенность речи севастопольцев тоже связана и имеет свое происхождение от близкого соседства флота, от среды, которую, в основном, создавали благородные господа офицеры, носители нашей прекрасной речи. 
    Как  жителям приморских городов присущи определенные специфические речевые обороты, так и севастопольские обыватели слегка грешили этим, но никаких сравнений  с одесским говорком. Может быть потому, что там не было флота? 
     Наши воспоминания, вероятно справедливо, следует начать с Артиллерийской бухты, от которой несла своё имя слобода, и с которой она тесно связана местоположением.















                Тут всё моё, и мы отсюда родом,
                И васильки, и я, и тополя.
                (Е.Евтушенко)


 АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ БУХТА. 

       Коренные Севастопольцы привычно именовали её Артбухта. Историческая справка: «На ее берегах в 1783 г., при основании города и порта Севастополя, был устроен склад для пороха и артиллерийских снарядов. Впоследствии на левом возвышенном берегу бухты разместился артиллерийский деловой двор, где изготовляли и ремонтировали различное оборудование, относящееся к артиллерийскому вооружению флота. Поэтому бухта и получила такое название (правда, в XVIII в. Артиллерийскую бухту называли еще Кади-Лиман). Часть города, расположенная на левом берегу бухты, называлась Артиллерийской слободкой».
      Левый (западный) берег бухты начинается от мыса Хрустального и продолжается к югу  Солдатской пристанью (теперь причальная стенка парома). Далее недалеко от берега шла грунтовая дорога, за которой высилась глухая высокая стена Мехстрой завода. Эти места описаны далее в отдельных главах.
       Южная излучина бухты с мелководным песчаным бережком примыкала к базарной площади. Отсюда бухту продолжала одноименная балка, по склону которой проходила Одесская улица. Эту балку называли также Городским, Центральным, или Одесским оврагом. К 1958 г. овраг был засыпан. Здесь, на отлогом бережке бухты, мальчишки Артиллерийской слободы впервые в жизни соприкасались с морем. Вода бывала не совсем чистой, сказывалась близость базара. Два стеклянных пузыря, величиной с футбольный мяч, оплетенных рыбацкой сеткой, были моим первым плавсредством. Если помните, была такая песенка: «Пошел купаться Уверлей, оставил дома Доротею. С собою пару пузырей берет он, плавать не умея». Он утонул в пруду, а Доротея, увидев его торчащие из воды  ноги, тотчас окаменела. Пузыри были из толстого непробиваемого стекла, потому очень тяжелые, но держали на воде вполне надёжно. Такого теперь и в музее не увидишь. Потом появился пробковый пояс, в брезентовом чехле. Брезент намокал и тяжелел, и плавание с поясом спасения заключалось тогда в постоянном вылавливании его из глубины вод.   
      Под неусыпным контролем бабушки, раздетый, как и все мальчики и девочки, догола, я болтался на мелководье. Бабушка же предложила способ поддержки на воде из её далёкого детства. Наволочку от подушки следовало хорошо намочить, а потом, расширив руками её китовую пасть, энергично шлёпнуть по воде, поймав и заточив в её обширное нутро, воздух. Образовывался белый пузырь. Рот наволочки зажимался в детском кулачке и, положив на мягкую и прохладную поверхность пузыря голову, можно было держаться на воде. Постепенно воздух с шипением и мелкими пузырьками покидал временное заточение, пузырь сдувался, превращаясь в бессмысленную тряпку. Цикл восстановления плавучести бесконечно повторялся. Плавсредства не спасали, а даже ехидно способствовали попаданию в рот необыкновенно противной, сомнительной чистоты, воды, что вызывало рвотный позыв.   
     Однажды в водах здешних, я запустил заводной торпедный катер, подаренный мне братом моего отца, большим начальником Ленинградского завода погранкатеров. Катер был в диковинку всей окружающей ораве мальцов, обступившей меня плотным кольцом. Торжественно я взвёл мощную пружину мотора и запустил катер по тихой воде на контрольной катушечной нитке. Громко рыча, катер попер вдаль, к центру бухты, под торжествующие вопли малолетних дикарей. Внезапно кончилась связующая нить, в руках осталась пустая катушка, катер удрал в голубую даль. Толпа с презрением разошлась. Скорбь утраты ещё не пришла ко мне. Не умея плавать, я тупо глядел, как замолкший катер развернуло боком к зыбкой волне и его стало заливать. Но вдруг потянул бриз, и утлое суденышко погнало к берегу. Через время я выловил его из кучи весёлых арбузных корок, и опять уважительна толпа молча обступила меня. Но, познав впервые человеческое предательство, я завёл пружину и оглушительным автоматным стрекотом разогнал неверных.    
      
      От кромки берега, не далеко, вдавались в воду два утлых дощатых пирса.
К ним причаливали рыбацкие лодки, с которых шла торговля свежей рыбой. Более взрослые мальчишки нам на зависть прыгали с них в море. После войны от пирсов остались торчать из воды только чёрные опорные кругляки.   
       Недалеко от берега дремали на якорях разнокалиберные лодки и пара моторных рыбацких баркаса. Среди них скромно кивала волне наша плоскодонная лодка под именем КИМ (Коммунистический интернационал молодёжи), c 1919 по 1943 гг. международная молодежная организация, секция Коминтерна. Я помню значки: на фоне красного знамени в окружности три буквы КИМ, точно такими потом были комсомольские значки. Небывалым для всегда спокойной бухты штормом, зимой 1938 года все лодки разбило о цементно-каменный берег её правого (восточного) бока.  Погибла и наша лодочка. Осталась только фотография её, на зеркальной водной глади, на фоне Корниловской набережной.
      Непосредственно к южному берегу бухты предлежал Центральный рынок, по-нашему Базар. О нем так же в отдельной главе. От вершины Артиллерийской бухты начинаются набережная Корнилова и набережная Клокачёва, названные в честь выдающихся русских флотоводцев, в честь которых установлены памятные знаки. В начале набережной, в первые годы после войны, в полуразрушенном здании, располагался магазин культтоваров. Для меня он памятен тем, что в его витрине был выставлен красавец черно-белый полный аккордеон, фирмы «Хохнер» - моя несбыточная мечта. Сбылась бы мечта и, возможно, совсем иной жизненный путь мне пришлось бы пройти. Кроме того, только в этом магазине можно было приобрести фотоматериалы и принадлежности трофейной фирмы «Агфа», в добротной и красивой упаковке. Качества они были отменного. Потом ничего подобного для фотолюбителей не было нигде и никогда.   
       Напротив этого участка набережной, до войны, располагались какие-то технические постройки и мастерская. В период оккупации всё было разбито и заброшено. В уцелевшем просторном цехе мастерской стояли тяжелые токарные станки с удивительно длинными, до потолка, мягкими приводами от электродвигателя, терявшегося где-то под крышей. Стояла гулкая таинственная тишина, прохлада и запах масла и бензина. После войны здесь была сооружена водная станция, здесь проходили городские соревнования по плавною и водному поло. Тут из  многих моих сверстников ковали чемпионов страны. Были успехи и у меня, но чёртова хроническая кожная болезнь сразила вероятного чемпиона на взлёте. Потом на этом месте возник Дельфинарий.
      Далее по набережной, в полуподвале, была швейная мастерская, где работала моя тётя Антонина. Её стараниями мне здесь было построено первое взрослое пальто, из дешевого немецкого эрзацсукна, не выдержавшего и сезона. Рядом стояло уцелевшее здание роддома, здесь родился мой старший брат Валентин в 1928 году. Потом следует провал в памяти. Что было между роддомом и до угла, напротив торжественного здания с четырьмя колоннами, не помню. Запомнилось другое: вдоль развалин набережной пробирается пригнувшись, ещё неизвестный актёр Кузнецов (далеко потом - красноармеец Сухов), в матросской робе и с автоматом на груди, за ним две женщины с детьми на руках. Снимается кино! Пока я стоял в толпе зевак, матрос Кузнецов раз семь повторил свой десятиметровый проход. За ним плелись реально усталые женщины с детьми. Режиссеру всё не нравился фон с черным дымом где-то в районе памятника затопленным кораблям. По рупору мегафона он слал проклятия и увещевания невидимым поджигателям, призывая их к созданию более густого, более чёрного, более настоящего дыма. Мне надоело, и я ушел.
      Уже близко к окончанию берега Артбухты, тыльной стороной к морю, возвышалось красивое здание, до войны называвшееся «Институт физических методов лечения им. Сеченова». Лицом здание обращено к Большой морской. Опираясь на ступени, четыре колоны держат фронтон, по бокам от которого, мчаться вздыбленные конные колесницы. Перед зданием площадка с маленьким сквериком, обнесённым очень низкой металлической оградой, с фонтаном в центре. Этот скверик всегда наводил на меня уныние своей неухоженностью, не прибранностью, замученной тусклой растительностью, сухим фонтаном и вечно запыленными скамейками. Не уверен, но мне кажется, что в центре фонтана были фигурки грязных гипсовых детей. Хотелось плакать и газированной воды. Это всё до войны. В осаду здесь меня и бабушку накрыла бомбёжка. Мы успели забежать за ближайший угол, как бомба трахнула и разворотила фонтан. При немцах я ходил мимо воронки в сквере, мимо разбитого осколками фасада здания института, в его левое сохранившееся крыло, где ютилось какое-то медицинское заведение. По настоятельному указанию матери, необходимо было сдавать и получать ответ каких-то анализов. Вокруг всё было очень тихо, безлюдно, в сквере рос бурьян, и всё было запорошено пылью.
       Здание института физических методов лечения сохранило свою стать, а причинённые ему осколочные раны придавали ему (это на мой детский взгляд) дополнительную живописность. Посему на одной из первых моих фотографий разрушенного Севастополя, мною запечатлено это здание. Где теперь эти фото? Преступно я не придавал им значения и не хранил. Здание отстроили и вместо коней встали стандартные гипсовые пионеры горнисты. Стало оно называться «Дом пионеров».
     В ту пору, когда здесь был институт физических методов лечения (так и просится сказать мучения), короткое время работал в молодости мой отец в качестве умельца, мастера на все руки. По эскизам и наброскам ученых мужей, он сооружал замысловатые приборы и установки для экспериментов и исследований. Неумелые интеллигенты, по жизни и гвоздя не забившие, приходили в неистовый восторг, от материализации их мыслей в приборы и орудия физического воздействия (см. выше мучения)  Я врач, некоронованный профессор медицины, во всяком случае, так считал и назвал меня необыкновенный талантливый доктор, полковник  Ваня Ивашин, мой начальник. Я полусерьёзно принимал это звание как кликуху, но в глубине души воспринимал это не безприятственности. В самом деле, после защиты кандидатской диссертации, по теме опережавшей одно из передовых начинаний, была потенция плавно перейти к докторской, и было уже много написано и опубликовано, но пришла проклятая криминальная революция 1993 года. Всё что мы ценили, к чему стремились, во что верили «добрые» люди похерили. Всё стало не нужным. Делай деньги! Руби капусту! «Добро и зло – одни мечты. Пусть неудачник плачет, кленя свою судьбу!» (Пиковая дама).
       Это я к тому, что мне ведомы многие новоиспечённые методы физиотерапии, пугала необоснованная смелость, недозированность воздействия и пр., и т.д. И это ещё тогда, при Советской власти. А ныне несметное количество физиотерапевтических аппаратов для домашнего употребления, от всех болезней, по ценам равным стоимости дорогого авто. Дорогу физическим методам мучения! Наполним карманы пройдох и шарлатанов зелёными. Прошу прощения за лирическое отступление. Скажут: «Дядя, ты ведь не Н.В.Гоголь». Это ему позволено писать, как чуден Днепр при тихой погоде и: «Эх, тройка, птица тройка!»
        Вернёмся к берегам замечательной Артиллерийской бухты. Написано в справочнике: «На берегах Артиллерийской бухты расположено здание института биологии  южных морей им Ковалевского. В нижнем этаже Института размещается Севастопольский морской аквариум-музей, основанный в 1897 году». В моём окружении здание института называли почему-то «Биостанция». Аквариум поражал детское воображение. В таинственном мраке помещения фосфорным светом зияли окна, за которыми ходили стаями знакомые рыбы, невиданные чудища ползали или лежали на дне. В центре, в круглом бассейне плавали огромные черноморские акулы, иногда их сменяли осетры и белуги. В бассейн можно было легко свалиться через низенькое ограждение. Брат тут же поведал страшную историю, как в бассейн упал неаккуратный мальчик, и акулы его разорвали на глазах его мамы. Я верил и боялся ещё больше.
      В первый послевоенный год сотрудники института жили в этом же здании. Здесь жил мой школьный товарищ Олег Миронов. Его отец там работал на должности младшего научного сотрудника. С Олегом мы учились вместе с 4-го класса в школе №19, потом в школе №3. у Веры Романовны Девочко, закончили 10-ый класс. Я поступил в мединститут, а ему повезло, он отучился в Ленинградской Военно-морской академии. Мы периодически встречались. Профессор Миронов Олег Глебович работал в институте южных морей зам. директора по науке.
      В промежутке между двумя институтами, несомненно, были какие-то строения, но выловить из памяти конкретную картинку не удается. Может быть потому, что тёмными предвоенными вечерами (шли частые учения ОСОВИФХИМа, со строгими затемнениями окон) мы со старшим братом пробирались в детскую библиотеку, расположенную именно в этих местах. Мы торопились и прятались, чтоб не попасть в лапы тёток, в противоипритных костюмах, с носилками наперевес. Дымили и воняли дымовые шашки, синие лампы мертвили пространство. Было жутко и интересно.
      В этих же местах, где-то за сквериком, летом раскидывал свой шатёр Цирк-шапито. Стоял он и перед началом войны, и мы ходили в него. В один из первых дней войны, в период краткого затишья, возвращаясь с Приморского бульвара, мы проходили мимо затихшего циркового шатра. В одном месте его пола отделилась от земли, образовав узкий лаз. По настоянию храброго старшего брата мы пролезли внутрь. Нас объяла не мирская тишина, запах опилок, серая темнота. Поразило убожество красок, таких ярких в лучах прожекторов весёлого представления. Цирк уехал, разбежался. Подумалось: «Так вот она какая, война». Но глупый мальчик, тебе ещё предстояло узнать какая она на самом деле.
     Вдоль тыльной стороны Биологического института и до Приморского бульвара тянется неширокая забетонированная береговая полоса. Мы называли эту сторону «Солнечная», кажется, до войны и пляж здесь назывался так же. Теперь пляж «Солнечный» за городом, в районе Стрелецкой бухты.
     Между бетонкой и скалистым берегом Примбуля существовал маленький участок пологого кремнистого берега, с песчаным морским дном. Сюда, меня,  хилое дитя, мама приводила принимать солнечные ванны, с последующим разовым, и не более, окунанием в прибрежную волну. Дальше, к Памятнику затопленным кораблям берег был скалист и суров.
       Гордый, самый лучший памятник в мире, лицо любимого города, не столько его физическая суть, сколько его чистая, славная, великая и скромная душа, для меня - та звезда заветная, которая вела меня по жизни, моя надежда и защита.
    За время осады, бомбежки и обстрелы, в оккупацию – запретная зона, не позволяли мне увидеться с моим любимым памятником. В первые же дни после освобождения, мы с бабушкой пришли на Приморский бульвар и к памятнику. Его военные раны, вырванный осколком кусок диоритовой колонны, простреленные крылья орла больно огорчили нас, но  была и гордость: он выстоял как солдат, а мы уж выжили при нём.   
      Однако помнится мне памятник совсем другим, здоровым и веселым. Яркий летний день. Война будет потом. Сейчас весь Севастополь на пляжах. Весь берег Приморского бульвара занят телами купальщиков. Да, да тогда разрешалось купаться возле Памятника.
      По скалистому основанию памятника ползают оголённые люди, им мало места на берегу. Безрассудно отважные, но не умелые молодые люди, прыгают с уступов, стараясь как можно сильней разбить себе голову о подводные рифы, утыканные лезвиями мидий, или поломать, на выбор, руки, ноги, позвоночник. Осталось страшное воспоминание детства, как мужики волокли по песку окровавленное тело незадачливого прыгуна. Набежавшая толпа любопытных,  тесня и толкая, друг друга, сопровождала плотным кольцом несение тела, до самого входа в Приморский бульвар, к «карете скорой помощи». Детским, не затуманенным рассудком, чувствовал я исходящую от людей жажду зрелища, но не сострадание. « …В ляжках зуд. Стеньку Разина везут!» (Е.Евтушенко)               
     Насупротив Памятника, на щербатой высокой стене висели два громадных железных корабельных якоря. «Не может быть! Такого не бывает!» - думалось мне тогда. К моей старости они здорово уменьшились.
     С этим местом связана таинственная страшная история. На старом кладбище, вблизи от могил наших предков, лежало небольшое мраморное надгробье, с заключающей надписью: «Трагически погиб». Бабушка рассказала, что здесь похоронен подросток, которого хулиганы сбросили со знаменитой стены с большими якорями. От надгробья на меня нисходил страх и распространялся далее на стену с якорями. А ещё она рассказала, что девушкой (по моим подсчетам ей было 17), с описанной высокой стены, видела как горел «Очаков», как солдаты стреляли в плывущих матросов, а выплывших - закалывали штыками. Ой, люли-люли. Правда ли видела? Иль люди добрые рассказывали?



















 МЫС ХРУСТАЛЬНЫЙ.

      Мыс Хрустальный является западным входным мысом Артиллерийской бухты.                В обиходе, особенно у местных мальчишек Артиллерийской слободки, и мыс, и предлежащий пляж называют Хрусталка. Из путеводителя: «Название мысу дали, располагавшиеся на нем в начале ХХ века купальни с названием "Хрустальные воды", которые в свою очередь получили название от чистоты вод у этого мыса».
       Мне не было известно, почему мыс носит такое название. Собственное объяснение происхождению такого имени сложилось вот отчего. Морозное зимнее утро. Пронзительный норд-ост, раскачивает в бухте волну. С особой яростью волна бьется о выступ Хрустального мыса. Скатываясь со скал, вода оставляет прозрачную ледяную корку, а по нижнему краю застывает в массивные белые сосульки. Солнце только что вышло из-за купола Владимирского собора, но на Корниловской набережной, где я стою, ещё глубокая синяя тень, а противоположный берег освещен пронзительно ярким светом. Мыс ослепительно блестит как горный хрусталь. Конечно же, это Хрустальный мыс!
     Как-будто из глубины темного зрительного зала, я вижу пред собой театральные декорации, на фоне которых вершится буйное и веселое действо природы. Вся мелководная излучина Артиллерийской бухтя покрыта белоснежными рваными кружевами. Утлый деревянный пирс облит белой глазурью. По бухте к берегу несутся белые гребешки неведомых созданий. Ялики на якорных веревках прыгают и бьются друг о друга. Ветер тонкими острыми языками проникает сквозь одежду, как ножом режет не прикрытую кожу лица. Да, «ножевая погодка», такое название придумалось мне и потом вошло в семейный обиход.
     Обмерзание севастопольских бухт явление редкое, а вот бесснежная зима – наш стандарт. Голая твёрдая земля, очень синее от мороза неба, очень яркое холодное солнце, усиленный контраст очертаний всего. Неуютно, неласково, безжалостно. А представьте себе, что при такой погоде, вокруг вас полностью разрушенный город – не спрятаться от ветра, не укрыться от холодных солнечных лучей. Теперь, когда застроено всё что можно и, даже что нельзя, ветер не так свиреп, не разгуляешься. Но попробуйте пройти в такую погоду вдоль берега бухты Омега, всего-то 15 минут. Далеко не приятная прогулка. 
     Лето. Летом на Хрустальном пляже благодать. Вода действительно прозрачная, на глубине до трех метров видны дно, рыжие, вяло колышущиеся, водоросли и, между ними острые полураскрытые створки мидий. Здесь в первую половину моего отрочества, проходили три месяца каникул, с утра и до вечера, каждый день, без перерыва на обед. Постоянной группой из шети-семи мальчишек с 6-ой Бастионной мы обосновывались на зацементированной площадке, перед началом самого пляжа. Берег пляжа был выстлан крупными белыми кремнями. Лежать на них было неудобно. То ли дело, после купания до ознобления и гусиной кожи, лечь на горячую гладкую (изрядно грязную) цементную поверхность. Тут же над нами возвышалась синяя десятиметровая вышка. С её первого яруса, преодолев страх, мы впервые прыгнули с двухметровой высоты, «ножками», а потом и «головой», и с разбега, и козлом, и щучкой (это всё названия примитивных видов прыжков)   
      С этой вышки, с самого верха, к нашему восторгу и нам на зависть, прыгал молодой мускулистый парень, с длинными, как у Тарзана волосами. Он приходил в обеденный перерыв, с располагавшегося рядом «Мехстройзавода». Быстро деловито раздевался, так же деловито поднимался на верхнюю площадку вышки, прыгал красиво «ласточкой», на мгновение, застыв в верхней точке полёта, и черной стрелой вонзался в воду. Не обращая внимания на аплодисменты, одевался и торопливо уходил. 
       Я смотрел снизу на вышку, и казалось мне, что уж не так это и высоко, что можно и попробовать прыгнуть. Но когда поднимешься на самый верх и глянешь вниз то, как бесконечно далека поверхность воды! Полежав на досчатом настиле, потоптавшись по площадке, спускаешься вниз, рассуждая про себя: «Люди смотрели. Они думали, что ты смелый, что вот сейчас прыгнешь. Так я ведь ничего, я просто поднимался посмотреть, позагорать».   
       Однажды тихим пасмурным днем я пришел на Хрусталку один. Пляж был пуст по причине ожидания дождя. Стесняться было некого, можно было лезть наверх, просто посмотреть (все же манила высота) а потом спокойно, без комплексов спуститься вниз. Забрался. Осмотрелся. Стояла небывалая тишина. Застучало сердце, я шагнул и полетел вниз ногами. Полет длился мгновение. Удар был сильным, но не больным. Только вот, как  вначале прыжка я смотрел на воду, так и дальнейший полет продолжался с наклоненной головой и родное море радостно приняло меня изрядным шлепком «по морде». Награда! Вхождение в воду было столь глубоким, что возвращение на поверхность длилось вечность. Наверху не играли фанфары, не били барабаны, не было аплодисментов. Не было личного ликования, даже простого удовлетворения. Ведь никто же не видел, а кому расскажешь – не поверят.
       В те времена, о которых здесь идет речь, голубая вышка для прыжков в воду, возможно и была некстати в пейзаже, но это было как-то привычно глазу, да и убрали её потом. Одноэтажное строение в глубине мыса, прилепившееся к склону горы было органично связано с окружением. В этом домике сначала был ОСВОД или спасательная станция, а потом размещался ДОСААФ, в квартире при этом заведении жил начальник учреждения, он же наблюдатель за порядком на пляже. На юго-восточном крае мыса была небольшая бухточка с узкой горловиной, окруженная отвесными корявыми невысокими скалами, покрытыми скользкими водорослями и мидиями с опасно острыми краями.  В этой бухте спокойно дремал, двухвесельный тузик, волна не тревожила его.
     Начальник пляжа предложил нам прибрать, замести и полить участок перед его домом, посулив дать на время походить на тузике по бухте. Что и говорить, задание было выполнено на отлично. Не дожидаясь разрешения, мы попрыгали в лодку, и набралось нас «семеро смелых»  мальчишек, в возрасте от 10 до 12 лет. Полупьяный дядя-начальник выдал нам весла и уключины, лично отдал швартовый и брезгливо отпихнул ногой, переполненное орущей мелюзгой, плавательное устройство, за пределы бухты-лоханки. Тузик был заполнен до отказа, несколько «моряков» сидели на дне корабля, рыбинах. Не смотря на отсутствие лишних мест, мы направились прямо к противоположному берегу, к пляжу «Солнечный». Цель коварная: пригласить девчонок покататься, а когда отплывем подальше их «полапать». Ведь им некуда будет деться, а иначе за борт. На пламенные  призывы к приятному времяпровождению, желающих «эх покататься» не нашлось. Меняясь на веслах, мы поболтались по бухте, приустали, азарт стих, преступные желания сменились тупым безразличием.      
        Вот тогда-то силы небесные решили привести в исполнение назидание: за удовольствия надо платить, за преступные намерения платить вдвойне. Быстро набежали грозовые тучи, северный ветер набрался полных сил и погнал высокую волну вдоль бухты. Опыт хождения по водам на малых судах у команды отсутствовал. Нас развернуло бортом к волне. Начался дождь, и вода стала поступать с небес и через борт. Вычерпывать воду было не чем. Опасность потопить корабль посреди бухты стала реальной. Пришли страх и паника. Страх не за себя - мы все умели плавать, а вот тузик, заполненный водой, не умел, и стал меланхолично погружаться в пучину.  До дна метров десять, поди, достань его потом. Наказание, позор, изгнание, штраф с родителей!   
        Всё же нам удалось добраться до берега, и накативший вал забросил нас в родную лоханку. Но что стало с нашей мирной гаванью? Каждая волна извне, яростно врывалась в узкий вход в бухту, заполняя её до краев, поднимала лодку ввысь, и  безжалостно колотила её о скалы. Затем волна убегала, обнажалось дно, и лодку трахало килем о камни. Принять конец на берегу было не кому. Наш ор услышал дядя начальник. Пошатываясь, он поймал веревку, вывел лодку из лоханки, провел вдоль берега к низкому пирсу и принял команду на берег. Каждый при прыжке на пирс получал подзатыльник, а некоторым дядя успевал ещё дать ногой под зад. Мы долго потом не появлялись на Хрусталке.
       Теперь от Хрустального мыса, от его первозданной  красоты не осталось ничего. Весь берег закован в капитальный массив бетона. И как победа над здравым смыслом возвышается над ним здание – «Голубой унитаз».  Кто они, бездушно покусившиеся на созданный природой ландшафт, неужели Севастопольцы были среди них?






































СОЛДАТСКАЯ ПРИСТАНЬ               


         «В начале Артиллерийской бухты, ближе к берегу, находилась Солдатская пристань военного ведомства» - как написано в путеводителе. Теперь её нет, а в моем детстве она ещё была. От площадки хрустального мыса её отделял узкий проход, ограниченный низким обрывом к морю с одной стороны и крутым подъемом в гору – с другой. Здесь сохранились остатки железных решетчатых ворот, одна створка которых была изуродована взрывом снаряда (засыпанная воронка определялась вблизи). Видно давно эти ворота преграждали доступ к чей-то собственности или к территории береговой батареи, находившийся наверху холма. 
         В нескольких метрах от ворот начинались бетонные останки Солдатской пристани. Запомнился огромный кусок ржавого железа, толщиной около метра, лежавший на цементной поверхности. Старший брат рассказал мне, что это часть брони, взорвавшегося в 1916 году, в Северной бухте, дредноута «Императрица Мария». Причина этой трагедии неизвестна. Однако, брат доверительно мне сообщил, ведь так ведётся - старший брат всегда всё знает, что этот взрыв организовали большевики, чтоб корабль не достался царю. Тогда такой фольклор был вполне допустим. Еще близка была романтика нашей Революции. Означенный кусок брони подняли со дна морского наши советские водолазы с Балаклавской «ЭПРОН» (Экспедиция подводных работ особого назначения).
       Из рассказов моей мамы, молодые люди, с Подгорной и Артиллерийской улиц, предпочитали купаться именно в этом месте, прыгая с метровой высоты пирса. Единой дружной компанией они приходили сюда по вечерам, после работы, после школы, после домашних забот. Солнце заходило краешком за горку, на пристани образовывалась густая тень, а море ещё блестело, ярко был освещен противоположный берег бухты, где по набережной Корнилова начиналось гуляние. Молодые люди чувствовали свое особое положение жителей слободки, корпоративное отличие от прочих и, на потребу толпе, начиналось цирковое представление местного значения: всякие прыжки в воду и выкрутасы на суше.
        Осенним октябрьским вечером, на излете бабьего лета, моя безумно молодая мама отважно прыгала здесь  в небывало теплую воду бухты, будучи на девятом месяце. Вечером следующего дня её отвезли в первую больницу, где в пять утра понедельника состоялось моё появление на Свет Божий. «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила». Кроме условно неудачного дня рождения, заложившего в мою судьбу гипотетический императив «Победитель не получает ничего» (Рассказ Э.Хемингуэя), в меня вошла информация о любви к прыжкам в воду, что я усердно выполнял, презирая спокойный заход в воду, как все люди. Полет, пусть меньше секунды, приносил звериное ощущение свободы. Севастопольский шик - прыгнуть в воду, после сильного разбега, «козлом», не замочив спины, удавался далеко не всегда, но зато получал удовлетворение врожденный нарциссизм, да и люди сухопутные льстили, что это хорошо и даже красиво.    
       С пристани было хорошо ловить крабов на сетку. В плоский сачок клались куски рыбы, камень для тяжести, и изделие на веревке опускалось на дно. Когда краб заползал за добычей в сетку, если это когда-нибудь случалось, её за веревку быстро вытаскивалась из воды. Позже, с появлением маски и дыхательной трубки, это занятие стало презренным. Крабов стали ловить руками, надевая на одну руку шерстяную перчатку, как защиту от клешней. Это местное пижонство постепенно отошло в небытие. 
       Теперь здесь расположился ресторан «Рыбацкий стан», а ещё раньше, прямо в воде, стоял парусник, на котором нес свою нелёгкую общественнополезную службу дорогой ресторан «Бригантина». Бригантина, к вечеру, символически поднимала паруса, и там начинали пить «за яростных и непокорных, за презревших грошовой уют!»(П.Коган).      

      Выщербленная  осколками от снарядов зацементированная поверхность Солдатской пристани, возвышалась над водой, примерно, на полтора метра. Глубина перед ней была метра 3-4. Очень удобное место для ловли рыбы на удочку. Хорошо было сидеть на тёплом цементе, свесив ноги, окружив себя рыбацкими принадлежностями. Вставало солнце из-за главного холма, радовала взор красота противоположного берега.  В послевоенные годы рыба ещё была в море. Не было такого места в городских бухтах, где у береговой черты было бы невозможно не увидеть активную жизнь морской живности. Мелкие рыбёшки тыкались тупыми мордами в поросшие травой камни, медленно проплывали крупные рулоны, стайки мальков демонстрировали неожиданные повороты «все вдруг», морские коньки -  показатели чистоты воды, стояли вертикально на страже. Морская рыба ловилась в месяцы, оканчивающиеся на букву «Р» и клёв  шел утром, часов до 9 и вечером от 17 до заката. Клёв прекращался внезапно как по команде, дальнейшее  ожидание, что вот опять клюнет - удел новичков, опытные рыбаки сматывали удочки. В первый раз моей рыбалки мне повезло, как всем новичкам, - улов был приличным, шел ласкирь, окунь, ставрида. Но вот в дальнейшем мне хронически не везло. Не смотря на колоссальные физические и временные затраты по добыче наживки, для переборчивой черноморской рыбы, поиски в жидкой грязи в отрогах Камышовой бухты специальных червяков, ловля сачком хилых усиков (выродившаяся креветка) в Омеге, не было мне счастья. Я проявлял не свойственное моей натуре упорство, пока не понял, что в этом деле, как в прочем и в других делах и поприщах, существует не формальная кастовая зависимость от индивидуального психосоматического статуса личности. Что на роду написано. Каждому – своё! В этих знаниях я нашел отдохновение и навсегда успокоился. Больше я рыбку не ловил.
               







 






























  МЕХСТРОЙЗАВОД,

        За Солдатской пристанью шел, по направлению к излучине бухты, постепенно понижаясь, каменистый берег. Здесь не купались. Мутноватая вода, илистое дно, неожиданные подводные камни, пыльная голая дорога вблизи, были тому причиной. Еще дальше начиналась и шла вверх, в гору, дорога в крепость, так условно именовалось пространство над бухтами, от Хрустальной до Стрелецкой, где действительно прежде были расположены береговые батареи. За дорогой протянулся длинный серый корпус «Мехстрой завода», до крепостной стены 7-го бастиона, которая ограждала южную сторону этого непонятного завода, производившего опилки. Клич: «Опилки дают!» влек обывателей ближайших улиц к узкой дверце в крепостной стене, через которую запускали людей, в «святая  святых», в нутро завода, к горе опилок, стружек, деревянных чурбачков. За процессом наполнения мешков следил охранник с винтовкой, дабы никто не отклонялся в сторону территории завода, чтоб никто не разгадал секрета изготовления опилок. На выполнение акции отводились минуты, а затем успевшие наполнить мешки и не успевшие изгонялись строгим голосом надсмотрщика. Подобные акции повторялись, но настороженная поспешность их проведения, наводило на мысль об их преступной незаконности,  убирать-то двор было нужно, а с транспортом туго, а разнорабочих нет. Ну, а так всем было хорошо. Двор завода чист, а опилками люди топили печи. Опилки горели плохо, дымили, не держали жар, но сочетание их с дровами или, какая роскошь, с углем, поддерживало режим экономии этих дорогостоящих добавок.   
     Удивительно! В годы перестройки, переклички, перестрелки директором завода, делать опилки, был назначен мой школьный товарищ Алик Риммер, школьная кличка «Колбасник». Бедному еврейскому мальчику удалось выжить в период немецкой оккупации Севастополя. Алик не любил вспоминать эти времена и избегал рассказов на эту тему. Неожиданно он оказался нашим еврейским родственником, находясь в отдалённой степени родства с женой моего младшего брата. Он с женой Ларисой, мне знакомой с детства, был частым гостем в доме моих родителей. Отцу нравились его анекдоты и смиренный спокойный нрав. Мы часто встречались здесь, много пили  и ели без смущения, пользуясь хлебосольным семейным укладом. 
       Пользуясь столь близкими отношениями, я обратился к товарищу А.Риммеру с просьбой, на которую меня подвиг мой главный врач больницы №5, изготовить на вверенном ему заводе дубовую входную дверь перед вестибюлем главного корпуса. Оплата перечислением гарантировалась. Выполнение этого не сложного задания укрепило бы мой престиж.  Но Колбасник, по непонятным причинам, не счёл возможным откликнуться на нашу просьбу. Бог с ним. Его уж нет на свете. Он переехал в Израиль, там преуспел в бизнесе, был горд собой и самодостатчен. 
       Не далеко от тайной двери в завод находился незаметный вход в штольню. Вход, с небольшим железным навесом, был заперт деревянной дверью. В этой штольне, в дни осады города, пряталось от бомбежек много людей. Как-то моя бабушка прошла в штольню, на разведку, и была поражена скоплением людей. В полутьме, в тяжелом застоявшемся воздухе шумели примусы, чадили конфорки, плакали младенцы, орали возбужденные дети, ругались между собой взрослые. Нет, лучше уж, пусть и в малонадежном, но в своем подвале. Что будет- то будет. 
      От начала Артиллерийской улицы, круто вверх, под небеса, вознесся Крепостной спуск. Наклон его близок к критическому, кажется, вот-вот и он опрокинется на голову, стоящему внизу наблюдателю. Виден краешек ярко-синего неба, ограниченного сверху и справа желтой крепостной стена с черными отверстиями бойниц для ружей, слева – всегда затененная, глухая стена углового дома: картина раннего детства. Сам спуск, с крутолобыми скалистыми выступами, выглаженными до блеска тысячами матросских ботинок, покрыт бурьяном, кремнистой осыпью. По левому боку спуска очень не надежные земляные ступеньки, в  средней части в него открывается крутая тропинка, ведущая на улицу Подгорную. Край улицы, в несколько домов, повис над обрывистым склоном. Жители этих домов привычно сливали отходы своего быта по травянистому склону. Хорошая трава росла здесь.               
      Перпендикулярно стене 7-го бастиона, параллельно ул. Частника, шла менее древняя крепостная стена, по строению в точности повторяя архитектуру старой стены. Все, что было за этими стенами, у нас жителей слободы, называлось «крепостью», без всяких уточнений. Идти купаться – идти в крепость, собирать улиток – в крепость, пасти зловредных коз - в крепость и т.д. и т.п. А там действительно, на возвышении, вдоль береговой линии располагались легендарные береговые батареи. Степь за крепостной стеной не относилась к Артиллерийской слободе, но считалась нашей, вместе с бухтами: Александровской, Мартыновой, Стрелецкой. На длительное время, после Хрусталки, местом пребывания нашей ватаги   стала Мартынова бухта, так как тут был построен просторный причал на сваях с дощатым покрытием. К причалу швартовалось судно специального назначения - оно качало морской песок для бетонного завода, построенного на месте одной из батарей. Номера батарей менялись, упразднялись одни, им на смену обустраивались новые, более мощные, более современные. Запомнились номера: 7,8,11,12,13. Какая из них располагалась  невдалеке от того подвала на улице Подгорной, где мы прятались от бомбежек? Всю зиму 1942 года, каждое утро, начиналась артиллерийская дуэль. Раскатистые выстрелы дальнобойных орудий гремели над головой, сотрясая стены подвала. В ответ немцы долбили снарядами землю улиц слободы, ближайших к батарее. Эти улицы брали своё начало от крепостного спуска. Отсюда, с севера на юг, шли, по возрастающей, номера домов. Улицы были параллельны, начинались снизу от Артиллерийской, и затем последовательно шли уступам вверх: Подгорная, Матросский переулок, Частника, 6-ая Бастионная.





































БАЗАР.      

        На стыке условных границ северной и восточной сторон Артиллерийской слободы, почти у самого моря, располагалась Базарная площадь – самое значимое место для обывателей города, и самое близкое, территориально и по духу, жителям слободы, можно даже сказать её неотъемлемая часть. Въезд на базар со стороны Артиллерийской улицы, в месте слияния её с Крепостным спуском, шел через деревянный мост, перекинутый через истощенные остатки пресловутого Одесского оврага. За мостом он сразу терялся, утратив свой вид и смысл. Он продолжался к морю тонким ручейком образованным сливами воды из дальней бани, подкрепленный стараниями жителей домов по обочь оврага и дополненный внушительными жидкими отходами бурной жизнедеятельности базара.
     Мост деревянный, короткий, с шаткими перилами. Чаще всего по нему, к базару подъезжали  телеги, подводы, реже мажары и арбы. Относительно не громкий звук колес, катящихся по утрамбованной глинистой земле, резко сменялся громким барабанным грохотом, при въезде транспортных средств на мост. Мне нравился этот звук. Я специально задерживался у перил моста, что бы послушать и ощутить приятные тупые удары звука в грудь. Такие же  ощущения глубокого проникновения звука в тело я испытывал, когда приглашенный в дом, знаменитый севастопольский доктор Звенигородский, по случаю болезни отрока, выстукивал его грудную клетку.   
      Сразу за мостом начиналась не организованная торговля с рук, с земли, овощами, фруктами, небольшими кучками рыбы, какими-то, порой неожиданными, вещами. Далее шли два ряда длинных деревянных столов, прикрытых сверху узкими треугольными навесами, не спасавшими ни от дождя, ни от солнца. Слева - ряд мелких ларьков: вино, пиво, баклава, халва, караимские пирожки и пр. Справа одноэтажный пассаж: мануфактура, одежда, обувь, хозяйственные товары, керосин, парикмахерская, фотограф, тир. 
     Стоял базар близко к берегу бухты. Отходы жизнедеятельности базара сбрасывались, смывались прямо в бухту. Здесь же был исток рукотворной речки, руслом  которой был Одесский овраг. Пересохнуть и прекратить свое существование речушке не позволяла постоянная активная помощь прибрежных жителей, городская баня и в конце – базар. От берега в бухту вдавался бревенчатый полуразрушенный пирс. С этого пирса мы, дети ближнего ареала, прыгали вниз головой в то, что казалось нам морем. Это называлось «купаться». И представьте себе, никто никогда от этого не болел. Повзрослев, мы перешли к нашим морским ваннам в район мыса «Хрустальный».      
        С предвоенных лет в памяти мальчика осталось воспоминание об изобилии и разнообразии свежей черноморской рыбы на деревянных столах базара. Рыбный ряд располагался  ближе к морю. Сюда, к южному краю бухты, по мелководью, врезаясь в прибрежный песок, подходили рыбачьи баркасы. Перекупщицы забирали улов, а рыбаки, подвязав штаны тонкой «японской» рыбацкой сеткой, направлялись к ларькам с вином, для выполнения утреннего ритуала, переходящего в дневной праздник, длящийся до вечера. 
       По базару бродили люди с большими металлическими барабанами на груди. В них, под крышкой томились уже готовые чебуреки. В нижней части барабана тлели угли. Люди громко призывали к покупке. Одуряющий запах жареного мяса витал вокруг, суля невиданные кулинарные наслаждения. Домашним воспитанием, клянчить: «Мама, купи» - мальчику было категорически запрещено. Но мать знала свое дитя, ему и в преклонном возрасте не удавалось скрывать чувства за непроницаемой маской, а тут пятилетний мальчик, никогда не пробовавший чебурек, и мам , прикинув в уме, что останется в кошельке, покупает, довольно дорогое для семейного бюджета, кулинарное изделие.  Чебурек оказался перепревшим, как серая мокрая тряпка, порядочная дрянь по вкусу. C’est la vie. Желания и разочарования бродят рядом. Правда, мальчик, твердо памятуя эту сентенцию, в дальнейшей жизни постоянно игнорировал её философский смысл, и в нескончаемых повторениях проверял её на прочность и достоверность, с неизбежным результатом, подтверждающим истинность данного утверждения.
    
        Перед войной, пассаж, поделенный на отдельные маленькие клетки магазинов, дверьми открывался и в сторону города, и к рынку.  Теперь, после войны остались только обгорелые стены без крыши. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка, после удачной продажи чего-то,  решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6Х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать  6Х9 и стали у забеленной стены, со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному  событию  положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово». 
      На другой день на фотоснимке  величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогли метрические данные. В центре --бабушка, та как она больше всех, по бакам-- мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший.  Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного питья, деньги завтра и: « Мальчики,  домой!». Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.    
      ТИР, было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра  на большие деньги, которая заключалась в следующем.  Метрах в шести на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз),  выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «воздушек» непостоянные,  нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.
       Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил для себя, что он  вор, в более поздних размышлениях мне стало понятно, что это был нештатный владелец рынка, крёстный отец, он «держал» базар. Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенькое коричневое кожаное пальто-реглан, очень узкое ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, и был подобострастен. Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой.    
      На стороне,  противоположной пассажу,  располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями, другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало  заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька,  через головы соседей, тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: « Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри тела, дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай так, для привычки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек,  и он,  как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию  хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось. 
        Потом рынок был перенесён метров на 300 от моря. На его прежнем месте сначала была танцплощадка, затем место коммерческой торговли челноками, теперь тут необоснованно дорогие кафе и ресторанчики.




































УЛИЦА  АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ             

     Да, улица с таким названием действительно существовала, и протянулась она от Рыночной площади до того места, где её продолжение прерывалось крутым подъемом в гору, и с этого места уже называлась улицей Щербака.
     Выписка из справочника: Щербака, ул. в Ленинском районе, между ул. Адмирала Октябрьского и Крепостным переулком. Именовалась 7-й Линией, 7-й Продольной, затем до 20 декабря 1934 года назвалась Артиллерийской, переименована в память Александра Ефимовича Щербака (1863-1934), одного из основоположников научной физиотерапии, курортологии и физиопрофилактики.
      Прекрасно! Но я помню, в 1937-38гг, табличку на углу, напротив новой школы: ул. Артиллерийская. Может быть, забыли снять? Кроме того, в нашей семье эту улицу называли только так, и даже в годы после войны. Одновременно в памяти застряло название и улицы Щербака, только там, наверху, на плоской вершине холма, где жили наши родственники, на их доме была табличка с таким названием.
      Самое же главное,  именно на улице Артиллерийской стоял двухэтажный дом, с традиционным парадным входом, с пузатым балконом над ним. Это был дом моего деда по отцу, Красова Юлия Федоровича, подрядчика, предпринимателя, соучредителя Строительного банка. 
      Деда раскулачили, и он вскоре умер, как мне говорила мама, от «мозгового удара». Семье оставили комнату на втором этаже, с выходом на балкон. Здесь осталась жить бабка, мать моего отца, Мария Матвеевна с дочерью Антониной и внучкой Ниной, приходившейся мне двоюродной сестрой.
      Мне довелось только однажды побывать в этой квартире. В связи с приездом из Питера важного гостя, бабушкиного брата Алексея, капитана дальнего плаванья, мама повела меня на смотрины. Бабка Мария, на то время, еще сохраняла «барские замашки», барином выглядел и дядя Алеша, весь в белоснежной морской форме с золотыми шевронами. От этого краткого визита во мне осталось ощущение, нашей пролетарской неполноценности, ущербности. Мама заставила меня читать стихи, но я чувствовал внутреннее сопротивление по поводу совершенной ненужности этого мероприятия. Меня прослушали вполуха, и не дали мандарин из вазы на столе, с тяжелой бархатной скатертью, под огромным абажуром, вещам ранее мной невиданным. Хладнокровие  слушателей несколько смутило меня и я, без разрешения,  вышел на балкон. Еще ни разу, за краткий период детской жизни, не доводилось мне бывать на балконе. Высота очаровала меня, и для полноты ощущений, идя на поводу атавистическим желаниям, я пару раз плюнул с балкона, дабы проверить реальность высоты. Тут же последовал барский оклик: «Клава, заберите мальчика с балкона!» - это бабушка повелела моей маме. Моя бедная сконфуженная мама покорно кинулась на балкон, шепча: «Нельзя этого, нельзя» - ухватила меня за руку, и потихоньку подвела к выходной двери. Вскоре мы ушли.   
    Неловкая, непонятная мне ситуация повторилась в день отъезда Дяди Алеши с семей. Мы с мамой пришли к дому деда и остались на ступеньках парадного крыльца, в ожидании выноса шикарных заграничных чемоданов и баулов и выхода  процессии родственников. Подкатила, шурша дутыми шинами  прекрасная лакированная линейка – пролетка о двух лошадях. Погрузка багажа, поцелуи, объятия, напутствия, посадка отъезжающих и провожающих. Нам места не хватило, из милости нас посадили на узкое пространство между задними колёсами, чтобы доехать до конца Артиллерийской, до остановки трамвая. Впервые, как и выход на балкон, я ощутил прелесть мягкого бесшумного движения пролетки, но как не долго, не более минуты. Разочарование скрасило дальнейшее путешествие до вокзала на трамвае, да ещё с пересадкой.         
     На вокзале оказалось, что выход на перрон платный, и уж не знаю, почему, но мама купила билет только себе, а меня оставила вместе с моей дорогой тётей Татьяной, за чугунной оградой. Потом, как бы в компенсацию, она отдала, уже прокомпостированный, при входе на перрон, картонный прямоугольный билетик с круглой дырочкой, мне играться.
    Кроме описания памятных мест Артиллерийской слободы и событий тех лет, я кратко рассказываю о моих родственниках и близко знакомых людях, мещанах Севастополя, живших в те далекие годы в пределах слободы, в надежде передать их прекрасный духовный мир, и помянуть их по-христиански, обращением к Всевышнему помянуть их светлую память. 
     Вот, в согласии с уже написанным, думаю уместно отвлечься и рассказать о моей бабушке Марии Матвеевне, урожденной Коваль, матери моего отца. Мне известно, что в молодые годы она работала экономкой в поместье графа Энгельгардта, думаю в Малороссии, т.к. мой отец, её первый ребенок родился в Екатеринославе, теперь Днепропетровске. Судя по фамилии бабушки -  Коваль, фамилиям её ближайшей родни: Лукашевич, Собещанский, именам её сестер: Клера, Зануся (Зинаида), Розалия, можно предположить, что это свидетельствует об их принадлежности к польской национальности. По облику женщин клана, особенно с возрастом, проглядывалась значительная примесь еврейской крови. Можно думать, что корни рода находились в местах оседлости, на границе с Польшей. 
      Из рассказов бабушкиной внучки Нины, которая прожила с ней детство и юность, Мария Матвеевна была образованной женщиной и пост, который она занимала в имении графа, был весьма значительным и уважаемым. Вот откуда польский гонор, барские манеры и еврейская гибкость!
       Пришло время, и граф выдал её замуж за Михаила Задорожникова, главного приказчика дамского магазина, по легенде, незаконнорожденного от кого-то из «графьев». Странная длинная фамилия придумана, намерено, как напоминание об особенном статусе имярек. Мой сын Константин в своих размышлениях, вытащил из инсайта пояснения к нашей фамилии, этим означалось: «За дорогой, как отсутствие родства и, как следствие, ограничение от окружающих, отрешенность, удачливый неудачник». В дальнейшем, на каждом из Задорожниковых, более или менее, сказалось влияние фамилии. «Как Вы яхту назовёте, так она и поплывет»(Капитан Врунгель)   
       Миша Задорожников родил двух сыновей Владимира и Константина, заболел чахоткой и в молодом возрасте «почил в Бозе». От деда остался большой фотопортрет: мужчина светлого облика с  высоким чистым лбом и Мопассановскими усами. Бабушка говорила, что я больше всех похож на него. Царствие ему небесное!
       Молодая привлекательная женщина с двумя детьми, посредством услуг профессиональных свах, была засватана за не старого и богатого джентльмена Юлю Красова, имевшего от усопшей первой жены трех мальчиков и свой бизнес в Севастополе. Мир да любовь. Молодые стали жить в новом доме, описанном выше, и отдыхать в небольшом поместье в Кадыковке, под Балаклавой. Пятеро сводных детей и трое рожденных совместно – Антонина, Георгий и Леонид, да ещё повар, прислуга, все вполне прилично разместились в доме на Артиллерийской улице, и зажили дружной жизнью в полном достатке. Отец рассказывал, как в обед вся большая семья садилась за стол, как в праздничные дни стол был постоянно накрыт для бесконечной вереницы рабочего люда, приходившего поздравить с праздником уважаемого Юлия Федоровича. На моего отца, как на старшего, была возложена обязанность следить за порядком в детских комнатах, одевать младших и отправлять в школу старших, в банные дни купать всю ораву.
     Деда Юлия я не знал, из рассказов отца мне известно, что дед был весьма уважаемым в Севастополе человеком, когда он шел по улице или ехал в пролётке, перед ним снимали шляпы обыватели и кланялись рабочие. У него была большая мастерская где-то на берегу Артиллерийской бухты, где выполнялись слесарные, токарные и кузнечные работы. Отец после окончания реального училища, дальше учиться не пожелал и отчим взял его работать в этих мастерских. Потом отец с горечью сетовал, что в столь юном возрасте подорвал здоровье на кузнечных работах. Правда он говорил, что вмести со всеми рабочими изрядно вкалывал и отчим. Предметом гордости мастеровых, в том числе и отца, было создание ажурной чугунной ограды для кладбища Коммунаров, до 1917 года расстрельное кладбище севастопольского тюремного замка. В этом же районе установлен был обелиск памяти 5-го бастиона. У жителей близлежащих улиц это место называлось «Собачий бульвар», т.к. местные барыни или их служанки выводили гулять и справлять нужду, разной степени породистости, такс, болонок и пуделей.   
       У отца с молодых лет не сложились взаимоотношения с матерью, он все время оставался на положении пасынка и рано ушел из семьи, в то время как брат Владимир отучился в Питере в институте инженеров водного транспорта, в дальнейшем стал полковником НКВД и директором ведомственного завода, строившего катера для погранслужбы. Брат Георгий, так же выучился на инженера и стал руководителем крупного КБ. Младший, самый любимый в семье, брат Леонид стал комсомольским функционером, первым секретарем Балаклавского райкома комсомола. В годы войны был политруком и оставлен в оккупированной Балаклаве, для выполнения особого задания. Вскоре был выдан предателем, арестован и расстрелян. Единственная девочка в семье Антонина служила главным бухгалтером Балаклавского Рудоуправления. Дети Ю.Ф, Красова, после раскулачивания, покинули семейный очаг и затерялись где-то на Северной стороне в среде рыбаков и ремесленников.
      Бабушка Мария Матвеевна, сокрушенная свалившимися бедами переселилась в собственный небольшой домик в Балаклаве, с нею осталась жить дочь Антонина, с малым ребенком, моей двоюродной сестрой Ниной, по отцу Комаровой. Отец – матрос Алексей Комаров очень рано умер от чахотки. В этом домике мне довелось бывать перед войной, да и после войны.  Мы приезжали в Балаклаву из Севастополя на трамвае рано утром. В Севастополе в это время уже всходило солнце, а здесь в Балаклавской котловине еще только синел рассвет. Но вот солнце появлялось и сразу начиналась летняя жара. Мы шли на набережную бухты, на городской пляж. Здесь однажды я как бы тонул. Помню как в метре от берега я поскользнулся и ушел с головой под воду, плавать я не умел и как-то лег на песчаное дно, в наступившей тишине слышалось легкое шуршание песка, близко были видны чьи-то ноги. Мгновения длилось блаженство нового мира, я нахлебался противной воды и был выдернут с полуметровой глубины моим пьяным дядькой Шурой, по кличке Бемс. Меня вырвало, вернулось ощущение бытия, жаркого дня, противного многоголосого пляжного шума. Потом я с гордостью рассказывал что я тонул, мне казалось что это придает особую значимость моей персоне, но мне не верили и смеялись.
      К вечеру в доме у бабушки собиралась поредевшая родня, близкие знакомые. Начиналась гулянка. Продолжая оставаться гордой и властной, бабушка пыталась управлять и командовать застольем, стараясь остановить приближающийся разгул, но не те уж были времена. Перепалки с сыном Костей, моим отцом, происходили до безобразия всегда. Я был свидетелем крутого и непреклонного разрыва между ними из-за того, что бабуля, хранительница нравов и собственного авторитета, спрятала бутылки с водкой. Яростные требования отца, в защиту всей честной компании, вернуть искомое, не нашли удовлетворения и, схватив в охапку меня и маму, он покинул отчий дом. За нами распалась и вся компания. В непроглядной Балаклавской ночи нас подобрала молодая пара: она - красивая Люба, он весь в военном, с шевронами и кубиками в петлицах, сотрудник местного НКВД, белобрысый и сероглазый. От его стального непроницаемого и подозрительного взгляда исходила опасность. Странное дело, почему я так ощущал его, ведь я тогда ничего не знал о происходивших повсеместно репрессиях, арестах?  Вероятно, особенности детского незамутненного сознания безотчетно воспринимали наполненное бедами пространство.
     В те годы я жестоко страдал от фурункулеза, и в этот вечер у меня на ягодице созрел ужасный фурункул, вероятно, поднялась высокая температура, появилась непрерывно дергающая боль, да к сему пережитое утопление, скандал в доме, страх вообще, как вещество, чужие дом и постель. Я мгновенно забылся тяжелым больным сном, но ночью фурункул лопнул и сон продлился, уже как выздоровление, до позднего утра. Я проснулся легкий и освобожденный от болезненных оков. На всю жизнь запомнились такое яркое и прохладное утро, тихая безлюдная Балаклава, пустой трамвай, безмятежное состояние души. А дальше была война.   
     В Балаклаву вошли немцы. Антонина с дочкой бежали к нам, в осажденный город, а бабушка осталась сторожить дом, Но вот арестован сын, могут придти за ней, да ещё внешность – юден капут. Надо бежать, скрыться. Это было разумно и ей это удалось. Прихватив дочь и внучку, она бежала в неизвестность и скрылась в Ростовской области, в селе Росошка. Как ей это удалось, она не рассказывала никому. Вероятно, помогли золотые царские монеты – десятки, которые ей удалось уберечь от лихих ребят в кожаных куртках. По окончании войны Мария Матвеевна, дочь Тося и внучка Нина вернулись в свой дом в Балаклаве. Я гостил у бабушки одно лето. Семья жила крайне бедно. Мы с Ниной ходили в Рудоуправление за обедами – паек для тети Тоси. Здесь работало много пленных немцев и обед нам наливали из  их общего котла. Бабушка старела. Никто из её Ленинградских сыновей, которых она выучила, не вспоминал о ней и не помогал. Одна только, в прошлом нелюбимая невестка, Клава жена заброшенного ею Кости (мои родители), посылала ей деньги и провизию.
       Антонина вышла вторично замуж и уехала с мужем Яковом Сергеевичем в Ялту, где он занимал важную должность главного инженера стройуправления Большая Ялта. Внучка уехала учиться в Ленинград. Бабушка осталась одна, а было ей уже далеко за 70. Дочь Антонина уговорила её продать дом и переехать жить к ней. Так и произошло. На вырученные деньги купили автомобиль «Победа». Отделили бабушке закуток в чулане, да стал её гнобить и попрекать суровый и брутальный новый зять дядя Яков. Дочь не могла заступиться за старуху, боялась, что самостоятельный и самодостаточный муж бросит её. Но оставалась в бабушке прежняя гордость и память о том, что таких плебеев, как Яков, в те далекие времена, она не пустила бы на порог. Взяла она веревку, пошла в сарай, да и повесилась.
      Однако, вернемся на улицу Артиллерийскую. Уж очень хороша была эта улица, засаженная с двух сторон акациями, с асфальтированными тротуарами и интересными памятными строениями. По ней ходил трамвай, от рыночной площади до Херсонесского спуска, а дальше он поворачивал, только не помню в какую сторону. На нечетной стороне помню дом, кажется Трещина, куда упала бомба в первый месяц войны. Дальше на углу с Банным переулком стояла коптильня, запах копченой рыбы остался даже после прямого попадания бомбы, и бередил полуголодную душу в оккупацию. Напротив, через дорогу, двухэтажный дом с магазином-буфетом в полуподвале, о котором я уже писал.               
       Больше для меня известна четная сторона улицы. Так называемый дом Красова, в шутку, в которой есть доля правды, я называл моим наследством, стоял третьим или четвертым домом, от Крепостного переулка. Он и горел и бомбы попадали в него, так что остался только фасад с пустыми окнами. На его месте построен новый дом, очень похожий на прежний, кажется, остатки фасада были сохранены. В доме вновь поселились люди значительные и состоятельные. Там жил мой одноклассник Владик Лободзинский, отец которого был директором чего-то. 
       Далее на этой стороне было здание мельницы. От попадания серии зажигалок оно так пылало, что добраться людям до желанного зерна или муки не удавалось. А недостаток продовольствия чувствовался изрядно и народ собирал полусгоревшие зерна ячменя. Торбу такого счастья принесла и моя бабушка Мария Васильевна. Кашу из него есть было невозможно из-за горького привкуса дыма.
       Ещё южнее мне памятно здание школы, нет не новой на углу, а старой, перед ней. Прежде здесь была греческая церковно-приходская школа. Потом, при советской власти, в  этом здании короткое время была обычная общеобразовательная школа. Здесь учился мой двоюродный брат Валентин Мухин. В какой-то праздничный день школьники ставили Пушкинскую Сказку о царе Салтане. Брат гордо сообщил, что он принимает участие в постановка и посему мы с бабушкой пошли смотреть. Сцена школьного зала из покрашенной в синий цвет фанеры, занавесь из марли, то же синяя. Пустые не освещенные подмостки. Два мальчика в белом нижнем белье с трудом раздвинули занавески и началось действо. Действующие лица, в примитивных картонных костюмах, появлялись периодически из-за кулис и монотонно зачитывали стихотворные отрывки. Я знал сказку наизусть, поэтому неясный смысл происходящего меня не смущал, я ждал нетерпеливо появления старшего брата. И вот Он появился в составе группы из трех мальчиков, одетых в белые кальсоны и с вафельными полотенцами вместо тюрбанов. У брата сажей были нарисованы усы. Они изображали коробейников. На вопрос царя Салтана, куда они направляются, они нестройным хором ответили, что едут прямо на Восток и, толкая друг друга, исчезли за ширмой. Через минуту брат уже сидел рядом с нами. Как же я был разочарован.   
     На этой же сцене мы с бабушкой смотрели спектакль театра им. Луначарского «Ревизор», который давался в честь выборов. В маленькой роли второго жандарма играл начинающий актер, мой дядя, Москаленко Костя. Здесь же в школе был избирательный участок, в деятельности которого принимала участие «уличная активистка» моя тётя Татьяна. Она потом рассказывала, что после закрытия участка был буфет и танцы под граммофон и как к ней приставал очкастый агитатор, он постоянно ставил пластинку «Рио Рита» и упорно приглашал её танцевать.
       Следующим строением на Артиллерийской улице, уже на углу пересечения с Банным переулком была новая школа. Она была построена на месте греческой церкви «Трех Святителей». Рядом, за церковью, располагалось двухэтажное здание греческой приходской школы, об этом здании я уже упоминал. Как следует из исторических источников, церковь была разрушена в 1936 году. Стало быть, мне шел четвертый годок и мне помниться, что я был однажды внутри церкви, так как запомнил витражное окно, ярко освещенное заходящим солнцем, такая  красота цвета увиделась мной впервые и запомнилась на всю жизнь. Да, еще, брат принес из развалин церкви Екатерининские деньги – на больших пожелтевших купюрах сине-зеленым цветом был отпечатан портрет Екатерины второй на троне с «державной палкой» в левой руке. Говорили люди, что это поп прятал деньги где-то за печкой.    
      В новой школе учился мой брат, и там же предстояло учиться мне, однако пришла война, начались бомбежки, а там и осада города. Школьников перевели учиться в подвальные помещения, а меня мама не пустила.
         Школа стоит и сейчас и, кажется мне, что обнесена она той же железной оградой с пиками наверху, которая окружала церковный двор, и те же металлические ворота, всегда закрытые, и все это выкрашено, в такую же как прежде, зеленую краску. Но мне помнятся  пробитые осколками и изогнутые взрывом ворота, вырванные с корнем звенья ограды, обгоревший остов школы, с черными проемами окон. Здание школы восстановлено одним из первых и опять вокруг него зеленая ограда и ворота. Школа была женской, старшеклассниц приглашала на праздничные вечера третья школа, где мне довелось мучиться. Многие выпускницы этой школы стали женами моих школьных товарищей, в основном курсантов Севастопольского ВМУ. «Судите же вы, какие розы нам заготовит Гименей…». Карьера юношей была сломана приказом Н.С. Хрущева, о сокращениях в вооруженных силах, пошли разводы, распад семей. 
      Напротив школы, через дорогу, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, куда меня малолетку,  посылали, в целях воспитания самостоятельности, за хлебом. Зажав в кулаке, точно отмеренное количество медяков, чтоб без сдачи, я бежал в магазин. Хлеб всегда был только одного сорта – круглые коричневые буханки, как говорили - ручной выпечки. Буханки наливного хлеба, кирпичиком, я увидел впервые у немцев, в оккупацию. Никаких других видов хлебобулочных изделий в магазине не водилось. Продавали хлеб «на вес», для чего на прилавке стояли чашечные весы (система Беранже). И тут же в специальной коробке черные литые  гири от 50 граммов  до 5 килограммов. На одну чашу весов продавщица бросала сочетание гирь, согласно заказанного покупателем количества хлеба, на другую (чистую) чашу клалась буханка, от которой отрезалось или к которой добавлялись довески, до тех пор,  пока носики «уточек» не устанавливались друг против друга точно на одной линии. Хлеб резали огромным острым ножом, легко и аккуратно и на это было приятно смотреть. Но вот вес взят! Забирай и беги домой, по дороге доедая довесок или отламывая от краюхи, что категорически воспрещалось, аппетитный надтреснутый и запекшийся край.      
     Дальнейшее продолжение улицы в памяти сохранилось слабо. Помню только ночной фонарь над ступеньками полуподвального помещения аптеки, по правой стороне улицы, пред самым крутым подъемом на улицу Щербака.
    

 
1. Бабушка Мария Матвеевна (стоит) и дед Михаил Задорожниковы. 1916г.


УЛИЦЫ ЩЕРБАКА И БАТУМСКАЯ.

       Участок улицы Щербака от здания школы (нет, не той школы, что была внизу на Артиллерийской, а еще новее и больше, в четыре этажа) и до Херсонского спуска, следует отнести так же к Артиллерийской слободе, хотя к периоду образования здесь основной группы зданий, понятие слобода уж отсутствовало. Правда, школы то теперь нет. Тогда перед школой был большой пустырь, упиравшийся западным краем в улицу Частника. Несмотря на каменные валуны, вросшие в землю по всему полю, здесь школяры, мои ровесники, целыми днями гоняли футбольный мяч. После войны здесь выделялся Володя, долговязый парень, по клички Дылда, житель ул. Частника, в шикарных красных, с белым кантом, настоящих футбольных трусах. Играл он скверно, но много орал и командовал. Уже стариком я встречал его на улицах города, он был так же горделив и горласт, но меня не узнавал. Хорошо играл Сява, Володя Овсянкин, потом он играл вместе со мной в институте – хороший детский хирург, очень рано ушедший из жизни. Теперь бывший пустырь обнесен капитальной глухой стеной, и что там за ней неведомо.
     На моей памяти у школы был №5. Я здесь не учился, учился мой младший брат Виктор. У директора школы была кличка Карл Линней – он преподавал историю, был лысоват и очень строг.
       Школа памятна мне в первые дни войны, под ней располагалось специально оборудованное бомбоубежище, в котором мама и её подруга решили укрыть своих детей, как раз в тот период, когда бомбежек не было, но был пик безрассудной паники. Люди бежали подальше от места первого взрыва, кто к родственникам, кто за город, в пещеры. Пребывание в переполненном народом бомбоубежище оказалось кратким, до нескольких часов, так как меня поместили в изолятор из-за нервного кашля, где я постоянно плакал. Мама выкрала меня, и мы бежали домой, под защиту черепичной крыши домика на улице Подгорной.
        На улице Щербака, дальше к югу, на пересечении с улицей Костомаровской, стояло новое здание ФЗУ (фабрично-заводского ученичества), куда принимались дети, окончившие 7 классов. В Севастополе набрать 400 желающих учится на рабочие специальности, не нашлось, и потому в училище были привезены из глубинки России подростки из среды бедняков. Их полупрезрительно называли фезеушники и пугали нерадивых детей: «Не будешь учиться, отдадим в ФЗУ». Они были одеты в форму мышиного цвета, фуражки с кокардой и ремни с бляхой ФЗУ. Быт этих детей был тускл и безрадостен, возможно, что и полуголодный, т.к. их можно было встретить на окраинных улицах,  где они ходили в поисках любой поденной работы за скудный заработок или еду.   
Однажды к нам в ворота, мы уже жили на 6-ой Бастионной и достраивали дом, постучались три сереньких маленьких человечка, с просьбой дать какую-нибудь работу. На вопрос дядьки Василия, что они могут, они хором отвечали: «Мы все могем». Им предложили обложить стены ямы для подвала не стандартным булыжным камнем. Было холодно, подмораживало, бедные дети, в тонюсеньких серых робах, продуваемых всеми ветрами, принялись за работу. Посиневшими тонкими руками  они укладывали тяжелые бесформенные камни, на ими же приготовленный глиняный замес. И вот один из них сильно поранил руку. Мой отец видел, как они склонились над поврежденной рукой, что-то тихо сокрушенно и сторожко шептали. Отец не выдержал, приказал вылезти из ямы и повел на кухню, где специально для них моя сердобольная бабушка Мария Васильевна приготовила им не хитрый обед, сами-то мы жили почти впроголодь – шел 1947 год. И надо же, именно в этот момент, возведенная бедными мастерами, почти до края ямы, стена, рухнула, распалась до основания. После обеда, сокрушенные результатом своего труда, мальчики понуро стояли на краю злой ямы, ожидая попреков и наказаний. Но ничего подобного не произошло. Отец только досадливо махнул рукой и ушел в дом. Бабушка вынесла строителям по трешке и отпустила с Богом. Кинофильм тех лет «Здравствуй Москва» о прекрасной жизни учащихся ремесленного училища, рассказал не правду. Был еще жив и здоров товарищ Сталин, главный режиссер советского кинематографа и лучший друг учащихся ФЗУ и РУ.

        Почти напротив Училища, жили в странном доме наши родственники, сестра моей бабушки Ефросинья Васильевна Ольхина, её дети Надежда и Александр. Узкий двор дома, маленькой калиткой выходил на ул. Щербака, а другой его противоположный край, открывался широким проемом, с расхлябанными и вечно открытыми воротами на улицу Батумскую. Во двор открывалось множество дверей, ведущих в приземистые, полуподвальные помещения, где жили кроме Ольхиных еще несколько других семей. Правда, фасад на Батумскую завершался двухэтажным строением, с наружной лестницей к входу на второй этаж. В квартире, с подслеповатыми окнами на Батумскую, было четыре малюсеньких комнатки, из коих дневной свет проникал только в «залу» - комнату побольше.
       С улицы Батумской открывался широкий обзор всей западной части центрального севастопольского холма. Отсюда мы видели, как наши самолеты бомбили немцев в Южной бухте, как однажды был сбит наш штурмовик и как он упал в районе школы, на улице Советской.
      С семьёй Ольхиных родственная связь была самой крепкой. Другие ответвления рода, рассеянные в отдалении, по городским окраинам, родственные узы имели в виду, и поддерживали отношения с моей бабушкой Марией Васильевной и через неё. Самым ярким представителем рода Ольхиных была старшая дочь Надежда. Надежда Васильевна, в замужестве Чмеленко, в быту звалась Надя, приходилась мне двоюродной тёткой. Полненькая, какая-то округлая, с круглым же миловидным лицом, с врождённой хромотой на левую ногу, что ни сколько её не портило и всю жизнь мужики липли к ней. Семейной полутайной было: хромота произошла от того, что её беременную мать, почти на сносях, пьяный муж, музыкант-трубач, ударил ногой в живот. 
    Весёлого нрава, всегда готовая остроумно пошутить и посмеяться. Приморский юмор на грани,- чуточку скабрезный, умеренно циничный. Она унаследовала музыкальный слух от отца и обладала сильным, хорошо поставленным контральто (пела в самодеятельном хоре и солировала). В доме был рояль фирмы «Беккер», на котором Надя сама научилась себе аккомпанировать.
     Замуж вышла рано. Муж, Миша, по профессии водопроводчик, по жизни блатной и крупный карточный игрок. Видимо играл умело и удачно. В доме был достаток, и молодая чета могла себе позволять посещение ресторанов, что по тем временам было довольно дорого и совсем не по карману простому рабочему, даже такому квалифицированному как мой отец.
       Миша погиб в первые дни войны, но не от военных ран, а от, якобы, несчастного случая. Он странно был притёрт между бортами двух движущихся трёхтонок, оставив бедной Надежде двух детей, мальчика и девочку малютку, да финку «Козья ножка».
      На похоронах присутствовали элегантные мужчины в открытых автомобилях марки «Форд». Это они устроили шикарные похороны, а вдове выдали единовременное пособие и пообещали ренту. Живут же люди!
       На лишения, связанные с войной и потерей кормильца, пали на Надежду, ещё новые беды. Заболела менингитом маленькая дочь. Прогноз был не утешителен. Говорили, что если выживет, что маловероятно, то останется калекой, умственно не полноценной. Бомба развалила часть дома. Пришлось своими силами восстановить часть утраченного жилья. Но, Надежда держалась и не унывала. Девочка поправилась без осложнений и последствий. Бабушка Ефросинья стала разводить свиней и Надя с младшим братом Шурой, по кличке Бемс, сами их резали и продавали мясо на рынке. Возможно легенда – Надя сама забивала животных и сама разделывала. Она начала шить примитивные простые вещи женского туалета: трусы, бюстгальтеры, ночные сорочки, детские вещички.
             За несколько дней до прихода немцев, Надя и мама Фрося пригнали громадную поросую свинью к нам на Подгорную, дабы скрыть её среди развалин. «Тут у вас будут меньше бомбить»  - сообщили они, исходя из законов женской логики. Дескать, Подгорная вся разрушена, и бомбить больше нечего, снаряд в одну воронку дважды не падает. Вопреки их заключениям последнюю ночь нас бомбили как никогда. Но свинья уцелела, для грядущих ещё более серьёзны потрясений.
     Немцы из зондеркоманды, последыши настоящих солдат, вмиг обнаружили свинью. Опыт отыскивать спрятанную живность и грабить, ими был накоплен солидный – Европу прошли и половину России. Безжалостно они стали выковыривать свинью из её логова. Это было трудно. Советская свинья не хотела к немцам. Не хотела отдавать свинью и Надежда. Она преуспела в борьбе, растолкав и разбросав хилых недомерков, но тут, взывая к европейской сдержанности и законопослушности, унтер-офицер пригласил её в наш полуразрушенный дом, для дипломатического разговора. Я присутствовал при сём историческом событии. Бывший зал дома был наполовину перекрыт упавшим потолком. У окна, где стоял письменный стол, было просторней. Унтер, в отглаженной форме, в белом воротничке, в тонких перчатках, блестящих сапогах, в одеколоне и бриолине, достал элегантный блестящий кожаный планшет, вынул из него прекрасную записную книжку с монограммой, вырвал белый лоснящийся листок, извлёк красивую черную авторучку из нагрудного кармана,  что-то быстро написал и протянул Наде. Он пояснил на чистом немецком языке  (а то ещё на каком), что «Дойчланд золдатен унд официрен» очень любят шпик и данная советская свинья  должна быть ими съедена, что это укрепит дух и силы доблестных воинов фюрера, для победы над проклятыми большевиками. А по данной расписке, где бы она ни была показана, «Надья будет полушать много дойчланд магок». Он, подчёркнуто лихо отдал честь под козырёк, потом вскинул руку и сделал «Хайль!», демонстрируя окончательное бесповоротное решение дела и окончание переговоров. Но Надежда была совсем другого мнения. Она выложила ему контр аргументы, что она сама выращивала эту свинью и большевики тут совсем ни при чем, что у неё двое детей и мать старуха, которые тоже хотят «эссен», значительно сильней немецких офицеров, что за эту ****скую бумажку ей никто ни хера не даст. И главное, свинья на сносях, вот – вот появится великое множество поросят, которыми, когда подрастут, можно будет накормить и солдат и детей. «Я. я» - сказал офицер и меланхолично махнул перчаткой своим «золдатен» продолжать.    
      Корявые недотепы просунули под отяжелевшую свинью лаги и, взявшись за них по три с каждой стороны, поволокли свинью по улице. Осталось навсегда в памяти: залитая солнцем разрушенная улица Подгорная, немцы, согнувшись под неимоверной тяжестью, волокут  свинью, свинья, не переставая, визжит, забегая с разных сторон, Надя в отчаянии, с матерной бранью, лупит солдат руками и здоровой ногой. Поодаль мерно шагает вертикальный унтер-офицер со стеком в руке. Происходящее его не касается, истинный ариец вне презренного бытия. Процессия повернула за поворот, на спуск по Греческой улице и скрылась в тени акаций. Дальнейшее мне известно из рассказов взрослых.
      Свинью приволокли к входу в какое-то военное учреждение (кажется на улице Советской). Надя бросила утомленных солдатиков и напористо устремилась к самому главному немцу. Высокий начальник выслушал её, и. уж какими чарами, просьбами она его уломала, неведомо, но он обругал унтера и распорядился свинью отдать хозяйке.            Неслыханно!  Непостижимо! «Дас ис фантастиш!».
       Спокойно и медленно, без крика и понуканий Надежда хворостиной погнала свою свинью домой. Понятливая была свинья.
        Получилось как-то само собой, Надя познакомилась с молодым полицейским Володей, да и прожила с ним на его довольствии всю оккупацию, и спасла от голода свою семью. Жизнь была развесёлая, часто пили и гуляли, было с чего. В последних боях за Севастополь Володю убили.
        На новый 1945 год Надежда появилась в нашем доме с двумя пьяными морскими офицерами, Героями Советского Союза. Один из героев прижился к ней и остался на годы. Звали его Володя. Был он никакой, потому что всё время пил и так и сгинул в неизвестность.
         Наде удалось устроиться в систему Севастопольского Горторга. Благодаря особым личным данным она быстро продвинулась до заместителя начальника «Торга». Помню фамилию начальника – Утешев. Дела в  «Торге» творились отчаянные. В наше семье ходили слухи о махинациях и буйной жизни там. Они стали достовернее, т.к. Надя устроила мою тетку торговать в ларьке вином и она приносила домой рассказы о нравах и быте в торговой паутине.
      Надежда стала директором центрального гастроном, что был на Большой морской. Выйти из игры она уже не могла. Чувствовала, что ходит по краю пропасти и поэтому здорово и роскошно пила и гуляла. Была широка и щедра. Не забывала нас, родственников (без очереди, дефицит, скидки). Но вот ожидаемое произошло, её посадили на пять лет. Она никого не выдала, ничего не подписала и оставшиеся на свободе какое-то время помнили это, а потом забыли. Она вышла по звонку. Опять не удел. Опять бедность. Пошла работать сестрой-хозяйкой в гостиницу «Севастополь». Опять сошлась с каким-то пожилым мужиком. Дядька оказался куркулём, жадным и грубым. Попрекал Надю прошлым, нехорошо обзывал. После одной такой размолвки Надежда пошла в зал ресторана гостиницы, заказала сто граммов водки, сплясала и спела, а потом зашла в один из пустых  номеров и удавилась на полотенце.
      От Батумской улицы, на траверзе пятой школы, спускается длинная лестница до улицы Боско, ранее 4-ая поперечная, теперь – Новороссийская. По левую сторону, в самом начале лестничного спуска, стоял маленький аккуратный домик, где жил мой приятель Вова Толль. Его родители,  известные в городе врачи фтизиатры, отец – главный врач, мама – зав. отделением. В маленьком уютном дворике дома, затенённом виноградной листвой, стоял стол для пинг-понга, моё желание и притяжение. Поиграть меня приглашали редко, уклад интеллигентной семьи предусматривал строгий естественный отбор. 
      С Володей мы учились с четвертого класса до окончания школы, а затем в институте. Тесной дружбы не возникло, но всегда между нами сохранялось корректное, взаимоуважение. Владимир Михайлович Толь стал известным Севастопольским врачом-терапевтом, зав. отделением. Ему было присвоено звание Заслуженного врача, затем – почётного гражданина города, его огромные портреты, у городских дорог,  приветствовали меня в поездках на работу. Я подарил ему свою книжку, где, в частности, рассказывал о наших школах, №19 и №3. Он похвалил и добавил: «Ну, у тебя и память!». Мне было лестно. В себе я держал мысль, что в случае болезни, у меня есть надёжный доктор. Но Володя ушел. Светлая тебе память, доктор Толь!






















ПОДГОРНАЯ.

       Так называлась до войны улица, на которой я жил со дня своего рождения до 1945 года, в доме под №20. Маленькая глинобитная хатка, построенная моим прадедом Василием Ивановичем Макаровым, дворик в десяток шагов, куст винограда, да палисадник с цветами – моя колыбель, моя память, точка невозврата.
      Я перечитываю короткое эссе философа-затворника Мартина Хайдеггера «Просёлок», невозможно вырвать отрывок из цельного прекрасного повествования для цитирования. Общий смысл опоэтизированных, мудрых и изящных рассуждений, о плодотворном влиянии на нас благодатных истоков от тех мест откуда мы родом, о том что от нас зависит сохранить и преумножить заложенный в нас завет. Это, очень близко тому времени, патриархальному укладу моей улицы тех далёких лет, к душевно-духовному состоянию, живших тут людей. Прочтите «Просёлок». 
       В замечательной статье, в «Славе Севастополя», от 7 июля 2006 года, Сергей Трафедлюк  написал о Подгорной справедливые и грустные строки, об утраченных имени и памяти, о первой бомбе войны, о мёртвых и живых.
     В моей книге мемуаров (2012) есть маленькая глава об улице Подгорной. Здесь я привожу небольшой отрывок, с некоторыми дополнениями.
       Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: нижней – Артиллерийской и верхними – Матросский переулок, да Частника. Дома построены только на одной четной стороне. Противоположная сторона, низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».
      Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное белье на веревках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Веревки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землей. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают еще кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.
      Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, как производное от «мещанин» –  житель города, имеющий свое место, т.е. дом), не такой «зверский», как у А.М.Горького, но без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу, перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры ни о чем или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стекла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени
изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Ныне и не верится, что жил я в Эдеме.
      Семьи, населявшие улицу, были приблизительно одинакового достатка. Черная тарелка репродуктора была почти у всех, а вот приемников было всего два. Один из них у нас – первый советский приемник  СИ-235. Какие прекрасные театрализованные детские сказки довелось мне услышать!  Даже патефон был далеко не в каждом доме, а у меня был дедушкин граммофон, с большой цветастой трубой и приличным набором старых и новых пластинок. Когда меня оставляли дома одного, проигрывание пластинок постепенно стало моим  основным занятием. Сначала я прослушивал детские пластинки, потом советские песни «Если завтра война», «Мы танки ведем», «На Хасане наломали им бока» и пр. и доходил от нечего делать  до старых пластинок - выла о непонятном придворная певица Вяльцева, ревел о каком-то «Сатанатам» Шаляпин, вяло и тоскливо доносился Собинов.
        Зато блестящий,  яростно и громко шипящий  примус  был в каждой семье, а у некоторых к тому же еще и тихая, но вонючая  керосиновая «конфорка», на боку  которой зачем-то располагалось  таинственное слюдяное окошко, через туманную даль которого пробивался рыжий свет. Примусы капризничали: то не хотели гореть, то взрывались, нанося телесные повреждения. Неустойчивые «конфорки» обморочно падали, проливая керосин и вызывая пожары.
       Помню трагический случай в семье Ивановых. Они жили через два дома от нас. В семье были два мальчика: Толик, мой ровесник, и Владик – мальчик лет пяти. Глава семьи, по профессии повар, был страстный охотник. Как он хранил свои опасные припасы неведомо, но порох попал в руки Владика, и он сыпанул горсть в пламя керосинки, в этот раз заправленной бензином. Взрыв! Маленький мальчик превратился в факел. Полученные ожоги, как я теперь понимаю, были несовместимы с жизнью. Не понятно, почему  мальчишку не отвезли в больницу. Через трое суток он умер дома. Хоронили его всей улицей. Отец-охотник стал беспробудно пить. Семья эвакуировалась в первые дни войны.
        Электроутюги - это потом, а пока громадные чугунные изделия с тлеющими углями в сердце. Чтоб  побудить утюг к нагреванию, требовалось раскачивать эту тяжесть на вытянутой руке для поддува воздуха. Вечерами ставили самовары, и приятный дымок заполнял дворы. Ушли в небытие все эти вещи, вызывающие ностальгические воспоминания. Стала ли наша жизнь лучше без них? Интимная близость людей и вещей, родственная взаимозависимость их исчезли.

       За одноэтажными домами нашей улицы вздымалась вертикальная скалистая стена, пожалуй, метро до 10. Там наверху шло каменное ограждение и улица Матросский переулок. Через невысокую стенку ограждения, жители верхней улицы  держали голосовую и вещественную связь с нижней. На верёвке спускалась корзина, для передачи или, наоборот  приёма, продуктов, вещей, мелкой живности.   
      Такая же обрывистая стена отделяла Подгорную от Артиллерийской. В этой стене гнездились ласточки, возле неё сновали юркие чёрные птички, которые прозывались «Чертогоны». Их пытались ловить на рыболовный крючок с пёрышком, на длинном шпагате. Слава Богу, удачи в этом промысле не наблюдалось.

      Отсюда, с Подгорной мы видели, как на наших глазах разрушался наш город, бои на Северной стороне, разрывы шрапнели низко в небе, короткие воздушные бои, множественные пожары в последние дни осады. Потом тишина и безлюдные серо-чорные руины, по верхнему краю главного холма, торчащие в небо, как больные зубы, остовы зданий. Отсюда,  с моей улицы, перед расставанием я произвёл панорамную съёмку, в четыре кадра. Спустя время, подобные снимки появились в разных книжках, и я посчитал, что значение моих утрачено и перестал их хранить.

     Мне очень жаль, но в домовой книге дома по Подгорной №20, меня нет. Записаны только взрослые: Москаленко и Мухины – бабушка, мамина сестра и мама, под девичьей фамилией. Задорожниковых нет. Отец, как сын раскулаченного, был лишен избирательных прав, поэтому нас как бы и не было. По карточкам жителей оккупированного Севастополя я записан в документе отца, по улице Спортивной, так как немцы нас выгнали с Подгорной, но мы потом тайно вернулись в запретную зону, на Подгорную.
      Далее, после каждой главы об улицах, думаю вполне возможно присовокуплять главы о жителях, чей облик проявился для меня наиболее ярко именно в этих местах
 

 

1.Дедушка и бабушка Москаленко с внуками Георгием и Валентином. 1939г. 2. Задорожниковы: слева – Анна, Константин, Жора, Алла, Клава. 1937г.
МОЯ БАБУШКА МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА.


      Она родилась в 1888 году в городе Севастополе, в семье бывшего матроса Макарова Василия Ивановича. Семейная легенда приписывала себе возможную, пусть дальнюю, родственную связь с  великим флотоводцем и ученым, адмиралом Макаровым Степаном Осиповичем. Наши архивные поиски не дали положительных результатов. Но, тем не менее, место рождения адмирала: г. Николаев Херсонской области – это юг Таврии или Малороссия, из этих же мест  шло пополнение Черноморского флота, откуда родом, вероятно, и был мой прадед. В те времена целые деревни носили одинаковую фамилию, хоть явную родственную связь проследить не удавалось..   
      Мой прадед, Василий Иванович, за участие в Русско-Турецкой военной компании (1877-1878 гг.) получил от Государя маленький участок земли в Севастополе, на первой террасе восточного холма, над улицей Артиллерийской (теперь Щербака). В последующем улица называлась Подгорной, после войны переименована в ул. Нефёдова.
      Здесь, в средней части улицы, прадед Василий со товарищи построил маленький глинобитный домик, под татарской черепицей, вырубил в нависавшей скале подвал, во дворе посадил виноград. Виноградная лоза выросла до громадных размеров, накрыв своей сенью весь двор. Куст дожил, обильно плодонося, до моего детства и погиб в осаду.
      Тридцатилетний Василий Иванович был одинок. Конечно же он мог бы пользоваться услугами домов особого назначения, многие из которых располагались недалеко, на Второй продольной улице (ныне Очаковцев), большинство владелиц заведений носило добропорядочные еврейские фамилии; Зильцер, Зися Гельд, Хася Келижнекова, Рива Кутлер. Почему? Национальный промысел?  (Сведения взяты из книги Е.Чверткина, «Незабываемый Севастополь»). Было ещё очень далеко до сексуальной революции. А в среде простых людей не было принято трахать всех и всё. Не целомудрие и ханжество было тому причиной, но здоровое отношение к делу продления рода.
       Дому нужна была хозяйка, а тридцатилетнему Василию прислуга. И поехал Вася в родную деревню, на юге Малороссии, сосватал молодую девчонку Катрю, из недавних крепостных, да и завез её безграмотную, покорную в город светлый Севастополь. Это была моя прабабушка Екатерина-свет Васильевна Макарова. Родила Катя прадеду трех дочерей: старшую Марию, по-домашнему Маня, – мою бабушку, потом Ефросинью (Фросю), потом младшую Анну, которую звали не иначе как Нюрка.
        Василий Иванович, не имея специальности и по морскому призванию, стал рыбаком. Общество вольных Севастопольских рыбаков поглотило его  и привело к пьяным нормам жизни. Труд был опасен, море коварно, погода как судьба. Ранним утром рыбаки на веслах уходили в море, к заказным местам, опорожняли ставки и перемёты, вновь ставили сети и привозили улов к берегу Артиллерийской бухты, где стоял «Базар». Хитрые, горластые бабы, рыбные торговки, перекупали рыбку по дешевке, и Рыбак тут же начинал гулять. Для дома денег не оставалось. Жили бедно. Екатерина вынуждена была заниматься стиркой белья нижних и средних флотских чинов.  Маня нянчила младших сестер, управлялась с курами, утками, гусями. Мне она рассказывала, как творили котлеты из дешевого черствого размоченного хлеба, с луком и чесноком. Дети, как и положено, болели, но внешняя медицина категорически отвергалась – не по карману. Если заболевало горло, Катя мыла руки и пальцем раздавливала воспаленные гланды, удивительно, но все быстро и благополучно проходило.
      Василий часто побивал маленькую тщедушную жену, как бы учил. Екатерина безропотно все терпела, так было положено – «жена да убоится своего мужа». Ведь она действительно была крепостной. Мне не раз приходило слушать бабушкин рассказ о том, как однажды в поместье приехал молодой хозяин,  и был он, по той моде, в черных очках. Маленькая дурочка Катруся, что бы проверить видит ли хозяин через эти черные круги перед глазами, показала ему дулю. Тут же она была примерно наказана поркой на конюшне.  На робкую девчонку свалился огромный мужик, неведомая непонятная городская жизнь, надменные и требовательные, не по чину, клиенты из флотских старшин и боцманов. Как тут не сробеть?  Эта плебейская робость через поколения достала меня, и пришлось «выдавливать  по каплям из себя раба». Екатерина справилась! Эта способность к постоянной борьбе тоже досталась мне. Обо всём этом позже, значительно позже.   
        Но вот Василий Иванович, соорудив трех дочерей, много походив по морю и много попив зелена вина, как бы утомился, иль время пришло, упокоился в вечности, как говорилось «почил во бозе». А вот Екатерина Васильевна дожила до глубокой старости. Я ещё застал её, и помню её на фотографии 1938 года. Щеголеватый и красивый родственник Костя Москаленко, актер на вторых ролях театра им. Луначарского, сфотографировал  Екатерину редким, по тому времени, фотоаппаратом «Лейка». На скамеечке перед стеной вьющейся паутели сидит крохотная старушка в черной кружевной накидке. Осмысленный всё понимающий взгляд, очень скоро она тихо по-христиански уйдет. В её собственном доме дочь Маня отвела ей часть передней комнаты, за подсиненной тюлевой шторой. Там одинокая кровать, да икона Спасителя в изголовье. Она ни в чем не нуждалась и ни о чем не просила и не жаловалась. Я помню её бессловесную жизнь за шторой. Почему-то я боялся. Наверно осенью 1938 года мне нечаянно увиделось, как её обнаженное старое тело две соседки поволокли на двор, обмыть под краном. Бабушка закричала: «Уберите Жорку!». Я ещё успел заметить непонятное – нательный крестик у неё на шее, на тонкой бечевке (тогда гневно осуждалась религиозная принадлежность, т.к. Бога не было). Недоумение: как же так, они моют её под холодной водой из водопроводного крана. Похоронили её на центральном городском кладбище, за оградой условно фамильного пантеона.
      Старые фотографии моих родственников  конца девятнадцатого века, на картонной основе, с закругленными углами, тонированные, чаще всего в тепло-коричнивые тона, разной степени интенсивности, реже сероголубоватого оттенка. Внизу обрез с красивыми золотыми буквами, оповещают, например, придворный фотограф Мазур. По ним, включив воображение, можно ещё что-то дополнить к уже созданным образам.
      Вот на фото, типа визитки (по пояс), мой прадед Василий Иванович,  он в белой матросской форменке с застиранным гюйсом. Округлая голова, с редким волосом, спокойный и чуть нагловатый взор, вероятно, светло-серых глаз, мощная бычья шея и здоровая полнота силача. На другой – он стоит во весь могучий рост, властно опершись на правое плечо сидящей жены Екатерины, маленькой и худенькой, и как бы придавленной могучей дланью. С другой стороны от Екатерины стоит такой же великан, толи родственник, толи друг. Оба мужика, почему-то, одеты в солдатские светлые косоворотки, черные брюки заправлены в грубые сапоги, к поясным ремням, без портупеи, пристегнуты шашки. Что это? Где же бравые матросы? Может быть это ряженные – в те времена в фотозаведениях можно было преобразиться в разные ипостаси.
       Кстати, фотографироваться в те времена было важным событием. По праздникам, надев всё самое лучшее, семьи отправлялись в салон фотографа, с благоговейным трепетом, сознавая важность события, садились в приемной, ожидая приглашения мастера. Потом, по мановению чародея, усаживались, устанавливались в неудобных позах, за столиками, без столиков, рядом с фикусами или пальмами и пр. Гулко хлопал выключатель, яркий свет усиливал напряжение. Подопытные предано смотрели в круглый черный глаз лакированной коробки на треножнике. Тут обязательно что-то не нравилось маэстро, и он начинал тасовать участников действа, менять наклон и поворот голов, добиваясь возникновению невидимых перекрестий взглядов, дабы на фото проявились таинственные связи между клиентами. Следовала команда смотреть, не мигая в глаз аппарата, традиционное оповещение о том, что сейчас вылетит птичка, изящное круговое движение рукой с крышечкой от объектива, или резкое сжимание красной резиновой груши, победный вопль: «Готово!», резкий хлопок деревянной кассеты, дескать: «конец – делу венец». На готовом фото  лица хранили и важность момента, и напряженность души. 
        На следующей фотографии прабабушка Екатерина Васильевна, значительно увеличившаяся в размере, толстая, спокойная, свободная от мужниного гнета, в окружении трех дочерей. Можно заключить, что Василия уж нет. Мы крепкий родственный союз женщин на полном доверии и любви. В центре, над Екатериной стоит моя бабушка, стройная красивая, в прекрасном модном платье, в изумительной прическе Чеховских героинь, разведенными руками слегка касается плеч младших сестер, низко сидящих по бокам от матери. Сестрицы мелковаты, одеты просто и как бы ни прибраны.
Они пока что Фроська и Нюрка, подростки, девки чернавки, а бабушка Мария девушка на выданье. В семье помнили, что когда Маня шла по Большой Морской, матросы сворачивали шеи и теряли глаза. Здесь нет преувеличений. У мамы в спальне висел портрет молодой женщины, необыкновенной красоты и благородства. Молоденькой девочкой моя, ещё не скоро, будущая жена, пришла в изумление от сравнения живой семидесятилетней бабушки с её портретом.
       На фотографии будущее сестер уже известно и весьма совпадает с первообразами, или мне так кажется,- это теперь мне всё известно. Ефросинья тонка и суховата и такой облик поддерживала всю жизнь куреньем папирос «Беломорканал». Трудная семейная жизнь, побои от пьяного мужа, трубача духового оркестра, двое детей, всю жизнь у плиты, замечательны кулинар, шеф-повар штаба ЧФ. Анна-Нюра, простушка и растяпа. Долгая жизнь в деревне, трое дефективных детей, вероятно по мужниной линии, труд, труд, труд.
     И вот Мария выходит замуж. Её муж Макар Иванович Москаленко, кондитер от Бога – это мой дед и о нём отдельная глава. Живут они в доме на Подгорной, Макар без роду, без племени, в статусе примака, но он достойно обеспечивает семью, в доме достаток. Бабушка никогда не работала, зато домом правила она.
      Образуются две дочери: Татьяна и Клавдия, моя мама. Дедушка хоть и попивает, но семья, девочки, прежде всего. Он их очень любит и трогательно заботится, одежда, учебники, школа, лакомства – всё под его постоянным контролем. Бабушка держит девчонок в строгости, но им, а потом их семьям и внукам посвящена вся её жизнь. Она властная, тверда в своих убеждениях, непреклонна в борьбе с пьянством мужа, порой даже чересчур. Она верующий человек, без фанатизма и аффектации, жизнь по заповедям божьим у неё в крови, её суть.
      Мне сердечно памятен патриархальный семейный уклад дома на улице Подгорной. Пусть микроскопически мало пространство трех комнат, но как всё уютно, какая чистота, как тепло зимой и как прохладно летом. Глиняные стены домика дышат и держат необходимый комфорт внутри. Мы простые небогатые люди, скромен наш быт и еда, но над нами легкое светлое облако взаимной любви. Мы самодостаточны, это наш мир и так будет всегда. Мы Севастопольцы!
      Вечер перед приходом нового 1939 года. За маленьким оконцем бесснежная морозная ночь, потрескивают дрова в печи, от праздничной ёлки струится запах хвои, самодельная гирлянда светится таинственным красно-фиолетовым не здешним светом. У окна стол, с только что изготовленным дедушкой тортом. Мы ещё не знаем, что это его последнее рукотворное чудо.  Молодое поколение ушло гулять в свою компанию, за столом дедушка, бабушка, брат подросток и я. Под придирчивым присмотром дед выпивает рюмку вина, бабушка отпивает глоток. Детям не положено наливать в  рюмки даже ситро, ритуал здесь ни к чему. 1 мая 1939 года Макар Иванович Москаленко тихо умер, не дожив немного до шестидесяти лет.
      Осталась Мария Васильевна одна, и хоть любящие дочери рядом, все равно одна. И стала она баба Маня, а было ей всего пятьдесят лет. Я не видел, чтоб она плакала ни в день смерти мужа, ни в день похорон. Возможно, спустя год мы пошли с ней на кладбище к могиле деда. Садилось солнце, от кипарисовой аллеи легла на нас скорбная тень, в розовом небе парила большая птица. Бабушка горько зарыдала, низко склонившись над могилой. В это время её здесь не было. Я со страхом ощутил своё одиночество, среди чужеродного безмолвия кладбища, да ещё зловещий орёл в небе грозил моему воображению. Сейчас схватит меня острыми когтями и отнесёт беспомощного мальчик в неведомые края (фильм «Дети капитана Гранта» - там моего ровесника уносит орёл). К счастью заплакать я не успел, хоть и готовился, бабушка все же  вернулась из «безвестный край, откуда нет возврата» (Гамлет). Мы грустно побрели к выходу в синий вечер, к теплу дороги, дальним городским огням, к людям, к жизни. Теперь вспомнил, на этом же месте против входа в кладбище, в дни осады, нас накрыл минометный обстрел. Бабушке пришлось терпеливо повиноваться истошным воплям внука, который не хотел умирать, и вернуться домой, а затем, как всегда ничего не боясь, проделать тот же путь до Туровки, чтоб сообщить снохе Ксении, где можно купить сено для коровы.
       В дни осады Севастополя Мария Васильевна продолжала ничего не бояться, вверив себя заботам Божьего проведения. Даже в дни самых безжалостных бомбардировок или артобстрелов она не покидала своего места  у плиты. На неё кричали дочери, звали внуки укрыться в подвале, нет, нет и нет, и только вечером, чтоб не волновать родню, приходила к нам спать. А бомбы падали близко и рушились соседние дома, и вот в мае рядом трахнула тонная бомба, и пошатнула стены нашего домика, и крыша сползла набекрень,  и стропила провалились в сени, где была кухня, и накрыли бабушку вместе с плитой. Обезумевшие дочери ринулись в пространство под съехавшую одним боком кровлю, и увидели свою маму, запорошенную белой пылью, вылавливающую куски штукатурки из кастрюли с борщом.   
       Последним рейсом уходил из Севастополя лидер «Ташкент», на нем эвакуировалась дочь Татьяна с сыном. Она звала мать с собой, но бабушка категорически отказалась. Она сказала: «Клава в положении, я останусь с ней». Как пришли немцы, как мы жили в оккупации, я уже писал. То, что бабушка осталась с нами, было нашим спасением. Правда, иногда её альтруистические христианские движения души могли навлечь на нас беды великие, но Бог был милостив. Например, она отважно проникала в запретную зону через ограждение из колючей проволоки, рядом с оповещением: «Ахтунг! Расстрел на месте». Там, в оставленном доме на Подгорной, ей необходимо было забрать то забытую ступку, то кучку угля. Пару раз, не ведая, что творит, она брала с собой меня. Помню, как поразила меня глубокая тишина Зоны и как улица и развалины заросли высокими кустами бурьяна. 
   Близилась весна 44 года. Стала круглосуточно слышна канонада боёв. Наши истребители носились над самыми крышами, гоняя «Мессеров». Глубокой ночью бабушку тайно вызвала на улицу свояченица Дуся. «Маня, спрячь меня, Меня немцы ищут». Мы не знали, что Евдокия Весикирская была оставлена в городе для подпольной работы. Бабушка скрытно позвала меня – своего любимого, трусливого и храброго внука. Нужно было помочь поднять тяжелую крышку водомерного люка. Туда мы спустили тётю Дусю. Две ночи мы приносили ей воду и еду. Потом она ушла в лес. Наверное, нам полагалась награда. Вместо этого, когда узнал отец, он жестоко отругал бабку, заодно и меня. Соблюдая уважение, он, в сердцах, зайдя в другую комнату, крикнул: «Старая дурра! Без соображения! Подведёт всю семью под расстрел!». В самом деле, если б Евдокию нашли немцы, нас бы убили. Дуся Весикирская выжила и опять хорошо жила в торговле.      
      Пришло освобождение, а затем и Победа. Трудно и тяжело нам жилось. Все работали и времени на приготовление завтраков, обедов, ужинов, забот о хозяйстве, об огороде не хватало. Бабушка беззаветно несла свою трудовую суточную вахту. Как прекрасно мы были едины. Как доблестно выстояли, для новых забот и трудностей, и так без конца!
      Далеко от Севастополя, в небольшом городке родился мой сын.  Декретный отпуск жены был беспредельно мал, а бросать работу она не пожелала. Кое-как перебились мы с няньками-бабами до лета. В отпуск отправились в Севастополь и поведали моей родне о наших трудностях и злоключениях. Ничтоже сумняшися моя дорогая бабушка заявила о своей готовности уехать с нами, нянчить правнука. Последний подвиг Геракла! Ведь шел ей семьдесят первый год. Кто из вас и нас, живших в те времена, а ныне и подавно, кто бы  решился на такой шаг?   
        И поехала Мария Васильевна с нами, и нянчила, и стряпала, и стирала. Трудно ей было, но она никогда не жаловалась, не роптала. Не ведал смятения и уныния её дух.
Спустя полтора года, за ней приехала моя мама – кровная телепатическая связь безотчетно повелела ей, что  давно пора дать старухе заслуженный покой. По возвращении в Дом стала моя бабушка сдавать. Дочери освободили её от всех забот, отвели личный покойный уголок. Там она подолгу стояла у окна, тяжело опершись на подоконник. За окном было синее небо родного города, был сад, виноградник, шли дожди, падали редкие снега, цвели весной абрикосы и падал осенний желтый лист. Её любимый внук, жестокосердный по молодости своей, забегал поздороваться по приезде и торопливо попрощаться. Он «Держал шею свою упруго, и по упорству своему поставил над собой вождя» (Неемия, 9.17), суть которого была беспечность, пьяное веселье и труд ради денег. Какая дрянь!   
     В 1962 году, глубокой осенью, Мария Васильевна тихо ушла. Воистину произошло УСПЕНИЕ.
     Я прилетел на похороны, обретая вне скорби. Глубокое душевное покаяние пришло значительно позже. По весне, иногда, прихожу на кладбище, удалить бурьян и мусор, подправить краской буквы на мраморе. Бабушка, прости меня.



 
1. Мария Васильевна с дочерью Татьяной. 1907г. 2. Макар Иванович Москаленко. 1907г.

3. Мария Васильевна с внуками, Георгием и Валентином. 1935г.


МОЙ ДЕД МАКАР ИВАНОВИЧ МОСКАЛЕНКО.

      Его родословная сокрыта туманами юга Украины. Он украинец по паспорту, его дочери в метрической документации и в паспортах записаны украинками. В речи деда стойко присутствовала родяньска мова. Украинским песням в семье отдавалось предпочтение, и любовь к ним осталась навсегда и во мне. Фамилия Москаленко, происходящая от слова «москаль», как бы ориентирует на русское происхождение владельца, но в нашем случае это не так: по-украински «москаль» – не только пришлый из Москвы, но и солдат царской армии, им мог оказаться и украинец, солдатом служил и мой дед. Там он кашеварил и значительно преуспел в поварском искусстве. В Севастополе он поступил работать в кондитерскую, и благодаря познаниям в кулинарии, обладая развитым художественным талантом и вкусам, стал главным кондитером.
     Эпизод из его профессиональной деятельности был описан мной в сборнике «Были и небылицы Севастополя», не  воплощенном в печатной форме, но выложенный в интернете. Посему считаю возможным поместить его здесь.
      Макар Иванович Москаленко завершил сотворение громадного бисквитного торта, водрузив в центре изделия алую розу из специального крема. Он трудился над ответственным заданием с рассвета, ведь ему предстояло лично внести торт в обеденный зал Севастопольского  офицерского собрания, где вечером Великий князь, шеф Черноморского флота, давал банкет господам офицерам. Теперь Макар Иванович был удовлетворен и спокоен, торт удался. Остались позади: нервное возбуждение, душевный трепет и вдохновение, всегда сопровождавшее его в моменты создания подобных произведений искусства.
     Торт, на серебряном подносе был водружен на специальный стол перед раскрытым окном кондитерской. За окном синее небо, желтая крепостная стена, излучина Артиллерийской бухты. На море полный штиль. Сонные корабли на внутреннем рейде. И природа и люди угомонились после бурных суток подготовки к прибытию Их Высочества со свитой. Всё затихло, всё в немом ожидании. Что-то будет?  Ах, что будет, то будет!
     Макар Иванович медленно и расслаблено налил в севастопольскую граненую стопку душистого рома (остаток напитка, принимавшего участие в колдовском ритуале создания торта) и истово выпил. Блаженно, полузакрыв глаза, он протянул руку к горке сладких слоеных пирожков. Не глядя, взял один и отправил закуску в рот. Не заметил мастер, как за секунду до этого в окно влетела злая оса и целенаправленно села на тот самый пирожок, бессознательно сотворив начало зла, как пресловутая бабочка – пример вселенской связи - где-то в Париже, махнув крылом,  вызвала цунами в Индии. Пронзительная боль, войдя в язык, взорвала голову. Через минуту язык распух и заполнил полость рта. Фонетика и морфология исчезли из личного употребления. Этого мало! Отек быстро сделал негритянские губы, потом китайские глаза, на лицо сошло полнолуние. В те времена не знали ни о кортикостероидах, ни об антигистаминных препаратах. Слава Богу, кондитерская регулярно изготовляла мороженое, поэтому в подвалах хранился лёд. Страдальца уложили на кушетку и обложили голову кусками льда, оставив для дыхания только нос. Боль исчезла. Постепенно стал спадать отек. Но самое главное событие – «внесение  торта», для Деда категорически отменялось. А ведь предстояло: вечерней прохладой, на лакированной рессорной коляске, на «дутиках», бережно держа на коленях громадную коробку с тортом, бесшумно проехать по Екатерининской к парадному входу офицерского собрания, подняться по мраморной лестнице в зал, заполненный блеском эполет и мрамором женских плеч, и передать драгоценную ношу Главному ливрейному распорядителю и, возможно, (о счастье!) быть замеченным «тем ради кого …». 
    Нет, не сулила судьба моему дедушке потешить такую милую, такую простительную слабость  как желание тщетной славы. Торт повез хозяин кондитерской. Но тем, не менее, семейное придание хранило молву о том, что именно с тех времен деду было пожаловано звание придворного кондитера.
    Вот передо мной старая  фотография, на толстой картонной основе, выполненная в, приятных глазу, тепло коричневых тонах. Внизу на тонком обрезе вытеснена золотыми буквами фамилия фотографа – М.П.Мазур. На фотографии мой дед в белоснежной куртке и очень высоком поварском колпаке, в изящно повязанном белом галстуке «бабочкой», слегка наклонившись, держит поднос с тортом. Руки, поддерживающие поднос, разведены значительно шире плеч, что свидетельствует о немалых размерах торта. Поднос с тортом наклонен к зрителю, чтоб была видна красота, проделанной работы. В центре изделия – традиционная фирменная роза.
    История фотоснимка такова: торт был изготовлен для подношения к юбилею другого моего деда Красова Юлия Федоровича, известного севастопольского предпринимателя и подрядчика,  отчима моего отца. На обороте фотографии полустертая карандашная надпись: 1913 год, то есть родственной связи между семьями ещё далеко не существует. Фотография сделана, присланным в кондитерскую, учеником придворного фотографа М.П.Мазура, чье фотоателье располагалось на Большой морской.
    Можно представить, что такой же торт-красавец был изготовлен в описанный злосчастный день. Подобный торт, но меньшего размера, дед испек за полгода до своей смерти, на новый 1939 год, для всей нашей семьи. Мне был пять лет. Я помню широкое кремовое поле торта, украшенное цукатами рубинового цвета, с большой розой в центре и множеством маленьких розанчиков по краям. Вкус торта не помню, но цукаты, изготовленные из бурака, были мной отвергнуты из-за ненавистного свекольного привкуса. Ближайшие 10-15 лет даже слово «Торт» исчезло из обихода. Война!
     Я помню деда живым и есть у меня его фотографии. На ранних фотографиях на меня смотрит молодой человек весьма приятной наружности, с модным хохолком редких волос, с английскими усиками, в визитке и галстуке бабочка. Воплощение элегантности и городского шарма. Он и в жизни был таким. Артистичен, галантен, выпив водочки, экзальтирован. Выпить любил, вероятно, специфическая среда городских ремесленников, корпоративная солидарность, часто подвигали к этому. Бабушка давила на него своим безотчетным желанием властвовать. Английский поэт семнадцатого века Генри Олдрич писал:      
       Я полагаю у мужчин
       Для выпивки есть пять причин:
       Бутылка доброго вина,
       Друзья, сварливая жена,
       Что бы быстрей войти в контакт,
       И без причины – просто так. (Перевод:  С. Маршак)
   
       С возрастом у деда развилась хроническая болезнь легких. Сказались и профессиональная вредность, перенесенная травма головы и тяжелая Испанка, и генетическая направляющая. Он перестал работать, но деятельная натура не дремала, и он возобновил занятия масляной живописью. Сохранился осенний пейзаж на фанерной дощечке. Примитивно, но с настроением.
      Он факультативно подрабатывал в национализированной кондитерской, и память сохранила заснеженную улицу Подгорную, в её перспективе фигура деда в черном пальто и, необычной по тем временам, каракулевой шапке порожком. Мама посылает меня ему навстречу, и я бегу в его объятья. Из внутренних глубин пальто, как из сердца он достает две слоеных трубочки с кремом – это моё самое любимое. Кондитерская была популярна. Таких слоеных сдобных булочек больше я не едал. Однажды вечером мы с братом, возвращаясь из детской библиотеки. В полуподвале кондитерской уютно светилось желтое окно, мы заглянули через форточку и улыбчивый дед, в ангельских белоснежных одеждах, подал нам из обеих рук «лодочкой» несколько горячих булок. Это было, как ритуал последнего причастия.   
      Макар Иванович кратко поболел, нарастала легочно-сердечная недостаточность. Приезжала скорая помощь, что-то кололи, давали дышать кислород из резиновых подушек. Не приходя в сознание, дедушка умер рано утром 1-го мая 1939 года. На время болезни деда меня отселили во временное жильё. Утром прибежал брат Валя, сказал, что дед умер. Во мне ничего не отозвалось, была только тоска, что нет мамы. На кухонном шкафе я нашел картонную коробку с праздничным подарком. В коробке лежали три невыразительных глиняных поросёнка (персонажи сказки и мультика), окрашенных тусклой липкой краской. Я был разочарован.  Потом меня забрали в дом, мельком показали деда в гробу, и мама вручила коробку засахаренного миндаля, последний подарок от него. Первого же мая его похоронили. Вернувших с похорон, вся родня уселась за поминальный стол. К вечеру тризна плавно перешла к празднованию. Наверняка, дед не был бы в обиде а, даже наоборот, светло, радостно и с сердечным понятием принял бы закономерный ход продолжающейся жизни. 






























МАМА.

        Моя мама Клавдия Макаровна Москаленко (в замужестве Задорожникова) родилась 24 августа 1912 года, в Севастополе, в мещанской семье. Нет во мне согласия на определение слов мещанин и обыватель в отрицательном смысле, в том значении, которое придумали в конце девятнадцатого века интеллигенты разночинцы, сами же выходцы из этой среды. По их мерке мещанин это человека, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, индивидуализм, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. Однако, в словарях понимание этих слов в первоначальном смысле означает местный житель, обывает, т. е.  живет в данном месте. В этом смысле мы все мещане и обыватели. И, конечно же, у нас была и герань на окне, и слоники на диванных полках, и картины на клеёнке с полуголыми толстыми тётками и лебедями, и слушали патефон. И было нас миллионы, и образовали мы особую общность советских людей, и построили, и победили. Теперь не мещане и не обыватели выбирают пепси, бросают окурки и плюют на тротуары родного города,  красоту музыки определяют количеством децибел, а положение в обществе стоимостью личного автомобиля.    
       Мама иногда негодовала по поводу данного ей при рождении имени Клавдия, не только потому, что имя ей не нравилось и в быту редко использовалось, но принадлежало мужчине. Имя его на тот день было означено в святцах, и полупьяный поп непреклонно записал за мамой. Я проверил по специальному календарю. Действительно 24 августа 1912 года среди множества мужских имён святых, пещерных затворников, римских пап, было и имя Клавдий, без указаний на степень святости, ранг или сан. 
       С фотографии на меня смотрит хорошенькая девочка, короткая стрижка, длинная двойная нитка бус – это НЭП, это кинофильм «Месс-Менд» по агитационной повести  Мариэтты Шагинян  (Железная старуха Мариетта Шагинян, искусственное ухо рабочих и крестьян). Мариэтта была глуха и пользовалась слуховым аппаратом, но эпиграмма написана не с целью осмеяния этого дефекта, а потому, что она преданный член ленинской компартии, к тридцатым годам уже была не нужна со своей принципиальностью и беззаветной преданностью общему делу.
       У Клавы школьные поклонники, самодеятельность, лёгкий добрый нрав, беспечность: «Да, да, в артистки и только в артистки, желательно в оперетту». Лёгкие мелодии Кальмана и Оффенбаха кружили голову, обещали счастливую развесёлую жизнь. Но, таинственные движениям души, фанфары судьбы, порыв: «Ах, будь что будет!» (как это знакомо), толкнули пресловутое колесо своенравной фортуны по совершенно другой колее.  Не окончив школу, в 18 лет, тайно от родителей, Клава расписалась на всю жизнь с Костей, моим отцом. Никаких крамольных причин для такой спешки не было – я родился только через 4 года. В любви и согласии прожили они 55 лет. В день золотой свадьбы, на окне в спальне распустился ярко красный цветок кактуса, который цветёт раз в жизни. Попробуйте не оценить этот знак.         
       Не в пример современным инфантильным девицам, мама органично была готова к материнству. С первых проблесков сознания, и потом всю жизнь, я  постоянно ощущал в себе и над собой её трепетное присутствие. Первая болезнь, мама говорила, что ветрянка, красноватый тусклый свет лампы, обвёрнутой газетой, голые стены инкрустированные трещинами в штукатурке и мама, она здесь, она близко, но не видна. Это состояние самого первого ощущения божественного бытия. Потом перерыв и в три года уже постоянная работа памяти.  Мама дарит первый подарок: на картонном листе укреплены маленькие кукольные столовые принадлежности, нож, вилка, блюдце, тарелка и пр. С маленькими мисочкой и гнущейся вилочкой я захожу к соседям, у них завтрак, они радостно приветствуют меня и накладывают в миску соленую хамсу и вареный картофель. Недовольная мама забирает меня и объясняет, что ходить к чужим людям и просить еду не хорошо. Я пристыжен. Внушение действует с первого раза и на всю жизнь.
      Все, что есть во мне положительного, вошло в мою суть от родителей, прежде всего от мамы. Отец был суров, мама культивировала во мне его авторитарность: « Не смей говорить о нем ОН, но папа или отец! Не будешь слушаться, хорошо учиться, будешь врать – скажу папе».  Отец передал мне способность делать всё, что должен мужчина, своими руками, и ещё склонность к изобретательству,  а мама – гуманитарную составляющую. Мне выписывали журнал «Мурзилка», дарили книги, рано записали в библиотеку. Мама много мне читала, разучивала со мной стихотворения, мы слушали по примитивному, первому советскому преемнику все детские передачи, ходили в кино.
       Мама пыталась работать, то телефонисткой, то в магазине «Консервы», но я часто болел, и ей пришлось оставить эти попытки обрести самостоятельность. Она очень жалела потом, что не заработала пенсию. Но мне-то было хорошо, мы ходили по врачам, на разные процедуры, делали утреннюю гимнастику под бодрое радио и влажные обтирания, мне давали ненавистный рыбий жир и желанный виноградный сок в малюсенькой «эмалевой» кружке (сок дорог, нужно растянуть на долго). Мы были до неприличия бедны. У отца были проблемы с работой в связи с раскулачиванием его отчима. Он уехал, в поисках работы к братьям в Ленинград. Мама шила сама всю одежду мне и платья для себя. Даже приобретение маленьких калош для меня было событием. Но, все же, жизнь постепенно налаживалась. Вернулся отец. «Жить  стала лучше, жить стало веселей» - сказал тов. Сталин. И это действительно так стало. Репродукторы пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Жить бы нам и всему народу, да радоваться, но первая бомба Великой войны упала на нашу улицу. Осада и оккупация Севастополя описаны мной в «Мемуарах…». 
      Конец октября 1941 года, нас бомбят, начало налета, и отбой воздушной тревоги пока ещё оповещает  долгий гудок Морзавода. Вскоре в нем уже нет необходимости – между налетами нет перерыва. Тёпел и светел осенний день, недавно мне исполнилось 8 лет, но в школу меня мама не отпускает, вдруг в меня попадет бомба. В калитку входит мама, она несет пачку тетрадей в клеточку и в две косых, учебники русского языка и арифметики, букварь и книгу для чтения в первом классе. Мы будем мучить ребенка чисто и правильно писать химическим карандашом в тетрадках палочки, крючочки, нолики, читать, не заикаясь, вслух. За день необходимо заполнять целый лист каракулями. Это мучительно не интересно, во мне нет прилежания и старания. Мама не довольна, вырывает, лист и мучения возобновляются. Вероятно, в своем детстве она всё это прошла, теперь считает  святой обязанностью вставить ЭТО в сына. Не ведаем мы, что «прейдут» времена, когда шестилетки начнут писать сразу буквы и цифры чернилами или, страшно сказать, шариковыми ручками. Не смотря ни на что, почерк у меня образовался вполне приличный, потом испорченный профессией. С чтением вслух трудности, я изначально привык читать «про себя», поэтому, читая вслух, теряю буквы и каверкую слова. Дурацкий   тусклый рассказ, написанный инородцем. Там незнакомое имя Шалва, я читаю как шалава, смысл слова мне не ведом, но истерично хохочет старший брат, мама машет на него рукой, но не может удержать смех.
      Мама призвана в трудовой отряд, копать противотанковые рвы вокруг города, там она серьёзно ранит ногу. В дальнейшем лозунг: «Всё для фронта, всё для победы» она осуществляет шитьем брезентовых доспехов: патронташи, мешки для саперных лопаток, для гранат и пр. Потом за труды она будет награждена медалью «За оборону Севастополя».
      Так уж случилось – она забеременела. Избавится от этого груза негде, да и зачем. Надежды остаться в живых никакой. Опять фамильная покорность судьбе, и хоть внешне вера в Бога ничем не проявляется (Комсомольский задор. Бога нет.), пред лицом смертельной опасности кроме как на него опереться не на что, и не на кого. Внутри себя, сердцем, безотчётно, вручаем себя на волю провидения Господнего. Тогда мне были неизвестны слова маршала Паулюса: «В окопах неверующих нет».
      Грустно оканчивается и вторая осада Севастополя, в город входит враг. Какое фатальное повторение! Что за судьба у города, и у нас в нём живущих?  «Отважно духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль ополчась на море смут, сразить их противоборством». Потом уснуть, забыться? Слава Богу, не навсегда! Неужели по законам цикличности всё опять повторится?  В судьбе человека, закономерно, на смену борьбе и победам молодости, приходит время  сдавать завоёванные рубежи, приходит старость и «…  и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой …» (Екклесиаст. 12,5). Но не нашему славному городу утраты и забвение, он будет стоять вечно!      
       Мертвящая тишина опустилась на наш город. Вместо изнуряющих бомбежек и артобстрелов приходит неумолимый враг, голод. Начинается новый вид борьбы за выживание. Мама шьет женские трусы и бюстгальтеры, бабушка меняет всё, обходя с тачкой по деревням, на овощи. Отец с рыбацкой общиной ловит рыбу – наше основное спасение. Мы повзрослели и окрепли духом. Мама отпускает меня в школу. Кроме того я хожу далеко за хлебом (по карточкам), пасу зловредных коз, добываю в развалках дрова. 
       В августе, на пике голодных дней, мама рожает брата, полноценного здорового упитанного мальчика. Я назначаю ему имя Виктор. Мало в семье Победоносца Георгия, всуе своей скромного землепашца. Нужен настоящий победитель – VIKTORIA – победа. Брат оправдывает свое имя, он становится флотским офицером и побеждает всё. «Он бывший флотский офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер, всегда готов» (городская песенка). А пока он лежит в деревянном корыте, т.к. нет люльки, и на мне нудная обязанность нянчить его и качать корыто, чтоб он не орал. 
     Мама кормит его грудью, молока не хватает и она переживает и плачет. На прикорм дитяти уходят все возможности скудного семейного бюджета. Постепенно быт налаживается, пацан растет и набирает вес, рано начинает ходить. А тут и опять бомбежки, теперь нас бомбят наши. Мама и бабушка не обращают на налёты никакого внимания, меланхолично лепят вареники, а мы с братом прячемся под столом.
     Севастополь освобожден. Будем жить! Начинается великая стройка собственного дома.
Денег катастрофически не хватает, и мама начинает свой долгий, многотрудный и многолетний путь портнихи надомницы. «На игле» существует достаток в семье, строится дом, сын учится в институте. Трудно маме, органы ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности) ревностно следят  и пресекают проявления частной инициативы. Опера Отдела ретивы и ненасытны. На чужих трудах беззастенчиво улучшают своё материальное благополучие. Что мама могла похитить у Государства, сидя ночами за швейной машинкой? Однажды, по доносу добрых соседей, в дом врывается служительница закона. Злая тощая баба явно создает ситуацию рэкета. Она кричит, сулит тюремный срок, без ордера творит обыск, требует признания преступной деятельности. Беззащитная защитница Севастополя не сдаётся, не даёт слабину, хоть и испугана, но уверенно всё отрицает. Обыск не обнаруживает криминала. Портниха-надомница сама переходит в наступление. Нарушены права частной собственности, обыск без ордера. Оперативница сдувается и просит что-нибудь ей пошить. Ни дна тебе, ни покрышки, падла! Даже если это не провокация всё равно уматывай. Дорогие, золотые соседушки, вам большая фига. Однако теперь мама шьёт только по ночам, и только знакомым, и по рекомендации знакомых. Шьёт замечательно, от клиентов нет отбоя, но какой это труд. Иногда я вижу, как она засыпает над иглой, тогда отец силой отбирает у неё работу и укладывает в кровать.
       Беды продолжают испытывать Клаву на прочность – заболевает малолетний сын. Должно быть, для него не проходят бесследно страхи и переживания матери в период осады. Вот мы с мамой сидим на кучке песка, возле недостроенного дома. На руках у неё безнадёжно больное дитя, в зубах папироса, в глазах тоска и подавленность. Доколе, Господи! Печёт полуденное солнце, надо катить тяжелую тачку за водой, надо садиться за ненавистную работу, надо как-то жить. Я тупо сижу рядом, надо идти в школу, но пользуясь случаем, надеюсь, как тогда говорили, «заговеть». Я человек-неведимка, я не дышу, не двигаюсь. Так бы и сидел всю жизнь. Но тут, о мой злосчастный рок, мама возвращается из транса, севастопольский характер завёт на борьбу: «И снова бой, покой нам только снится!». Под маминым взглядом человек-неведимка материализуется. Теперь это зачуханный нерадивый школяр, он получает инъекцию севастопольской энергии и начинает свой путь, «через не хочу», и длиться этот путь всю жизнь.    
       Мама обшивает военврача, Ольгу Карповну, майора медслужбы, она привозит из госпиталя полковника, профессора-нейрохирурга. Выписываются рецепты, и я хожу несколько дней в единственную аптеку на ул. Ленина. Мальчик Витя поправляться не хочет. Критическое состояние приходит под новый год. Праздника нет. Нет ёлки, нет подарков. Потом мама вспоминала, что в ту ночь смиренно приготовилась к самому худшему. Но брат поправился сам по себе. Доктора отдыхают, медицина стыдливо скрывается в тень домыслов,  догадок, двоемыслия.   
      Отстроили дом. Дети выучились и разлетелись. Теперь пожить бы для себя. Судьба даёт Клавдии Макаровне передышку. В период с 1960 по 1975 год вся страна почувствовала некоторое улучшение жизни. Вот и в наше дом пришло достойное бытие, не богатое, но благодаря маминому дополнительному приработку,  вполне  удовлетворительное, да и сыновья помогают. Появляются внуки, с ними новые волнения и заботы, но своя ноша не тяжела.   
      Летом неумолимые набеги радостных преданных гостей нарушают благостный уклад жизни. Их нужно кормить, поить, уложить, выслушивать длинные  вздорные россказни. Они приехали отдыхать, они подарок  судьбы и считают не «покобелимым» свое право на безмятежный малозатратный покой. Наше солнце выпаривает из них остатки сомнений в необходимости самообслуживания. После пляжных трудов они расползаются по всему дому, и замирают в живописных, до неприличия, позах. Утром с тяжелыми корзинами мама тащит с базара корм для них. Потом целый день проходит в приготовлении пищи, застолье не прекращается на протяжении дня. Всем кажется, что уют дома, зеленая прохлада двора, своё вино и самогон, щедрое обилие вкусных блюд образовались и появляются легко, как манна небесная. Не знают они жестоковыйные, каким тяжким трудом,  непомерным терпением, режимом экономии и беззаветным самоограничением всё устраивалось и поддерживается ныне.   
      Я каждый год, порой по два раза, приезжаю в родной дом, «…в обитель старую трудов и чистых нег» (А.С. Пушкин). Уже при подъезде к Севастополю приходит светлая радость, здороваюсь с мелькнувшим морским горизонтом, не торгуюсь с алчным таксистом: «Домой, скорей домой!» Тишина 6-ой Бастионной, ворота, калитка. Молю Бога, чтоб все были живы и здоровы. Мама! На меня опускается лёгкий покров твоих забот. Исчезает суровый внешний мир, я снова дитя. Баня, забытый запах сосновых поленьев, стол с белоснежной ветхой скатертью. Пью папино вино и необыкновенный самогон, ем вяленую ставриду, солёные синенькие и фирменное «кубете». 
       Дети, дети, как наша привычка к родительской любви порождает в нас порой эгоизм и сердечную тупость. Осознание вины в том, что в нужное время не пришел, не сделал, не сказал, не поступил, приходит так поздно.
      Однажды, по делам текущим, мне необходимо было из мест отдалённых приехать в Симферополь. Мама об этом знала и, как мне рассказала её сестра, ждала меня, напекла моих любимых пирогов, а я не заехал, беспричинно торопился. 
      Несколько раз, пребывая в душевном отупении, и по недомыслию, я привозил в Севастополь своих сомнительных друзей. Ведь я же соображал, что создаю для мамы многие дополнительные материальные и физические затраты и трудности. Поступки       непростительные. Когда, спустя многие годы, осознание мерзости содеянного, входило в меня острой, почти физической болью, хотелось завыть от тоски.
       В конце семидесятых годов стали опять понемногу одолевать Клавдию Макаровну беды другого свойства, наступала подлая старость, у отца случился инфаркт, потом ещё один. Зарабатывать шитьём мама уже не могла, пенсия отца, злая усмешка власти, позволяла разве что не умереть с голоду. Денежных сбережений никаких! А тут ещё, по генплану строительства города, сносят наш дом, нашу крепость, нашу опору. Взамен квартира в хрущевке «на Лётчиках».
       Далее совсем худо. Нерадивые врачи наносят отцу непоправимую травму. Он становится маломобильным. А вскоре у него обнаруживают рак, и бедный отец умирает в мучениях дома, на маминых руках. Клава остается одна. Севастополь, земля родная, что же ты так суров к своим детям? Они так тебя любили!
        По причинам, не для печати, без обсуждений, старшему сыну приходится бросать созданное им за тридцать лет обжитое место, благополучие, достаток, авторитет. Дорогой город не жалует отщепенца. Вместо ушедшего поколения он начинает всё ту же борьбу:  выстоять, выжить, победить.
        Мама, Клавдия Макарова Задорожникова, защитница Севастополя, тихо, внезапно скончалась, не обременяя сына заботами и болезнями, 9 января 1986 года, в возрасте 74 лет.


 
1. Мария Васильевна, урожденная Макарова. 1928г. 2. Её дети Татьяна и Клавдия (стоит).1928г. 3. Константин Задорожников, Антонина, Георгий Красовы.   1927г.

ОТЕЦ.

      Он появляется во мне значительно позже материнского образа, годам к пяти-шести. Четкий отсчет наших отношений начинается с его возвращения из Ленинграда, куда он уехал в поисках работы, Причина отъезда в том, что его отчима, Юлия Фёдоровича Красова, известного в Севастополе подрядчика, хозяина мастерских, учредителя и члена строительного банка, раскулачили. Семья теряет двухэтажный дом на ул. Артиллерийской, хозяйство, всё наработанное и приобретенное собственными трудами. Юлий не выдерживает и умирает от «удара». Отца исключают из Комсомола, из рядов ЧОНа (части особого назначения) и он, как «лишенец» не может устроиться на работу.
      У него есть специальности, он слесарь, токарь, кузнец, разбирается в автомобильных моторах. К моменту свершения акции пролетарской справедливости мой отец уже давно не живет в семье и зарабатывает собственным трудом, но безжалостные ветры социального переустройства достают и его: « Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Екклесиаст 9.11).   Можно считать, что отъезд в Ленинград – это, кроме трудоустройства, ещё и  побег от репрессий. В большом городе можно затеряться и легче найти работу. Там живут два брата, они выучились на инженеров, прекрасно натурализовались и обзавелись семьями.
    Вот и славный город Питер. Константин устраивается на работу в автомастерских и сходу обретает авторитет, вернув к жизни двигатель первобытного автомобиля, редкой марки, начальника мастерских. Неприязнь к отцу испытывает только один прибалт - антисемит, он считает, что его святая обязанность поставить на место жидёнка, но не успевает, после перовой получки отец, по русскому обычаю, выставляет угощение всей рабочей братии. Пьянка-гулянка завершается объятиями и поцелуями, латыш – лучший друг человека. Отголоски этой пролетарской дружбы достаются даже мне, спустя четверть века, в подвыпившей компании, оказывается сын латыша-антисемита, в общении нам открывается, что наши отцы были друзьями.    
     Товарищ Сталин пишет статью (1930), в которой указывает об имевших место перегибах. Постепенно увещевания вождя доходят до рьяных севастопольских эспроприяторов, и происходит послабление, но собственность не возвращается. Дождливым осенним утром мне сообщает моя тётка Татьяна, что мы едем на вокзал встречать отца, мама работает телефонисткой, и она не может. Мы спускаемся с Подгорной к Артиллерийской и там садимся на трамвай, потом пересаживаемся на вокзальную ветку, это для меня редкое радостное событие, и дело совсем не в приезде отца - Эдипов комплекс отсутствует напрочь.  Старый перрон вокзала, родные красавцы тополя – это о них будет потом в песне: «На ветвях израненного тополя теплое дыханье ветерка …». Вот и папа, поцелуев он категорически не признавал, берет меня на руки: «Кто это, какая колючая борода?» Запах здорового мужского пота, и ещё только ему присущие оттенки. Дома он дарит мне игрушку – танк на резиновых гусеницах, который ползет на книгу, поставленную под углом, из орудия периодически пыхают искры беззвучного выстрела, дойдя до края стола, танк сам поворачивает. Игрушка сделана на заводе, где брат отца старший инженер. Игрушка злободневна: время танков, Хасан и Ханхил Гол, в киножурналах танки валят огромные стволы деревьев. «Мама дорогая, я буду танкистом!»
       Отец начинает работать в севастопольских автомастерских, где-то в районе Куликова поля (Пр. Острякова – ул. Хрусталева). Потом на их основе создаётся Автобаза ЧФ, где он проработал всю жизнь начальником автомастерских.
       Незадолго перед войной отец начинает заочно учиться в техникуме. Помню созданный им чертежный стол и специальное приспособление «Кульман», появляются тушь и готовальня, тонкие зелёные книжонки с заданиями для черчения. Всё так и осталось в запретной зоне, в разрушенном доме, как памятник несбывшимся надеждам.

     Почему отец не получил высшего образования? Из его рассказов следовало, что он был нелюбимым ребенком в семье, во всяком случае, он так считал. Говорили, что он был непослушный и своевольный и потому всё так. Что-то не вяжется, что- то недосказано.
     В детстве он стал плохо слышать из-за хронической болезни ушей, потом, вероятно, ангины дали осложнение на сердце. Он рассказывал, как после операции (удалили аденоиды) он проснулся рано утром, и впервые услышал стук колес татарской арбы в переулке. Он вспоминал, как радостно бежал к родным с этой новостью: «Я слышу! Говорите, говорите со мной». В дальнейшем его здоровьем не занимались, он был изолирован в имении родителей, в Кадыковке, под Балаклавой. Глуховатый мальчик был предоставлен сам себе, единственным другом был ослик по кличке «Мальчик». Когда он подрос, его забрали в мастерскую к отчиму, где тяжелый физический труд привел к образованию грыжи. При призыве на военную службу он оказался не годным по всем статьям и получил «Белый билет»
      Тем ни менее он был для меня олицетворением мужской силы и умения. Невысокого роста, с обычной фигурой, он имел очень сильные руки и короткопалый увесистый кулак. О нём говорили: «Тяжелая рука». Я слышал о том, как он одним ударом свалил здоровенного мужика. Не однократно, при  мне, хорошо поставленным ударом, немецким тесаком,  он забивал двухгодовалого кабана. Руки были не только мощными, но и умными. Сколько всего создано, построено, изготовлено этими руками. Если он что-то делал, то делал добротно, с запасом прочности, на века. Для определения неполадок в работе двигателя, ему было достаточно послушать его работу, положив ладонь на подозрительный участок. За рулём автомобиля он чувствовал работу мотора, как собственное сердце.   
      Война. По состоянию здоровья отец не годен к военной службе, но досталось ему в эти страшные годы в полной мере, больше чем обычным солдатам. Мастерские, где он работал, располагались сразу перед линией обороны, между Балаклавой и Севастополем. Сюда для спешного ремонта, прямо с передовой, опаленные боем водители, пригоняли машины, танки, тягачи. «Костя, Михалыч! Давай дорогой, скорей!» А вокруг кипит земля от бесконечных взрывов мин, снарядов. «Юнкерсы и Хенкели» завывая сиренами, пикируют на крохотный пятачок земли, сбрасывают не только бомбы, но для устрашения, рельсы, бочки. До последнего дня обороны города, отец оставался в этом аду. Трижды комбаты писали при нём, на листочках бумаги докладные-представления к награде: медали «За боевые заслуги», «За отвагу» и к ордену «Красного знамени». Не успевали командиры дать ход этим документам. Гибли ребята. Так Константин Михайлович не получил ни одной награды. Такой подвиг остался неизвестным! Его другу, Александру Цибисову, участнику боёв на «Огненной земле»,  удалось разыскать документ, свидетельствовавший о помощи оказанной отцом нашим разведчикам 8 – 9 мая 1944 года. На основании этого документа ему был выдан знак участника боевых действий.
     Эвакуироваться мы не успели. Вольное объединение севастопольских рыбаков позвало отца работать мотористом единственного баркаса. Родное Черное море спасло нас от голода.   
    В ночь с 8 на 9 мая 1944 года осталась в памяти как ночь сплошного непрерывного страха – наши бомбили нас. Отец ушел в ночь, по собственной инициативе, перевозить на баркасе солдат с Северной стороны к Графской пристани. В течении нескольких дней ему пришлось работать на переправе безотлучно. Потом, после краткого собеседования со следователем НКВД, было установлено отсутствие данных о сотрудничестве с немцами, и он был направлен на прежнее место работы. В качестве начальника автомастерских отец проработал до пенсии. Ветеран Автобазы ЧФ, он пользовался непререкаемым авторитетом, как у начальства, так и у вольных разбойников, представителей  «шоферской касты». Несколько лет он был председателем МК профсоюза. Ежегодно ко Дню Строителя его награждали почетными грамотами, фотографию помещали на городской доске почета, он был награждён значком «Отличник стройки ЧФ». Награды более высокого ранга обходили его, т.к. тянулся за ним шлейф несправедливого упрека – пребывание на оккупированной территории. Если бы он был членом Партии, то вероятно, награды не миновали бы его, но на все, неоднократные предложения о вступлении в ряды передовых строителей коммунизма, он, на полном серьёзе, отвечал: «Я беспартийный большевик».
      Пришло время, Константину Михайловичу  уходить на пенсию. Торжественно и почётно его проводили на отдых, но он ещё несколько лет подрабатывал, как консультант.
     Жить бы, да жить. Но годы берут своё. Обострилось многолетнее заболевание ушей. Пошел ветеран к врачам, а они при лечебных манипуляциях травмировали ухо так, что у него возникло головокружение с рвотой и невозможность самостоятельно передвигаться. Кое-как он добрался до стационара, а там уложили его под лестницей в коридоре и забыли о нём. Мама с трудом разыскала его, но славные советские доктора к этому времени уже разошлись по домам и остался бедный севастопольский старик без присмотра и лечения на выходные дни. Спустя некоторое время пришлось мне помогать выводить его из этого состояния. Полного восстановления нам не удалось достичь.
      Потом другие специалисты сумели пропустить начало онкологического заболевания. Последние месяцы жизни Константин Михайлович мучительно умирал дома. Теперь я с горечью и раскаянием думаю о том, что моей обязанностью было бы бросить работу и ехать помогать матери. Но так мы жили в Советском союзе, что не имели материальных накоплений, жили от зарплаты до зарплаты. Боязнь трудностей, малодушие цепко держали меня за устоявшийся устроенный быт. Но всё равно, нет тебе, Жора, прощения!

     Севастополь оставался мечтой. Правда, каждый год мы с женой и сыном прилетали в родной город, к родителям. На наших глазах восстанавливался, рос и хорошел Севастополь. Контраст, между великолепием белоснежного приморского города, под лазурным небом, и скромным городом-тружеником Константиновкой, под дымами многочисленных заводов и с мертвой тусклой рекой, даже не стоит пытаться описать. Желание переехать в Севастополь не покидало нас, но город оставался режимным, закрытым, это было серьезным препятствием к прописке, а на получение жилья не стоило и надеяться, «квартирный вопрос» держал нас в заложниках. Жить с родителями, нам,  с уже устоявшимся своим укладом бытия, - это уж простите, ну, никак. Работа, конечно, была, но опять начинать всё с начала? Твёрдого решения не приходило. «Так трусами нас делает раздумье, и так решимости холодный свет хиреет под налётом мысли бледной» (Гамлет).
       Смерть отца, не оставила возможности на дальнейшие раздумья. Старая больная мама осталась одна. Нужно ехать! Блудный сын вернулся. «Искал я птицу в далёком небе. Упал на камни я без сил». Как мне и представлялось, произошел возврат к нулевой социальной отметке, а материальные трудности удвоились. На дворе шла перестройка. Библейская история о празднике по поводу возвращения блудного сына, не повторилась.




 


Братья: 1.Владимир. 1040г. 2. Константин. 1947г. 3. Леонид. 1941г.      4.Валентин Васильевич Мухин, двоюродный брат. 1951г.


 ХЕРСОНЕССКИЙ МОСТ.

    
       Почему вдруг, повествование о родственниках, жителях Артиллерийской слободы, непоследовательно прерывается рассказом о Херсонеесском мосте, реликте города? Объясняю. Я стараюсь сохранить, хотя бы примерно, временную связь, предлагаемых вниманию читателей глав. Кроме того, на моё усмотрение, я располагаю, рассказы о людях, близко к главам об улицах, на которых они проявились в моей памяти наиболее ярко.
       Итак, Херсонесский мост. В воспоминаниях детства он был большим и массивным. Сложенный из каменных глыб он действительно мог производить монументальное впечатление, еще потому, что в ближайшем окружении не было никаких строений, а дома в отдалении не составляли конкуренции. Вероятно, его можно назвать акведук, т.к. под ним была широкая каменная арка, под которой проходил Одесский овраг, а на дне его русло безымянной реки, чаще всего пересохшей, но в сырой тени под аркой всегда стояла мутная зеленеющая лужа, из которой торчали голыши, металлические останки утвари, консервные банки. Там царил таинственный полумрак, полуглухая тишина. По мосту ходил трамвай, и жесткий чугунный накат трамвайных колес отдавался в голове и груди приятной тяжестью. Стоило, специально, спустится под мост, и это уж непременно и каждый раз, и дождаться прохода трамвая, чтоб получить такое небывалое ощущение. Кроме того, в летнюю пору можно было постоять в затхлой прохладе, среди слезящихся стен, чувствуя своё преимущество перед плетущимися по жаре, где-то над тобой вялыми взрослыми пешеходами, чего-то поискать в кучках мусора,  и вдруг найти что-то очень нужное.       
    О названии описанной реки я справился у В.Н.Горелова, занимавшегося топонимикой города. Он выразил сомнения в существовании речки, тем более в существовании названия. Якобы русло – это просто овраг, по имени Одесский, который начинается где то дальше на юг от улицы Одесской и проходит через весь город, до базарной площади. Разыскивая материалы о Херсонесском мосте, я где- то нашел, что на отрезке, под мостом, овраг назывался так же как мост.
     После хорошего дождя, образовывалось течение воды, и тогда можно было запускать бумажные кораблики, и видеть, как их уносит вниз по направлению к морю. Далее поток пополнялся толстой шумной струей, изливавшейся из здания бани, так что можно было надеяться на то, что кораблик достигнет своей цели.
     Верхнее полотно моста было выстлано брусчаткой, темно серыми гладкими камнями, по форме напоминавшими буханку формового хлеба. Такими камнями были выстланы и Херсонесский подъем и спуск к мосту из центра, как и всё городское кольцо, и некоторые улицы.  Посредине моста в эти камни была утоплена трамвайная колея, по бокам шли узенькие тротуары на одного человека, внешний край которых был ограничен перилами. 
Круглые чугунные столбики перил напоминали стволы старых чугунных пушек, замурованные жерлами в толщу моста. Между этими столбиками тянулись металлические трубы, диаметром с детский кулачок, одна верхняя, другая нижняя. Став ногами на нижнюю трубу, и опираясь руками на верхнюю, можно было, перегнувшись в поясе, плевать вниз, следя за полетом белого комочка слюны с высоты примерно пяти метров. Подобное занятие, свойственное дельным мальчикам, побуждалось к выполнению всегда, когда обретенная над землей высота превышала один-два метра, не говоря уж о высоких балконах и о глубинах колодцев.
      За время войны мост изрядно пострадал, но выстоял. При восстановлении города к 1958 году он был сглажен и засыпан вместе с Одесским оврагом и уложенной на его дно цементной дренажной трубой, в которую упрятали и ручеек, и прочие воды. Теперь здесь перекресток улиц Адмирала Октябрьского и Очаковцев.
        Через мост трамвай поднимался вверх по Херсонесскому спуску, до площади Восставших. Было ли у площади прежде другое название, не знаю? Со времен первой обороны Севастополя и до начала реконструкции площади, в центре её стоял маленький мраморный памятник молодому офицеру «погибшему от ран» в 1854г, как было написано на памятнике. Отец мне говорил, что в первые годы трамвайного движения, силы электромотора не хватало для подъема вагона по крутому спуску. Поэтому внизу, возле Херсонесского моста стояли в ожидании два битюга, которых цепляли к вагону, и они тащили его вверх. Мост, трамвайная линия и площадь Восставших, составляли южную границу Артиллерийской слободы. За этой границей начиналась стена кладбища Коммунаров, Тюрьма, Центральная горбольница – это уже Пироговка. Вот куда отнести Стадион, носивший последовательно названия: «им. Орджоникидзе», «Судостроителей», «Чайка», а теперь просто рынок? Учитывая, что напротив стены стадиона, параллельно ей, продолжается четная сторона домов улицы Частника, относившейся к  Артиллерийской слободе, то и стадион пусть будет нашим
        В годы оккупации мы жили временно на улице Спортивной, а затем с 1945 года на ул.6-ая Бастионная, очень близко от стадиона. Здесь в городских межшкольных играх состоялись мои первые спортивные состязания. Здесь отец увидел, как я приносил мяч из-за ворот, игравшим немецким солдатам (я раньше никогда не держал настоящий мяч в руках). Он сурово извлек меня наружу и сказал: «Что немцам прислуживаешь?» и «Чтоб тебя я здесь больше не видел!» Здесь я из-за угла видел, как свозили на стадион евреев, перед расстрелом. Здесь я был свидетелем радостной победы наших футболистов. А дело было так.
          В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с кокетливым  бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.
      Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего, футбол,  на единственном стадионе, тогда без названия, рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался  наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей  выполз на край беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.
      По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.
      Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру,  как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1. Как ликовал весь Севастополь! Когда спустя многие годы, я рассказывал друзьям о виденном и пережитом, мне не верили, уж очень хилым стал наш футбол.

.УЛИЦА СПОРТИВНАЯ               


       Спортивная улица, теперь называется улицей Крейзера (Герой Советского Союза, генерал Я.Г. Крейзер. Командующий 51 армией, освобождавшей Крым и Донбасс). Вероятно, свое первоначальное имя улица получила от близко расположенного стадиона. Если по переулку пересечь улицы 6-юБастионную и Частника, то можно упереться в его западную стенку. 
        На эту улицу, в дом №13, нам пришлось срочно переселиться с ул. Подгорной, т.к. немцы создали прибрежную запретную зону, оградив её за пару суток колючей проволокой. Ограждение тянулось от Покровского собора, по Банному переулку, мимо коптильни, пересекая ул. Боско, Артиллерийскую, Подгорную, Матросскую, далее вдоль лестницы, к ул. Частника и вниз вдоль лестничного спуска к Карантину.  Проход к базарной площади и к морю был оставлен только по Артиллерийской улице, через ворота, к которым, был прибит щиток с уведомлением на немецком и русском языках: «Запретная зона! Кто будет дальше итти будет растрелен» (орфография и счтиль сохранены).
      Одноэтажный капитальный каменный дом №13 был разделен на две половины, по две комнаты с  дворовыми пристройками, с небольшими садиками по задам. В одной половине жили дед и бабка Потемкины, другая пустовала – хозяева эвакуировались в начале войны. Вот сюда мы и вселились, и прожили здесь почти два года в оккупации, и ушли в развалины на Подгорную только тогда, когда немцы начали последние облавы, для отправки людей в Германию.
     Как отцу удалось подрядить подводу с лошадью, где скрывался и как уцелели лошадь и возница, какие он затребовал, вероятно, не малые деньги, мне не ведомо?  Что смогли мы погрузили на утлую повозку? Главное гардероб, швейную машинку «Зингер» и патефон. Остальное  мои родные перенесли, в несколько заходов, на себе. Таскал барахло и я, напрягаясь из последних сил, особенно на крутом подъеме из Подгорной на Частника. В один из таких подъемов я увидел, как по улице шел человек в черной шляпе, на  спине и груди черного длинного пиджаке была пришита сморщившаяся белая шестиконечная звезда. Отец пояснил: «Это еврей. Такой приказ». Несказанная физическая усталость, и непонятное, и потому вдвойне страшное, явление, смешались вмести и остались в памяти на всю жизнь. 
     К середине знойного потного дня мы окончили переселение. Беспредельно утомленным я присел под куст смородины в саду. Кстати, сад со всеми плодам и ягодами, впервые в жизни, был так близок и доступен. С голодухи я нажрался ягод смородины, закусил переспелыми абрикосами, и это оказалось, что навсегда – с тех пор я более чем безразличен к этим плодам. Первый месяц, пока не наладилось какое-то продовольственное обеспечение семьи, плоды сада были спасением от голода.
      Старики Потемкины сдавали комнату семье Савченко, в составе: отец – Шура- рыбак, подвязанный рыбацкой сеткой, вечно полупьяный, забитая заморенная безликая жена и сын Толя - мой ровесник, тупой хулиган и счастливчик, никогда не ходивший в школу         (теперь сказали бы – запущенное воспитание). Шура- рыбак постоянно и беспричинно побивал то жену, то сына, а когда он ловил рыбу не понятно, и почему – рыбак? Мальчик Толя, по своей тупости,  не ведал страха и безрассудно пролезал под колючей проволокой в запретную зону, где расстрел. Он объедался там шелковицей (тутовая ягода), о чем поведал мне и, однажды все же соблазнил разумного пай-мальчика. 
      Дело было так: Толя делал тачку из досок, тайно похищенных у деда Потемкина. У него не хватало большого третьего ведущего подшипника под руль, а таковой был в хозяйстве моего отца. Ведомый неведомыми силами я, без спросу, фактически украл, нужный подшипник. По законам детективного жанра одно преступление стало наматывать последующие. Мы сделали нашу черную работу и понесли тачку на испытание её ходовых качеств в верхнюю точку Стрелецкого шоссе (по простой голой земле движение таких тачек было не эффективно: нет нужного запредельного грохота и ускоренного нарастания скорости). Мне категорически было запрещено появляться на этом шоссе с самокатом или санками – страшные немецкие дизельные грузовики могли запросто раздавить. Преступные деяния нарастали. Мы вышли на точку, перед нами расстилался асфальтовый путь, изрытый воронками от бомб, Далеко, в конце спуска, виднелся крутой поворот, а за ним ограждение из колючей проволоки – запретная зона. Толя, по всем установленным мальчишками правилам,  начал готовить тачку к ответственному спуску. На подшипники был насыпан крупный придорожный песок, и, это называлось заправить бензином, изрядно помочился на них. После того подшипники интенсивно прокручивались. Такое воздействие на колеса повторено было несколько раз, пока подшипники, при прокрутку не начали  издавать расхлябанный громкий треск.  Готово! Мы уселись. Впереди Толя, с ногами на руле, сзади я. Началось движение с постоянным нарастанием скорости, в сопровождении такого грохота и визга, что окружающий мир  стал глухим. Лавируя между воронок, мы домчались до самого низа за минуту. Испытание прошло на отлично. Можно бы и домой. Однако, за колючей оградой, в  угловом доме Буклерских, во дворе, росло огромное шелковичное дерево, усеянное белой сладкой ягодой. В этом доме на втором этаже, до войны жил приятель, Витя Буклерский, потом спортсмен-прыгун, потом офицер военной авиации. Мы и ныне перезваниваемся.
        Вкус ягод с этого дерева был мне знаком ещё по мирным временам. Преступления продолжались. Мы пролезли под ослабленным звеном «колючки», вблизи от щита, на котором надпись «Ахтунг» сулила скорую расправу, и через разбитую снарядами стенку прошли во двор к заветному древу. Начался пир, до полного безобразного пресыщения. Пора бы возвращаться, ребятки! Но, вдруг, с шоссе съехал грузовик, немецкий неряшливы солдатик, вышел из кабины, отодвинул раму ворот, и потом заехал на грунтовую дорогу и остановил машину против нашего дерева. Мы замерли в гуще зелени, стало воистину страшно, хоть оружия у солдата не было видно, кроме тяжелого тесака на полуспущенном поясе. Солдат опять вышел из кабины, помочился на развалены стены, опять сел в кабину, не закрыв дверь. Он достал из бокового кармана карточку, поставил её перед собой, произвел над собой непонятные нам действия, захлопнул дверь и задним ходом вывел машину на шоссе. Уехал!  Через открытые ворота мы мигом выскочили из запретного места и по Карантинной лестнице поднялись к себе на Спортивную.   
       Не смотря на то, что шелковица была белая, она окрасила руки, рот и кожу вокруг фиолетовым цветом. Это нас выдало. Я не умел врать и рассказал все сполна, кроме того совершил последнее преступление, выдал товарища. Я рассказал, откуда доски для тачки. Толя был выпорот Шурой-рыбаком. Меня никогда не били, отец только сказал: «Что же, ты, друга выдал?» Этого было достаточно, чтоб меня потом мучила совесть и презрение к себе.
      Супруги Савченко были изгнаны дедом, и смело ушли жить в развалины, в запретную зону. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. На их месте появился немецкий офицер, теперь он был хозяином всего дома.  Лощеный белолицый красавец, в облаке бриолина и духов, в ладно сидящей форме и лакированных сапогах, даже летом в тонких кожаных перчатках. На фуражке герб: орел с раскинутыми крыльями и под ним мертвая голова. Он сообщил моему отцу, что он русский князь, владелец каких-то близких земель. Вскоре начались бомбежки, и князь улетучился, исчез, в поисках новых земель.
       Улица Спортивная состояла всего из нескольких одноэтажных домов, с нечетными номерами, противоположной стороны улица не имела, фасады домов смотрели окнами на совершенно пустую загородную балку и кладбищенскую стену на противоположном возвышении. Вдоль улицы тянулась грунтовая дорога, за нею крутой обрыв к стрелецкому шоссе. По краю обрыва шла линия окопов с бруствером, глубиной в полроста. Здесь в окопе я нашел совершенно новый, в промасленной тряпке наган, в барабане которого желтели специальные цилиндрические патроны. Я извлек их, рассмотрел, немного поиграл, затем вставил обратно в барабан, справился с неимоверным желанием нажать на курок, замотал в тряпки и закопал в приметном месте (так мне казалось), но, спустя какое-то время, найти его не удалось. В те годы я не жалел об утрате, но как досадовал потом, эту досаду я передавал в рассказах друзьям, а потом сыну, и они то же досадовали и сокрушались, мне  досадно и теперь.
     Улица тянулась четко с севера на юг, как большинство Севастопольских улиц. Соседний дом,  с северной стороны, спрятался внутри усадьбы, за деревьями большого сада. Там жил с матерью странный молодой человек Миша, вероятно, имел он какой-то умственный ущерб, т.к. его не взяли в армию наши и не завербовали в Германию немцы. Целыми днями он торчал в проеме калитки и чему-то улыбался. Мы его дразнили, а он так же продолжал улыбаться. После войны его мамы не стало, и он женился, вероятно, ему повезло, он продолжал тихо жить и так же подолгу стоять за калиткой и, улыбаясь смотреть куда-то вдаль. Кстати было на что смотреть: пред ним расстилался огромный пустырь, служивший свалкой для окружающих жителей, далеко вдали был виден морской горизонт, на фоне моря развалины Владимирского собора, в Херсонесе. Ближе по склону ютились утлые домики Карантинной слободы. Какие прекрасные закаты случалось видеть с нашей улицы. 
      Где-то вскоре после войны, пустырь был застроен финскими домиками, затем, почему-то, весь участок огорожен стеной из желтого евпаторийского камня. Вероятно, там жила элита. Так всё это и стоит до сих пор.
     За пустырем располагались ещё две усадьбы, с ущербными глиняными домиками,  кое-как огороженные ржавыми листами железа и проволокой. Ближайшую усадьбу занимала крикливая и горластая тетка Матрена с сыном Павликом. Фамилия их была Кузины, они прибились здесь гонимые войной из дальних российских сёл. Глава семейства воевал. Они держали корову, и мы с Павликом пасли наших коров, бродя по всей округе. Мы дружили, пока я не поступил в институт. Павлик окончил наш Судостроительный техникум, но рано пристрастился к вину, рано познал женщин и утратил интерес к обычной жизни. Неудачная женитьба, малый ребенок, смерть матери,  наркотики. Наш общий друг, Алексей, сосед по 6-ой Бастионной, рассказывал мне, что часто встречал Пашку возле рынка, где он сидел под стеной, прося подаяния. Алексей вел его в столовую, кормил, давал немного денег. Потоп в доме у Павлика образовался притон, где его умирающего нашел Алексей, он же его и похоронил.   
     Соседний дом, с юга, принадлежал учительнице русского языка и литературы Нине Владимировне Пашистой. Собственно от дома остался только обгоревший фасад, а Нина Владимировна, с престарелой матерью вынуждены были жить в. чудом уцелевшем каменном сарае, вполне пригодном для жилья. Они раньше нас начали голодать, и все могло кончиться довольно печально, но привалила рыба, в огромном количестве (отец стал работать мотористом и рулевым  на рыбацком катере, в банде вольных Бартеньевских рыбаков, под предводительством атамана Петра Горчицы). Петро - человек небывало огромных размеров: кулак с пивную кружку, в сапог можно было залить ведро воды, - был нам почетным кумом, крестившим моего младшего бората. Отец был в уважении у всей общины: разудалые рыбаки умели ловить рыбу, а в моторах не «петрили», ну, ничуть. Первобытный страх перед рычащим двигателем и недоумение как запросто человек повелевает этим зверем, были причиной такого благоговейного почтения. Далеко в бурлящем море мотор был их единственной надеждой на благополучное возвращение к берегам. Посему отцу полагалась двойная доля от улова, да еще как отцу двух детей, из которых один младенец, добавок из деликатесной рыбы.
      Зная бедственное положение интеллигентных соседей, бабушка отнесла им хорошую порцию свежей рыбы, и с тех пор регулярно подкармливала их. Не зная как благодарить, Нина Владимировна предложила заниматься со мной уроками за второй класс. Дело в том, что мне удалось закончить первый класс, пока война была далеко, но в 1944 году наши были уже близко и начались бомбежки. Мама больше не пустила меня в школу. Нина Владимировна ежедневно занималась со мной, давала уроки русского языка, арифметики,  чтения и рисования. Постепенно она стала как член семьи. Темными зимними вечерами, при свете карбидной лампы она, покуривая вместе с мамой и отцом, очень умело и завлекательно рассказывала о прошлой необыкновенной жизни, делилась своими фундаментальными знаниями о русской литературе, читала. Эпизоды из этих рассказов памятны мне и поныне.
      Когда был освобожден Севастополь, Нина Владимировна вернулась к педагогической работе и была членом комиссии по расследованию преступлений фашистов. Комиссия выезжала за город к раскопкам расстрелянных людей и обо всем видимом и узнанном она рассказывала нам. Но вот добрые коллеги настучали, что она короткое время, чтоб получить хлебные карточки, работала в школе при немцах. Её и еще несколько знакомых учителей, по той же причине, отстранили от преподавательской работы. Спустя несколько месяцев восторжествовал здравый смысл и их вернули на работу,  а вот прекрасную учительницу английского языка  из школы №19, Серафиму Владимировну, обвинили в сотрудничестве с врагом – она работала переводчицей, больше я её никогда не видел. Нина Владимировна ещё долго работала, оставалась другом нашей семьи, участницей всех праздничных событий в нашем доме. Её не стало в 1957 году. Мир праху твоему, моя добрая учительница.
     Соседним с Нины Владимировны домом, с южной стороны, был дом, где жили несколько семей, запомнилась только фамилия Чайка. Юноша Виктор Чайка был мне знаком, он был добр ко мне и я рассчитывал на его помощь и защиту от злых мальчишек с Карантина. Так вот, несколько шестнадцатилетних пареньков, ночью обворовали немецкий склад, среди них был и Витя, их накрыл патруль и одного из фигурантов «споймал», а тот от страха выдал всех, по фамилиям и адресам. Жандармы начали облаву. Витя бросился в бега и задами садов попал в наш двор. Увидев меня, он велел позвать маму, которой он сообщил, что его ищут немцы и попросил спрятать его. Что могла сделать мама, ни чердака, ни подвала у нас не было, вокруг все как на ладони?  «Виктор, уходи, уходи! У меня дети». Она поступила правильно, через несколько минут во дворе уже были запыхавшиеся жандармы. С резкими криками: «Вик Чайк!» они обыскали всё вокруг и бросились по соседним дворам. А вот если бы нашли, могли нас бы расстрелять. Витю поймали, избили резиновыми палками, но отпустили, потом говорили, что когда пришли наши, его забрали на войну.   
     Следующий угловой дом перед  Костомаровским переулком занимала семья, с незапомнившейся фамилией, их сын был тяжело ранен на войне, но о местонахождении своем не сообщал. После долгих поисков мать нашла его в специальном больничном учреждении, где содержали раненых лишившихся рук и ног. Не знаю насколько, правда, таких больных подвешивали в специальных мешках, обслуживать себя они не могли, санитары, «за глаза» называли их самоварами. Как потом всё сложилось, мне не известно.
      Угловой дом принадлежал клану Андреевых. Местная достопримечательность – все мужчины в семье были шоферами. После войны два старших брата работали вместе с моим отцом в автобазе. Младший брат Юля, мой ровесник, наслушавшись рассказов окружающих мужчин, рассказывал мне такие фантастические истории о себе, что «уши пухли». В те времена я верил ему. Однажды, когда я возвращался домой с драгоценной буханкой хлеба, полученной по карточкам, в магазине на Пироговке, на всю семью, он присоседился ко мне и,  беззастенчиво отламывая от буханки кусок за куском, вещал историю, как он взял у брата грузовик, сделал левый рейс – перевез, кому то мебель, заработал «деньгу», купил бутылку водки, сыр, колбасу, пирожные (небывалые по тем временам продукты) и завалился к своей бабе, трахнул её как следует (отроку было 12 лет), затем за полбанки заправил машину, мотнул в Симферополь, достал канистру вина и привез её братьям, в знак благодарности. За время, необыкновенного по своей остроте и красочности, рассказа он сожрал половину буханки моего хлеба. Видно сегодня братья не дали ему машину. Дома мама недоуменно спросила, почему так мало хлеба, семье не с чем обедать. Не желая признаться в слабости характера, я солгал, что всё съел сам. Мама поверила и простила. Юлю я, потом обходил стороной, ведь, в конце концов, я понял, что он брехло. 
       Через переулок, на продолжении Спортивной, стояли три безликих дома, и оканчивалась улица перед поворотом шоссе на Стрелецкую, через дорогу стояло здание тюрьмы. В угловом доме, напротив усадьбы Андреевых жили властная женщина, стервозного облика и её дочь Нона. Девушка необыкновенной красоты с умопомрачительной фигурой. Она передвигалась так, как будто ей невыносимо трудно было нести всю свою красоту. В её доме постоянно менялись парные посещения курсантов – мама выбирала Ноне жениха. По утрам полуголые ребята весело умывались во дворе под краном, через день-два, приходила умываться следующая двойка. 
     Теперь на улице генерала Крейзера нет жилых частных домов. На углу возвышается высотное здание гостиницы «Крым», за ней красивое здание с остроконечной крышей, увенчанной крестом, похожее на католический костел. Далее совершенно безобразное здание, для спортивных утех, состоящее из кубов и острых крыш. 











 
1. Севастопольцы. 1929г. 2. Бабушка Мария Васильевна. 1952г. 3. Семья брата Виктора Задорожникова.



МОЙ БРАТ

       Здесь, на улице Спортивной родился мой брат Виктор. Не смотря на все лишения, доставшиеся роженице и плоду, мальчик родился во- время, положенного роста и веса, в полуразрушенном роддоме центральной горбольницы. Мы с отцом пришли в роддом на другой день. Мама вынесла нам для знакомства маленький молчаливый свёрток в тугих свивальниках, то ли личинка шелкопряда, то ли плодовый червячок. В тугом круглом отверстии  оказалось щекастое лицо с небесно-голубыми глазами. Он ещё не умел видеть, так, что знакомство было односторонним.
       Через пару дней мама принесла его домой, и брат был водворён в, довольно удобное, деревянное корыто, за не имением люльки, в котором он и провёл первый год жизни. Корыто имело полукруглое дно, что позволяло его покачивать, как и положено колыбели. Вот это покачивание стало моей обузой. «Ребёнок плачет, покачай!» - приказывали мне. А плакал он часто, не имея на это никаких оснований, как все малые дети, отрывая меня от важного дела, гулять без перерыва. Я любил это маленькое создание, безотчётной любовью старшего брата, но, уж извините,  однообразие быстро истощало истонченную натуру. В сердцах, покачивание превращалось в шторм, как будто мне было уже известно, что быть ему моряком, и я готовлю его к дальним морским странствиям по волнам.
      По моей назойливой прихоти ему дали имя Виктор. Почему? Дальние туманные впечатления детства. У соседской девочки, моей ровесницы, был младший брат Витя. Короткое время мы играли в дочки-матери. Витя был как бы в уме, имелся ввиду. Соседи эвакуировались - имя осталось. Если б я знал, что в далёком Батуми, мальчик навсегда выпадет из окна третьего этажа, никогда бы не назначил брату имя. (А вдруг это реинкарнация имени? Какая чушь!)               

Виктор — значит «победитель».
Знает Ангел — твой хранитель,
Как к победе привести,
Обойдя беду в пути.
(Автор неизвестен)
      
      Значение имени я не знал, но попал в точку. Виктор Константинович Задорожников, капитан второго ранга, жизненное предназначение выполнил «на отлично и всё победил!». 
       Через несколько месяцев у брата выросли белокурые волосы, в крупных кольцах ниспадающие на плечи, и такой ангельский вид дополняли глаза цвета севастопольских бухт. На всю жизнь глаза сохранили невинную радостную  голубизну, при умном, внимательном и проникновенном взгляде. В семье считали, что этот ангел был нашим спасителем в годы войны.   
        В школе Витя с отличников, съехал постепенно к отрицанию соблюдения правил поведения и необходимости обучения. Вечерняя школа и ранняя трудовая деятельность автоэлектрослесарем, электросварщиком воспитали в нём самостоятельность, ответственность, волевой мужской характер. Эти качества возрастила и укрепила Советская Армия. В армии он был комсоргом батальона охраны и там же вступил в Партию КПСС. Что бы теперь ни говорили, но Партия помогала способным товарищам в обучении и служебном росте. Партия ковала свои кадры. 
         Виктор Константинович Задорожников прошел с честью морскую службу от младшего лейтенанта до капитана второго ранга. Он был секретарём парткома на легендарном крейсере «Москва», потом служил на Камчатке, где занимал большую значительную должность
       Не смотря на возрастную разницу в 9 лет, наши отношения установились на равных. В основу их легли: братская любовь, беспредельное доверие, взаимная гордость за успешное продвижение  по жизни.   
       Внешне мы не были схожи, но черты предков просматривались чётко, а голоса были настолько одинаковыми, что по телефону отличить  никто не мог. Характеры тоже получились разные. От меня Витю отличали настоящие мужские качества: смелость, порой безрассудная, умение постоять за себя, как в драке, так и в конфликтном споре, завидное упорство в достижении цели, переходящее в настырность.
      Он семьянин, отец двух прекрасных детей, умелец и рукодел, художник и песнопевец с гитарой. Я горжусь моим братом


















УЛИЦА 6-ая БАСТИОННАЯ.
               
                -1-

       Улица 6-я Бастионная лежит по длине между ул. Спортивной и ул. Частника, а поперёк -  от площади Восставших до Крепостного спуска. Она возникла в начале ХХ века и называлась улицей Степной, в 1907 г была переименована в 6-ю Бастионную.
      Здесь располагался 6-ой Бастион, строительство которого закончилось 1 сентября 1854 г.  Он являлся долговременным сооружением. Его задачей было прикрывать город с запада. Внутри бастиона находилась каменная оборонительная казарма, а впереди, по краю Загородной балки, стояло несколько батарей.
         
    Дом на этой улице построили сообща наша семья и семя Мухиных – родня сестра мамы Татьяна, её муж Василий, мой крестный, и их сын Валентин, мой двоюродный брат. Последний принимал в стройке виртуальное участие.
      Дом необходимо было построить как можно быстрей, так как из эвакуации вернулись прежние хозяева нашей обители на ул. Спортивной, и хоть им было, где приклонить голову, и даже не без комфорта (дом их деда в Рудольфе был пуст), назначали суровый срок нашего выселения и включили счетчик. Что делать? Дом предков на Подгорной представлял собой кучку камней и расползшейся от дождей глины. В подвале на 10 кв. метров  пятеро взрослых и двое детей  не помещались. Домов в продаже не было, квартир в наем не существовало. За двухэтажную деревянную развалюху  здесь же на Подгорной  безумная старуха-хозяйка  заламывала недоступную для нас цену.
      А за тыльной стороной забора  дома,  в котором мы находились, стоял, пригорюнясь и  как бы ожидая нас, пустырь, поросший лебедой и колючкой,  и с недостроем из инкерманского камня,  с единственным пустым окном на улицу 6-ую Бастионную.  Хозяйка жила через улицу напротив. Торг состоялся, быстрый и согласный.  Отсюда     «… начало быть, что начало быть» (Библия).
     За три месяца были воздвигнуты стены для четырех комнат и железная кровля. Две комнаты были готовы принять жильцов. Право первенства на заселение выпало семье с детьми, то есть моим родителям и нам с братом. В другую часть дома  без полов и потолков, с заколоченными рамами окон  вселились дядя Василий, его жена Татьяна и бабушка. Дальнейшее строительство продолжалось перманентно лет двадцать. И отец, и дядька Вася, сколько стоял этот прекрасный ухоженный домик, окруженный палаточным виноградом, столько они что- то достраивали и пристраивали. При доме были ванна, душ, ватерклозет, зимняя и летняя кухни, паровое отопление, первая космическая антенна. А какое вино делал отец из собственного винограда, а самогон, который лучше чем чача и коньяк. А какая рыба горячего копчения, сделанная в собственной коптильне, подавалась к столу, а свежий редис, а зелень! К нам валили гости из разных отдаленных уголков страны, даже те, кто были знакомыми знакомых. Бедные наши женщины, бедная мама. Всё лето у плиты. Законы гостеприимства, пусть себе в ущерб, но соблюдались неукоснительно.
       Разморенные пляжными удовольствиями гости и родные и те, которые хуже татарина, вламывались во двор усадьбы  под сень виноградной лозы. Они орали: «Да у вас здесь сущий рай!» и забивали душевые и ванные. А потом все к столу, с пусть старенькой, но белоснежной, накрахмаленной скатертью, уставленному разномастной посудой и чем Бог послал. Восторги истинные. И уж, конечно же, в угоду хозяевам: «Ну, теперь мы только к вам! В следующий раз, на все лето!»  Осенью мама говорила: «Господи, как я устала. Следующей весной ворота на засов,  и гори  всё, синим пламенем!». Но наступало лето,  и все повторялось. Даже я, дорогой сыночек и самый дорогой гость, бездумно и беспощадно наезжал домой проводить отпуск, а  иногда ещё и со товарищи. Бедная дорогая моя мамочка, слишком поздно пришли ко мне понимание и раскаяние. Прости меня!
       А потом, согласно генплану строительства города, наш дом  снесли. Родителям дали квартиру в районе Омеги. На месте нашего дома вырос гигантский столб гостиницы «Крым».  Торчит - ни Богу свечка, ни черту  кочерга!
               
    -2-
        С южной стороны к нашему дому примыкал дом Тихоновых. Долгое время между нашими  усадьбами не было стены, а только натянутая проволока, да каменная сухая кладка из двух рядов камней, высотой в полроста. Жили там Дед да Баба и их дочь Евдокия, солдатка с тремя детьми. Во время оккупации произошло у них страшное событие. Старший мальчик Иван принес во двор артиллерийский снаряд, братья собрались вокруг ржавого болвана, и начали по нему стучать, вероятно, решили его разобрать. Я услышал металлический стук и возбужденные голоса ребят, через щель в заборе увидел серую кучку склонившихся над чем-то мальчишек и уже решил перелезть к ним, как мощный взрыв потряс окрестности. В страхе я бросился домой, уже за дверью услышал страшный женский вопль и потом крики множества людей. Старший и средний братья погибли на месте, младший Виталик получил ранения лица и руки. Виталик выжил, поправился, был участником наших уличных игр. Взрослым он стал шофером, тихо и скромно работал. Иногда я встречал его в городе, спустя много лет. 
     Следующий дом был угловым, его и домом нельзя было назвать, за невысоким заборчиком в маленьком дворике стояла утлая хибарка, собранная из подручного материала с соседних развалин. Соседи называли, между собой, это место: «Хрустальный домик». Жила здесь мать одиночка Дуся, с несчетным количеством детей. Злые языки говорили, что дети от разных отцов. Действительно в доме появлялись мужчины однодневки, чаще всего это были нижние флотские чины сверхсрочной службы. От них в доме происходил достаток.
      С противоположного бока от нашего дома был дом Молодцовых. Дом большой, добротный, с хорошим ухоженным садом. Главным был дед Молодцов, с большой белой бородой, как у деда мороза, хозяин и патриарх большой, временно рассеянной, семьи. Его юную дочь Анну немцы забрали на работы в Германию. Она вернулась тихая и замкнутая и никогда не рассказывала о пережитом. В своё время она вышла замуж и родила трех сыновей. Муж умер рано, и она сама воспитывала эту буйную тройку. Безотцовщина стала их судьбой. Ребята, в юном возрасте, отбыли короткие срока, за угон автомобилей. Страсть к автомобилям осталась навсегда. Старший был потом таксистом, а средний за период криминальной революции стал успешным бизнесменом, богатым домовладельцем, младший погиб от чрезмерного употребления спиртосодержащей дряни.
      


                - 3 -


         В домах на противоположной стороне улицы жили мои многочисленные уличные друзья. В угловом доме с хлебным магазином, с множеством утлых квартирок и узким кривым двориком прошло детство нескольких мальчишек, составлявших основной костяк нашей уличной ватаги. Среди них были братья Федорченко, Алик, по кличке Алюта, его младший брат Женька, по кличке Фитиль и Витя Федориди, по кличке Цыган или Грек, будучи действительно по национальности греком. Алексей-Алюта стал инженером, штурмовал комсомольские стройки, вернувшись в Севастополь, работал в управлении «Севэнерго». Мы встретились с ним уже в пожилом возрасте, в связи с оформлением документов для получения удостоверений «Житель осажденного Севастополя».  Он был элегантен, худощав и строен, в модном  бежевом кримпленовом костюме, седоват и моложав. Будучи пижоном (как и я), он категорично отверг обычное удостоверение и пожелал получить удостоверение «Юный защитник Севастополя», т.к. к нему  полагался красивый значок. Имели ли мы право на это гордое звание? Формально конечно нет. Но учитывая возраст (нам было по 10 – 12 лет), когда формируется личность, наши переживания, страх, голод, все происходившее нанесло нам пожизненный урон, осталось в памяти на всю жизнь. Мы, слава Богу, выжили, фактически находясь на передовой линии фронта. После освобождения города нас осталось в живых около 300 пацанов, а на митинге, на площади Нахимова, 10 мая 1944 года, можно было насчитать едва пару десятков наших погодков. Если принять мистическую оценку нашего бытия в те месяцы войны, то желание жить, ненависть к врагу, вера и надежда, существовали посильно в общей людской ауре, повисшей над Севастополем. Да ещё несправедливое положение людей второго сорта, без вины оказавшихся в оккупации, несколько лет сопутствовало нам по жизни.      
      Как бы там ни было, мы восприняли полученные удостоверения, пусть не как награду, но как компенсацию за трудное детство. По традиции тех давних послевоенных лет – это дело нужно было обмыть, и мы поехали на дачу к Алексею, чтоб нам не мешали ни жены, ни дети крепко выпить и свободно, на языке севастопольских окраин поговорить и вспомнить. Я рассказал ему, как знойным летом 1943 года он с братом проявился на углу ул. Спортивной, возле уличного водопроводного крана, единственно действующего во всей округе, вероятно с намерением попить воды. Братья были необычайно белы и худы, бестелесные инопланетные существа, одетые только в женские трикотажные панталоны бледно-розового цвета. Вот это - то меня возмутило до крайности. На правах хозяина улицы (других детей здесь не было) я заорал: «Да что вы здесь делаете!». Они испугались и засеменили за угол дома и, только скрылись, как на то место, где они только что стояли, с коротким визгом врезалась в землю мина. С криком: «Ложись!» я упал на землю, правда, после взрыва. Получалось что я невольно спас ребят. Мы выпили по этому поводу.
       Алексей мне рассказал, что брат его Женька стал наркоманом, тянул из дома вещи, воровал и попал на зону, где и умер от передозировки. Мы выпили по этому поводу.       
       Потом он рассказал о Викторе Федориди, мальчике, обладавшем замечательным музыкальным слухом и памятью. Вечерами он очень хорошо пел, подражая Утесову. Мы были бедны, а он с матерью гречанкой ещё беднее. Однажды, вскоре после войны, объявился его отец, летчик. Он подарил сыну новый, прекрасной коричневой кожи меховой шлем. Витя с гордостью, несмотря на жару, таскал на себе этот шлем, был восхищен, что вернулся отец, что теперь жизнь наладится и будет как у всех и даже лучше, но отец сообщил, что у него теперь другая семья, и убыл навсегда, улетел. Шлем, Витя больше не носил. Потом он отучился в мореходке и странствовал по многим морям, как и положено настоящему греку. Я однажды, походя, увидел его возле пивного ларька. Он был в черной форменной тужурке с шевронами на рукавах и с длиной цепью наград вдоль лацкана, с пивной кружкой наперевес. Он сделал вид, что не узнал меня и отвернулся. Алексей рассказал о его неудачных женитьбах и пьянстве, от которого он и умер. Мы выпили по этому поводу.   
       Еще Алексей рассказал о нашем общем друге Павлике Кузине и его трагической судьбе и конце (я уже писал об этом) и как он его похоронил. Мы выпили по этому поводу.
        К нашей уличной ораве принадлежал еще рыжий Женька, по прозвищу косой, то же с 6-ой Бастионной. Прозвище он получил после взрыва непонятного, ни на что не похожего, предмета. Ему выбило глаз и оторвало несколько пальцев на руке. Этот был предмет или устройство, в виде округлого бочонка, с какими-то непонятными жестяными крылышками. Эта дрянь валялась на нашем пустыре, и мы считали, что эта штука не представляет интереса и безопасна и потому неоднократно бросали её, пинали ногами. Женька решил исследовать суть этой вещи, проникнуть в её нутро и случилось то, что случилось. Интересно, что вплотную, рядом с ним в это время стоял ущербный малый, местный дурачок. Так ему ничего, ни царапины. «Блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное». И о Женьке рассказал Алексей, о его дурацкой судьбе, о водке и бесславном конце. Мы выпили по этому поводу.
        Мы вспомнили о многих мальчишках с соседних улиц, о тех, кто подорвался, кого искалечило, кто пошел по этапу. Не оказалось среди прошлых севастопольских друзей и товарищей ни одного, на ком не оставила бы свою черный отметину война. Мы выпили по этому поводу. 
        К вечеру за нами приехал сын Алексея, Юра, и развез нас по домам. Перед этим мы ещё выпили!


                - 4 -

               
          Через дорогу, напротив моего дома, стоял единственный на 6-ой Бастионной, двухэтажный дом с полуподвалом. В квартире на втором этаже жил Эдик Махмутов, мой школьный друг. Он появился в нашем четвёртом классе  девятнадцатой школы в середине учебного года, зимой. Маленький черноглазый мальчик с большой головой, в странной круглой, с плоским дном и маленькими ушками шапке  из черного гладкого меха неведомого зверька. Мы были с ним одного роста, под метр сорок и, как потом обнаружилось – ровесники. На всеобщем фоне бородатых и мужественных великанов-переростков мы выглядели карликами, что, вероятно, и послужило первичным импульсом к сближению, да и, как, оказалось, жили-то на одной улице. Он с матерью и младшей сестрой только что вернулись из эвакуации из хлебного города Ташкента. Звали его Эдик, но вскоре к нему прилипла навсегда кличка Махмут. По поводу уличных и школьных кличек детства, в поздних воспоминаниях я с внутренней улыбкой восхищался их необыкновенно точной и всеохватной характеристике облика имярек. Часто они происходили из причудливого искажения фамилии или имени, но наиболее удачными мне казались клички, возникавшие как-то вдруг  из эфира детской непосредственности и способности схватывать одновременно общее и характерное в явлениях, происшествиях, в запахах, цветах и звуках. Тогда подаренную невзначай кличку можно было бы сравнивать с многозначностью китайского или японского иероглифа. Это второе имя порой оставалось на всю жизнь и, возможно, его влияние на программное обеспечение житейского пути играло немаловажное, а быть может определяющее значение.         
      Комната класса была огромной. Высокий потолок терялся в мареве небес. На сером полу, как щепки на воде, беспорядочно были расставлены тумбочки, столики, от канцелярского до ломберного, табуретки и скамеечки, разных размеров и цветов. Их расположение определялось прихотью владельца, так как эта «мебель» была его неприкосновенная собственность. В центре этого энтропийного образования отчужденно, на некотором расстоянии от плебейского скарба, стояла аккуратная, изящная, не стандартно небольшая, настоящая новенькая парта. Чёрный цвет и лакировка подчеркивали её аристократичное происхождение. Изделие было уготовлено чаду какого-то высокого начальства, но инфант не появился, ни разу. Тем не менее, заселение парты было категорически запрещено. Так она и стояла в центре классной комнаты как священный камень Кааба.
        Эдик, будущий Махмут, вошел в класс, направился к пустующей «священной» парте и занял её уверенно и достойно. Это был Поступок. Это было свидетельство особого решительного и  стойкого характера, которое он неоднократно подтверждал потом. На перемене бородатые блюстители традиции свергли Эдуарда, и последующие несколько дней он сидел во время уроков на полу, по-восточному скрестив ноги. 
        Он был человек Востока, и все описанное выше и далее должно было произойти по неведомым законам генетической неформальной логики. В необозримой дали за ним стояли бескрайние степи, бешенный конный набег на Урусов, колчаны, стрелы, Золотая орда. Его отец был казанский татарин, а мама красивая русская женщина. Отец – лётчик, погиб в начале войны при  выполнении боевого задания. От него в наследство Эдику остался прекрасный офицерский полевой бинокль, узкий кожаный летный планшет и совершенно новая гимнастерка, из которой мама – портниха сшила сыну форменку. Он носил её навыпуск, под широкий матросский ремень с надраенной до зеркального блеска бляхой. Так он и проходил в ней до седьмого класса, пока не начал быстро расти, и рукава форменки не оказались на уровне локтей.
      Наша дружба сложилась волей обстоятельств. Мы вместе ходили в школу и вместе возвращались, оба были более чем сдержаны к процессу обучения. Нам было не интересно. Возможно, что в самые важные годы начала обучения по нашим зачаточным умикам трахнула Война. Таинственный процесс инициации навыков - уметь учиться, не  произошел. Снисходительные тройки в тетрадках и табелях, а иногда даже: «О боже, какой ужас!» - двойки – было нашим стабильным состоянием. Вне школы у нас было всё нормально. Мы много читали хороших книжек, занимались спортом и физически были в полном порядке, а к седьмому классу начали быстро набирать рост.
      От старшего брата у меня осталась разрозненная партия шахмат. Мой отец изумительно точно на токарном станке выточил недостающие фигурки. Не помню, откуда, но я знал, как расставлять шахматы, как ходят фигуры и правила игры. Этим не хитрым знаниям я обучил Эдика. Мы начали играть. Вначале я выигрывал, но довольно скоро мой партнер начал обыгрывать меня. Он был азартен. Изучение книжки «Начальная школа игры в шахматы» перевело его в состояние постоянного победителя. Я бросил шахматы, а он в дальнейшем изрядно преуспел в этом деле. То есть, надеюсь, можно было считать что, с состоянием интеллекта у нас не было отклонений от нормы.
       К тому, что мой друг-приятель был азартен, свидетельствует ещё его пристрастие к игре «в деньги». Кроме азарта, сдается мне, у него к деньгам была любовь. Вполне понятное состояние, происходящее из полунищего быта. На фоне всеобщей бедности его семья без отца-кормильца пребывала в крайней нужде. Сказанное здесь имеет отношение к произошедшему в дальнейшем.
       Наши игры «в монету» включали: орла-решку, в подстеночку и  пожара (ударение на последнем слоге). Игра в «пожара» была наиболее распространенной. Здесь вместо дурацкого слепого случая везения требовались: умение, сноровка, опыт. Смысл игры. В центр начертанного на земле круга, диаметром около 30 см, каждый участник игры клал установленное количество монеток. Монеты собирались в столбик в центре круга. Все отходили за черту, в десяти шагах от круга. Каждый имел биту круглой формы, изготовленную предварительно игроком из металла (размеры, и вес не лимитировались). Битой нужно было попасть в круг или в столбик из монет. Очередность броска определялась жеребьёвкой. Попавший в столбик из монет (это вызывало всеобщий крик: «Пожар!»), имел право собрать все монетки, перевернувшиеся на «орла» и он же ударом своей биты пытался перевернуть остальные монетки в ту же позицию и забирать себе. Если монета не переворачивалась, в игру вступал следующий претендент и т.д. до последней монеты. В тех случаях, а это бывало чаще всего, когда биты падали на разных  расстояниях от вожделенного столбика монет, очередность разбития столбика и переворачивания монет определялось близостью падения биты к искомому. Бывало, что игра продолжалась с утра и до наступления темноты. Эдик выигрывал часто и по много. Я не играл. Мне никогда не везло. Этот настрой сохранился на всю жизнь, за редким исключением в подвыпившей компании раскинуть картишки. Отсутствие везения не подвигало к желанию отыграться. Слава Ангелу Хранителю! 
      Ещё следует сказать, что Махмут был смел, но, как сейчас говорится «без башни». Например. На пустыре, за 6-ой Бастионной, валялось очень тяжелое колесо от телеги диаметром с полтора метра оббитое толстым металлическим ободом.  Мальчик без головы подкатывал колесо к краю крутого спуска над шоссе (прежнее название Херсонесское) и пускал его катиться с горы, рассчитывая попасть в проходящий автомобиль.  Колесо неслось, подпрыгивая, набирая скорость. Я наблюдал первый опытный запуск этого снаряда просто так без цели.  Страшно было представить его яростное, злое, бессмысленное столкновение с автомобилем. Но мысль об этой пакости уже созрела в голове Махмута. О своих дальнейших запусках смертельного колеса он хвастливо рассказывал нам, соседским мальчишкам. Он сокрушался, что желанного столкновения не происходило. Но возмездие пришло. Водитель проезжавшего грузовика заметил старания душевно инфальтивного злоумышленника. Он проехал далеко за поворот, а затем, пешком, обходным путем, подобрался к беспечному труженику, Сизифу-негодяю, катившего в гору свое злосчастное колесо. Деловито он провел надлежащую экзекуцию и, дав прощального пинька под зад партизану-самоучке, вернулся на грузовике и, закинув колесо в кузов, уехал вдаль навсегда.
      Однажды, на упоминавшемся пустыре, в осыпавшемся окопе, мы нашли промасленную картонную коробку. Из-под отведенной крышки на нас глянули десять круглых красных глазков на концах длинных как карандаш медных палочек. Я-то знал что это –  «Моя есть быть профессоре для взрывать». Это были запалы для гранаты РГД  - (ручная граната Дьякова, образца 1933 года). Интересно – это был год нашего с ним рождения. Махмут видел это впервые. Я объяснил: там, где красное - это капсюль. Если приставить к центру капсюля гвоздь и ударить молотком произойдет взрыв. Может оторвать пальцы, покалечить и даже убить. Можно бросить в костёр и отойти. Через некоторое время детонатор взорвётся, но это не опасно. «Дай, дай мне!» - взмолился юный дикарь. За прошедшие годы я сполна был насыщен всей этой военной гадостью, поэтому равнодушно вручил ему коробку. Картина – Джеймс Кук вручает дикарям Гавайских островов блестящие безделушки.   
       Вот какое применение нашел хитроумный Махмут подарку. К красному концу запала с помощью пластилина прикреплялся острозаточенный гвоздь, к противоположному концу – бумажный стабилизатор. С четвёртого этажа сгоревшего здания он бросал это устройство и получал всегда удовлетворительный результат. В ночное время взрыв был особенно эффектен. Но что за удовольствие от славных дел, вершимых в  одиночестве. Конечно же, во время взрыва нужно, чтоб кто-нибудь проходил  внизу, вблизи здания. Особенно желательно, чтоб это была девчонка. С терпением знаменитого охотника по кличке «Кожаный чулок», он же «Зверобой» (не путать со спиртным напитком), он же Натаниель Бампо, мальчик-шутник, в засаде на четвёртом этаже, поджидал, когда услышит хруст ветки под торопливой ногой бледнолицего путника. Но девочки по вечерам не шлялись по развалкам. В поисках обгорелых головешек для утлой печки, сюда могли забрести только убогие старушки. Ну, что же, и это добыча. Благодарное ухо охотника получало дозу наслаждения от вопля испуга и продолжительных ругательств.
      Как-то мне вспомнилось, что старший брат, еще до войны, запускал гладкие округлые кремни с помощью пращи с берега моря. Камни летели очень далеко, рукой так не закинешь. Среди севастопольских мальчишек праща называлась «Каштанчик». Я изготовил это нехитрое оружие и быстро освоил его. С улицы Спортивной камни летели через шоссе и падали далеко в безлюдной Загородной балке. Я показал «машину» другу Махмуту, мальчику-татарину, в голове его замелькали кочевые костры, табуны, стены древней Казани. Он оценил практическую ценность оружия  для нанесения дальних  и поэтому безнаказанных  ударов по чужим окнам. Да и вообще, просто так, без умысла, стрельба  с помощью пращи доставляла удовольствие. Прельщала возможность так небывало далеко забрасывать камень. Освоение нового оружия далось Махмуту с трудом. Необходимое чувство ритма отсутствовало у сына далеких степей. При первой же раскрутке пращи ему удалось хлестко, как кистенем, дать себе по башке.  Но упорства занимать парню не было нужды. Он взял в безвозмездную аренду мою пращу, тем более, что я остыл к этому занятию. Целыми днями, лишая себя удовольствия посещения школы, он раскручивал пращу и отпускал жужжащие камни все дальше и дальше. Первые дни ему удавался только однонаправленный полет камней. В силу малонаселенности района людьми и животными  совпадение траектории полета камня  с указанными объектами, слава Богу, не происходило. Потом он изрядно поднаторел в этом деле. Далекий звон оконного стекла и ругательства пострадавших приносили профессиональному пращнику заслуженное удовлетворение. Но и его слава утомила. Бросил он это дело и вернулся на круги цивилизации. 
        После окончания седьмого класса, нас перевели в восстановленную школу №3 и наши пути постепенно разошлись. Он начал серьёзно заниматься боксом, в дальнейшем одержал ряд побед и стал считаться перспективным. Я записался в секцию вместе с ним, но безжалостный тренер Макеев в первый, же день выпустил меня на ринг, в спарринг с более опытным мальчиком. Через несколько секунд очень болезненный, до крови, удар в нос, вышиб из меня заблуждение о красоте бокса, которое было навеяно фильмами «Первая перчатка» и «Десятый раунд». В далёком прошлом ухмыльнулся любимый Джек Лондон и как бы прозвучало: «Нет, парень, ты не Мексиканец». По совету ехидных аборигенов доброхотов,  чтобы остановить кровотечение, я выбежал из спортзала водной станции на заиндевелый  пирс, зачерпнул ковшиком ладоней холодную морскую воду и втянул в себя через нос. Боль, посильней, чем от удара, острым гвоздём прошла от носа к затылку.  С боксом было покончено. Я ушел на гимнастику и волейбол.
       В девятом классе Эдик, как настоящий профессионал, перед началом соревнований, ходил париться в баню, чтоб сбросить вес перед контрольным взвешиванием. Однажды после основательного пропаривания, он пошел домой без головного убора. День был морозный и ветреный. К вечеру у юноши поднялась высокая температура, а поутру мать не могла разбудить его. Он впал в кому. Врач скорой помощи поставил диагноз менингит. На носилках мы перетащили его в машину скорой помощи. Захлопнулись железные дверцы старенького автомобиля. Водитель газанул и увез нашего товарища в неизвестность.
       Эдик выжил, но полностью оглох. Судьба подстрелила парня на взлёте. Он мужественно переносил случившееся. Постепенно научился считывать с губ, но многое приходилось писать в блокнот, который он постоянно носил с собой. Я иногда заглядывал к нему, объясняться с ним было трудно. Он не слышал себя, и стала развиваться деградация речи, она стала монотонной, исчезла четкая артикуляция согласных звуков. Мы играли в шахматы, таскали пудовую гирю во дворе. Эдик поддерживал спортивную форму, качал мышцы, пытался учиться по школьной программе, много читал. Я поступил в институт и наши общения практически прекратились. Ему удалось сдать экзамены экстерном за десятый класс, но вот с поступлением в институт возникли проблемы, связанные с его глухотой. От него отделывались всячески, т.к. прецедента обучения глухих в не специализированных высших учебных заведениях не было. Возникла непреодолимая стена: как жить дальше, как зарабатывать на хлеб? Перспектива заниматься не квалифицированным физическим трудом категорически отвергалась. И вот случилось! Доведенный до отчаяния парень решает ограбить универмаг.
Первый, отстроенный в Севастополе трёхэтажный универмаг, появился в районе центрального рынка, на обгоревших останках «Дома Анненкова» - такое наименование дома бытовало у коренных севастопольцев до войны. Вот его-то для нападения и избрал Эдя.
          Наверное, он всё предварительно продумал и проверил, да вот недооценил, что хороший слух для вора порой самое главное. Итак, вечером универмаг закрывается, злоумышленник прячется за тяжелые бархатные портьеры у одной из дальних витрин. Он остается незамеченным. Продавцы покидают магазин. На ключ закрываются массивные двери. На пост заступает наружный сторож. Махмут ждёт  наступления темноты. Дальнейший план его прост. Собрать с витрин, к которым он заранее присмотрелся, всё ценное, что можно рассовать по карманам – это часы и фотоаппараты. Утром, когда универмаг откроют, незаметно выбраться из-за портьеры и улизнуть с добычей.
         Вот уж полночь, пора приниматься за дело. Ему удается выполнить всё задуманное, но в полной темноте приходится подсвечивать себе карманным фонариком. Он считает, что действует незаметно, но наружный сторож замечает непонятные блики внутри вверенного ему государственного объекта. А вдруг пожар! Он свистит в свисток, появляется постовой милиционер, следует вызов дежурной бригады. Яркий свет автомобильных фар  освещает витрины. Беда! Полундра! Что делать? Пока бегут за ключами есть ещё немного времени. Так! Плодотворная идея! Нужен пожар. В возникшей панике можно будет затеряться, исчезнуть. Лихорадочно он рвёт листки тетрадки-дневника, поджигает возле входной двери. Нужно чем-то поддерживать костер, но под руки ничего не попадает. Массивные дубовые прилавки и такой же паркет так просто не подожжешь. Время кончилось и остановилось. Щелкнул ключ в замке, двери растворились, ввалилась толпа. «Вывели болезного, руки ему за спину и с размаху кинули в черный воронок» (В.Высоцкий).
       Потом был скорый и правый суд. Жил еще бывший кавказский экспроприатор, а потом Великий друг Советских заключенных тов. В.И. Сталин. Гуманно, всем виновным и не очень, назначался одинаковый срок заключения 25 лет. Столько же назначили Эдуарду, с отбыванием срока в лагерях обычного режима. Холодным летом 1953 года он был амнистирован. Ему удалось все же окончить институт и стать инженером. Мы виделись ещё пару раз, а потом потерялись навсегда.   





 

Дом на 6-ой Бастионной. Двор дома. !948г.




 МУХИНЫ.

      Интересно то, что в среде жителей Артиллерийской слободы, почти как правило, шло перекрестное опыление, т.е. браки образовывались из внутренних молодых резервов. Их заранее роднила территория, знакомства и дружба с детства, одинаковая социалка, слободской менталитет. «Вот они переженились: Як - на Ципе, Якцедрак - на Ципедрипе, Якцедракцедракцидроне – на Ципедрипелимпопоне» (считалочка).
      Старшая сестра моей мамы, Татьяна, одружилась с Василием Мухиным, с улицы, нависшей над ул. Подгорной. Двухэтажный дом Мухиных стоял на углу Матросского переулка и улицы Наваринской (Теперь в этом месте такой улицы нет. Новая, с 1968 г., ул. Наваринская расположена между улицами Щербака и Частника). Семья была зажиточной, многодетной. Они  имела ещё двухэтажный дом, который сдавали внаём поквартирно, держали свиней и стадо коров, благо сразу за домом шла степь. Хозяин дед Василий не был подвергнут раскулачиванию, т.к. считался единоличником, не эксплуатировавшим наёмных работников. Домом фактически правила его жена, бабка Матрёна, суровая, неулыбчивая и неприветливая женщина, в глухом чёрном платке. Я её боялся. 
      Таня и Вася, с детских лет видели друг друга, но семьи держались отчуждённо. Уж очень разными они были. У Мухиных куркульский, крестьянский уклад и мрачный протестантский быт, у моих Москаленко – городской, мещанский, светлый, православный. Там стяжание и накопление, здесь «лёгкость мыслей необыкновенная», рюмка вина и песня.
      Время пришло, Татьяна и Василий приблизились, сошлись. Юнона распорядилась.
Они сошлись. Волна и камень,
 Стихи и проза, лед и пламень. (А.Пушкин)
      Неприятие этого брака свекрухой Матрёной и сонмом младших сестёр осталось навсегда. Памятны словесные баталии, которые затевали родные сёстры Василия с Татьяной. Особенно агрессивной была старшая сестра Антонина. Она появлялась из-за низенькой стенки, ограждавшей верхнюю террасу от нашего дома и, имея территориальное превосходство, первой начинала бранный бой. Её задачей было довести Таню до нервного истощения, и часто в этом преуспевала. 
       Родители Тани мудро и спокойно, чему быть – того не миновать, сделали свадьбу и поселили молодых подле себя, отведя им лучшую комнату, одну из трёх.
       В те дальние, до Советские времена, считалось в порядке вещей, что жена не работает, муж обеспечивает достаток в семье. Татьяна не умела ничего, а Василий был в полном порядке. Он плавал радистом на небольшом корабле, и этого было вполне достаточно. 
       Татьяна и Василий были моими крёстными, и на протяжении моего детства и отрочества я ощущал их доброе и ласковое расположение ко мне, подарки, денежные поощрения к праздникам или по окончании класса.
       От нечего делать, Татьяна Макаровна стала председателем уличного комитета и довольно активно организовывала приём агитаторов, для чего сгоняла нерадивых соседей в просторный двор дома №16. Для украшения жертвовала ковром из спальни и графином. До прихода агитатора она заставляла меня читать стихи или показывать диафильмы. От меня требовалось громко и с выражением зачитывать пояснительные надписи под кадрами. В предвыборные дни она представляла улицу в избирательной комиссии. В канун советских праздников в её обязанности входило следить, чтоб каждый двор вывешивал красный флаг, а в траурные дни, чтоб на древке была повязана черная траурная лента. В.И. Ленин умер давно, но каждый год улица одевалась в траур, и гасили свет, и гудели гудки, и было жутковато. 
      В осадные дни она организовывала уличный отряд на копку противотанковых рвов.  Вместе с моей мамой они строчили брезентовые чехлы для сапёрных лопаток, гранат, патронов. Потом их наградили медалями «За оборону Севастополя».

        Её муж, Василий Васильевич Мухин, был эвакуирован на Кавказ, в город Батуми, с организацией «Севастопольский береговой плавсостав», где он работал старшим электриком. У него была «броня» - так тогда называлось освобождение от мобилизации, в связи со служебной необходимостью. За труд для фронта он был награждён орденом «Красная звезд» и медалями «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа».
      Татьяна с сыном оставалась в Севастополе всю осаду и эвакуировалась к мужу последним трагическим  рейсом легендарного лидера эсминцев «Ташкент». Мухины первыми вернулись  Севастополь и принимали активное участи в восстановлении города.








ВАЛЕНТИН.
      

      Валентин Васильевич Мухин, мой двоюродный брат. Все предвоенные годы мы с ним прожили под одной крышей в доме наших предков. Он был старше меня на пять лет и, это вполне понятно, был моим учителем, наставником, поводырём.
      От него ко мне перешло множество, таких важных в детстве, умений, навыков, понятий: как сделать рогатку и пращу, под названием «каштанчик», лук из деревянного обруча от бочки и стрелу с острым наконечником, бумажного голубя и бумажного змея, с наставлениями к их запуску, страшный и опасный «поджигной» пистолет, заряжаемый серой от спичек, плаванию, курить не в затяжку и многому другому, чего не упомню.   
    Он учил меня ездить на взрослом велосипеде, «под рамкой», не бояться нырять и прыгать «головкой» с невысокой скалы, брал в далёкую степь промышлять сеткой птиц и объяснял, как заманивать и ловить их «западком», кормить изо рта в клюв и запускать в небо голубей. Спокойно и корректно он объяснил мне значение запретных слов и опасность их употребления маленькими мальчиками, не назойливо поделился знаниями о гендерной составляющей во внешнем мире. Слова такого мы не знали, но очень уж велик соблазн употребить его здесь, красиво и значительно.
    Однако, наряду со столь добрым братским отношением, наряду с восторгом от моей способности чрезвычайно быстро запоминать, прочитанное мне стихотворение, он проявлял, свойственное мухинскому кодлу, злое ехидство и грубую безжалостную насмешливость. Помнится, как-то без повода, он принялся обидно дразнить меня и довел до слёз. В тот период страх бомбёжек изрядно истощил слабую детскую психику, и я слышал, как мама по поводу моего состояния сказала кому-то, что у ребёнка нервы. Не осознавая ущербность такого состояния, а скорее придавая ему особую персональную значительность, я в запале заорал: «Не трогай меня, я нервный!»  Боже! В какой ликующий и  злорадный хохот впал брат-садист, да потом ещё долго поминал мне о моих необоснованных притязаниях на статус нервного мальчика.   
     Но вот когда настала пора трагичного расставания, так как Валентин и его мать покидали осажденный Севастополь последним рейсом лидера «Ташкент». Брат после прощания со старшими, сильно прижал меня к себе. у нас мужчин поцелуи категорично отвергались, я чувствовал, как он сдерживает слёзы. Неопределённо, с отчаянием, махнув рукой, он с усилием взвалил на спину жестяное корыто с упакованными вещами, и быстро, пошатываясь под непосильным грузом, зашагал прочь. Я видел, как он удалялся вдоль развалин улицы Подгорной, на фоне горящего города. Им предстояло пережить бесконечную бомбежку на тонущем лидере эсминцев, а нам, оставшимся, оккупацию.      
      Валентин в период осады продолжал учиться, в легендарной теперь, севастопольской катакомбной школе. Он успел закончить 7 классов отличником. В период осады он участвовал в работах по созданию оборонительных сооружений на подступах к городу, записался в истребительный батальон. Потом он был награждён медалью «За оборону Севастополя». Первый год эвакуации он провёл в городе Батуми, на Кавказе. Сдав экстерном экзамены за десять классов, он поступил в Бакинское Высшее Военно-морское училище, которое окончил старшим лейтенантом и был направлен на Черноморский флот в Севастополь, на эсминец, на должность командира БЧ.-3 (минно-торпедная служба). Приехал он с молодой женой Анной, родившейся в г. Баку, по внешнему облику азербайджанской еврейкой, скрывавшей свою нацпринадлежность. Молодая имела незаконченное высшее образование, была умеренно начитана, доброго покладистого нрава, ленива и, как потом оказалось, блудлива. Опять судьба свела нас с Валей в одном доме. Покровительство старшего брата утратило своё первоначальное значение. К этому времени я пребывал в романтичном состоянии «На заре туманной юности», в котором туманность была определяющей. Был я нерадив в учёбе, ленив, застенчив, робок с девчонками, но Анна находила меня довольно привлекательным и смущала меня целенаправленными вопросами о том, как там у меня в школе с этим делом. Зачем она это делала?    
      
      Богатый брат моего отца Владимир привёз мне из Питера фотоаппарат «Фотокор», и началось у меня увлечение фотографией, в которой я изрядно преуспел. Однако с  громоздким аппаратом не появишься на улицах города, чтоб все видели: «Ого! Вот это да! Мальчик с фотоаппаратом!» Во удовлетворение моего простительного тщеславия, дорогой папа подарил мне фотоаппарат «ФЭД». Вот это то, что надо. В послевоенные годы явление редкое, а в данном конкретно случае, единственное. Теперь можно было с радостью бродить по городу с вожделенным прибором на ремне через плечо, даже с незаряженным плёнкой. 
      Молодые люди, брат и его жена, оказались страстными поклонниками бесконечного фотографирования, везде и всегда. У нас был ритуал. Брат в офицерской форме и Анна, во всём лучшем,  оба, даже летом, в кожаных перчатках (шик, белая косточка), в сопровождении придворного фотографа, беспредельно гордого собой, шли по всем памятным и беспамятным местам родного города и, снимались, снимались, снимались. 
      Стал Валентин Васильевич капитан-лейтенантом и получил направление на Северный флот, как считалось, там и тогда, самым молодым, в возрасте 32 лет, командиром подводной лодки, теперь уже капитаном третьего ранга. Только вот, для успешной карьеры, пришлось молодому перспективному офицеру написать отказную от отца родного. Василий Васильевич Мухин получил 25 лет лишения свободы, по нехорошей статье УК СССР. Причина для посадки была, но не на такой  срок. После 1953 года он был реабилитирован и амнистирован.
      Но вот не задалась морская служба у Валентина. Мне трудно определить причины. Знаю я из его рассказов, что после возвращения из походов, добрые друзья доносили ему, что жена его шлялась по ресторанам. Начались внутрисемейные разборки. У них и в Севастополе бывали страшные пьяные скандалы, которым я был свидетелем, а тут Валя стал закладывать ещё сильней. Произошла беда на подводной лодке, погибли матросы. Капитана третьего ранга Мухина В.В. исключили из партии и уволили в запас.
     Опять Севастополь, поиски и смены разных работ, и постепенное снижение социального положения. Жена Аня спуталась с лучшим другом по ВМ училищу. Классический любовный треугольник проявился и повлек к окончательному распаду семьи. Почему так часто любовный треугольник возникает среди самых близких друзей или подруг? Что за гадость? Подлее не придумаешь. Жрать и пить в доме твоих родных и не подавиться!
      Валентин, не переставая пить, трижды женился. На последней женщине застрял до тяжелой болезни и ухода. За неделю до смерти он позвал меня к себе и попросил после его кончины помочь жене распорядиться, непонятно чем. Я принял его просьбу, но  моей помощи не потребовалось. Набежала родня его жены, и в боязни возможных притязаний на наследование жалких остатков, конспиративно,  споро и тайно от меня, выполнила скорбный ритуал. Прости меня Валентин.   
     Валентин Васильевич Мухин был личностью незаурядной. Он был образованным знающим моряком. Алкоголь не вызвал деградации личности. В трезвые периоды он был умен и светел. Так, чтоб заработать, он успешно перегнал буксирный корабль из Севастополя в Москву, по ранее неведомым речным путям. Однажды сильный шторм разбросал артиллерийские щиты по всей Стрелецкой бухте. Ночью его поднял беспомощный начальник этого хозяйства. Беспрекословно Валентин пришел на помощь, и в условиях дикой штормовой ночи,  умело справился с трудной задачей. Выручил друга. Тут же и за это моряки выпили, «За победу! За тех, кто в море!»    





СЛОБОДСКИЕ.

     Как мне здесь не рассказать, о хорошо знакомых и о родственниках, выходцах из Артиллерийской слободы? Им вполне пристало называться слободскими, ибо жили они в этих пределах в то время, когда географическое понятие Артслобода ещё было на слуху. Перед началом войны им было от 25 до 30 лет, цвет нации, они выстояли и победили. Они жили на этих улицах, бродили по тем местам, купались в тех бухтах, что и я.
      Старший брат моего отца Владимир Михайлович Задорожников родился в Екатеринославе, но детство и юность прошли в Севастополе, в отчем доме на улице Артиллерийской. Володя материнский любимчик, примерный ученик, после окончания школы уехал в Ленинград. Там он окончил институт инженеров водного транспорта. и связал свою жизнь с городом на Неве. В Севастополе он бывал ежегодно, и женился на севастопольской девушке Анне. В Питере у них родилась единственная дочь Алла. Есть прекрасная фотография 1939 г. двух наших семей, на лицах взрослых блаженные улыбки, Алла тупо спокойна, я – растерян.
      Дядя Володя в годы войны стал директором ведомственного завода, полковником НКВД. Много орденов, своя машина «Победа», своя яхта, прекрасная богатая жизнь. Мне от них привозились дорогие игрушки, а когда я бывал в Ленинграде, тётя Аня торопливо вставляла в меня, до неприличия, очень большие деньги. Спустя годы мне стало известно, что дядя предлагал моему отцу устроить меня в высшее училище НКВД, но отказ был категоричен, без обсуждений. Маме он сказал: «Они там поедают друг-друга».
      Тётя Анна тяжело и безнадёжно заболела. Болела она долго. Моложавый, красивый, богатый Владимир Михайлович позволил себе содержать молодую женщину, от которой родился сын, и было ему дано имя Владимир и фамилия Задорожников. Где-то был, а может быть есть, у меня брат, носитель нашей фамилии.   
      Дочь, дяди Володи, Алла стала врачом-гинекологом, мы встречались, но родственной связи не возникло. Столичная штучка и нищий провинциал, что общего? Брат, молодой доктор, коллега, через много лет, нанёс визит богатой сестре, и был принят на кухне, где ему была предложена тусклая миска отваренной невской корюшки, без ничего. Больше мы никогда не виделись.   
     Вот написал, и стало мне не по себе. Какое право ты имеешь осуждать? Ведь ты сам такой. С годами я убедился в присутствии у Задорожниковых, глубоко спрятанной черты, хладнокровного неприятия чужеродного вторжения в личный уклад. Да, кроме того, проживание в «умышленном городе», как называл Питер Ф.М Достоевский, вычитает из натуры понятия радушия. И ещё я знал, что кухонная встреча, обусловлена тем, что в зале её сын Миша готовился к экзамену за 10 класс, и что муж Серёжа китаевед и китаелюб, уехал в командировку в Китай, и ещё в доме не принято было пить водку по любому поводу, что я, ассимилированный донбасским обычаем и взращённый севастопольским гостеприимством, считал никак не приемлемым. Ай бег ё пардон! Здесь буква «ё» символ традиционного определения ситуации. Но главное: «Не судите, да не судимы будите» (Матф.7.1)
       Дядя Жора, Георгий Юльевич Красов, средний брат (родство с моим отцом по матери). Мне дали имя в его честь., потому как я родился с большим весом и отец, имея в виду размеры и стать брата, восторженно закричал; «Ну, Жорка, вылитый Жорка!»
       Георгий родился и вырос в Севастополе. После Ленинградского инженерно-технического института стал петербуржцем, чем весьма гордился, но в Севастополь наезжал частенько. Говорок у него был действительно Питерский, да и внешне, большой носатый, европоподобный и интеллигентный. Громогласный, говорливый, лёгкий на подъём, несмотря на габариты, он был мне симпатичен и мил.
      Война, доброволец Ленинградского ополчения, нелепый скорый плен. Из концлагеря его отобрал немецкий фермер, за мощные физические данные, как лошадь. Правда, потом, в рассказах, он не сетовал на хозяина. Ел за общим столом, спал как все, работал как все.
От немцев перенял привычку, курить трубку. Он курил душистый табак «Капитанский» и делал это так аппетитно, от него шел такой ароматный душок, что хотелось кушать дым, и, конечно же, тоже курить трубку. На поверку это оказалось не столь. Горечь во рту, кол в горле, истечение из трубки зловредной липкой смолы, романтика «никс».
       После освобождения он некоторое время мотался по Германии на «Виллисе», по делам военнопленных, выполняя поручение временных властей. Был подвергнут тщательной проверке Особым отделом, и на удивление, был отпущен, «за отсутствием…».
       Его жена Тамара и дочь Марина, в это время оставались в блокадном Ленинграде. Выжили чудом. От Севастополя они были в тихом восторге. Каждое лето они приезжали к нам на 6-ую Бастионную. Были желаемыми гостями и маминой головной болью. Георгий Юльевич продвинулся до начальника КБ крупного  станкостроительного завода. Под его руководством был создан новый станок-автомат, отмеченный и награждённый. Так что, Севастопольцы держали марку.
      Моя двоюродная сестра Нина Алексеевна Комарова, девочка из города Балаклава – это тоже что и Севастополь. Балаклавский район принадлежал Севастополю. Там была дача моей Бабушки Марии Матвеевны, где и жила Нина. Наше детство прошло в плотном единении, да и потом были близки духом, приморским нравом и привычками. По проторенному севастопольцами пути, Нина обрела Ленинград, отучилась в институте. Много работала, ездила по стране, растила дочь, а потом внуков. Некоторое время была фермершей. Сейчас осела в Карелии, но страсть к перемещениям не покидает её и поныне, Мой отец называл её в шутку лягушкой путешественницей (был такой рассказ).
Нас разбрасывало по разным отдалённым местам, мы подолгу не встречались, но при редких встречах родственная связь находила подтверждение. Правда она больше тяготела к семье младшего брата, возможно считая нас менее доступными.
       Сергей Сергеевич Кудряшов, капитан первого ранга, его семья тётя Зина, дочь Аня были дружны с нашей семьёй. Он севастполец, школьный товарищ, и самый близкий друг моего дяди Василия, считался сватом и был дружком на свадьбе.
        Он окончил ВМУ в Ленинграде. Потом на ТОФе был первым командиром новой подводной лодки Щ-103. Во время войны командовал подводной лодкой на Балтике. Капитан первого ранга Кудряшов награждён тремя орденами Ленина и множеством медалей. На его подводной лодке снимался фильм «Подводная лодка Т-9». В мирное время – инспектор Главной Инспекции по флоту, старший преподаватель ВИМУ им. С.О. Макарова.
       Каждое лето он с семьей приезжал в Севастополь, к нам в дом. Я бывал у него в Питере. Он был добрый радушный человек. Каждое утро, отвоевав у жены право подводника на «фронтовые 100 грамм». Он посылал меня за «маленькой». Завтракал, не спеша кончал бутылочку, и начинался длительный променад по саду. В это время он был самодостаточен и ему никто не был нужен, только когда я появлялся в его поле зрения, он радостно приветствовал меня и просил меня поиграть на аккордеоне.
      Он любил рассказывать, как однажды здесь, в Севастополе, будучи уже в возрасте, обратился в воинскую кассу за билетом в Ленинград. Был он одет по пляжному и мел неказистый вид. Возле окошка кассы стояла расфуфыренная дама и при его попытке, задать вопрос о наличии билетов, был строго отчитан этой дамой, что дескать касса только для военных и их семей, что разве он не видит кто уже здесь стоит, что «ходют тут всякие», что сразу видно деревня и алкаш, что сразу видно – не севастопольский. Последнее его особенно возмутило. Но железная сдержанность подводника и офицера исключала возможность пререканий. Будучи человеком скромным, не кичливым, перед отъездом он оделся особенно тщательно. В белоснежной военно-морской форме, с рядами боевых орденов на кителе, капитан первого ранга Кудряшов С.С. вошел в купе мягкого вагона (Там сидела Сара, у неё под юбкам, дробом был зараженный наган), там уже сидела давешняя дама. Конфуз, немая сцена. «Да, как же так? Да, быть не может!» Но не дал возможности, русский офицер и севастполец, дальнейшему банальному развитию событий, не снизошел. Капитан первого ранга Сергей Сергеевич Кудряшов, сама учтивость и галантность, вежливость и обходительность,
Знай наших!







































МАРТЫНОВА БУХТА.

      Бухты Хрустальная, Александровская, Мартынова, хоть и не обозначены в пределах Артиллерийской слободы, но их береговая полоса вплотную примыкает к её западной и северной границам. А вот как места летних купаний эти бухты являются излюбленными и наиболее часто посещаемыми жителями слободы. Мальчишкам с улиц Частника и 6-ой Бастионной самый короткий путь к морю вёл к Мартыновой бухте.
     Мартынова бухта находится за Александровским мысом. Топоним не поддается точному объяснению. В «Толковом словаре» В. Даля читаем: «Мартын - общее название водяных птиц родов чайка». Может быть, бухта названа так из-за обилия в ней чаек.
      Берег бухты неприветлив и дик. Глинистый откос, крупный не отшлифованный кремень, да у западного мыса труба для сточных вод. Дно бухты в основном песчаное, пологое без неожиданных скал и ям. Невдалеке от берега хозяйство бетонного завода, что не украшает пейзаж. По всем этим причинам пляж не пользуется спросом у местных жителей, купальщиков мало, даже совсем нет. 
      Тем не менее, сюда забредают влюблённые парочки в надежде найти уединение для любовных утех в прибрежных пыльных и хилых кустах, перезрелые матроны с размягчённым от жары мозгом, наверняка приезжие, устраивают персональный нудистский пляж. Не ведают они несчастные, что за ними вожделенно и пытливо следят нехорошие, рано созревающие южные мальчики, озадаченные проблемой взаимоотношения полов и вопросами женской анатомии. Не будет покоя пришлым.   
        Как-то прекрасным солнечным днём здесь появился пан Ковальский, чемпион, бретёр и кулачный дуэлянт. Какого черта его занесло в наш мирный анклав? Его обычным местом пребывания была Водная станция, там, среди пловцов чемпионов и пловчих чемпионок, о которых нехорошо говорили, он был своим человеком, нахальным завсегдатаем женских раздевалок. Мы учились вместе в 19-ой школе. Тогда это был скромный малоуспевающий мальчик. Любитель и знаток книг и, попутно, запретных ненормативных стишков, с которыми он радостно делился с нашим классом. Апогей и иступлённый восторг настиг нас при прослушивании, в его исполнении, «Луки Мудищева» и «В зоопарке, как-то летом, вышли звери все из клеток …».
      Кличку ему дали Коваля. Он перегнал нас в физразвитии и практических познаниях запретного, и бросил школу, сочтя полученные знания достаточными вполне.   
      « Несчастье шлялось по дорогам …». На берегу появилась пара иногороднего вида, «колхозники» - по определению местным фольклором. Молодая толстая женщина, в закрытом голубом купальнике, не ведая о предстоящей опасности, начала свой заплыв, то саженками, то по-собачьи. Муж, плотный, с мускулистыми руками рабочего человека, остался сидеть на берегу. Когда женщина праведным провинциальным стилем заплыла метров на сто от берега. Коваля равнодушно сказал:  «Надо пощупать». Он прыгнул с пирса, профессионально вдаль, вытянутой струной. Стилем «Кроль» (потом стали называть – вольный стиль) очень быстро, хищно, как барракуда, устремился к нежащейся в воде женщине. Нам было видно, как он подплыл к ней со спины, внезапно прилип к ней и запустил сои ручища под купальник к грудям. Он начал её лапать! Женщина, беспомощно забарахталась в воде, крича надрывно, булькая водой, стала звать мужа на помощь. Муж замотался по берегу, размахивая кулаками и крича плохие слова. Он, который при встрече с негодяем на берегу мог бы запросто его прибить, оказался  беспомощным,- водная среда оказалась не его стихией. Пока он медленно саженками продвигался на помощь, Коваля изрядно потешился над женщиной, отпихнулся от неё, и легко буравя воду, уплыл в сторону дальних городских пляжей. Из воды он крикнул мальчику-шестёрке: «Я на Водную, принеси робу!». Всё же боялся подлец возмездия.
      Бессмысленное дикое событие потрясло меня навсегда. Тишина и благодать лета, белый раскалённыё солнцем пляж, безмятежное синее-синее море и трагедия двух людей: безумный страх женщины и оскорблённое достоинство самца. Больше всего я сопереживал мужчине, он не смог, не успел, враг ушел безнаказанно. Что они сказали друг другу? Жена, подвергнутая бесчестному нападению, и муж, не пришедший на помощь. Простили ли они себе, ни в чем не виновные, этот нехороший гадкий случай, забыли навсегда или стал он причиной взаимного презрения, и покатилась жизнь их потом совсем не так?  Виновата ведь была баба-дура. Ну, какого беса, в месте неизведанном, чужом, не подумать о возможной опасности любого толка, прежде чем бездумно, повинуясь только прихоти, импульсивной подвижке в маленькой головке, устраивать демонстративный заплыв, только потому, что: «А я так хочу и буду»?
     Необыкновенно замечательным явлением в дни нашей вольницы, было появление в бухте огромной сигары, из сбитых железными скобами огромных брёвен. Говорили из Румынии, из порта Констанца, по репарации. Здесь, в бухте плот расшивали, и брёвна беспризорно плавали по всей бухте. Ох, и раздолье, ох, и опасно! Это же так интересно, так необычно. Брёвна скользкие, неуправляемо смыкаются и расходятся, самовольно вращаются, грозят острыми обнаженными стальными скобами. Но нам, всадникам без головы, пережившим войну, на это плевать. Вот такой наш джигит нырнул,  коварная скоба захватила за трусики, бревно повернулось, а вокруг никого. А был ли мальчик?
        Сразу за Александровским мысом сооружен капитальный Т-образный причал, из железных конструкций, с замечательным деревянным настилом из гладких пригнанных досок. Причал вдаётся метров на тридцать в море. К нему два раза в сутки подходит баржа с песком для бетонозавода. Этот причал стал нашим прибежищем на несколько лет, нашей вотчиной и ни для кого более. Прошли десятилетия, затих и опустел завод, не швартуется баржа с песком, море разъело железные сваи, прохудились доски, но я ещё долго приходил сюда. Нет  уж многих моих сверстников, тихо, море стало ближе. Я один, грустно и светло.

Чайка летит, ветер гудит, шторм надвигается,
Кто-то и мне машет рукой и улыбается,
Кто-то и мне пряма в глаза молча глядит,
Словно забыть старый причал мне не велит
(Б.Окуджава)

































               


23. ОПЕРАЦИОННЫЙ МИКРОСКОП.


     Завершить повесть я собирался главой о себе. Однако, уж очень много на предыдущих страницах употреблялось личное местоимение. Этот Севастопольский мальчик с Артиллерийской слободы настырно влезал во все эпизоды и главы. Было решено: «Довольно!». В финальной сцене появляется новый персонаж – доктор. Но, Бог мой! Это опять тот же пацан, правда, изрядно повзрослевший. Читатель, прости!  Но, по итогам повести «Мемуары старого мальчика» (2011г) мне часто задавали вопросы о дальнейшей судьбе автора и не собираюсь ли я писать продолжение. Мысли и наброски повести, под предварительным рабочим названием «Дневники врача, которых не было», имеют место быть. Не знаю, успею ли завершить. Задерживают размышления о том, что ныне мало читают,  кому это теперь нужно и, главное, средства на издание повести отсутствуют категорически, а опять просить спонсора не позволяет совесть.
       Эта глава о любимом инструменте, о его обретении, освоении и последствиях. Он – значительная часть моей  судьбы, с ним связаны более сорока лет врачебной практики. И таким образом, надеюсь, мне удастся рассказать об этом «Старом мальчике», что там с ним было дальше.

       Мне удалось закончить Крымский мединститут в 1957 году. Не хватило одного балла до красного диплома. Случай курьёзный. На экзамене по ОМЛ (Основы Марксизма-Ленинизма) я не смог ответить, что сказал тов. Берия Л.П. на 19-ом съезде  ВКП(б) по национальному вопросу. Мне поставили четвёрку, т.к. тройки ставить было запрещено, а за двойку подразумевались репрессивные меры. Нет тов. Берия, радикально решен национальный вопрос, но балл за провиденческую бдительность мне не вернули.
        Мы с женой распределились на Донбасс, в районный город Константиновку, Сталинской области. Не смотря на поселково-деревенское название, город стотысячник, город-труженик, с 13 заводами в центре жилого массива. Экология – я тебе дам! По загазованности второе место после Чикаго. Как-то пришлись мы там к месту, и проработали верой и правдой тридцать лет. Там на Донбассе началась работа в должности участкового терапевта. В ковбойской шляпе и узких дудочкой брюках я проходил по одноэтажным окраинам города около двух лет, на вызовах, по немощённым улицам, непролазно грязным в дождь. Меня облаивали собаки, кричали презрительно вслед: «Стиляга!», вызывали для получения необоснованного  больничного листа, порой просто посмотреть – какой он молодой дохтур.  Врачебная ставка была унизительно низкой, и поэтому я работал по ночам на скорой помощи, преподавал в медучилище, был подростковым врачом в ремесленном училище и всё это одновременно, в общей сложности на 3 ставки. Было очень трудно и, в поисках лучшей дли, мне с большим трудом удалось добиться специализации по отоларингологии (в дальнейшем для сокращения ЛОР)
       С этого времени жизнь приобрела более достойный характер. В Донецкой клинике, ставшей мне родной, я окончил клиническую ординатуру и стал хроническим заведующим ЛОР-отделением на всю оставшуюся жизнь, до пенсии.
До меня квалифицированной помощи в городе не было, не говоря уже об оперативной хирургической помощи. Мне удалось создать городскую ЛОР-службу и новое ЛОР-отделение, где выполнялся весь спектр оперативных вмешательств, на уровне клиник. В городе было несколько заводов союзного значения, и оснастить отделение самым современным оборудованием им ничего не стоило. На крупном химическом заводе работал главным инженером Валентин Павлович Афонасьев, Валя, Валет, мой замечательный друг. Его перевели на значительное повышение в министерство химической промышленности СССР. Вот он и помог мне приобрести операционный микроскоп.
       Теперь необходимы некоторые пояснения. Дело в том, что на период начала моей работы в должности зав. отделением пришелся бум слухулучшающих микрохирургических вмешательств, сначала за рубежом, а потом у нас в Союзе. Появились первые лауреаты Госпремий в Москве и Киеве.  Дело модное интересное и престижное. Моей мечтой стало освоить и организовать микрохирургию уха на базе районного отделения. Её осуществлению препятствовало отсутствие специального оборудования и инструментария. Медпромышленнось страны только начинала осваивать их производство. Пока что ведущие клиники были оснащены зарубежным оборудованием. Мне как бы ничего не светило. Но судьба была благосклонна. Валентин живо откликнулся на мою просьбу о помощи, отделу военных поставок, которым он руководил, не было ничего невозможного. Спустя время раздался звонок и короткий зов: «Приезжай!».
Ах, любимая страна, где было всё возможно!
       В Кремлёвском кабинете моего друга, среди батареи телефонов, Валентин Павлович поднял заветный, и на его запрос о наличии операционных отоларингологических микроскопов, ему предложили выбор из отечественных микроскопов и микроскоп немецкой фирмы «Карл Цейс», Иена. Лукаво подмигнув мне Валет сказал в трубку правительственным голосом: «Ну, конечно немецкий». Мне был выделен экспериментальный  пластмассовый микроавтобус «Старт», невиданных ранее форм под ракету и я вылетел в дальние окраины Москвы, где крутые, горбатые дороги, с глубокими застывшими в грязи колеями, остановили наш полёт. Пейзаж из России конца 18 века: крутая гора, до полнеба, закрывает солнышко, внизу – среди комьев засохшей грязи, три пьяных мужика, то ли обнимаются, то ли вяло и бесконечно дерутся. Завидев небывалый автомобиль, они с медвежьим рычанием направились в нашу сторону, с целью понятной - бить. Вот тебе и прогресс науки, вот тебе микроскоп. Эх, Рассея!   
       Форсаж, и мы прыгнули за ближайшие черные бараки, к счастью, оказавшиеся нужными нам складами, на что указывала кривая мутная табличка. Из нутра этого мрака, беспрекословно и мгновенно (чудо приказа сверху!), нами были извлечены прекрасные ящики, числом три, значительных размеров и тяжести. От белоснежных ящиков пахло лесом, и исходил небывалый свет. Погрузка и, спустя несколько часов, мы оказались на Курском вокзале.
      Водитель высадил меня посреди площади и беспечно укатил. Надо мной серое Московское небо моросило холодным бесконечным дождичком. Жидкая, до щиколотки, грязь разлилась на всю огромную окрестность. Позвонить другу нет возможности, не могу бросить ценный груз. Сам я не в состоянии перенести крупногабаритные ящики, тем более сразу все. Положение отчаянное, а время к ночи, а поезд на Донецк ждать не будет. Вдруг появился какой-то квадратный безликий человек и сказал: «Пятьдесят рублей» - деньги по тем временам не малые, половина врачебной зарплаты – все, что у меня было, но Москва слезам не верит. Споро и сноровисто квадратный человек, материализовал из ниоткуда специальную вокзальную тачку, погрузил, перевёз, загрузил в вагон и исчез. До сих пор помню моё отчаяние и как мне повезло. Наверняка не обошлось без проведения Господнего.
       Без еды и без постели я доехал до Константиновки. Добрые люди помогли мне выгрузиться. Ну, а тут уже всё пошло по накатанному пути. Дежурная по вокзалу, увидев дорогого доктора, запричитала по- бабьи и побежала доложить начальнику вокзала, начальник выслал группу поддержки и меня перенесли в пакгауз. Звонок приятелю, главному врачу скорой помощи, и через десять минут прибыла машина. Доктора, с таким значительным грузом, торжественно транспортировали в родную больницу, где выздоравливающие заводские умельцы перенесли, распаковали, установили. Я закрылся в кабинете и с душевным трепетом включил микроскоп. Быстро всё наладил и под 30 кратным увеличением посмотрел ноготь на указательном пальце. Я увидел свои капилляры, такие извитые, такие родные, как медленно появляется и исчезает сосудистый рисунок. Мне стало себя жалко, подумалось какой я старый и «что мне Гекуба», а было мне 37 лет и впереди ещё было более сорока лет активных занятий микрохирургией.
       Так вот, из вверенных моему вниманию 130 000 населения, больных для оперативного лечения заболеваний уха и слухулучшающих операций оказалось не очень много. В среднем я делал 15 – 20 операций в год. Чтоб не терять навыки работы с операционным микроскопом я стал под его увеличением осуществлять операции в носу и на околоносовых пазухах. Оказалось, что это направление в отоларингологии я стал разрабатывать и осваивать одним из первых в стране, о чём в дальнейшем неоднократно указывалось в специальной литературе, отечественной и зарубежной. По этой теме я написал и защитил диссертацию. Потом издал монографию «Очерки практической ринологии», написал более пятидесяти научных работ.
       Мною были разработаны специальные инструменты для микрохирургии, которые были изготовлены замечательными умельцами Константиновского металлургического завода. За оригинальные инструменты были получены четыре авторских свидетельства на изобретение. 
      Мною был разработан оригинальный способ эндовидиомикрохирургии Гайморовой пазухи, как наиболее часто подвергающейся воспалительным заболеваниям придаточную пазуху носа. Благодаря этому способу достигалась наименьшая операционная  травма. Вмешательство можно было отнести к органосохраняющим. 
       С целью получения авторского свидетельства, внедрению  и распространению способа, я обратился к своему шефу профессору Шапаренко Борису Алексеевичу, Зав.кафедрой Донецкого мединститута, человеку замечательному и блестящему хирургу.  Как раз ожидался приезд главного отоларинголога страны (не буду упоминать его фамилию), старого друга моего шефа. Мне было велено обеспечить культурную программу, которая заключалась в посещении отличной сауны, при стадионе большого завода, в медсанчасти которого я трудился. Всё было выполнено на высшем уровне: много пива, разнообразные напитки, хорошая закуска и, конечно, хороший пар и тайна вкладов. 
        Профессора стали выполнять программу, и им стало хорошо. Главному была изложена тема моих предложений. Он долго смеялся и сказал: « Зачем человеку ещё одна дырка, когда у него есть уже три?» Я счёл ответ резонным, и дальнейшее проталкивание изобретения похерил. Но в своей практике продолжал применять  и улучшать способ, публикуя статьи в специальных центральных журналах   Спустя четыре года в американском журнале, некто доктор V. Parangelou, сообщил о применении им способа аналогичного моему. А еще спустя ряд лет в отечественной литературе появились монографии профессора Козлова В.С. (Россия) и профессора Боенко Сергея Константиновича (Украина, Донецк), в которых, спасибо, с ссылкой на мои работы, излагался разработанный мной способ, с незначительными добавлениями, при сохранении сути. Кроме того, ими была организовано изготовление необходимого инструментария, в промышленных масштабах.
     Этого мало. Спустя 10 лет, в прекрасных атласных проспектах с фотографиями инструментов, выпускаемых фирмами Австрии, Германии и, даже Мексики, я узнал точные аналоги некоторых своих инструментов. Судьба! А ведь мог бы стать богатым.
     С переездом в родной город Севастополь, былая социальная значимость была утрачена. Мне было неловко, когда знакомые заведующие кафедрами, бывшие сослуживцы, товарищи, звонили мне с неординарными бытовыми просьбами, считая действенными мои прежние возможности. Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава) 
      Тем ни менее, грех жаловаться. Город установил мой статус «Жителя осаждённого Севастополя», с рядом льгот. Мне удалось в 1985 году основать детское ЛОР-отделение, написать монографию и выпустить книжку воспоминаний об осаде и оккупации Севастополя – «Мемуары старого мальчика». Книга, неожиданно, имела положительный резонанс, ей присвоена первая литературная премия им Л.Н.Толстого, в Берлине – третье место в номинации малая проза.



        К О Н Е Ц
 










ГЕОРГИЙ  ЗАДОРОЖНИКОВ











АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ     СЛОБОДА

(СЕВАСТОПОЛЬ 1937-1947 гг)














               







                Севастополь 2015г.
 СОДЕРЖАНИЕ
. Обращение к читателям -----------------------------------   4
1. Предисловие -------------------------------------------------- 6
2. Вступление ----------------------------------------------------  8
3. Артиллерийская бухта-------------------------------------  10
4. Мыс Хрустальный ------------------------------------------- 17
5. Солдатская пристань --------------------------------------  21
6. Мехстройзавод ----------------------------------------------  24
7. Базар ------------------------------------------------------------ 27
8.Улица Артиллерийская ------------------------------------- 31
9.Улицы Щербака и Батумская ----------------------------- 39                10. Подгорная ----------------------------------------------------- 45
11. Моя бабушка Мария Васильевна ----------------------50
12.Мой дед Макар Иванович ---------------------------------58
13. Мама 14. Отец 15. Херсонесский мост------------------------------------------ 74
16.Улица Спортивная ------------------------------------------- 78
17. Мой брат ------------------------------------------------------- 84
18. Улица 6-ая Бастионная ------------------------------------87
19. Мухины 20. Валентин -------------------------------------------------------101
21. Слободские --------------------------------------------------- 106
22. Мартынова бухта ------------------------------------------- 110
23. Операционный микроскоп___________________ 113




 












               
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ


       Уважаемые господа! Вашему благосклонному вниманию предлагается данное повествование, ни в коей мере не претендующее на научное историческое исследование. Автор всего лишь намеривался рассказать о личных впечатлениях проживания в пределах Артиллерийской слободы в 1937 – 1947 гг., в период детства и отрочества. Поведать о простых людях, родных и знакомых, которые здесь жили. В описываемом временном промежутке ещё была сохранена архитектоника слободы, её довоенные пределы, сохранившиеся до начала послевоенного коренного восстановления и перестройки города. Для сохранения исторической связи описываемых мест и улиц с их прошлым, автору приходилось прибегать к компиляциям из уже широко известных публикаций, в чём он приносит свои искренние извинения. Намерений в плагиате он не имел и старался в случаях использования опубликованных материалов давать им собственную интерпретацию. Надеюсь, в процессе ознакомления с повестью, подобные сомнения отпадут.    























                ПРЕДИСЛОВИЕ      

      Артиллерийская слобода! Севастопольцы! Оказывается, была такая слободка, наряду с известными и поныне: Корабельной,  Карантинной, Пироговкой и, теперь Вам неведомыми, Родольфой и Туровкой.
     Из архивов: «Артиллерийская улица и Артиллерийская слободка по своей застройке и насыщенности казенными и общественными зданиями и учреждениями ничуть не уступали другим улицам города, находящимся в центре. Жители слободки гордились тем, что живут именно в этой части Севастополя. Что ж, и в наши дни этот район города не изменил своего характера. Тот же рынок, правда, немного дальше от бухты. Та же тихая улица Артиллерийская или Щербака. Те же геометрически правильные квартальчики частных домиков, разграниченные пересекающимися под прямым углом улочками. Да и нынешнее население бывшей слободки наверняка ценит уют, и покой утопающих в зелени двориков».
       Как красиво написано. Удивительно! Оказывается,  мой род, во временных пределах мне ведомых, примерно с 1880-х годов, обретал в сих местах. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, отрочество и юность, здесь стояли «домы» моей семьи и моего клана.
       Опять же из архива: «Границы Артиллерийской слободки состояли в рамках таких улиц: с юга – Херсонесская (сейчас ул. Адмирала Октябрьского), а на севере – до крепостной стены Артиллерийского делового двора, на западе ограничивала ул. 7-я Продольная (сейчас ул. Частника), с востока же границей слободки служила Базарная площадь и восточная часть городского оврага».
       С годами границы Слободы расширялись и, на моей памяти, примерно с 1937 года, когда я стал четко осознавать окружающее пространство,  и до 1947 года, когда началось восстановление города из послевоенного праха, она, уже утратив свое имя, лежала в новых пределах.  С юга это была улица Восставших, в нашем быту остававшаяся Херсонесским спуском (ныне адмирала Октябрьского), протянувшаяся от стадиона «Судостроитель» (теперь рынок «Чайка»), наверху, и до Херсонесского моста, внизу, теперь срытого и утрамбованного, вместе с оврагом под ним, дав начало улице Очаковцев – западной границе Слободы. На юге остались и базарная площадь, и излучина Артиллерийской бухты, и остатки крепостной стены, с крепостным спуском. На западе, за прежней границей по улицей Частника, появилась родная улица 6-я Бастионная, и за ней на краю обрыва, перед загородной балкой – ул. Спортивная, теперь – ул. Генерала Крейзера.
       Внутри нового, очерченного мной пространства, лежали улицы и памятные места, и среди них улицы, на которых я жил. Первая – это ул. Подгорная №20 (теперь Нефедова), здесь я родился, здесь с моими близкими пережита осада города. В предвоенные годы некоторое время мы снимали квартиру на ул. Наваринской, теперь продолжение Частника. В период оккупации, нам, изгнанным в 24 часа с  Подгорной, удалось устроиться на улице Спортивной, дом №13. Отсюда мы перешли, через задние дворы, в новый, отстроенный родными дом, на улицу 6-ую Бастионную №30 (потом №46), было это вскоре после Великой Победы.
          В виртуальных пределах Артиллерийской слободы, на побережье бухты, в прилежащих улицах и слободках, типа Цыганская, Карантин, Туровка, я облазил все закоулки,  здесь мною были изучены все послевоенные развалины. Кладбище Коммунаров, городское кладбище, были местом бесцельных блужданий. В степи, за крепостной стеной я пас малое стадо коз, а позже коров, и останкам береговых батарей было уделено внимание, в надежде отыскать патрончик, запальчик.    
      О путешествии «по волнам моей памяти» (название музыкального альбома Д.Тухманова),  по перечисленным местам родного города, далее и пойдет повествование. Воспоминания охватывают период с 1937 по 1947 год. Сдается мне, что с 1937 года я начал четко ощущать себя и окружающий мир. Например, я помню стихи из детского журнала о бомбежках Мадрида (1936-1939гг):
     - Мадрид весь пламенем объятый,
       Привет, Мария, пишет брат…
Рассказы о прославленном пограничнике Карацупа и его собаке Джульбарс (1937г).
      Спустя 10 лет, в 1947 году, после приезда тов. Сталина И.В., началось интенсивное восстановление Севастополя. На растяжках появился лозунг: «Восстановим Севастополь в 3-4 года». После 1947 года памятные мне места изменила великая стройка.
     Далее в моих воспоминаниях я опишу подробно об этих улицах, да еще и о других, и о многих местах и событиях происходивших в пределах Артиллерийской слободы, и еще  о некоторых пограничных, таких как Собачий бульвар, стадион, гор. больница, кладбище, бухты детства и прибрежные батареи. Кое о чем было мной написано в «Мемуарах…», изданных в 2012 г. И теперь недосказанное, да додуманное, да вспомнившееся будет в этой книжке под названием «Артиллерийская слобода».   
      Главное же, мне необходимо поведать о людях Артиллерийской слободы, моих родных и знакомых, настоящих коренных севастопольцах, отдать долг их светлой памяти. Мне не удалось внести их фамилии в «Книгу памяти», т.к. был я в то время далеко от Севастополя, и поэтому здесь, теперь, спустя так много лет, намерен выполнить заветное. 

      Артиллерийская слобода моя вторая книжка посвящённая Севастополю. Как первая книга «Мемуары старого мальчика», так и данная – не увидели бы свет, еслиб не бесценная спонсорская помощь. Тому мой низкий поклон и благодарность.

      




































ВСТУПЛЕНИЕ
    
       Давно прочитал я у английского писателя и моряка Джозефа Конрада, польского дворянина, родившегося в России (1857 – 1924), что нигде как в Севастополе, так не переплетены судьбы флота и жителей города. И это действительно так было в тот период времен, о котором идет повествование, и мне это посчастливилось видеть. Только на примере моего клана можно представить типичный социальный срез, как явление типичное для многих семей Севастополя. 
     Мой прадед Василий Иванович Макаров, отслужив матросом на Черноморском флоте, получил кусочек земли от Государя, в Артиллерийской слободе, за участие в турецкой военной компании. Из архивных данных известно, что здесь селились нижние чины флота и беднейшая часть населения, из коих, вполне естественно, формировалась обслуга  берегового быта офицеров и корабельных команд. Жена прадеда Василия -  Екатерина, после его смерти, тяжко трудилась, обстирывая привередливых унтер-офицеров и кондукторов.  Позже, перед Революцией, их дочь Евфросиния держала столовую для постоянных клиентов из офицеров. Потом она работала шеф-поваром в штабе флота, уже при Советской власти. Мой дед, по материнской линии, Макар Иванович Москаленко, был кондитером, но не простым, а двора его Величества. Ему поручалась ответственная выпечка, когда на флот приезжал Великий князь – шеф Черноморского флота. Дед по отцовской линии Юлий Федорович, подрядчик, организовывал ремонт оборудования береговых служб флота. Мой дядя и крестный Василий Васильевич ходил радистом на подсобных судах флота. Его сын, Валентин, мой двоюродный брат, был командиром подводной лодки на Северном флоте. Мой родной брат, Виктор, капитан второго ранга, служил в Севастополе, на крейсере «Москва». Моя мама, её сестра Татьяна, мой отец награждены медалью «За оборону Севастополя». Отец, в период восстановления Севастополя, был начальником автомастерских ЧФ. Быть бы и мне морским офицером, да не судьба. Мечта не исполнилась («Давайте убьем мечтателя и узнаем, что станет с его мечтой» - кажется это из Библии). Но извивы судьбы, как они прихотливы и неожиданны:  мне довелось двадцать лет  поработать врачом в госпитале Черноморского флота. Виват, Россия!    
       Нынче уж совсем не то,  не так уж выражена тесная связь города и флота. Город разросся, исчезли знаменитые слободки: Цыганская, Рудольфа, Туровка, и пр. Правда, остались в обиходе: Пироговка, Корабелка. Нас стало много. Беспредельно нарастающие блага цивилизации разъединили нас. Исчезли маленькие хатки, с крышами, крытыми татарской или марсельской черепицей, с окнами на вершок от земли, с геранью на подоконниках, глядящей розовыми глазками на улицу, из-за тюлевых занавесок.
      Всё меньше встречаются мне коренные Севастопольцы. Помню, на митинг, посвященный освобождению Севастополя, в 1944 году, на площади, вокруг постамента памятника Ленину собралась горстка людей, почти всё, что от нас осталось. В годы восстановления города коренное население было изрядно разбавлено новыми людьми, разумеется, с такими нужными рабочими руками. Камышовский порт, образовал вокруг себя огромное поселение, с новыми людьми, других нравов и традиций.    
     Исчезла чистая русская речь, корректная и чёткая как форма морских офицеров. Чувство родной речи, правильные обороты в предложениях, ударения в словах - всё это было передано мне как бы на генетическом уровне. Потом, попав надолго в другую языковую среду, я стал ощущать, что теряю способность правильно ставить ударения, в разговорной речи появились слова, которых нет в русском языке.
     Вполне простительной особенностью речи моих предков было мягкое произношение некоторых слов. Например «риба» вместо «рыба», буква «и» в слове помидоры произносилась еще мягче и длительней. Зато «р» звучало чётко и раскатисто. И опять же мне сдаётся, что особенность речи севастопольцев тоже связана и имеет свое происхождение от близкого соседства флота, от среды, которую, в основном, создавали благородные господа офицеры, носители нашей прекрасной речи. 
    Как  жителям приморских городов присущи определенные специфические речевые обороты, так и севастопольские обыватели слегка грешили этим, но никаких сравнений  с одесским говорком. Может быть потому, что там не было флота? 
     Наши воспоминания, вероятно справедливо, следует начать с Артиллерийской бухты, от которой несла своё имя слобода, и с которой она тесно связана местоположением.















                Тут всё моё, и мы отсюда родом,
                И васильки, и я, и тополя.
                (Е.Евтушенко)


 АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ БУХТА. 

       Коренные Севастопольцы привычно именовали её Артбухта. Историческая справка: «На ее берегах в 1783 г., при основании города и порта Севастополя, был устроен склад для пороха и артиллерийских снарядов. Впоследствии на левом возвышенном берегу бухты разместился артиллерийский деловой двор, где изготовляли и ремонтировали различное оборудование, относящееся к артиллерийскому вооружению флота. Поэтому бухта и получила такое название (правда, в XVIII в. Артиллерийскую бухту называли еще Кади-Лиман). Часть города, расположенная на левом берегу бухты, называлась Артиллерийской слободкой».
      Левый (западный) берег бухты начинается от мыса Хрустального и продолжается к югу  Солдатской пристанью (теперь причальная стенка парома). Далее недалеко от берега шла грунтовая дорога, за которой высилась глухая высокая стена Мехстрой завода. Эти места описаны далее в отдельных главах.
       Южная излучина бухты с мелководным песчаным бережком примыкала к базарной площади. Отсюда бухту продолжала одноименная балка, по склону которой проходила Одесская улица. Эту балку называли также Городским, Центральным, или Одесским оврагом. К 1958 г. овраг был засыпан. Здесь, на отлогом бережке бухты, мальчишки Артиллерийской слободы впервые в жизни соприкасались с морем. Вода бывала не совсем чистой, сказывалась близость базара. Два стеклянных пузыря, величиной с футбольный мяч, оплетенных рыбацкой сеткой, были моим первым плавсредством. Если помните, была такая песенка: «Пошел купаться Уверлей, оставил дома Доротею. С собою пару пузырей берет он, плавать не умея». Он утонул в пруду, а Доротея, увидев его торчащие из воды  ноги, тотчас окаменела. Пузыри были из толстого непробиваемого стекла, потому очень тяжелые, но держали на воде вполне надёжно. Такого теперь и в музее не увидишь. Потом появился пробковый пояс, в брезентовом чехле. Брезент намокал и тяжелел, и плавание с поясом спасения заключалось тогда в постоянном вылавливании его из глубины вод.   
      Под неусыпным контролем бабушки, раздетый, как и все мальчики и девочки, догола, я болтался на мелководье. Бабушка же предложила способ поддержки на воде из её далёкого детства. Наволочку от подушки следовало хорошо намочить, а потом, расширив руками её китовую пасть, энергично шлёпнуть по воде, поймав и заточив в её обширное нутро, воздух. Образовывался белый пузырь. Рот наволочки зажимался в детском кулачке и, положив на мягкую и прохладную поверхность пузыря голову, можно было держаться на воде. Постепенно воздух с шипением и мелкими пузырьками покидал временное заточение, пузырь сдувался, превращаясь в бессмысленную тряпку. Цикл восстановления плавучести бесконечно повторялся. Плавсредства не спасали, а даже ехидно способствовали попаданию в рот необыкновенно противной, сомнительной чистоты, воды, что вызывало рвотный позыв.   
     Однажды в водах здешних, я запустил заводной торпедный катер, подаренный мне братом моего отца, большим начальником Ленинградского завода погранкатеров. Катер был в диковинку всей окружающей ораве мальцов, обступившей меня плотным кольцом. Торжественно я взвёл мощную пружину мотора и запустил катер по тихой воде на контрольной катушечной нитке. Громко рыча, катер попер вдаль, к центру бухты, под торжествующие вопли малолетних дикарей. Внезапно кончилась связующая нить, в руках осталась пустая катушка, катер удрал в голубую даль. Толпа с презрением разошлась. Скорбь утраты ещё не пришла ко мне. Не умея плавать, я тупо глядел, как замолкший катер развернуло боком к зыбкой волне и его стало заливать. Но вдруг потянул бриз, и утлое суденышко погнало к берегу. Через время я выловил его из кучи весёлых арбузных корок, и опять уважительна толпа молча обступила меня. Но, познав впервые человеческое предательство, я завёл пружину и оглушительным автоматным стрекотом разогнал неверных.    
      
      От кромки берега, не далеко, вдавались в воду два утлых дощатых пирса.
К ним причаливали рыбацкие лодки, с которых шла торговля свежей рыбой. Более взрослые мальчишки нам на зависть прыгали с них в море. После войны от пирсов остались торчать из воды только чёрные опорные кругляки.   
       Недалеко от берега дремали на якорях разнокалиберные лодки и пара моторных рыбацких баркаса. Среди них скромно кивала волне наша плоскодонная лодка под именем КИМ (Коммунистический интернационал молодёжи), c 1919 по 1943 гг. международная молодежная организация, секция Коминтерна. Я помню значки: на фоне красного знамени в окружности три буквы КИМ, точно такими потом были комсомольские значки. Небывалым для всегда спокойной бухты штормом, зимой 1938 года все лодки разбило о цементно-каменный берег её правого (восточного) бока.  Погибла и наша лодочка. Осталась только фотография её, на зеркальной водной глади, на фоне Корниловской набережной.
      Непосредственно к южному берегу бухты предлежал Центральный рынок, по-нашему Базар. О нем так же в отдельной главе. От вершины Артиллерийской бухты начинаются набережная Корнилова и набережная Клокачёва, названные в честь выдающихся русских флотоводцев, в честь которых установлены памятные знаки. В начале набережной, в первые годы после войны, в полуразрушенном здании, располагался магазин культтоваров. Для меня он памятен тем, что в его витрине был выставлен красавец черно-белый полный аккордеон, фирмы «Хохнер» - моя несбыточная мечта. Сбылась бы мечта и, возможно, совсем иной жизненный путь мне пришлось бы пройти. Кроме того, только в этом магазине можно было приобрести фотоматериалы и принадлежности трофейной фирмы «Агфа», в добротной и красивой упаковке. Качества они были отменного. Потом ничего подобного для фотолюбителей не было нигде и никогда.   
       Напротив этого участка набережной, до войны, располагались какие-то технические постройки и мастерская. В период оккупации всё было разбито и заброшено. В уцелевшем просторном цехе мастерской стояли тяжелые токарные станки с удивительно длинными, до потолка, мягкими приводами от электродвигателя, терявшегося где-то под крышей. Стояла гулкая таинственная тишина, прохлада и запах масла и бензина. После войны здесь была сооружена водная станция, здесь проходили городские соревнования по плавною и водному поло. Тут из  многих моих сверстников ковали чемпионов страны. Были успехи и у меня, но чёртова хроническая кожная болезнь сразила вероятного чемпиона на взлёте. Потом на этом месте возник Дельфинарий.
      Далее по набережной, в полуподвале, была швейная мастерская, где работала моя тётя Антонина. Её стараниями мне здесь было построено первое взрослое пальто, из дешевого немецкого эрзацсукна, не выдержавшего и сезона. Рядом стояло уцелевшее здание роддома, здесь родился мой старший брат Валентин в 1928 году. Потом следует провал в памяти. Что было между роддомом и до угла, напротив торжественного здания с четырьмя колоннами, не помню. Запомнилось другое: вдоль развалин набережной пробирается пригнувшись, ещё неизвестный актёр Кузнецов (далеко потом - красноармеец Сухов), в матросской робе и с автоматом на груди, за ним две женщины с детьми на руках. Снимается кино! Пока я стоял в толпе зевак, матрос Кузнецов раз семь повторил свой десятиметровый проход. За ним плелись реально усталые женщины с детьми. Режиссеру всё не нравился фон с черным дымом где-то в районе памятника затопленным кораблям. По рупору мегафона он слал проклятия и увещевания невидимым поджигателям, призывая их к созданию более густого, более чёрного, более настоящего дыма. Мне надоело, и я ушел.
      Уже близко к окончанию берега Артбухты, тыльной стороной к морю, возвышалось красивое здание, до войны называвшееся «Институт физических методов лечения им. Сеченова». Лицом здание обращено к Большой морской. Опираясь на ступени, четыре колоны держат фронтон, по бокам от которого, мчаться вздыбленные конные колесницы. Перед зданием площадка с маленьким сквериком, обнесённым очень низкой металлической оградой, с фонтаном в центре. Этот скверик всегда наводил на меня уныние своей неухоженностью, не прибранностью, замученной тусклой растительностью, сухим фонтаном и вечно запыленными скамейками. Не уверен, но мне кажется, что в центре фонтана были фигурки грязных гипсовых детей. Хотелось плакать и газированной воды. Это всё до войны. В осаду здесь меня и бабушку накрыла бомбёжка. Мы успели забежать за ближайший угол, как бомба трахнула и разворотила фонтан. При немцах я ходил мимо воронки в сквере, мимо разбитого осколками фасада здания института, в его левое сохранившееся крыло, где ютилось какое-то медицинское заведение. По настоятельному указанию матери, необходимо было сдавать и получать ответ каких-то анализов. Вокруг всё было очень тихо, безлюдно, в сквере рос бурьян, и всё было запорошено пылью.
       Здание института физических методов лечения сохранило свою стать, а причинённые ему осколочные раны придавали ему (это на мой детский взгляд) дополнительную живописность. Посему на одной из первых моих фотографий разрушенного Севастополя, мною запечатлено это здание. Где теперь эти фото? Преступно я не придавал им значения и не хранил. Здание отстроили и вместо коней встали стандартные гипсовые пионеры горнисты. Стало оно называться «Дом пионеров».
     В ту пору, когда здесь был институт физических методов лечения (так и просится сказать мучения), короткое время работал в молодости мой отец в качестве умельца, мастера на все руки. По эскизам и наброскам ученых мужей, он сооружал замысловатые приборы и установки для экспериментов и исследований. Неумелые интеллигенты, по жизни и гвоздя не забившие, приходили в неистовый восторг, от материализации их мыслей в приборы и орудия физического воздействия (см. выше мучения)  Я врач, некоронованный профессор медицины, во всяком случае, так считал и назвал меня необыкновенный талантливый доктор, полковник  Ваня Ивашин, мой начальник. Я полусерьёзно принимал это звание как кликуху, но в глубине души воспринимал это не безприятственности. В самом деле, после защиты кандидатской диссертации, по теме опережавшей одно из передовых начинаний, была потенция плавно перейти к докторской, и было уже много написано и опубликовано, но пришла проклятая криминальная революция 1993 года. Всё что мы ценили, к чему стремились, во что верили «добрые» люди похерили. Всё стало не нужным. Делай деньги! Руби капусту! «Добро и зло – одни мечты. Пусть неудачник плачет, кленя свою судьбу!» (Пиковая дама).
       Это я к тому, что мне ведомы многие новоиспечённые методы физиотерапии, пугала необоснованная смелость, недозированность воздействия и пр., и т.д. И это ещё тогда, при Советской власти. А ныне несметное количество физиотерапевтических аппаратов для домашнего употребления, от всех болезней, по ценам равным стоимости дорогого авто. Дорогу физическим методам мучения! Наполним карманы пройдох и шарлатанов зелёными. Прошу прощения за лирическое отступление. Скажут: «Дядя, ты ведь не Н.В.Гоголь». Это ему позволено писать, как чуден Днепр при тихой погоде и: «Эх, тройка, птица тройка!»
        Вернёмся к берегам замечательной Артиллерийской бухты. Написано в справочнике: «На берегах Артиллерийской бухты расположено здание института биологии  южных морей им Ковалевского. В нижнем этаже Института размещается Севастопольский морской аквариум-музей, основанный в 1897 году». В моём окружении здание института называли почему-то «Биостанция». Аквариум поражал детское воображение. В таинственном мраке помещения фосфорным светом зияли окна, за которыми ходили стаями знакомые рыбы, невиданные чудища ползали или лежали на дне. В центре, в круглом бассейне плавали огромные черноморские акулы, иногда их сменяли осетры и белуги. В бассейн можно было легко свалиться через низенькое ограждение. Брат тут же поведал страшную историю, как в бассейн упал неаккуратный мальчик, и акулы его разорвали на глазах его мамы. Я верил и боялся ещё больше.
      В первый послевоенный год сотрудники института жили в этом же здании. Здесь жил мой школьный товарищ Олег Миронов. Его отец там работал на должности младшего научного сотрудника. С Олегом мы учились вместе с 4-го класса в школе №19, потом в школе №3. у Веры Романовны Девочко, закончили 10-ый класс. Я поступил в мединститут, а ему повезло, он отучился в Ленинградской Военно-морской академии. Мы периодически встречались. Профессор Миронов Олег Глебович работал в институте южных морей зам. директора по науке.
      В промежутке между двумя институтами, несомненно, были какие-то строения, но выловить из памяти конкретную картинку не удается. Может быть потому, что тёмными предвоенными вечерами (шли частые учения ОСОВИФХИМа, со строгими затемнениями окон) мы со старшим братом пробирались в детскую библиотеку, расположенную именно в этих местах. Мы торопились и прятались, чтоб не попасть в лапы тёток, в противоипритных костюмах, с носилками наперевес. Дымили и воняли дымовые шашки, синие лампы мертвили пространство. Было жутко и интересно.
      В этих же местах, где-то за сквериком, летом раскидывал свой шатёр Цирк-шапито. Стоял он и перед началом войны, и мы ходили в него. В один из первых дней войны, в период краткого затишья, возвращаясь с Приморского бульвара, мы проходили мимо затихшего циркового шатра. В одном месте его пола отделилась от земли, образовав узкий лаз. По настоянию храброго старшего брата мы пролезли внутрь. Нас объяла не мирская тишина, запах опилок, серая темнота. Поразило убожество красок, таких ярких в лучах прожекторов весёлого представления. Цирк уехал, разбежался. Подумалось: «Так вот она какая, война». Но глупый мальчик, тебе ещё предстояло узнать какая она на самом деле.
     Вдоль тыльной стороны Биологического института и до Приморского бульвара тянется неширокая забетонированная береговая полоса. Мы называли эту сторону «Солнечная», кажется, до войны и пляж здесь назывался так же. Теперь пляж «Солнечный» за городом, в районе Стрелецкой бухты.
     Между бетонкой и скалистым берегом Примбуля существовал маленький участок пологого кремнистого берега, с песчаным морским дном. Сюда, меня,  хилое дитя, мама приводила принимать солнечные ванны, с последующим разовым, и не более, окунанием в прибрежную волну. Дальше, к Памятнику затопленным кораблям берег был скалист и суров.
       Гордый, самый лучший памятник в мире, лицо любимого города, не столько его физическая суть, сколько его чистая, славная, великая и скромная душа, для меня - та звезда заветная, которая вела меня по жизни, моя надежда и защита.
    За время осады, бомбежки и обстрелы, в оккупацию – запретная зона, не позволяли мне увидеться с моим любимым памятником. В первые же дни после освобождения, мы с бабушкой пришли на Приморский бульвар и к памятнику. Его военные раны, вырванный осколком кусок диоритовой колонны, простреленные крылья орла больно огорчили нас, но  была и гордость: он выстоял как солдат, а мы уж выжили при нём.   
      Однако помнится мне памятник совсем другим, здоровым и веселым. Яркий летний день. Война будет потом. Сейчас весь Севастополь на пляжах. Весь берег Приморского бульвара занят телами купальщиков. Да, да тогда разрешалось купаться возле Памятника.
      По скалистому основанию памятника ползают оголённые люди, им мало места на берегу. Безрассудно отважные, но не умелые молодые люди, прыгают с уступов, стараясь как можно сильней разбить себе голову о подводные рифы, утыканные лезвиями мидий, или поломать, на выбор, руки, ноги, позвоночник. Осталось страшное воспоминание детства, как мужики волокли по песку окровавленное тело незадачливого прыгуна. Набежавшая толпа любопытных,  тесня и толкая, друг друга, сопровождала плотным кольцом несение тела, до самого входа в Приморский бульвар, к «карете скорой помощи». Детским, не затуманенным рассудком, чувствовал я исходящую от людей жажду зрелища, но не сострадание. « …В ляжках зуд. Стеньку Разина везут!» (Е.Евтушенко)               
     Насупротив Памятника, на щербатой высокой стене висели два громадных железных корабельных якоря. «Не может быть! Такого не бывает!» - думалось мне тогда. К моей старости они здорово уменьшились.
     С этим местом связана таинственная страшная история. На старом кладбище, вблизи от могил наших предков, лежало небольшое мраморное надгробье, с заключающей надписью: «Трагически погиб». Бабушка рассказала, что здесь похоронен подросток, которого хулиганы сбросили со знаменитой стены с большими якорями. От надгробья на меня нисходил страх и распространялся далее на стену с якорями. А ещё она рассказала, что девушкой (по моим подсчетам ей было 17), с описанной высокой стены, видела как горел «Очаков», как солдаты стреляли в плывущих матросов, а выплывших - закалывали штыками. Ой, люли-люли. Правда ли видела? Иль люди добрые рассказывали?



















 МЫС ХРУСТАЛЬНЫЙ.

      Мыс Хрустальный является западным входным мысом Артиллерийской бухты.                В обиходе, особенно у местных мальчишек Артиллерийской слободки, и мыс, и предлежащий пляж называют Хрусталка. Из путеводителя: «Название мысу дали, располагавшиеся на нем в начале ХХ века купальни с названием "Хрустальные воды", которые в свою очередь получили название от чистоты вод у этого мыса».
       Мне не было известно, почему мыс носит такое название. Собственное объяснение происхождению такого имени сложилось вот отчего. Морозное зимнее утро. Пронзительный норд-ост, раскачивает в бухте волну. С особой яростью волна бьется о выступ Хрустального мыса. Скатываясь со скал, вода оставляет прозрачную ледяную корку, а по нижнему краю застывает в массивные белые сосульки. Солнце только что вышло из-за купола Владимирского собора, но на Корниловской набережной, где я стою, ещё глубокая синяя тень, а противоположный берег освещен пронзительно ярким светом. Мыс ослепительно блестит как горный хрусталь. Конечно же, это Хрустальный мыс!
     Как-будто из глубины темного зрительного зала, я вижу пред собой театральные декорации, на фоне которых вершится буйное и веселое действо природы. Вся мелководная излучина Артиллерийской бухтя покрыта белоснежными рваными кружевами. Утлый деревянный пирс облит белой глазурью. По бухте к берегу несутся белые гребешки неведомых созданий. Ялики на якорных веревках прыгают и бьются друг о друга. Ветер тонкими острыми языками проникает сквозь одежду, как ножом режет не прикрытую кожу лица. Да, «ножевая погодка», такое название придумалось мне и потом вошло в семейный обиход.
     Обмерзание севастопольских бухт явление редкое, а вот бесснежная зима – наш стандарт. Голая твёрдая земля, очень синее от мороза неба, очень яркое холодное солнце, усиленный контраст очертаний всего. Неуютно, неласково, безжалостно. А представьте себе, что при такой погоде, вокруг вас полностью разрушенный город – не спрятаться от ветра, не укрыться от холодных солнечных лучей. Теперь, когда застроено всё что можно и, даже что нельзя, ветер не так свиреп, не разгуляешься. Но попробуйте пройти в такую погоду вдоль берега бухты Омега, всего-то 15 минут. Далеко не приятная прогулка. 
     Лето. Летом на Хрустальном пляже благодать. Вода действительно прозрачная, на глубине до трех метров видны дно, рыжие, вяло колышущиеся, водоросли и, между ними острые полураскрытые створки мидий. Здесь в первую половину моего отрочества, проходили три месяца каникул, с утра и до вечера, каждый день, без перерыва на обед. Постоянной группой из шети-семи мальчишек с 6-ой Бастионной мы обосновывались на зацементированной площадке, перед началом самого пляжа. Берег пляжа был выстлан крупными белыми кремнями. Лежать на них было неудобно. То ли дело, после купания до ознобления и гусиной кожи, лечь на горячую гладкую (изрядно грязную) цементную поверхность. Тут же над нами возвышалась синяя десятиметровая вышка. С её первого яруса, преодолев страх, мы впервые прыгнули с двухметровой высоты, «ножками», а потом и «головой», и с разбега, и козлом, и щучкой (это всё названия примитивных видов прыжков)   
      С этой вышки, с самого верха, к нашему восторгу и нам на зависть, прыгал молодой мускулистый парень, с длинными, как у Тарзана волосами. Он приходил в обеденный перерыв, с располагавшегося рядом «Мехстройзавода». Быстро деловито раздевался, так же деловито поднимался на верхнюю площадку вышки, прыгал красиво «ласточкой», на мгновение, застыв в верхней точке полёта, и черной стрелой вонзался в воду. Не обращая внимания на аплодисменты, одевался и торопливо уходил. 
       Я смотрел снизу на вышку, и казалось мне, что уж не так это и высоко, что можно и попробовать прыгнуть. Но когда поднимешься на самый верх и глянешь вниз то, как бесконечно далека поверхность воды! Полежав на досчатом настиле, потоптавшись по площадке, спускаешься вниз, рассуждая про себя: «Люди смотрели. Они думали, что ты смелый, что вот сейчас прыгнешь. Так я ведь ничего, я просто поднимался посмотреть, позагорать».   
       Однажды тихим пасмурным днем я пришел на Хрусталку один. Пляж был пуст по причине ожидания дождя. Стесняться было некого, можно было лезть наверх, просто посмотреть (все же манила высота) а потом спокойно, без комплексов спуститься вниз. Забрался. Осмотрелся. Стояла небывалая тишина. Застучало сердце, я шагнул и полетел вниз ногами. Полет длился мгновение. Удар был сильным, но не больным. Только вот, как  вначале прыжка я смотрел на воду, так и дальнейший полет продолжался с наклоненной головой и родное море радостно приняло меня изрядным шлепком «по морде». Награда! Вхождение в воду было столь глубоким, что возвращение на поверхность длилось вечность. Наверху не играли фанфары, не били барабаны, не было аплодисментов. Не было личного ликования, даже простого удовлетворения. Ведь никто же не видел, а кому расскажешь – не поверят.
       В те времена, о которых здесь идет речь, голубая вышка для прыжков в воду, возможно и была некстати в пейзаже, но это было как-то привычно глазу, да и убрали её потом. Одноэтажное строение в глубине мыса, прилепившееся к склону горы было органично связано с окружением. В этом домике сначала был ОСВОД или спасательная станция, а потом размещался ДОСААФ, в квартире при этом заведении жил начальник учреждения, он же наблюдатель за порядком на пляже. На юго-восточном крае мыса была небольшая бухточка с узкой горловиной, окруженная отвесными корявыми невысокими скалами, покрытыми скользкими водорослями и мидиями с опасно острыми краями.  В этой бухте спокойно дремал, двухвесельный тузик, волна не тревожила его.
     Начальник пляжа предложил нам прибрать, замести и полить участок перед его домом, посулив дать на время походить на тузике по бухте. Что и говорить, задание было выполнено на отлично. Не дожидаясь разрешения, мы попрыгали в лодку, и набралось нас «семеро смелых»  мальчишек, в возрасте от 10 до 12 лет. Полупьяный дядя-начальник выдал нам весла и уключины, лично отдал швартовый и брезгливо отпихнул ногой, переполненное орущей мелюзгой, плавательное устройство, за пределы бухты-лоханки. Тузик был заполнен до отказа, несколько «моряков» сидели на дне корабля, рыбинах. Не смотря на отсутствие лишних мест, мы направились прямо к противоположному берегу, к пляжу «Солнечный». Цель коварная: пригласить девчонок покататься, а когда отплывем подальше их «полапать». Ведь им некуда будет деться, а иначе за борт. На пламенные  призывы к приятному времяпровождению, желающих «эх покататься» не нашлось. Меняясь на веслах, мы поболтались по бухте, приустали, азарт стих, преступные желания сменились тупым безразличием.      
        Вот тогда-то силы небесные решили привести в исполнение назидание: за удовольствия надо платить, за преступные намерения платить вдвойне. Быстро набежали грозовые тучи, северный ветер набрался полных сил и погнал высокую волну вдоль бухты. Опыт хождения по водам на малых судах у команды отсутствовал. Нас развернуло бортом к волне. Начался дождь, и вода стала поступать с небес и через борт. Вычерпывать воду было не чем. Опасность потопить корабль посреди бухты стала реальной. Пришли страх и паника. Страх не за себя - мы все умели плавать, а вот тузик, заполненный водой, не умел, и стал меланхолично погружаться в пучину.  До дна метров десять, поди, достань его потом. Наказание, позор, изгнание, штраф с родителей!   
        Всё же нам удалось добраться до берега, и накативший вал забросил нас в родную лоханку. Но что стало с нашей мирной гаванью? Каждая волна извне, яростно врывалась в узкий вход в бухту, заполняя её до краев, поднимала лодку ввысь, и  безжалостно колотила её о скалы. Затем волна убегала, обнажалось дно, и лодку трахало килем о камни. Принять конец на берегу было не кому. Наш ор услышал дядя начальник. Пошатываясь, он поймал веревку, вывел лодку из лоханки, провел вдоль берега к низкому пирсу и принял команду на берег. Каждый при прыжке на пирс получал подзатыльник, а некоторым дядя успевал ещё дать ногой под зад. Мы долго потом не появлялись на Хрусталке.
       Теперь от Хрустального мыса, от его первозданной  красоты не осталось ничего. Весь берег закован в капитальный массив бетона. И как победа над здравым смыслом возвышается над ним здание – «Голубой унитаз».  Кто они, бездушно покусившиеся на созданный природой ландшафт, неужели Севастопольцы были среди них?






































СОЛДАТСКАЯ ПРИСТАНЬ               


         «В начале Артиллерийской бухты, ближе к берегу, находилась Солдатская пристань военного ведомства» - как написано в путеводителе. Теперь её нет, а в моем детстве она ещё была. От площадки хрустального мыса её отделял узкий проход, ограниченный низким обрывом к морю с одной стороны и крутым подъемом в гору – с другой. Здесь сохранились остатки железных решетчатых ворот, одна створка которых была изуродована взрывом снаряда (засыпанная воронка определялась вблизи). Видно давно эти ворота преграждали доступ к чей-то собственности или к территории береговой батареи, находившийся наверху холма. 
         В нескольких метрах от ворот начинались бетонные останки Солдатской пристани. Запомнился огромный кусок ржавого железа, толщиной около метра, лежавший на цементной поверхности. Старший брат рассказал мне, что это часть брони, взорвавшегося в 1916 году, в Северной бухте, дредноута «Императрица Мария». Причина этой трагедии неизвестна. Однако, брат доверительно мне сообщил, ведь так ведётся - старший брат всегда всё знает, что этот взрыв организовали большевики, чтоб корабль не достался царю. Тогда такой фольклор был вполне допустим. Еще близка была романтика нашей Революции. Означенный кусок брони подняли со дна морского наши советские водолазы с Балаклавской «ЭПРОН» (Экспедиция подводных работ особого назначения).
       Из рассказов моей мамы, молодые люди, с Подгорной и Артиллерийской улиц, предпочитали купаться именно в этом месте, прыгая с метровой высоты пирса. Единой дружной компанией они приходили сюда по вечерам, после работы, после школы, после домашних забот. Солнце заходило краешком за горку, на пристани образовывалась густая тень, а море ещё блестело, ярко был освещен противоположный берег бухты, где по набережной Корнилова начиналось гуляние. Молодые люди чувствовали свое особое положение жителей слободки, корпоративное отличие от прочих и, на потребу толпе, начиналось цирковое представление местного значения: всякие прыжки в воду и выкрутасы на суше.
        Осенним октябрьским вечером, на излете бабьего лета, моя безумно молодая мама отважно прыгала здесь  в небывало теплую воду бухты, будучи на девятом месяце. Вечером следующего дня её отвезли в первую больницу, где в пять утра понедельника состоялось моё появление на Свет Божий. «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила». Кроме условно неудачного дня рождения, заложившего в мою судьбу гипотетический императив «Победитель не получает ничего» (Рассказ Э.Хемингуэя), в меня вошла информация о любви к прыжкам в воду, что я усердно выполнял, презирая спокойный заход в воду, как все люди. Полет, пусть меньше секунды, приносил звериное ощущение свободы. Севастопольский шик - прыгнуть в воду, после сильного разбега, «козлом», не замочив спины, удавался далеко не всегда, но зато получал удовлетворение врожденный нарциссизм, да и люди сухопутные льстили, что это хорошо и даже красиво.    
       С пристани было хорошо ловить крабов на сетку. В плоский сачок клались куски рыбы, камень для тяжести, и изделие на веревке опускалось на дно. Когда краб заползал за добычей в сетку, если это когда-нибудь случалось, её за веревку быстро вытаскивалась из воды. Позже, с появлением маски и дыхательной трубки, это занятие стало презренным. Крабов стали ловить руками, надевая на одну руку шерстяную перчатку, как защиту от клешней. Это местное пижонство постепенно отошло в небытие. 
       Теперь здесь расположился ресторан «Рыбацкий стан», а ещё раньше, прямо в воде, стоял парусник, на котором нес свою нелёгкую общественнополезную службу дорогой ресторан «Бригантина». Бригантина, к вечеру, символически поднимала паруса, и там начинали пить «за яростных и непокорных, за презревших грошовой уют!»(П.Коган).      

      Выщербленная  осколками от снарядов зацементированная поверхность Солдатской пристани, возвышалась над водой, примерно, на полтора метра. Глубина перед ней была метра 3-4. Очень удобное место для ловли рыбы на удочку. Хорошо было сидеть на тёплом цементе, свесив ноги, окружив себя рыбацкими принадлежностями. Вставало солнце из-за главного холма, радовала взор красота противоположного берега.  В послевоенные годы рыба ещё была в море. Не было такого места в городских бухтах, где у береговой черты было бы невозможно не увидеть активную жизнь морской живности. Мелкие рыбёшки тыкались тупыми мордами в поросшие травой камни, медленно проплывали крупные рулоны, стайки мальков демонстрировали неожиданные повороты «все вдруг», морские коньки -  показатели чистоты воды, стояли вертикально на страже. Морская рыба ловилась в месяцы, оканчивающиеся на букву «Р» и клёв  шел утром, часов до 9 и вечером от 17 до заката. Клёв прекращался внезапно как по команде, дальнейшее  ожидание, что вот опять клюнет - удел новичков, опытные рыбаки сматывали удочки. В первый раз моей рыбалки мне повезло, как всем новичкам, - улов был приличным, шел ласкирь, окунь, ставрида. Но вот в дальнейшем мне хронически не везло. Не смотря на колоссальные физические и временные затраты по добыче наживки, для переборчивой черноморской рыбы, поиски в жидкой грязи в отрогах Камышовой бухты специальных червяков, ловля сачком хилых усиков (выродившаяся креветка) в Омеге, не было мне счастья. Я проявлял не свойственное моей натуре упорство, пока не понял, что в этом деле, как в прочем и в других делах и поприщах, существует не формальная кастовая зависимость от индивидуального психосоматического статуса личности. Что на роду написано. Каждому – своё! В этих знаниях я нашел отдохновение и навсегда успокоился. Больше я рыбку не ловил.
               







 






























  МЕХСТРОЙЗАВОД,

        За Солдатской пристанью шел, по направлению к излучине бухты, постепенно понижаясь, каменистый берег. Здесь не купались. Мутноватая вода, илистое дно, неожиданные подводные камни, пыльная голая дорога вблизи, были тому причиной. Еще дальше начиналась и шла вверх, в гору, дорога в крепость, так условно именовалось пространство над бухтами, от Хрустальной до Стрелецкой, где действительно прежде были расположены береговые батареи. За дорогой протянулся длинный серый корпус «Мехстрой завода», до крепостной стены 7-го бастиона, которая ограждала южную сторону этого непонятного завода, производившего опилки. Клич: «Опилки дают!» влек обывателей ближайших улиц к узкой дверце в крепостной стене, через которую запускали людей, в «святая  святых», в нутро завода, к горе опилок, стружек, деревянных чурбачков. За процессом наполнения мешков следил охранник с винтовкой, дабы никто не отклонялся в сторону территории завода, чтоб никто не разгадал секрета изготовления опилок. На выполнение акции отводились минуты, а затем успевшие наполнить мешки и не успевшие изгонялись строгим голосом надсмотрщика. Подобные акции повторялись, но настороженная поспешность их проведения, наводило на мысль об их преступной незаконности,  убирать-то двор было нужно, а с транспортом туго, а разнорабочих нет. Ну, а так всем было хорошо. Двор завода чист, а опилками люди топили печи. Опилки горели плохо, дымили, не держали жар, но сочетание их с дровами или, какая роскошь, с углем, поддерживало режим экономии этих дорогостоящих добавок.   
     Удивительно! В годы перестройки, переклички, перестрелки директором завода, делать опилки, был назначен мой школьный товарищ Алик Риммер, школьная кличка «Колбасник». Бедному еврейскому мальчику удалось выжить в период немецкой оккупации Севастополя. Алик не любил вспоминать эти времена и избегал рассказов на эту тему. Неожиданно он оказался нашим еврейским родственником, находясь в отдалённой степени родства с женой моего младшего брата. Он с женой Ларисой, мне знакомой с детства, был частым гостем в доме моих родителей. Отцу нравились его анекдоты и смиренный спокойный нрав. Мы часто встречались здесь, много пили  и ели без смущения, пользуясь хлебосольным семейным укладом. 
       Пользуясь столь близкими отношениями, я обратился к товарищу А.Риммеру с просьбой, на которую меня подвиг мой главный врач больницы №5, изготовить на вверенном ему заводе дубовую входную дверь перед вестибюлем главного корпуса. Оплата перечислением гарантировалась. Выполнение этого не сложного задания укрепило бы мой престиж.  Но Колбасник, по непонятным причинам, не счёл возможным откликнуться на нашу просьбу. Бог с ним. Его уж нет на свете. Он переехал в Израиль, там преуспел в бизнесе, был горд собой и самодостатчен. 
       Не далеко от тайной двери в завод находился незаметный вход в штольню. Вход, с небольшим железным навесом, был заперт деревянной дверью. В этой штольне, в дни осады города, пряталось от бомбежек много людей. Как-то моя бабушка прошла в штольню, на разведку, и была поражена скоплением людей. В полутьме, в тяжелом застоявшемся воздухе шумели примусы, чадили конфорки, плакали младенцы, орали возбужденные дети, ругались между собой взрослые. Нет, лучше уж, пусть и в малонадежном, но в своем подвале. Что будет- то будет. 
      От начала Артиллерийской улицы, круто вверх, под небеса, вознесся Крепостной спуск. Наклон его близок к критическому, кажется, вот-вот и он опрокинется на голову, стоящему внизу наблюдателю. Виден краешек ярко-синего неба, ограниченного сверху и справа желтой крепостной стена с черными отверстиями бойниц для ружей, слева – всегда затененная, глухая стена углового дома: картина раннего детства. Сам спуск, с крутолобыми скалистыми выступами, выглаженными до блеска тысячами матросских ботинок, покрыт бурьяном, кремнистой осыпью. По левому боку спуска очень не надежные земляные ступеньки, в  средней части в него открывается крутая тропинка, ведущая на улицу Подгорную. Край улицы, в несколько домов, повис над обрывистым склоном. Жители этих домов привычно сливали отходы своего быта по травянистому склону. Хорошая трава росла здесь.               
      Перпендикулярно стене 7-го бастиона, параллельно ул. Частника, шла менее древняя крепостная стена, по строению в точности повторяя архитектуру старой стены. Все, что было за этими стенами, у нас жителей слободы, называлось «крепостью», без всяких уточнений. Идти купаться – идти в крепость, собирать улиток – в крепость, пасти зловредных коз - в крепость и т.д. и т.п. А там действительно, на возвышении, вдоль береговой линии располагались легендарные береговые батареи. Степь за крепостной стеной не относилась к Артиллерийской слободе, но считалась нашей, вместе с бухтами: Александровской, Мартыновой, Стрелецкой. На длительное время, после Хрусталки, местом пребывания нашей ватаги   стала Мартынова бухта, так как тут был построен просторный причал на сваях с дощатым покрытием. К причалу швартовалось судно специального назначения - оно качало морской песок для бетонного завода, построенного на месте одной из батарей. Номера батарей менялись, упразднялись одни, им на смену обустраивались новые, более мощные, более современные. Запомнились номера: 7,8,11,12,13. Какая из них располагалась  невдалеке от того подвала на улице Подгорной, где мы прятались от бомбежек? Всю зиму 1942 года, каждое утро, начиналась артиллерийская дуэль. Раскатистые выстрелы дальнобойных орудий гремели над головой, сотрясая стены подвала. В ответ немцы долбили снарядами землю улиц слободы, ближайших к батарее. Эти улицы брали своё начало от крепостного спуска. Отсюда, с севера на юг, шли, по возрастающей, номера домов. Улицы были параллельны, начинались снизу от Артиллерийской, и затем последовательно шли уступам вверх: Подгорная, Матросский переулок, Частника, 6-ая Бастионная.





































БАЗАР.      

        На стыке условных границ северной и восточной сторон Артиллерийской слободы, почти у самого моря, располагалась Базарная площадь – самое значимое место для обывателей города, и самое близкое, территориально и по духу, жителям слободы, можно даже сказать её неотъемлемая часть. Въезд на базар со стороны Артиллерийской улицы, в месте слияния её с Крепостным спуском, шел через деревянный мост, перекинутый через истощенные остатки пресловутого Одесского оврага. За мостом он сразу терялся, утратив свой вид и смысл. Он продолжался к морю тонким ручейком образованным сливами воды из дальней бани, подкрепленный стараниями жителей домов по обочь оврага и дополненный внушительными жидкими отходами бурной жизнедеятельности базара.
     Мост деревянный, короткий, с шаткими перилами. Чаще всего по нему, к базару подъезжали  телеги, подводы, реже мажары и арбы. Относительно не громкий звук колес, катящихся по утрамбованной глинистой земле, резко сменялся громким барабанным грохотом, при въезде транспортных средств на мост. Мне нравился этот звук. Я специально задерживался у перил моста, что бы послушать и ощутить приятные тупые удары звука в грудь. Такие же  ощущения глубокого проникновения звука в тело я испытывал, когда приглашенный в дом, знаменитый севастопольский доктор Звенигородский, по случаю болезни отрока, выстукивал его грудную клетку.   
      Сразу за мостом начиналась не организованная торговля с рук, с земли, овощами, фруктами, небольшими кучками рыбы, какими-то, порой неожиданными, вещами. Далее шли два ряда длинных деревянных столов, прикрытых сверху узкими треугольными навесами, не спасавшими ни от дождя, ни от солнца. Слева - ряд мелких ларьков: вино, пиво, баклава, халва, караимские пирожки и пр. Справа одноэтажный пассаж: мануфактура, одежда, обувь, хозяйственные товары, керосин, парикмахерская, фотограф, тир. 
     Стоял базар близко к берегу бухты. Отходы жизнедеятельности базара сбрасывались, смывались прямо в бухту. Здесь же был исток рукотворной речки, руслом  которой был Одесский овраг. Пересохнуть и прекратить свое существование речушке не позволяла постоянная активная помощь прибрежных жителей, городская баня и в конце – базар. От берега в бухту вдавался бревенчатый полуразрушенный пирс. С этого пирса мы, дети ближнего ареала, прыгали вниз головой в то, что казалось нам морем. Это называлось «купаться». И представьте себе, никто никогда от этого не болел. Повзрослев, мы перешли к нашим морским ваннам в район мыса «Хрустальный».      
        С предвоенных лет в памяти мальчика осталось воспоминание об изобилии и разнообразии свежей черноморской рыбы на деревянных столах базара. Рыбный ряд располагался  ближе к морю. Сюда, к южному краю бухты, по мелководью, врезаясь в прибрежный песок, подходили рыбачьи баркасы. Перекупщицы забирали улов, а рыбаки, подвязав штаны тонкой «японской» рыбацкой сеткой, направлялись к ларькам с вином, для выполнения утреннего ритуала, переходящего в дневной праздник, длящийся до вечера. 
       По базару бродили люди с большими металлическими барабанами на груди. В них, под крышкой томились уже готовые чебуреки. В нижней части барабана тлели угли. Люди громко призывали к покупке. Одуряющий запах жареного мяса витал вокруг, суля невиданные кулинарные наслаждения. Домашним воспитанием, клянчить: «Мама, купи» - мальчику было категорически запрещено. Но мать знала свое дитя, ему и в преклонном возрасте не удавалось скрывать чувства за непроницаемой маской, а тут пятилетний мальчик, никогда не пробовавший чебурек, и мам , прикинув в уме, что останется в кошельке, покупает, довольно дорогое для семейного бюджета, кулинарное изделие.  Чебурек оказался перепревшим, как серая мокрая тряпка, порядочная дрянь по вкусу. C’est la vie. Желания и разочарования бродят рядом. Правда, мальчик, твердо памятуя эту сентенцию, в дальнейшей жизни постоянно игнорировал её философский смысл, и в нескончаемых повторениях проверял её на прочность и достоверность, с неизбежным результатом, подтверждающим истинность данного утверждения.
    
        Перед войной, пассаж, поделенный на отдельные маленькие клетки магазинов, дверьми открывался и в сторону города, и к рынку.  Теперь, после войны остались только обгорелые стены без крыши. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка, после удачной продажи чего-то,  решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6Х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать  6Х9 и стали у забеленной стены, со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному  событию  положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово». 
      На другой день на фотоснимке  величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогли метрические данные. В центре --бабушка, та как она больше всех, по бакам-- мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший.  Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного питья, деньги завтра и: « Мальчики,  домой!». Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.    
      ТИР, было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра  на большие деньги, которая заключалась в следующем.  Метрах в шести на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз),  выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «воздушек» непостоянные,  нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.
       Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил для себя, что он  вор, в более поздних размышлениях мне стало понятно, что это был нештатный владелец рынка, крёстный отец, он «держал» базар. Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенькое коричневое кожаное пальто-реглан, очень узкое ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, и был подобострастен. Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой.    
      На стороне,  противоположной пассажу,  располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями, другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало  заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька,  через головы соседей, тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: « Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри тела, дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай так, для привычки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек,  и он,  как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию  хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось. 
        Потом рынок был перенесён метров на 300 от моря. На его прежнем месте сначала была танцплощадка, затем место коммерческой торговли челноками, теперь тут необоснованно дорогие кафе и ресторанчики.




































УЛИЦА  АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ             

     Да, улица с таким названием действительно существовала, и протянулась она от Рыночной площади до того места, где её продолжение прерывалось крутым подъемом в гору, и с этого места уже называлась улицей Щербака.
     Выписка из справочника: Щербака, ул. в Ленинском районе, между ул. Адмирала Октябрьского и Крепостным переулком. Именовалась 7-й Линией, 7-й Продольной, затем до 20 декабря 1934 года назвалась Артиллерийской, переименована в память Александра Ефимовича Щербака (1863-1934), одного из основоположников научной физиотерапии, курортологии и физиопрофилактики.
      Прекрасно! Но я помню, в 1937-38гг, табличку на углу, напротив новой школы: ул. Артиллерийская. Может быть, забыли снять? Кроме того, в нашей семье эту улицу называли только так, и даже в годы после войны. Одновременно в памяти застряло название и улицы Щербака, только там, наверху, на плоской вершине холма, где жили наши родственники, на их доме была табличка с таким названием.
      Самое же главное,  именно на улице Артиллерийской стоял двухэтажный дом, с традиционным парадным входом, с пузатым балконом над ним. Это был дом моего деда по отцу, Красова Юлия Федоровича, подрядчика, предпринимателя, соучредителя Строительного банка. 
      Деда раскулачили, и он вскоре умер, как мне говорила мама, от «мозгового удара». Семье оставили комнату на втором этаже, с выходом на балкон. Здесь осталась жить бабка, мать моего отца, Мария Матвеевна с дочерью Антониной и внучкой Ниной, приходившейся мне двоюродной сестрой.
      Мне довелось только однажды побывать в этой квартире. В связи с приездом из Питера важного гостя, бабушкиного брата Алексея, капитана дальнего плаванья, мама повела меня на смотрины. Бабка Мария, на то время, еще сохраняла «барские замашки», барином выглядел и дядя Алеша, весь в белоснежной морской форме с золотыми шевронами. От этого краткого визита во мне осталось ощущение, нашей пролетарской неполноценности, ущербности. Мама заставила меня читать стихи, но я чувствовал внутреннее сопротивление по поводу совершенной ненужности этого мероприятия. Меня прослушали вполуха, и не дали мандарин из вазы на столе, с тяжелой бархатной скатертью, под огромным абажуром, вещам ранее мной невиданным. Хладнокровие  слушателей несколько смутило меня и я, без разрешения,  вышел на балкон. Еще ни разу, за краткий период детской жизни, не доводилось мне бывать на балконе. Высота очаровала меня, и для полноты ощущений, идя на поводу атавистическим желаниям, я пару раз плюнул с балкона, дабы проверить реальность высоты. Тут же последовал барский оклик: «Клава, заберите мальчика с балкона!» - это бабушка повелела моей маме. Моя бедная сконфуженная мама покорно кинулась на балкон, шепча: «Нельзя этого, нельзя» - ухватила меня за руку, и потихоньку подвела к выходной двери. Вскоре мы ушли.   
    Неловкая, непонятная мне ситуация повторилась в день отъезда Дяди Алеши с семей. Мы с мамой пришли к дому деда и остались на ступеньках парадного крыльца, в ожидании выноса шикарных заграничных чемоданов и баулов и выхода  процессии родственников. Подкатила, шурша дутыми шинами  прекрасная лакированная линейка – пролетка о двух лошадях. Погрузка багажа, поцелуи, объятия, напутствия, посадка отъезжающих и провожающих. Нам места не хватило, из милости нас посадили на узкое пространство между задними колёсами, чтобы доехать до конца Артиллерийской, до остановки трамвая. Впервые, как и выход на балкон, я ощутил прелесть мягкого бесшумного движения пролетки, но как не долго, не более минуты. Разочарование скрасило дальнейшее путешествие до вокзала на трамвае, да ещё с пересадкой.         
     На вокзале оказалось, что выход на перрон платный, и уж не знаю, почему, но мама купила билет только себе, а меня оставила вместе с моей дорогой тётей Татьяной, за чугунной оградой. Потом, как бы в компенсацию, она отдала, уже прокомпостированный, при входе на перрон, картонный прямоугольный билетик с круглой дырочкой, мне играться.
    Кроме описания памятных мест Артиллерийской слободы и событий тех лет, я кратко рассказываю о моих родственниках и близко знакомых людях, мещанах Севастополя, живших в те далекие годы в пределах слободы, в надежде передать их прекрасный духовный мир, и помянуть их по-христиански, обращением к Всевышнему помянуть их светлую память. 
     Вот, в согласии с уже написанным, думаю уместно отвлечься и рассказать о моей бабушке Марии Матвеевне, урожденной Коваль, матери моего отца. Мне известно, что в молодые годы она работала экономкой в поместье графа Энгельгардта, думаю в Малороссии, т.к. мой отец, её первый ребенок родился в Екатеринославе, теперь Днепропетровске. Судя по фамилии бабушки -  Коваль, фамилиям её ближайшей родни: Лукашевич, Собещанский, именам её сестер: Клера, Зануся (Зинаида), Розалия, можно предположить, что это свидетельствует об их принадлежности к польской национальности. По облику женщин клана, особенно с возрастом, проглядывалась значительная примесь еврейской крови. Можно думать, что корни рода находились в местах оседлости, на границе с Польшей. 
      Из рассказов бабушкиной внучки Нины, которая прожила с ней детство и юность, Мария Матвеевна была образованной женщиной и пост, который она занимала в имении графа, был весьма значительным и уважаемым. Вот откуда польский гонор, барские манеры и еврейская гибкость!
       Пришло время, и граф выдал её замуж за Михаила Задорожникова, главного приказчика дамского магазина, по легенде, незаконнорожденного от кого-то из «графьев». Странная длинная фамилия придумана, намерено, как напоминание об особенном статусе имярек. Мой сын Константин в своих размышлениях, вытащил из инсайта пояснения к нашей фамилии, этим означалось: «За дорогой, как отсутствие родства и, как следствие, ограничение от окружающих, отрешенность, удачливый неудачник». В дальнейшем, на каждом из Задорожниковых, более или менее, сказалось влияние фамилии. «Как Вы яхту назовёте, так она и поплывет»(Капитан Врунгель)   
       Миша Задорожников родил двух сыновей Владимира и Константина, заболел чахоткой и в молодом возрасте «почил в Бозе». От деда остался большой фотопортрет: мужчина светлого облика с  высоким чистым лбом и Мопассановскими усами. Бабушка говорила, что я больше всех похож на него. Царствие ему небесное!
       Молодая привлекательная женщина с двумя детьми, посредством услуг профессиональных свах, была засватана за не старого и богатого джентльмена Юлю Красова, имевшего от усопшей первой жены трех мальчиков и свой бизнес в Севастополе. Мир да любовь. Молодые стали жить в новом доме, описанном выше, и отдыхать в небольшом поместье в Кадыковке, под Балаклавой. Пятеро сводных детей и трое рожденных совместно – Антонина, Георгий и Леонид, да ещё повар, прислуга, все вполне прилично разместились в доме на Артиллерийской улице, и зажили дружной жизнью в полном достатке. Отец рассказывал, как в обед вся большая семья садилась за стол, как в праздничные дни стол был постоянно накрыт для бесконечной вереницы рабочего люда, приходившего поздравить с праздником уважаемого Юлия Федоровича. На моего отца, как на старшего, была возложена обязанность следить за порядком в детских комнатах, одевать младших и отправлять в школу старших, в банные дни купать всю ораву.
     Деда Юлия я не знал, из рассказов отца мне известно, что дед был весьма уважаемым в Севастополе человеком, когда он шел по улице или ехал в пролётке, перед ним снимали шляпы обыватели и кланялись рабочие. У него была большая мастерская где-то на берегу Артиллерийской бухты, где выполнялись слесарные, токарные и кузнечные работы. Отец после окончания реального училища, дальше учиться не пожелал и отчим взял его работать в этих мастерских. Потом отец с горечью сетовал, что в столь юном возрасте подорвал здоровье на кузнечных работах. Правда он говорил, что вмести со всеми рабочими изрядно вкалывал и отчим. Предметом гордости мастеровых, в том числе и отца, было создание ажурной чугунной ограды для кладбища Коммунаров, до 1917 года расстрельное кладбище севастопольского тюремного замка. В этом же районе установлен был обелиск памяти 5-го бастиона. У жителей близлежащих улиц это место называлось «Собачий бульвар», т.к. местные барыни или их служанки выводили гулять и справлять нужду, разной степени породистости, такс, болонок и пуделей.   
       У отца с молодых лет не сложились взаимоотношения с матерью, он все время оставался на положении пасынка и рано ушел из семьи, в то время как брат Владимир отучился в Питере в институте инженеров водного транспорта, в дальнейшем стал полковником НКВД и директором ведомственного завода, строившего катера для погранслужбы. Брат Георгий, так же выучился на инженера и стал руководителем крупного КБ. Младший, самый любимый в семье, брат Леонид стал комсомольским функционером, первым секретарем Балаклавского райкома комсомола. В годы войны был политруком и оставлен в оккупированной Балаклаве, для выполнения особого задания. Вскоре был выдан предателем, арестован и расстрелян. Единственная девочка в семье Антонина служила главным бухгалтером Балаклавского Рудоуправления. Дети Ю.Ф, Красова, после раскулачивания, покинули семейный очаг и затерялись где-то на Северной стороне в среде рыбаков и ремесленников.
      Бабушка Мария Матвеевна, сокрушенная свалившимися бедами переселилась в собственный небольшой домик в Балаклаве, с нею осталась жить дочь Антонина, с малым ребенком, моей двоюродной сестрой Ниной, по отцу Комаровой. Отец – матрос Алексей Комаров очень рано умер от чахотки. В этом домике мне довелось бывать перед войной, да и после войны.  Мы приезжали в Балаклаву из Севастополя на трамвае рано утром. В Севастополе в это время уже всходило солнце, а здесь в Балаклавской котловине еще только синел рассвет. Но вот солнце появлялось и сразу начиналась летняя жара. Мы шли на набережную бухты, на городской пляж. Здесь однажды я как бы тонул. Помню как в метре от берега я поскользнулся и ушел с головой под воду, плавать я не умел и как-то лег на песчаное дно, в наступившей тишине слышалось легкое шуршание песка, близко были видны чьи-то ноги. Мгновения длилось блаженство нового мира, я нахлебался противной воды и был выдернут с полуметровой глубины моим пьяным дядькой Шурой, по кличке Бемс. Меня вырвало, вернулось ощущение бытия, жаркого дня, противного многоголосого пляжного шума. Потом я с гордостью рассказывал что я тонул, мне казалось что это придает особую значимость моей персоне, но мне не верили и смеялись.
      К вечеру в доме у бабушки собиралась поредевшая родня, близкие знакомые. Начиналась гулянка. Продолжая оставаться гордой и властной, бабушка пыталась управлять и командовать застольем, стараясь остановить приближающийся разгул, но не те уж были времена. Перепалки с сыном Костей, моим отцом, происходили до безобразия всегда. Я был свидетелем крутого и непреклонного разрыва между ними из-за того, что бабуля, хранительница нравов и собственного авторитета, спрятала бутылки с водкой. Яростные требования отца, в защиту всей честной компании, вернуть искомое, не нашли удовлетворения и, схватив в охапку меня и маму, он покинул отчий дом. За нами распалась и вся компания. В непроглядной Балаклавской ночи нас подобрала молодая пара: она - красивая Люба, он весь в военном, с шевронами и кубиками в петлицах, сотрудник местного НКВД, белобрысый и сероглазый. От его стального непроницаемого и подозрительного взгляда исходила опасность. Странное дело, почему я так ощущал его, ведь я тогда ничего не знал о происходивших повсеместно репрессиях, арестах?  Вероятно, особенности детского незамутненного сознания безотчетно воспринимали наполненное бедами пространство.
     В те годы я жестоко страдал от фурункулеза, и в этот вечер у меня на ягодице созрел ужасный фурункул, вероятно, поднялась высокая температура, появилась непрерывно дергающая боль, да к сему пережитое утопление, скандал в доме, страх вообще, как вещество, чужие дом и постель. Я мгновенно забылся тяжелым больным сном, но ночью фурункул лопнул и сон продлился, уже как выздоровление, до позднего утра. Я проснулся легкий и освобожденный от болезненных оков. На всю жизнь запомнились такое яркое и прохладное утро, тихая безлюдная Балаклава, пустой трамвай, безмятежное состояние души. А дальше была война.   
     В Балаклаву вошли немцы. Антонина с дочкой бежали к нам, в осажденный город, а бабушка осталась сторожить дом, Но вот арестован сын, могут придти за ней, да ещё внешность – юден капут. Надо бежать, скрыться. Это было разумно и ей это удалось. Прихватив дочь и внучку, она бежала в неизвестность и скрылась в Ростовской области, в селе Росошка. Как ей это удалось, она не рассказывала никому. Вероятно, помогли золотые царские монеты – десятки, которые ей удалось уберечь от лихих ребят в кожаных куртках. По окончании войны Мария Матвеевна, дочь Тося и внучка Нина вернулись в свой дом в Балаклаве. Я гостил у бабушки одно лето. Семья жила крайне бедно. Мы с Ниной ходили в Рудоуправление за обедами – паек для тети Тоси. Здесь работало много пленных немцев и обед нам наливали из  их общего котла. Бабушка старела. Никто из её Ленинградских сыновей, которых она выучила, не вспоминал о ней и не помогал. Одна только, в прошлом нелюбимая невестка, Клава жена заброшенного ею Кости (мои родители), посылала ей деньги и провизию.
       Антонина вышла вторично замуж и уехала с мужем Яковом Сергеевичем в Ялту, где он занимал важную должность главного инженера стройуправления Большая Ялта. Внучка уехала учиться в Ленинград. Бабушка осталась одна, а было ей уже далеко за 70. Дочь Антонина уговорила её продать дом и переехать жить к ней. Так и произошло. На вырученные деньги купили автомобиль «Победа». Отделили бабушке закуток в чулане, да стал её гнобить и попрекать суровый и брутальный новый зять дядя Яков. Дочь не могла заступиться за старуху, боялась, что самостоятельный и самодостаточный муж бросит её. Но оставалась в бабушке прежняя гордость и память о том, что таких плебеев, как Яков, в те далекие времена, она не пустила бы на порог. Взяла она веревку, пошла в сарай, да и повесилась.
      Однако, вернемся на улицу Артиллерийскую. Уж очень хороша была эта улица, засаженная с двух сторон акациями, с асфальтированными тротуарами и интересными памятными строениями. По ней ходил трамвай, от рыночной площади до Херсонесского спуска, а дальше он поворачивал, только не помню в какую сторону. На нечетной стороне помню дом, кажется Трещина, куда упала бомба в первый месяц войны. Дальше на углу с Банным переулком стояла коптильня, запах копченой рыбы остался даже после прямого попадания бомбы, и бередил полуголодную душу в оккупацию. Напротив, через дорогу, двухэтажный дом с магазином-буфетом в полуподвале, о котором я уже писал.               
       Больше для меня известна четная сторона улицы. Так называемый дом Красова, в шутку, в которой есть доля правды, я называл моим наследством, стоял третьим или четвертым домом, от Крепостного переулка. Он и горел и бомбы попадали в него, так что остался только фасад с пустыми окнами. На его месте построен новый дом, очень похожий на прежний, кажется, остатки фасада были сохранены. В доме вновь поселились люди значительные и состоятельные. Там жил мой одноклассник Владик Лободзинский, отец которого был директором чего-то. 
       Далее на этой стороне было здание мельницы. От попадания серии зажигалок оно так пылало, что добраться людям до желанного зерна или муки не удавалось. А недостаток продовольствия чувствовался изрядно и народ собирал полусгоревшие зерна ячменя. Торбу такого счастья принесла и моя бабушка Мария Васильевна. Кашу из него есть было невозможно из-за горького привкуса дыма.
       Ещё южнее мне памятно здание школы, нет не новой на углу, а старой, перед ней. Прежде здесь была греческая церковно-приходская школа. Потом, при советской власти, в  этом здании короткое время была обычная общеобразовательная школа. Здесь учился мой двоюродный брат Валентин Мухин. В какой-то праздничный день школьники ставили Пушкинскую Сказку о царе Салтане. Брат гордо сообщил, что он принимает участие в постановка и посему мы с бабушкой пошли смотреть. Сцена школьного зала из покрашенной в синий цвет фанеры, занавесь из марли, то же синяя. Пустые не освещенные подмостки. Два мальчика в белом нижнем белье с трудом раздвинули занавески и началось действо. Действующие лица, в примитивных картонных костюмах, появлялись периодически из-за кулис и монотонно зачитывали стихотворные отрывки. Я знал сказку наизусть, поэтому неясный смысл происходящего меня не смущал, я ждал нетерпеливо появления старшего брата. И вот Он появился в составе группы из трех мальчиков, одетых в белые кальсоны и с вафельными полотенцами вместо тюрбанов. У брата сажей были нарисованы усы. Они изображали коробейников. На вопрос царя Салтана, куда они направляются, они нестройным хором ответили, что едут прямо на Восток и, толкая друг друга, исчезли за ширмой. Через минуту брат уже сидел рядом с нами. Как же я был разочарован.   
     На этой же сцене мы с бабушкой смотрели спектакль театра им. Луначарского «Ревизор», который давался в честь выборов. В маленькой роли второго жандарма играл начинающий актер, мой дядя, Москаленко Костя. Здесь же в школе был избирательный участок, в деятельности которого принимала участие «уличная активистка» моя тётя Татьяна. Она потом рассказывала, что после закрытия участка был буфет и танцы под граммофон и как к ней приставал очкастый агитатор, он постоянно ставил пластинку «Рио Рита» и упорно приглашал её танцевать.
       Следующим строением на Артиллерийской улице, уже на углу пересечения с Банным переулком была новая школа. Она была построена на месте греческой церкви «Трех Святителей». Рядом, за церковью, располагалось двухэтажное здание греческой приходской школы, об этом здании я уже упоминал. Как следует из исторических источников, церковь была разрушена в 1936 году. Стало быть, мне шел четвертый годок и мне помниться, что я был однажды внутри церкви, так как запомнил витражное окно, ярко освещенное заходящим солнцем, такая  красота цвета увиделась мной впервые и запомнилась на всю жизнь. Да, еще, брат принес из развалин церкви Екатерининские деньги – на больших пожелтевших купюрах сине-зеленым цветом был отпечатан портрет Екатерины второй на троне с «державной палкой» в левой руке. Говорили люди, что это поп прятал деньги где-то за печкой.    
      В новой школе учился мой брат, и там же предстояло учиться мне, однако пришла война, начались бомбежки, а там и осада города. Школьников перевели учиться в подвальные помещения, а меня мама не пустила.
         Школа стоит и сейчас и, кажется мне, что обнесена она той же железной оградой с пиками наверху, которая окружала церковный двор, и те же металлические ворота, всегда закрытые, и все это выкрашено, в такую же как прежде, зеленую краску. Но мне помнятся  пробитые осколками и изогнутые взрывом ворота, вырванные с корнем звенья ограды, обгоревший остов школы, с черными проемами окон. Здание школы восстановлено одним из первых и опять вокруг него зеленая ограда и ворота. Школа была женской, старшеклассниц приглашала на праздничные вечера третья школа, где мне довелось мучиться. Многие выпускницы этой школы стали женами моих школьных товарищей, в основном курсантов Севастопольского ВМУ. «Судите же вы, какие розы нам заготовит Гименей…». Карьера юношей была сломана приказом Н.С. Хрущева, о сокращениях в вооруженных силах, пошли разводы, распад семей. 
      Напротив школы, через дорогу, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, куда меня малолетку,  посылали, в целях воспитания самостоятельности, за хлебом. Зажав в кулаке, точно отмеренное количество медяков, чтоб без сдачи, я бежал в магазин. Хлеб всегда был только одного сорта – круглые коричневые буханки, как говорили - ручной выпечки. Буханки наливного хлеба, кирпичиком, я увидел впервые у немцев, в оккупацию. Никаких других видов хлебобулочных изделий в магазине не водилось. Продавали хлеб «на вес», для чего на прилавке стояли чашечные весы (система Беранже). И тут же в специальной коробке черные литые  гири от 50 граммов  до 5 килограммов. На одну чашу весов продавщица бросала сочетание гирь, согласно заказанного покупателем количества хлеба, на другую (чистую) чашу клалась буханка, от которой отрезалось или к которой добавлялись довески, до тех пор,  пока носики «уточек» не устанавливались друг против друга точно на одной линии. Хлеб резали огромным острым ножом, легко и аккуратно и на это было приятно смотреть. Но вот вес взят! Забирай и беги домой, по дороге доедая довесок или отламывая от краюхи, что категорически воспрещалось, аппетитный надтреснутый и запекшийся край.      
     Дальнейшее продолжение улицы в памяти сохранилось слабо. Помню только ночной фонарь над ступеньками полуподвального помещения аптеки, по правой стороне улицы, пред самым крутым подъемом на улицу Щербака.
    

 
1. Бабушка Мария Матвеевна (стоит) и дед Михаил Задорожниковы. 1916г.


УЛИЦЫ ЩЕРБАКА И БАТУМСКАЯ.

       Участок улицы Щербака от здания школы (нет, не той школы, что была внизу на Артиллерийской, а еще новее и больше, в четыре этажа) и до Херсонского спуска, следует отнести так же к Артиллерийской слободе, хотя к периоду образования здесь основной группы зданий, понятие слобода уж отсутствовало. Правда, школы то теперь нет. Тогда перед школой был большой пустырь, упиравшийся западным краем в улицу Частника. Несмотря на каменные валуны, вросшие в землю по всему полю, здесь школяры, мои ровесники, целыми днями гоняли футбольный мяч. После войны здесь выделялся Володя, долговязый парень, по клички Дылда, житель ул. Частника, в шикарных красных, с белым кантом, настоящих футбольных трусах. Играл он скверно, но много орал и командовал. Уже стариком я встречал его на улицах города, он был так же горделив и горласт, но меня не узнавал. Хорошо играл Сява, Володя Овсянкин, потом он играл вместе со мной в институте – хороший детский хирург, очень рано ушедший из жизни. Теперь бывший пустырь обнесен капитальной глухой стеной, и что там за ней неведомо.
     На моей памяти у школы был №5. Я здесь не учился, учился мой младший брат Виктор. У директора школы была кличка Карл Линней – он преподавал историю, был лысоват и очень строг.
       Школа памятна мне в первые дни войны, под ней располагалось специально оборудованное бомбоубежище, в котором мама и её подруга решили укрыть своих детей, как раз в тот период, когда бомбежек не было, но был пик безрассудной паники. Люди бежали подальше от места первого взрыва, кто к родственникам, кто за город, в пещеры. Пребывание в переполненном народом бомбоубежище оказалось кратким, до нескольких часов, так как меня поместили в изолятор из-за нервного кашля, где я постоянно плакал. Мама выкрала меня, и мы бежали домой, под защиту черепичной крыши домика на улице Подгорной.
        На улице Щербака, дальше к югу, на пересечении с улицей Костомаровской, стояло новое здание ФЗУ (фабрично-заводского ученичества), куда принимались дети, окончившие 7 классов. В Севастополе набрать 400 желающих учится на рабочие специальности, не нашлось, и потому в училище были привезены из глубинки России подростки из среды бедняков. Их полупрезрительно называли фезеушники и пугали нерадивых детей: «Не будешь учиться, отдадим в ФЗУ». Они были одеты в форму мышиного цвета, фуражки с кокардой и ремни с бляхой ФЗУ. Быт этих детей был тускл и безрадостен, возможно, что и полуголодный, т.к. их можно было встретить на окраинных улицах,  где они ходили в поисках любой поденной работы за скудный заработок или еду.   
Однажды к нам в ворота, мы уже жили на 6-ой Бастионной и достраивали дом, постучались три сереньких маленьких человечка, с просьбой дать какую-нибудь работу. На вопрос дядьки Василия, что они могут, они хором отвечали: «Мы все могем». Им предложили обложить стены ямы для подвала не стандартным булыжным камнем. Было холодно, подмораживало, бедные дети, в тонюсеньких серых робах, продуваемых всеми ветрами, принялись за работу. Посиневшими тонкими руками  они укладывали тяжелые бесформенные камни, на ими же приготовленный глиняный замес. И вот один из них сильно поранил руку. Мой отец видел, как они склонились над поврежденной рукой, что-то тихо сокрушенно и сторожко шептали. Отец не выдержал, приказал вылезти из ямы и повел на кухню, где специально для них моя сердобольная бабушка Мария Васильевна приготовила им не хитрый обед, сами-то мы жили почти впроголодь – шел 1947 год. И надо же, именно в этот момент, возведенная бедными мастерами, почти до края ямы, стена, рухнула, распалась до основания. После обеда, сокрушенные результатом своего труда, мальчики понуро стояли на краю злой ямы, ожидая попреков и наказаний. Но ничего подобного не произошло. Отец только досадливо махнул рукой и ушел в дом. Бабушка вынесла строителям по трешке и отпустила с Богом. Кинофильм тех лет «Здравствуй Москва» о прекрасной жизни учащихся ремесленного училища, рассказал не правду. Был еще жив и здоров товарищ Сталин, главный режиссер советского кинематографа и лучший друг учащихся ФЗУ и РУ.

        Почти напротив Училища, жили в странном доме наши родственники, сестра моей бабушки Ефросинья Васильевна Ольхина, её дети Надежда и Александр. Узкий двор дома, маленькой калиткой выходил на ул. Щербака, а другой его противоположный край, открывался широким проемом, с расхлябанными и вечно открытыми воротами на улицу Батумскую. Во двор открывалось множество дверей, ведущих в приземистые, полуподвальные помещения, где жили кроме Ольхиных еще несколько других семей. Правда, фасад на Батумскую завершался двухэтажным строением, с наружной лестницей к входу на второй этаж. В квартире, с подслеповатыми окнами на Батумскую, было четыре малюсеньких комнатки, из коих дневной свет проникал только в «залу» - комнату побольше.
       С улицы Батумской открывался широкий обзор всей западной части центрального севастопольского холма. Отсюда мы видели, как наши самолеты бомбили немцев в Южной бухте, как однажды был сбит наш штурмовик и как он упал в районе школы, на улице Советской.
      С семьёй Ольхиных родственная связь была самой крепкой. Другие ответвления рода, рассеянные в отдалении, по городским окраинам, родственные узы имели в виду, и поддерживали отношения с моей бабушкой Марией Васильевной и через неё. Самым ярким представителем рода Ольхиных была старшая дочь Надежда. Надежда Васильевна, в замужестве Чмеленко, в быту звалась Надя, приходилась мне двоюродной тёткой. Полненькая, какая-то округлая, с круглым же миловидным лицом, с врождённой хромотой на левую ногу, что ни сколько её не портило и всю жизнь мужики липли к ней. Семейной полутайной было: хромота произошла от того, что её беременную мать, почти на сносях, пьяный муж, музыкант-трубач, ударил ногой в живот. 
    Весёлого нрава, всегда готовая остроумно пошутить и посмеяться. Приморский юмор на грани,- чуточку скабрезный, умеренно циничный. Она унаследовала музыкальный слух от отца и обладала сильным, хорошо поставленным контральто (пела в самодеятельном хоре и солировала). В доме был рояль фирмы «Беккер», на котором Надя сама научилась себе аккомпанировать.
     Замуж вышла рано. Муж, Миша, по профессии водопроводчик, по жизни блатной и крупный карточный игрок. Видимо играл умело и удачно. В доме был достаток, и молодая чета могла себе позволять посещение ресторанов, что по тем временам было довольно дорого и совсем не по карману простому рабочему, даже такому квалифицированному как мой отец.
       Миша погиб в первые дни войны, но не от военных ран, а от, якобы, несчастного случая. Он странно был притёрт между бортами двух движущихся трёхтонок, оставив бедной Надежде двух детей, мальчика и девочку малютку, да финку «Козья ножка».
      На похоронах присутствовали элегантные мужчины в открытых автомобилях марки «Форд». Это они устроили шикарные похороны, а вдове выдали единовременное пособие и пообещали ренту. Живут же люди!
       На лишения, связанные с войной и потерей кормильца, пали на Надежду, ещё новые беды. Заболела менингитом маленькая дочь. Прогноз был не утешителен. Говорили, что если выживет, что маловероятно, то останется калекой, умственно не полноценной. Бомба развалила часть дома. Пришлось своими силами восстановить часть утраченного жилья. Но, Надежда держалась и не унывала. Девочка поправилась без осложнений и последствий. Бабушка Ефросинья стала разводить свиней и Надя с младшим братом Шурой, по кличке Бемс, сами их резали и продавали мясо на рынке. Возможно легенда – Надя сама забивала животных и сама разделывала. Она начала шить примитивные простые вещи женского туалета: трусы, бюстгальтеры, ночные сорочки, детские вещички.
             За несколько дней до прихода немцев, Надя и мама Фрося пригнали громадную поросую свинью к нам на Подгорную, дабы скрыть её среди развалин. «Тут у вас будут меньше бомбить»  - сообщили они, исходя из законов женской логики. Дескать, Подгорная вся разрушена, и бомбить больше нечего, снаряд в одну воронку дважды не падает. Вопреки их заключениям последнюю ночь нас бомбили как никогда. Но свинья уцелела, для грядущих ещё более серьёзны потрясений.
     Немцы из зондеркоманды, последыши настоящих солдат, вмиг обнаружили свинью. Опыт отыскивать спрятанную живность и грабить, ими был накоплен солидный – Европу прошли и половину России. Безжалостно они стали выковыривать свинью из её логова. Это было трудно. Советская свинья не хотела к немцам. Не хотела отдавать свинью и Надежда. Она преуспела в борьбе, растолкав и разбросав хилых недомерков, но тут, взывая к европейской сдержанности и законопослушности, унтер-офицер пригласил её в наш полуразрушенный дом, для дипломатического разговора. Я присутствовал при сём историческом событии. Бывший зал дома был наполовину перекрыт упавшим потолком. У окна, где стоял письменный стол, было просторней. Унтер, в отглаженной форме, в белом воротничке, в тонких перчатках, блестящих сапогах, в одеколоне и бриолине, достал элегантный блестящий кожаный планшет, вынул из него прекрасную записную книжку с монограммой, вырвал белый лоснящийся листок, извлёк красивую черную авторучку из нагрудного кармана,  что-то быстро написал и протянул Наде. Он пояснил на чистом немецком языке  (а то ещё на каком), что «Дойчланд золдатен унд официрен» очень любят шпик и данная советская свинья  должна быть ими съедена, что это укрепит дух и силы доблестных воинов фюрера, для победы над проклятыми большевиками. А по данной расписке, где бы она ни была показана, «Надья будет полушать много дойчланд магок». Он, подчёркнуто лихо отдал честь под козырёк, потом вскинул руку и сделал «Хайль!», демонстрируя окончательное бесповоротное решение дела и окончание переговоров. Но Надежда была совсем другого мнения. Она выложила ему контр аргументы, что она сама выращивала эту свинью и большевики тут совсем ни при чем, что у неё двое детей и мать старуха, которые тоже хотят «эссен», значительно сильней немецких офицеров, что за эту ****скую бумажку ей никто ни хера не даст. И главное, свинья на сносях, вот – вот появится великое множество поросят, которыми, когда подрастут, можно будет накормить и солдат и детей. «Я. я» - сказал офицер и меланхолично махнул перчаткой своим «золдатен» продолжать.    
      Корявые недотепы просунули под отяжелевшую свинью лаги и, взявшись за них по три с каждой стороны, поволокли свинью по улице. Осталось навсегда в памяти: залитая солнцем разрушенная улица Подгорная, немцы, согнувшись под неимоверной тяжестью, волокут  свинью, свинья, не переставая, визжит, забегая с разных сторон, Надя в отчаянии, с матерной бранью, лупит солдат руками и здоровой ногой. Поодаль мерно шагает вертикальный унтер-офицер со стеком в руке. Происходящее его не касается, истинный ариец вне презренного бытия. Процессия повернула за поворот, на спуск по Греческой улице и скрылась в тени акаций. Дальнейшее мне известно из рассказов взрослых.
      Свинью приволокли к входу в какое-то военное учреждение (кажется на улице Советской). Надя бросила утомленных солдатиков и напористо устремилась к самому главному немцу. Высокий начальник выслушал её, и. уж какими чарами, просьбами она его уломала, неведомо, но он обругал унтера и распорядился свинью отдать хозяйке.            Неслыханно!  Непостижимо! «Дас ис фантастиш!».
       Спокойно и медленно, без крика и понуканий Надежда хворостиной погнала свою свинью домой. Понятливая была свинья.
        Получилось как-то само собой, Надя познакомилась с молодым полицейским Володей, да и прожила с ним на его довольствии всю оккупацию, и спасла от голода свою семью. Жизнь была развесёлая, часто пили и гуляли, было с чего. В последних боях за Севастополь Володю убили.
        На новый 1945 год Надежда появилась в нашем доме с двумя пьяными морскими офицерами, Героями Советского Союза. Один из героев прижился к ней и остался на годы. Звали его Володя. Был он никакой, потому что всё время пил и так и сгинул в неизвестность.
         Наде удалось устроиться в систему Севастопольского Горторга. Благодаря особым личным данным она быстро продвинулась до заместителя начальника «Торга». Помню фамилию начальника – Утешев. Дела в  «Торге» творились отчаянные. В наше семье ходили слухи о махинациях и буйной жизни там. Они стали достовернее, т.к. Надя устроила мою тетку торговать в ларьке вином и она приносила домой рассказы о нравах и быте в торговой паутине.
      Надежда стала директором центрального гастроном, что был на Большой морской. Выйти из игры она уже не могла. Чувствовала, что ходит по краю пропасти и поэтому здорово и роскошно пила и гуляла. Была широка и щедра. Не забывала нас, родственников (без очереди, дефицит, скидки). Но вот ожидаемое произошло, её посадили на пять лет. Она никого не выдала, ничего не подписала и оставшиеся на свободе какое-то время помнили это, а потом забыли. Она вышла по звонку. Опять не удел. Опять бедность. Пошла работать сестрой-хозяйкой в гостиницу «Севастополь». Опять сошлась с каким-то пожилым мужиком. Дядька оказался куркулём, жадным и грубым. Попрекал Надю прошлым, нехорошо обзывал. После одной такой размолвки Надежда пошла в зал ресторана гостиницы, заказала сто граммов водки, сплясала и спела, а потом зашла в один из пустых  номеров и удавилась на полотенце.
      От Батумской улицы, на траверзе пятой школы, спускается длинная лестница до улицы Боско, ранее 4-ая поперечная, теперь – Новороссийская. По левую сторону, в самом начале лестничного спуска, стоял маленький аккуратный домик, где жил мой приятель Вова Толль. Его родители,  известные в городе врачи фтизиатры, отец – главный врач, мама – зав. отделением. В маленьком уютном дворике дома, затенённом виноградной листвой, стоял стол для пинг-понга, моё желание и притяжение. Поиграть меня приглашали редко, уклад интеллигентной семьи предусматривал строгий естественный отбор. 
      С Володей мы учились с четвертого класса до окончания школы, а затем в институте. Тесной дружбы не возникло, но всегда между нами сохранялось корректное, взаимоуважение. Владимир Михайлович Толь стал известным Севастопольским врачом-терапевтом, зав. отделением. Ему было присвоено звание Заслуженного врача, затем – почётного гражданина города, его огромные портреты, у городских дорог,  приветствовали меня в поездках на работу. Я подарил ему свою книжку, где, в частности, рассказывал о наших школах, №19 и №3. Он похвалил и добавил: «Ну, у тебя и память!». Мне было лестно. В себе я держал мысль, что в случае болезни, у меня есть надёжный доктор. Но Володя ушел. Светлая тебе память, доктор Толь!






















ПОДГОРНАЯ.

       Так называлась до войны улица, на которой я жил со дня своего рождения до 1945 года, в доме под №20. Маленькая глинобитная хатка, построенная моим прадедом Василием Ивановичем Макаровым, дворик в десяток шагов, куст винограда, да палисадник с цветами – моя колыбель, моя память, точка невозврата.
      Я перечитываю короткое эссе философа-затворника Мартина Хайдеггера «Просёлок», невозможно вырвать отрывок из цельного прекрасного повествования для цитирования. Общий смысл опоэтизированных, мудрых и изящных рассуждений, о плодотворном влиянии на нас благодатных истоков от тех мест откуда мы родом, о том что от нас зависит сохранить и преумножить заложенный в нас завет. Это, очень близко тому времени, патриархальному укладу моей улицы тех далёких лет, к душевно-духовному состоянию, живших тут людей. Прочтите «Просёлок». 
       В замечательной статье, в «Славе Севастополя», от 7 июля 2006 года, Сергей Трафедлюк  написал о Подгорной справедливые и грустные строки, об утраченных имени и памяти, о первой бомбе войны, о мёртвых и живых.
     В моей книге мемуаров (2012) есть маленькая глава об улице Подгорной. Здесь я привожу небольшой отрывок, с некоторыми дополнениями.
       Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: нижней – Артиллерийской и верхними – Матросский переулок, да Частника. Дома построены только на одной четной стороне. Противоположная сторона, низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».
      Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное белье на веревках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Веревки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землей. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают еще кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.
      Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, как производное от «мещанин» –  житель города, имеющий свое место, т.е. дом), не такой «зверский», как у А.М.Горького, но без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу, перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры ни о чем или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стекла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени
изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Ныне и не верится, что жил я в Эдеме.
      Семьи, населявшие улицу, были приблизительно одинакового достатка. Черная тарелка репродуктора была почти у всех, а вот приемников было всего два. Один из них у нас – первый советский приемник  СИ-235. Какие прекрасные театрализованные детские сказки довелось мне услышать!  Даже патефон был далеко не в каждом доме, а у меня был дедушкин граммофон, с большой цветастой трубой и приличным набором старых и новых пластинок. Когда меня оставляли дома одного, проигрывание пластинок постепенно стало моим  основным занятием. Сначала я прослушивал детские пластинки, потом советские песни «Если завтра война», «Мы танки ведем», «На Хасане наломали им бока» и пр. и доходил от нечего делать  до старых пластинок - выла о непонятном придворная певица Вяльцева, ревел о каком-то «Сатанатам» Шаляпин, вяло и тоскливо доносился Собинов.
        Зато блестящий,  яростно и громко шипящий  примус  был в каждой семье, а у некоторых к тому же еще и тихая, но вонючая  керосиновая «конфорка», на боку  которой зачем-то располагалось  таинственное слюдяное окошко, через туманную даль которого пробивался рыжий свет. Примусы капризничали: то не хотели гореть, то взрывались, нанося телесные повреждения. Неустойчивые «конфорки» обморочно падали, проливая керосин и вызывая пожары.
       Помню трагический случай в семье Ивановых. Они жили через два дома от нас. В семье были два мальчика: Толик, мой ровесник, и Владик – мальчик лет пяти. Глава семьи, по профессии повар, был страстный охотник. Как он хранил свои опасные припасы неведомо, но порох попал в руки Владика, и он сыпанул горсть в пламя керосинки, в этот раз заправленной бензином. Взрыв! Маленький мальчик превратился в факел. Полученные ожоги, как я теперь понимаю, были несовместимы с жизнью. Не понятно, почему  мальчишку не отвезли в больницу. Через трое суток он умер дома. Хоронили его всей улицей. Отец-охотник стал беспробудно пить. Семья эвакуировалась в первые дни войны.
        Электроутюги - это потом, а пока громадные чугунные изделия с тлеющими углями в сердце. Чтоб  побудить утюг к нагреванию, требовалось раскачивать эту тяжесть на вытянутой руке для поддува воздуха. Вечерами ставили самовары, и приятный дымок заполнял дворы. Ушли в небытие все эти вещи, вызывающие ностальгические воспоминания. Стала ли наша жизнь лучше без них? Интимная близость людей и вещей, родственная взаимозависимость их исчезли.

       За одноэтажными домами нашей улицы вздымалась вертикальная скалистая стена, пожалуй, метро до 10. Там наверху шло каменное ограждение и улица Матросский переулок. Через невысокую стенку ограждения, жители верхней улицы  держали голосовую и вещественную связь с нижней. На верёвке спускалась корзина, для передачи или, наоборот  приёма, продуктов, вещей, мелкой живности.   
      Такая же обрывистая стена отделяла Подгорную от Артиллерийской. В этой стене гнездились ласточки, возле неё сновали юркие чёрные птички, которые прозывались «Чертогоны». Их пытались ловить на рыболовный крючок с пёрышком, на длинном шпагате. Слава Богу, удачи в этом промысле не наблюдалось.

      Отсюда, с Подгорной мы видели, как на наших глазах разрушался наш город, бои на Северной стороне, разрывы шрапнели низко в небе, короткие воздушные бои, множественные пожары в последние дни осады. Потом тишина и безлюдные серо-чорные руины, по верхнему краю главного холма, торчащие в небо, как больные зубы, остовы зданий. Отсюда,  с моей улицы, перед расставанием я произвёл панорамную съёмку, в четыре кадра. Спустя время, подобные снимки появились в разных книжках, и я посчитал, что значение моих утрачено и перестал их хранить.

     Мне очень жаль, но в домовой книге дома по Подгорной №20, меня нет. Записаны только взрослые: Москаленко и Мухины – бабушка, мамина сестра и мама, под девичьей фамилией. Задорожниковых нет. Отец, как сын раскулаченного, был лишен избирательных прав, поэтому нас как бы и не было. По карточкам жителей оккупированного Севастополя я записан в документе отца, по улице Спортивной, так как немцы нас выгнали с Подгорной, но мы потом тайно вернулись в запретную зону, на Подгорную.
      Далее, после каждой главы об улицах, думаю вполне возможно присовокуплять главы о жителях, чей облик проявился для меня наиболее ярко именно в этих местах
 

 

1.Дедушка и бабушка Москаленко с внуками Георгием и Валентином. 1939г. 2. Задорожниковы: слева – Анна, Константин, Жора, Алла, Клава. 1937г.
МОЯ БАБУШКА МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА.


      Она родилась в 1888 году в городе Севастополе, в семье бывшего матроса Макарова Василия Ивановича. Семейная легенда приписывала себе возможную, пусть дальнюю, родственную связь с  великим флотоводцем и ученым, адмиралом Макаровым Степаном Осиповичем. Наши архивные поиски не дали положительных результатов. Но, тем не менее, место рождения адмирала: г. Николаев Херсонской области – это юг Таврии или Малороссия, из этих же мест  шло пополнение Черноморского флота, откуда родом, вероятно, и был мой прадед. В те времена целые деревни носили одинаковую фамилию, хоть явную родственную связь проследить не удавалось..   
      Мой прадед, Василий Иванович, за участие в Русско-Турецкой военной компании (1877-1878 гг.) получил от Государя маленький участок земли в Севастополе, на первой террасе восточного холма, над улицей Артиллерийской (теперь Щербака). В последующем улица называлась Подгорной, после войны переименована в ул. Нефёдова.
      Здесь, в средней части улицы, прадед Василий со товарищи построил маленький глинобитный домик, под татарской черепицей, вырубил в нависавшей скале подвал, во дворе посадил виноград. Виноградная лоза выросла до громадных размеров, накрыв своей сенью весь двор. Куст дожил, обильно плодонося, до моего детства и погиб в осаду.
      Тридцатилетний Василий Иванович был одинок. Конечно же он мог бы пользоваться услугами домов особого назначения, многие из которых располагались недалеко, на Второй продольной улице (ныне Очаковцев), большинство владелиц заведений носило добропорядочные еврейские фамилии; Зильцер, Зися Гельд, Хася Келижнекова, Рива Кутлер. Почему? Национальный промысел?  (Сведения взяты из книги Е.Чверткина, «Незабываемый Севастополь»). Было ещё очень далеко до сексуальной революции. А в среде простых людей не было принято трахать всех и всё. Не целомудрие и ханжество было тому причиной, но здоровое отношение к делу продления рода.
       Дому нужна была хозяйка, а тридцатилетнему Василию прислуга. И поехал Вася в родную деревню, на юге Малороссии, сосватал молодую девчонку Катрю, из недавних крепостных, да и завез её безграмотную, покорную в город светлый Севастополь. Это была моя прабабушка Екатерина-свет Васильевна Макарова. Родила Катя прадеду трех дочерей: старшую Марию, по-домашнему Маня, – мою бабушку, потом Ефросинью (Фросю), потом младшую Анну, которую звали не иначе как Нюрка.
        Василий Иванович, не имея специальности и по морскому призванию, стал рыбаком. Общество вольных Севастопольских рыбаков поглотило его  и привело к пьяным нормам жизни. Труд был опасен, море коварно, погода как судьба. Ранним утром рыбаки на веслах уходили в море, к заказным местам, опорожняли ставки и перемёты, вновь ставили сети и привозили улов к берегу Артиллерийской бухты, где стоял «Базар». Хитрые, горластые бабы, рыбные торговки, перекупали рыбку по дешевке, и Рыбак тут же начинал гулять. Для дома денег не оставалось. Жили бедно. Екатерина вынуждена была заниматься стиркой белья нижних и средних флотских чинов.  Маня нянчила младших сестер, управлялась с курами, утками, гусями. Мне она рассказывала, как творили котлеты из дешевого черствого размоченного хлеба, с луком и чесноком. Дети, как и положено, болели, но внешняя медицина категорически отвергалась – не по карману. Если заболевало горло, Катя мыла руки и пальцем раздавливала воспаленные гланды, удивительно, но все быстро и благополучно проходило.
      Василий часто побивал маленькую тщедушную жену, как бы учил. Екатерина безропотно все терпела, так было положено – «жена да убоится своего мужа». Ведь она действительно была крепостной. Мне не раз приходило слушать бабушкин рассказ о том, как однажды в поместье приехал молодой хозяин,  и был он, по той моде, в черных очках. Маленькая дурочка Катруся, что бы проверить видит ли хозяин через эти черные круги перед глазами, показала ему дулю. Тут же она была примерно наказана поркой на конюшне.  На робкую девчонку свалился огромный мужик, неведомая непонятная городская жизнь, надменные и требовательные, не по чину, клиенты из флотских старшин и боцманов. Как тут не сробеть?  Эта плебейская робость через поколения достала меня, и пришлось «выдавливать  по каплям из себя раба». Екатерина справилась! Эта способность к постоянной борьбе тоже досталась мне. Обо всём этом позже, значительно позже.   
        Но вот Василий Иванович, соорудив трех дочерей, много походив по морю и много попив зелена вина, как бы утомился, иль время пришло, упокоился в вечности, как говорилось «почил во бозе». А вот Екатерина Васильевна дожила до глубокой старости. Я ещё застал её, и помню её на фотографии 1938 года. Щеголеватый и красивый родственник Костя Москаленко, актер на вторых ролях театра им. Луначарского, сфотографировал  Екатерину редким, по тому времени, фотоаппаратом «Лейка». На скамеечке перед стеной вьющейся паутели сидит крохотная старушка в черной кружевной накидке. Осмысленный всё понимающий взгляд, очень скоро она тихо по-христиански уйдет. В её собственном доме дочь Маня отвела ей часть передней комнаты, за подсиненной тюлевой шторой. Там одинокая кровать, да икона Спасителя в изголовье. Она ни в чем не нуждалась и ни о чем не просила и не жаловалась. Я помню её бессловесную жизнь за шторой. Почему-то я боялся. Наверно осенью 1938 года мне нечаянно увиделось, как её обнаженное старое тело две соседки поволокли на двор, обмыть под краном. Бабушка закричала: «Уберите Жорку!». Я ещё успел заметить непонятное – нательный крестик у неё на шее, на тонкой бечевке (тогда гневно осуждалась религиозная принадлежность, т.к. Бога не было). Недоумение: как же так, они моют её под холодной водой из водопроводного крана. Похоронили её на центральном городском кладбище, за оградой условно фамильного пантеона.
      Старые фотографии моих родственников  конца девятнадцатого века, на картонной основе, с закругленными углами, тонированные, чаще всего в тепло-коричнивые тона, разной степени интенсивности, реже сероголубоватого оттенка. Внизу обрез с красивыми золотыми буквами, оповещают, например, придворный фотограф Мазур. По ним, включив воображение, можно ещё что-то дополнить к уже созданным образам.
      Вот на фото, типа визитки (по пояс), мой прадед Василий Иванович,  он в белой матросской форменке с застиранным гюйсом. Округлая голова, с редким волосом, спокойный и чуть нагловатый взор, вероятно, светло-серых глаз, мощная бычья шея и здоровая полнота силача. На другой – он стоит во весь могучий рост, властно опершись на правое плечо сидящей жены Екатерины, маленькой и худенькой, и как бы придавленной могучей дланью. С другой стороны от Екатерины стоит такой же великан, толи родственник, толи друг. Оба мужика, почему-то, одеты в солдатские светлые косоворотки, черные брюки заправлены в грубые сапоги, к поясным ремням, без портупеи, пристегнуты шашки. Что это? Где же бравые матросы? Может быть это ряженные – в те времена в фотозаведениях можно было преобразиться в разные ипостаси.
       Кстати, фотографироваться в те времена было важным событием. По праздникам, надев всё самое лучшее, семьи отправлялись в салон фотографа, с благоговейным трепетом, сознавая важность события, садились в приемной, ожидая приглашения мастера. Потом, по мановению чародея, усаживались, устанавливались в неудобных позах, за столиками, без столиков, рядом с фикусами или пальмами и пр. Гулко хлопал выключатель, яркий свет усиливал напряжение. Подопытные предано смотрели в круглый черный глаз лакированной коробки на треножнике. Тут обязательно что-то не нравилось маэстро, и он начинал тасовать участников действа, менять наклон и поворот голов, добиваясь возникновению невидимых перекрестий взглядов, дабы на фото проявились таинственные связи между клиентами. Следовала команда смотреть, не мигая в глаз аппарата, традиционное оповещение о том, что сейчас вылетит птичка, изящное круговое движение рукой с крышечкой от объектива, или резкое сжимание красной резиновой груши, победный вопль: «Готово!», резкий хлопок деревянной кассеты, дескать: «конец – делу венец». На готовом фото  лица хранили и важность момента, и напряженность души. 
        На следующей фотографии прабабушка Екатерина Васильевна, значительно увеличившаяся в размере, толстая, спокойная, свободная от мужниного гнета, в окружении трех дочерей. Можно заключить, что Василия уж нет. Мы крепкий родственный союз женщин на полном доверии и любви. В центре, над Екатериной стоит моя бабушка, стройная красивая, в прекрасном модном платье, в изумительной прическе Чеховских героинь, разведенными руками слегка касается плеч младших сестер, низко сидящих по бокам от матери. Сестрицы мелковаты, одеты просто и как бы ни прибраны.
Они пока что Фроська и Нюрка, подростки, девки чернавки, а бабушка Мария девушка на выданье. В семье помнили, что когда Маня шла по Большой Морской, матросы сворачивали шеи и теряли глаза. Здесь нет преувеличений. У мамы в спальне висел портрет молодой женщины, необыкновенной красоты и благородства. Молоденькой девочкой моя, ещё не скоро, будущая жена, пришла в изумление от сравнения живой семидесятилетней бабушки с её портретом.
       На фотографии будущее сестер уже известно и весьма совпадает с первообразами, или мне так кажется,- это теперь мне всё известно. Ефросинья тонка и суховата и такой облик поддерживала всю жизнь куреньем папирос «Беломорканал». Трудная семейная жизнь, побои от пьяного мужа, трубача духового оркестра, двое детей, всю жизнь у плиты, замечательны кулинар, шеф-повар штаба ЧФ. Анна-Нюра, простушка и растяпа. Долгая жизнь в деревне, трое дефективных детей, вероятно по мужниной линии, труд, труд, труд.
     И вот Мария выходит замуж. Её муж Макар Иванович Москаленко, кондитер от Бога – это мой дед и о нём отдельная глава. Живут они в доме на Подгорной, Макар без роду, без племени, в статусе примака, но он достойно обеспечивает семью, в доме достаток. Бабушка никогда не работала, зато домом правила она.
      Образуются две дочери: Татьяна и Клавдия, моя мама. Дедушка хоть и попивает, но семья, девочки, прежде всего. Он их очень любит и трогательно заботится, одежда, учебники, школа, лакомства – всё под его постоянным контролем. Бабушка держит девчонок в строгости, но им, а потом их семьям и внукам посвящена вся её жизнь. Она властная, тверда в своих убеждениях, непреклонна в борьбе с пьянством мужа, порой даже чересчур. Она верующий человек, без фанатизма и аффектации, жизнь по заповедям божьим у неё в крови, её суть.
      Мне сердечно памятен патриархальный семейный уклад дома на улице Подгорной. Пусть микроскопически мало пространство трех комнат, но как всё уютно, какая чистота, как тепло зимой и как прохладно летом. Глиняные стены домика дышат и держат необходимый комфорт внутри. Мы простые небогатые люди, скромен наш быт и еда, но над нами легкое светлое облако взаимной любви. Мы самодостаточны, это наш мир и так будет всегда. Мы Севастопольцы!
      Вечер перед приходом нового 1939 года. За маленьким оконцем бесснежная морозная ночь, потрескивают дрова в печи, от праздничной ёлки струится запах хвои, самодельная гирлянда светится таинственным красно-фиолетовым не здешним светом. У окна стол, с только что изготовленным дедушкой тортом. Мы ещё не знаем, что это его последнее рукотворное чудо.  Молодое поколение ушло гулять в свою компанию, за столом дедушка, бабушка, брат подросток и я. Под придирчивым присмотром дед выпивает рюмку вина, бабушка отпивает глоток. Детям не положено наливать в  рюмки даже ситро, ритуал здесь ни к чему. 1 мая 1939 года Макар Иванович Москаленко тихо умер, не дожив немного до шестидесяти лет.
      Осталась Мария Васильевна одна, и хоть любящие дочери рядом, все равно одна. И стала она баба Маня, а было ей всего пятьдесят лет. Я не видел, чтоб она плакала ни в день смерти мужа, ни в день похорон. Возможно, спустя год мы пошли с ней на кладбище к могиле деда. Садилось солнце, от кипарисовой аллеи легла на нас скорбная тень, в розовом небе парила большая птица. Бабушка горько зарыдала, низко склонившись над могилой. В это время её здесь не было. Я со страхом ощутил своё одиночество, среди чужеродного безмолвия кладбища, да ещё зловещий орёл в небе грозил моему воображению. Сейчас схватит меня острыми когтями и отнесёт беспомощного мальчик в неведомые края (фильм «Дети капитана Гранта» - там моего ровесника уносит орёл). К счастью заплакать я не успел, хоть и готовился, бабушка все же  вернулась из «безвестный край, откуда нет возврата» (Гамлет). Мы грустно побрели к выходу в синий вечер, к теплу дороги, дальним городским огням, к людям, к жизни. Теперь вспомнил, на этом же месте против входа в кладбище, в дни осады, нас накрыл минометный обстрел. Бабушке пришлось терпеливо повиноваться истошным воплям внука, который не хотел умирать, и вернуться домой, а затем, как всегда ничего не боясь, проделать тот же путь до Туровки, чтоб сообщить снохе Ксении, где можно купить сено для коровы.
       В дни осады Севастополя Мария Васильевна продолжала ничего не бояться, вверив себя заботам Божьего проведения. Даже в дни самых безжалостных бомбардировок или артобстрелов она не покидала своего места  у плиты. На неё кричали дочери, звали внуки укрыться в подвале, нет, нет и нет, и только вечером, чтоб не волновать родню, приходила к нам спать. А бомбы падали близко и рушились соседние дома, и вот в мае рядом трахнула тонная бомба, и пошатнула стены нашего домика, и крыша сползла набекрень,  и стропила провалились в сени, где была кухня, и накрыли бабушку вместе с плитой. Обезумевшие дочери ринулись в пространство под съехавшую одним боком кровлю, и увидели свою маму, запорошенную белой пылью, вылавливающую куски штукатурки из кастрюли с борщом.   
       Последним рейсом уходил из Севастополя лидер «Ташкент», на нем эвакуировалась дочь Татьяна с сыном. Она звала мать с собой, но бабушка категорически отказалась. Она сказала: «Клава в положении, я останусь с ней». Как пришли немцы, как мы жили в оккупации, я уже писал. То, что бабушка осталась с нами, было нашим спасением. Правда, иногда её альтруистические христианские движения души могли навлечь на нас беды великие, но Бог был милостив. Например, она отважно проникала в запретную зону через ограждение из колючей проволоки, рядом с оповещением: «Ахтунг! Расстрел на месте». Там, в оставленном доме на Подгорной, ей необходимо было забрать то забытую ступку, то кучку угля. Пару раз, не ведая, что творит, она брала с собой меня. Помню, как поразила меня глубокая тишина Зоны и как улица и развалины заросли высокими кустами бурьяна. 
   Близилась весна 44 года. Стала круглосуточно слышна канонада боёв. Наши истребители носились над самыми крышами, гоняя «Мессеров». Глубокой ночью бабушку тайно вызвала на улицу свояченица Дуся. «Маня, спрячь меня, Меня немцы ищут». Мы не знали, что Евдокия Весикирская была оставлена в городе для подпольной работы. Бабушка скрытно позвала меня – своего любимого, трусливого и храброго внука. Нужно было помочь поднять тяжелую крышку водомерного люка. Туда мы спустили тётю Дусю. Две ночи мы приносили ей воду и еду. Потом она ушла в лес. Наверное, нам полагалась награда. Вместо этого, когда узнал отец, он жестоко отругал бабку, заодно и меня. Соблюдая уважение, он, в сердцах, зайдя в другую комнату, крикнул: «Старая дурра! Без соображения! Подведёт всю семью под расстрел!». В самом деле, если б Евдокию нашли немцы, нас бы убили. Дуся Весикирская выжила и опять хорошо жила в торговле.      
      Пришло освобождение, а затем и Победа. Трудно и тяжело нам жилось. Все работали и времени на приготовление завтраков, обедов, ужинов, забот о хозяйстве, об огороде не хватало. Бабушка беззаветно несла свою трудовую суточную вахту. Как прекрасно мы были едины. Как доблестно выстояли, для новых забот и трудностей, и так без конца!
      Далеко от Севастополя, в небольшом городке родился мой сын.  Декретный отпуск жены был беспредельно мал, а бросать работу она не пожелала. Кое-как перебились мы с няньками-бабами до лета. В отпуск отправились в Севастополь и поведали моей родне о наших трудностях и злоключениях. Ничтоже сумняшися моя дорогая бабушка заявила о своей готовности уехать с нами, нянчить правнука. Последний подвиг Геракла! Ведь шел ей семьдесят первый год. Кто из вас и нас, живших в те времена, а ныне и подавно, кто бы  решился на такой шаг?   
        И поехала Мария Васильевна с нами, и нянчила, и стряпала, и стирала. Трудно ей было, но она никогда не жаловалась, не роптала. Не ведал смятения и уныния её дух.
Спустя полтора года, за ней приехала моя мама – кровная телепатическая связь безотчетно повелела ей, что  давно пора дать старухе заслуженный покой. По возвращении в Дом стала моя бабушка сдавать. Дочери освободили её от всех забот, отвели личный покойный уголок. Там она подолгу стояла у окна, тяжело опершись на подоконник. За окном было синее небо родного города, был сад, виноградник, шли дожди, падали редкие снега, цвели весной абрикосы и падал осенний желтый лист. Её любимый внук, жестокосердный по молодости своей, забегал поздороваться по приезде и торопливо попрощаться. Он «Держал шею свою упруго, и по упорству своему поставил над собой вождя» (Неемия, 9.17), суть которого была беспечность, пьяное веселье и труд ради денег. Какая дрянь!   
     В 1962 году, глубокой осенью, Мария Васильевна тихо ушла. Воистину произошло УСПЕНИЕ.
     Я прилетел на похороны, обретая вне скорби. Глубокое душевное покаяние пришло значительно позже. По весне, иногда, прихожу на кладбище, удалить бурьян и мусор, подправить краской буквы на мраморе. Бабушка, прости меня.



 
1. Мария Васильевна с дочерью Татьяной. 1907г. 2. Макар Иванович Москаленко. 1907г.

3. Мария Васильевна с внуками, Георгием и Валентином. 1935г.


МОЙ ДЕД МАКАР ИВАНОВИЧ МОСКАЛЕНКО.

      Его родословная сокрыта туманами юга Украины. Он украинец по паспорту, его дочери в метрической документации и в паспортах записаны украинками. В речи деда стойко присутствовала родяньска мова. Украинским песням в семье отдавалось предпочтение, и любовь к ним осталась навсегда и во мне. Фамилия Москаленко, происходящая от слова «москаль», как бы ориентирует на русское происхождение владельца, но в нашем случае это не так: по-украински «москаль» – не только пришлый из Москвы, но и солдат царской армии, им мог оказаться и украинец, солдатом служил и мой дед. Там он кашеварил и значительно преуспел в поварском искусстве. В Севастополе он поступил работать в кондитерскую, и благодаря познаниям в кулинарии, обладая развитым художественным талантом и вкусам, стал главным кондитером.
     Эпизод из его профессиональной деятельности был описан мной в сборнике «Были и небылицы Севастополя», не  воплощенном в печатной форме, но выложенный в интернете. Посему считаю возможным поместить его здесь.
      Макар Иванович Москаленко завершил сотворение громадного бисквитного торта, водрузив в центре изделия алую розу из специального крема. Он трудился над ответственным заданием с рассвета, ведь ему предстояло лично внести торт в обеденный зал Севастопольского  офицерского собрания, где вечером Великий князь, шеф Черноморского флота, давал банкет господам офицерам. Теперь Макар Иванович был удовлетворен и спокоен, торт удался. Остались позади: нервное возбуждение, душевный трепет и вдохновение, всегда сопровождавшее его в моменты создания подобных произведений искусства.
     Торт, на серебряном подносе был водружен на специальный стол перед раскрытым окном кондитерской. За окном синее небо, желтая крепостная стена, излучина Артиллерийской бухты. На море полный штиль. Сонные корабли на внутреннем рейде. И природа и люди угомонились после бурных суток подготовки к прибытию Их Высочества со свитой. Всё затихло, всё в немом ожидании. Что-то будет?  Ах, что будет, то будет!
     Макар Иванович медленно и расслаблено налил в севастопольскую граненую стопку душистого рома (остаток напитка, принимавшего участие в колдовском ритуале создания торта) и истово выпил. Блаженно, полузакрыв глаза, он протянул руку к горке сладких слоеных пирожков. Не глядя, взял один и отправил закуску в рот. Не заметил мастер, как за секунду до этого в окно влетела злая оса и целенаправленно села на тот самый пирожок, бессознательно сотворив начало зла, как пресловутая бабочка – пример вселенской связи - где-то в Париже, махнув крылом,  вызвала цунами в Индии. Пронзительная боль, войдя в язык, взорвала голову. Через минуту язык распух и заполнил полость рта. Фонетика и морфология исчезли из личного употребления. Этого мало! Отек быстро сделал негритянские губы, потом китайские глаза, на лицо сошло полнолуние. В те времена не знали ни о кортикостероидах, ни об антигистаминных препаратах. Слава Богу, кондитерская регулярно изготовляла мороженое, поэтому в подвалах хранился лёд. Страдальца уложили на кушетку и обложили голову кусками льда, оставив для дыхания только нос. Боль исчезла. Постепенно стал спадать отек. Но самое главное событие – «внесение  торта», для Деда категорически отменялось. А ведь предстояло: вечерней прохладой, на лакированной рессорной коляске, на «дутиках», бережно держа на коленях громадную коробку с тортом, бесшумно проехать по Екатерининской к парадному входу офицерского собрания, подняться по мраморной лестнице в зал, заполненный блеском эполет и мрамором женских плеч, и передать драгоценную ношу Главному ливрейному распорядителю и, возможно, (о счастье!) быть замеченным «тем ради кого …». 
    Нет, не сулила судьба моему дедушке потешить такую милую, такую простительную слабость  как желание тщетной славы. Торт повез хозяин кондитерской. Но тем, не менее, семейное придание хранило молву о том, что именно с тех времен деду было пожаловано звание придворного кондитера.
    Вот передо мной старая  фотография, на толстой картонной основе, выполненная в, приятных глазу, тепло коричневых тонах. Внизу на тонком обрезе вытеснена золотыми буквами фамилия фотографа – М.П.Мазур. На фотографии мой дед в белоснежной куртке и очень высоком поварском колпаке, в изящно повязанном белом галстуке «бабочкой», слегка наклонившись, держит поднос с тортом. Руки, поддерживающие поднос, разведены значительно шире плеч, что свидетельствует о немалых размерах торта. Поднос с тортом наклонен к зрителю, чтоб была видна красота, проделанной работы. В центре изделия – традиционная фирменная роза.
    История фотоснимка такова: торт был изготовлен для подношения к юбилею другого моего деда Красова Юлия Федоровича, известного севастопольского предпринимателя и подрядчика,  отчима моего отца. На обороте фотографии полустертая карандашная надпись: 1913 год, то есть родственной связи между семьями ещё далеко не существует. Фотография сделана, присланным в кондитерскую, учеником придворного фотографа М.П.Мазура, чье фотоателье располагалось на Большой морской.
    Можно представить, что такой же торт-красавец был изготовлен в описанный злосчастный день. Подобный торт, но меньшего размера, дед испек за полгода до своей смерти, на новый 1939 год, для всей нашей семьи. Мне был пять лет. Я помню широкое кремовое поле торта, украшенное цукатами рубинового цвета, с большой розой в центре и множеством маленьких розанчиков по краям. Вкус торта не помню, но цукаты, изготовленные из бурака, были мной отвергнуты из-за ненавистного свекольного привкуса. Ближайшие 10-15 лет даже слово «Торт» исчезло из обихода. Война!
     Я помню деда живым и есть у меня его фотографии. На ранних фотографиях на меня смотрит молодой человек весьма приятной наружности, с модным хохолком редких волос, с английскими усиками, в визитке и галстуке бабочка. Воплощение элегантности и городского шарма. Он и в жизни был таким. Артистичен, галантен, выпив водочки, экзальтирован. Выпить любил, вероятно, специфическая среда городских ремесленников, корпоративная солидарность, часто подвигали к этому. Бабушка давила на него своим безотчетным желанием властвовать. Английский поэт семнадцатого века Генри Олдрич писал:      
       Я полагаю у мужчин
       Для выпивки есть пять причин:
       Бутылка доброго вина,
       Друзья, сварливая жена,
       Что бы быстрей войти в контакт,
       И без причины – просто так. (Перевод:  С. Маршак)
   
       С возрастом у деда развилась хроническая болезнь легких. Сказались и профессиональная вредность, перенесенная травма головы и тяжелая Испанка, и генетическая направляющая. Он перестал работать, но деятельная натура не дремала, и он возобновил занятия масляной живописью. Сохранился осенний пейзаж на фанерной дощечке. Примитивно, но с настроением.
      Он факультативно подрабатывал в национализированной кондитерской, и память сохранила заснеженную улицу Подгорную, в её перспективе фигура деда в черном пальто и, необычной по тем временам, каракулевой шапке порожком. Мама посылает меня ему навстречу, и я бегу в его объятья. Из внутренних глубин пальто, как из сердца он достает две слоеных трубочки с кремом – это моё самое любимое. Кондитерская была популярна. Таких слоеных сдобных булочек больше я не едал. Однажды вечером мы с братом, возвращаясь из детской библиотеки. В полуподвале кондитерской уютно светилось желтое окно, мы заглянули через форточку и улыбчивый дед, в ангельских белоснежных одеждах, подал нам из обеих рук «лодочкой» несколько горячих булок. Это было, как ритуал последнего причастия.   
      Макар Иванович кратко поболел, нарастала легочно-сердечная недостаточность. Приезжала скорая помощь, что-то кололи, давали дышать кислород из резиновых подушек. Не приходя в сознание, дедушка умер рано утром 1-го мая 1939 года. На время болезни деда меня отселили во временное жильё. Утром прибежал брат Валя, сказал, что дед умер. Во мне ничего не отозвалось, была только тоска, что нет мамы. На кухонном шкафе я нашел картонную коробку с праздничным подарком. В коробке лежали три невыразительных глиняных поросёнка (персонажи сказки и мультика), окрашенных тусклой липкой краской. Я был разочарован.  Потом меня забрали в дом, мельком показали деда в гробу, и мама вручила коробку засахаренного миндаля, последний подарок от него. Первого же мая его похоронили. Вернувших с похорон, вся родня уселась за поминальный стол. К вечеру тризна плавно перешла к празднованию. Наверняка, дед не был бы в обиде а, даже наоборот, светло, радостно и с сердечным понятием принял бы закономерный ход продолжающейся жизни. 






























МАМА.

        Моя мама Клавдия Макаровна Москаленко (в замужестве Задорожникова) родилась 24 августа 1912 года, в Севастополе, в мещанской семье. Нет во мне согласия на определение слов мещанин и обыватель в отрицательном смысле, в том значении, которое придумали в конце девятнадцатого века интеллигенты разночинцы, сами же выходцы из этой среды. По их мерке мещанин это человека, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, индивидуализм, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. Однако, в словарях понимание этих слов в первоначальном смысле означает местный житель, обывает, т. е.  живет в данном месте. В этом смысле мы все мещане и обыватели. И, конечно же, у нас была и герань на окне, и слоники на диванных полках, и картины на клеёнке с полуголыми толстыми тётками и лебедями, и слушали патефон. И было нас миллионы, и образовали мы особую общность советских людей, и построили, и победили. Теперь не мещане и не обыватели выбирают пепси, бросают окурки и плюют на тротуары родного города,  красоту музыки определяют количеством децибел, а положение в обществе стоимостью личного автомобиля.    
       Мама иногда негодовала по поводу данного ей при рождении имени Клавдия, не только потому, что имя ей не нравилось и в быту редко использовалось, но принадлежало мужчине. Имя его на тот день было означено в святцах, и полупьяный поп непреклонно записал за мамой. Я проверил по специальному календарю. Действительно 24 августа 1912 года среди множества мужских имён святых, пещерных затворников, римских пап, было и имя Клавдий, без указаний на степень святости, ранг или сан. 
       С фотографии на меня смотрит хорошенькая девочка, короткая стрижка, длинная двойная нитка бус – это НЭП, это кинофильм «Месс-Менд» по агитационной повести  Мариэтты Шагинян  (Железная старуха Мариетта Шагинян, искусственное ухо рабочих и крестьян). Мариэтта была глуха и пользовалась слуховым аппаратом, но эпиграмма написана не с целью осмеяния этого дефекта, а потому, что она преданный член ленинской компартии, к тридцатым годам уже была не нужна со своей принципиальностью и беззаветной преданностью общему делу.
       У Клавы школьные поклонники, самодеятельность, лёгкий добрый нрав, беспечность: «Да, да, в артистки и только в артистки, желательно в оперетту». Лёгкие мелодии Кальмана и Оффенбаха кружили голову, обещали счастливую развесёлую жизнь. Но, таинственные движениям души, фанфары судьбы, порыв: «Ах, будь что будет!» (как это знакомо), толкнули пресловутое колесо своенравной фортуны по совершенно другой колее.  Не окончив школу, в 18 лет, тайно от родителей, Клава расписалась на всю жизнь с Костей, моим отцом. Никаких крамольных причин для такой спешки не было – я родился только через 4 года. В любви и согласии прожили они 55 лет. В день золотой свадьбы, на окне в спальне распустился ярко красный цветок кактуса, который цветёт раз в жизни. Попробуйте не оценить этот знак.         
       Не в пример современным инфантильным девицам, мама органично была готова к материнству. С первых проблесков сознания, и потом всю жизнь, я  постоянно ощущал в себе и над собой её трепетное присутствие. Первая болезнь, мама говорила, что ветрянка, красноватый тусклый свет лампы, обвёрнутой газетой, голые стены инкрустированные трещинами в штукатурке и мама, она здесь, она близко, но не видна. Это состояние самого первого ощущения божественного бытия. Потом перерыв и в три года уже постоянная работа памяти.  Мама дарит первый подарок: на картонном листе укреплены маленькие кукольные столовые принадлежности, нож, вилка, блюдце, тарелка и пр. С маленькими мисочкой и гнущейся вилочкой я захожу к соседям, у них завтрак, они радостно приветствуют меня и накладывают в миску соленую хамсу и вареный картофель. Недовольная мама забирает меня и объясняет, что ходить к чужим людям и просить еду не хорошо. Я пристыжен. Внушение действует с первого раза и на всю жизнь.
      Все, что есть во мне положительного, вошло в мою суть от родителей, прежде всего от мамы. Отец был суров, мама культивировала во мне его авторитарность: « Не смей говорить о нем ОН, но папа или отец! Не будешь слушаться, хорошо учиться, будешь врать – скажу папе».  Отец передал мне способность делать всё, что должен мужчина, своими руками, и ещё склонность к изобретательству,  а мама – гуманитарную составляющую. Мне выписывали журнал «Мурзилка», дарили книги, рано записали в библиотеку. Мама много мне читала, разучивала со мной стихотворения, мы слушали по примитивному, первому советскому преемнику все детские передачи, ходили в кино.
       Мама пыталась работать, то телефонисткой, то в магазине «Консервы», но я часто болел, и ей пришлось оставить эти попытки обрести самостоятельность. Она очень жалела потом, что не заработала пенсию. Но мне-то было хорошо, мы ходили по врачам, на разные процедуры, делали утреннюю гимнастику под бодрое радио и влажные обтирания, мне давали ненавистный рыбий жир и желанный виноградный сок в малюсенькой «эмалевой» кружке (сок дорог, нужно растянуть на долго). Мы были до неприличия бедны. У отца были проблемы с работой в связи с раскулачиванием его отчима. Он уехал, в поисках работы к братьям в Ленинград. Мама шила сама всю одежду мне и платья для себя. Даже приобретение маленьких калош для меня было событием. Но, все же, жизнь постепенно налаживалась. Вернулся отец. «Жить  стала лучше, жить стало веселей» - сказал тов. Сталин. И это действительно так стало. Репродукторы пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Жить бы нам и всему народу, да радоваться, но первая бомба Великой войны упала на нашу улицу. Осада и оккупация Севастополя описаны мной в «Мемуарах…». 
      Конец октября 1941 года, нас бомбят, начало налета, и отбой воздушной тревоги пока ещё оповещает  долгий гудок Морзавода. Вскоре в нем уже нет необходимости – между налетами нет перерыва. Тёпел и светел осенний день, недавно мне исполнилось 8 лет, но в школу меня мама не отпускает, вдруг в меня попадет бомба. В калитку входит мама, она несет пачку тетрадей в клеточку и в две косых, учебники русского языка и арифметики, букварь и книгу для чтения в первом классе. Мы будем мучить ребенка чисто и правильно писать химическим карандашом в тетрадках палочки, крючочки, нолики, читать, не заикаясь, вслух. За день необходимо заполнять целый лист каракулями. Это мучительно не интересно, во мне нет прилежания и старания. Мама не довольна, вырывает, лист и мучения возобновляются. Вероятно, в своем детстве она всё это прошла, теперь считает  святой обязанностью вставить ЭТО в сына. Не ведаем мы, что «прейдут» времена, когда шестилетки начнут писать сразу буквы и цифры чернилами или, страшно сказать, шариковыми ручками. Не смотря ни на что, почерк у меня образовался вполне приличный, потом испорченный профессией. С чтением вслух трудности, я изначально привык читать «про себя», поэтому, читая вслух, теряю буквы и каверкую слова. Дурацкий   тусклый рассказ, написанный инородцем. Там незнакомое имя Шалва, я читаю как шалава, смысл слова мне не ведом, но истерично хохочет старший брат, мама машет на него рукой, но не может удержать смех.
      Мама призвана в трудовой отряд, копать противотанковые рвы вокруг города, там она серьёзно ранит ногу. В дальнейшем лозунг: «Всё для фронта, всё для победы» она осуществляет шитьем брезентовых доспехов: патронташи, мешки для саперных лопаток, для гранат и пр. Потом за труды она будет награждена медалью «За оборону Севастополя».
      Так уж случилось – она забеременела. Избавится от этого груза негде, да и зачем. Надежды остаться в живых никакой. Опять фамильная покорность судьбе, и хоть внешне вера в Бога ничем не проявляется (Комсомольский задор. Бога нет.), пред лицом смертельной опасности кроме как на него опереться не на что, и не на кого. Внутри себя, сердцем, безотчётно, вручаем себя на волю провидения Господнего. Тогда мне были неизвестны слова маршала Паулюса: «В окопах неверующих нет».
      Грустно оканчивается и вторая осада Севастополя, в город входит враг. Какое фатальное повторение! Что за судьба у города, и у нас в нём живущих?  «Отважно духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль ополчась на море смут, сразить их противоборством». Потом уснуть, забыться? Слава Богу, не навсегда! Неужели по законам цикличности всё опять повторится?  В судьбе человека, закономерно, на смену борьбе и победам молодости, приходит время  сдавать завоёванные рубежи, приходит старость и «…  и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой …» (Екклесиаст. 12,5). Но не нашему славному городу утраты и забвение, он будет стоять вечно!      
       Мертвящая тишина опустилась на наш город. Вместо изнуряющих бомбежек и артобстрелов приходит неумолимый враг, голод. Начинается новый вид борьбы за выживание. Мама шьет женские трусы и бюстгальтеры, бабушка меняет всё, обходя с тачкой по деревням, на овощи. Отец с рыбацкой общиной ловит рыбу – наше основное спасение. Мы повзрослели и окрепли духом. Мама отпускает меня в школу. Кроме того я хожу далеко за хлебом (по карточкам), пасу зловредных коз, добываю в развалках дрова. 
       В августе, на пике голодных дней, мама рожает брата, полноценного здорового упитанного мальчика. Я назначаю ему имя Виктор. Мало в семье Победоносца Георгия, всуе своей скромного землепашца. Нужен настоящий победитель – VIKTORIA – победа. Брат оправдывает свое имя, он становится флотским офицером и побеждает всё. «Он бывший флотский офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер, всегда готов» (городская песенка). А пока он лежит в деревянном корыте, т.к. нет люльки, и на мне нудная обязанность нянчить его и качать корыто, чтоб он не орал. 
     Мама кормит его грудью, молока не хватает и она переживает и плачет. На прикорм дитяти уходят все возможности скудного семейного бюджета. Постепенно быт налаживается, пацан растет и набирает вес, рано начинает ходить. А тут и опять бомбежки, теперь нас бомбят наши. Мама и бабушка не обращают на налёты никакого внимания, меланхолично лепят вареники, а мы с братом прячемся под столом.
     Севастополь освобожден. Будем жить! Начинается великая стройка собственного дома.
Денег катастрофически не хватает, и мама начинает свой долгий, многотрудный и многолетний путь портнихи надомницы. «На игле» существует достаток в семье, строится дом, сын учится в институте. Трудно маме, органы ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности) ревностно следят  и пресекают проявления частной инициативы. Опера Отдела ретивы и ненасытны. На чужих трудах беззастенчиво улучшают своё материальное благополучие. Что мама могла похитить у Государства, сидя ночами за швейной машинкой? Однажды, по доносу добрых соседей, в дом врывается служительница закона. Злая тощая баба явно создает ситуацию рэкета. Она кричит, сулит тюремный срок, без ордера творит обыск, требует признания преступной деятельности. Беззащитная защитница Севастополя не сдаётся, не даёт слабину, хоть и испугана, но уверенно всё отрицает. Обыск не обнаруживает криминала. Портниха-надомница сама переходит в наступление. Нарушены права частной собственности, обыск без ордера. Оперативница сдувается и просит что-нибудь ей пошить. Ни дна тебе, ни покрышки, падла! Даже если это не провокация всё равно уматывай. Дорогие, золотые соседушки, вам большая фига. Однако теперь мама шьёт только по ночам, и только знакомым, и по рекомендации знакомых. Шьёт замечательно, от клиентов нет отбоя, но какой это труд. Иногда я вижу, как она засыпает над иглой, тогда отец силой отбирает у неё работу и укладывает в кровать.
       Беды продолжают испытывать Клаву на прочность – заболевает малолетний сын. Должно быть, для него не проходят бесследно страхи и переживания матери в период осады. Вот мы с мамой сидим на кучке песка, возле недостроенного дома. На руках у неё безнадёжно больное дитя, в зубах папироса, в глазах тоска и подавленность. Доколе, Господи! Печёт полуденное солнце, надо катить тяжелую тачку за водой, надо садиться за ненавистную работу, надо как-то жить. Я тупо сижу рядом, надо идти в школу, но пользуясь случаем, надеюсь, как тогда говорили, «заговеть». Я человек-неведимка, я не дышу, не двигаюсь. Так бы и сидел всю жизнь. Но тут, о мой злосчастный рок, мама возвращается из транса, севастопольский характер завёт на борьбу: «И снова бой, покой нам только снится!». Под маминым взглядом человек-неведимка материализуется. Теперь это зачуханный нерадивый школяр, он получает инъекцию севастопольской энергии и начинает свой путь, «через не хочу», и длиться этот путь всю жизнь.    
       Мама обшивает военврача, Ольгу Карповну, майора медслужбы, она привозит из госпиталя полковника, профессора-нейрохирурга. Выписываются рецепты, и я хожу несколько дней в единственную аптеку на ул. Ленина. Мальчик Витя поправляться не хочет. Критическое состояние приходит под новый год. Праздника нет. Нет ёлки, нет подарков. Потом мама вспоминала, что в ту ночь смиренно приготовилась к самому худшему. Но брат поправился сам по себе. Доктора отдыхают, медицина стыдливо скрывается в тень домыслов,  догадок, двоемыслия.   
      Отстроили дом. Дети выучились и разлетелись. Теперь пожить бы для себя. Судьба даёт Клавдии Макаровне передышку. В период с 1960 по 1975 год вся страна почувствовала некоторое улучшение жизни. Вот и в наше дом пришло достойное бытие, не богатое, но благодаря маминому дополнительному приработку,  вполне  удовлетворительное, да и сыновья помогают. Появляются внуки, с ними новые волнения и заботы, но своя ноша не тяжела.   
      Летом неумолимые набеги радостных преданных гостей нарушают благостный уклад жизни. Их нужно кормить, поить, уложить, выслушивать длинные  вздорные россказни. Они приехали отдыхать, они подарок  судьбы и считают не «покобелимым» свое право на безмятежный малозатратный покой. Наше солнце выпаривает из них остатки сомнений в необходимости самообслуживания. После пляжных трудов они расползаются по всему дому, и замирают в живописных, до неприличия, позах. Утром с тяжелыми корзинами мама тащит с базара корм для них. Потом целый день проходит в приготовлении пищи, застолье не прекращается на протяжении дня. Всем кажется, что уют дома, зеленая прохлада двора, своё вино и самогон, щедрое обилие вкусных блюд образовались и появляются легко, как манна небесная. Не знают они жестоковыйные, каким тяжким трудом,  непомерным терпением, режимом экономии и беззаветным самоограничением всё устраивалось и поддерживается ныне.   
      Я каждый год, порой по два раза, приезжаю в родной дом, «…в обитель старую трудов и чистых нег» (А.С. Пушкин). Уже при подъезде к Севастополю приходит светлая радость, здороваюсь с мелькнувшим морским горизонтом, не торгуюсь с алчным таксистом: «Домой, скорей домой!» Тишина 6-ой Бастионной, ворота, калитка. Молю Бога, чтоб все были живы и здоровы. Мама! На меня опускается лёгкий покров твоих забот. Исчезает суровый внешний мир, я снова дитя. Баня, забытый запах сосновых поленьев, стол с белоснежной ветхой скатертью. Пью папино вино и необыкновенный самогон, ем вяленую ставриду, солёные синенькие и фирменное «кубете». 
       Дети, дети, как наша привычка к родительской любви порождает в нас порой эгоизм и сердечную тупость. Осознание вины в том, что в нужное время не пришел, не сделал, не сказал, не поступил, приходит так поздно.
      Однажды, по делам текущим, мне необходимо было из мест отдалённых приехать в Симферополь. Мама об этом знала и, как мне рассказала её сестра, ждала меня, напекла моих любимых пирогов, а я не заехал, беспричинно торопился. 
      Несколько раз, пребывая в душевном отупении, и по недомыслию, я привозил в Севастополь своих сомнительных друзей. Ведь я же соображал, что создаю для мамы многие дополнительные материальные и физические затраты и трудности. Поступки       непростительные. Когда, спустя многие годы, осознание мерзости содеянного, входило в меня острой, почти физической болью, хотелось завыть от тоски.
       В конце семидесятых годов стали опять понемногу одолевать Клавдию Макаровну беды другого свойства, наступала подлая старость, у отца случился инфаркт, потом ещё один. Зарабатывать шитьём мама уже не могла, пенсия отца, злая усмешка власти, позволяла разве что не умереть с голоду. Денежных сбережений никаких! А тут ещё, по генплану строительства города, сносят наш дом, нашу крепость, нашу опору. Взамен квартира в хрущевке «на Лётчиках».
       Далее совсем худо. Нерадивые врачи наносят отцу непоправимую травму. Он становится маломобильным. А вскоре у него обнаруживают рак, и бедный отец умирает в мучениях дома, на маминых руках. Клава остается одна. Севастополь, земля родная, что же ты так суров к своим детям? Они так тебя любили!
        По причинам, не для печати, без обсуждений, старшему сыну приходится бросать созданное им за тридцать лет обжитое место, благополучие, достаток, авторитет. Дорогой город не жалует отщепенца. Вместо ушедшего поколения он начинает всё ту же борьбу:  выстоять, выжить, победить.
        Мама, Клавдия Макарова Задорожникова, защитница Севастополя, тихо, внезапно скончалась, не обременяя сына заботами и болезнями, 9 января 1986 года, в возрасте 74 лет.


 
1. Мария Васильевна, урожденная Макарова. 1928г. 2. Её дети Татьяна и Клавдия (стоит).1928г. 3. Константин Задорожников, Антонина, Георгий Красовы.   1927г.

ОТЕЦ.

      Он появляется во мне значительно позже материнского образа, годам к пяти-шести. Четкий отсчет наших отношений начинается с его возвращения из Ленинграда, куда он уехал в поисках работы, Причина отъезда в том, что его отчима, Юлия Фёдоровича Красова, известного в Севастополе подрядчика, хозяина мастерских, учредителя и члена строительного банка, раскулачили. Семья теряет двухэтажный дом на ул. Артиллерийской, хозяйство, всё наработанное и приобретенное собственными трудами. Юлий не выдерживает и умирает от «удара». Отца исключают из Комсомола, из рядов ЧОНа (части особого назначения) и он, как «лишенец» не может устроиться на работу.
      У него есть специальности, он слесарь, токарь, кузнец, разбирается в автомобильных моторах. К моменту свершения акции пролетарской справедливости мой отец уже давно не живет в семье и зарабатывает собственным трудом, но безжалостные ветры социального переустройства достают и его: « Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Екклесиаст 9.11).   Можно считать, что отъезд в Ленинград – это, кроме трудоустройства, ещё и  побег от репрессий. В большом городе можно затеряться и легче найти работу. Там живут два брата, они выучились на инженеров, прекрасно натурализовались и обзавелись семьями.
    Вот и славный город Питер. Константин устраивается на работу в автомастерских и сходу обретает авторитет, вернув к жизни двигатель первобытного автомобиля, редкой марки, начальника мастерских. Неприязнь к отцу испытывает только один прибалт - антисемит, он считает, что его святая обязанность поставить на место жидёнка, но не успевает, после перовой получки отец, по русскому обычаю, выставляет угощение всей рабочей братии. Пьянка-гулянка завершается объятиями и поцелуями, латыш – лучший друг человека. Отголоски этой пролетарской дружбы достаются даже мне, спустя четверть века, в подвыпившей компании, оказывается сын латыша-антисемита, в общении нам открывается, что наши отцы были друзьями.    
     Товарищ Сталин пишет статью (1930), в которой указывает об имевших место перегибах. Постепенно увещевания вождя доходят до рьяных севастопольских эспроприяторов, и происходит послабление, но собственность не возвращается. Дождливым осенним утром мне сообщает моя тётка Татьяна, что мы едем на вокзал встречать отца, мама работает телефонисткой, и она не может. Мы спускаемся с Подгорной к Артиллерийской и там садимся на трамвай, потом пересаживаемся на вокзальную ветку, это для меня редкое радостное событие, и дело совсем не в приезде отца - Эдипов комплекс отсутствует напрочь.  Старый перрон вокзала, родные красавцы тополя – это о них будет потом в песне: «На ветвях израненного тополя теплое дыханье ветерка …». Вот и папа, поцелуев он категорически не признавал, берет меня на руки: «Кто это, какая колючая борода?» Запах здорового мужского пота, и ещё только ему присущие оттенки. Дома он дарит мне игрушку – танк на резиновых гусеницах, который ползет на книгу, поставленную под углом, из орудия периодически пыхают искры беззвучного выстрела, дойдя до края стола, танк сам поворачивает. Игрушка сделана на заводе, где брат отца старший инженер. Игрушка злободневна: время танков, Хасан и Ханхил Гол, в киножурналах танки валят огромные стволы деревьев. «Мама дорогая, я буду танкистом!»
       Отец начинает работать в севастопольских автомастерских, где-то в районе Куликова поля (Пр. Острякова – ул. Хрусталева). Потом на их основе создаётся Автобаза ЧФ, где он проработал всю жизнь начальником автомастерских.
       Незадолго перед войной отец начинает заочно учиться в техникуме. Помню созданный им чертежный стол и специальное приспособление «Кульман», появляются тушь и готовальня, тонкие зелёные книжонки с заданиями для черчения. Всё так и осталось в запретной зоне, в разрушенном доме, как памятник несбывшимся надеждам.

     Почему отец не получил высшего образования? Из его рассказов следовало, что он был нелюбимым ребенком в семье, во всяком случае, он так считал. Говорили, что он был непослушный и своевольный и потому всё так. Что-то не вяжется, что- то недосказано.
     В детстве он стал плохо слышать из-за хронической болезни ушей, потом, вероятно, ангины дали осложнение на сердце. Он рассказывал, как после операции (удалили аденоиды) он проснулся рано утром, и впервые услышал стук колес татарской арбы в переулке. Он вспоминал, как радостно бежал к родным с этой новостью: «Я слышу! Говорите, говорите со мной». В дальнейшем его здоровьем не занимались, он был изолирован в имении родителей, в Кадыковке, под Балаклавой. Глуховатый мальчик был предоставлен сам себе, единственным другом был ослик по кличке «Мальчик». Когда он подрос, его забрали в мастерскую к отчиму, где тяжелый физический труд привел к образованию грыжи. При призыве на военную службу он оказался не годным по всем статьям и получил «Белый билет»
      Тем ни менее он был для меня олицетворением мужской силы и умения. Невысокого роста, с обычной фигурой, он имел очень сильные руки и короткопалый увесистый кулак. О нём говорили: «Тяжелая рука». Я слышал о том, как он одним ударом свалил здоровенного мужика. Не однократно, при  мне, хорошо поставленным ударом, немецким тесаком,  он забивал двухгодовалого кабана. Руки были не только мощными, но и умными. Сколько всего создано, построено, изготовлено этими руками. Если он что-то делал, то делал добротно, с запасом прочности, на века. Для определения неполадок в работе двигателя, ему было достаточно послушать его работу, положив ладонь на подозрительный участок. За рулём автомобиля он чувствовал работу мотора, как собственное сердце.   
      Война. По состоянию здоровья отец не годен к военной службе, но досталось ему в эти страшные годы в полной мере, больше чем обычным солдатам. Мастерские, где он работал, располагались сразу перед линией обороны, между Балаклавой и Севастополем. Сюда для спешного ремонта, прямо с передовой, опаленные боем водители, пригоняли машины, танки, тягачи. «Костя, Михалыч! Давай дорогой, скорей!» А вокруг кипит земля от бесконечных взрывов мин, снарядов. «Юнкерсы и Хенкели» завывая сиренами, пикируют на крохотный пятачок земли, сбрасывают не только бомбы, но для устрашения, рельсы, бочки. До последнего дня обороны города, отец оставался в этом аду. Трижды комбаты писали при нём, на листочках бумаги докладные-представления к награде: медали «За боевые заслуги», «За отвагу» и к ордену «Красного знамени». Не успевали командиры дать ход этим документам. Гибли ребята. Так Константин Михайлович не получил ни одной награды. Такой подвиг остался неизвестным! Его другу, Александру Цибисову, участнику боёв на «Огненной земле»,  удалось разыскать документ, свидетельствовавший о помощи оказанной отцом нашим разведчикам 8 – 9 мая 1944 года. На основании этого документа ему был выдан знак участника боевых действий.
     Эвакуироваться мы не успели. Вольное объединение севастопольских рыбаков позвало отца работать мотористом единственного баркаса. Родное Черное море спасло нас от голода.   
    В ночь с 8 на 9 мая 1944 года осталась в памяти как ночь сплошного непрерывного страха – наши бомбили нас. Отец ушел в ночь, по собственной инициативе, перевозить на баркасе солдат с Северной стороны к Графской пристани. В течении нескольких дней ему пришлось работать на переправе безотлучно. Потом, после краткого собеседования со следователем НКВД, было установлено отсутствие данных о сотрудничестве с немцами, и он был направлен на прежнее место работы. В качестве начальника автомастерских отец проработал до пенсии. Ветеран Автобазы ЧФ, он пользовался непререкаемым авторитетом, как у начальства, так и у вольных разбойников, представителей  «шоферской касты». Несколько лет он был председателем МК профсоюза. Ежегодно ко Дню Строителя его награждали почетными грамотами, фотографию помещали на городской доске почета, он был награждён значком «Отличник стройки ЧФ». Награды более высокого ранга обходили его, т.к. тянулся за ним шлейф несправедливого упрека – пребывание на оккупированной территории. Если бы он был членом Партии, то вероятно, награды не миновали бы его, но на все, неоднократные предложения о вступлении в ряды передовых строителей коммунизма, он, на полном серьёзе, отвечал: «Я беспартийный большевик».
      Пришло время, Константину Михайловичу  уходить на пенсию. Торжественно и почётно его проводили на отдых, но он ещё несколько лет подрабатывал, как консультант.
     Жить бы, да жить. Но годы берут своё. Обострилось многолетнее заболевание ушей. Пошел ветеран к врачам, а они при лечебных манипуляциях травмировали ухо так, что у него возникло головокружение с рвотой и невозможность самостоятельно передвигаться. Кое-как он добрался до стационара, а там уложили его под лестницей в коридоре и забыли о нём. Мама с трудом разыскала его, но славные советские доктора к этому времени уже разошлись по домам и остался бедный севастопольский старик без присмотра и лечения на выходные дни. Спустя некоторое время пришлось мне помогать выводить его из этого состояния. Полного восстановления нам не удалось достичь.
      Потом другие специалисты сумели пропустить начало онкологического заболевания. Последние месяцы жизни Константин Михайлович мучительно умирал дома. Теперь я с горечью и раскаянием думаю о том, что моей обязанностью было бы бросить работу и ехать помогать матери. Но так мы жили в Советском союзе, что не имели материальных накоплений, жили от зарплаты до зарплаты. Боязнь трудностей, малодушие цепко держали меня за устоявшийся устроенный быт. Но всё равно, нет тебе, Жора, прощения!

     Севастополь оставался мечтой. Правда, каждый год мы с женой и сыном прилетали в родной город, к родителям. На наших глазах восстанавливался, рос и хорошел Севастополь. Контраст, между великолепием белоснежного приморского города, под лазурным небом, и скромным городом-тружеником Константиновкой, под дымами многочисленных заводов и с мертвой тусклой рекой, даже не стоит пытаться описать. Желание переехать в Севастополь не покидало нас, но город оставался режимным, закрытым, это было серьезным препятствием к прописке, а на получение жилья не стоило и надеяться, «квартирный вопрос» держал нас в заложниках. Жить с родителями, нам,  с уже устоявшимся своим укладом бытия, - это уж простите, ну, никак. Работа, конечно, была, но опять начинать всё с начала? Твёрдого решения не приходило. «Так трусами нас делает раздумье, и так решимости холодный свет хиреет под налётом мысли бледной» (Гамлет).
       Смерть отца, не оставила возможности на дальнейшие раздумья. Старая больная мама осталась одна. Нужно ехать! Блудный сын вернулся. «Искал я птицу в далёком небе. Упал на камни я без сил». Как мне и представлялось, произошел возврат к нулевой социальной отметке, а материальные трудности удвоились. На дворе шла перестройка. Библейская история о празднике по поводу возвращения блудного сына, не повторилась.




 


Братья: 1.Владимир. 1040г. 2. Константин. 1947г. 3. Леонид. 1941г.      4.Валентин Васильевич Мухин, двоюродный брат. 1951г.


 ХЕРСОНЕССКИЙ МОСТ.

    
       Почему вдруг, повествование о родственниках, жителях Артиллерийской слободы, непоследовательно прерывается рассказом о Херсонеесском мосте, реликте города? Объясняю. Я стараюсь сохранить, хотя бы примерно, временную связь, предлагаемых вниманию читателей глав. Кроме того, на моё усмотрение, я располагаю, рассказы о людях, близко к главам об улицах, на которых они проявились в моей памяти наиболее ярко.
       Итак, Херсонесский мост. В воспоминаниях детства он был большим и массивным. Сложенный из каменных глыб он действительно мог производить монументальное впечатление, еще потому, что в ближайшем окружении не было никаких строений, а дома в отдалении не составляли конкуренции. Вероятно, его можно назвать акведук, т.к. под ним была широкая каменная арка, под которой проходил Одесский овраг, а на дне его русло безымянной реки, чаще всего пересохшей, но в сырой тени под аркой всегда стояла мутная зеленеющая лужа, из которой торчали голыши, металлические останки утвари, консервные банки. Там царил таинственный полумрак, полуглухая тишина. По мосту ходил трамвай, и жесткий чугунный накат трамвайных колес отдавался в голове и груди приятной тяжестью. Стоило, специально, спустится под мост, и это уж непременно и каждый раз, и дождаться прохода трамвая, чтоб получить такое небывалое ощущение. Кроме того, в летнюю пору можно было постоять в затхлой прохладе, среди слезящихся стен, чувствуя своё преимущество перед плетущимися по жаре, где-то над тобой вялыми взрослыми пешеходами, чего-то поискать в кучках мусора,  и вдруг найти что-то очень нужное.       
    О названии описанной реки я справился у В.Н.Горелова, занимавшегося топонимикой города. Он выразил сомнения в существовании речки, тем более в существовании названия. Якобы русло – это просто овраг, по имени Одесский, который начинается где то дальше на юг от улицы Одесской и проходит через весь город, до базарной площади. Разыскивая материалы о Херсонесском мосте, я где- то нашел, что на отрезке, под мостом, овраг назывался так же как мост.
     После хорошего дождя, образовывалось течение воды, и тогда можно было запускать бумажные кораблики, и видеть, как их уносит вниз по направлению к морю. Далее поток пополнялся толстой шумной струей, изливавшейся из здания бани, так что можно было надеяться на то, что кораблик достигнет своей цели.
     Верхнее полотно моста было выстлано брусчаткой, темно серыми гладкими камнями, по форме напоминавшими буханку формового хлеба. Такими камнями были выстланы и Херсонесский подъем и спуск к мосту из центра, как и всё городское кольцо, и некоторые улицы.  Посредине моста в эти камни была утоплена трамвайная колея, по бокам шли узенькие тротуары на одного человека, внешний край которых был ограничен перилами. 
Круглые чугунные столбики перил напоминали стволы старых чугунных пушек, замурованные жерлами в толщу моста. Между этими столбиками тянулись металлические трубы, диаметром с детский кулачок, одна верхняя, другая нижняя. Став ногами на нижнюю трубу, и опираясь руками на верхнюю, можно было, перегнувшись в поясе, плевать вниз, следя за полетом белого комочка слюны с высоты примерно пяти метров. Подобное занятие, свойственное дельным мальчикам, побуждалось к выполнению всегда, когда обретенная над землей высота превышала один-два метра, не говоря уж о высоких балконах и о глубинах колодцев.
      За время войны мост изрядно пострадал, но выстоял. При восстановлении города к 1958 году он был сглажен и засыпан вместе с Одесским оврагом и уложенной на его дно цементной дренажной трубой, в которую упрятали и ручеек, и прочие воды. Теперь здесь перекресток улиц Адмирала Октябрьского и Очаковцев.
        Через мост трамвай поднимался вверх по Херсонесскому спуску, до площади Восставших. Было ли у площади прежде другое название, не знаю? Со времен первой обороны Севастополя и до начала реконструкции площади, в центре её стоял маленький мраморный памятник молодому офицеру «погибшему от ран» в 1854г, как было написано на памятнике. Отец мне говорил, что в первые годы трамвайного движения, силы электромотора не хватало для подъема вагона по крутому спуску. Поэтому внизу, возле Херсонесского моста стояли в ожидании два битюга, которых цепляли к вагону, и они тащили его вверх. Мост, трамвайная линия и площадь Восставших, составляли южную границу Артиллерийской слободы. За этой границей начиналась стена кладбища Коммунаров, Тюрьма, Центральная горбольница – это уже Пироговка. Вот куда отнести Стадион, носивший последовательно названия: «им. Орджоникидзе», «Судостроителей», «Чайка», а теперь просто рынок? Учитывая, что напротив стены стадиона, параллельно ей, продолжается четная сторона домов улицы Частника, относившейся к  Артиллерийской слободе, то и стадион пусть будет нашим
        В годы оккупации мы жили временно на улице Спортивной, а затем с 1945 года на ул.6-ая Бастионная, очень близко от стадиона. Здесь в городских межшкольных играх состоялись мои первые спортивные состязания. Здесь отец увидел, как я приносил мяч из-за ворот, игравшим немецким солдатам (я раньше никогда не держал настоящий мяч в руках). Он сурово извлек меня наружу и сказал: «Что немцам прислуживаешь?» и «Чтоб тебя я здесь больше не видел!» Здесь я из-за угла видел, как свозили на стадион евреев, перед расстрелом. Здесь я был свидетелем радостной победы наших футболистов. А дело было так.
          В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с кокетливым  бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.
      Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего, футбол,  на единственном стадионе, тогда без названия, рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался  наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей  выполз на край беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.
      По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.
      Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру,  как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1. Как ликовал весь Севастополь! Когда спустя многие годы, я рассказывал друзьям о виденном и пережитом, мне не верили, уж очень хилым стал наш футбол.

.УЛИЦА СПОРТИВНАЯ               


       Спортивная улица, теперь называется улицей Крейзера (Герой Советского Союза, генерал Я.Г. Крейзер. Командующий 51 армией, освобождавшей Крым и Донбасс). Вероятно, свое первоначальное имя улица получила от близко расположенного стадиона. Если по переулку пересечь улицы 6-юБастионную и Частника, то можно упереться в его западную стенку. 
        На эту улицу, в дом №13, нам пришлось срочно переселиться с ул. Подгорной, т.к. немцы создали прибрежную запретную зону, оградив её за пару суток колючей проволокой. Ограждение тянулось от Покровского собора, по Банному переулку, мимо коптильни, пересекая ул. Боско, Артиллерийскую, Подгорную, Матросскую, далее вдоль лестницы, к ул. Частника и вниз вдоль лестничного спуска к Карантину.  Проход к базарной площади и к морю был оставлен только по Артиллерийской улице, через ворота, к которым, был прибит щиток с уведомлением на немецком и русском языках: «Запретная зона! Кто будет дальше итти будет растрелен» (орфография и счтиль сохранены).
      Одноэтажный капитальный каменный дом №13 был разделен на две половины, по две комнаты с  дворовыми пристройками, с небольшими садиками по задам. В одной половине жили дед и бабка Потемкины, другая пустовала – хозяева эвакуировались в начале войны. Вот сюда мы и вселились, и прожили здесь почти два года в оккупации, и ушли в развалины на Подгорную только тогда, когда немцы начали последние облавы, для отправки людей в Германию.
     Как отцу удалось подрядить подводу с лошадью, где скрывался и как уцелели лошадь и возница, какие он затребовал, вероятно, не малые деньги, мне не ведомо?  Что смогли мы погрузили на утлую повозку? Главное гардероб, швейную машинку «Зингер» и патефон. Остальное  мои родные перенесли, в несколько заходов, на себе. Таскал барахло и я, напрягаясь из последних сил, особенно на крутом подъеме из Подгорной на Частника. В один из таких подъемов я увидел, как по улице шел человек в черной шляпе, на  спине и груди черного длинного пиджаке была пришита сморщившаяся белая шестиконечная звезда. Отец пояснил: «Это еврей. Такой приказ». Несказанная физическая усталость, и непонятное, и потому вдвойне страшное, явление, смешались вмести и остались в памяти на всю жизнь. 
     К середине знойного потного дня мы окончили переселение. Беспредельно утомленным я присел под куст смородины в саду. Кстати, сад со всеми плодам и ягодами, впервые в жизни, был так близок и доступен. С голодухи я нажрался ягод смородины, закусил переспелыми абрикосами, и это оказалось, что навсегда – с тех пор я более чем безразличен к этим плодам. Первый месяц, пока не наладилось какое-то продовольственное обеспечение семьи, плоды сада были спасением от голода.
      Старики Потемкины сдавали комнату семье Савченко, в составе: отец – Шура- рыбак, подвязанный рыбацкой сеткой, вечно полупьяный, забитая заморенная безликая жена и сын Толя - мой ровесник, тупой хулиган и счастливчик, никогда не ходивший в школу         (теперь сказали бы – запущенное воспитание). Шура- рыбак постоянно и беспричинно побивал то жену, то сына, а когда он ловил рыбу не понятно, и почему – рыбак? Мальчик Толя, по своей тупости,  не ведал страха и безрассудно пролезал под колючей проволокой в запретную зону, где расстрел. Он объедался там шелковицей (тутовая ягода), о чем поведал мне и, однажды все же соблазнил разумного пай-мальчика. 
      Дело было так: Толя делал тачку из досок, тайно похищенных у деда Потемкина. У него не хватало большого третьего ведущего подшипника под руль, а таковой был в хозяйстве моего отца. Ведомый неведомыми силами я, без спросу, фактически украл, нужный подшипник. По законам детективного жанра одно преступление стало наматывать последующие. Мы сделали нашу черную работу и понесли тачку на испытание её ходовых качеств в верхнюю точку Стрелецкого шоссе (по простой голой земле движение таких тачек было не эффективно: нет нужного запредельного грохота и ускоренного нарастания скорости). Мне категорически было запрещено появляться на этом шоссе с самокатом или санками – страшные немецкие дизельные грузовики могли запросто раздавить. Преступные деяния нарастали. Мы вышли на точку, перед нами расстилался асфальтовый путь, изрытый воронками от бомб, Далеко, в конце спуска, виднелся крутой поворот, а за ним ограждение из колючей проволоки – запретная зона. Толя, по всем установленным мальчишками правилам,  начал готовить тачку к ответственному спуску. На подшипники был насыпан крупный придорожный песок, и, это называлось заправить бензином, изрядно помочился на них. После того подшипники интенсивно прокручивались. Такое воздействие на колеса повторено было несколько раз, пока подшипники, при прокрутку не начали  издавать расхлябанный громкий треск.  Готово! Мы уселись. Впереди Толя, с ногами на руле, сзади я. Началось движение с постоянным нарастанием скорости, в сопровождении такого грохота и визга, что окружающий мир  стал глухим. Лавируя между воронок, мы домчались до самого низа за минуту. Испытание прошло на отлично. Можно бы и домой. Однако, за колючей оградой, в  угловом доме Буклерских, во дворе, росло огромное шелковичное дерево, усеянное белой сладкой ягодой. В этом доме на втором этаже, до войны жил приятель, Витя Буклерский, потом спортсмен-прыгун, потом офицер военной авиации. Мы и ныне перезваниваемся.
        Вкус ягод с этого дерева был мне знаком ещё по мирным временам. Преступления продолжались. Мы пролезли под ослабленным звеном «колючки», вблизи от щита, на котором надпись «Ахтунг» сулила скорую расправу, и через разбитую снарядами стенку прошли во двор к заветному древу. Начался пир, до полного безобразного пресыщения. Пора бы возвращаться, ребятки! Но, вдруг, с шоссе съехал грузовик, немецкий неряшливы солдатик, вышел из кабины, отодвинул раму ворот, и потом заехал на грунтовую дорогу и остановил машину против нашего дерева. Мы замерли в гуще зелени, стало воистину страшно, хоть оружия у солдата не было видно, кроме тяжелого тесака на полуспущенном поясе. Солдат опять вышел из кабины, помочился на развалены стены, опять сел в кабину, не закрыв дверь. Он достал из бокового кармана карточку, поставил её перед собой, произвел над собой непонятные нам действия, захлопнул дверь и задним ходом вывел машину на шоссе. Уехал!  Через открытые ворота мы мигом выскочили из запретного места и по Карантинной лестнице поднялись к себе на Спортивную.   
       Не смотря на то, что шелковица была белая, она окрасила руки, рот и кожу вокруг фиолетовым цветом. Это нас выдало. Я не умел врать и рассказал все сполна, кроме того совершил последнее преступление, выдал товарища. Я рассказал, откуда доски для тачки. Толя был выпорот Шурой-рыбаком. Меня никогда не били, отец только сказал: «Что же, ты, друга выдал?» Этого было достаточно, чтоб меня потом мучила совесть и презрение к себе.
      Супруги Савченко были изгнаны дедом, и смело ушли жить в развалины, в запретную зону. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. На их месте появился немецкий офицер, теперь он был хозяином всего дома.  Лощеный белолицый красавец, в облаке бриолина и духов, в ладно сидящей форме и лакированных сапогах, даже летом в тонких кожаных перчатках. На фуражке герб: орел с раскинутыми крыльями и под ним мертвая голова. Он сообщил моему отцу, что он русский князь, владелец каких-то близких земель. Вскоре начались бомбежки, и князь улетучился, исчез, в поисках новых земель.
       Улица Спортивная состояла всего из нескольких одноэтажных домов, с нечетными номерами, противоположной стороны улица не имела, фасады домов смотрели окнами на совершенно пустую загородную балку и кладбищенскую стену на противоположном возвышении. Вдоль улицы тянулась грунтовая дорога, за нею крутой обрыв к стрелецкому шоссе. По краю обрыва шла линия окопов с бруствером, глубиной в полроста. Здесь в окопе я нашел совершенно новый, в промасленной тряпке наган, в барабане которого желтели специальные цилиндрические патроны. Я извлек их, рассмотрел, немного поиграл, затем вставил обратно в барабан, справился с неимоверным желанием нажать на курок, замотал в тряпки и закопал в приметном месте (так мне казалось), но, спустя какое-то время, найти его не удалось. В те годы я не жалел об утрате, но как досадовал потом, эту досаду я передавал в рассказах друзьям, а потом сыну, и они то же досадовали и сокрушались, мне  досадно и теперь.
     Улица тянулась четко с севера на юг, как большинство Севастопольских улиц. Соседний дом,  с северной стороны, спрятался внутри усадьбы, за деревьями большого сада. Там жил с матерью странный молодой человек Миша, вероятно, имел он какой-то умственный ущерб, т.к. его не взяли в армию наши и не завербовали в Германию немцы. Целыми днями он торчал в проеме калитки и чему-то улыбался. Мы его дразнили, а он так же продолжал улыбаться. После войны его мамы не стало, и он женился, вероятно, ему повезло, он продолжал тихо жить и так же подолгу стоять за калиткой и, улыбаясь смотреть куда-то вдаль. Кстати было на что смотреть: пред ним расстилался огромный пустырь, служивший свалкой для окружающих жителей, далеко вдали был виден морской горизонт, на фоне моря развалины Владимирского собора, в Херсонесе. Ближе по склону ютились утлые домики Карантинной слободы. Какие прекрасные закаты случалось видеть с нашей улицы. 
      Где-то вскоре после войны, пустырь был застроен финскими домиками, затем, почему-то, весь участок огорожен стеной из желтого евпаторийского камня. Вероятно, там жила элита. Так всё это и стоит до сих пор.
     За пустырем располагались ещё две усадьбы, с ущербными глиняными домиками,  кое-как огороженные ржавыми листами железа и проволокой. Ближайшую усадьбу занимала крикливая и горластая тетка Матрена с сыном Павликом. Фамилия их была Кузины, они прибились здесь гонимые войной из дальних российских сёл. Глава семейства воевал. Они держали корову, и мы с Павликом пасли наших коров, бродя по всей округе. Мы дружили, пока я не поступил в институт. Павлик окончил наш Судостроительный техникум, но рано пристрастился к вину, рано познал женщин и утратил интерес к обычной жизни. Неудачная женитьба, малый ребенок, смерть матери,  наркотики. Наш общий друг, Алексей, сосед по 6-ой Бастионной, рассказывал мне, что часто встречал Пашку возле рынка, где он сидел под стеной, прося подаяния. Алексей вел его в столовую, кормил, давал немного денег. Потоп в доме у Павлика образовался притон, где его умирающего нашел Алексей, он же его и похоронил.   
     Соседний дом, с юга, принадлежал учительнице русского языка и литературы Нине Владимировне Пашистой. Собственно от дома остался только обгоревший фасад, а Нина Владимировна, с престарелой матерью вынуждены были жить в. чудом уцелевшем каменном сарае, вполне пригодном для жилья. Они раньше нас начали голодать, и все могло кончиться довольно печально, но привалила рыба, в огромном количестве (отец стал работать мотористом и рулевым  на рыбацком катере, в банде вольных Бартеньевских рыбаков, под предводительством атамана Петра Горчицы). Петро - человек небывало огромных размеров: кулак с пивную кружку, в сапог можно было залить ведро воды, - был нам почетным кумом, крестившим моего младшего бората. Отец был в уважении у всей общины: разудалые рыбаки умели ловить рыбу, а в моторах не «петрили», ну, ничуть. Первобытный страх перед рычащим двигателем и недоумение как запросто человек повелевает этим зверем, были причиной такого благоговейного почтения. Далеко в бурлящем море мотор был их единственной надеждой на благополучное возвращение к берегам. Посему отцу полагалась двойная доля от улова, да еще как отцу двух детей, из которых один младенец, добавок из деликатесной рыбы.
      Зная бедственное положение интеллигентных соседей, бабушка отнесла им хорошую порцию свежей рыбы, и с тех пор регулярно подкармливала их. Не зная как благодарить, Нина Владимировна предложила заниматься со мной уроками за второй класс. Дело в том, что мне удалось закончить первый класс, пока война была далеко, но в 1944 году наши были уже близко и начались бомбежки. Мама больше не пустила меня в школу. Нина Владимировна ежедневно занималась со мной, давала уроки русского языка, арифметики,  чтения и рисования. Постепенно она стала как член семьи. Темными зимними вечерами, при свете карбидной лампы она, покуривая вместе с мамой и отцом, очень умело и завлекательно рассказывала о прошлой необыкновенной жизни, делилась своими фундаментальными знаниями о русской литературе, читала. Эпизоды из этих рассказов памятны мне и поныне.
      Когда был освобожден Севастополь, Нина Владимировна вернулась к педагогической работе и была членом комиссии по расследованию преступлений фашистов. Комиссия выезжала за город к раскопкам расстрелянных людей и обо всем видимом и узнанном она рассказывала нам. Но вот добрые коллеги настучали, что она короткое время, чтоб получить хлебные карточки, работала в школе при немцах. Её и еще несколько знакомых учителей, по той же причине, отстранили от преподавательской работы. Спустя несколько месяцев восторжествовал здравый смысл и их вернули на работу,  а вот прекрасную учительницу английского языка  из школы №19, Серафиму Владимировну, обвинили в сотрудничестве с врагом – она работала переводчицей, больше я её никогда не видел. Нина Владимировна ещё долго работала, оставалась другом нашей семьи, участницей всех праздничных событий в нашем доме. Её не стало в 1957 году. Мир праху твоему, моя добрая учительница.
     Соседним с Нины Владимировны домом, с южной стороны, был дом, где жили несколько семей, запомнилась только фамилия Чайка. Юноша Виктор Чайка был мне знаком, он был добр ко мне и я рассчитывал на его помощь и защиту от злых мальчишек с Карантина. Так вот, несколько шестнадцатилетних пареньков, ночью обворовали немецкий склад, среди них был и Витя, их накрыл патруль и одного из фигурантов «споймал», а тот от страха выдал всех, по фамилиям и адресам. Жандармы начали облаву. Витя бросился в бега и задами садов попал в наш двор. Увидев меня, он велел позвать маму, которой он сообщил, что его ищут немцы и попросил спрятать его. Что могла сделать мама, ни чердака, ни подвала у нас не было, вокруг все как на ладони?  «Виктор, уходи, уходи! У меня дети». Она поступила правильно, через несколько минут во дворе уже были запыхавшиеся жандармы. С резкими криками: «Вик Чайк!» они обыскали всё вокруг и бросились по соседним дворам. А вот если бы нашли, могли нас бы расстрелять. Витю поймали, избили резиновыми палками, но отпустили, потом говорили, что когда пришли наши, его забрали на войну.   
     Следующий угловой дом перед  Костомаровским переулком занимала семья, с незапомнившейся фамилией, их сын был тяжело ранен на войне, но о местонахождении своем не сообщал. После долгих поисков мать нашла его в специальном больничном учреждении, где содержали раненых лишившихся рук и ног. Не знаю насколько, правда, таких больных подвешивали в специальных мешках, обслуживать себя они не могли, санитары, «за глаза» называли их самоварами. Как потом всё сложилось, мне не известно.
      Угловой дом принадлежал клану Андреевых. Местная достопримечательность – все мужчины в семье были шоферами. После войны два старших брата работали вместе с моим отцом в автобазе. Младший брат Юля, мой ровесник, наслушавшись рассказов окружающих мужчин, рассказывал мне такие фантастические истории о себе, что «уши пухли». В те времена я верил ему. Однажды, когда я возвращался домой с драгоценной буханкой хлеба, полученной по карточкам, в магазине на Пироговке, на всю семью, он присоседился ко мне и,  беззастенчиво отламывая от буханки кусок за куском, вещал историю, как он взял у брата грузовик, сделал левый рейс – перевез, кому то мебель, заработал «деньгу», купил бутылку водки, сыр, колбасу, пирожные (небывалые по тем временам продукты) и завалился к своей бабе, трахнул её как следует (отроку было 12 лет), затем за полбанки заправил машину, мотнул в Симферополь, достал канистру вина и привез её братьям, в знак благодарности. За время, необыкновенного по своей остроте и красочности, рассказа он сожрал половину буханки моего хлеба. Видно сегодня братья не дали ему машину. Дома мама недоуменно спросила, почему так мало хлеба, семье не с чем обедать. Не желая признаться в слабости характера, я солгал, что всё съел сам. Мама поверила и простила. Юлю я, потом обходил стороной, ведь, в конце концов, я понял, что он брехло. 
       Через переулок, на продолжении Спортивной, стояли три безликих дома, и оканчивалась улица перед поворотом шоссе на Стрелецкую, через дорогу стояло здание тюрьмы. В угловом доме, напротив усадьбы Андреевых жили властная женщина, стервозного облика и её дочь Нона. Девушка необыкновенной красоты с умопомрачительной фигурой. Она передвигалась так, как будто ей невыносимо трудно было нести всю свою красоту. В её доме постоянно менялись парные посещения курсантов – мама выбирала Ноне жениха. По утрам полуголые ребята весело умывались во дворе под краном, через день-два, приходила умываться следующая двойка. 
     Теперь на улице генерала Крейзера нет жилых частных домов. На углу возвышается высотное здание гостиницы «Крым», за ней красивое здание с остроконечной крышей, увенчанной крестом, похожее на католический костел. Далее совершенно безобразное здание, для спортивных утех, состоящее из кубов и острых крыш. 











 
1. Севастопольцы. 1929г. 2. Бабушка Мария Васильевна. 1952г. 3. Семья брата Виктора Задорожникова.



МОЙ БРАТ

       Здесь, на улице Спортивной родился мой брат Виктор. Не смотря на все лишения, доставшиеся роженице и плоду, мальчик родился во- время, положенного роста и веса, в полуразрушенном роддоме центральной горбольницы. Мы с отцом пришли в роддом на другой день. Мама вынесла нам для знакомства маленький молчаливый свёрток в тугих свивальниках, то ли личинка шелкопряда, то ли плодовый червячок. В тугом круглом отверстии  оказалось щекастое лицо с небесно-голубыми глазами. Он ещё не умел видеть, так, что знакомство было односторонним.
       Через пару дней мама принесла его домой, и брат был водворён в, довольно удобное, деревянное корыто, за не имением люльки, в котором он и провёл первый год жизни. Корыто имело полукруглое дно, что позволяло его покачивать, как и положено колыбели. Вот это покачивание стало моей обузой. «Ребёнок плачет, покачай!» - приказывали мне. А плакал он часто, не имея на это никаких оснований, как все малые дети, отрывая меня от важного дела, гулять без перерыва. Я любил это маленькое создание, безотчётной любовью старшего брата, но, уж извините,  однообразие быстро истощало истонченную натуру. В сердцах, покачивание превращалось в шторм, как будто мне было уже известно, что быть ему моряком, и я готовлю его к дальним морским странствиям по волнам.
      По моей назойливой прихоти ему дали имя Виктор. Почему? Дальние туманные впечатления детства. У соседской девочки, моей ровесницы, был младший брат Витя. Короткое время мы играли в дочки-матери. Витя был как бы в уме, имелся ввиду. Соседи эвакуировались - имя осталось. Если б я знал, что в далёком Батуми, мальчик навсегда выпадет из окна третьего этажа, никогда бы не назначил брату имя. (А вдруг это реинкарнация имени? Какая чушь!)               

Виктор — значит «победитель».
Знает Ангел — твой хранитель,
Как к победе привести,
Обойдя беду в пути.
(Автор неизвестен)
      
      Значение имени я не знал, но попал в точку. Виктор Константинович Задорожников, капитан второго ранга, жизненное предназначение выполнил «на отлично и всё победил!». 
       Через несколько месяцев у брата выросли белокурые волосы, в крупных кольцах ниспадающие на плечи, и такой ангельский вид дополняли глаза цвета севастопольских бухт. На всю жизнь глаза сохранили невинную радостную  голубизну, при умном, внимательном и проникновенном взгляде. В семье считали, что этот ангел был нашим спасителем в годы войны.   
        В школе Витя с отличников, съехал постепенно к отрицанию соблюдения правил поведения и необходимости обучения. Вечерняя школа и ранняя трудовая деятельность автоэлектрослесарем, электросварщиком воспитали в нём самостоятельность, ответственность, волевой мужской характер. Эти качества возрастила и укрепила Советская Армия. В армии он был комсоргом батальона охраны и там же вступил в Партию КПСС. Что бы теперь ни говорили, но Партия помогала способным товарищам в обучении и служебном росте. Партия ковала свои кадры. 
         Виктор Константинович Задорожников прошел с честью морскую службу от младшего лейтенанта до капитана второго ранга. Он был секретарём парткома на легендарном крейсере «Москва», потом служил на Камчатке, где занимал большую значительную должность
       Не смотря на возрастную разницу в 9 лет, наши отношения установились на равных. В основу их легли: братская любовь, беспредельное доверие, взаимная гордость за успешное продвижение  по жизни.   
       Внешне мы не были схожи, но черты предков просматривались чётко, а голоса были настолько одинаковыми, что по телефону отличить  никто не мог. Характеры тоже получились разные. От меня Витю отличали настоящие мужские качества: смелость, порой безрассудная, умение постоять за себя, как в драке, так и в конфликтном споре, завидное упорство в достижении цели, переходящее в настырность.
      Он семьянин, отец двух прекрасных детей, умелец и рукодел, художник и песнопевец с гитарой. Я горжусь моим братом


















УЛИЦА 6-ая БАСТИОННАЯ.
               
                -1-

       Улица 6-я Бастионная лежит по длине между ул. Спортивной и ул. Частника, а поперёк -  от площади Восставших до Крепостного спуска. Она возникла в начале ХХ века и называлась улицей Степной, в 1907 г была переименована в 6-ю Бастионную.
      Здесь располагался 6-ой Бастион, строительство которого закончилось 1 сентября 1854 г.  Он являлся долговременным сооружением. Его задачей было прикрывать город с запада. Внутри бастиона находилась каменная оборонительная казарма, а впереди, по краю Загородной балки, стояло несколько батарей.
         
    Дом на этой улице построили сообща наша семья и семя Мухиных – родня сестра мамы Татьяна, её муж Василий, мой крестный, и их сын Валентин, мой двоюродный брат. Последний принимал в стройке виртуальное участие.
      Дом необходимо было построить как можно быстрей, так как из эвакуации вернулись прежние хозяева нашей обители на ул. Спортивной, и хоть им было, где приклонить голову, и даже не без комфорта (дом их деда в Рудольфе был пуст), назначали суровый срок нашего выселения и включили счетчик. Что делать? Дом предков на Подгорной представлял собой кучку камней и расползшейся от дождей глины. В подвале на 10 кв. метров  пятеро взрослых и двое детей  не помещались. Домов в продаже не было, квартир в наем не существовало. За двухэтажную деревянную развалюху  здесь же на Подгорной  безумная старуха-хозяйка  заламывала недоступную для нас цену.
      А за тыльной стороной забора  дома,  в котором мы находились, стоял, пригорюнясь и  как бы ожидая нас, пустырь, поросший лебедой и колючкой,  и с недостроем из инкерманского камня,  с единственным пустым окном на улицу 6-ую Бастионную.  Хозяйка жила через улицу напротив. Торг состоялся, быстрый и согласный.  Отсюда     «… начало быть, что начало быть» (Библия).
     За три месяца были воздвигнуты стены для четырех комнат и железная кровля. Две комнаты были готовы принять жильцов. Право первенства на заселение выпало семье с детьми, то есть моим родителям и нам с братом. В другую часть дома  без полов и потолков, с заколоченными рамами окон  вселились дядя Василий, его жена Татьяна и бабушка. Дальнейшее строительство продолжалось перманентно лет двадцать. И отец, и дядька Вася, сколько стоял этот прекрасный ухоженный домик, окруженный палаточным виноградом, столько они что- то достраивали и пристраивали. При доме были ванна, душ, ватерклозет, зимняя и летняя кухни, паровое отопление, первая космическая антенна. А какое вино делал отец из собственного винограда, а самогон, который лучше чем чача и коньяк. А какая рыба горячего копчения, сделанная в собственной коптильне, подавалась к столу, а свежий редис, а зелень! К нам валили гости из разных отдаленных уголков страны, даже те, кто были знакомыми знакомых. Бедные наши женщины, бедная мама. Всё лето у плиты. Законы гостеприимства, пусть себе в ущерб, но соблюдались неукоснительно.
       Разморенные пляжными удовольствиями гости и родные и те, которые хуже татарина, вламывались во двор усадьбы  под сень виноградной лозы. Они орали: «Да у вас здесь сущий рай!» и забивали душевые и ванные. А потом все к столу, с пусть старенькой, но белоснежной, накрахмаленной скатертью, уставленному разномастной посудой и чем Бог послал. Восторги истинные. И уж, конечно же, в угоду хозяевам: «Ну, теперь мы только к вам! В следующий раз, на все лето!»  Осенью мама говорила: «Господи, как я устала. Следующей весной ворота на засов,  и гори  всё, синим пламенем!». Но наступало лето,  и все повторялось. Даже я, дорогой сыночек и самый дорогой гость, бездумно и беспощадно наезжал домой проводить отпуск, а  иногда ещё и со товарищи. Бедная дорогая моя мамочка, слишком поздно пришли ко мне понимание и раскаяние. Прости меня!
       А потом, согласно генплану строительства города, наш дом  снесли. Родителям дали квартиру в районе Омеги. На месте нашего дома вырос гигантский столб гостиницы «Крым».  Торчит - ни Богу свечка, ни черту  кочерга!
               
    -2-
        С южной стороны к нашему дому примыкал дом Тихоновых. Долгое время между нашими  усадьбами не было стены, а только натянутая проволока, да каменная сухая кладка из двух рядов камней, высотой в полроста. Жили там Дед да Баба и их дочь Евдокия, солдатка с тремя детьми. Во время оккупации произошло у них страшное событие. Старший мальчик Иван принес во двор артиллерийский снаряд, братья собрались вокруг ржавого болвана, и начали по нему стучать, вероятно, решили его разобрать. Я услышал металлический стук и возбужденные голоса ребят, через щель в заборе увидел серую кучку склонившихся над чем-то мальчишек и уже решил перелезть к ним, как мощный взрыв потряс окрестности. В страхе я бросился домой, уже за дверью услышал страшный женский вопль и потом крики множества людей. Старший и средний братья погибли на месте, младший Виталик получил ранения лица и руки. Виталик выжил, поправился, был участником наших уличных игр. Взрослым он стал шофером, тихо и скромно работал. Иногда я встречал его в городе, спустя много лет. 
     Следующий дом был угловым, его и домом нельзя было назвать, за невысоким заборчиком в маленьком дворике стояла утлая хибарка, собранная из подручного материала с соседних развалин. Соседи называли, между собой, это место: «Хрустальный домик». Жила здесь мать одиночка Дуся, с несчетным количеством детей. Злые языки говорили, что дети от разных отцов. Действительно в доме появлялись мужчины однодневки, чаще всего это были нижние флотские чины сверхсрочной службы. От них в доме происходил достаток.
      С противоположного бока от нашего дома был дом Молодцовых. Дом большой, добротный, с хорошим ухоженным садом. Главным был дед Молодцов, с большой белой бородой, как у деда мороза, хозяин и патриарх большой, временно рассеянной, семьи. Его юную дочь Анну немцы забрали на работы в Германию. Она вернулась тихая и замкнутая и никогда не рассказывала о пережитом. В своё время она вышла замуж и родила трех сыновей. Муж умер рано, и она сама воспитывала эту буйную тройку. Безотцовщина стала их судьбой. Ребята, в юном возрасте, отбыли короткие срока, за угон автомобилей. Страсть к автомобилям осталась навсегда. Старший был потом таксистом, а средний за период криминальной революции стал успешным бизнесменом, богатым домовладельцем, младший погиб от чрезмерного употребления спиртосодержащей дряни.
      


                - 3 -


         В домах на противоположной стороне улицы жили мои многочисленные уличные друзья. В угловом доме с хлебным магазином, с множеством утлых квартирок и узким кривым двориком прошло детство нескольких мальчишек, составлявших основной костяк нашей уличной ватаги. Среди них были братья Федорченко, Алик, по кличке Алюта, его младший брат Женька, по кличке Фитиль и Витя Федориди, по кличке Цыган или Грек, будучи действительно по национальности греком. Алексей-Алюта стал инженером, штурмовал комсомольские стройки, вернувшись в Севастополь, работал в управлении «Севэнерго». Мы встретились с ним уже в пожилом возрасте, в связи с оформлением документов для получения удостоверений «Житель осажденного Севастополя».  Он был элегантен, худощав и строен, в модном  бежевом кримпленовом костюме, седоват и моложав. Будучи пижоном (как и я), он категорично отверг обычное удостоверение и пожелал получить удостоверение «Юный защитник Севастополя», т.к. к нему  полагался красивый значок. Имели ли мы право на это гордое звание? Формально конечно нет. Но учитывая возраст (нам было по 10 – 12 лет), когда формируется личность, наши переживания, страх, голод, все происходившее нанесло нам пожизненный урон, осталось в памяти на всю жизнь. Мы, слава Богу, выжили, фактически находясь на передовой линии фронта. После освобождения города нас осталось в живых около 300 пацанов, а на митинге, на площади Нахимова, 10 мая 1944 года, можно было насчитать едва пару десятков наших погодков. Если принять мистическую оценку нашего бытия в те месяцы войны, то желание жить, ненависть к врагу, вера и надежда, существовали посильно в общей людской ауре, повисшей над Севастополем. Да ещё несправедливое положение людей второго сорта, без вины оказавшихся в оккупации, несколько лет сопутствовало нам по жизни.      
      Как бы там ни было, мы восприняли полученные удостоверения, пусть не как награду, но как компенсацию за трудное детство. По традиции тех давних послевоенных лет – это дело нужно было обмыть, и мы поехали на дачу к Алексею, чтоб нам не мешали ни жены, ни дети крепко выпить и свободно, на языке севастопольских окраин поговорить и вспомнить. Я рассказал ему, как знойным летом 1943 года он с братом проявился на углу ул. Спортивной, возле уличного водопроводного крана, единственно действующего во всей округе, вероятно с намерением попить воды. Братья были необычайно белы и худы, бестелесные инопланетные существа, одетые только в женские трикотажные панталоны бледно-розового цвета. Вот это - то меня возмутило до крайности. На правах хозяина улицы (других детей здесь не было) я заорал: «Да что вы здесь делаете!». Они испугались и засеменили за угол дома и, только скрылись, как на то место, где они только что стояли, с коротким визгом врезалась в землю мина. С криком: «Ложись!» я упал на землю, правда, после взрыва. Получалось что я невольно спас ребят. Мы выпили по этому поводу.
       Алексей мне рассказал, что брат его Женька стал наркоманом, тянул из дома вещи, воровал и попал на зону, где и умер от передозировки. Мы выпили по этому поводу.       
       Потом он рассказал о Викторе Федориди, мальчике, обладавшем замечательным музыкальным слухом и памятью. Вечерами он очень хорошо пел, подражая Утесову. Мы были бедны, а он с матерью гречанкой ещё беднее. Однажды, вскоре после войны, объявился его отец, летчик. Он подарил сыну новый, прекрасной коричневой кожи меховой шлем. Витя с гордостью, несмотря на жару, таскал на себе этот шлем, был восхищен, что вернулся отец, что теперь жизнь наладится и будет как у всех и даже лучше, но отец сообщил, что у него теперь другая семья, и убыл навсегда, улетел. Шлем, Витя больше не носил. Потом он отучился в мореходке и странствовал по многим морям, как и положено настоящему греку. Я однажды, походя, увидел его возле пивного ларька. Он был в черной форменной тужурке с шевронами на рукавах и с длиной цепью наград вдоль лацкана, с пивной кружкой наперевес. Он сделал вид, что не узнал меня и отвернулся. Алексей рассказал о его неудачных женитьбах и пьянстве, от которого он и умер. Мы выпили по этому поводу.   
       Еще Алексей рассказал о нашем общем друге Павлике Кузине и его трагической судьбе и конце (я уже писал об этом) и как он его похоронил. Мы выпили по этому поводу.
        К нашей уличной ораве принадлежал еще рыжий Женька, по прозвищу косой, то же с 6-ой Бастионной. Прозвище он получил после взрыва непонятного, ни на что не похожего, предмета. Ему выбило глаз и оторвало несколько пальцев на руке. Этот был предмет или устройство, в виде округлого бочонка, с какими-то непонятными жестяными крылышками. Эта дрянь валялась на нашем пустыре, и мы считали, что эта штука не представляет интереса и безопасна и потому неоднократно бросали её, пинали ногами. Женька решил исследовать суть этой вещи, проникнуть в её нутро и случилось то, что случилось. Интересно, что вплотную, рядом с ним в это время стоял ущербный малый, местный дурачок. Так ему ничего, ни царапины. «Блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное». И о Женьке рассказал Алексей, о его дурацкой судьбе, о водке и бесславном конце. Мы выпили по этому поводу.
        Мы вспомнили о многих мальчишках с соседних улиц, о тех, кто подорвался, кого искалечило, кто пошел по этапу. Не оказалось среди прошлых севастопольских друзей и товарищей ни одного, на ком не оставила бы свою черный отметину война. Мы выпили по этому поводу. 
        К вечеру за нами приехал сын Алексея, Юра, и развез нас по домам. Перед этим мы ещё выпили!


                - 4 -

               
          Через дорогу, напротив моего дома, стоял единственный на 6-ой Бастионной, двухэтажный дом с полуподвалом. В квартире на втором этаже жил Эдик Махмутов, мой школьный друг. Он появился в нашем четвёртом классе  девятнадцатой школы в середине учебного года, зимой. Маленький черноглазый мальчик с большой головой, в странной круглой, с плоским дном и маленькими ушками шапке  из черного гладкого меха неведомого зверька. Мы были с ним одного роста, под метр сорок и, как потом обнаружилось – ровесники. На всеобщем фоне бородатых и мужественных великанов-переростков мы выглядели карликами, что, вероятно, и послужило первичным импульсом к сближению, да и, как, оказалось, жили-то на одной улице. Он с матерью и младшей сестрой только что вернулись из эвакуации из хлебного города Ташкента. Звали его Эдик, но вскоре к нему прилипла навсегда кличка Махмут. По поводу уличных и школьных кличек детства, в поздних воспоминаниях я с внутренней улыбкой восхищался их необыкновенно точной и всеохватной характеристике облика имярек. Часто они происходили из причудливого искажения фамилии или имени, но наиболее удачными мне казались клички, возникавшие как-то вдруг  из эфира детской непосредственности и способности схватывать одновременно общее и характерное в явлениях, происшествиях, в запахах, цветах и звуках. Тогда подаренную невзначай кличку можно было бы сравнивать с многозначностью китайского или японского иероглифа. Это второе имя порой оставалось на всю жизнь и, возможно, его влияние на программное обеспечение житейского пути играло немаловажное, а быть может определяющее значение.         
      Комната класса была огромной. Высокий потолок терялся в мареве небес. На сером полу, как щепки на воде, беспорядочно были расставлены тумбочки, столики, от канцелярского до ломберного, табуретки и скамеечки, разных размеров и цветов. Их расположение определялось прихотью владельца, так как эта «мебель» была его неприкосновенная собственность. В центре этого энтропийного образования отчужденно, на некотором расстоянии от плебейского скарба, стояла аккуратная, изящная, не стандартно небольшая, настоящая новенькая парта. Чёрный цвет и лакировка подчеркивали её аристократичное происхождение. Изделие было уготовлено чаду какого-то высокого начальства, но инфант не появился, ни разу. Тем не менее, заселение парты было категорически запрещено. Так она и стояла в центре классной комнаты как священный камень Кааба.
        Эдик, будущий Махмут, вошел в класс, направился к пустующей «священной» парте и занял её уверенно и достойно. Это был Поступок. Это было свидетельство особого решительного и  стойкого характера, которое он неоднократно подтверждал потом. На перемене бородатые блюстители традиции свергли Эдуарда, и последующие несколько дней он сидел во время уроков на полу, по-восточному скрестив ноги. 
        Он был человек Востока, и все описанное выше и далее должно было произойти по неведомым законам генетической неформальной логики. В необозримой дали за ним стояли бескрайние степи, бешенный конный набег на Урусов, колчаны, стрелы, Золотая орда. Его отец был казанский татарин, а мама красивая русская женщина. Отец – лётчик, погиб в начале войны при  выполнении боевого задания. От него в наследство Эдику остался прекрасный офицерский полевой бинокль, узкий кожаный летный планшет и совершенно новая гимнастерка, из которой мама – портниха сшила сыну форменку. Он носил её навыпуск, под широкий матросский ремень с надраенной до зеркального блеска бляхой. Так он и проходил в ней до седьмого класса, пока не начал быстро расти, и рукава форменки не оказались на уровне локтей.
      Наша дружба сложилась волей обстоятельств. Мы вместе ходили в школу и вместе возвращались, оба были более чем сдержаны к процессу обучения. Нам было не интересно. Возможно, что в самые важные годы начала обучения по нашим зачаточным умикам трахнула Война. Таинственный процесс инициации навыков - уметь учиться, не  произошел. Снисходительные тройки в тетрадках и табелях, а иногда даже: «О боже, какой ужас!» - двойки – было нашим стабильным состоянием. Вне школы у нас было всё нормально. Мы много читали хороших книжек, занимались спортом и физически были в полном порядке, а к седьмому классу начали быстро набирать рост.
      От старшего брата у меня осталась разрозненная партия шахмат. Мой отец изумительно точно на токарном станке выточил недостающие фигурки. Не помню, откуда, но я знал, как расставлять шахматы, как ходят фигуры и правила игры. Этим не хитрым знаниям я обучил Эдика. Мы начали играть. Вначале я выигрывал, но довольно скоро мой партнер начал обыгрывать меня. Он был азартен. Изучение книжки «Начальная школа игры в шахматы» перевело его в состояние постоянного победителя. Я бросил шахматы, а он в дальнейшем изрядно преуспел в этом деле. То есть, надеюсь, можно было считать что, с состоянием интеллекта у нас не было отклонений от нормы.
       К тому, что мой друг-приятель был азартен, свидетельствует ещё его пристрастие к игре «в деньги». Кроме азарта, сдается мне, у него к деньгам была любовь. Вполне понятное состояние, происходящее из полунищего быта. На фоне всеобщей бедности его семья без отца-кормильца пребывала в крайней нужде. Сказанное здесь имеет отношение к произошедшему в дальнейшем.
       Наши игры «в монету» включали: орла-решку, в подстеночку и  пожара (ударение на последнем слоге). Игра в «пожара» была наиболее распространенной. Здесь вместо дурацкого слепого случая везения требовались: умение, сноровка, опыт. Смысл игры. В центр начертанного на земле круга, диаметром около 30 см, каждый участник игры клал установленное количество монеток. Монеты собирались в столбик в центре круга. Все отходили за черту, в десяти шагах от круга. Каждый имел биту круглой формы, изготовленную предварительно игроком из металла (размеры, и вес не лимитировались). Битой нужно было попасть в круг или в столбик из монет. Очередность броска определялась жеребьёвкой. Попавший в столбик из монет (это вызывало всеобщий крик: «Пожар!»), имел право собрать все монетки, перевернувшиеся на «орла» и он же ударом своей биты пытался перевернуть остальные монетки в ту же позицию и забирать себе. Если монета не переворачивалась, в игру вступал следующий претендент и т.д. до последней монеты. В тех случаях, а это бывало чаще всего, когда биты падали на разных  расстояниях от вожделенного столбика монет, очередность разбития столбика и переворачивания монет определялось близостью падения биты к искомому. Бывало, что игра продолжалась с утра и до наступления темноты. Эдик выигрывал часто и по много. Я не играл. Мне никогда не везло. Этот настрой сохранился на всю жизнь, за редким исключением в подвыпившей компании раскинуть картишки. Отсутствие везения не подвигало к желанию отыграться. Слава Ангелу Хранителю! 
      Ещё следует сказать, что Махмут был смел, но, как сейчас говорится «без башни». Например. На пустыре, за 6-ой Бастионной, валялось очень тяжелое колесо от телеги диаметром с полтора метра оббитое толстым металлическим ободом.  Мальчик без головы подкатывал колесо к краю крутого спуска над шоссе (прежнее название Херсонесское) и пускал его катиться с горы, рассчитывая попасть в проходящий автомобиль.  Колесо неслось, подпрыгивая, набирая скорость. Я наблюдал первый опытный запуск этого снаряда просто так без цели.  Страшно было представить его яростное, злое, бессмысленное столкновение с автомобилем. Но мысль об этой пакости уже созрела в голове Махмута. О своих дальнейших запусках смертельного колеса он хвастливо рассказывал нам, соседским мальчишкам. Он сокрушался, что желанного столкновения не происходило. Но возмездие пришло. Водитель проезжавшего грузовика заметил старания душевно инфальтивного злоумышленника. Он проехал далеко за поворот, а затем, пешком, обходным путем, подобрался к беспечному труженику, Сизифу-негодяю, катившего в гору свое злосчастное колесо. Деловито он провел надлежащую экзекуцию и, дав прощального пинька под зад партизану-самоучке, вернулся на грузовике и, закинув колесо в кузов, уехал вдаль навсегда.
      Однажды, на упоминавшемся пустыре, в осыпавшемся окопе, мы нашли промасленную картонную коробку. Из-под отведенной крышки на нас глянули десять круглых красных глазков на концах длинных как карандаш медных палочек. Я-то знал что это –  «Моя есть быть профессоре для взрывать». Это были запалы для гранаты РГД  - (ручная граната Дьякова, образца 1933 года). Интересно – это был год нашего с ним рождения. Махмут видел это впервые. Я объяснил: там, где красное - это капсюль. Если приставить к центру капсюля гвоздь и ударить молотком произойдет взрыв. Может оторвать пальцы, покалечить и даже убить. Можно бросить в костёр и отойти. Через некоторое время детонатор взорвётся, но это не опасно. «Дай, дай мне!» - взмолился юный дикарь. За прошедшие годы я сполна был насыщен всей этой военной гадостью, поэтому равнодушно вручил ему коробку. Картина – Джеймс Кук вручает дикарям Гавайских островов блестящие безделушки.   
       Вот какое применение нашел хитроумный Махмут подарку. К красному концу запала с помощью пластилина прикреплялся острозаточенный гвоздь, к противоположному концу – бумажный стабилизатор. С четвёртого этажа сгоревшего здания он бросал это устройство и получал всегда удовлетворительный результат. В ночное время взрыв был особенно эффектен. Но что за удовольствие от славных дел, вершимых в  одиночестве. Конечно же, во время взрыва нужно, чтоб кто-нибудь проходил  внизу, вблизи здания. Особенно желательно, чтоб это была девчонка. С терпением знаменитого охотника по кличке «Кожаный чулок», он же «Зверобой» (не путать со спиртным напитком), он же Натаниель Бампо, мальчик-шутник, в засаде на четвёртом этаже, поджидал, когда услышит хруст ветки под торопливой ногой бледнолицего путника. Но девочки по вечерам не шлялись по развалкам. В поисках обгорелых головешек для утлой печки, сюда могли забрести только убогие старушки. Ну, что же, и это добыча. Благодарное ухо охотника получало дозу наслаждения от вопля испуга и продолжительных ругательств.
      Как-то мне вспомнилось, что старший брат, еще до войны, запускал гладкие округлые кремни с помощью пращи с берега моря. Камни летели очень далеко, рукой так не закинешь. Среди севастопольских мальчишек праща называлась «Каштанчик». Я изготовил это нехитрое оружие и быстро освоил его. С улицы Спортивной камни летели через шоссе и падали далеко в безлюдной Загородной балке. Я показал «машину» другу Махмуту, мальчику-татарину, в голове его замелькали кочевые костры, табуны, стены древней Казани. Он оценил практическую ценность оружия  для нанесения дальних  и поэтому безнаказанных  ударов по чужим окнам. Да и вообще, просто так, без умысла, стрельба  с помощью пращи доставляла удовольствие. Прельщала возможность так небывало далеко забрасывать камень. Освоение нового оружия далось Махмуту с трудом. Необходимое чувство ритма отсутствовало у сына далеких степей. При первой же раскрутке пращи ему удалось хлестко, как кистенем, дать себе по башке.  Но упорства занимать парню не было нужды. Он взял в безвозмездную аренду мою пращу, тем более, что я остыл к этому занятию. Целыми днями, лишая себя удовольствия посещения школы, он раскручивал пращу и отпускал жужжащие камни все дальше и дальше. Первые дни ему удавался только однонаправленный полет камней. В силу малонаселенности района людьми и животными  совпадение траектории полета камня  с указанными объектами, слава Богу, не происходило. Потом он изрядно поднаторел в этом деле. Далекий звон оконного стекла и ругательства пострадавших приносили профессиональному пращнику заслуженное удовлетворение. Но и его слава утомила. Бросил он это дело и вернулся на круги цивилизации. 
        После окончания седьмого класса, нас перевели в восстановленную школу №3 и наши пути постепенно разошлись. Он начал серьёзно заниматься боксом, в дальнейшем одержал ряд побед и стал считаться перспективным. Я записался в секцию вместе с ним, но безжалостный тренер Макеев в первый, же день выпустил меня на ринг, в спарринг с более опытным мальчиком. Через несколько секунд очень болезненный, до крови, удар в нос, вышиб из меня заблуждение о красоте бокса, которое было навеяно фильмами «Первая перчатка» и «Десятый раунд». В далёком прошлом ухмыльнулся любимый Джек Лондон и как бы прозвучало: «Нет, парень, ты не Мексиканец». По совету ехидных аборигенов доброхотов,  чтобы остановить кровотечение, я выбежал из спортзала водной станции на заиндевелый  пирс, зачерпнул ковшиком ладоней холодную морскую воду и втянул в себя через нос. Боль, посильней, чем от удара, острым гвоздём прошла от носа к затылку.  С боксом было покончено. Я ушел на гимнастику и волейбол.
       В девятом классе Эдик, как настоящий профессионал, перед началом соревнований, ходил париться в баню, чтоб сбросить вес перед контрольным взвешиванием. Однажды после основательного пропаривания, он пошел домой без головного убора. День был морозный и ветреный. К вечеру у юноши поднялась высокая температура, а поутру мать не могла разбудить его. Он впал в кому. Врач скорой помощи поставил диагноз менингит. На носилках мы перетащили его в машину скорой помощи. Захлопнулись железные дверцы старенького автомобиля. Водитель газанул и увез нашего товарища в неизвестность.
       Эдик выжил, но полностью оглох. Судьба подстрелила парня на взлёте. Он мужественно переносил случившееся. Постепенно научился считывать с губ, но многое приходилось писать в блокнот, который он постоянно носил с собой. Я иногда заглядывал к нему, объясняться с ним было трудно. Он не слышал себя, и стала развиваться деградация речи, она стала монотонной, исчезла четкая артикуляция согласных звуков. Мы играли в шахматы, таскали пудовую гирю во дворе. Эдик поддерживал спортивную форму, качал мышцы, пытался учиться по школьной программе, много читал. Я поступил в институт и наши общения практически прекратились. Ему удалось сдать экзамены экстерном за десятый класс, но вот с поступлением в институт возникли проблемы, связанные с его глухотой. От него отделывались всячески, т.к. прецедента обучения глухих в не специализированных высших учебных заведениях не было. Возникла непреодолимая стена: как жить дальше, как зарабатывать на хлеб? Перспектива заниматься не квалифицированным физическим трудом категорически отвергалась. И вот случилось! Доведенный до отчаяния парень решает ограбить универмаг.
Первый, отстроенный в Севастополе трёхэтажный универмаг, появился в районе центрального рынка, на обгоревших останках «Дома Анненкова» - такое наименование дома бытовало у коренных севастопольцев до войны. Вот его-то для нападения и избрал Эдя.
          Наверное, он всё предварительно продумал и проверил, да вот недооценил, что хороший слух для вора порой самое главное. Итак, вечером универмаг закрывается, злоумышленник прячется за тяжелые бархатные портьеры у одной из дальних витрин. Он остается незамеченным. Продавцы покидают магазин. На ключ закрываются массивные двери. На пост заступает наружный сторож. Махмут ждёт  наступления темноты. Дальнейший план его прост. Собрать с витрин, к которым он заранее присмотрелся, всё ценное, что можно рассовать по карманам – это часы и фотоаппараты. Утром, когда универмаг откроют, незаметно выбраться из-за портьеры и улизнуть с добычей.
         Вот уж полночь, пора приниматься за дело. Ему удается выполнить всё задуманное, но в полной темноте приходится подсвечивать себе карманным фонариком. Он считает, что действует незаметно, но наружный сторож замечает непонятные блики внутри вверенного ему государственного объекта. А вдруг пожар! Он свистит в свисток, появляется постовой милиционер, следует вызов дежурной бригады. Яркий свет автомобильных фар  освещает витрины. Беда! Полундра! Что делать? Пока бегут за ключами есть ещё немного времени. Так! Плодотворная идея! Нужен пожар. В возникшей панике можно будет затеряться, исчезнуть. Лихорадочно он рвёт листки тетрадки-дневника, поджигает возле входной двери. Нужно чем-то поддерживать костер, но под руки ничего не попадает. Массивные дубовые прилавки и такой же паркет так просто не подожжешь. Время кончилось и остановилось. Щелкнул ключ в замке, двери растворились, ввалилась толпа. «Вывели болезного, руки ему за спину и с размаху кинули в черный воронок» (В.Высоцкий).
       Потом был скорый и правый суд. Жил еще бывший кавказский экспроприатор, а потом Великий друг Советских заключенных тов. В.И. Сталин. Гуманно, всем виновным и не очень, назначался одинаковый срок заключения 25 лет. Столько же назначили Эдуарду, с отбыванием срока в лагерях обычного режима. Холодным летом 1953 года он был амнистирован. Ему удалось все же окончить институт и стать инженером. Мы виделись ещё пару раз, а потом потерялись навсегда.   





 

Дом на 6-ой Бастионной. Двор дома. !948г.




 МУХИНЫ.

      Интересно то, что в среде жителей Артиллерийской слободы, почти как правило, шло перекрестное опыление, т.е. браки образовывались из внутренних молодых резервов. Их заранее роднила территория, знакомства и дружба с детства, одинаковая социалка, слободской менталитет. «Вот они переженились: Як - на Ципе, Якцедрак - на Ципедрипе, Якцедракцедракцидроне – на Ципедрипелимпопоне» (считалочка).
      Старшая сестра моей мамы, Татьяна, одружилась с Василием Мухиным, с улицы, нависшей над ул. Подгорной. Двухэтажный дом Мухиных стоял на углу Матросского переулка и улицы Наваринской (Теперь в этом месте такой улицы нет. Новая, с 1968 г., ул. Наваринская расположена между улицами Щербака и Частника). Семья была зажиточной, многодетной. Они  имела ещё двухэтажный дом, который сдавали внаём поквартирно, держали свиней и стадо коров, благо сразу за домом шла степь. Хозяин дед Василий не был подвергнут раскулачиванию, т.к. считался единоличником, не эксплуатировавшим наёмных работников. Домом фактически правила его жена, бабка Матрёна, суровая, неулыбчивая и неприветливая женщина, в глухом чёрном платке. Я её боялся. 
      Таня и Вася, с детских лет видели друг друга, но семьи держались отчуждённо. Уж очень разными они были. У Мухиных куркульский, крестьянский уклад и мрачный протестантский быт, у моих Москаленко – городской, мещанский, светлый, православный. Там стяжание и накопление, здесь «лёгкость мыслей необыкновенная», рюмка вина и песня.
      Время пришло, Татьяна и Василий приблизились, сошлись. Юнона распорядилась.
Они сошлись. Волна и камень,
 Стихи и проза, лед и пламень. (А.Пушкин)
      Неприятие этого брака свекрухой Матрёной и сонмом младших сестёр осталось навсегда. Памятны словесные баталии, которые затевали родные сёстры Василия с Татьяной. Особенно агрессивной была старшая сестра Антонина. Она появлялась из-за низенькой стенки, ограждавшей верхнюю террасу от нашего дома и, имея территориальное превосходство, первой начинала бранный бой. Её задачей было довести Таню до нервного истощения, и часто в этом преуспевала. 
       Родители Тани мудро и спокойно, чему быть – того не миновать, сделали свадьбу и поселили молодых подле себя, отведя им лучшую комнату, одну из трёх.
       В те дальние, до Советские времена, считалось в порядке вещей, что жена не работает, муж обеспечивает достаток в семье. Татьяна не умела ничего, а Василий был в полном порядке. Он плавал радистом на небольшом корабле, и этого было вполне достаточно. 
       Татьяна и Василий были моими крёстными, и на протяжении моего детства и отрочества я ощущал их доброе и ласковое расположение ко мне, подарки, денежные поощрения к праздникам или по окончании класса.
       От нечего делать, Татьяна Макаровна стала председателем уличного комитета и довольно активно организовывала приём агитаторов, для чего сгоняла нерадивых соседей в просторный двор дома №16. Для украшения жертвовала ковром из спальни и графином. До прихода агитатора она заставляла меня читать стихи или показывать диафильмы. От меня требовалось громко и с выражением зачитывать пояснительные надписи под кадрами. В предвыборные дни она представляла улицу в избирательной комиссии. В канун советских праздников в её обязанности входило следить, чтоб каждый двор вывешивал красный флаг, а в траурные дни, чтоб на древке была повязана черная траурная лента. В.И. Ленин умер давно, но каждый год улица одевалась в траур, и гасили свет, и гудели гудки, и было жутковато. 
      В осадные дни она организовывала уличный отряд на копку противотанковых рвов.  Вместе с моей мамой они строчили брезентовые чехлы для сапёрных лопаток, гранат, патронов. Потом их наградили медалями «За оборону Севастополя».

        Её муж, Василий Васильевич Мухин, был эвакуирован на Кавказ, в город Батуми, с организацией «Севастопольский береговой плавсостав», где он работал старшим электриком. У него была «броня» - так тогда называлось освобождение от мобилизации, в связи со служебной необходимостью. За труд для фронта он был награждён орденом «Красная звезд» и медалями «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа».
      Татьяна с сыном оставалась в Севастополе всю осаду и эвакуировалась к мужу последним трагическим  рейсом легендарного лидера эсминцев «Ташкент». Мухины первыми вернулись  Севастополь и принимали активное участи в восстановлении города.








ВАЛЕНТИН.
      

      Валентин Васильевич Мухин, мой двоюродный брат. Все предвоенные годы мы с ним прожили под одной крышей в доме наших предков. Он был старше меня на пять лет и, это вполне понятно, был моим учителем, наставником, поводырём.
      От него ко мне перешло множество, таких важных в детстве, умений, навыков, понятий: как сделать рогатку и пращу, под названием «каштанчик», лук из деревянного обруча от бочки и стрелу с острым наконечником, бумажного голубя и бумажного змея, с наставлениями к их запуску, страшный и опасный «поджигной» пистолет, заряжаемый серой от спичек, плаванию, курить не в затяжку и многому другому, чего не упомню.   
    Он учил меня ездить на взрослом велосипеде, «под рамкой», не бояться нырять и прыгать «головкой» с невысокой скалы, брал в далёкую степь промышлять сеткой птиц и объяснял, как заманивать и ловить их «западком», кормить изо рта в клюв и запускать в небо голубей. Спокойно и корректно он объяснил мне значение запретных слов и опасность их употребления маленькими мальчиками, не назойливо поделился знаниями о гендерной составляющей во внешнем мире. Слова такого мы не знали, но очень уж велик соблазн употребить его здесь, красиво и значительно.
    Однако, наряду со столь добрым братским отношением, наряду с восторгом от моей способности чрезвычайно быстро запоминать, прочитанное мне стихотворение, он проявлял, свойственное мухинскому кодлу, злое ехидство и грубую безжалостную насмешливость. Помнится, как-то без повода, он принялся обидно дразнить меня и довел до слёз. В тот период страх бомбёжек изрядно истощил слабую детскую психику, и я слышал, как мама по поводу моего состояния сказала кому-то, что у ребёнка нервы. Не осознавая ущербность такого состояния, а скорее придавая ему особую персональную значительность, я в запале заорал: «Не трогай меня, я нервный!»  Боже! В какой ликующий и  злорадный хохот впал брат-садист, да потом ещё долго поминал мне о моих необоснованных притязаниях на статус нервного мальчика.   
     Но вот когда настала пора трагичного расставания, так как Валентин и его мать покидали осажденный Севастополь последним рейсом лидера «Ташкент». Брат после прощания со старшими, сильно прижал меня к себе. у нас мужчин поцелуи категорично отвергались, я чувствовал, как он сдерживает слёзы. Неопределённо, с отчаянием, махнув рукой, он с усилием взвалил на спину жестяное корыто с упакованными вещами, и быстро, пошатываясь под непосильным грузом, зашагал прочь. Я видел, как он удалялся вдоль развалин улицы Подгорной, на фоне горящего города. Им предстояло пережить бесконечную бомбежку на тонущем лидере эсминцев, а нам, оставшимся, оккупацию.      
      Валентин в период осады продолжал учиться, в легендарной теперь, севастопольской катакомбной школе. Он успел закончить 7 классов отличником. В период осады он участвовал в работах по созданию оборонительных сооружений на подступах к городу, записался в истребительный батальон. Потом он был награждён медалью «За оборону Севастополя». Первый год эвакуации он провёл в городе Батуми, на Кавказе. Сдав экстерном экзамены за десять классов, он поступил в Бакинское Высшее Военно-морское училище, которое окончил старшим лейтенантом и был направлен на Черноморский флот в Севастополь, на эсминец, на должность командира БЧ.-3 (минно-торпедная служба). Приехал он с молодой женой Анной, родившейся в г. Баку, по внешнему облику азербайджанской еврейкой, скрывавшей свою нацпринадлежность. Молодая имела незаконченное высшее образование, была умеренно начитана, доброго покладистого нрава, ленива и, как потом оказалось, блудлива. Опять судьба свела нас с Валей в одном доме. Покровительство старшего брата утратило своё первоначальное значение. К этому времени я пребывал в романтичном состоянии «На заре туманной юности», в котором туманность была определяющей. Был я нерадив в учёбе, ленив, застенчив, робок с девчонками, но Анна находила меня довольно привлекательным и смущала меня целенаправленными вопросами о том, как там у меня в школе с этим делом. Зачем она это делала?    
      
      Богатый брат моего отца Владимир привёз мне из Питера фотоаппарат «Фотокор», и началось у меня увлечение фотографией, в которой я изрядно преуспел. Однако с  громоздким аппаратом не появишься на улицах города, чтоб все видели: «Ого! Вот это да! Мальчик с фотоаппаратом!» Во удовлетворение моего простительного тщеславия, дорогой папа подарил мне фотоаппарат «ФЭД». Вот это то, что надо. В послевоенные годы явление редкое, а в данном конкретно случае, единственное. Теперь можно было с радостью бродить по городу с вожделенным прибором на ремне через плечо, даже с незаряженным плёнкой. 
      Молодые люди, брат и его жена, оказались страстными поклонниками бесконечного фотографирования, везде и всегда. У нас был ритуал. Брат в офицерской форме и Анна, во всём лучшем,  оба, даже летом, в кожаных перчатках (шик, белая косточка), в сопровождении придворного фотографа, беспредельно гордого собой, шли по всем памятным и беспамятным местам родного города и, снимались, снимались, снимались. 
      Стал Валентин Васильевич капитан-лейтенантом и получил направление на Северный флот, как считалось, там и тогда, самым молодым, в возрасте 32 лет, командиром подводной лодки, теперь уже капитаном третьего ранга. Только вот, для успешной карьеры, пришлось молодому перспективному офицеру написать отказную от отца родного. Василий Васильевич Мухин получил 25 лет лишения свободы, по нехорошей статье УК СССР. Причина для посадки была, но не на такой  срок. После 1953 года он был реабилитирован и амнистирован.
      Но вот не задалась морская служба у Валентина. Мне трудно определить причины. Знаю я из его рассказов, что после возвращения из походов, добрые друзья доносили ему, что жена его шлялась по ресторанам. Начались внутрисемейные разборки. У них и в Севастополе бывали страшные пьяные скандалы, которым я был свидетелем, а тут Валя стал закладывать ещё сильней. Произошла беда на подводной лодке, погибли матросы. Капитана третьего ранга Мухина В.В. исключили из партии и уволили в запас.
     Опять Севастополь, поиски и смены разных работ, и постепенное снижение социального положения. Жена Аня спуталась с лучшим другом по ВМ училищу. Классический любовный треугольник проявился и повлек к окончательному распаду семьи. Почему так часто любовный треугольник возникает среди самых близких друзей или подруг? Что за гадость? Подлее не придумаешь. Жрать и пить в доме твоих родных и не подавиться!
      Валентин, не переставая пить, трижды женился. На последней женщине застрял до тяжелой болезни и ухода. За неделю до смерти он позвал меня к себе и попросил после его кончины помочь жене распорядиться, непонятно чем. Я принял его просьбу, но  моей помощи не потребовалось. Набежала родня его жены, и в боязни возможных притязаний на наследование жалких остатков, конспиративно,  споро и тайно от меня, выполнила скорбный ритуал. Прости меня Валентин.   
     Валентин Васильевич Мухин был личностью незаурядной. Он был образованным знающим моряком. Алкоголь не вызвал деградации личности. В трезвые периоды он был умен и светел. Так, чтоб заработать, он успешно перегнал буксирный корабль из Севастополя в Москву, по ранее неведомым речным путям. Однажды сильный шторм разбросал артиллерийские щиты по всей Стрелецкой бухте. Ночью его поднял беспомощный начальник этого хозяйства. Беспрекословно Валентин пришел на помощь, и в условиях дикой штормовой ночи,  умело справился с трудной задачей. Выручил друга. Тут же и за это моряки выпили, «За победу! За тех, кто в море!»    





СЛОБОДСКИЕ.

     Как мне здесь не рассказать, о хорошо знакомых и о родственниках, выходцах из Артиллерийской слободы? Им вполне пристало называться слободскими, ибо жили они в этих пределах в то время, когда географическое понятие Артслобода ещё было на слуху. Перед началом войны им было от 25 до 30 лет, цвет нации, они выстояли и победили. Они жили на этих улицах, бродили по тем местам, купались в тех бухтах, что и я.
      Старший брат моего отца Владимир Михайлович Задорожников родился в Екатеринославе, но детство и юность прошли в Севастополе, в отчем доме на улице Артиллерийской. Володя материнский любимчик, примерный ученик, после окончания школы уехал в Ленинград. Там он окончил институт инженеров водного транспорта. и связал свою жизнь с городом на Неве. В Севастополе он бывал ежегодно, и женился на севастопольской девушке Анне. В Питере у них родилась единственная дочь Алла. Есть прекрасная фотография 1939 г. двух наших семей, на лицах взрослых блаженные улыбки, Алла тупо спокойна, я – растерян.
      Дядя Володя в годы войны стал директором ведомственного завода, полковником НКВД. Много орденов, своя машина «Победа», своя яхта, прекрасная богатая жизнь. Мне от них привозились дорогие игрушки, а когда я бывал в Ленинграде, тётя Аня торопливо вставляла в меня, до неприличия, очень большие деньги. Спустя годы мне стало известно, что дядя предлагал моему отцу устроить меня в высшее училище НКВД, но отказ был категоричен, без обсуждений. Маме он сказал: «Они там поедают друг-друга».
      Тётя Анна тяжело и безнадёжно заболела. Болела она долго. Моложавый, красивый, богатый Владимир Михайлович позволил себе содержать молодую женщину, от которой родился сын, и было ему дано имя Владимир и фамилия Задорожников. Где-то был, а может быть есть, у меня брат, носитель нашей фамилии.   
      Дочь, дяди Володи, Алла стала врачом-гинекологом, мы встречались, но родственной связи не возникло. Столичная штучка и нищий провинциал, что общего? Брат, молодой доктор, коллега, через много лет, нанёс визит богатой сестре, и был принят на кухне, где ему была предложена тусклая миска отваренной невской корюшки, без ничего. Больше мы никогда не виделись.   
     Вот написал, и стало мне не по себе. Какое право ты имеешь осуждать? Ведь ты сам такой. С годами я убедился в присутствии у Задорожниковых, глубоко спрятанной черты, хладнокровного неприятия чужеродного вторжения в личный уклад. Да, кроме того, проживание в «умышленном городе», как называл Питер Ф.М Достоевский, вычитает из натуры понятия радушия. И ещё я знал, что кухонная встреча, обусловлена тем, что в зале её сын Миша готовился к экзамену за 10 класс, и что муж Серёжа китаевед и китаелюб, уехал в командировку в Китай, и ещё в доме не принято было пить водку по любому поводу, что я, ассимилированный донбасским обычаем и взращённый севастопольским гостеприимством, считал никак не приемлемым. Ай бег ё пардон! Здесь буква «ё» символ традиционного определения ситуации. Но главное: «Не судите, да не судимы будите» (Матф.7.1)
       Дядя Жора, Георгий Юльевич Красов, средний брат (родство с моим отцом по матери). Мне дали имя в его честь., потому как я родился с большим весом и отец, имея в виду размеры и стать брата, восторженно закричал; «Ну, Жорка, вылитый Жорка!»
       Георгий родился и вырос в Севастополе. После Ленинградского инженерно-технического института стал петербуржцем, чем весьма гордился, но в Севастополь наезжал частенько. Говорок у него был действительно Питерский, да и внешне, большой носатый, европоподобный и интеллигентный. Громогласный, говорливый, лёгкий на подъём, несмотря на габариты, он был мне симпатичен и мил.
      Война, доброволец Ленинградского ополчения, нелепый скорый плен. Из концлагеря его отобрал немецкий фермер, за мощные физические данные, как лошадь. Правда, потом, в рассказах, он не сетовал на хозяина. Ел за общим столом, спал как все, работал как все.
От немцев перенял привычку, курить трубку. Он курил душистый табак «Капитанский» и делал это так аппетитно, от него шел такой ароматный душок, что хотелось кушать дым, и, конечно же, тоже курить трубку. На поверку это оказалось не столь. Горечь во рту, кол в горле, истечение из трубки зловредной липкой смолы, романтика «никс».
       После освобождения он некоторое время мотался по Германии на «Виллисе», по делам военнопленных, выполняя поручение временных властей. Был подвергнут тщательной проверке Особым отделом, и на удивление, был отпущен, «за отсутствием…».
       Его жена Тамара и дочь Марина, в это время оставались в блокадном Ленинграде. Выжили чудом. От Севастополя они были в тихом восторге. Каждое лето они приезжали к нам на 6-ую Бастионную. Были желаемыми гостями и маминой головной болью. Георгий Юльевич продвинулся до начальника КБ крупного  станкостроительного завода. Под его руководством был создан новый станок-автомат, отмеченный и награждённый. Так что, Севастопольцы держали марку.
      Моя двоюродная сестра Нина Алексеевна Комарова, девочка из города Балаклава – это тоже что и Севастополь. Балаклавский район принадлежал Севастополю. Там была дача моей Бабушки Марии Матвеевны, где и жила Нина. Наше детство прошло в плотном единении, да и потом были близки духом, приморским нравом и привычками. По проторенному севастопольцами пути, Нина обрела Ленинград, отучилась в институте. Много работала, ездила по стране, растила дочь, а потом внуков. Некоторое время была фермершей. Сейчас осела в Карелии, но страсть к перемещениям не покидает её и поныне, Мой отец называл её в шутку лягушкой путешественницей (был такой рассказ).
Нас разбрасывало по разным отдалённым местам, мы подолгу не встречались, но при редких встречах родственная связь находила подтверждение. Правда она больше тяготела к семье младшего брата, возможно считая нас менее доступными.
       Сергей Сергеевич Кудряшов, капитан первого ранга, его семья тётя Зина, дочь Аня были дружны с нашей семьёй. Он севастполец, школьный товарищ, и самый близкий друг моего дяди Василия, считался сватом и был дружком на свадьбе.
        Он окончил ВМУ в Ленинграде. Потом на ТОФе был первым командиром новой подводной лодки Щ-103. Во время войны командовал подводной лодкой на Балтике. Капитан первого ранга Кудряшов награждён тремя орденами Ленина и множеством медалей. На его подводной лодке снимался фильм «Подводная лодка Т-9». В мирное время – инспектор Главной Инспекции по флоту, старший преподаватель ВИМУ им. С.О. Макарова.
       Каждое лето он с семьей приезжал в Севастополь, к нам в дом. Я бывал у него в Питере. Он был добрый радушный человек. Каждое утро, отвоевав у жены право подводника на «фронтовые 100 грамм». Он посылал меня за «маленькой». Завтракал, не спеша кончал бутылочку, и начинался длительный променад по саду. В это время он был самодостаточен и ему никто не был нужен, только когда я появлялся в его поле зрения, он радостно приветствовал меня и просил меня поиграть на аккордеоне.
      Он любил рассказывать, как однажды здесь, в Севастополе, будучи уже в возрасте, обратился в воинскую кассу за билетом в Ленинград. Был он одет по пляжному и мел неказистый вид. Возле окошка кассы стояла расфуфыренная дама и при его попытке, задать вопрос о наличии билетов, был строго отчитан этой дамой, что дескать касса только для военных и их семей, что разве он не видит кто уже здесь стоит, что «ходют тут всякие», что сразу видно деревня и алкаш, что сразу видно – не севастопольский. Последнее его особенно возмутило. Но железная сдержанность подводника и офицера исключала возможность пререканий. Будучи человеком скромным, не кичливым, перед отъездом он оделся особенно тщательно. В белоснежной военно-морской форме, с рядами боевых орденов на кителе, капитан первого ранга Кудряшов С.С. вошел в купе мягкого вагона (Там сидела Сара, у неё под юбкам, дробом был зараженный наган), там уже сидела давешняя дама. Конфуз, немая сцена. «Да, как же так? Да, быть не может!» Но не дал возможности, русский офицер и севастполец, дальнейшему банальному развитию событий, не снизошел. Капитан первого ранга Сергей Сергеевич Кудряшов, сама учтивость и галантность, вежливость и обходительность,
Знай наших!







































МАРТЫНОВА БУХТА.

      Бухты Хрустальная, Александровская, Мартынова, хоть и не обозначены в пределах Артиллерийской слободы, но их береговая полоса вплотную примыкает к её западной и северной границам. А вот как места летних купаний эти бухты являются излюбленными и наиболее часто посещаемыми жителями слободы. Мальчишкам с улиц Частника и 6-ой Бастионной самый короткий путь к морю вёл к Мартыновой бухте.
     Мартынова бухта находится за Александровским мысом. Топоним не поддается точному объяснению. В «Толковом словаре» В. Даля читаем: «Мартын - общее название водяных птиц родов чайка». Может быть, бухта названа так из-за обилия в ней чаек.
      Берег бухты неприветлив и дик. Глинистый откос, крупный не отшлифованный кремень, да у западного мыса труба для сточных вод. Дно бухты в основном песчаное, пологое без неожиданных скал и ям. Невдалеке от берега хозяйство бетонного завода, что не украшает пейзаж. По всем этим причинам пляж не пользуется спросом у местных жителей, купальщиков мало, даже совсем нет. 
      Тем не менее, сюда забредают влюблённые парочки в надежде найти уединение для любовных утех в прибрежных пыльных и хилых кустах, перезрелые матроны с размягчённым от жары мозгом, наверняка приезжие, устраивают персональный нудистский пляж. Не ведают они несчастные, что за ними вожделенно и пытливо следят нехорошие, рано созревающие южные мальчики, озадаченные проблемой взаимоотношения полов и вопросами женской анатомии. Не будет покоя пришлым.   
        Как-то прекрасным солнечным днём здесь появился пан Ковальский, чемпион, бретёр и кулачный дуэлянт. Какого черта его занесло в наш мирный анклав? Его обычным местом пребывания была Водная станция, там, среди пловцов чемпионов и пловчих чемпионок, о которых нехорошо говорили, он был своим человеком, нахальным завсегдатаем женских раздевалок. Мы учились вместе в 19-ой школе. Тогда это был скромный малоуспевающий мальчик. Любитель и знаток книг и, попутно, запретных ненормативных стишков, с которыми он радостно делился с нашим классом. Апогей и иступлённый восторг настиг нас при прослушивании, в его исполнении, «Луки Мудищева» и «В зоопарке, как-то летом, вышли звери все из клеток …».
      Кличку ему дали Коваля. Он перегнал нас в физразвитии и практических познаниях запретного, и бросил школу, сочтя полученные знания достаточными вполне.   
      « Несчастье шлялось по дорогам …». На берегу появилась пара иногороднего вида, «колхозники» - по определению местным фольклором. Молодая толстая женщина, в закрытом голубом купальнике, не ведая о предстоящей опасности, начала свой заплыв, то саженками, то по-собачьи. Муж, плотный, с мускулистыми руками рабочего человека, остался сидеть на берегу. Когда женщина праведным провинциальным стилем заплыла метров на сто от берега. Коваля равнодушно сказал:  «Надо пощупать». Он прыгнул с пирса, профессионально вдаль, вытянутой струной. Стилем «Кроль» (потом стали называть – вольный стиль) очень быстро, хищно, как барракуда, устремился к нежащейся в воде женщине. Нам было видно, как он подплыл к ней со спины, внезапно прилип к ней и запустил сои ручища под купальник к грудям. Он начал её лапать! Женщина, беспомощно забарахталась в воде, крича надрывно, булькая водой, стала звать мужа на помощь. Муж замотался по берегу, размахивая кулаками и крича плохие слова. Он, который при встрече с негодяем на берегу мог бы запросто его прибить, оказался  беспомощным,- водная среда оказалась не его стихией. Пока он медленно саженками продвигался на помощь, Коваля изрядно потешился над женщиной, отпихнулся от неё, и легко буравя воду, уплыл в сторону дальних городских пляжей. Из воды он крикнул мальчику-шестёрке: «Я на Водную, принеси робу!». Всё же боялся подлец возмездия.
      Бессмысленное дикое событие потрясло меня навсегда. Тишина и благодать лета, белый раскалённыё солнцем пляж, безмятежное синее-синее море и трагедия двух людей: безумный страх женщины и оскорблённое достоинство самца. Больше всего я сопереживал мужчине, он не смог, не успел, враг ушел безнаказанно. Что они сказали друг другу? Жена, подвергнутая бесчестному нападению, и муж, не пришедший на помощь. Простили ли они себе, ни в чем не виновные, этот нехороший гадкий случай, забыли навсегда или стал он причиной взаимного презрения, и покатилась жизнь их потом совсем не так?  Виновата ведь была баба-дура. Ну, какого беса, в месте неизведанном, чужом, не подумать о возможной опасности любого толка, прежде чем бездумно, повинуясь только прихоти, импульсивной подвижке в маленькой головке, устраивать демонстративный заплыв, только потому, что: «А я так хочу и буду»?
     Необыкновенно замечательным явлением в дни нашей вольницы, было появление в бухте огромной сигары, из сбитых железными скобами огромных брёвен. Говорили из Румынии, из порта Констанца, по репарации. Здесь, в бухте плот расшивали, и брёвна беспризорно плавали по всей бухте. Ох, и раздолье, ох, и опасно! Это же так интересно, так необычно. Брёвна скользкие, неуправляемо смыкаются и расходятся, самовольно вращаются, грозят острыми обнаженными стальными скобами. Но нам, всадникам без головы, пережившим войну, на это плевать. Вот такой наш джигит нырнул,  коварная скоба захватила за трусики, бревно повернулось, а вокруг никого. А был ли мальчик?
        Сразу за Александровским мысом сооружен капитальный Т-образный причал, из железных конструкций, с замечательным деревянным настилом из гладких пригнанных досок. Причал вдаётся метров на тридцать в море. К нему два раза в сутки подходит баржа с песком для бетонозавода. Этот причал стал нашим прибежищем на несколько лет, нашей вотчиной и ни для кого более. Прошли десятилетия, затих и опустел завод, не швартуется баржа с песком, море разъело железные сваи, прохудились доски, но я ещё долго приходил сюда. Нет  уж многих моих сверстников, тихо, море стало ближе. Я один, грустно и светло.

Чайка летит, ветер гудит, шторм надвигается,
Кто-то и мне машет рукой и улыбается,
Кто-то и мне пряма в глаза молча глядит,
Словно забыть старый причал мне не велит
(Б.Окуджава)

































               


23. ОПЕРАЦИОННЫЙ МИКРОСКОП.


     Завершить повесть я собирался главой о себе. Однако, уж очень много на предыдущих страницах употреблялось личное местоимение. Этот Севастопольский мальчик с Артиллерийской слободы настырно влезал во все эпизоды и главы. Было решено: «Довольно!». В финальной сцене появляется новый персонаж – доктор. Но, Бог мой! Это опять тот же пацан, правда, изрядно повзрослевший. Читатель, прости!  Но, по итогам повести «Мемуары старого мальчика» (2011г) мне часто задавали вопросы о дальнейшей судьбе автора и не собираюсь ли я писать продолжение. Мысли и наброски повести, под предварительным рабочим названием «Дневники врача, которых не было», имеют место быть. Не знаю, успею ли завершить. Задерживают размышления о том, что ныне мало читают,  кому это теперь нужно и, главное, средства на издание повести отсутствуют категорически, а опять просить спонсора не позволяет совесть.
       Эта глава о любимом инструменте, о его обретении, освоении и последствиях. Он – значительная часть моей  судьбы, с ним связаны более сорока лет врачебной практики. И таким образом, надеюсь, мне удастся рассказать об этом «Старом мальчике», что там с ним было дальше.

       Мне удалось закончить Крымский мединститут в 1957 году. Не хватило одного балла до красного диплома. Случай курьёзный. На экзамене по ОМЛ (Основы Марксизма-Ленинизма) я не смог ответить, что сказал тов. Берия Л.П. на 19-ом съезде  ВКП(б) по национальному вопросу. Мне поставили четвёрку, т.к. тройки ставить было запрещено, а за двойку подразумевались репрессивные меры. Нет тов. Берия, радикально решен национальный вопрос, но балл за провиденческую бдительность мне не вернули.
        Мы с женой распределились на Донбасс, в районный город Константиновку, Сталинской области. Не смотря на поселково-деревенское название, город стотысячник, город-труженик, с 13 заводами в центре жилого массива. Экология – я тебе дам! По загазованности второе место после Чикаго. Как-то пришлись мы там к месту, и проработали верой и правдой тридцать лет. Там на Донбассе началась работа в должности участкового терапевта. В ковбойской шляпе и узких дудочкой брюках я проходил по одноэтажным окраинам города около двух лет, на вызовах, по немощённым улицам, непролазно грязным в дождь. Меня облаивали собаки, кричали презрительно вслед: «Стиляга!», вызывали для получения необоснованного  больничного листа, порой просто посмотреть – какой он молодой дохтур.  Врачебная ставка была унизительно низкой, и поэтому я работал по ночам на скорой помощи, преподавал в медучилище, был подростковым врачом в ремесленном училище и всё это одновременно, в общей сложности на 3 ставки. Было очень трудно и, в поисках лучшей дли, мне с большим трудом удалось добиться специализации по отоларингологии (в дальнейшем для сокращения ЛОР)
       С этого времени жизнь приобрела более достойный характер. В Донецкой клинике, ставшей мне родной, я окончил клиническую ординатуру и стал хроническим заведующим ЛОР-отделением на всю оставшуюся жизнь, до пенсии.
До меня квалифицированной помощи в городе не было, не говоря уже об оперативной хирургической помощи. Мне удалось создать городскую ЛОР-службу и новое ЛОР-отделение, где выполнялся весь спектр оперативных вмешательств, на уровне клиник. В городе было несколько заводов союзного значения, и оснастить отделение самым современным оборудованием им ничего не стоило. На крупном химическом заводе работал главным инженером Валентин Павлович Афонасьев, Валя, Валет, мой замечательный друг. Его перевели на значительное повышение в министерство химической промышленности СССР. Вот он и помог мне приобрести операционный микроскоп.
       Теперь необходимы некоторые пояснения. Дело в том, что на период начала моей работы в должности зав. отделением пришелся бум слухулучшающих микрохирургических вмешательств, сначала за рубежом, а потом у нас в Союзе. Появились первые лауреаты Госпремий в Москве и Киеве.  Дело модное интересное и престижное. Моей мечтой стало освоить и организовать микрохирургию уха на базе районного отделения. Её осуществлению препятствовало отсутствие специального оборудования и инструментария. Медпромышленнось страны только начинала осваивать их производство. Пока что ведущие клиники были оснащены зарубежным оборудованием. Мне как бы ничего не светило. Но судьба была благосклонна. Валентин живо откликнулся на мою просьбу о помощи, отделу военных поставок, которым он руководил, не было ничего невозможного. Спустя время раздался звонок и короткий зов: «Приезжай!».
Ах, любимая страна, где было всё возможно!
       В Кремлёвском кабинете моего друга, среди батареи телефонов, Валентин Павлович поднял заветный, и на его запрос о наличии операционных отоларингологических микроскопов, ему предложили выбор из отечественных микроскопов и микроскоп немецкой фирмы «Карл Цейс», Иена. Лукаво подмигнув мне Валет сказал в трубку правительственным голосом: «Ну, конечно немецкий». Мне был выделен экспериментальный  пластмассовый микроавтобус «Старт», невиданных ранее форм под ракету и я вылетел в дальние окраины Москвы, где крутые, горбатые дороги, с глубокими застывшими в грязи колеями, остановили наш полёт. Пейзаж из России конца 18 века: крутая гора, до полнеба, закрывает солнышко, внизу – среди комьев засохшей грязи, три пьяных мужика, то ли обнимаются, то ли вяло и бесконечно дерутся. Завидев небывалый автомобиль, они с медвежьим рычанием направились в нашу сторону, с целью понятной - бить. Вот тебе и прогресс науки, вот тебе микроскоп. Эх, Рассея!   
       Форсаж, и мы прыгнули за ближайшие черные бараки, к счастью, оказавшиеся нужными нам складами, на что указывала кривая мутная табличка. Из нутра этого мрака, беспрекословно и мгновенно (чудо приказа сверху!), нами были извлечены прекрасные ящики, числом три, значительных размеров и тяжести. От белоснежных ящиков пахло лесом, и исходил небывалый свет. Погрузка и, спустя несколько часов, мы оказались на Курском вокзале.
      Водитель высадил меня посреди площади и беспечно укатил. Надо мной серое Московское небо моросило холодным бесконечным дождичком. Жидкая, до щиколотки, грязь разлилась на всю огромную окрестность. Позвонить другу нет возможности, не могу бросить ценный груз. Сам я не в состоянии перенести крупногабаритные ящики, тем более сразу все. Положение отчаянное, а время к ночи, а поезд на Донецк ждать не будет. Вдруг появился какой-то квадратный безликий человек и сказал: «Пятьдесят рублей» - деньги по тем временам не малые, половина врачебной зарплаты – все, что у меня было, но Москва слезам не верит. Споро и сноровисто квадратный человек, материализовал из ниоткуда специальную вокзальную тачку, погрузил, перевёз, загрузил в вагон и исчез. До сих пор помню моё отчаяние и как мне повезло. Наверняка не обошлось без проведения Господнего.
       Без еды и без постели я доехал до Константиновки. Добрые люди помогли мне выгрузиться. Ну, а тут уже всё пошло по накатанному пути. Дежурная по вокзалу, увидев дорогого доктора, запричитала по- бабьи и побежала доложить начальнику вокзала, начальник выслал группу поддержки и меня перенесли в пакгауз. Звонок приятелю, главному врачу скорой помощи, и через десять минут прибыла машина. Доктора, с таким значительным грузом, торжественно транспортировали в родную больницу, где выздоравливающие заводские умельцы перенесли, распаковали, установили. Я закрылся в кабинете и с душевным трепетом включил микроскоп. Быстро всё наладил и под 30 кратным увеличением посмотрел ноготь на указательном пальце. Я увидел свои капилляры, такие извитые, такие родные, как медленно появляется и исчезает сосудистый рисунок. Мне стало себя жалко, подумалось какой я старый и «что мне Гекуба», а было мне 37 лет и впереди ещё было более сорока лет активных занятий микрохирургией.
       Так вот, из вверенных моему вниманию 130 000 населения, больных для оперативного лечения заболеваний уха и слухулучшающих операций оказалось не очень много. В среднем я делал 15 – 20 операций в год. Чтоб не терять навыки работы с операционным микроскопом я стал под его увеличением осуществлять операции в носу и на околоносовых пазухах. Оказалось, что это направление в отоларингологии я стал разрабатывать и осваивать одним из первых в стране, о чём в дальнейшем неоднократно указывалось в специальной литературе, отечественной и зарубежной. По этой теме я написал и защитил диссертацию. Потом издал монографию «Очерки практической ринологии», написал более пятидесяти научных работ.
       Мною были разработаны специальные инструменты для микрохирургии, которые были изготовлены замечательными умельцами Константиновского металлургического завода. За оригинальные инструменты были получены четыре авторских свидетельства на изобретение. 
      Мною был разработан оригинальный способ эндовидиомикрохирургии Гайморовой пазухи, как наиболее часто подвергающейся воспалительным заболеваниям придаточную пазуху носа. Благодаря этому способу достигалась наименьшая операционная  травма. Вмешательство можно было отнести к органосохраняющим. 
       С целью получения авторского свидетельства, внедрению  и распространению способа, я обратился к своему шефу профессору Шапаренко Борису Алексеевичу, Зав.кафедрой Донецкого мединститута, человеку замечательному и блестящему хирургу.  Как раз ожидался приезд главного отоларинголога страны (не буду упоминать его фамилию), старого друга моего шефа. Мне было велено обеспечить культурную программу, которая заключалась в посещении отличной сауны, при стадионе большого завода, в медсанчасти которого я трудился. Всё было выполнено на высшем уровне: много пива, разнообразные напитки, хорошая закуска и, конечно, хороший пар и тайна вкладов. 
        Профессора стали выполнять программу, и им стало хорошо. Главному была изложена тема моих предложений. Он долго смеялся и сказал: « Зачем человеку ещё одна дырка, когда у него есть уже три?» Я счёл ответ резонным, и дальнейшее проталкивание изобретения похерил. Но в своей практике продолжал применять  и улучшать способ, публикуя статьи в специальных центральных журналах   Спустя четыре года в американском журнале, некто доктор V. Parangelou, сообщил о применении им способа аналогичного моему. А еще спустя ряд лет в отечественной литературе появились монографии профессора Козлова В.С. (Россия) и профессора Боенко Сергея Константиновича (Украина, Донецк), в которых, спасибо, с ссылкой на мои работы, излагался разработанный мной способ, с незначительными добавлениями, при сохранении сути. Кроме того, ими была организовано изготовление необходимого инструментария, в промышленных масштабах.
     Этого мало. Спустя 10 лет, в прекрасных атласных проспектах с фотографиями инструментов, выпускаемых фирмами Австрии, Германии и, даже Мексики, я узнал точные аналоги некоторых своих инструментов. Судьба! А ведь мог бы стать богатым.
     С переездом в родной город Севастополь, былая социальная значимость была утрачена. Мне было неловко, когда знакомые заведующие кафедрами, бывшие сослуживцы, товарищи, звонили мне с неординарными бытовыми просьбами, считая действенными мои прежние возможности. Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава) 
      Тем ни менее, грех жаловаться. Город установил мой статус «Жителя осаждённого Севастополя», с рядом льгот. Мне удалось в 1985 году основать детское ЛОР-отделение, написать монографию и выпустить книжку воспоминаний об осаде и оккупации Севастополя – «Мемуары старого мальчика». Книга, неожиданно, имела положительный резонанс, ей присвоена первая литературная премия им Л.Н.Толстого, в Берлине – третье место в номинации малая проза.



        К О Н Е Ц
 










ГЕОРГИЙ  ЗАДОРОЖНИКОВ











АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ     СЛОБОДА

(СЕВАСТОПОЛЬ 1937-1947 гг)














               







                Севастополь 2015г.
 СОДЕРЖАНИЕ
. Обращение к читателям -----------------------------------   4
1. Предисловие -------------------------------------------------- 6
2. Вступление ----------------------------------------------------  8
3. Артиллерийская бухта-------------------------------------  10
4. Мыс Хрустальный ------------------------------------------- 17
5. Солдатская пристань --------------------------------------  21
6. Мехстройзавод ----------------------------------------------  24
7. Базар ------------------------------------------------------------ 27
8.Улица Артиллерийская ------------------------------------- 31
9.Улицы Щербака и Батумская ----------------------------- 39                10. Подгорная ----------------------------------------------------- 45
11. Моя бабушка Мария Васильевна ----------------------50
12.Мой дед Макар Иванович ---------------------------------58
13. Мама 14. Отец 15. Херсонесский мост------------------------------------------ 74
16.Улица Спортивная ------------------------------------------- 78
17. Мой брат ------------------------------------------------------- 84
18. Улица 6-ая Бастионная ------------------------------------87
19. Мухины 20. Валентин -------------------------------------------------------101
21. Слободские --------------------------------------------------- 106
22. Мартынова бухта ------------------------------------------- 110
23. Операционный микроскоп___________________ 113




 












               
ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ


       Уважаемые господа! Вашему благосклонному вниманию предлагается данное повествование, ни в коей мере не претендующее на научное историческое исследование. Автор всего лишь намеривался рассказать о личных впечатлениях проживания в пределах Артиллерийской слободы в 1937 – 1947 гг., в период детства и отрочества. Поведать о простых людях, родных и знакомых, которые здесь жили. В описываемом временном промежутке ещё была сохранена архитектоника слободы, её довоенные пределы, сохранившиеся до начала послевоенного коренного восстановления и перестройки города. Для сохранения исторической связи описываемых мест и улиц с их прошлым, автору приходилось прибегать к компиляциям из уже широко известных публикаций, в чём он приносит свои искренние извинения. Намерений в плагиате он не имел и старался в случаях использования опубликованных материалов давать им собственную интерпретацию. Надеюсь, в процессе ознакомления с повестью, подобные сомнения отпадут.    























                ПРЕДИСЛОВИЕ      

      Артиллерийская слобода! Севастопольцы! Оказывается, была такая слободка, наряду с известными и поныне: Корабельной,  Карантинной, Пироговкой и, теперь Вам неведомыми, Родольфой и Туровкой.
     Из архивов: «Артиллерийская улица и Артиллерийская слободка по своей застройке и насыщенности казенными и общественными зданиями и учреждениями ничуть не уступали другим улицам города, находящимся в центре. Жители слободки гордились тем, что живут именно в этой части Севастополя. Что ж, и в наши дни этот район города не изменил своего характера. Тот же рынок, правда, немного дальше от бухты. Та же тихая улица Артиллерийская или Щербака. Те же геометрически правильные квартальчики частных домиков, разграниченные пересекающимися под прямым углом улочками. Да и нынешнее население бывшей слободки наверняка ценит уют, и покой утопающих в зелени двориков».
       Как красиво написано. Удивительно! Оказывается,  мой род, во временных пределах мне ведомых, примерно с 1880-х годов, обретал в сих местах. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, отрочество и юность, здесь стояли «домы» моей семьи и моего клана.
       Опять же из архива: «Границы Артиллерийской слободки состояли в рамках таких улиц: с юга – Херсонесская (сейчас ул. Адмирала Октябрьского), а на севере – до крепостной стены Артиллерийского делового двора, на западе ограничивала ул. 7-я Продольная (сейчас ул. Частника), с востока же границей слободки служила Базарная площадь и восточная часть городского оврага».
       С годами границы Слободы расширялись и, на моей памяти, примерно с 1937 года, когда я стал четко осознавать окружающее пространство,  и до 1947 года, когда началось восстановление города из послевоенного праха, она, уже утратив свое имя, лежала в новых пределах.  С юга это была улица Восставших, в нашем быту остававшаяся Херсонесским спуском (ныне адмирала Октябрьского), протянувшаяся от стадиона «Судостроитель» (теперь рынок «Чайка»), наверху, и до Херсонесского моста, внизу, теперь срытого и утрамбованного, вместе с оврагом под ним, дав начало улице Очаковцев – западной границе Слободы. На юге остались и базарная площадь, и излучина Артиллерийской бухты, и остатки крепостной стены, с крепостным спуском. На западе, за прежней границей по улицей Частника, появилась родная улица 6-я Бастионная, и за ней на краю обрыва, перед загородной балкой – ул. Спортивная, теперь – ул. Генерала Крейзера.
       Внутри нового, очерченного мной пространства, лежали улицы и памятные места, и среди них улицы, на которых я жил. Первая – это ул. Подгорная №20 (теперь Нефедова), здесь я родился, здесь с моими близкими пережита осада города. В предвоенные годы некоторое время мы снимали квартиру на ул. Наваринской, теперь продолжение Частника. В период оккупации, нам, изгнанным в 24 часа с  Подгорной, удалось устроиться на улице Спортивной, дом №13. Отсюда мы перешли, через задние дворы, в новый, отстроенный родными дом, на улицу 6-ую Бастионную №30 (потом №46), было это вскоре после Великой Победы.
          В виртуальных пределах Артиллерийской слободы, на побережье бухты, в прилежащих улицах и слободках, типа Цыганская, Карантин, Туровка, я облазил все закоулки,  здесь мною были изучены все послевоенные развалины. Кладбище Коммунаров, городское кладбище, были местом бесцельных блужданий. В степи, за крепостной стеной я пас малое стадо коз, а позже коров, и останкам береговых батарей было уделено внимание, в надежде отыскать патрончик, запальчик.    
      О путешествии «по волнам моей памяти» (название музыкального альбома Д.Тухманова),  по перечисленным местам родного города, далее и пойдет повествование. Воспоминания охватывают период с 1937 по 1947 год. Сдается мне, что с 1937 года я начал четко ощущать себя и окружающий мир. Например, я помню стихи из детского журнала о бомбежках Мадрида (1936-1939гг):
     - Мадрид весь пламенем объятый,
       Привет, Мария, пишет брат…
Рассказы о прославленном пограничнике Карацупа и его собаке Джульбарс (1937г).
      Спустя 10 лет, в 1947 году, после приезда тов. Сталина И.В., началось интенсивное восстановление Севастополя. На растяжках появился лозунг: «Восстановим Севастополь в 3-4 года». После 1947 года памятные мне места изменила великая стройка.
     Далее в моих воспоминаниях я опишу подробно об этих улицах, да еще и о других, и о многих местах и событиях происходивших в пределах Артиллерийской слободы, и еще  о некоторых пограничных, таких как Собачий бульвар, стадион, гор. больница, кладбище, бухты детства и прибрежные батареи. Кое о чем было мной написано в «Мемуарах…», изданных в 2012 г. И теперь недосказанное, да додуманное, да вспомнившееся будет в этой книжке под названием «Артиллерийская слобода».   
      Главное же, мне необходимо поведать о людях Артиллерийской слободы, моих родных и знакомых, настоящих коренных севастопольцах, отдать долг их светлой памяти. Мне не удалось внести их фамилии в «Книгу памяти», т.к. был я в то время далеко от Севастополя, и поэтому здесь, теперь, спустя так много лет, намерен выполнить заветное. 

      Артиллерийская слобода моя вторая книжка посвящённая Севастополю. Как первая книга «Мемуары старого мальчика», так и данная – не увидели бы свет, еслиб не бесценная спонсорская помощь. Тому мой низкий поклон и благодарность.

      




































ВСТУПЛЕНИЕ
    
       Давно прочитал я у английского писателя и моряка Джозефа Конрада, польского дворянина, родившегося в России (1857 – 1924), что нигде как в Севастополе, так не переплетены судьбы флота и жителей города. И это действительно так было в тот период времен, о котором идет повествование, и мне это посчастливилось видеть. Только на примере моего клана можно представить типичный социальный срез, как явление типичное для многих семей Севастополя. 
     Мой прадед Василий Иванович Макаров, отслужив матросом на Черноморском флоте, получил кусочек земли от Государя, в Артиллерийской слободе, за участие в турецкой военной компании. Из архивных данных известно, что здесь селились нижние чины флота и беднейшая часть населения, из коих, вполне естественно, формировалась обслуга  берегового быта офицеров и корабельных команд. Жена прадеда Василия -  Екатерина, после его смерти, тяжко трудилась, обстирывая привередливых унтер-офицеров и кондукторов.  Позже, перед Революцией, их дочь Евфросиния держала столовую для постоянных клиентов из офицеров. Потом она работала шеф-поваром в штабе флота, уже при Советской власти. Мой дед, по материнской линии, Макар Иванович Москаленко, был кондитером, но не простым, а двора его Величества. Ему поручалась ответственная выпечка, когда на флот приезжал Великий князь – шеф Черноморского флота. Дед по отцовской линии Юлий Федорович, подрядчик, организовывал ремонт оборудования береговых служб флота. Мой дядя и крестный Василий Васильевич ходил радистом на подсобных судах флота. Его сын, Валентин, мой двоюродный брат, был командиром подводной лодки на Северном флоте. Мой родной брат, Виктор, капитан второго ранга, служил в Севастополе, на крейсере «Москва». Моя мама, её сестра Татьяна, мой отец награждены медалью «За оборону Севастополя». Отец, в период восстановления Севастополя, был начальником автомастерских ЧФ. Быть бы и мне морским офицером, да не судьба. Мечта не исполнилась («Давайте убьем мечтателя и узнаем, что станет с его мечтой» - кажется это из Библии). Но извивы судьбы, как они прихотливы и неожиданны:  мне довелось двадцать лет  поработать врачом в госпитале Черноморского флота. Виват, Россия!    
       Нынче уж совсем не то,  не так уж выражена тесная связь города и флота. Город разросся, исчезли знаменитые слободки: Цыганская, Рудольфа, Туровка, и пр. Правда, остались в обиходе: Пироговка, Корабелка. Нас стало много. Беспредельно нарастающие блага цивилизации разъединили нас. Исчезли маленькие хатки, с крышами, крытыми татарской или марсельской черепицей, с окнами на вершок от земли, с геранью на подоконниках, глядящей розовыми глазками на улицу, из-за тюлевых занавесок.
      Всё меньше встречаются мне коренные Севастопольцы. Помню, на митинг, посвященный освобождению Севастополя, в 1944 году, на площади, вокруг постамента памятника Ленину собралась горстка людей, почти всё, что от нас осталось. В годы восстановления города коренное население было изрядно разбавлено новыми людьми, разумеется, с такими нужными рабочими руками. Камышовский порт, образовал вокруг себя огромное поселение, с новыми людьми, других нравов и традиций.    
     Исчезла чистая русская речь, корректная и чёткая как форма морских офицеров. Чувство родной речи, правильные обороты в предложениях, ударения в словах - всё это было передано мне как бы на генетическом уровне. Потом, попав надолго в другую языковую среду, я стал ощущать, что теряю способность правильно ставить ударения, в разговорной речи появились слова, которых нет в русском языке.
     Вполне простительной особенностью речи моих предков было мягкое произношение некоторых слов. Например «риба» вместо «рыба», буква «и» в слове помидоры произносилась еще мягче и длительней. Зато «р» звучало чётко и раскатисто. И опять же мне сдаётся, что особенность речи севастопольцев тоже связана и имеет свое происхождение от близкого соседства флота, от среды, которую, в основном, создавали благородные господа офицеры, носители нашей прекрасной речи. 
    Как  жителям приморских городов присущи определенные специфические речевые обороты, так и севастопольские обыватели слегка грешили этим, но никаких сравнений  с одесским говорком. Может быть потому, что там не было флота? 
     Наши воспоминания, вероятно справедливо, следует начать с Артиллерийской бухты, от которой несла своё имя слобода, и с которой она тесно связана местоположением.















                Тут всё моё, и мы отсюда родом,
                И васильки, и я, и тополя.
                (Е.Евтушенко)


 АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ БУХТА. 

       Коренные Севастопольцы привычно именовали её Артбухта. Историческая справка: «На ее берегах в 1783 г., при основании города и порта Севастополя, был устроен склад для пороха и артиллерийских снарядов. Впоследствии на левом возвышенном берегу бухты разместился артиллерийский деловой двор, где изготовляли и ремонтировали различное оборудование, относящееся к артиллерийскому вооружению флота. Поэтому бухта и получила такое название (правда, в XVIII в. Артиллерийскую бухту называли еще Кади-Лиман). Часть города, расположенная на левом берегу бухты, называлась Артиллерийской слободкой».
      Левый (западный) берег бухты начинается от мыса Хрустального и продолжается к югу  Солдатской пристанью (теперь причальная стенка парома). Далее недалеко от берега шла грунтовая дорога, за которой высилась глухая высокая стена Мехстрой завода. Эти места описаны далее в отдельных главах.
       Южная излучина бухты с мелководным песчаным бережком примыкала к базарной площади. Отсюда бухту продолжала одноименная балка, по склону которой проходила Одесская улица. Эту балку называли также Городским, Центральным, или Одесским оврагом. К 1958 г. овраг был засыпан. Здесь, на отлогом бережке бухты, мальчишки Артиллерийской слободы впервые в жизни соприкасались с морем. Вода бывала не совсем чистой, сказывалась близость базара. Два стеклянных пузыря, величиной с футбольный мяч, оплетенных рыбацкой сеткой, были моим первым плавсредством. Если помните, была такая песенка: «Пошел купаться Уверлей, оставил дома Доротею. С собою пару пузырей берет он, плавать не умея». Он утонул в пруду, а Доротея, увидев его торчащие из воды  ноги, тотчас окаменела. Пузыри были из толстого непробиваемого стекла, потому очень тяжелые, но держали на воде вполне надёжно. Такого теперь и в музее не увидишь. Потом появился пробковый пояс, в брезентовом чехле. Брезент намокал и тяжелел, и плавание с поясом спасения заключалось тогда в постоянном вылавливании его из глубины вод.   
      Под неусыпным контролем бабушки, раздетый, как и все мальчики и девочки, догола, я болтался на мелководье. Бабушка же предложила способ поддержки на воде из её далёкого детства. Наволочку от подушки следовало хорошо намочить, а потом, расширив руками её китовую пасть, энергично шлёпнуть по воде, поймав и заточив в её обширное нутро, воздух. Образовывался белый пузырь. Рот наволочки зажимался в детском кулачке и, положив на мягкую и прохладную поверхность пузыря голову, можно было держаться на воде. Постепенно воздух с шипением и мелкими пузырьками покидал временное заточение, пузырь сдувался, превращаясь в бессмысленную тряпку. Цикл восстановления плавучести бесконечно повторялся. Плавсредства не спасали, а даже ехидно способствовали попаданию в рот необыкновенно противной, сомнительной чистоты, воды, что вызывало рвотный позыв.   
     Однажды в водах здешних, я запустил заводной торпедный катер, подаренный мне братом моего отца, большим начальником Ленинградского завода погранкатеров. Катер был в диковинку всей окружающей ораве мальцов, обступившей меня плотным кольцом. Торжественно я взвёл мощную пружину мотора и запустил катер по тихой воде на контрольной катушечной нитке. Громко рыча, катер попер вдаль, к центру бухты, под торжествующие вопли малолетних дикарей. Внезапно кончилась связующая нить, в руках осталась пустая катушка, катер удрал в голубую даль. Толпа с презрением разошлась. Скорбь утраты ещё не пришла ко мне. Не умея плавать, я тупо глядел, как замолкший катер развернуло боком к зыбкой волне и его стало заливать. Но вдруг потянул бриз, и утлое суденышко погнало к берегу. Через время я выловил его из кучи весёлых арбузных корок, и опять уважительна толпа молча обступила меня. Но, познав впервые человеческое предательство, я завёл пружину и оглушительным автоматным стрекотом разогнал неверных.    
      
      От кромки берега, не далеко, вдавались в воду два утлых дощатых пирса.
К ним причаливали рыбацкие лодки, с которых шла торговля свежей рыбой. Более взрослые мальчишки нам на зависть прыгали с них в море. После войны от пирсов остались торчать из воды только чёрные опорные кругляки.   
       Недалеко от берега дремали на якорях разнокалиберные лодки и пара моторных рыбацких баркаса. Среди них скромно кивала волне наша плоскодонная лодка под именем КИМ (Коммунистический интернационал молодёжи), c 1919 по 1943 гг. международная молодежная организация, секция Коминтерна. Я помню значки: на фоне красного знамени в окружности три буквы КИМ, точно такими потом были комсомольские значки. Небывалым для всегда спокойной бухты штормом, зимой 1938 года все лодки разбило о цементно-каменный берег её правого (восточного) бока.  Погибла и наша лодочка. Осталась только фотография её, на зеркальной водной глади, на фоне Корниловской набережной.
      Непосредственно к южному берегу бухты предлежал Центральный рынок, по-нашему Базар. О нем так же в отдельной главе. От вершины Артиллерийской бухты начинаются набережная Корнилова и набережная Клокачёва, названные в честь выдающихся русских флотоводцев, в честь которых установлены памятные знаки. В начале набережной, в первые годы после войны, в полуразрушенном здании, располагался магазин культтоваров. Для меня он памятен тем, что в его витрине был выставлен красавец черно-белый полный аккордеон, фирмы «Хохнер» - моя несбыточная мечта. Сбылась бы мечта и, возможно, совсем иной жизненный путь мне пришлось бы пройти. Кроме того, только в этом магазине можно было приобрести фотоматериалы и принадлежности трофейной фирмы «Агфа», в добротной и красивой упаковке. Качества они были отменного. Потом ничего подобного для фотолюбителей не было нигде и никогда.   
       Напротив этого участка набережной, до войны, располагались какие-то технические постройки и мастерская. В период оккупации всё было разбито и заброшено. В уцелевшем просторном цехе мастерской стояли тяжелые токарные станки с удивительно длинными, до потолка, мягкими приводами от электродвигателя, терявшегося где-то под крышей. Стояла гулкая таинственная тишина, прохлада и запах масла и бензина. После войны здесь была сооружена водная станция, здесь проходили городские соревнования по плавною и водному поло. Тут из  многих моих сверстников ковали чемпионов страны. Были успехи и у меня, но чёртова хроническая кожная болезнь сразила вероятного чемпиона на взлёте. Потом на этом месте возник Дельфинарий.
      Далее по набережной, в полуподвале, была швейная мастерская, где работала моя тётя Антонина. Её стараниями мне здесь было построено первое взрослое пальто, из дешевого немецкого эрзацсукна, не выдержавшего и сезона. Рядом стояло уцелевшее здание роддома, здесь родился мой старший брат Валентин в 1928 году. Потом следует провал в памяти. Что было между роддомом и до угла, напротив торжественного здания с четырьмя колоннами, не помню. Запомнилось другое: вдоль развалин набережной пробирается пригнувшись, ещё неизвестный актёр Кузнецов (далеко потом - красноармеец Сухов), в матросской робе и с автоматом на груди, за ним две женщины с детьми на руках. Снимается кино! Пока я стоял в толпе зевак, матрос Кузнецов раз семь повторил свой десятиметровый проход. За ним плелись реально усталые женщины с детьми. Режиссеру всё не нравился фон с черным дымом где-то в районе памятника затопленным кораблям. По рупору мегафона он слал проклятия и увещевания невидимым поджигателям, призывая их к созданию более густого, более чёрного, более настоящего дыма. Мне надоело, и я ушел.
      Уже близко к окончанию берега Артбухты, тыльной стороной к морю, возвышалось красивое здание, до войны называвшееся «Институт физических методов лечения им. Сеченова». Лицом здание обращено к Большой морской. Опираясь на ступени, четыре колоны держат фронтон, по бокам от которого, мчаться вздыбленные конные колесницы. Перед зданием площадка с маленьким сквериком, обнесённым очень низкой металлической оградой, с фонтаном в центре. Этот скверик всегда наводил на меня уныние своей неухоженностью, не прибранностью, замученной тусклой растительностью, сухим фонтаном и вечно запыленными скамейками. Не уверен, но мне кажется, что в центре фонтана были фигурки грязных гипсовых детей. Хотелось плакать и газированной воды. Это всё до войны. В осаду здесь меня и бабушку накрыла бомбёжка. Мы успели забежать за ближайший угол, как бомба трахнула и разворотила фонтан. При немцах я ходил мимо воронки в сквере, мимо разбитого осколками фасада здания института, в его левое сохранившееся крыло, где ютилось какое-то медицинское заведение. По настоятельному указанию матери, необходимо было сдавать и получать ответ каких-то анализов. Вокруг всё было очень тихо, безлюдно, в сквере рос бурьян, и всё было запорошено пылью.
       Здание института физических методов лечения сохранило свою стать, а причинённые ему осколочные раны придавали ему (это на мой детский взгляд) дополнительную живописность. Посему на одной из первых моих фотографий разрушенного Севастополя, мною запечатлено это здание. Где теперь эти фото? Преступно я не придавал им значения и не хранил. Здание отстроили и вместо коней встали стандартные гипсовые пионеры горнисты. Стало оно называться «Дом пионеров».
     В ту пору, когда здесь был институт физических методов лечения (так и просится сказать мучения), короткое время работал в молодости мой отец в качестве умельца, мастера на все руки. По эскизам и наброскам ученых мужей, он сооружал замысловатые приборы и установки для экспериментов и исследований. Неумелые интеллигенты, по жизни и гвоздя не забившие, приходили в неистовый восторг, от материализации их мыслей в приборы и орудия физического воздействия (см. выше мучения)  Я врач, некоронованный профессор медицины, во всяком случае, так считал и назвал меня необыкновенный талантливый доктор, полковник  Ваня Ивашин, мой начальник. Я полусерьёзно принимал это звание как кликуху, но в глубине души воспринимал это не безприятственности. В самом деле, после защиты кандидатской диссертации, по теме опережавшей одно из передовых начинаний, была потенция плавно перейти к докторской, и было уже много написано и опубликовано, но пришла проклятая криминальная революция 1993 года. Всё что мы ценили, к чему стремились, во что верили «добрые» люди похерили. Всё стало не нужным. Делай деньги! Руби капусту! «Добро и зло – одни мечты. Пусть неудачник плачет, кленя свою судьбу!» (Пиковая дама).
       Это я к тому, что мне ведомы многие новоиспечённые методы физиотерапии, пугала необоснованная смелость, недозированность воздействия и пр., и т.д. И это ещё тогда, при Советской власти. А ныне несметное количество физиотерапевтических аппаратов для домашнего употребления, от всех болезней, по ценам равным стоимости дорогого авто. Дорогу физическим методам мучения! Наполним карманы пройдох и шарлатанов зелёными. Прошу прощения за лирическое отступление. Скажут: «Дядя, ты ведь не Н.В.Гоголь». Это ему позволено писать, как чуден Днепр при тихой погоде и: «Эх, тройка, птица тройка!»
        Вернёмся к берегам замечательной Артиллерийской бухты. Написано в справочнике: «На берегах Артиллерийской бухты расположено здание института биологии  южных морей им Ковалевского. В нижнем этаже Института размещается Севастопольский морской аквариум-музей, основанный в 1897 году». В моём окружении здание института называли почему-то «Биостанция». Аквариум поражал детское воображение. В таинственном мраке помещения фосфорным светом зияли окна, за которыми ходили стаями знакомые рыбы, невиданные чудища ползали или лежали на дне. В центре, в круглом бассейне плавали огромные черноморские акулы, иногда их сменяли осетры и белуги. В бассейн можно было легко свалиться через низенькое ограждение. Брат тут же поведал страшную историю, как в бассейн упал неаккуратный мальчик, и акулы его разорвали на глазах его мамы. Я верил и боялся ещё больше.
      В первый послевоенный год сотрудники института жили в этом же здании. Здесь жил мой школьный товарищ Олег Миронов. Его отец там работал на должности младшего научного сотрудника. С Олегом мы учились вместе с 4-го класса в школе №19, потом в школе №3. у Веры Романовны Девочко, закончили 10-ый класс. Я поступил в мединститут, а ему повезло, он отучился в Ленинградской Военно-морской академии. Мы периодически встречались. Профессор Миронов Олег Глебович работал в институте южных морей зам. директора по науке.
      В промежутке между двумя институтами, несомненно, были какие-то строения, но выловить из памяти конкретную картинку не удается. Может быть потому, что тёмными предвоенными вечерами (шли частые учения ОСОВИФХИМа, со строгими затемнениями окон) мы со старшим братом пробирались в детскую библиотеку, расположенную именно в этих местах. Мы торопились и прятались, чтоб не попасть в лапы тёток, в противоипритных костюмах, с носилками наперевес. Дымили и воняли дымовые шашки, синие лампы мертвили пространство. Было жутко и интересно.
      В этих же местах, где-то за сквериком, летом раскидывал свой шатёр Цирк-шапито. Стоял он и перед началом войны, и мы ходили в него. В один из первых дней войны, в период краткого затишья, возвращаясь с Приморского бульвара, мы проходили мимо затихшего циркового шатра. В одном месте его пола отделилась от земли, образовав узкий лаз. По настоянию храброго старшего брата мы пролезли внутрь. Нас объяла не мирская тишина, запах опилок, серая темнота. Поразило убожество красок, таких ярких в лучах прожекторов весёлого представления. Цирк уехал, разбежался. Подумалось: «Так вот она какая, война». Но глупый мальчик, тебе ещё предстояло узнать какая она на самом деле.
     Вдоль тыльной стороны Биологического института и до Приморского бульвара тянется неширокая забетонированная береговая полоса. Мы называли эту сторону «Солнечная», кажется, до войны и пляж здесь назывался так же. Теперь пляж «Солнечный» за городом, в районе Стрелецкой бухты.
     Между бетонкой и скалистым берегом Примбуля существовал маленький участок пологого кремнистого берега, с песчаным морским дном. Сюда, меня,  хилое дитя, мама приводила принимать солнечные ванны, с последующим разовым, и не более, окунанием в прибрежную волну. Дальше, к Памятнику затопленным кораблям берег был скалист и суров.
       Гордый, самый лучший памятник в мире, лицо любимого города, не столько его физическая суть, сколько его чистая, славная, великая и скромная душа, для меня - та звезда заветная, которая вела меня по жизни, моя надежда и защита.
    За время осады, бомбежки и обстрелы, в оккупацию – запретная зона, не позволяли мне увидеться с моим любимым памятником. В первые же дни после освобождения, мы с бабушкой пришли на Приморский бульвар и к памятнику. Его военные раны, вырванный осколком кусок диоритовой колонны, простреленные крылья орла больно огорчили нас, но  была и гордость: он выстоял как солдат, а мы уж выжили при нём.   
      Однако помнится мне памятник совсем другим, здоровым и веселым. Яркий летний день. Война будет потом. Сейчас весь Севастополь на пляжах. Весь берег Приморского бульвара занят телами купальщиков. Да, да тогда разрешалось купаться возле Памятника.
      По скалистому основанию памятника ползают оголённые люди, им мало места на берегу. Безрассудно отважные, но не умелые молодые люди, прыгают с уступов, стараясь как можно сильней разбить себе голову о подводные рифы, утыканные лезвиями мидий, или поломать, на выбор, руки, ноги, позвоночник. Осталось страшное воспоминание детства, как мужики волокли по песку окровавленное тело незадачливого прыгуна. Набежавшая толпа любопытных,  тесня и толкая, друг друга, сопровождала плотным кольцом несение тела, до самого входа в Приморский бульвар, к «карете скорой помощи». Детским, не затуманенным рассудком, чувствовал я исходящую от людей жажду зрелища, но не сострадание. « …В ляжках зуд. Стеньку Разина везут!» (Е.Евтушенко)               
     Насупротив Памятника, на щербатой высокой стене висели два громадных железных корабельных якоря. «Не может быть! Такого не бывает!» - думалось мне тогда. К моей старости они здорово уменьшились.
     С этим местом связана таинственная страшная история. На старом кладбище, вблизи от могил наших предков, лежало небольшое мраморное надгробье, с заключающей надписью: «Трагически погиб». Бабушка рассказала, что здесь похоронен подросток, которого хулиганы сбросили со знаменитой стены с большими якорями. От надгробья на меня нисходил страх и распространялся далее на стену с якорями. А ещё она рассказала, что девушкой (по моим подсчетам ей было 17), с описанной высокой стены, видела как горел «Очаков», как солдаты стреляли в плывущих матросов, а выплывших - закалывали штыками. Ой, люли-люли. Правда ли видела? Иль люди добрые рассказывали?



















 МЫС ХРУСТАЛЬНЫЙ.

      Мыс Хрустальный является западным входным мысом Артиллерийской бухты.                В обиходе, особенно у местных мальчишек Артиллерийской слободки, и мыс, и предлежащий пляж называют Хрусталка. Из путеводителя: «Название мысу дали, располагавшиеся на нем в начале ХХ века купальни с названием "Хрустальные воды", которые в свою очередь получили название от чистоты вод у этого мыса».
       Мне не было известно, почему мыс носит такое название. Собственное объяснение происхождению такого имени сложилось вот отчего. Морозное зимнее утро. Пронзительный норд-ост, раскачивает в бухте волну. С особой яростью волна бьется о выступ Хрустального мыса. Скатываясь со скал, вода оставляет прозрачную ледяную корку, а по нижнему краю застывает в массивные белые сосульки. Солнце только что вышло из-за купола Владимирского собора, но на Корниловской набережной, где я стою, ещё глубокая синяя тень, а противоположный берег освещен пронзительно ярким светом. Мыс ослепительно блестит как горный хрусталь. Конечно же, это Хрустальный мыс!
     Как-будто из глубины темного зрительного зала, я вижу пред собой театральные декорации, на фоне которых вершится буйное и веселое действо природы. Вся мелководная излучина Артиллерийской бухтя покрыта белоснежными рваными кружевами. Утлый деревянный пирс облит белой глазурью. По бухте к берегу несутся белые гребешки неведомых созданий. Ялики на якорных веревках прыгают и бьются друг о друга. Ветер тонкими острыми языками проникает сквозь одежду, как ножом режет не прикрытую кожу лица. Да, «ножевая погодка», такое название придумалось мне и потом вошло в семейный обиход.
     Обмерзание севастопольских бухт явление редкое, а вот бесснежная зима – наш стандарт. Голая твёрдая земля, очень синее от мороза неба, очень яркое холодное солнце, усиленный контраст очертаний всего. Неуютно, неласково, безжалостно. А представьте себе, что при такой погоде, вокруг вас полностью разрушенный город – не спрятаться от ветра, не укрыться от холодных солнечных лучей. Теперь, когда застроено всё что можно и, даже что нельзя, ветер не так свиреп, не разгуляешься. Но попробуйте пройти в такую погоду вдоль берега бухты Омега, всего-то 15 минут. Далеко не приятная прогулка. 
     Лето. Летом на Хрустальном пляже благодать. Вода действительно прозрачная, на глубине до трех метров видны дно, рыжие, вяло колышущиеся, водоросли и, между ними острые полураскрытые створки мидий. Здесь в первую половину моего отрочества, проходили три месяца каникул, с утра и до вечера, каждый день, без перерыва на обед. Постоянной группой из шети-семи мальчишек с 6-ой Бастионной мы обосновывались на зацементированной площадке, перед началом самого пляжа. Берег пляжа был выстлан крупными белыми кремнями. Лежать на них было неудобно. То ли дело, после купания до ознобления и гусиной кожи, лечь на горячую гладкую (изрядно грязную) цементную поверхность. Тут же над нами возвышалась синяя десятиметровая вышка. С её первого яруса, преодолев страх, мы впервые прыгнули с двухметровой высоты, «ножками», а потом и «головой», и с разбега, и козлом, и щучкой (это всё названия примитивных видов прыжков)   
      С этой вышки, с самого верха, к нашему восторгу и нам на зависть, прыгал молодой мускулистый парень, с длинными, как у Тарзана волосами. Он приходил в обеденный перерыв, с располагавшегося рядом «Мехстройзавода». Быстро деловито раздевался, так же деловито поднимался на верхнюю площадку вышки, прыгал красиво «ласточкой», на мгновение, застыв в верхней точке полёта, и черной стрелой вонзался в воду. Не обращая внимания на аплодисменты, одевался и торопливо уходил. 
       Я смотрел снизу на вышку, и казалось мне, что уж не так это и высоко, что можно и попробовать прыгнуть. Но когда поднимешься на самый верх и глянешь вниз то, как бесконечно далека поверхность воды! Полежав на досчатом настиле, потоптавшись по площадке, спускаешься вниз, рассуждая про себя: «Люди смотрели. Они думали, что ты смелый, что вот сейчас прыгнешь. Так я ведь ничего, я просто поднимался посмотреть, позагорать».   
       Однажды тихим пасмурным днем я пришел на Хрусталку один. Пляж был пуст по причине ожидания дождя. Стесняться было некого, можно было лезть наверх, просто посмотреть (все же манила высота) а потом спокойно, без комплексов спуститься вниз. Забрался. Осмотрелся. Стояла небывалая тишина. Застучало сердце, я шагнул и полетел вниз ногами. Полет длился мгновение. Удар был сильным, но не больным. Только вот, как  вначале прыжка я смотрел на воду, так и дальнейший полет продолжался с наклоненной головой и родное море радостно приняло меня изрядным шлепком «по морде». Награда! Вхождение в воду было столь глубоким, что возвращение на поверхность длилось вечность. Наверху не играли фанфары, не били барабаны, не было аплодисментов. Не было личного ликования, даже простого удовлетворения. Ведь никто же не видел, а кому расскажешь – не поверят.
       В те времена, о которых здесь идет речь, голубая вышка для прыжков в воду, возможно и была некстати в пейзаже, но это было как-то привычно глазу, да и убрали её потом. Одноэтажное строение в глубине мыса, прилепившееся к склону горы было органично связано с окружением. В этом домике сначала был ОСВОД или спасательная станция, а потом размещался ДОСААФ, в квартире при этом заведении жил начальник учреждения, он же наблюдатель за порядком на пляже. На юго-восточном крае мыса была небольшая бухточка с узкой горловиной, окруженная отвесными корявыми невысокими скалами, покрытыми скользкими водорослями и мидиями с опасно острыми краями.  В этой бухте спокойно дремал, двухвесельный тузик, волна не тревожила его.
     Начальник пляжа предложил нам прибрать, замести и полить участок перед его домом, посулив дать на время походить на тузике по бухте. Что и говорить, задание было выполнено на отлично. Не дожидаясь разрешения, мы попрыгали в лодку, и набралось нас «семеро смелых»  мальчишек, в возрасте от 10 до 12 лет. Полупьяный дядя-начальник выдал нам весла и уключины, лично отдал швартовый и брезгливо отпихнул ногой, переполненное орущей мелюзгой, плавательное устройство, за пределы бухты-лоханки. Тузик был заполнен до отказа, несколько «моряков» сидели на дне корабля, рыбинах. Не смотря на отсутствие лишних мест, мы направились прямо к противоположному берегу, к пляжу «Солнечный». Цель коварная: пригласить девчонок покататься, а когда отплывем подальше их «полапать». Ведь им некуда будет деться, а иначе за борт. На пламенные  призывы к приятному времяпровождению, желающих «эх покататься» не нашлось. Меняясь на веслах, мы поболтались по бухте, приустали, азарт стих, преступные желания сменились тупым безразличием.      
        Вот тогда-то силы небесные решили привести в исполнение назидание: за удовольствия надо платить, за преступные намерения платить вдвойне. Быстро набежали грозовые тучи, северный ветер набрался полных сил и погнал высокую волну вдоль бухты. Опыт хождения по водам на малых судах у команды отсутствовал. Нас развернуло бортом к волне. Начался дождь, и вода стала поступать с небес и через борт. Вычерпывать воду было не чем. Опасность потопить корабль посреди бухты стала реальной. Пришли страх и паника. Страх не за себя - мы все умели плавать, а вот тузик, заполненный водой, не умел, и стал меланхолично погружаться в пучину.  До дна метров десять, поди, достань его потом. Наказание, позор, изгнание, штраф с родителей!   
        Всё же нам удалось добраться до берега, и накативший вал забросил нас в родную лоханку. Но что стало с нашей мирной гаванью? Каждая волна извне, яростно врывалась в узкий вход в бухту, заполняя её до краев, поднимала лодку ввысь, и  безжалостно колотила её о скалы. Затем волна убегала, обнажалось дно, и лодку трахало килем о камни. Принять конец на берегу было не кому. Наш ор услышал дядя начальник. Пошатываясь, он поймал веревку, вывел лодку из лоханки, провел вдоль берега к низкому пирсу и принял команду на берег. Каждый при прыжке на пирс получал подзатыльник, а некоторым дядя успевал ещё дать ногой под зад. Мы долго потом не появлялись на Хрусталке.
       Теперь от Хрустального мыса, от его первозданной  красоты не осталось ничего. Весь берег закован в капитальный массив бетона. И как победа над здравым смыслом возвышается над ним здание – «Голубой унитаз».  Кто они, бездушно покусившиеся на созданный природой ландшафт, неужели Севастопольцы были среди них?






































СОЛДАТСКАЯ ПРИСТАНЬ               


         «В начале Артиллерийской бухты, ближе к берегу, находилась Солдатская пристань военного ведомства» - как написано в путеводителе. Теперь её нет, а в моем детстве она ещё была. От площадки хрустального мыса её отделял узкий проход, ограниченный низким обрывом к морю с одной стороны и крутым подъемом в гору – с другой. Здесь сохранились остатки железных решетчатых ворот, одна створка которых была изуродована взрывом снаряда (засыпанная воронка определялась вблизи). Видно давно эти ворота преграждали доступ к чей-то собственности или к территории береговой батареи, находившийся наверху холма. 
         В нескольких метрах от ворот начинались бетонные останки Солдатской пристани. Запомнился огромный кусок ржавого железа, толщиной около метра, лежавший на цементной поверхности. Старший брат рассказал мне, что это часть брони, взорвавшегося в 1916 году, в Северной бухте, дредноута «Императрица Мария». Причина этой трагедии неизвестна. Однако, брат доверительно мне сообщил, ведь так ведётся - старший брат всегда всё знает, что этот взрыв организовали большевики, чтоб корабль не достался царю. Тогда такой фольклор был вполне допустим. Еще близка была романтика нашей Революции. Означенный кусок брони подняли со дна морского наши советские водолазы с Балаклавской «ЭПРОН» (Экспедиция подводных работ особого назначения).
       Из рассказов моей мамы, молодые люди, с Подгорной и Артиллерийской улиц, предпочитали купаться именно в этом месте, прыгая с метровой высоты пирса. Единой дружной компанией они приходили сюда по вечерам, после работы, после школы, после домашних забот. Солнце заходило краешком за горку, на пристани образовывалась густая тень, а море ещё блестело, ярко был освещен противоположный берег бухты, где по набережной Корнилова начиналось гуляние. Молодые люди чувствовали свое особое положение жителей слободки, корпоративное отличие от прочих и, на потребу толпе, начиналось цирковое представление местного значения: всякие прыжки в воду и выкрутасы на суше.
        Осенним октябрьским вечером, на излете бабьего лета, моя безумно молодая мама отважно прыгала здесь  в небывало теплую воду бухты, будучи на девятом месяце. Вечером следующего дня её отвезли в первую больницу, где в пять утра понедельника состоялось моё появление на Свет Божий. «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила». Кроме условно неудачного дня рождения, заложившего в мою судьбу гипотетический императив «Победитель не получает ничего» (Рассказ Э.Хемингуэя), в меня вошла информация о любви к прыжкам в воду, что я усердно выполнял, презирая спокойный заход в воду, как все люди. Полет, пусть меньше секунды, приносил звериное ощущение свободы. Севастопольский шик - прыгнуть в воду, после сильного разбега, «козлом», не замочив спины, удавался далеко не всегда, но зато получал удовлетворение врожденный нарциссизм, да и люди сухопутные льстили, что это хорошо и даже красиво.    
       С пристани было хорошо ловить крабов на сетку. В плоский сачок клались куски рыбы, камень для тяжести, и изделие на веревке опускалось на дно. Когда краб заползал за добычей в сетку, если это когда-нибудь случалось, её за веревку быстро вытаскивалась из воды. Позже, с появлением маски и дыхательной трубки, это занятие стало презренным. Крабов стали ловить руками, надевая на одну руку шерстяную перчатку, как защиту от клешней. Это местное пижонство постепенно отошло в небытие. 
       Теперь здесь расположился ресторан «Рыбацкий стан», а ещё раньше, прямо в воде, стоял парусник, на котором нес свою нелёгкую общественнополезную службу дорогой ресторан «Бригантина». Бригантина, к вечеру, символически поднимала паруса, и там начинали пить «за яростных и непокорных, за презревших грошовой уют!»(П.Коган).      

      Выщербленная  осколками от снарядов зацементированная поверхность Солдатской пристани, возвышалась над водой, примерно, на полтора метра. Глубина перед ней была метра 3-4. Очень удобное место для ловли рыбы на удочку. Хорошо было сидеть на тёплом цементе, свесив ноги, окружив себя рыбацкими принадлежностями. Вставало солнце из-за главного холма, радовала взор красота противоположного берега.  В послевоенные годы рыба ещё была в море. Не было такого места в городских бухтах, где у береговой черты было бы невозможно не увидеть активную жизнь морской живности. Мелкие рыбёшки тыкались тупыми мордами в поросшие травой камни, медленно проплывали крупные рулоны, стайки мальков демонстрировали неожиданные повороты «все вдруг», морские коньки -  показатели чистоты воды, стояли вертикально на страже. Морская рыба ловилась в месяцы, оканчивающиеся на букву «Р» и клёв  шел утром, часов до 9 и вечером от 17 до заката. Клёв прекращался внезапно как по команде, дальнейшее  ожидание, что вот опять клюнет - удел новичков, опытные рыбаки сматывали удочки. В первый раз моей рыбалки мне повезло, как всем новичкам, - улов был приличным, шел ласкирь, окунь, ставрида. Но вот в дальнейшем мне хронически не везло. Не смотря на колоссальные физические и временные затраты по добыче наживки, для переборчивой черноморской рыбы, поиски в жидкой грязи в отрогах Камышовой бухты специальных червяков, ловля сачком хилых усиков (выродившаяся креветка) в Омеге, не было мне счастья. Я проявлял не свойственное моей натуре упорство, пока не понял, что в этом деле, как в прочем и в других делах и поприщах, существует не формальная кастовая зависимость от индивидуального психосоматического статуса личности. Что на роду написано. Каждому – своё! В этих знаниях я нашел отдохновение и навсегда успокоился. Больше я рыбку не ловил.
               







 






























  МЕХСТРОЙЗАВОД,

        За Солдатской пристанью шел, по направлению к излучине бухты, постепенно понижаясь, каменистый берег. Здесь не купались. Мутноватая вода, илистое дно, неожиданные подводные камни, пыльная голая дорога вблизи, были тому причиной. Еще дальше начиналась и шла вверх, в гору, дорога в крепость, так условно именовалось пространство над бухтами, от Хрустальной до Стрелецкой, где действительно прежде были расположены береговые батареи. За дорогой протянулся длинный серый корпус «Мехстрой завода», до крепостной стены 7-го бастиона, которая ограждала южную сторону этого непонятного завода, производившего опилки. Клич: «Опилки дают!» влек обывателей ближайших улиц к узкой дверце в крепостной стене, через которую запускали людей, в «святая  святых», в нутро завода, к горе опилок, стружек, деревянных чурбачков. За процессом наполнения мешков следил охранник с винтовкой, дабы никто не отклонялся в сторону территории завода, чтоб никто не разгадал секрета изготовления опилок. На выполнение акции отводились минуты, а затем успевшие наполнить мешки и не успевшие изгонялись строгим голосом надсмотрщика. Подобные акции повторялись, но настороженная поспешность их проведения, наводило на мысль об их преступной незаконности,  убирать-то двор было нужно, а с транспортом туго, а разнорабочих нет. Ну, а так всем было хорошо. Двор завода чист, а опилками люди топили печи. Опилки горели плохо, дымили, не держали жар, но сочетание их с дровами или, какая роскошь, с углем, поддерживало режим экономии этих дорогостоящих добавок.   
     Удивительно! В годы перестройки, переклички, перестрелки директором завода, делать опилки, был назначен мой школьный товарищ Алик Риммер, школьная кличка «Колбасник». Бедному еврейскому мальчику удалось выжить в период немецкой оккупации Севастополя. Алик не любил вспоминать эти времена и избегал рассказов на эту тему. Неожиданно он оказался нашим еврейским родственником, находясь в отдалённой степени родства с женой моего младшего брата. Он с женой Ларисой, мне знакомой с детства, был частым гостем в доме моих родителей. Отцу нравились его анекдоты и смиренный спокойный нрав. Мы часто встречались здесь, много пили  и ели без смущения, пользуясь хлебосольным семейным укладом. 
       Пользуясь столь близкими отношениями, я обратился к товарищу А.Риммеру с просьбой, на которую меня подвиг мой главный врач больницы №5, изготовить на вверенном ему заводе дубовую входную дверь перед вестибюлем главного корпуса. Оплата перечислением гарантировалась. Выполнение этого не сложного задания укрепило бы мой престиж.  Но Колбасник, по непонятным причинам, не счёл возможным откликнуться на нашу просьбу. Бог с ним. Его уж нет на свете. Он переехал в Израиль, там преуспел в бизнесе, был горд собой и самодостатчен. 
       Не далеко от тайной двери в завод находился незаметный вход в штольню. Вход, с небольшим железным навесом, был заперт деревянной дверью. В этой штольне, в дни осады города, пряталось от бомбежек много людей. Как-то моя бабушка прошла в штольню, на разведку, и была поражена скоплением людей. В полутьме, в тяжелом застоявшемся воздухе шумели примусы, чадили конфорки, плакали младенцы, орали возбужденные дети, ругались между собой взрослые. Нет, лучше уж, пусть и в малонадежном, но в своем подвале. Что будет- то будет. 
      От начала Артиллерийской улицы, круто вверх, под небеса, вознесся Крепостной спуск. Наклон его близок к критическому, кажется, вот-вот и он опрокинется на голову, стоящему внизу наблюдателю. Виден краешек ярко-синего неба, ограниченного сверху и справа желтой крепостной стена с черными отверстиями бойниц для ружей, слева – всегда затененная, глухая стена углового дома: картина раннего детства. Сам спуск, с крутолобыми скалистыми выступами, выглаженными до блеска тысячами матросских ботинок, покрыт бурьяном, кремнистой осыпью. По левому боку спуска очень не надежные земляные ступеньки, в  средней части в него открывается крутая тропинка, ведущая на улицу Подгорную. Край улицы, в несколько домов, повис над обрывистым склоном. Жители этих домов привычно сливали отходы своего быта по травянистому склону. Хорошая трава росла здесь.               
      Перпендикулярно стене 7-го бастиона, параллельно ул. Частника, шла менее древняя крепостная стена, по строению в точности повторяя архитектуру старой стены. Все, что было за этими стенами, у нас жителей слободы, называлось «крепостью», без всяких уточнений. Идти купаться – идти в крепость, собирать улиток – в крепость, пасти зловредных коз - в крепость и т.д. и т.п. А там действительно, на возвышении, вдоль береговой линии располагались легендарные береговые батареи. Степь за крепостной стеной не относилась к Артиллерийской слободе, но считалась нашей, вместе с бухтами: Александровской, Мартыновой, Стрелецкой. На длительное время, после Хрусталки, местом пребывания нашей ватаги   стала Мартынова бухта, так как тут был построен просторный причал на сваях с дощатым покрытием. К причалу швартовалось судно специального назначения - оно качало морской песок для бетонного завода, построенного на месте одной из батарей. Номера батарей менялись, упразднялись одни, им на смену обустраивались новые, более мощные, более современные. Запомнились номера: 7,8,11,12,13. Какая из них располагалась  невдалеке от того подвала на улице Подгорной, где мы прятались от бомбежек? Всю зиму 1942 года, каждое утро, начиналась артиллерийская дуэль. Раскатистые выстрелы дальнобойных орудий гремели над головой, сотрясая стены подвала. В ответ немцы долбили снарядами землю улиц слободы, ближайших к батарее. Эти улицы брали своё начало от крепостного спуска. Отсюда, с севера на юг, шли, по возрастающей, номера домов. Улицы были параллельны, начинались снизу от Артиллерийской, и затем последовательно шли уступам вверх: Подгорная, Матросский переулок, Частника, 6-ая Бастионная.





































БАЗАР.      

        На стыке условных границ северной и восточной сторон Артиллерийской слободы, почти у самого моря, располагалась Базарная площадь – самое значимое место для обывателей города, и самое близкое, территориально и по духу, жителям слободы, можно даже сказать её неотъемлемая часть. Въезд на базар со стороны Артиллерийской улицы, в месте слияния её с Крепостным спуском, шел через деревянный мост, перекинутый через истощенные остатки пресловутого Одесского оврага. За мостом он сразу терялся, утратив свой вид и смысл. Он продолжался к морю тонким ручейком образованным сливами воды из дальней бани, подкрепленный стараниями жителей домов по обочь оврага и дополненный внушительными жидкими отходами бурной жизнедеятельности базара.
     Мост деревянный, короткий, с шаткими перилами. Чаще всего по нему, к базару подъезжали  телеги, подводы, реже мажары и арбы. Относительно не громкий звук колес, катящихся по утрамбованной глинистой земле, резко сменялся громким барабанным грохотом, при въезде транспортных средств на мост. Мне нравился этот звук. Я специально задерживался у перил моста, что бы послушать и ощутить приятные тупые удары звука в грудь. Такие же  ощущения глубокого проникновения звука в тело я испытывал, когда приглашенный в дом, знаменитый севастопольский доктор Звенигородский, по случаю болезни отрока, выстукивал его грудную клетку.   
      Сразу за мостом начиналась не организованная торговля с рук, с земли, овощами, фруктами, небольшими кучками рыбы, какими-то, порой неожиданными, вещами. Далее шли два ряда длинных деревянных столов, прикрытых сверху узкими треугольными навесами, не спасавшими ни от дождя, ни от солнца. Слева - ряд мелких ларьков: вино, пиво, баклава, халва, караимские пирожки и пр. Справа одноэтажный пассаж: мануфактура, одежда, обувь, хозяйственные товары, керосин, парикмахерская, фотограф, тир. 
     Стоял базар близко к берегу бухты. Отходы жизнедеятельности базара сбрасывались, смывались прямо в бухту. Здесь же был исток рукотворной речки, руслом  которой был Одесский овраг. Пересохнуть и прекратить свое существование речушке не позволяла постоянная активная помощь прибрежных жителей, городская баня и в конце – базар. От берега в бухту вдавался бревенчатый полуразрушенный пирс. С этого пирса мы, дети ближнего ареала, прыгали вниз головой в то, что казалось нам морем. Это называлось «купаться». И представьте себе, никто никогда от этого не болел. Повзрослев, мы перешли к нашим морским ваннам в район мыса «Хрустальный».      
        С предвоенных лет в памяти мальчика осталось воспоминание об изобилии и разнообразии свежей черноморской рыбы на деревянных столах базара. Рыбный ряд располагался  ближе к морю. Сюда, к южному краю бухты, по мелководью, врезаясь в прибрежный песок, подходили рыбачьи баркасы. Перекупщицы забирали улов, а рыбаки, подвязав штаны тонкой «японской» рыбацкой сеткой, направлялись к ларькам с вином, для выполнения утреннего ритуала, переходящего в дневной праздник, длящийся до вечера. 
       По базару бродили люди с большими металлическими барабанами на груди. В них, под крышкой томились уже готовые чебуреки. В нижней части барабана тлели угли. Люди громко призывали к покупке. Одуряющий запах жареного мяса витал вокруг, суля невиданные кулинарные наслаждения. Домашним воспитанием, клянчить: «Мама, купи» - мальчику было категорически запрещено. Но мать знала свое дитя, ему и в преклонном возрасте не удавалось скрывать чувства за непроницаемой маской, а тут пятилетний мальчик, никогда не пробовавший чебурек, и мам , прикинув в уме, что останется в кошельке, покупает, довольно дорогое для семейного бюджета, кулинарное изделие.  Чебурек оказался перепревшим, как серая мокрая тряпка, порядочная дрянь по вкусу. C’est la vie. Желания и разочарования бродят рядом. Правда, мальчик, твердо памятуя эту сентенцию, в дальнейшей жизни постоянно игнорировал её философский смысл, и в нескончаемых повторениях проверял её на прочность и достоверность, с неизбежным результатом, подтверждающим истинность данного утверждения.
    
        Перед войной, пассаж, поделенный на отдельные маленькие клетки магазинов, дверьми открывался и в сторону города, и к рынку.  Теперь, после войны остались только обгорелые стены без крыши. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка, после удачной продажи чего-то,  решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6Х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать  6Х9 и стали у забеленной стены, со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному  событию  положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово». 
      На другой день на фотоснимке  величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогли метрические данные. В центре --бабушка, та как она больше всех, по бакам-- мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший.  Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного питья, деньги завтра и: « Мальчики,  домой!». Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.    
      ТИР, было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра  на большие деньги, которая заключалась в следующем.  Метрах в шести на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз),  выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «воздушек» непостоянные,  нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.
       Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил для себя, что он  вор, в более поздних размышлениях мне стало понятно, что это был нештатный владелец рынка, крёстный отец, он «держал» базар. Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенькое коричневое кожаное пальто-реглан, очень узкое ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, и был подобострастен. Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой.    
      На стороне,  противоположной пассажу,  располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями, другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало  заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька,  через головы соседей, тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: « Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри тела, дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай так, для привычки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек,  и он,  как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию  хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось. 
        Потом рынок был перенесён метров на 300 от моря. На его прежнем месте сначала была танцплощадка, затем место коммерческой торговли челноками, теперь тут необоснованно дорогие кафе и ресторанчики.




































УЛИЦА  АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ             

     Да, улица с таким названием действительно существовала, и протянулась она от Рыночной площади до того места, где её продолжение прерывалось крутым подъемом в гору, и с этого места уже называлась улицей Щербака.
     Выписка из справочника: Щербака, ул. в Ленинском районе, между ул. Адмирала Октябрьского и Крепостным переулком. Именовалась 7-й Линией, 7-й Продольной, затем до 20 декабря 1934 года назвалась Артиллерийской, переименована в память Александра Ефимовича Щербака (1863-1934), одного из основоположников научной физиотерапии, курортологии и физиопрофилактики.
      Прекрасно! Но я помню, в 1937-38гг, табличку на углу, напротив новой школы: ул. Артиллерийская. Может быть, забыли снять? Кроме того, в нашей семье эту улицу называли только так, и даже в годы после войны. Одновременно в памяти застряло название и улицы Щербака, только там, наверху, на плоской вершине холма, где жили наши родственники, на их доме была табличка с таким названием.
      Самое же главное,  именно на улице Артиллерийской стоял двухэтажный дом, с традиционным парадным входом, с пузатым балконом над ним. Это был дом моего деда по отцу, Красова Юлия Федоровича, подрядчика, предпринимателя, соучредителя Строительного банка. 
      Деда раскулачили, и он вскоре умер, как мне говорила мама, от «мозгового удара». Семье оставили комнату на втором этаже, с выходом на балкон. Здесь осталась жить бабка, мать моего отца, Мария Матвеевна с дочерью Антониной и внучкой Ниной, приходившейся мне двоюродной сестрой.
      Мне довелось только однажды побывать в этой квартире. В связи с приездом из Питера важного гостя, бабушкиного брата Алексея, капитана дальнего плаванья, мама повела меня на смотрины. Бабка Мария, на то время, еще сохраняла «барские замашки», барином выглядел и дядя Алеша, весь в белоснежной морской форме с золотыми шевронами. От этого краткого визита во мне осталось ощущение, нашей пролетарской неполноценности, ущербности. Мама заставила меня читать стихи, но я чувствовал внутреннее сопротивление по поводу совершенной ненужности этого мероприятия. Меня прослушали вполуха, и не дали мандарин из вазы на столе, с тяжелой бархатной скатертью, под огромным абажуром, вещам ранее мной невиданным. Хладнокровие  слушателей несколько смутило меня и я, без разрешения,  вышел на балкон. Еще ни разу, за краткий период детской жизни, не доводилось мне бывать на балконе. Высота очаровала меня, и для полноты ощущений, идя на поводу атавистическим желаниям, я пару раз плюнул с балкона, дабы проверить реальность высоты. Тут же последовал барский оклик: «Клава, заберите мальчика с балкона!» - это бабушка повелела моей маме. Моя бедная сконфуженная мама покорно кинулась на балкон, шепча: «Нельзя этого, нельзя» - ухватила меня за руку, и потихоньку подвела к выходной двери. Вскоре мы ушли.   
    Неловкая, непонятная мне ситуация повторилась в день отъезда Дяди Алеши с семей. Мы с мамой пришли к дому деда и остались на ступеньках парадного крыльца, в ожидании выноса шикарных заграничных чемоданов и баулов и выхода  процессии родственников. Подкатила, шурша дутыми шинами  прекрасная лакированная линейка – пролетка о двух лошадях. Погрузка багажа, поцелуи, объятия, напутствия, посадка отъезжающих и провожающих. Нам места не хватило, из милости нас посадили на узкое пространство между задними колёсами, чтобы доехать до конца Артиллерийской, до остановки трамвая. Впервые, как и выход на балкон, я ощутил прелесть мягкого бесшумного движения пролетки, но как не долго, не более минуты. Разочарование скрасило дальнейшее путешествие до вокзала на трамвае, да ещё с пересадкой.         
     На вокзале оказалось, что выход на перрон платный, и уж не знаю, почему, но мама купила билет только себе, а меня оставила вместе с моей дорогой тётей Татьяной, за чугунной оградой. Потом, как бы в компенсацию, она отдала, уже прокомпостированный, при входе на перрон, картонный прямоугольный билетик с круглой дырочкой, мне играться.
    Кроме описания памятных мест Артиллерийской слободы и событий тех лет, я кратко рассказываю о моих родственниках и близко знакомых людях, мещанах Севастополя, живших в те далекие годы в пределах слободы, в надежде передать их прекрасный духовный мир, и помянуть их по-христиански, обращением к Всевышнему помянуть их светлую память. 
     Вот, в согласии с уже написанным, думаю уместно отвлечься и рассказать о моей бабушке Марии Матвеевне, урожденной Коваль, матери моего отца. Мне известно, что в молодые годы она работала экономкой в поместье графа Энгельгардта, думаю в Малороссии, т.к. мой отец, её первый ребенок родился в Екатеринославе, теперь Днепропетровске. Судя по фамилии бабушки -  Коваль, фамилиям её ближайшей родни: Лукашевич, Собещанский, именам её сестер: Клера, Зануся (Зинаида), Розалия, можно предположить, что это свидетельствует об их принадлежности к польской национальности. По облику женщин клана, особенно с возрастом, проглядывалась значительная примесь еврейской крови. Можно думать, что корни рода находились в местах оседлости, на границе с Польшей. 
      Из рассказов бабушкиной внучки Нины, которая прожила с ней детство и юность, Мария Матвеевна была образованной женщиной и пост, который она занимала в имении графа, был весьма значительным и уважаемым. Вот откуда польский гонор, барские манеры и еврейская гибкость!
       Пришло время, и граф выдал её замуж за Михаила Задорожникова, главного приказчика дамского магазина, по легенде, незаконнорожденного от кого-то из «графьев». Странная длинная фамилия придумана, намерено, как напоминание об особенном статусе имярек. Мой сын Константин в своих размышлениях, вытащил из инсайта пояснения к нашей фамилии, этим означалось: «За дорогой, как отсутствие родства и, как следствие, ограничение от окружающих, отрешенность, удачливый неудачник». В дальнейшем, на каждом из Задорожниковых, более или менее, сказалось влияние фамилии. «Как Вы яхту назовёте, так она и поплывет»(Капитан Врунгель)   
       Миша Задорожников родил двух сыновей Владимира и Константина, заболел чахоткой и в молодом возрасте «почил в Бозе». От деда остался большой фотопортрет: мужчина светлого облика с  высоким чистым лбом и Мопассановскими усами. Бабушка говорила, что я больше всех похож на него. Царствие ему небесное!
       Молодая привлекательная женщина с двумя детьми, посредством услуг профессиональных свах, была засватана за не старого и богатого джентльмена Юлю Красова, имевшего от усопшей первой жены трех мальчиков и свой бизнес в Севастополе. Мир да любовь. Молодые стали жить в новом доме, описанном выше, и отдыхать в небольшом поместье в Кадыковке, под Балаклавой. Пятеро сводных детей и трое рожденных совместно – Антонина, Георгий и Леонид, да ещё повар, прислуга, все вполне прилично разместились в доме на Артиллерийской улице, и зажили дружной жизнью в полном достатке. Отец рассказывал, как в обед вся большая семья садилась за стол, как в праздничные дни стол был постоянно накрыт для бесконечной вереницы рабочего люда, приходившего поздравить с праздником уважаемого Юлия Федоровича. На моего отца, как на старшего, была возложена обязанность следить за порядком в детских комнатах, одевать младших и отправлять в школу старших, в банные дни купать всю ораву.
     Деда Юлия я не знал, из рассказов отца мне известно, что дед был весьма уважаемым в Севастополе человеком, когда он шел по улице или ехал в пролётке, перед ним снимали шляпы обыватели и кланялись рабочие. У него была большая мастерская где-то на берегу Артиллерийской бухты, где выполнялись слесарные, токарные и кузнечные работы. Отец после окончания реального училища, дальше учиться не пожелал и отчим взял его работать в этих мастерских. Потом отец с горечью сетовал, что в столь юном возрасте подорвал здоровье на кузнечных работах. Правда он говорил, что вмести со всеми рабочими изрядно вкалывал и отчим. Предметом гордости мастеровых, в том числе и отца, было создание ажурной чугунной ограды для кладбища Коммунаров, до 1917 года расстрельное кладбище севастопольского тюремного замка. В этом же районе установлен был обелиск памяти 5-го бастиона. У жителей близлежащих улиц это место называлось «Собачий бульвар», т.к. местные барыни или их служанки выводили гулять и справлять нужду, разной степени породистости, такс, болонок и пуделей.   
       У отца с молодых лет не сложились взаимоотношения с матерью, он все время оставался на положении пасынка и рано ушел из семьи, в то время как брат Владимир отучился в Питере в институте инженеров водного транспорта, в дальнейшем стал полковником НКВД и директором ведомственного завода, строившего катера для погранслужбы. Брат Георгий, так же выучился на инженера и стал руководителем крупного КБ. Младший, самый любимый в семье, брат Леонид стал комсомольским функционером, первым секретарем Балаклавского райкома комсомола. В годы войны был политруком и оставлен в оккупированной Балаклаве, для выполнения особого задания. Вскоре был выдан предателем, арестован и расстрелян. Единственная девочка в семье Антонина служила главным бухгалтером Балаклавского Рудоуправления. Дети Ю.Ф, Красова, после раскулачивания, покинули семейный очаг и затерялись где-то на Северной стороне в среде рыбаков и ремесленников.
      Бабушка Мария Матвеевна, сокрушенная свалившимися бедами переселилась в собственный небольшой домик в Балаклаве, с нею осталась жить дочь Антонина, с малым ребенком, моей двоюродной сестрой Ниной, по отцу Комаровой. Отец – матрос Алексей Комаров очень рано умер от чахотки. В этом домике мне довелось бывать перед войной, да и после войны.  Мы приезжали в Балаклаву из Севастополя на трамвае рано утром. В Севастополе в это время уже всходило солнце, а здесь в Балаклавской котловине еще только синел рассвет. Но вот солнце появлялось и сразу начиналась летняя жара. Мы шли на набережную бухты, на городской пляж. Здесь однажды я как бы тонул. Помню как в метре от берега я поскользнулся и ушел с головой под воду, плавать я не умел и как-то лег на песчаное дно, в наступившей тишине слышалось легкое шуршание песка, близко были видны чьи-то ноги. Мгновения длилось блаженство нового мира, я нахлебался противной воды и был выдернут с полуметровой глубины моим пьяным дядькой Шурой, по кличке Бемс. Меня вырвало, вернулось ощущение бытия, жаркого дня, противного многоголосого пляжного шума. Потом я с гордостью рассказывал что я тонул, мне казалось что это придает особую значимость моей персоне, но мне не верили и смеялись.
      К вечеру в доме у бабушки собиралась поредевшая родня, близкие знакомые. Начиналась гулянка. Продолжая оставаться гордой и властной, бабушка пыталась управлять и командовать застольем, стараясь остановить приближающийся разгул, но не те уж были времена. Перепалки с сыном Костей, моим отцом, происходили до безобразия всегда. Я был свидетелем крутого и непреклонного разрыва между ними из-за того, что бабуля, хранительница нравов и собственного авторитета, спрятала бутылки с водкой. Яростные требования отца, в защиту всей честной компании, вернуть искомое, не нашли удовлетворения и, схватив в охапку меня и маму, он покинул отчий дом. За нами распалась и вся компания. В непроглядной Балаклавской ночи нас подобрала молодая пара: она - красивая Люба, он весь в военном, с шевронами и кубиками в петлицах, сотрудник местного НКВД, белобрысый и сероглазый. От его стального непроницаемого и подозрительного взгляда исходила опасность. Странное дело, почему я так ощущал его, ведь я тогда ничего не знал о происходивших повсеместно репрессиях, арестах?  Вероятно, особенности детского незамутненного сознания безотчетно воспринимали наполненное бедами пространство.
     В те годы я жестоко страдал от фурункулеза, и в этот вечер у меня на ягодице созрел ужасный фурункул, вероятно, поднялась высокая температура, появилась непрерывно дергающая боль, да к сему пережитое утопление, скандал в доме, страх вообще, как вещество, чужие дом и постель. Я мгновенно забылся тяжелым больным сном, но ночью фурункул лопнул и сон продлился, уже как выздоровление, до позднего утра. Я проснулся легкий и освобожденный от болезненных оков. На всю жизнь запомнились такое яркое и прохладное утро, тихая безлюдная Балаклава, пустой трамвай, безмятежное состояние души. А дальше была война.   
     В Балаклаву вошли немцы. Антонина с дочкой бежали к нам, в осажденный город, а бабушка осталась сторожить дом, Но вот арестован сын, могут придти за ней, да ещё внешность – юден капут. Надо бежать, скрыться. Это было разумно и ей это удалось. Прихватив дочь и внучку, она бежала в неизвестность и скрылась в Ростовской области, в селе Росошка. Как ей это удалось, она не рассказывала никому. Вероятно, помогли золотые царские монеты – десятки, которые ей удалось уберечь от лихих ребят в кожаных куртках. По окончании войны Мария Матвеевна, дочь Тося и внучка Нина вернулись в свой дом в Балаклаве. Я гостил у бабушки одно лето. Семья жила крайне бедно. Мы с Ниной ходили в Рудоуправление за обедами – паек для тети Тоси. Здесь работало много пленных немцев и обед нам наливали из  их общего котла. Бабушка старела. Никто из её Ленинградских сыновей, которых она выучила, не вспоминал о ней и не помогал. Одна только, в прошлом нелюбимая невестка, Клава жена заброшенного ею Кости (мои родители), посылала ей деньги и провизию.
       Антонина вышла вторично замуж и уехала с мужем Яковом Сергеевичем в Ялту, где он занимал важную должность главного инженера стройуправления Большая Ялта. Внучка уехала учиться в Ленинград. Бабушка осталась одна, а было ей уже далеко за 70. Дочь Антонина уговорила её продать дом и переехать жить к ней. Так и произошло. На вырученные деньги купили автомобиль «Победа». Отделили бабушке закуток в чулане, да стал её гнобить и попрекать суровый и брутальный новый зять дядя Яков. Дочь не могла заступиться за старуху, боялась, что самостоятельный и самодостаточный муж бросит её. Но оставалась в бабушке прежняя гордость и память о том, что таких плебеев, как Яков, в те далекие времена, она не пустила бы на порог. Взяла она веревку, пошла в сарай, да и повесилась.
      Однако, вернемся на улицу Артиллерийскую. Уж очень хороша была эта улица, засаженная с двух сторон акациями, с асфальтированными тротуарами и интересными памятными строениями. По ней ходил трамвай, от рыночной площади до Херсонесского спуска, а дальше он поворачивал, только не помню в какую сторону. На нечетной стороне помню дом, кажется Трещина, куда упала бомба в первый месяц войны. Дальше на углу с Банным переулком стояла коптильня, запах копченой рыбы остался даже после прямого попадания бомбы, и бередил полуголодную душу в оккупацию. Напротив, через дорогу, двухэтажный дом с магазином-буфетом в полуподвале, о котором я уже писал.               
       Больше для меня известна четная сторона улицы. Так называемый дом Красова, в шутку, в которой есть доля правды, я называл моим наследством, стоял третьим или четвертым домом, от Крепостного переулка. Он и горел и бомбы попадали в него, так что остался только фасад с пустыми окнами. На его месте построен новый дом, очень похожий на прежний, кажется, остатки фасада были сохранены. В доме вновь поселились люди значительные и состоятельные. Там жил мой одноклассник Владик Лободзинский, отец которого был директором чего-то. 
       Далее на этой стороне было здание мельницы. От попадания серии зажигалок оно так пылало, что добраться людям до желанного зерна или муки не удавалось. А недостаток продовольствия чувствовался изрядно и народ собирал полусгоревшие зерна ячменя. Торбу такого счастья принесла и моя бабушка Мария Васильевна. Кашу из него есть было невозможно из-за горького привкуса дыма.
       Ещё южнее мне памятно здание школы, нет не новой на углу, а старой, перед ней. Прежде здесь была греческая церковно-приходская школа. Потом, при советской власти, в  этом здании короткое время была обычная общеобразовательная школа. Здесь учился мой двоюродный брат Валентин Мухин. В какой-то праздничный день школьники ставили Пушкинскую Сказку о царе Салтане. Брат гордо сообщил, что он принимает участие в постановка и посему мы с бабушкой пошли смотреть. Сцена школьного зала из покрашенной в синий цвет фанеры, занавесь из марли, то же синяя. Пустые не освещенные подмостки. Два мальчика в белом нижнем белье с трудом раздвинули занавески и началось действо. Действующие лица, в примитивных картонных костюмах, появлялись периодически из-за кулис и монотонно зачитывали стихотворные отрывки. Я знал сказку наизусть, поэтому неясный смысл происходящего меня не смущал, я ждал нетерпеливо появления старшего брата. И вот Он появился в составе группы из трех мальчиков, одетых в белые кальсоны и с вафельными полотенцами вместо тюрбанов. У брата сажей были нарисованы усы. Они изображали коробейников. На вопрос царя Салтана, куда они направляются, они нестройным хором ответили, что едут прямо на Восток и, толкая друг друга, исчезли за ширмой. Через минуту брат уже сидел рядом с нами. Как же я был разочарован.   
     На этой же сцене мы с бабушкой смотрели спектакль театра им. Луначарского «Ревизор», который давался в честь выборов. В маленькой роли второго жандарма играл начинающий актер, мой дядя, Москаленко Костя. Здесь же в школе был избирательный участок, в деятельности которого принимала участие «уличная активистка» моя тётя Татьяна. Она потом рассказывала, что после закрытия участка был буфет и танцы под граммофон и как к ней приставал очкастый агитатор, он постоянно ставил пластинку «Рио Рита» и упорно приглашал её танцевать.
       Следующим строением на Артиллерийской улице, уже на углу пересечения с Банным переулком была новая школа. Она была построена на месте греческой церкви «Трех Святителей». Рядом, за церковью, располагалось двухэтажное здание греческой приходской школы, об этом здании я уже упоминал. Как следует из исторических источников, церковь была разрушена в 1936 году. Стало быть, мне шел четвертый годок и мне помниться, что я был однажды внутри церкви, так как запомнил витражное окно, ярко освещенное заходящим солнцем, такая  красота цвета увиделась мной впервые и запомнилась на всю жизнь. Да, еще, брат принес из развалин церкви Екатерининские деньги – на больших пожелтевших купюрах сине-зеленым цветом был отпечатан портрет Екатерины второй на троне с «державной палкой» в левой руке. Говорили люди, что это поп прятал деньги где-то за печкой.    
      В новой школе учился мой брат, и там же предстояло учиться мне, однако пришла война, начались бомбежки, а там и осада города. Школьников перевели учиться в подвальные помещения, а меня мама не пустила.
         Школа стоит и сейчас и, кажется мне, что обнесена она той же железной оградой с пиками наверху, которая окружала церковный двор, и те же металлические ворота, всегда закрытые, и все это выкрашено, в такую же как прежде, зеленую краску. Но мне помнятся  пробитые осколками и изогнутые взрывом ворота, вырванные с корнем звенья ограды, обгоревший остов школы, с черными проемами окон. Здание школы восстановлено одним из первых и опять вокруг него зеленая ограда и ворота. Школа была женской, старшеклассниц приглашала на праздничные вечера третья школа, где мне довелось мучиться. Многие выпускницы этой школы стали женами моих школьных товарищей, в основном курсантов Севастопольского ВМУ. «Судите же вы, какие розы нам заготовит Гименей…». Карьера юношей была сломана приказом Н.С. Хрущева, о сокращениях в вооруженных силах, пошли разводы, распад семей. 
      Напротив школы, через дорогу, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, куда меня малолетку,  посылали, в целях воспитания самостоятельности, за хлебом. Зажав в кулаке, точно отмеренное количество медяков, чтоб без сдачи, я бежал в магазин. Хлеб всегда был только одного сорта – круглые коричневые буханки, как говорили - ручной выпечки. Буханки наливного хлеба, кирпичиком, я увидел впервые у немцев, в оккупацию. Никаких других видов хлебобулочных изделий в магазине не водилось. Продавали хлеб «на вес», для чего на прилавке стояли чашечные весы (система Беранже). И тут же в специальной коробке черные литые  гири от 50 граммов  до 5 килограммов. На одну чашу весов продавщица бросала сочетание гирь, согласно заказанного покупателем количества хлеба, на другую (чистую) чашу клалась буханка, от которой отрезалось или к которой добавлялись довески, до тех пор,  пока носики «уточек» не устанавливались друг против друга точно на одной линии. Хлеб резали огромным острым ножом, легко и аккуратно и на это было приятно смотреть. Но вот вес взят! Забирай и беги домой, по дороге доедая довесок или отламывая от краюхи, что категорически воспрещалось, аппетитный надтреснутый и запекшийся край.      
     Дальнейшее продолжение улицы в памяти сохранилось слабо. Помню только ночной фонарь над ступеньками полуподвального помещения аптеки, по правой стороне улицы, пред самым крутым подъемом на улицу Щербака.
    

 
1. Бабушка Мария Матвеевна (стоит) и дед Михаил Задорожниковы. 1916г.


УЛИЦЫ ЩЕРБАКА И БАТУМСКАЯ.

       Участок улицы Щербака от здания школы (нет, не той школы, что была внизу на Артиллерийской, а еще новее и больше, в четыре этажа) и до Херсонского спуска, следует отнести так же к Артиллерийской слободе, хотя к периоду образования здесь основной группы зданий, понятие слобода уж отсутствовало. Правда, школы то теперь нет. Тогда перед школой был большой пустырь, упиравшийся западным краем в улицу Частника. Несмотря на каменные валуны, вросшие в землю по всему полю, здесь школяры, мои ровесники, целыми днями гоняли футбольный мяч. После войны здесь выделялся Володя, долговязый парень, по клички Дылда, житель ул. Частника, в шикарных красных, с белым кантом, настоящих футбольных трусах. Играл он скверно, но много орал и командовал. Уже стариком я встречал его на улицах города, он был так же горделив и горласт, но меня не узнавал. Хорошо играл Сява, Володя Овсянкин, потом он играл вместе со мной в институте – хороший детский хирург, очень рано ушедший из жизни. Теперь бывший пустырь обнесен капитальной глухой стеной, и что там за ней неведомо.
     На моей памяти у школы был №5. Я здесь не учился, учился мой младший брат Виктор. У директора школы была кличка Карл Линней – он преподавал историю, был лысоват и очень строг.
       Школа памятна мне в первые дни войны, под ней располагалось специально оборудованное бомбоубежище, в котором мама и её подруга решили укрыть своих детей, как раз в тот период, когда бомбежек не было, но был пик безрассудной паники. Люди бежали подальше от места первого взрыва, кто к родственникам, кто за город, в пещеры. Пребывание в переполненном народом бомбоубежище оказалось кратким, до нескольких часов, так как меня поместили в изолятор из-за нервного кашля, где я постоянно плакал. Мама выкрала меня, и мы бежали домой, под защиту черепичной крыши домика на улице Подгорной.
        На улице Щербака, дальше к югу, на пересечении с улицей Костомаровской, стояло новое здание ФЗУ (фабрично-заводского ученичества), куда принимались дети, окончившие 7 классов. В Севастополе набрать 400 желающих учится на рабочие специальности, не нашлось, и потому в училище были привезены из глубинки России подростки из среды бедняков. Их полупрезрительно называли фезеушники и пугали нерадивых детей: «Не будешь учиться, отдадим в ФЗУ». Они были одеты в форму мышиного цвета, фуражки с кокардой и ремни с бляхой ФЗУ. Быт этих детей был тускл и безрадостен, возможно, что и полуголодный, т.к. их можно было встретить на окраинных улицах,  где они ходили в поисках любой поденной работы за скудный заработок или еду.   
Однажды к нам в ворота, мы уже жили на 6-ой Бастионной и достраивали дом, постучались три сереньких маленьких человечка, с просьбой дать какую-нибудь работу. На вопрос дядьки Василия, что они могут, они хором отвечали: «Мы все могем». Им предложили обложить стены ямы для подвала не стандартным булыжным камнем. Было холодно, подмораживало, бедные дети, в тонюсеньких серых робах, продуваемых всеми ветрами, принялись за работу. Посиневшими тонкими руками  они укладывали тяжелые бесформенные камни, на ими же приготовленный глиняный замес. И вот один из них сильно поранил руку. Мой отец видел, как они склонились над поврежденной рукой, что-то тихо сокрушенно и сторожко шептали. Отец не выдержал, приказал вылезти из ямы и повел на кухню, где специально для них моя сердобольная бабушка Мария Васильевна приготовила им не хитрый обед, сами-то мы жили почти впроголодь – шел 1947 год. И надо же, именно в этот момент, возведенная бедными мастерами, почти до края ямы, стена, рухнула, распалась до основания. После обеда, сокрушенные результатом своего труда, мальчики понуро стояли на краю злой ямы, ожидая попреков и наказаний. Но ничего подобного не произошло. Отец только досадливо махнул рукой и ушел в дом. Бабушка вынесла строителям по трешке и отпустила с Богом. Кинофильм тех лет «Здравствуй Москва» о прекрасной жизни учащихся ремесленного училища, рассказал не правду. Был еще жив и здоров товарищ Сталин, главный режиссер советского кинематографа и лучший друг учащихся ФЗУ и РУ.

        Почти напротив Училища, жили в странном доме наши родственники, сестра моей бабушки Ефросинья Васильевна Ольхина, её дети Надежда и Александр. Узкий двор дома, маленькой калиткой выходил на ул. Щербака, а другой его противоположный край, открывался широким проемом, с расхлябанными и вечно открытыми воротами на улицу Батумскую. Во двор открывалось множество дверей, ведущих в приземистые, полуподвальные помещения, где жили кроме Ольхиных еще несколько других семей. Правда, фасад на Батумскую завершался двухэтажным строением, с наружной лестницей к входу на второй этаж. В квартире, с подслеповатыми окнами на Батумскую, было четыре малюсеньких комнатки, из коих дневной свет проникал только в «залу» - комнату побольше.
       С улицы Батумской открывался широкий обзор всей западной части центрального севастопольского холма. Отсюда мы видели, как наши самолеты бомбили немцев в Южной бухте, как однажды был сбит наш штурмовик и как он упал в районе школы, на улице Советской.
      С семьёй Ольхиных родственная связь была самой крепкой. Другие ответвления рода, рассеянные в отдалении, по городским окраинам, родственные узы имели в виду, и поддерживали отношения с моей бабушкой Марией Васильевной и через неё. Самым ярким представителем рода Ольхиных была старшая дочь Надежда. Надежда Васильевна, в замужестве Чмеленко, в быту звалась Надя, приходилась мне двоюродной тёткой. Полненькая, какая-то округлая, с круглым же миловидным лицом, с врождённой хромотой на левую ногу, что ни сколько её не портило и всю жизнь мужики липли к ней. Семейной полутайной было: хромота произошла от того, что её беременную мать, почти на сносях, пьяный муж, музыкант-трубач, ударил ногой в живот. 
    Весёлого нрава, всегда готовая остроумно пошутить и посмеяться. Приморский юмор на грани,- чуточку скабрезный, умеренно циничный. Она унаследовала музыкальный слух от отца и обладала сильным, хорошо поставленным контральто (пела в самодеятельном хоре и солировала). В доме был рояль фирмы «Беккер», на котором Надя сама научилась себе аккомпанировать.
     Замуж вышла рано. Муж, Миша, по профессии водопроводчик, по жизни блатной и крупный карточный игрок. Видимо играл умело и удачно. В доме был достаток, и молодая чета могла себе позволять посещение ресторанов, что по тем временам было довольно дорого и совсем не по карману простому рабочему, даже такому квалифицированному как мой отец.
       Миша погиб в первые дни войны, но не от военных ран, а от, якобы, несчастного случая. Он странно был притёрт между бортами двух движущихся трёхтонок, оставив бедной Надежде двух детей, мальчика и девочку малютку, да финку «Козья ножка».
      На похоронах присутствовали элегантные мужчины в открытых автомобилях марки «Форд». Это они устроили шикарные похороны, а вдове выдали единовременное пособие и пообещали ренту. Живут же люди!
       На лишения, связанные с войной и потерей кормильца, пали на Надежду, ещё новые беды. Заболела менингитом маленькая дочь. Прогноз был не утешителен. Говорили, что если выживет, что маловероятно, то останется калекой, умственно не полноценной. Бомба развалила часть дома. Пришлось своими силами восстановить часть утраченного жилья. Но, Надежда держалась и не унывала. Девочка поправилась без осложнений и последствий. Бабушка Ефросинья стала разводить свиней и Надя с младшим братом Шурой, по кличке Бемс, сами их резали и продавали мясо на рынке. Возможно легенда – Надя сама забивала животных и сама разделывала. Она начала шить примитивные простые вещи женского туалета: трусы, бюстгальтеры, ночные сорочки, детские вещички.
             За несколько дней до прихода немцев, Надя и мама Фрося пригнали громадную поросую свинью к нам на Подгорную, дабы скрыть её среди развалин. «Тут у вас будут меньше бомбить»  - сообщили они, исходя из законов женской логики. Дескать, Подгорная вся разрушена, и бомбить больше нечего, снаряд в одну воронку дважды не падает. Вопреки их заключениям последнюю ночь нас бомбили как никогда. Но свинья уцелела, для грядущих ещё более серьёзны потрясений.
     Немцы из зондеркоманды, последыши настоящих солдат, вмиг обнаружили свинью. Опыт отыскивать спрятанную живность и грабить, ими был накоплен солидный – Европу прошли и половину России. Безжалостно они стали выковыривать свинью из её логова. Это было трудно. Советская свинья не хотела к немцам. Не хотела отдавать свинью и Надежда. Она преуспела в борьбе, растолкав и разбросав хилых недомерков, но тут, взывая к европейской сдержанности и законопослушности, унтер-офицер пригласил её в наш полуразрушенный дом, для дипломатического разговора. Я присутствовал при сём историческом событии. Бывший зал дома был наполовину перекрыт упавшим потолком. У окна, где стоял письменный стол, было просторней. Унтер, в отглаженной форме, в белом воротничке, в тонких перчатках, блестящих сапогах, в одеколоне и бриолине, достал элегантный блестящий кожаный планшет, вынул из него прекрасную записную книжку с монограммой, вырвал белый лоснящийся листок, извлёк красивую черную авторучку из нагрудного кармана,  что-то быстро написал и протянул Наде. Он пояснил на чистом немецком языке  (а то ещё на каком), что «Дойчланд золдатен унд официрен» очень любят шпик и данная советская свинья  должна быть ими съедена, что это укрепит дух и силы доблестных воинов фюрера, для победы над проклятыми большевиками. А по данной расписке, где бы она ни была показана, «Надья будет полушать много дойчланд магок». Он, подчёркнуто лихо отдал честь под козырёк, потом вскинул руку и сделал «Хайль!», демонстрируя окончательное бесповоротное решение дела и окончание переговоров. Но Надежда была совсем другого мнения. Она выложила ему контр аргументы, что она сама выращивала эту свинью и большевики тут совсем ни при чем, что у неё двое детей и мать старуха, которые тоже хотят «эссен», значительно сильней немецких офицеров, что за эту ****скую бумажку ей никто ни хера не даст. И главное, свинья на сносях, вот – вот появится великое множество поросят, которыми, когда подрастут, можно будет накормить и солдат и детей. «Я. я» - сказал офицер и меланхолично махнул перчаткой своим «золдатен» продолжать.    
      Корявые недотепы просунули под отяжелевшую свинью лаги и, взявшись за них по три с каждой стороны, поволокли свинью по улице. Осталось навсегда в памяти: залитая солнцем разрушенная улица Подгорная, немцы, согнувшись под неимоверной тяжестью, волокут  свинью, свинья, не переставая, визжит, забегая с разных сторон, Надя в отчаянии, с матерной бранью, лупит солдат руками и здоровой ногой. Поодаль мерно шагает вертикальный унтер-офицер со стеком в руке. Происходящее его не касается, истинный ариец вне презренного бытия. Процессия повернула за поворот, на спуск по Греческой улице и скрылась в тени акаций. Дальнейшее мне известно из рассказов взрослых.
      Свинью приволокли к входу в какое-то военное учреждение (кажется на улице Советской). Надя бросила утомленных солдатиков и напористо устремилась к самому главному немцу. Высокий начальник выслушал её, и. уж какими чарами, просьбами она его уломала, неведомо, но он обругал унтера и распорядился свинью отдать хозяйке.            Неслыханно!  Непостижимо! «Дас ис фантастиш!».
       Спокойно и медленно, без крика и понуканий Надежда хворостиной погнала свою свинью домой. Понятливая была свинья.
        Получилось как-то само собой, Надя познакомилась с молодым полицейским Володей, да и прожила с ним на его довольствии всю оккупацию, и спасла от голода свою семью. Жизнь была развесёлая, часто пили и гуляли, было с чего. В последних боях за Севастополь Володю убили.
        На новый 1945 год Надежда появилась в нашем доме с двумя пьяными морскими офицерами, Героями Советского Союза. Один из героев прижился к ней и остался на годы. Звали его Володя. Был он никакой, потому что всё время пил и так и сгинул в неизвестность.
         Наде удалось устроиться в систему Севастопольского Горторга. Благодаря особым личным данным она быстро продвинулась до заместителя начальника «Торга». Помню фамилию начальника – Утешев. Дела в  «Торге» творились отчаянные. В наше семье ходили слухи о махинациях и буйной жизни там. Они стали достовернее, т.к. Надя устроила мою тетку торговать в ларьке вином и она приносила домой рассказы о нравах и быте в торговой паутине.
      Надежда стала директором центрального гастроном, что был на Большой морской. Выйти из игры она уже не могла. Чувствовала, что ходит по краю пропасти и поэтому здорово и роскошно пила и гуляла. Была широка и щедра. Не забывала нас, родственников (без очереди, дефицит, скидки). Но вот ожидаемое произошло, её посадили на пять лет. Она никого не выдала, ничего не подписала и оставшиеся на свободе какое-то время помнили это, а потом забыли. Она вышла по звонку. Опять не удел. Опять бедность. Пошла работать сестрой-хозяйкой в гостиницу «Севастополь». Опять сошлась с каким-то пожилым мужиком. Дядька оказался куркулём, жадным и грубым. Попрекал Надю прошлым, нехорошо обзывал. После одной такой размолвки Надежда пошла в зал ресторана гостиницы, заказала сто граммов водки, сплясала и спела, а потом зашла в один из пустых  номеров и удавилась на полотенце.
      От Батумской улицы, на траверзе пятой школы, спускается длинная лестница до улицы Боско, ранее 4-ая поперечная, теперь – Новороссийская. По левую сторону, в самом начале лестничного спуска, стоял маленький аккуратный домик, где жил мой приятель Вова Толль. Его родители,  известные в городе врачи фтизиатры, отец – главный врач, мама – зав. отделением. В маленьком уютном дворике дома, затенённом виноградной листвой, стоял стол для пинг-понга, моё желание и притяжение. Поиграть меня приглашали редко, уклад интеллигентной семьи предусматривал строгий естественный отбор. 
      С Володей мы учились с четвертого класса до окончания школы, а затем в институте. Тесной дружбы не возникло, но всегда между нами сохранялось корректное, взаимоуважение. Владимир Михайлович Толь стал известным Севастопольским врачом-терапевтом, зав. отделением. Ему было присвоено звание Заслуженного врача, затем – почётного гражданина города, его огромные портреты, у городских дорог,  приветствовали меня в поездках на работу. Я подарил ему свою книжку, где, в частности, рассказывал о наших школах, №19 и №3. Он похвалил и добавил: «Ну, у тебя и память!». Мне было лестно. В себе я держал мысль, что в случае болезни, у меня есть надёжный доктор. Но Володя ушел. Светлая тебе память, доктор Толь!






















ПОДГОРНАЯ.

       Так называлась до войны улица, на которой я жил со дня своего рождения до 1945 года, в доме под №20. Маленькая глинобитная хатка, построенная моим прадедом Василием Ивановичем Макаровым, дворик в десяток шагов, куст винограда, да палисадник с цветами – моя колыбель, моя память, точка невозврата.
      Я перечитываю короткое эссе философа-затворника Мартина Хайдеггера «Просёлок», невозможно вырвать отрывок из цельного прекрасного повествования для цитирования. Общий смысл опоэтизированных, мудрых и изящных рассуждений, о плодотворном влиянии на нас благодатных истоков от тех мест откуда мы родом, о том что от нас зависит сохранить и преумножить заложенный в нас завет. Это, очень близко тому времени, патриархальному укладу моей улицы тех далёких лет, к душевно-духовному состоянию, живших тут людей. Прочтите «Просёлок». 
       В замечательной статье, в «Славе Севастополя», от 7 июля 2006 года, Сергей Трафедлюк  написал о Подгорной справедливые и грустные строки, об утраченных имени и памяти, о первой бомбе войны, о мёртвых и живых.
     В моей книге мемуаров (2012) есть маленькая глава об улице Подгорной. Здесь я привожу небольшой отрывок, с некоторыми дополнениями.
       Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: нижней – Артиллерийской и верхними – Матросский переулок, да Частника. Дома построены только на одной четной стороне. Противоположная сторона, низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».
      Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное белье на веревках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Веревки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землей. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают еще кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.
      Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, как производное от «мещанин» –  житель города, имеющий свое место, т.е. дом), не такой «зверский», как у А.М.Горького, но без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу, перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры ни о чем или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стекла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени
изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Ныне и не верится, что жил я в Эдеме.
      Семьи, населявшие улицу, были приблизительно одинакового достатка. Черная тарелка репродуктора была почти у всех, а вот приемников было всего два. Один из них у нас – первый советский приемник  СИ-235. Какие прекрасные театрализованные детские сказки довелось мне услышать!  Даже патефон был далеко не в каждом доме, а у меня был дедушкин граммофон, с большой цветастой трубой и приличным набором старых и новых пластинок. Когда меня оставляли дома одного, проигрывание пластинок постепенно стало моим  основным занятием. Сначала я прослушивал детские пластинки, потом советские песни «Если завтра война», «Мы танки ведем», «На Хасане наломали им бока» и пр. и доходил от нечего делать  до старых пластинок - выла о непонятном придворная певица Вяльцева, ревел о каком-то «Сатанатам» Шаляпин, вяло и тоскливо доносился Собинов.
        Зато блестящий,  яростно и громко шипящий  примус  был в каждой семье, а у некоторых к тому же еще и тихая, но вонючая  керосиновая «конфорка», на боку  которой зачем-то располагалось  таинственное слюдяное окошко, через туманную даль которого пробивался рыжий свет. Примусы капризничали: то не хотели гореть, то взрывались, нанося телесные повреждения. Неустойчивые «конфорки» обморочно падали, проливая керосин и вызывая пожары.
       Помню трагический случай в семье Ивановых. Они жили через два дома от нас. В семье были два мальчика: Толик, мой ровесник, и Владик – мальчик лет пяти. Глава семьи, по профессии повар, был страстный охотник. Как он хранил свои опасные припасы неведомо, но порох попал в руки Владика, и он сыпанул горсть в пламя керосинки, в этот раз заправленной бензином. Взрыв! Маленький мальчик превратился в факел. Полученные ожоги, как я теперь понимаю, были несовместимы с жизнью. Не понятно, почему  мальчишку не отвезли в больницу. Через трое суток он умер дома. Хоронили его всей улицей. Отец-охотник стал беспробудно пить. Семья эвакуировалась в первые дни войны.
        Электроутюги - это потом, а пока громадные чугунные изделия с тлеющими углями в сердце. Чтоб  побудить утюг к нагреванию, требовалось раскачивать эту тяжесть на вытянутой руке для поддува воздуха. Вечерами ставили самовары, и приятный дымок заполнял дворы. Ушли в небытие все эти вещи, вызывающие ностальгические воспоминания. Стала ли наша жизнь лучше без них? Интимная близость людей и вещей, родственная взаимозависимость их исчезли.

       За одноэтажными домами нашей улицы вздымалась вертикальная скалистая стена, пожалуй, метро до 10. Там наверху шло каменное ограждение и улица Матросский переулок. Через невысокую стенку ограждения, жители верхней улицы  держали голосовую и вещественную связь с нижней. На верёвке спускалась корзина, для передачи или, наоборот  приёма, продуктов, вещей, мелкой живности.   
      Такая же обрывистая стена отделяла Подгорную от Артиллерийской. В этой стене гнездились ласточки, возле неё сновали юркие чёрные птички, которые прозывались «Чертогоны». Их пытались ловить на рыболовный крючок с пёрышком, на длинном шпагате. Слава Богу, удачи в этом промысле не наблюдалось.

      Отсюда, с Подгорной мы видели, как на наших глазах разрушался наш город, бои на Северной стороне, разрывы шрапнели низко в небе, короткие воздушные бои, множественные пожары в последние дни осады. Потом тишина и безлюдные серо-чорные руины, по верхнему краю главного холма, торчащие в небо, как больные зубы, остовы зданий. Отсюда,  с моей улицы, перед расставанием я произвёл панорамную съёмку, в четыре кадра. Спустя время, подобные снимки появились в разных книжках, и я посчитал, что значение моих утрачено и перестал их хранить.

     Мне очень жаль, но в домовой книге дома по Подгорной №20, меня нет. Записаны только взрослые: Москаленко и Мухины – бабушка, мамина сестра и мама, под девичьей фамилией. Задорожниковых нет. Отец, как сын раскулаченного, был лишен избирательных прав, поэтому нас как бы и не было. По карточкам жителей оккупированного Севастополя я записан в документе отца, по улице Спортивной, так как немцы нас выгнали с Подгорной, но мы потом тайно вернулись в запретную зону, на Подгорную.
      Далее, после каждой главы об улицах, думаю вполне возможно присовокуплять главы о жителях, чей облик проявился для меня наиболее ярко именно в этих местах
 

 

1.Дедушка и бабушка Москаленко с внуками Георгием и Валентином. 1939г. 2. Задорожниковы: слева – Анна, Константин, Жора, Алла, Клава. 1937г.
МОЯ БАБУШКА МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА.


      Она родилась в 1888 году в городе Севастополе, в семье бывшего матроса Макарова Василия Ивановича. Семейная легенда приписывала себе возможную, пусть дальнюю, родственную связь с  великим флотоводцем и ученым, адмиралом Макаровым Степаном Осиповичем. Наши архивные поиски не дали положительных результатов. Но, тем не менее, место рождения адмирала: г. Николаев Херсонской области – это юг Таврии или Малороссия, из этих же мест  шло пополнение Черноморского флота, откуда родом, вероятно, и был мой прадед. В те времена целые деревни носили одинаковую фамилию, хоть явную родственную связь проследить не удавалось..   
      Мой прадед, Василий Иванович, за участие в Русско-Турецкой военной компании (1877-1878 гг.) получил от Государя маленький участок земли в Севастополе, на первой террасе восточного холма, над улицей Артиллерийской (теперь Щербака). В последующем улица называлась Подгорной, после войны переименована в ул. Нефёдова.
      Здесь, в средней части улицы, прадед Василий со товарищи построил маленький глинобитный домик, под татарской черепицей, вырубил в нависавшей скале подвал, во дворе посадил виноград. Виноградная лоза выросла до громадных размеров, накрыв своей сенью весь двор. Куст дожил, обильно плодонося, до моего детства и погиб в осаду.
      Тридцатилетний Василий Иванович был одинок. Конечно же он мог бы пользоваться услугами домов особого назначения, многие из которых располагались недалеко, на Второй продольной улице (ныне Очаковцев), большинство владелиц заведений носило добропорядочные еврейские фамилии; Зильцер, Зися Гельд, Хася Келижнекова, Рива Кутлер. Почему? Национальный промысел?  (Сведения взяты из книги Е.Чверткина, «Незабываемый Севастополь»). Было ещё очень далеко до сексуальной революции. А в среде простых людей не было принято трахать всех и всё. Не целомудрие и ханжество было тому причиной, но здоровое отношение к делу продления рода.
       Дому нужна была хозяйка, а тридцатилетнему Василию прислуга. И поехал Вася в родную деревню, на юге Малороссии, сосватал молодую девчонку Катрю, из недавних крепостных, да и завез её безграмотную, покорную в город светлый Севастополь. Это была моя прабабушка Екатерина-свет Васильевна Макарова. Родила Катя прадеду трех дочерей: старшую Марию, по-домашнему Маня, – мою бабушку, потом Ефросинью (Фросю), потом младшую Анну, которую звали не иначе как Нюрка.
        Василий Иванович, не имея специальности и по морскому призванию, стал рыбаком. Общество вольных Севастопольских рыбаков поглотило его  и привело к пьяным нормам жизни. Труд был опасен, море коварно, погода как судьба. Ранним утром рыбаки на веслах уходили в море, к заказным местам, опорожняли ставки и перемёты, вновь ставили сети и привозили улов к берегу Артиллерийской бухты, где стоял «Базар». Хитрые, горластые бабы, рыбные торговки, перекупали рыбку по дешевке, и Рыбак тут же начинал гулять. Для дома денег не оставалось. Жили бедно. Екатерина вынуждена была заниматься стиркой белья нижних и средних флотских чинов.  Маня нянчила младших сестер, управлялась с курами, утками, гусями. Мне она рассказывала, как творили котлеты из дешевого черствого размоченного хлеба, с луком и чесноком. Дети, как и положено, болели, но внешняя медицина категорически отвергалась – не по карману. Если заболевало горло, Катя мыла руки и пальцем раздавливала воспаленные гланды, удивительно, но все быстро и благополучно проходило.
      Василий часто побивал маленькую тщедушную жену, как бы учил. Екатерина безропотно все терпела, так было положено – «жена да убоится своего мужа». Ведь она действительно была крепостной. Мне не раз приходило слушать бабушкин рассказ о том, как однажды в поместье приехал молодой хозяин,  и был он, по той моде, в черных очках. Маленькая дурочка Катруся, что бы проверить видит ли хозяин через эти черные круги перед глазами, показала ему дулю. Тут же она была примерно наказана поркой на конюшне.  На робкую девчонку свалился огромный мужик, неведомая непонятная городская жизнь, надменные и требовательные, не по чину, клиенты из флотских старшин и боцманов. Как тут не сробеть?  Эта плебейская робость через поколения достала меня, и пришлось «выдавливать  по каплям из себя раба». Екатерина справилась! Эта способность к постоянной борьбе тоже досталась мне. Обо всём этом позже, значительно позже.   
        Но вот Василий Иванович, соорудив трех дочерей, много походив по морю и много попив зелена вина, как бы утомился, иль время пришло, упокоился в вечности, как говорилось «почил во бозе». А вот Екатерина Васильевна дожила до глубокой старости. Я ещё застал её, и помню её на фотографии 1938 года. Щеголеватый и красивый родственник Костя Москаленко, актер на вторых ролях театра им. Луначарского, сфотографировал  Екатерину редким, по тому времени, фотоаппаратом «Лейка». На скамеечке перед стеной вьющейся паутели сидит крохотная старушка в черной кружевной накидке. Осмысленный всё понимающий взгляд, очень скоро она тихо по-христиански уйдет. В её собственном доме дочь Маня отвела ей часть передней комнаты, за подсиненной тюлевой шторой. Там одинокая кровать, да икона Спасителя в изголовье. Она ни в чем не нуждалась и ни о чем не просила и не жаловалась. Я помню её бессловесную жизнь за шторой. Почему-то я боялся. Наверно осенью 1938 года мне нечаянно увиделось, как её обнаженное старое тело две соседки поволокли на двор, обмыть под краном. Бабушка закричала: «Уберите Жорку!». Я ещё успел заметить непонятное – нательный крестик у неё на шее, на тонкой бечевке (тогда гневно осуждалась религиозная принадлежность, т.к. Бога не было). Недоумение: как же так, они моют её под холодной водой из водопроводного крана. Похоронили её на центральном городском кладбище, за оградой условно фамильного пантеона.
      Старые фотографии моих родственников  конца девятнадцатого века, на картонной основе, с закругленными углами, тонированные, чаще всего в тепло-коричнивые тона, разной степени интенсивности, реже сероголубоватого оттенка. Внизу обрез с красивыми золотыми буквами, оповещают, например, придворный фотограф Мазур. По ним, включив воображение, можно ещё что-то дополнить к уже созданным образам.
      Вот на фото, типа визитки (по пояс), мой прадед Василий Иванович,  он в белой матросской форменке с застиранным гюйсом. Округлая голова, с редким волосом, спокойный и чуть нагловатый взор, вероятно, светло-серых глаз, мощная бычья шея и здоровая полнота силача. На другой – он стоит во весь могучий рост, властно опершись на правое плечо сидящей жены Екатерины, маленькой и худенькой, и как бы придавленной могучей дланью. С другой стороны от Екатерины стоит такой же великан, толи родственник, толи друг. Оба мужика, почему-то, одеты в солдатские светлые косоворотки, черные брюки заправлены в грубые сапоги, к поясным ремням, без портупеи, пристегнуты шашки. Что это? Где же бравые матросы? Может быть это ряженные – в те времена в фотозаведениях можно было преобразиться в разные ипостаси.
       Кстати, фотографироваться в те времена было важным событием. По праздникам, надев всё самое лучшее, семьи отправлялись в салон фотографа, с благоговейным трепетом, сознавая важность события, садились в приемной, ожидая приглашения мастера. Потом, по мановению чародея, усаживались, устанавливались в неудобных позах, за столиками, без столиков, рядом с фикусами или пальмами и пр. Гулко хлопал выключатель, яркий свет усиливал напряжение. Подопытные предано смотрели в круглый черный глаз лакированной коробки на треножнике. Тут обязательно что-то не нравилось маэстро, и он начинал тасовать участников действа, менять наклон и поворот голов, добиваясь возникновению невидимых перекрестий взглядов, дабы на фото проявились таинственные связи между клиентами. Следовала команда смотреть, не мигая в глаз аппарата, традиционное оповещение о том, что сейчас вылетит птичка, изящное круговое движение рукой с крышечкой от объектива, или резкое сжимание красной резиновой груши, победный вопль: «Готово!», резкий хлопок деревянной кассеты, дескать: «конец – делу венец». На готовом фото  лица хранили и важность момента, и напряженность души. 
        На следующей фотографии прабабушка Екатерина Васильевна, значительно увеличившаяся в размере, толстая, спокойная, свободная от мужниного гнета, в окружении трех дочерей. Можно заключить, что Василия уж нет. Мы крепкий родственный союз женщин на полном доверии и любви. В центре, над Екатериной стоит моя бабушка, стройная красивая, в прекрасном модном платье, в изумительной прическе Чеховских героинь, разведенными руками слегка касается плеч младших сестер, низко сидящих по бокам от матери. Сестрицы мелковаты, одеты просто и как бы ни прибраны.
Они пока что Фроська и Нюрка, подростки, девки чернавки, а бабушка Мария девушка на выданье. В семье помнили, что когда Маня шла по Большой Морской, матросы сворачивали шеи и теряли глаза. Здесь нет преувеличений. У мамы в спальне висел портрет молодой женщины, необыкновенной красоты и благородства. Молоденькой девочкой моя, ещё не скоро, будущая жена, пришла в изумление от сравнения живой семидесятилетней бабушки с её портретом.
       На фотографии будущее сестер уже известно и весьма совпадает с первообразами, или мне так кажется,- это теперь мне всё известно. Ефросинья тонка и суховата и такой облик поддерживала всю жизнь куреньем папирос «Беломорканал». Трудная семейная жизнь, побои от пьяного мужа, трубача духового оркестра, двое детей, всю жизнь у плиты, замечательны кулинар, шеф-повар штаба ЧФ. Анна-Нюра, простушка и растяпа. Долгая жизнь в деревне, трое дефективных детей, вероятно по мужниной линии, труд, труд, труд.
     И вот Мария выходит замуж. Её муж Макар Иванович Москаленко, кондитер от Бога – это мой дед и о нём отдельная глава. Живут они в доме на Подгорной, Макар без роду, без племени, в статусе примака, но он достойно обеспечивает семью, в доме достаток. Бабушка никогда не работала, зато домом правила она.
      Образуются две дочери: Татьяна и Клавдия, моя мама. Дедушка хоть и попивает, но семья, девочки, прежде всего. Он их очень любит и трогательно заботится, одежда, учебники, школа, лакомства – всё под его постоянным контролем. Бабушка держит девчонок в строгости, но им, а потом их семьям и внукам посвящена вся её жизнь. Она властная, тверда в своих убеждениях, непреклонна в борьбе с пьянством мужа, порой даже чересчур. Она верующий человек, без фанатизма и аффектации, жизнь по заповедям божьим у неё в крови, её суть.
      Мне сердечно памятен патриархальный семейный уклад дома на улице Подгорной. Пусть микроскопически мало пространство трех комнат, но как всё уютно, какая чистота, как тепло зимой и как прохладно летом. Глиняные стены домика дышат и держат необходимый комфорт внутри. Мы простые небогатые люди, скромен наш быт и еда, но над нами легкое светлое облако взаимной любви. Мы самодостаточны, это наш мир и так будет всегда. Мы Севастопольцы!
      Вечер перед приходом нового 1939 года. За маленьким оконцем бесснежная морозная ночь, потрескивают дрова в печи, от праздничной ёлки струится запах хвои, самодельная гирлянда светится таинственным красно-фиолетовым не здешним светом. У окна стол, с только что изготовленным дедушкой тортом. Мы ещё не знаем, что это его последнее рукотворное чудо.  Молодое поколение ушло гулять в свою компанию, за столом дедушка, бабушка, брат подросток и я. Под придирчивым присмотром дед выпивает рюмку вина, бабушка отпивает глоток. Детям не положено наливать в  рюмки даже ситро, ритуал здесь ни к чему. 1 мая 1939 года Макар Иванович Москаленко тихо умер, не дожив немного до шестидесяти лет.
      Осталась Мария Васильевна одна, и хоть любящие дочери рядом, все равно одна. И стала она баба Маня, а было ей всего пятьдесят лет. Я не видел, чтоб она плакала ни в день смерти мужа, ни в день похорон. Возможно, спустя год мы пошли с ней на кладбище к могиле деда. Садилось солнце, от кипарисовой аллеи легла на нас скорбная тень, в розовом небе парила большая птица. Бабушка горько зарыдала, низко склонившись над могилой. В это время её здесь не было. Я со страхом ощутил своё одиночество, среди чужеродного безмолвия кладбища, да ещё зловещий орёл в небе грозил моему воображению. Сейчас схватит меня острыми когтями и отнесёт беспомощного мальчик в неведомые края (фильм «Дети капитана Гранта» - там моего ровесника уносит орёл). К счастью заплакать я не успел, хоть и готовился, бабушка все же  вернулась из «безвестный край, откуда нет возврата» (Гамлет). Мы грустно побрели к выходу в синий вечер, к теплу дороги, дальним городским огням, к людям, к жизни. Теперь вспомнил, на этом же месте против входа в кладбище, в дни осады, нас накрыл минометный обстрел. Бабушке пришлось терпеливо повиноваться истошным воплям внука, который не хотел умирать, и вернуться домой, а затем, как всегда ничего не боясь, проделать тот же путь до Туровки, чтоб сообщить снохе Ксении, где можно купить сено для коровы.
       В дни осады Севастополя Мария Васильевна продолжала ничего не бояться, вверив себя заботам Божьего проведения. Даже в дни самых безжалостных бомбардировок или артобстрелов она не покидала своего места  у плиты. На неё кричали дочери, звали внуки укрыться в подвале, нет, нет и нет, и только вечером, чтоб не волновать родню, приходила к нам спать. А бомбы падали близко и рушились соседние дома, и вот в мае рядом трахнула тонная бомба, и пошатнула стены нашего домика, и крыша сползла набекрень,  и стропила провалились в сени, где была кухня, и накрыли бабушку вместе с плитой. Обезумевшие дочери ринулись в пространство под съехавшую одним боком кровлю, и увидели свою маму, запорошенную белой пылью, вылавливающую куски штукатурки из кастрюли с борщом.   
       Последним рейсом уходил из Севастополя лидер «Ташкент», на нем эвакуировалась дочь Татьяна с сыном. Она звала мать с собой, но бабушка категорически отказалась. Она сказала: «Клава в положении, я останусь с ней». Как пришли немцы, как мы жили в оккупации, я уже писал. То, что бабушка осталась с нами, было нашим спасением. Правда, иногда её альтруистические христианские движения души могли навлечь на нас беды великие, но Бог был милостив. Например, она отважно проникала в запретную зону через ограждение из колючей проволоки, рядом с оповещением: «Ахтунг! Расстрел на месте». Там, в оставленном доме на Подгорной, ей необходимо было забрать то забытую ступку, то кучку угля. Пару раз, не ведая, что творит, она брала с собой меня. Помню, как поразила меня глубокая тишина Зоны и как улица и развалины заросли высокими кустами бурьяна. 
   Близилась весна 44 года. Стала круглосуточно слышна канонада боёв. Наши истребители носились над самыми крышами, гоняя «Мессеров». Глубокой ночью бабушку тайно вызвала на улицу свояченица Дуся. «Маня, спрячь меня, Меня немцы ищут». Мы не знали, что Евдокия Весикирская была оставлена в городе для подпольной работы. Бабушка скрытно позвала меня – своего любимого, трусливого и храброго внука. Нужно было помочь поднять тяжелую крышку водомерного люка. Туда мы спустили тётю Дусю. Две ночи мы приносили ей воду и еду. Потом она ушла в лес. Наверное, нам полагалась награда. Вместо этого, когда узнал отец, он жестоко отругал бабку, заодно и меня. Соблюдая уважение, он, в сердцах, зайдя в другую комнату, крикнул: «Старая дурра! Без соображения! Подведёт всю семью под расстрел!». В самом деле, если б Евдокию нашли немцы, нас бы убили. Дуся Весикирская выжила и опять хорошо жила в торговле.      
      Пришло освобождение, а затем и Победа. Трудно и тяжело нам жилось. Все работали и времени на приготовление завтраков, обедов, ужинов, забот о хозяйстве, об огороде не хватало. Бабушка беззаветно несла свою трудовую суточную вахту. Как прекрасно мы были едины. Как доблестно выстояли, для новых забот и трудностей, и так без конца!
      Далеко от Севастополя, в небольшом городке родился мой сын.  Декретный отпуск жены был беспредельно мал, а бросать работу она не пожелала. Кое-как перебились мы с няньками-бабами до лета. В отпуск отправились в Севастополь и поведали моей родне о наших трудностях и злоключениях. Ничтоже сумняшися моя дорогая бабушка заявила о своей готовности уехать с нами, нянчить правнука. Последний подвиг Геракла! Ведь шел ей семьдесят первый год. Кто из вас и нас, живших в те времена, а ныне и подавно, кто бы  решился на такой шаг?   
        И поехала Мария Васильевна с нами, и нянчила, и стряпала, и стирала. Трудно ей было, но она никогда не жаловалась, не роптала. Не ведал смятения и уныния её дух.
Спустя полтора года, за ней приехала моя мама – кровная телепатическая связь безотчетно повелела ей, что  давно пора дать старухе заслуженный покой. По возвращении в Дом стала моя бабушка сдавать. Дочери освободили её от всех забот, отвели личный покойный уголок. Там она подолгу стояла у окна, тяжело опершись на подоконник. За окном было синее небо родного города, был сад, виноградник, шли дожди, падали редкие снега, цвели весной абрикосы и падал осенний желтый лист. Её любимый внук, жестокосердный по молодости своей, забегал поздороваться по приезде и торопливо попрощаться. Он «Держал шею свою упруго, и по упорству своему поставил над собой вождя» (Неемия, 9.17), суть которого была беспечность, пьяное веселье и труд ради денег. Какая дрянь!   
     В 1962 году, глубокой осенью, Мария Васильевна тихо ушла. Воистину произошло УСПЕНИЕ.
     Я прилетел на похороны, обретая вне скорби. Глубокое душевное покаяние пришло значительно позже. По весне, иногда, прихожу на кладбище, удалить бурьян и мусор, подправить краской буквы на мраморе. Бабушка, прости меня.



 
1. Мария Васильевна с дочерью Татьяной. 1907г. 2. Макар Иванович Москаленко. 1907г.

3. Мария Васильевна с внуками, Георгием и Валентином. 1935г.


МОЙ ДЕД МАКАР ИВАНОВИЧ МОСКАЛЕНКО.

      Его родословная сокрыта туманами юга Украины. Он украинец по паспорту, его дочери в метрической документации и в паспортах записаны украинками. В речи деда стойко присутствовала родяньска мова. Украинским песням в семье отдавалось предпочтение, и любовь к ним осталась навсегда и во мне. Фамилия Москаленко, происходящая от слова «москаль», как бы ориентирует на русское происхождение владельца, но в нашем случае это не так: по-украински «москаль» – не только пришлый из Москвы, но и солдат царской армии, им мог оказаться и украинец, солдатом служил и мой дед. Там он кашеварил и значительно преуспел в поварском искусстве. В Севастополе он поступил работать в кондитерскую, и благодаря познаниям в кулинарии, обладая развитым художественным талантом и вкусам, стал главным кондитером.
     Эпизод из его профессиональной деятельности был описан мной в сборнике «Были и небылицы Севастополя», не  воплощенном в печатной форме, но выложенный в интернете. Посему считаю возможным поместить его здесь.
      Макар Иванович Москаленко завершил сотворение громадного бисквитного торта, водрузив в центре изделия алую розу из специального крема. Он трудился над ответственным заданием с рассвета, ведь ему предстояло лично внести торт в обеденный зал Севастопольского  офицерского собрания, где вечером Великий князь, шеф Черноморского флота, давал банкет господам офицерам. Теперь Макар Иванович был удовлетворен и спокоен, торт удался. Остались позади: нервное возбуждение, душевный трепет и вдохновение, всегда сопровождавшее его в моменты создания подобных произведений искусства.
     Торт, на серебряном подносе был водружен на специальный стол перед раскрытым окном кондитерской. За окном синее небо, желтая крепостная стена, излучина Артиллерийской бухты. На море полный штиль. Сонные корабли на внутреннем рейде. И природа и люди угомонились после бурных суток подготовки к прибытию Их Высочества со свитой. Всё затихло, всё в немом ожидании. Что-то будет?  Ах, что будет, то будет!
     Макар Иванович медленно и расслаблено налил в севастопольскую граненую стопку душистого рома (остаток напитка, принимавшего участие в колдовском ритуале создания торта) и истово выпил. Блаженно, полузакрыв глаза, он протянул руку к горке сладких слоеных пирожков. Не глядя, взял один и отправил закуску в рот. Не заметил мастер, как за секунду до этого в окно влетела злая оса и целенаправленно села на тот самый пирожок, бессознательно сотворив начало зла, как пресловутая бабочка – пример вселенской связи - где-то в Париже, махнув крылом,  вызвала цунами в Индии. Пронзительная боль, войдя в язык, взорвала голову. Через минуту язык распух и заполнил полость рта. Фонетика и морфология исчезли из личного употребления. Этого мало! Отек быстро сделал негритянские губы, потом китайские глаза, на лицо сошло полнолуние. В те времена не знали ни о кортикостероидах, ни об антигистаминных препаратах. Слава Богу, кондитерская регулярно изготовляла мороженое, поэтому в подвалах хранился лёд. Страдальца уложили на кушетку и обложили голову кусками льда, оставив для дыхания только нос. Боль исчезла. Постепенно стал спадать отек. Но самое главное событие – «внесение  торта», для Деда категорически отменялось. А ведь предстояло: вечерней прохладой, на лакированной рессорной коляске, на «дутиках», бережно держа на коленях громадную коробку с тортом, бесшумно проехать по Екатерининской к парадному входу офицерского собрания, подняться по мраморной лестнице в зал, заполненный блеском эполет и мрамором женских плеч, и передать драгоценную ношу Главному ливрейному распорядителю и, возможно, (о счастье!) быть замеченным «тем ради кого …». 
    Нет, не сулила судьба моему дедушке потешить такую милую, такую простительную слабость  как желание тщетной славы. Торт повез хозяин кондитерской. Но тем, не менее, семейное придание хранило молву о том, что именно с тех времен деду было пожаловано звание придворного кондитера.
    Вот передо мной старая  фотография, на толстой картонной основе, выполненная в, приятных глазу, тепло коричневых тонах. Внизу на тонком обрезе вытеснена золотыми буквами фамилия фотографа – М.П.Мазур. На фотографии мой дед в белоснежной куртке и очень высоком поварском колпаке, в изящно повязанном белом галстуке «бабочкой», слегка наклонившись, держит поднос с тортом. Руки, поддерживающие поднос, разведены значительно шире плеч, что свидетельствует о немалых размерах торта. Поднос с тортом наклонен к зрителю, чтоб была видна красота, проделанной работы. В центре изделия – традиционная фирменная роза.
    История фотоснимка такова: торт был изготовлен для подношения к юбилею другого моего деда Красова Юлия Федоровича, известного севастопольского предпринимателя и подрядчика,  отчима моего отца. На обороте фотографии полустертая карандашная надпись: 1913 год, то есть родственной связи между семьями ещё далеко не существует. Фотография сделана, присланным в кондитерскую, учеником придворного фотографа М.П.Мазура, чье фотоателье располагалось на Большой морской.
    Можно представить, что такой же торт-красавец был изготовлен в описанный злосчастный день. Подобный торт, но меньшего размера, дед испек за полгода до своей смерти, на новый 1939 год, для всей нашей семьи. Мне был пять лет. Я помню широкое кремовое поле торта, украшенное цукатами рубинового цвета, с большой розой в центре и множеством маленьких розанчиков по краям. Вкус торта не помню, но цукаты, изготовленные из бурака, были мной отвергнуты из-за ненавистного свекольного привкуса. Ближайшие 10-15 лет даже слово «Торт» исчезло из обихода. Война!
     Я помню деда живым и есть у меня его фотографии. На ранних фотографиях на меня смотрит молодой человек весьма приятной наружности, с модным хохолком редких волос, с английскими усиками, в визитке и галстуке бабочка. Воплощение элегантности и городского шарма. Он и в жизни был таким. Артистичен, галантен, выпив водочки, экзальтирован. Выпить любил, вероятно, специфическая среда городских ремесленников, корпоративная солидарность, часто подвигали к этому. Бабушка давила на него своим безотчетным желанием властвовать. Английский поэт семнадцатого века Генри Олдрич писал:      
       Я полагаю у мужчин
       Для выпивки есть пять причин:
       Бутылка доброго вина,
       Друзья, сварливая жена,
       Что бы быстрей войти в контакт,
       И без причины – просто так. (Перевод:  С. Маршак)
   
       С возрастом у деда развилась хроническая болезнь легких. Сказались и профессиональная вредность, перенесенная травма головы и тяжелая Испанка, и генетическая направляющая. Он перестал работать, но деятельная натура не дремала, и он возобновил занятия масляной живописью. Сохранился осенний пейзаж на фанерной дощечке. Примитивно, но с настроением.
      Он факультативно подрабатывал в национализированной кондитерской, и память сохранила заснеженную улицу Подгорную, в её перспективе фигура деда в черном пальто и, необычной по тем временам, каракулевой шапке порожком. Мама посылает меня ему навстречу, и я бегу в его объятья. Из внутренних глубин пальто, как из сердца он достает две слоеных трубочки с кремом – это моё самое любимое. Кондитерская была популярна. Таких слоеных сдобных булочек больше я не едал. Однажды вечером мы с братом, возвращаясь из детской библиотеки. В полуподвале кондитерской уютно светилось желтое окно, мы заглянули через форточку и улыбчивый дед, в ангельских белоснежных одеждах, подал нам из обеих рук «лодочкой» несколько горячих булок. Это было, как ритуал последнего причастия.   
      Макар Иванович кратко поболел, нарастала легочно-сердечная недостаточность. Приезжала скорая помощь, что-то кололи, давали дышать кислород из резиновых подушек. Не приходя в сознание, дедушка умер рано утром 1-го мая 1939 года. На время болезни деда меня отселили во временное жильё. Утром прибежал брат Валя, сказал, что дед умер. Во мне ничего не отозвалось, была только тоска, что нет мамы. На кухонном шкафе я нашел картонную коробку с праздничным подарком. В коробке лежали три невыразительных глиняных поросёнка (персонажи сказки и мультика), окрашенных тусклой липкой краской. Я был разочарован.  Потом меня забрали в дом, мельком показали деда в гробу, и мама вручила коробку засахаренного миндаля, последний подарок от него. Первого же мая его похоронили. Вернувших с похорон, вся родня уселась за поминальный стол. К вечеру тризна плавно перешла к празднованию. Наверняка, дед не был бы в обиде а, даже наоборот, светло, радостно и с сердечным понятием принял бы закономерный ход продолжающейся жизни. 






























МАМА.

        Моя мама Клавдия Макаровна Москаленко (в замужестве Задорожникова) родилась 24 августа 1912 года, в Севастополе, в мещанской семье. Нет во мне согласия на определение слов мещанин и обыватель в отрицательном смысле, в том значении, которое придумали в конце девятнадцатого века интеллигенты разночинцы, сами же выходцы из этой среды. По их мерке мещанин это человека, для которого характерны такие черты, как мелочность, скупость, индивидуализм, отсутствие твёрдых убеждений, чувства ответственности перед обществом. Однако, в словарях понимание этих слов в первоначальном смысле означает местный житель, обывает, т. е.  живет в данном месте. В этом смысле мы все мещане и обыватели. И, конечно же, у нас была и герань на окне, и слоники на диванных полках, и картины на клеёнке с полуголыми толстыми тётками и лебедями, и слушали патефон. И было нас миллионы, и образовали мы особую общность советских людей, и построили, и победили. Теперь не мещане и не обыватели выбирают пепси, бросают окурки и плюют на тротуары родного города,  красоту музыки определяют количеством децибел, а положение в обществе стоимостью личного автомобиля.    
       Мама иногда негодовала по поводу данного ей при рождении имени Клавдия, не только потому, что имя ей не нравилось и в быту редко использовалось, но принадлежало мужчине. Имя его на тот день было означено в святцах, и полупьяный поп непреклонно записал за мамой. Я проверил по специальному календарю. Действительно 24 августа 1912 года среди множества мужских имён святых, пещерных затворников, римских пап, было и имя Клавдий, без указаний на степень святости, ранг или сан. 
       С фотографии на меня смотрит хорошенькая девочка, короткая стрижка, длинная двойная нитка бус – это НЭП, это кинофильм «Месс-Менд» по агитационной повести  Мариэтты Шагинян  (Железная старуха Мариетта Шагинян, искусственное ухо рабочих и крестьян). Мариэтта была глуха и пользовалась слуховым аппаратом, но эпиграмма написана не с целью осмеяния этого дефекта, а потому, что она преданный член ленинской компартии, к тридцатым годам уже была не нужна со своей принципиальностью и беззаветной преданностью общему делу.
       У Клавы школьные поклонники, самодеятельность, лёгкий добрый нрав, беспечность: «Да, да, в артистки и только в артистки, желательно в оперетту». Лёгкие мелодии Кальмана и Оффенбаха кружили голову, обещали счастливую развесёлую жизнь. Но, таинственные движениям души, фанфары судьбы, порыв: «Ах, будь что будет!» (как это знакомо), толкнули пресловутое колесо своенравной фортуны по совершенно другой колее.  Не окончив школу, в 18 лет, тайно от родителей, Клава расписалась на всю жизнь с Костей, моим отцом. Никаких крамольных причин для такой спешки не было – я родился только через 4 года. В любви и согласии прожили они 55 лет. В день золотой свадьбы, на окне в спальне распустился ярко красный цветок кактуса, который цветёт раз в жизни. Попробуйте не оценить этот знак.         
       Не в пример современным инфантильным девицам, мама органично была готова к материнству. С первых проблесков сознания, и потом всю жизнь, я  постоянно ощущал в себе и над собой её трепетное присутствие. Первая болезнь, мама говорила, что ветрянка, красноватый тусклый свет лампы, обвёрнутой газетой, голые стены инкрустированные трещинами в штукатурке и мама, она здесь, она близко, но не видна. Это состояние самого первого ощущения божественного бытия. Потом перерыв и в три года уже постоянная работа памяти.  Мама дарит первый подарок: на картонном листе укреплены маленькие кукольные столовые принадлежности, нож, вилка, блюдце, тарелка и пр. С маленькими мисочкой и гнущейся вилочкой я захожу к соседям, у них завтрак, они радостно приветствуют меня и накладывают в миску соленую хамсу и вареный картофель. Недовольная мама забирает меня и объясняет, что ходить к чужим людям и просить еду не хорошо. Я пристыжен. Внушение действует с первого раза и на всю жизнь.
      Все, что есть во мне положительного, вошло в мою суть от родителей, прежде всего от мамы. Отец был суров, мама культивировала во мне его авторитарность: « Не смей говорить о нем ОН, но папа или отец! Не будешь слушаться, хорошо учиться, будешь врать – скажу папе».  Отец передал мне способность делать всё, что должен мужчина, своими руками, и ещё склонность к изобретательству,  а мама – гуманитарную составляющую. Мне выписывали журнал «Мурзилка», дарили книги, рано записали в библиотеку. Мама много мне читала, разучивала со мной стихотворения, мы слушали по примитивному, первому советскому преемнику все детские передачи, ходили в кино.
       Мама пыталась работать, то телефонисткой, то в магазине «Консервы», но я часто болел, и ей пришлось оставить эти попытки обрести самостоятельность. Она очень жалела потом, что не заработала пенсию. Но мне-то было хорошо, мы ходили по врачам, на разные процедуры, делали утреннюю гимнастику под бодрое радио и влажные обтирания, мне давали ненавистный рыбий жир и желанный виноградный сок в малюсенькой «эмалевой» кружке (сок дорог, нужно растянуть на долго). Мы были до неприличия бедны. У отца были проблемы с работой в связи с раскулачиванием его отчима. Он уехал, в поисках работы к братьям в Ленинград. Мама шила сама всю одежду мне и платья для себя. Даже приобретение маленьких калош для меня было событием. Но, все же, жизнь постепенно налаживалась. Вернулся отец. «Жить  стала лучше, жить стало веселей» - сказал тов. Сталин. И это действительно так стало. Репродукторы пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» и «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Жить бы нам и всему народу, да радоваться, но первая бомба Великой войны упала на нашу улицу. Осада и оккупация Севастополя описаны мной в «Мемуарах…». 
      Конец октября 1941 года, нас бомбят, начало налета, и отбой воздушной тревоги пока ещё оповещает  долгий гудок Морзавода. Вскоре в нем уже нет необходимости – между налетами нет перерыва. Тёпел и светел осенний день, недавно мне исполнилось 8 лет, но в школу меня мама не отпускает, вдруг в меня попадет бомба. В калитку входит мама, она несет пачку тетрадей в клеточку и в две косых, учебники русского языка и арифметики, букварь и книгу для чтения в первом классе. Мы будем мучить ребенка чисто и правильно писать химическим карандашом в тетрадках палочки, крючочки, нолики, читать, не заикаясь, вслух. За день необходимо заполнять целый лист каракулями. Это мучительно не интересно, во мне нет прилежания и старания. Мама не довольна, вырывает, лист и мучения возобновляются. Вероятно, в своем детстве она всё это прошла, теперь считает  святой обязанностью вставить ЭТО в сына. Не ведаем мы, что «прейдут» времена, когда шестилетки начнут писать сразу буквы и цифры чернилами или, страшно сказать, шариковыми ручками. Не смотря ни на что, почерк у меня образовался вполне приличный, потом испорченный профессией. С чтением вслух трудности, я изначально привык читать «про себя», поэтому, читая вслух, теряю буквы и каверкую слова. Дурацкий   тусклый рассказ, написанный инородцем. Там незнакомое имя Шалва, я читаю как шалава, смысл слова мне не ведом, но истерично хохочет старший брат, мама машет на него рукой, но не может удержать смех.
      Мама призвана в трудовой отряд, копать противотанковые рвы вокруг города, там она серьёзно ранит ногу. В дальнейшем лозунг: «Всё для фронта, всё для победы» она осуществляет шитьем брезентовых доспехов: патронташи, мешки для саперных лопаток, для гранат и пр. Потом за труды она будет награждена медалью «За оборону Севастополя».
      Так уж случилось – она забеременела. Избавится от этого груза негде, да и зачем. Надежды остаться в живых никакой. Опять фамильная покорность судьбе, и хоть внешне вера в Бога ничем не проявляется (Комсомольский задор. Бога нет.), пред лицом смертельной опасности кроме как на него опереться не на что, и не на кого. Внутри себя, сердцем, безотчётно, вручаем себя на волю провидения Господнего. Тогда мне были неизвестны слова маршала Паулюса: «В окопах неверующих нет».
      Грустно оканчивается и вторая осада Севастополя, в город входит враг. Какое фатальное повторение! Что за судьба у города, и у нас в нём живущих?  «Отважно духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы, иль ополчась на море смут, сразить их противоборством». Потом уснуть, забыться? Слава Богу, не навсегда! Неужели по законам цикличности всё опять повторится?  В судьбе человека, закономерно, на смену борьбе и победам молодости, приходит время  сдавать завоёванные рубежи, приходит старость и «…  и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой …» (Екклесиаст. 12,5). Но не нашему славному городу утраты и забвение, он будет стоять вечно!      
       Мертвящая тишина опустилась на наш город. Вместо изнуряющих бомбежек и артобстрелов приходит неумолимый враг, голод. Начинается новый вид борьбы за выживание. Мама шьет женские трусы и бюстгальтеры, бабушка меняет всё, обходя с тачкой по деревням, на овощи. Отец с рыбацкой общиной ловит рыбу – наше основное спасение. Мы повзрослели и окрепли духом. Мама отпускает меня в школу. Кроме того я хожу далеко за хлебом (по карточкам), пасу зловредных коз, добываю в развалках дрова. 
       В августе, на пике голодных дней, мама рожает брата, полноценного здорового упитанного мальчика. Я назначаю ему имя Виктор. Мало в семье Победоносца Георгия, всуе своей скромного землепашца. Нужен настоящий победитель – VIKTORIA – победа. Брат оправдывает свое имя, он становится флотским офицером и побеждает всё. «Он бывший флотский офицер, его нам ставили в пример, он был как юный пионер, всегда готов» (городская песенка). А пока он лежит в деревянном корыте, т.к. нет люльки, и на мне нудная обязанность нянчить его и качать корыто, чтоб он не орал. 
     Мама кормит его грудью, молока не хватает и она переживает и плачет. На прикорм дитяти уходят все возможности скудного семейного бюджета. Постепенно быт налаживается, пацан растет и набирает вес, рано начинает ходить. А тут и опять бомбежки, теперь нас бомбят наши. Мама и бабушка не обращают на налёты никакого внимания, меланхолично лепят вареники, а мы с братом прячемся под столом.
     Севастополь освобожден. Будем жить! Начинается великая стройка собственного дома.
Денег катастрофически не хватает, и мама начинает свой долгий, многотрудный и многолетний путь портнихи надомницы. «На игле» существует достаток в семье, строится дом, сын учится в институте. Трудно маме, органы ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности) ревностно следят  и пресекают проявления частной инициативы. Опера Отдела ретивы и ненасытны. На чужих трудах беззастенчиво улучшают своё материальное благополучие. Что мама могла похитить у Государства, сидя ночами за швейной машинкой? Однажды, по доносу добрых соседей, в дом врывается служительница закона. Злая тощая баба явно создает ситуацию рэкета. Она кричит, сулит тюремный срок, без ордера творит обыск, требует признания преступной деятельности. Беззащитная защитница Севастополя не сдаётся, не даёт слабину, хоть и испугана, но уверенно всё отрицает. Обыск не обнаруживает криминала. Портниха-надомница сама переходит в наступление. Нарушены права частной собственности, обыск без ордера. Оперативница сдувается и просит что-нибудь ей пошить. Ни дна тебе, ни покрышки, падла! Даже если это не провокация всё равно уматывай. Дорогие, золотые соседушки, вам большая фига. Однако теперь мама шьёт только по ночам, и только знакомым, и по рекомендации знакомых. Шьёт замечательно, от клиентов нет отбоя, но какой это труд. Иногда я вижу, как она засыпает над иглой, тогда отец силой отбирает у неё работу и укладывает в кровать.
       Беды продолжают испытывать Клаву на прочность – заболевает малолетний сын. Должно быть, для него не проходят бесследно страхи и переживания матери в период осады. Вот мы с мамой сидим на кучке песка, возле недостроенного дома. На руках у неё безнадёжно больное дитя, в зубах папироса, в глазах тоска и подавленность. Доколе, Господи! Печёт полуденное солнце, надо катить тяжелую тачку за водой, надо садиться за ненавистную работу, надо как-то жить. Я тупо сижу рядом, надо идти в школу, но пользуясь случаем, надеюсь, как тогда говорили, «заговеть». Я человек-неведимка, я не дышу, не двигаюсь. Так бы и сидел всю жизнь. Но тут, о мой злосчастный рок, мама возвращается из транса, севастопольский характер завёт на борьбу: «И снова бой, покой нам только снится!». Под маминым взглядом человек-неведимка материализуется. Теперь это зачуханный нерадивый школяр, он получает инъекцию севастопольской энергии и начинает свой путь, «через не хочу», и длиться этот путь всю жизнь.    
       Мама обшивает военврача, Ольгу Карповну, майора медслужбы, она привозит из госпиталя полковника, профессора-нейрохирурга. Выписываются рецепты, и я хожу несколько дней в единственную аптеку на ул. Ленина. Мальчик Витя поправляться не хочет. Критическое состояние приходит под новый год. Праздника нет. Нет ёлки, нет подарков. Потом мама вспоминала, что в ту ночь смиренно приготовилась к самому худшему. Но брат поправился сам по себе. Доктора отдыхают, медицина стыдливо скрывается в тень домыслов,  догадок, двоемыслия.   
      Отстроили дом. Дети выучились и разлетелись. Теперь пожить бы для себя. Судьба даёт Клавдии Макаровне передышку. В период с 1960 по 1975 год вся страна почувствовала некоторое улучшение жизни. Вот и в наше дом пришло достойное бытие, не богатое, но благодаря маминому дополнительному приработку,  вполне  удовлетворительное, да и сыновья помогают. Появляются внуки, с ними новые волнения и заботы, но своя ноша не тяжела.   
      Летом неумолимые набеги радостных преданных гостей нарушают благостный уклад жизни. Их нужно кормить, поить, уложить, выслушивать длинные  вздорные россказни. Они приехали отдыхать, они подарок  судьбы и считают не «покобелимым» свое право на безмятежный малозатратный покой. Наше солнце выпаривает из них остатки сомнений в необходимости самообслуживания. После пляжных трудов они расползаются по всему дому, и замирают в живописных, до неприличия, позах. Утром с тяжелыми корзинами мама тащит с базара корм для них. Потом целый день проходит в приготовлении пищи, застолье не прекращается на протяжении дня. Всем кажется, что уют дома, зеленая прохлада двора, своё вино и самогон, щедрое обилие вкусных блюд образовались и появляются легко, как манна небесная. Не знают они жестоковыйные, каким тяжким трудом,  непомерным терпением, режимом экономии и беззаветным самоограничением всё устраивалось и поддерживается ныне.   
      Я каждый год, порой по два раза, приезжаю в родной дом, «…в обитель старую трудов и чистых нег» (А.С. Пушкин). Уже при подъезде к Севастополю приходит светлая радость, здороваюсь с мелькнувшим морским горизонтом, не торгуюсь с алчным таксистом: «Домой, скорей домой!» Тишина 6-ой Бастионной, ворота, калитка. Молю Бога, чтоб все были живы и здоровы. Мама! На меня опускается лёгкий покров твоих забот. Исчезает суровый внешний мир, я снова дитя. Баня, забытый запах сосновых поленьев, стол с белоснежной ветхой скатертью. Пью папино вино и необыкновенный самогон, ем вяленую ставриду, солёные синенькие и фирменное «кубете». 
       Дети, дети, как наша привычка к родительской любви порождает в нас порой эгоизм и сердечную тупость. Осознание вины в том, что в нужное время не пришел, не сделал, не сказал, не поступил, приходит так поздно.
      Однажды, по делам текущим, мне необходимо было из мест отдалённых приехать в Симферополь. Мама об этом знала и, как мне рассказала её сестра, ждала меня, напекла моих любимых пирогов, а я не заехал, беспричинно торопился. 
      Несколько раз, пребывая в душевном отупении, и по недомыслию, я привозил в Севастополь своих сомнительных друзей. Ведь я же соображал, что создаю для мамы многие дополнительные материальные и физические затраты и трудности. Поступки       непростительные. Когда, спустя многие годы, осознание мерзости содеянного, входило в меня острой, почти физической болью, хотелось завыть от тоски.
       В конце семидесятых годов стали опять понемногу одолевать Клавдию Макаровну беды другого свойства, наступала подлая старость, у отца случился инфаркт, потом ещё один. Зарабатывать шитьём мама уже не могла, пенсия отца, злая усмешка власти, позволяла разве что не умереть с голоду. Денежных сбережений никаких! А тут ещё, по генплану строительства города, сносят наш дом, нашу крепость, нашу опору. Взамен квартира в хрущевке «на Лётчиках».
       Далее совсем худо. Нерадивые врачи наносят отцу непоправимую травму. Он становится маломобильным. А вскоре у него обнаруживают рак, и бедный отец умирает в мучениях дома, на маминых руках. Клава остается одна. Севастополь, земля родная, что же ты так суров к своим детям? Они так тебя любили!
        По причинам, не для печати, без обсуждений, старшему сыну приходится бросать созданное им за тридцать лет обжитое место, благополучие, достаток, авторитет. Дорогой город не жалует отщепенца. Вместо ушедшего поколения он начинает всё ту же борьбу:  выстоять, выжить, победить.
        Мама, Клавдия Макарова Задорожникова, защитница Севастополя, тихо, внезапно скончалась, не обременяя сына заботами и болезнями, 9 января 1986 года, в возрасте 74 лет.


 
1. Мария Васильевна, урожденная Макарова. 1928г. 2. Её дети Татьяна и Клавдия (стоит).1928г. 3. Константин Задорожников, Антонина, Георгий Красовы.   1927г.

ОТЕЦ.

      Он появляется во мне значительно позже материнского образа, годам к пяти-шести. Четкий отсчет наших отношений начинается с его возвращения из Ленинграда, куда он уехал в поисках работы, Причина отъезда в том, что его отчима, Юлия Фёдоровича Красова, известного в Севастополе подрядчика, хозяина мастерских, учредителя и члена строительного банка, раскулачили. Семья теряет двухэтажный дом на ул. Артиллерийской, хозяйство, всё наработанное и приобретенное собственными трудами. Юлий не выдерживает и умирает от «удара». Отца исключают из Комсомола, из рядов ЧОНа (части особого назначения) и он, как «лишенец» не может устроиться на работу.
      У него есть специальности, он слесарь, токарь, кузнец, разбирается в автомобильных моторах. К моменту свершения акции пролетарской справедливости мой отец уже давно не живет в семье и зарабатывает собственным трудом, но безжалостные ветры социального переустройства достают и его: « Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (Екклесиаст 9.11).   Можно считать, что отъезд в Ленинград – это, кроме трудоустройства, ещё и  побег от репрессий. В большом городе можно затеряться и легче найти работу. Там живут два брата, они выучились на инженеров, прекрасно натурализовались и обзавелись семьями.
    Вот и славный город Питер. Константин устраивается на работу в автомастерских и сходу обретает авторитет, вернув к жизни двигатель первобытного автомобиля, редкой марки, начальника мастерских. Неприязнь к отцу испытывает только один прибалт - антисемит, он считает, что его святая обязанность поставить на место жидёнка, но не успевает, после перовой получки отец, по русскому обычаю, выставляет угощение всей рабочей братии. Пьянка-гулянка завершается объятиями и поцелуями, латыш – лучший друг человека. Отголоски этой пролетарской дружбы достаются даже мне, спустя четверть века, в подвыпившей компании, оказывается сын латыша-антисемита, в общении нам открывается, что наши отцы были друзьями.    
     Товарищ Сталин пишет статью (1930), в которой указывает об имевших место перегибах. Постепенно увещевания вождя доходят до рьяных севастопольских эспроприяторов, и происходит послабление, но собственность не возвращается. Дождливым осенним утром мне сообщает моя тётка Татьяна, что мы едем на вокзал встречать отца, мама работает телефонисткой, и она не может. Мы спускаемся с Подгорной к Артиллерийской и там садимся на трамвай, потом пересаживаемся на вокзальную ветку, это для меня редкое радостное событие, и дело совсем не в приезде отца - Эдипов комплекс отсутствует напрочь.  Старый перрон вокзала, родные красавцы тополя – это о них будет потом в песне: «На ветвях израненного тополя теплое дыханье ветерка …». Вот и папа, поцелуев он категорически не признавал, берет меня на руки: «Кто это, какая колючая борода?» Запах здорового мужского пота, и ещё только ему присущие оттенки. Дома он дарит мне игрушку – танк на резиновых гусеницах, который ползет на книгу, поставленную под углом, из орудия периодически пыхают искры беззвучного выстрела, дойдя до края стола, танк сам поворачивает. Игрушка сделана на заводе, где брат отца старший инженер. Игрушка злободневна: время танков, Хасан и Ханхил Гол, в киножурналах танки валят огромные стволы деревьев. «Мама дорогая, я буду танкистом!»
       Отец начинает работать в севастопольских автомастерских, где-то в районе Куликова поля (Пр. Острякова – ул. Хрусталева). Потом на их основе создаётся Автобаза ЧФ, где он проработал всю жизнь начальником автомастерских.
       Незадолго перед войной отец начинает заочно учиться в техникуме. Помню созданный им чертежный стол и специальное приспособление «Кульман», появляются тушь и готовальня, тонкие зелёные книжонки с заданиями для черчения. Всё так и осталось в запретной зоне, в разрушенном доме, как памятник несбывшимся надеждам.

     Почему отец не получил высшего образования? Из его рассказов следовало, что он был нелюбимым ребенком в семье, во всяком случае, он так считал. Говорили, что он был непослушный и своевольный и потому всё так. Что-то не вяжется, что- то недосказано.
     В детстве он стал плохо слышать из-за хронической болезни ушей, потом, вероятно, ангины дали осложнение на сердце. Он рассказывал, как после операции (удалили аденоиды) он проснулся рано утром, и впервые услышал стук колес татарской арбы в переулке. Он вспоминал, как радостно бежал к родным с этой новостью: «Я слышу! Говорите, говорите со мной». В дальнейшем его здоровьем не занимались, он был изолирован в имении родителей, в Кадыковке, под Балаклавой. Глуховатый мальчик был предоставлен сам себе, единственным другом был ослик по кличке «Мальчик». Когда он подрос, его забрали в мастерскую к отчиму, где тяжелый физический труд привел к образованию грыжи. При призыве на военную службу он оказался не годным по всем статьям и получил «Белый билет»
      Тем ни менее он был для меня олицетворением мужской силы и умения. Невысокого роста, с обычной фигурой, он имел очень сильные руки и короткопалый увесистый кулак. О нём говорили: «Тяжелая рука». Я слышал о том, как он одним ударом свалил здоровенного мужика. Не однократно, при  мне, хорошо поставленным ударом, немецким тесаком,  он забивал двухгодовалого кабана. Руки были не только мощными, но и умными. Сколько всего создано, построено, изготовлено этими руками. Если он что-то делал, то делал добротно, с запасом прочности, на века. Для определения неполадок в работе двигателя, ему было достаточно послушать его работу, положив ладонь на подозрительный участок. За рулём автомобиля он чувствовал работу мотора, как собственное сердце.   
      Война. По состоянию здоровья отец не годен к военной службе, но досталось ему в эти страшные годы в полной мере, больше чем обычным солдатам. Мастерские, где он работал, располагались сразу перед линией обороны, между Балаклавой и Севастополем. Сюда для спешного ремонта, прямо с передовой, опаленные боем водители, пригоняли машины, танки, тягачи. «Костя, Михалыч! Давай дорогой, скорей!» А вокруг кипит земля от бесконечных взрывов мин, снарядов. «Юнкерсы и Хенкели» завывая сиренами, пикируют на крохотный пятачок земли, сбрасывают не только бомбы, но для устрашения, рельсы, бочки. До последнего дня обороны города, отец оставался в этом аду. Трижды комбаты писали при нём, на листочках бумаги докладные-представления к награде: медали «За боевые заслуги», «За отвагу» и к ордену «Красного знамени». Не успевали командиры дать ход этим документам. Гибли ребята. Так Константин Михайлович не получил ни одной награды. Такой подвиг остался неизвестным! Его другу, Александру Цибисову, участнику боёв на «Огненной земле»,  удалось разыскать документ, свидетельствовавший о помощи оказанной отцом нашим разведчикам 8 – 9 мая 1944 года. На основании этого документа ему был выдан знак участника боевых действий.
     Эвакуироваться мы не успели. Вольное объединение севастопольских рыбаков позвало отца работать мотористом единственного баркаса. Родное Черное море спасло нас от голода.   
    В ночь с 8 на 9 мая 1944 года осталась в памяти как ночь сплошного непрерывного страха – наши бомбили нас. Отец ушел в ночь, по собственной инициативе, перевозить на баркасе солдат с Северной стороны к Графской пристани. В течении нескольких дней ему пришлось работать на переправе безотлучно. Потом, после краткого собеседования со следователем НКВД, было установлено отсутствие данных о сотрудничестве с немцами, и он был направлен на прежнее место работы. В качестве начальника автомастерских отец проработал до пенсии. Ветеран Автобазы ЧФ, он пользовался непререкаемым авторитетом, как у начальства, так и у вольных разбойников, представителей  «шоферской касты». Несколько лет он был председателем МК профсоюза. Ежегодно ко Дню Строителя его награждали почетными грамотами, фотографию помещали на городской доске почета, он был награждён значком «Отличник стройки ЧФ». Награды более высокого ранга обходили его, т.к. тянулся за ним шлейф несправедливого упрека – пребывание на оккупированной территории. Если бы он был членом Партии, то вероятно, награды не миновали бы его, но на все, неоднократные предложения о вступлении в ряды передовых строителей коммунизма, он, на полном серьёзе, отвечал: «Я беспартийный большевик».
      Пришло время, Константину Михайловичу  уходить на пенсию. Торжественно и почётно его проводили на отдых, но он ещё несколько лет подрабатывал, как консультант.
     Жить бы, да жить. Но годы берут своё. Обострилось многолетнее заболевание ушей. Пошел ветеран к врачам, а они при лечебных манипуляциях травмировали ухо так, что у него возникло головокружение с рвотой и невозможность самостоятельно передвигаться. Кое-как он добрался до стационара, а там уложили его под лестницей в коридоре и забыли о нём. Мама с трудом разыскала его, но славные советские доктора к этому времени уже разошлись по домам и остался бедный севастопольский старик без присмотра и лечения на выходные дни. Спустя некоторое время пришлось мне помогать выводить его из этого состояния. Полного восстановления нам не удалось достичь.
      Потом другие специалисты сумели пропустить начало онкологического заболевания. Последние месяцы жизни Константин Михайлович мучительно умирал дома. Теперь я с горечью и раскаянием думаю о том, что моей обязанностью было бы бросить работу и ехать помогать матери. Но так мы жили в Советском союзе, что не имели материальных накоплений, жили от зарплаты до зарплаты. Боязнь трудностей, малодушие цепко держали меня за устоявшийся устроенный быт. Но всё равно, нет тебе, Жора, прощения!

     Севастополь оставался мечтой. Правда, каждый год мы с женой и сыном прилетали в родной город, к родителям. На наших глазах восстанавливался, рос и хорошел Севастополь. Контраст, между великолепием белоснежного приморского города, под лазурным небом, и скромным городом-тружеником Константиновкой, под дымами многочисленных заводов и с мертвой тусклой рекой, даже не стоит пытаться описать. Желание переехать в Севастополь не покидало нас, но город оставался режимным, закрытым, это было серьезным препятствием к прописке, а на получение жилья не стоило и надеяться, «квартирный вопрос» держал нас в заложниках. Жить с родителями, нам,  с уже устоявшимся своим укладом бытия, - это уж простите, ну, никак. Работа, конечно, была, но опять начинать всё с начала? Твёрдого решения не приходило. «Так трусами нас делает раздумье, и так решимости холодный свет хиреет под налётом мысли бледной» (Гамлет).
       Смерть отца, не оставила возможности на дальнейшие раздумья. Старая больная мама осталась одна. Нужно ехать! Блудный сын вернулся. «Искал я птицу в далёком небе. Упал на камни я без сил». Как мне и представлялось, произошел возврат к нулевой социальной отметке, а материальные трудности удвоились. На дворе шла перестройка. Библейская история о празднике по поводу возвращения блудного сына, не повторилась.




 


Братья: 1.Владимир. 1040г. 2. Константин. 1947г. 3. Леонид. 1941г.      4.Валентин Васильевич Мухин, двоюродный брат. 1951г.


 ХЕРСОНЕССКИЙ МОСТ.

    
       Почему вдруг, повествование о родственниках, жителях Артиллерийской слободы, непоследовательно прерывается рассказом о Херсонеесском мосте, реликте города? Объясняю. Я стараюсь сохранить, хотя бы примерно, временную связь, предлагаемых вниманию читателей глав. Кроме того, на моё усмотрение, я располагаю, рассказы о людях, близко к главам об улицах, на которых они проявились в моей памяти наиболее ярко.
       Итак, Херсонесский мост. В воспоминаниях детства он был большим и массивным. Сложенный из каменных глыб он действительно мог производить монументальное впечатление, еще потому, что в ближайшем окружении не было никаких строений, а дома в отдалении не составляли конкуренции. Вероятно, его можно назвать акведук, т.к. под ним была широкая каменная арка, под которой проходил Одесский овраг, а на дне его русло безымянной реки, чаще всего пересохшей, но в сырой тени под аркой всегда стояла мутная зеленеющая лужа, из которой торчали голыши, металлические останки утвари, консервные банки. Там царил таинственный полумрак, полуглухая тишина. По мосту ходил трамвай, и жесткий чугунный накат трамвайных колес отдавался в голове и груди приятной тяжестью. Стоило, специально, спустится под мост, и это уж непременно и каждый раз, и дождаться прохода трамвая, чтоб получить такое небывалое ощущение. Кроме того, в летнюю пору можно было постоять в затхлой прохладе, среди слезящихся стен, чувствуя своё преимущество перед плетущимися по жаре, где-то над тобой вялыми взрослыми пешеходами, чего-то поискать в кучках мусора,  и вдруг найти что-то очень нужное.       
    О названии описанной реки я справился у В.Н.Горелова, занимавшегося топонимикой города. Он выразил сомнения в существовании речки, тем более в существовании названия. Якобы русло – это просто овраг, по имени Одесский, который начинается где то дальше на юг от улицы Одесской и проходит через весь город, до базарной площади. Разыскивая материалы о Херсонесском мосте, я где- то нашел, что на отрезке, под мостом, овраг назывался так же как мост.
     После хорошего дождя, образовывалось течение воды, и тогда можно было запускать бумажные кораблики, и видеть, как их уносит вниз по направлению к морю. Далее поток пополнялся толстой шумной струей, изливавшейся из здания бани, так что можно было надеяться на то, что кораблик достигнет своей цели.
     Верхнее полотно моста было выстлано брусчаткой, темно серыми гладкими камнями, по форме напоминавшими буханку формового хлеба. Такими камнями были выстланы и Херсонесский подъем и спуск к мосту из центра, как и всё городское кольцо, и некоторые улицы.  Посредине моста в эти камни была утоплена трамвайная колея, по бокам шли узенькие тротуары на одного человека, внешний край которых был ограничен перилами. 
Круглые чугунные столбики перил напоминали стволы старых чугунных пушек, замурованные жерлами в толщу моста. Между этими столбиками тянулись металлические трубы, диаметром с детский кулачок, одна верхняя, другая нижняя. Став ногами на нижнюю трубу, и опираясь руками на верхнюю, можно было, перегнувшись в поясе, плевать вниз, следя за полетом белого комочка слюны с высоты примерно пяти метров. Подобное занятие, свойственное дельным мальчикам, побуждалось к выполнению всегда, когда обретенная над землей высота превышала один-два метра, не говоря уж о высоких балконах и о глубинах колодцев.
      За время войны мост изрядно пострадал, но выстоял. При восстановлении города к 1958 году он был сглажен и засыпан вместе с Одесским оврагом и уложенной на его дно цементной дренажной трубой, в которую упрятали и ручеек, и прочие воды. Теперь здесь перекресток улиц Адмирала Октябрьского и Очаковцев.
        Через мост трамвай поднимался вверх по Херсонесскому спуску, до площади Восставших. Было ли у площади прежде другое название, не знаю? Со времен первой обороны Севастополя и до начала реконструкции площади, в центре её стоял маленький мраморный памятник молодому офицеру «погибшему от ран» в 1854г, как было написано на памятнике. Отец мне говорил, что в первые годы трамвайного движения, силы электромотора не хватало для подъема вагона по крутому спуску. Поэтому внизу, возле Херсонесского моста стояли в ожидании два битюга, которых цепляли к вагону, и они тащили его вверх. Мост, трамвайная линия и площадь Восставших, составляли южную границу Артиллерийской слободы. За этой границей начиналась стена кладбища Коммунаров, Тюрьма, Центральная горбольница – это уже Пироговка. Вот куда отнести Стадион, носивший последовательно названия: «им. Орджоникидзе», «Судостроителей», «Чайка», а теперь просто рынок? Учитывая, что напротив стены стадиона, параллельно ей, продолжается четная сторона домов улицы Частника, относившейся к  Артиллерийской слободе, то и стадион пусть будет нашим
        В годы оккупации мы жили временно на улице Спортивной, а затем с 1945 года на ул.6-ая Бастионная, очень близко от стадиона. Здесь в городских межшкольных играх состоялись мои первые спортивные состязания. Здесь отец увидел, как я приносил мяч из-за ворот, игравшим немецким солдатам (я раньше никогда не держал настоящий мяч в руках). Он сурово извлек меня наружу и сказал: «Что немцам прислуживаешь?» и «Чтоб тебя я здесь больше не видел!» Здесь я из-за угла видел, как свозили на стадион евреев, перед расстрелом. Здесь я был свидетелем радостной победы наших футболистов. А дело было так.
          В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с кокетливым  бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.
      Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего, футбол,  на единственном стадионе, тогда без названия, рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался  наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей  выполз на край беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.
      По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.
      Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру,  как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1. Как ликовал весь Севастополь! Когда спустя многие годы, я рассказывал друзьям о виденном и пережитом, мне не верили, уж очень хилым стал наш футбол.

.УЛИЦА СПОРТИВНАЯ               


       Спортивная улица, теперь называется улицей Крейзера (Герой Советского Союза, генерал Я.Г. Крейзер. Командующий 51 армией, освобождавшей Крым и Донбасс). Вероятно, свое первоначальное имя улица получила от близко расположенного стадиона. Если по переулку пересечь улицы 6-юБастионную и Частника, то можно упереться в его западную стенку. 
        На эту улицу, в дом №13, нам пришлось срочно переселиться с ул. Подгорной, т.к. немцы создали прибрежную запретную зону, оградив её за пару суток колючей проволокой. Ограждение тянулось от Покровского собора, по Банному переулку, мимо коптильни, пересекая ул. Боско, Артиллерийскую, Подгорную, Матросскую, далее вдоль лестницы, к ул. Частника и вниз вдоль лестничного спуска к Карантину.  Проход к базарной площади и к морю был оставлен только по Артиллерийской улице, через ворота, к которым, был прибит щиток с уведомлением на немецком и русском языках: «Запретная зона! Кто будет дальше итти будет растрелен» (орфография и счтиль сохранены).
      Одноэтажный капитальный каменный дом №13 был разделен на две половины, по две комнаты с  дворовыми пристройками, с небольшими садиками по задам. В одной половине жили дед и бабка Потемкины, другая пустовала – хозяева эвакуировались в начале войны. Вот сюда мы и вселились, и прожили здесь почти два года в оккупации, и ушли в развалины на Подгорную только тогда, когда немцы начали последние облавы, для отправки людей в Германию.
     Как отцу удалось подрядить подводу с лошадью, где скрывался и как уцелели лошадь и возница, какие он затребовал, вероятно, не малые деньги, мне не ведомо?  Что смогли мы погрузили на утлую повозку? Главное гардероб, швейную машинку «Зингер» и патефон. Остальное  мои родные перенесли, в несколько заходов, на себе. Таскал барахло и я, напрягаясь из последних сил, особенно на крутом подъеме из Подгорной на Частника. В один из таких подъемов я увидел, как по улице шел человек в черной шляпе, на  спине и груди черного длинного пиджаке была пришита сморщившаяся белая шестиконечная звезда. Отец пояснил: «Это еврей. Такой приказ». Несказанная физическая усталость, и непонятное, и потому вдвойне страшное, явление, смешались вмести и остались в памяти на всю жизнь. 
     К середине знойного потного дня мы окончили переселение. Беспредельно утомленным я присел под куст смородины в саду. Кстати, сад со всеми плодам и ягодами, впервые в жизни, был так близок и доступен. С голодухи я нажрался ягод смородины, закусил переспелыми абрикосами, и это оказалось, что навсегда – с тех пор я более чем безразличен к этим плодам. Первый месяц, пока не наладилось какое-то продовольственное обеспечение семьи, плоды сада были спасением от голода.
      Старики Потемкины сдавали комнату семье Савченко, в составе: отец – Шура- рыбак, подвязанный рыбацкой сеткой, вечно полупьяный, забитая заморенная безликая жена и сын Толя - мой ровесник, тупой хулиган и счастливчик, никогда не ходивший в школу         (теперь сказали бы – запущенное воспитание). Шура- рыбак постоянно и беспричинно побивал то жену, то сына, а когда он ловил рыбу не понятно, и почему – рыбак? Мальчик Толя, по своей тупости,  не ведал страха и безрассудно пролезал под колючей проволокой в запретную зону, где расстрел. Он объедался там шелковицей (тутовая ягода), о чем поведал мне и, однажды все же соблазнил разумного пай-мальчика. 
      Дело было так: Толя делал тачку из досок, тайно похищенных у деда Потемкина. У него не хватало большого третьего ведущего подшипника под руль, а таковой был в хозяйстве моего отца. Ведомый неведомыми силами я, без спросу, фактически украл, нужный подшипник. По законам детективного жанра одно преступление стало наматывать последующие. Мы сделали нашу черную работу и понесли тачку на испытание её ходовых качеств в верхнюю точку Стрелецкого шоссе (по простой голой земле движение таких тачек было не эффективно: нет нужного запредельного грохота и ускоренного нарастания скорости). Мне категорически было запрещено появляться на этом шоссе с самокатом или санками – страшные немецкие дизельные грузовики могли запросто раздавить. Преступные деяния нарастали. Мы вышли на точку, перед нами расстилался асфальтовый путь, изрытый воронками от бомб, Далеко, в конце спуска, виднелся крутой поворот, а за ним ограждение из колючей проволоки – запретная зона. Толя, по всем установленным мальчишками правилам,  начал готовить тачку к ответственному спуску. На подшипники был насыпан крупный придорожный песок, и, это называлось заправить бензином, изрядно помочился на них. После того подшипники интенсивно прокручивались. Такое воздействие на колеса повторено было несколько раз, пока подшипники, при прокрутку не начали  издавать расхлябанный громкий треск.  Готово! Мы уселись. Впереди Толя, с ногами на руле, сзади я. Началось движение с постоянным нарастанием скорости, в сопровождении такого грохота и визга, что окружающий мир  стал глухим. Лавируя между воронок, мы домчались до самого низа за минуту. Испытание прошло на отлично. Можно бы и домой. Однако, за колючей оградой, в  угловом доме Буклерских, во дворе, росло огромное шелковичное дерево, усеянное белой сладкой ягодой. В этом доме на втором этаже, до войны жил приятель, Витя Буклерский, потом спортсмен-прыгун, потом офицер военной авиации. Мы и ныне перезваниваемся.
        Вкус ягод с этого дерева был мне знаком ещё по мирным временам. Преступления продолжались. Мы пролезли под ослабленным звеном «колючки», вблизи от щита, на котором надпись «Ахтунг» сулила скорую расправу, и через разбитую снарядами стенку прошли во двор к заветному древу. Начался пир, до полного безобразного пресыщения. Пора бы возвращаться, ребятки! Но, вдруг, с шоссе съехал грузовик, немецкий неряшливы солдатик, вышел из кабины, отодвинул раму ворот, и потом заехал на грунтовую дорогу и остановил машину против нашего дерева. Мы замерли в гуще зелени, стало воистину страшно, хоть оружия у солдата не было видно, кроме тяжелого тесака на полуспущенном поясе. Солдат опять вышел из кабины, помочился на развалены стены, опять сел в кабину, не закрыв дверь. Он достал из бокового кармана карточку, поставил её перед собой, произвел над собой непонятные нам действия, захлопнул дверь и задним ходом вывел машину на шоссе. Уехал!  Через открытые ворота мы мигом выскочили из запретного места и по Карантинной лестнице поднялись к себе на Спортивную.   
       Не смотря на то, что шелковица была белая, она окрасила руки, рот и кожу вокруг фиолетовым цветом. Это нас выдало. Я не умел врать и рассказал все сполна, кроме того совершил последнее преступление, выдал товарища. Я рассказал, откуда доски для тачки. Толя был выпорот Шурой-рыбаком. Меня никогда не били, отец только сказал: «Что же, ты, друга выдал?» Этого было достаточно, чтоб меня потом мучила совесть и презрение к себе.
      Супруги Савченко были изгнаны дедом, и смело ушли жить в развалины, в запретную зону. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. На их месте появился немецкий офицер, теперь он был хозяином всего дома.  Лощеный белолицый красавец, в облаке бриолина и духов, в ладно сидящей форме и лакированных сапогах, даже летом в тонких кожаных перчатках. На фуражке герб: орел с раскинутыми крыльями и под ним мертвая голова. Он сообщил моему отцу, что он русский князь, владелец каких-то близких земель. Вскоре начались бомбежки, и князь улетучился, исчез, в поисках новых земель.
       Улица Спортивная состояла всего из нескольких одноэтажных домов, с нечетными номерами, противоположной стороны улица не имела, фасады домов смотрели окнами на совершенно пустую загородную балку и кладбищенскую стену на противоположном возвышении. Вдоль улицы тянулась грунтовая дорога, за нею крутой обрыв к стрелецкому шоссе. По краю обрыва шла линия окопов с бруствером, глубиной в полроста. Здесь в окопе я нашел совершенно новый, в промасленной тряпке наган, в барабане которого желтели специальные цилиндрические патроны. Я извлек их, рассмотрел, немного поиграл, затем вставил обратно в барабан, справился с неимоверным желанием нажать на курок, замотал в тряпки и закопал в приметном месте (так мне казалось), но, спустя какое-то время, найти его не удалось. В те годы я не жалел об утрате, но как досадовал потом, эту досаду я передавал в рассказах друзьям, а потом сыну, и они то же досадовали и сокрушались, мне  досадно и теперь.
     Улица тянулась четко с севера на юг, как большинство Севастопольских улиц. Соседний дом,  с северной стороны, спрятался внутри усадьбы, за деревьями большого сада. Там жил с матерью странный молодой человек Миша, вероятно, имел он какой-то умственный ущерб, т.к. его не взяли в армию наши и не завербовали в Германию немцы. Целыми днями он торчал в проеме калитки и чему-то улыбался. Мы его дразнили, а он так же продолжал улыбаться. После войны его мамы не стало, и он женился, вероятно, ему повезло, он продолжал тихо жить и так же подолгу стоять за калиткой и, улыбаясь смотреть куда-то вдаль. Кстати было на что смотреть: пред ним расстилался огромный пустырь, служивший свалкой для окружающих жителей, далеко вдали был виден морской горизонт, на фоне моря развалины Владимирского собора, в Херсонесе. Ближе по склону ютились утлые домики Карантинной слободы. Какие прекрасные закаты случалось видеть с нашей улицы. 
      Где-то вскоре после войны, пустырь был застроен финскими домиками, затем, почему-то, весь участок огорожен стеной из желтого евпаторийского камня. Вероятно, там жила элита. Так всё это и стоит до сих пор.
     За пустырем располагались ещё две усадьбы, с ущербными глиняными домиками,  кое-как огороженные ржавыми листами железа и проволокой. Ближайшую усадьбу занимала крикливая и горластая тетка Матрена с сыном Павликом. Фамилия их была Кузины, они прибились здесь гонимые войной из дальних российских сёл. Глава семейства воевал. Они держали корову, и мы с Павликом пасли наших коров, бродя по всей округе. Мы дружили, пока я не поступил в институт. Павлик окончил наш Судостроительный техникум, но рано пристрастился к вину, рано познал женщин и утратил интерес к обычной жизни. Неудачная женитьба, малый ребенок, смерть матери,  наркотики. Наш общий друг, Алексей, сосед по 6-ой Бастионной, рассказывал мне, что часто встречал Пашку возле рынка, где он сидел под стеной, прося подаяния. Алексей вел его в столовую, кормил, давал немного денег. Потоп в доме у Павлика образовался притон, где его умирающего нашел Алексей, он же его и похоронил.   
     Соседний дом, с юга, принадлежал учительнице русского языка и литературы Нине Владимировне Пашистой. Собственно от дома остался только обгоревший фасад, а Нина Владимировна, с престарелой матерью вынуждены были жить в. чудом уцелевшем каменном сарае, вполне пригодном для жилья. Они раньше нас начали голодать, и все могло кончиться довольно печально, но привалила рыба, в огромном количестве (отец стал работать мотористом и рулевым  на рыбацком катере, в банде вольных Бартеньевских рыбаков, под предводительством атамана Петра Горчицы). Петро - человек небывало огромных размеров: кулак с пивную кружку, в сапог можно было залить ведро воды, - был нам почетным кумом, крестившим моего младшего бората. Отец был в уважении у всей общины: разудалые рыбаки умели ловить рыбу, а в моторах не «петрили», ну, ничуть. Первобытный страх перед рычащим двигателем и недоумение как запросто человек повелевает этим зверем, были причиной такого благоговейного почтения. Далеко в бурлящем море мотор был их единственной надеждой на благополучное возвращение к берегам. Посему отцу полагалась двойная доля от улова, да еще как отцу двух детей, из которых один младенец, добавок из деликатесной рыбы.
      Зная бедственное положение интеллигентных соседей, бабушка отнесла им хорошую порцию свежей рыбы, и с тех пор регулярно подкармливала их. Не зная как благодарить, Нина Владимировна предложила заниматься со мной уроками за второй класс. Дело в том, что мне удалось закончить первый класс, пока война была далеко, но в 1944 году наши были уже близко и начались бомбежки. Мама больше не пустила меня в школу. Нина Владимировна ежедневно занималась со мной, давала уроки русского языка, арифметики,  чтения и рисования. Постепенно она стала как член семьи. Темными зимними вечерами, при свете карбидной лампы она, покуривая вместе с мамой и отцом, очень умело и завлекательно рассказывала о прошлой необыкновенной жизни, делилась своими фундаментальными знаниями о русской литературе, читала. Эпизоды из этих рассказов памятны мне и поныне.
      Когда был освобожден Севастополь, Нина Владимировна вернулась к педагогической работе и была членом комиссии по расследованию преступлений фашистов. Комиссия выезжала за город к раскопкам расстрелянных людей и обо всем видимом и узнанном она рассказывала нам. Но вот добрые коллеги настучали, что она короткое время, чтоб получить хлебные карточки, работала в школе при немцах. Её и еще несколько знакомых учителей, по той же причине, отстранили от преподавательской работы. Спустя несколько месяцев восторжествовал здравый смысл и их вернули на работу,  а вот прекрасную учительницу английского языка  из школы №19, Серафиму Владимировну, обвинили в сотрудничестве с врагом – она работала переводчицей, больше я её никогда не видел. Нина Владимировна ещё долго работала, оставалась другом нашей семьи, участницей всех праздничных событий в нашем доме. Её не стало в 1957 году. Мир праху твоему, моя добрая учительница.
     Соседним с Нины Владимировны домом, с южной стороны, был дом, где жили несколько семей, запомнилась только фамилия Чайка. Юноша Виктор Чайка был мне знаком, он был добр ко мне и я рассчитывал на его помощь и защиту от злых мальчишек с Карантина. Так вот, несколько шестнадцатилетних пареньков, ночью обворовали немецкий склад, среди них был и Витя, их накрыл патруль и одного из фигурантов «споймал», а тот от страха выдал всех, по фамилиям и адресам. Жандармы начали облаву. Витя бросился в бега и задами садов попал в наш двор. Увидев меня, он велел позвать маму, которой он сообщил, что его ищут немцы и попросил спрятать его. Что могла сделать мама, ни чердака, ни подвала у нас не было, вокруг все как на ладони?  «Виктор, уходи, уходи! У меня дети». Она поступила правильно, через несколько минут во дворе уже были запыхавшиеся жандармы. С резкими криками: «Вик Чайк!» они обыскали всё вокруг и бросились по соседним дворам. А вот если бы нашли, могли нас бы расстрелять. Витю поймали, избили резиновыми палками, но отпустили, потом говорили, что когда пришли наши, его забрали на войну.   
     Следующий угловой дом перед  Костомаровским переулком занимала семья, с незапомнившейся фамилией, их сын был тяжело ранен на войне, но о местонахождении своем не сообщал. После долгих поисков мать нашла его в специальном больничном учреждении, где содержали раненых лишившихся рук и ног. Не знаю насколько, правда, таких больных подвешивали в специальных мешках, обслуживать себя они не могли, санитары, «за глаза» называли их самоварами. Как потом всё сложилось, мне не известно.
      Угловой дом принадлежал клану Андреевых. Местная достопримечательность – все мужчины в семье были шоферами. После войны два старших брата работали вместе с моим отцом в автобазе. Младший брат Юля, мой ровесник, наслушавшись рассказов окружающих мужчин, рассказывал мне такие фантастические истории о себе, что «уши пухли». В те времена я верил ему. Однажды, когда я возвращался домой с драгоценной буханкой хлеба, полученной по карточкам, в магазине на Пироговке, на всю семью, он присоседился ко мне и,  беззастенчиво отламывая от буханки кусок за куском, вещал историю, как он взял у брата грузовик, сделал левый рейс – перевез, кому то мебель, заработал «деньгу», купил бутылку водки, сыр, колбасу, пирожные (небывалые по тем временам продукты) и завалился к своей бабе, трахнул её как следует (отроку было 12 лет), затем за полбанки заправил машину, мотнул в Симферополь, достал канистру вина и привез её братьям, в знак благодарности. За время, необыкновенного по своей остроте и красочности, рассказа он сожрал половину буханки моего хлеба. Видно сегодня братья не дали ему машину. Дома мама недоуменно спросила, почему так мало хлеба, семье не с чем обедать. Не желая признаться в слабости характера, я солгал, что всё съел сам. Мама поверила и простила. Юлю я, потом обходил стороной, ведь, в конце концов, я понял, что он брехло. 
       Через переулок, на продолжении Спортивной, стояли три безликих дома, и оканчивалась улица перед поворотом шоссе на Стрелецкую, через дорогу стояло здание тюрьмы. В угловом доме, напротив усадьбы Андреевых жили властная женщина, стервозного облика и её дочь Нона. Девушка необыкновенной красоты с умопомрачительной фигурой. Она передвигалась так, как будто ей невыносимо трудно было нести всю свою красоту. В её доме постоянно менялись парные посещения курсантов – мама выбирала Ноне жениха. По утрам полуголые ребята весело умывались во дворе под краном, через день-два, приходила умываться следующая двойка. 
     Теперь на улице генерала Крейзера нет жилых частных домов. На углу возвышается высотное здание гостиницы «Крым», за ней красивое здание с остроконечной крышей, увенчанной крестом, похожее на католический костел. Далее совершенно безобразное здание, для спортивных утех, состоящее из кубов и острых крыш. 











 
1. Севастопольцы. 1929г. 2. Бабушка Мария Васильевна. 1952г. 3. Семья брата Виктора Задорожникова.



МОЙ БРАТ

       Здесь, на улице Спортивной родился мой брат Виктор. Не смотря на все лишения, доставшиеся роженице и плоду, мальчик родился во- время, положенного роста и веса, в полуразрушенном роддоме центральной горбольницы. Мы с отцом пришли в роддом на другой день. Мама вынесла нам для знакомства маленький молчаливый свёрток в тугих свивальниках, то ли личинка шелкопряда, то ли плодовый червячок. В тугом круглом отверстии  оказалось щекастое лицо с небесно-голубыми глазами. Он ещё не умел видеть, так, что знакомство было односторонним.
       Через пару дней мама принесла его домой, и брат был водворён в, довольно удобное, деревянное корыто, за не имением люльки, в котором он и провёл первый год жизни. Корыто имело полукруглое дно, что позволяло его покачивать, как и положено колыбели. Вот это покачивание стало моей обузой. «Ребёнок плачет, покачай!» - приказывали мне. А плакал он часто, не имея на это никаких оснований, как все малые дети, отрывая меня от важного дела, гулять без перерыва. Я любил это маленькое создание, безотчётной любовью старшего брата, но, уж извините,  однообразие быстро истощало истонченную натуру. В сердцах, покачивание превращалось в шторм, как будто мне было уже известно, что быть ему моряком, и я готовлю его к дальним морским странствиям по волнам.
      По моей назойливой прихоти ему дали имя Виктор. Почему? Дальние туманные впечатления детства. У соседской девочки, моей ровесницы, был младший брат Витя. Короткое время мы играли в дочки-матери. Витя был как бы в уме, имелся ввиду. Соседи эвакуировались - имя осталось. Если б я знал, что в далёком Батуми, мальчик навсегда выпадет из окна третьего этажа, никогда бы не назначил брату имя. (А вдруг это реинкарнация имени? Какая чушь!)               

Виктор — значит «победитель».
Знает Ангел — твой хранитель,
Как к победе привести,
Обойдя беду в пути.
(Автор неизвестен)
      
      Значение имени я не знал, но попал в точку. Виктор Константинович Задорожников, капитан второго ранга, жизненное предназначение выполнил «на отлично и всё победил!». 
       Через несколько месяцев у брата выросли белокурые волосы, в крупных кольцах ниспадающие на плечи, и такой ангельский вид дополняли глаза цвета севастопольских бухт. На всю жизнь глаза сохранили невинную радостную  голубизну, при умном, внимательном и проникновенном взгляде. В семье считали, что этот ангел был нашим спасителем в годы войны.   
        В школе Витя с отличников, съехал постепенно к отрицанию соблюдения правил поведения и необходимости обучения. Вечерняя школа и ранняя трудовая деятельность автоэлектрослесарем, электросварщиком воспитали в нём самостоятельность, ответственность, волевой мужской характер. Эти качества возрастила и укрепила Советская Армия. В армии он был комсоргом батальона охраны и там же вступил в Партию КПСС. Что бы теперь ни говорили, но Партия помогала способным товарищам в обучении и служебном росте. Партия ковала свои кадры. 
         Виктор Константинович Задорожников прошел с честью морскую службу от младшего лейтенанта до капитана второго ранга. Он был секретарём парткома на легендарном крейсере «Москва», потом служил на Камчатке, где занимал большую значительную должность
       Не смотря на возрастную разницу в 9 лет, наши отношения установились на равных. В основу их легли: братская любовь, беспредельное доверие, взаимная гордость за успешное продвижение  по жизни.   
       Внешне мы не были схожи, но черты предков просматривались чётко, а голоса были настолько одинаковыми, что по телефону отличить  никто не мог. Характеры тоже получились разные. От меня Витю отличали настоящие мужские качества: смелость, порой безрассудная, умение постоять за себя, как в драке, так и в конфликтном споре, завидное упорство в достижении цели, переходящее в настырность.
      Он семьянин, отец двух прекрасных детей, умелец и рукодел, художник и песнопевец с гитарой. Я горжусь моим братом


















УЛИЦА 6-ая БАСТИОННАЯ.
               
                -1-

       Улица 6-я Бастионная лежит по длине между ул. Спортивной и ул. Частника, а поперёк -  от площади Восставших до Крепостного спуска. Она возникла в начале ХХ века и называлась улицей Степной, в 1907 г была переименована в 6-ю Бастионную.
      Здесь располагался 6-ой Бастион, строительство которого закончилось 1 сентября 1854 г.  Он являлся долговременным сооружением. Его задачей было прикрывать город с запада. Внутри бастиона находилась каменная оборонительная казарма, а впереди, по краю Загородной балки, стояло несколько батарей.
         
    Дом на этой улице построили сообща наша семья и семя Мухиных – родня сестра мамы Татьяна, её муж Василий, мой крестный, и их сын Валентин, мой двоюродный брат. Последний принимал в стройке виртуальное участие.
      Дом необходимо было построить как можно быстрей, так как из эвакуации вернулись прежние хозяева нашей обители на ул. Спортивной, и хоть им было, где приклонить голову, и даже не без комфорта (дом их деда в Рудольфе был пуст), назначали суровый срок нашего выселения и включили счетчик. Что делать? Дом предков на Подгорной представлял собой кучку камней и расползшейся от дождей глины. В подвале на 10 кв. метров  пятеро взрослых и двое детей  не помещались. Домов в продаже не было, квартир в наем не существовало. За двухэтажную деревянную развалюху  здесь же на Подгорной  безумная старуха-хозяйка  заламывала недоступную для нас цену.
      А за тыльной стороной забора  дома,  в котором мы находились, стоял, пригорюнясь и  как бы ожидая нас, пустырь, поросший лебедой и колючкой,  и с недостроем из инкерманского камня,  с единственным пустым окном на улицу 6-ую Бастионную.  Хозяйка жила через улицу напротив. Торг состоялся, быстрый и согласный.  Отсюда     «… начало быть, что начало быть» (Библия).
     За три месяца были воздвигнуты стены для четырех комнат и железная кровля. Две комнаты были готовы принять жильцов. Право первенства на заселение выпало семье с детьми, то есть моим родителям и нам с братом. В другую часть дома  без полов и потолков, с заколоченными рамами окон  вселились дядя Василий, его жена Татьяна и бабушка. Дальнейшее строительство продолжалось перманентно лет двадцать. И отец, и дядька Вася, сколько стоял этот прекрасный ухоженный домик, окруженный палаточным виноградом, столько они что- то достраивали и пристраивали. При доме были ванна, душ, ватерклозет, зимняя и летняя кухни, паровое отопление, первая космическая антенна. А какое вино делал отец из собственного винограда, а самогон, который лучше чем чача и коньяк. А какая рыба горячего копчения, сделанная в собственной коптильне, подавалась к столу, а свежий редис, а зелень! К нам валили гости из разных отдаленных уголков страны, даже те, кто были знакомыми знакомых. Бедные наши женщины, бедная мама. Всё лето у плиты. Законы гостеприимства, пусть себе в ущерб, но соблюдались неукоснительно.
       Разморенные пляжными удовольствиями гости и родные и те, которые хуже татарина, вламывались во двор усадьбы  под сень виноградной лозы. Они орали: «Да у вас здесь сущий рай!» и забивали душевые и ванные. А потом все к столу, с пусть старенькой, но белоснежной, накрахмаленной скатертью, уставленному разномастной посудой и чем Бог послал. Восторги истинные. И уж, конечно же, в угоду хозяевам: «Ну, теперь мы только к вам! В следующий раз, на все лето!»  Осенью мама говорила: «Господи, как я устала. Следующей весной ворота на засов,  и гори  всё, синим пламенем!». Но наступало лето,  и все повторялось. Даже я, дорогой сыночек и самый дорогой гость, бездумно и беспощадно наезжал домой проводить отпуск, а  иногда ещё и со товарищи. Бедная дорогая моя мамочка, слишком поздно пришли ко мне понимание и раскаяние. Прости меня!
       А потом, согласно генплану строительства города, наш дом  снесли. Родителям дали квартиру в районе Омеги. На месте нашего дома вырос гигантский столб гостиницы «Крым».  Торчит - ни Богу свечка, ни черту  кочерга!
               
    -2-
        С южной стороны к нашему дому примыкал дом Тихоновых. Долгое время между нашими  усадьбами не было стены, а только натянутая проволока, да каменная сухая кладка из двух рядов камней, высотой в полроста. Жили там Дед да Баба и их дочь Евдокия, солдатка с тремя детьми. Во время оккупации произошло у них страшное событие. Старший мальчик Иван принес во двор артиллерийский снаряд, братья собрались вокруг ржавого болвана, и начали по нему стучать, вероятно, решили его разобрать. Я услышал металлический стук и возбужденные голоса ребят, через щель в заборе увидел серую кучку склонившихся над чем-то мальчишек и уже решил перелезть к ним, как мощный взрыв потряс окрестности. В страхе я бросился домой, уже за дверью услышал страшный женский вопль и потом крики множества людей. Старший и средний братья погибли на месте, младший Виталик получил ранения лица и руки. Виталик выжил, поправился, был участником наших уличных игр. Взрослым он стал шофером, тихо и скромно работал. Иногда я встречал его в городе, спустя много лет. 
     Следующий дом был угловым, его и домом нельзя было назвать, за невысоким заборчиком в маленьком дворике стояла утлая хибарка, собранная из подручного материала с соседних развалин. Соседи называли, между собой, это место: «Хрустальный домик». Жила здесь мать одиночка Дуся, с несчетным количеством детей. Злые языки говорили, что дети от разных отцов. Действительно в доме появлялись мужчины однодневки, чаще всего это были нижние флотские чины сверхсрочной службы. От них в доме происходил достаток.
      С противоположного бока от нашего дома был дом Молодцовых. Дом большой, добротный, с хорошим ухоженным садом. Главным был дед Молодцов, с большой белой бородой, как у деда мороза, хозяин и патриарх большой, временно рассеянной, семьи. Его юную дочь Анну немцы забрали на работы в Германию. Она вернулась тихая и замкнутая и никогда не рассказывала о пережитом. В своё время она вышла замуж и родила трех сыновей. Муж умер рано, и она сама воспитывала эту буйную тройку. Безотцовщина стала их судьбой. Ребята, в юном возрасте, отбыли короткие срока, за угон автомобилей. Страсть к автомобилям осталась навсегда. Старший был потом таксистом, а средний за период криминальной революции стал успешным бизнесменом, богатым домовладельцем, младший погиб от чрезмерного употребления спиртосодержащей дряни.
      


                - 3 -


         В домах на противоположной стороне улицы жили мои многочисленные уличные друзья. В угловом доме с хлебным магазином, с множеством утлых квартирок и узким кривым двориком прошло детство нескольких мальчишек, составлявших основной костяк нашей уличной ватаги. Среди них были братья Федорченко, Алик, по кличке Алюта, его младший брат Женька, по кличке Фитиль и Витя Федориди, по кличке Цыган или Грек, будучи действительно по национальности греком. Алексей-Алюта стал инженером, штурмовал комсомольские стройки, вернувшись в Севастополь, работал в управлении «Севэнерго». Мы встретились с ним уже в пожилом возрасте, в связи с оформлением документов для получения удостоверений «Житель осажденного Севастополя».  Он был элегантен, худощав и строен, в модном  бежевом кримпленовом костюме, седоват и моложав. Будучи пижоном (как и я), он категорично отверг обычное удостоверение и пожелал получить удостоверение «Юный защитник Севастополя», т.к. к нему  полагался красивый значок. Имели ли мы право на это гордое звание? Формально конечно нет. Но учитывая возраст (нам было по 10 – 12 лет), когда формируется личность, наши переживания, страх, голод, все происходившее нанесло нам пожизненный урон, осталось в памяти на всю жизнь. Мы, слава Богу, выжили, фактически находясь на передовой линии фронта. После освобождения города нас осталось в живых около 300 пацанов, а на митинге, на площади Нахимова, 10 мая 1944 года, можно было насчитать едва пару десятков наших погодков. Если принять мистическую оценку нашего бытия в те месяцы войны, то желание жить, ненависть к врагу, вера и надежда, существовали посильно в общей людской ауре, повисшей над Севастополем. Да ещё несправедливое положение людей второго сорта, без вины оказавшихся в оккупации, несколько лет сопутствовало нам по жизни.      
      Как бы там ни было, мы восприняли полученные удостоверения, пусть не как награду, но как компенсацию за трудное детство. По традиции тех давних послевоенных лет – это дело нужно было обмыть, и мы поехали на дачу к Алексею, чтоб нам не мешали ни жены, ни дети крепко выпить и свободно, на языке севастопольских окраин поговорить и вспомнить. Я рассказал ему, как знойным летом 1943 года он с братом проявился на углу ул. Спортивной, возле уличного водопроводного крана, единственно действующего во всей округе, вероятно с намерением попить воды. Братья были необычайно белы и худы, бестелесные инопланетные существа, одетые только в женские трикотажные панталоны бледно-розового цвета. Вот это - то меня возмутило до крайности. На правах хозяина улицы (других детей здесь не было) я заорал: «Да что вы здесь делаете!». Они испугались и засеменили за угол дома и, только скрылись, как на то место, где они только что стояли, с коротким визгом врезалась в землю мина. С криком: «Ложись!» я упал на землю, правда, после взрыва. Получалось что я невольно спас ребят. Мы выпили по этому поводу.
       Алексей мне рассказал, что брат его Женька стал наркоманом, тянул из дома вещи, воровал и попал на зону, где и умер от передозировки. Мы выпили по этому поводу.       
       Потом он рассказал о Викторе Федориди, мальчике, обладавшем замечательным музыкальным слухом и памятью. Вечерами он очень хорошо пел, подражая Утесову. Мы были бедны, а он с матерью гречанкой ещё беднее. Однажды, вскоре после войны, объявился его отец, летчик. Он подарил сыну новый, прекрасной коричневой кожи меховой шлем. Витя с гордостью, несмотря на жару, таскал на себе этот шлем, был восхищен, что вернулся отец, что теперь жизнь наладится и будет как у всех и даже лучше, но отец сообщил, что у него теперь другая семья, и убыл навсегда, улетел. Шлем, Витя больше не носил. Потом он отучился в мореходке и странствовал по многим морям, как и положено настоящему греку. Я однажды, походя, увидел его возле пивного ларька. Он был в черной форменной тужурке с шевронами на рукавах и с длиной цепью наград вдоль лацкана, с пивной кружкой наперевес. Он сделал вид, что не узнал меня и отвернулся. Алексей рассказал о его неудачных женитьбах и пьянстве, от которого он и умер. Мы выпили по этому поводу.   
       Еще Алексей рассказал о нашем общем друге Павлике Кузине и его трагической судьбе и конце (я уже писал об этом) и как он его похоронил. Мы выпили по этому поводу.
        К нашей уличной ораве принадлежал еще рыжий Женька, по прозвищу косой, то же с 6-ой Бастионной. Прозвище он получил после взрыва непонятного, ни на что не похожего, предмета. Ему выбило глаз и оторвало несколько пальцев на руке. Этот был предмет или устройство, в виде округлого бочонка, с какими-то непонятными жестяными крылышками. Эта дрянь валялась на нашем пустыре, и мы считали, что эта штука не представляет интереса и безопасна и потому неоднократно бросали её, пинали ногами. Женька решил исследовать суть этой вещи, проникнуть в её нутро и случилось то, что случилось. Интересно, что вплотную, рядом с ним в это время стоял ущербный малый, местный дурачок. Так ему ничего, ни царапины. «Блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное». И о Женьке рассказал Алексей, о его дурацкой судьбе, о водке и бесславном конце. Мы выпили по этому поводу.
        Мы вспомнили о многих мальчишках с соседних улиц, о тех, кто подорвался, кого искалечило, кто пошел по этапу. Не оказалось среди прошлых севастопольских друзей и товарищей ни одного, на ком не оставила бы свою черный отметину война. Мы выпили по этому поводу. 
        К вечеру за нами приехал сын Алексея, Юра, и развез нас по домам. Перед этим мы ещё выпили!


                - 4 -

               
          Через дорогу, напротив моего дома, стоял единственный на 6-ой Бастионной, двухэтажный дом с полуподвалом. В квартире на втором этаже жил Эдик Махмутов, мой школьный друг. Он появился в нашем четвёртом классе  девятнадцатой школы в середине учебного года, зимой. Маленький черноглазый мальчик с большой головой, в странной круглой, с плоским дном и маленькими ушками шапке  из черного гладкого меха неведомого зверька. Мы были с ним одного роста, под метр сорок и, как потом обнаружилось – ровесники. На всеобщем фоне бородатых и мужественных великанов-переростков мы выглядели карликами, что, вероятно, и послужило первичным импульсом к сближению, да и, как, оказалось, жили-то на одной улице. Он с матерью и младшей сестрой только что вернулись из эвакуации из хлебного города Ташкента. Звали его Эдик, но вскоре к нему прилипла навсегда кличка Махмут. По поводу уличных и школьных кличек детства, в поздних воспоминаниях я с внутренней улыбкой восхищался их необыкновенно точной и всеохватной характеристике облика имярек. Часто они происходили из причудливого искажения фамилии или имени, но наиболее удачными мне казались клички, возникавшие как-то вдруг  из эфира детской непосредственности и способности схватывать одновременно общее и характерное в явлениях, происшествиях, в запахах, цветах и звуках. Тогда подаренную невзначай кличку можно было бы сравнивать с многозначностью китайского или японского иероглифа. Это второе имя порой оставалось на всю жизнь и, возможно, его влияние на программное обеспечение житейского пути играло немаловажное, а быть может определяющее значение.         
      Комната класса была огромной. Высокий потолок терялся в мареве небес. На сером полу, как щепки на воде, беспорядочно были расставлены тумбочки, столики, от канцелярского до ломберного, табуретки и скамеечки, разных размеров и цветов. Их расположение определялось прихотью владельца, так как эта «мебель» была его неприкосновенная собственность. В центре этого энтропийного образования отчужденно, на некотором расстоянии от плебейского скарба, стояла аккуратная, изящная, не стандартно небольшая, настоящая новенькая парта. Чёрный цвет и лакировка подчеркивали её аристократичное происхождение. Изделие было уготовлено чаду какого-то высокого начальства, но инфант не появился, ни разу. Тем не менее, заселение парты было категорически запрещено. Так она и стояла в центре классной комнаты как священный камень Кааба.
        Эдик, будущий Махмут, вошел в класс, направился к пустующей «священной» парте и занял её уверенно и достойно. Это был Поступок. Это было свидетельство особого решительного и  стойкого характера, которое он неоднократно подтверждал потом. На перемене бородатые блюстители традиции свергли Эдуарда, и последующие несколько дней он сидел во время уроков на полу, по-восточному скрестив ноги. 
        Он был человек Востока, и все описанное выше и далее должно было произойти по неведомым законам генетической неформальной логики. В необозримой дали за ним стояли бескрайние степи, бешенный конный набег на Урусов, колчаны, стрелы, Золотая орда. Его отец был казанский татарин, а мама красивая русская женщина. Отец – лётчик, погиб в начале войны при  выполнении боевого задания. От него в наследство Эдику остался прекрасный офицерский полевой бинокль, узкий кожаный летный планшет и совершенно новая гимнастерка, из которой мама – портниха сшила сыну форменку. Он носил её навыпуск, под широкий матросский ремень с надраенной до зеркального блеска бляхой. Так он и проходил в ней до седьмого класса, пока не начал быстро расти, и рукава форменки не оказались на уровне локтей.
      Наша дружба сложилась волей обстоятельств. Мы вместе ходили в школу и вместе возвращались, оба были более чем сдержаны к процессу обучения. Нам было не интересно. Возможно, что в самые важные годы начала обучения по нашим зачаточным умикам трахнула Война. Таинственный процесс инициации навыков - уметь учиться, не  произошел. Снисходительные тройки в тетрадках и табелях, а иногда даже: «О боже, какой ужас!» - двойки – было нашим стабильным состоянием. Вне школы у нас было всё нормально. Мы много читали хороших книжек, занимались спортом и физически были в полном порядке, а к седьмому классу начали быстро набирать рост.
      От старшего брата у меня осталась разрозненная партия шахмат. Мой отец изумительно точно на токарном станке выточил недостающие фигурки. Не помню, откуда, но я знал, как расставлять шахматы, как ходят фигуры и правила игры. Этим не хитрым знаниям я обучил Эдика. Мы начали играть. Вначале я выигрывал, но довольно скоро мой партнер начал обыгрывать меня. Он был азартен. Изучение книжки «Начальная школа игры в шахматы» перевело его в состояние постоянного победителя. Я бросил шахматы, а он в дальнейшем изрядно преуспел в этом деле. То есть, надеюсь, можно было считать что, с состоянием интеллекта у нас не было отклонений от нормы.
       К тому, что мой друг-приятель был азартен, свидетельствует ещё его пристрастие к игре «в деньги». Кроме азарта, сдается мне, у него к деньгам была любовь. Вполне понятное состояние, происходящее из полунищего быта. На фоне всеобщей бедности его семья без отца-кормильца пребывала в крайней нужде. Сказанное здесь имеет отношение к произошедшему в дальнейшем.
       Наши игры «в монету» включали: орла-решку, в подстеночку и  пожара (ударение на последнем слоге). Игра в «пожара» была наиболее распространенной. Здесь вместо дурацкого слепого случая везения требовались: умение, сноровка, опыт. Смысл игры. В центр начертанного на земле круга, диаметром около 30 см, каждый участник игры клал установленное количество монеток. Монеты собирались в столбик в центре круга. Все отходили за черту, в десяти шагах от круга. Каждый имел биту круглой формы, изготовленную предварительно игроком из металла (размеры, и вес не лимитировались). Битой нужно было попасть в круг или в столбик из монет. Очередность броска определялась жеребьёвкой. Попавший в столбик из монет (это вызывало всеобщий крик: «Пожар!»), имел право собрать все монетки, перевернувшиеся на «орла» и он же ударом своей биты пытался перевернуть остальные монетки в ту же позицию и забирать себе. Если монета не переворачивалась, в игру вступал следующий претендент и т.д. до последней монеты. В тех случаях, а это бывало чаще всего, когда биты падали на разных  расстояниях от вожделенного столбика монет, очередность разбития столбика и переворачивания монет определялось близостью падения биты к искомому. Бывало, что игра продолжалась с утра и до наступления темноты. Эдик выигрывал часто и по много. Я не играл. Мне никогда не везло. Этот настрой сохранился на всю жизнь, за редким исключением в подвыпившей компании раскинуть картишки. Отсутствие везения не подвигало к желанию отыграться. Слава Ангелу Хранителю! 
      Ещё следует сказать, что Махмут был смел, но, как сейчас говорится «без башни». Например. На пустыре, за 6-ой Бастионной, валялось очень тяжелое колесо от телеги диаметром с полтора метра оббитое толстым металлическим ободом.  Мальчик без головы подкатывал колесо к краю крутого спуска над шоссе (прежнее название Херсонесское) и пускал его катиться с горы, рассчитывая попасть в проходящий автомобиль.  Колесо неслось, подпрыгивая, набирая скорость. Я наблюдал первый опытный запуск этого снаряда просто так без цели.  Страшно было представить его яростное, злое, бессмысленное столкновение с автомобилем. Но мысль об этой пакости уже созрела в голове Махмута. О своих дальнейших запусках смертельного колеса он хвастливо рассказывал нам, соседским мальчишкам. Он сокрушался, что желанного столкновения не происходило. Но возмездие пришло. Водитель проезжавшего грузовика заметил старания душевно инфальтивного злоумышленника. Он проехал далеко за поворот, а затем, пешком, обходным путем, подобрался к беспечному труженику, Сизифу-негодяю, катившего в гору свое злосчастное колесо. Деловито он провел надлежащую экзекуцию и, дав прощального пинька под зад партизану-самоучке, вернулся на грузовике и, закинув колесо в кузов, уехал вдаль навсегда.
      Однажды, на упоминавшемся пустыре, в осыпавшемся окопе, мы нашли промасленную картонную коробку. Из-под отведенной крышки на нас глянули десять круглых красных глазков на концах длинных как карандаш медных палочек. Я-то знал что это –  «Моя есть быть профессоре для взрывать». Это были запалы для гранаты РГД  - (ручная граната Дьякова, образца 1933 года). Интересно – это был год нашего с ним рождения. Махмут видел это впервые. Я объяснил: там, где красное - это капсюль. Если приставить к центру капсюля гвоздь и ударить молотком произойдет взрыв. Может оторвать пальцы, покалечить и даже убить. Можно бросить в костёр и отойти. Через некоторое время детонатор взорвётся, но это не опасно. «Дай, дай мне!» - взмолился юный дикарь. За прошедшие годы я сполна был насыщен всей этой военной гадостью, поэтому равнодушно вручил ему коробку. Картина – Джеймс Кук вручает дикарям Гавайских островов блестящие безделушки.   
       Вот какое применение нашел хитроумный Махмут подарку. К красному концу запала с помощью пластилина прикреплялся острозаточенный гвоздь, к противоположному концу – бумажный стабилизатор. С четвёртого этажа сгоревшего здания он бросал это устройство и получал всегда удовлетворительный результат. В ночное время взрыв был особенно эффектен. Но что за удовольствие от славных дел, вершимых в  одиночестве. Конечно же, во время взрыва нужно, чтоб кто-нибудь проходил  внизу, вблизи здания. Особенно желательно, чтоб это была девчонка. С терпением знаменитого охотника по кличке «Кожаный чулок», он же «Зверобой» (не путать со спиртным напитком), он же Натаниель Бампо, мальчик-шутник, в засаде на четвёртом этаже, поджидал, когда услышит хруст ветки под торопливой ногой бледнолицего путника. Но девочки по вечерам не шлялись по развалкам. В поисках обгорелых головешек для утлой печки, сюда могли забрести только убогие старушки. Ну, что же, и это добыча. Благодарное ухо охотника получало дозу наслаждения от вопля испуга и продолжительных ругательств.
      Как-то мне вспомнилось, что старший брат, еще до войны, запускал гладкие округлые кремни с помощью пращи с берега моря. Камни летели очень далеко, рукой так не закинешь. Среди севастопольских мальчишек праща называлась «Каштанчик». Я изготовил это нехитрое оружие и быстро освоил его. С улицы Спортивной камни летели через шоссе и падали далеко в безлюдной Загородной балке. Я показал «машину» другу Махмуту, мальчику-татарину, в голове его замелькали кочевые костры, табуны, стены древней Казани. Он оценил практическую ценность оружия  для нанесения дальних  и поэтому безнаказанных  ударов по чужим окнам. Да и вообще, просто так, без умысла, стрельба  с помощью пращи доставляла удовольствие. Прельщала возможность так небывало далеко забрасывать камень. Освоение нового оружия далось Махмуту с трудом. Необходимое чувство ритма отсутствовало у сына далеких степей. При первой же раскрутке пращи ему удалось хлестко, как кистенем, дать себе по башке.  Но упорства занимать парню не было нужды. Он взял в безвозмездную аренду мою пращу, тем более, что я остыл к этому занятию. Целыми днями, лишая себя удовольствия посещения школы, он раскручивал пращу и отпускал жужжащие камни все дальше и дальше. Первые дни ему удавался только однонаправленный полет камней. В силу малонаселенности района людьми и животными  совпадение траектории полета камня  с указанными объектами, слава Богу, не происходило. Потом он изрядно поднаторел в этом деле. Далекий звон оконного стекла и ругательства пострадавших приносили профессиональному пращнику заслуженное удовлетворение. Но и его слава утомила. Бросил он это дело и вернулся на круги цивилизации. 
        После окончания седьмого класса, нас перевели в восстановленную школу №3 и наши пути постепенно разошлись. Он начал серьёзно заниматься боксом, в дальнейшем одержал ряд побед и стал считаться перспективным. Я записался в секцию вместе с ним, но безжалостный тренер Макеев в первый, же день выпустил меня на ринг, в спарринг с более опытным мальчиком. Через несколько секунд очень болезненный, до крови, удар в нос, вышиб из меня заблуждение о красоте бокса, которое было навеяно фильмами «Первая перчатка» и «Десятый раунд». В далёком прошлом ухмыльнулся любимый Джек Лондон и как бы прозвучало: «Нет, парень, ты не Мексиканец». По совету ехидных аборигенов доброхотов,  чтобы остановить кровотечение, я выбежал из спортзала водной станции на заиндевелый  пирс, зачерпнул ковшиком ладоней холодную морскую воду и втянул в себя через нос. Боль, посильней, чем от удара, острым гвоздём прошла от носа к затылку.  С боксом было покончено. Я ушел на гимнастику и волейбол.
       В девятом классе Эдик, как настоящий профессионал, перед началом соревнований, ходил париться в баню, чтоб сбросить вес перед контрольным взвешиванием. Однажды после основательного пропаривания, он пошел домой без головного убора. День был морозный и ветреный. К вечеру у юноши поднялась высокая температура, а поутру мать не могла разбудить его. Он впал в кому. Врач скорой помощи поставил диагноз менингит. На носилках мы перетащили его в машину скорой помощи. Захлопнулись железные дверцы старенького автомобиля. Водитель газанул и увез нашего товарища в неизвестность.
       Эдик выжил, но полностью оглох. Судьба подстрелила парня на взлёте. Он мужественно переносил случившееся. Постепенно научился считывать с губ, но многое приходилось писать в блокнот, который он постоянно носил с собой. Я иногда заглядывал к нему, объясняться с ним было трудно. Он не слышал себя, и стала развиваться деградация речи, она стала монотонной, исчезла четкая артикуляция согласных звуков. Мы играли в шахматы, таскали пудовую гирю во дворе. Эдик поддерживал спортивную форму, качал мышцы, пытался учиться по школьной программе, много читал. Я поступил в институт и наши общения практически прекратились. Ему удалось сдать экзамены экстерном за десятый класс, но вот с поступлением в институт возникли проблемы, связанные с его глухотой. От него отделывались всячески, т.к. прецедента обучения глухих в не специализированных высших учебных заведениях не было. Возникла непреодолимая стена: как жить дальше, как зарабатывать на хлеб? Перспектива заниматься не квалифицированным физическим трудом категорически отвергалась. И вот случилось! Доведенный до отчаяния парень решает ограбить универмаг.
Первый, отстроенный в Севастополе трёхэтажный универмаг, появился в районе центрального рынка, на обгоревших останках «Дома Анненкова» - такое наименование дома бытовало у коренных севастопольцев до войны. Вот его-то для нападения и избрал Эдя.
          Наверное, он всё предварительно продумал и проверил, да вот недооценил, что хороший слух для вора порой самое главное. Итак, вечером универмаг закрывается, злоумышленник прячется за тяжелые бархатные портьеры у одной из дальних витрин. Он остается незамеченным. Продавцы покидают магазин. На ключ закрываются массивные двери. На пост заступает наружный сторож. Махмут ждёт  наступления темноты. Дальнейший план его прост. Собрать с витрин, к которым он заранее присмотрелся, всё ценное, что можно рассовать по карманам – это часы и фотоаппараты. Утром, когда универмаг откроют, незаметно выбраться из-за портьеры и улизнуть с добычей.
         Вот уж полночь, пора приниматься за дело. Ему удается выполнить всё задуманное, но в полной темноте приходится подсвечивать себе карманным фонариком. Он считает, что действует незаметно, но наружный сторож замечает непонятные блики внутри вверенного ему государственного объекта. А вдруг пожар! Он свистит в свисток, появляется постовой милиционер, следует вызов дежурной бригады. Яркий свет автомобильных фар  освещает витрины. Беда! Полундра! Что делать? Пока бегут за ключами есть ещё немного времени. Так! Плодотворная идея! Нужен пожар. В возникшей панике можно будет затеряться, исчезнуть. Лихорадочно он рвёт листки тетрадки-дневника, поджигает возле входной двери. Нужно чем-то поддерживать костер, но под руки ничего не попадает. Массивные дубовые прилавки и такой же паркет так просто не подожжешь. Время кончилось и остановилось. Щелкнул ключ в замке, двери растворились, ввалилась толпа. «Вывели болезного, руки ему за спину и с размаху кинули в черный воронок» (В.Высоцкий).
       Потом был скорый и правый суд. Жил еще бывший кавказский экспроприатор, а потом Великий друг Советских заключенных тов. В.И. Сталин. Гуманно, всем виновным и не очень, назначался одинаковый срок заключения 25 лет. Столько же назначили Эдуарду, с отбыванием срока в лагерях обычного режима. Холодным летом 1953 года он был амнистирован. Ему удалось все же окончить институт и стать инженером. Мы виделись ещё пару раз, а потом потерялись навсегда.   





 

Дом на 6-ой Бастионной. Двор дома. !948г.




 МУХИНЫ.

      Интересно то, что в среде жителей Артиллерийской слободы, почти как правило, шло перекрестное опыление, т.е. браки образовывались из внутренних молодых резервов. Их заранее роднила территория, знакомства и дружба с детства, одинаковая социалка, слободской менталитет. «Вот они переженились: Як - на Ципе, Якцедрак - на Ципедрипе, Якцедракцедракцидроне – на Ципедрипелимпопоне» (считалочка).
      Старшая сестра моей мамы, Татьяна, одружилась с Василием Мухиным, с улицы, нависшей над ул. Подгорной. Двухэтажный дом Мухиных стоял на углу Матросского переулка и улицы Наваринской (Теперь в этом месте такой улицы нет. Новая, с 1968 г., ул. Наваринская расположена между улицами Щербака и Частника). Семья была зажиточной, многодетной. Они  имела ещё двухэтажный дом, который сдавали внаём поквартирно, держали свиней и стадо коров, благо сразу за домом шла степь. Хозяин дед Василий не был подвергнут раскулачиванию, т.к. считался единоличником, не эксплуатировавшим наёмных работников. Домом фактически правила его жена, бабка Матрёна, суровая, неулыбчивая и неприветливая женщина, в глухом чёрном платке. Я её боялся. 
      Таня и Вася, с детских лет видели друг друга, но семьи держались отчуждённо. Уж очень разными они были. У Мухиных куркульский, крестьянский уклад и мрачный протестантский быт, у моих Москаленко – городской, мещанский, светлый, православный. Там стяжание и накопление, здесь «лёгкость мыслей необыкновенная», рюмка вина и песня.
      Время пришло, Татьяна и Василий приблизились, сошлись. Юнона распорядилась.
Они сошлись. Волна и камень,
 Стихи и проза, лед и пламень. (А.Пушкин)
      Неприятие этого брака свекрухой Матрёной и сонмом младших сестёр осталось навсегда. Памятны словесные баталии, которые затевали родные сёстры Василия с Татьяной. Особенно агрессивной была старшая сестра Антонина. Она появлялась из-за низенькой стенки, ограждавшей верхнюю террасу от нашего дома и, имея территориальное превосходство, первой начинала бранный бой. Её задачей было довести Таню до нервного истощения, и часто в этом преуспевала. 
       Родители Тани мудро и спокойно, чему быть – того не миновать, сделали свадьбу и поселили молодых подле себя, отведя им лучшую комнату, одну из трёх.
       В те дальние, до Советские времена, считалось в порядке вещей, что жена не работает, муж обеспечивает достаток в семье. Татьяна не умела ничего, а Василий был в полном порядке. Он плавал радистом на небольшом корабле, и этого было вполне достаточно. 
       Татьяна и Василий были моими крёстными, и на протяжении моего детства и отрочества я ощущал их доброе и ласковое расположение ко мне, подарки, денежные поощрения к праздникам или по окончании класса.
       От нечего делать, Татьяна Макаровна стала председателем уличного комитета и довольно активно организовывала приём агитаторов, для чего сгоняла нерадивых соседей в просторный двор дома №16. Для украшения жертвовала ковром из спальни и графином. До прихода агитатора она заставляла меня читать стихи или показывать диафильмы. От меня требовалось громко и с выражением зачитывать пояснительные надписи под кадрами. В предвыборные дни она представляла улицу в избирательной комиссии. В канун советских праздников в её обязанности входило следить, чтоб каждый двор вывешивал красный флаг, а в траурные дни, чтоб на древке была повязана черная траурная лента. В.И. Ленин умер давно, но каждый год улица одевалась в траур, и гасили свет, и гудели гудки, и было жутковато. 
      В осадные дни она организовывала уличный отряд на копку противотанковых рвов.  Вместе с моей мамой они строчили брезентовые чехлы для сапёрных лопаток, гранат, патронов. Потом их наградили медалями «За оборону Севастополя».

        Её муж, Василий Васильевич Мухин, был эвакуирован на Кавказ, в город Батуми, с организацией «Севастопольский береговой плавсостав», где он работал старшим электриком. У него была «броня» - так тогда называлось освобождение от мобилизации, в связи со служебной необходимостью. За труд для фронта он был награждён орденом «Красная звезд» и медалями «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа».
      Татьяна с сыном оставалась в Севастополе всю осаду и эвакуировалась к мужу последним трагическим  рейсом легендарного лидера эсминцев «Ташкент». Мухины первыми вернулись  Севастополь и принимали активное участи в восстановлении города.








ВАЛЕНТИН.
      

      Валентин Васильевич Мухин, мой двоюродный брат. Все предвоенные годы мы с ним прожили под одной крышей в доме наших предков. Он был старше меня на пять лет и, это вполне понятно, был моим учителем, наставником, поводырём.
      От него ко мне перешло множество, таких важных в детстве, умений, навыков, понятий: как сделать рогатку и пращу, под названием «каштанчик», лук из деревянного обруча от бочки и стрелу с острым наконечником, бумажного голубя и бумажного змея, с наставлениями к их запуску, страшный и опасный «поджигной» пистолет, заряжаемый серой от спичек, плаванию, курить не в затяжку и многому другому, чего не упомню.   
    Он учил меня ездить на взрослом велосипеде, «под рамкой», не бояться нырять и прыгать «головкой» с невысокой скалы, брал в далёкую степь промышлять сеткой птиц и объяснял, как заманивать и ловить их «западком», кормить изо рта в клюв и запускать в небо голубей. Спокойно и корректно он объяснил мне значение запретных слов и опасность их употребления маленькими мальчиками, не назойливо поделился знаниями о гендерной составляющей во внешнем мире. Слова такого мы не знали, но очень уж велик соблазн употребить его здесь, красиво и значительно.
    Однако, наряду со столь добрым братским отношением, наряду с восторгом от моей способности чрезвычайно быстро запоминать, прочитанное мне стихотворение, он проявлял, свойственное мухинскому кодлу, злое ехидство и грубую безжалостную насмешливость. Помнится, как-то без повода, он принялся обидно дразнить меня и довел до слёз. В тот период страх бомбёжек изрядно истощил слабую детскую психику, и я слышал, как мама по поводу моего состояния сказала кому-то, что у ребёнка нервы. Не осознавая ущербность такого состояния, а скорее придавая ему особую персональную значительность, я в запале заорал: «Не трогай меня, я нервный!»  Боже! В какой ликующий и  злорадный хохот впал брат-садист, да потом ещё долго поминал мне о моих необоснованных притязаниях на статус нервного мальчика.   
     Но вот когда настала пора трагичного расставания, так как Валентин и его мать покидали осажденный Севастополь последним рейсом лидера «Ташкент». Брат после прощания со старшими, сильно прижал меня к себе. у нас мужчин поцелуи категорично отвергались, я чувствовал, как он сдерживает слёзы. Неопределённо, с отчаянием, махнув рукой, он с усилием взвалил на спину жестяное корыто с упакованными вещами, и быстро, пошатываясь под непосильным грузом, зашагал прочь. Я видел, как он удалялся вдоль развалин улицы Подгорной, на фоне горящего города. Им предстояло пережить бесконечную бомбежку на тонущем лидере эсминцев, а нам, оставшимся, оккупацию.      
      Валентин в период осады продолжал учиться, в легендарной теперь, севастопольской катакомбной школе. Он успел закончить 7 классов отличником. В период осады он участвовал в работах по созданию оборонительных сооружений на подступах к городу, записался в истребительный батальон. Потом он был награждён медалью «За оборону Севастополя». Первый год эвакуации он провёл в городе Батуми, на Кавказе. Сдав экстерном экзамены за десять классов, он поступил в Бакинское Высшее Военно-морское училище, которое окончил старшим лейтенантом и был направлен на Черноморский флот в Севастополь, на эсминец, на должность командира БЧ.-3 (минно-торпедная служба). Приехал он с молодой женой Анной, родившейся в г. Баку, по внешнему облику азербайджанской еврейкой, скрывавшей свою нацпринадлежность. Молодая имела незаконченное высшее образование, была умеренно начитана, доброго покладистого нрава, ленива и, как потом оказалось, блудлива. Опять судьба свела нас с Валей в одном доме. Покровительство старшего брата утратило своё первоначальное значение. К этому времени я пребывал в романтичном состоянии «На заре туманной юности», в котором туманность была определяющей. Был я нерадив в учёбе, ленив, застенчив, робок с девчонками, но Анна находила меня довольно привлекательным и смущала меня целенаправленными вопросами о том, как там у меня в школе с этим делом. Зачем она это делала?    
      
      Богатый брат моего отца Владимир привёз мне из Питера фотоаппарат «Фотокор», и началось у меня увлечение фотографией, в которой я изрядно преуспел. Однако с  громоздким аппаратом не появишься на улицах города, чтоб все видели: «Ого! Вот это да! Мальчик с фотоаппаратом!» Во удовлетворение моего простительного тщеславия, дорогой папа подарил мне фотоаппарат «ФЭД». Вот это то, что надо. В послевоенные годы явление редкое, а в данном конкретно случае, единственное. Теперь можно было с радостью бродить по городу с вожделенным прибором на ремне через плечо, даже с незаряженным плёнкой. 
      Молодые люди, брат и его жена, оказались страстными поклонниками бесконечного фотографирования, везде и всегда. У нас был ритуал. Брат в офицерской форме и Анна, во всём лучшем,  оба, даже летом, в кожаных перчатках (шик, белая косточка), в сопровождении придворного фотографа, беспредельно гордого собой, шли по всем памятным и беспамятным местам родного города и, снимались, снимались, снимались. 
      Стал Валентин Васильевич капитан-лейтенантом и получил направление на Северный флот, как считалось, там и тогда, самым молодым, в возрасте 32 лет, командиром подводной лодки, теперь уже капитаном третьего ранга. Только вот, для успешной карьеры, пришлось молодому перспективному офицеру написать отказную от отца родного. Василий Васильевич Мухин получил 25 лет лишения свободы, по нехорошей статье УК СССР. Причина для посадки была, но не на такой  срок. После 1953 года он был реабилитирован и амнистирован.
      Но вот не задалась морская служба у Валентина. Мне трудно определить причины. Знаю я из его рассказов, что после возвращения из походов, добрые друзья доносили ему, что жена его шлялась по ресторанам. Начались внутрисемейные разборки. У них и в Севастополе бывали страшные пьяные скандалы, которым я был свидетелем, а тут Валя стал закладывать ещё сильней. Произошла беда на подводной лодке, погибли матросы. Капитана третьего ранга Мухина В.В. исключили из партии и уволили в запас.
     Опять Севастополь, поиски и смены разных работ, и постепенное снижение социального положения. Жена Аня спуталась с лучшим другом по ВМ училищу. Классический любовный треугольник проявился и повлек к окончательному распаду семьи. Почему так часто любовный треугольник возникает среди самых близких друзей или подруг? Что за гадость? Подлее не придумаешь. Жрать и пить в доме твоих родных и не подавиться!
      Валентин, не переставая пить, трижды женился. На последней женщине застрял до тяжелой болезни и ухода. За неделю до смерти он позвал меня к себе и попросил после его кончины помочь жене распорядиться, непонятно чем. Я принял его просьбу, но  моей помощи не потребовалось. Набежала родня его жены, и в боязни возможных притязаний на наследование жалких остатков, конспиративно,  споро и тайно от меня, выполнила скорбный ритуал. Прости меня Валентин.   
     Валентин Васильевич Мухин был личностью незаурядной. Он был образованным знающим моряком. Алкоголь не вызвал деградации личности. В трезвые периоды он был умен и светел. Так, чтоб заработать, он успешно перегнал буксирный корабль из Севастополя в Москву, по ранее неведомым речным путям. Однажды сильный шторм разбросал артиллерийские щиты по всей Стрелецкой бухте. Ночью его поднял беспомощный начальник этого хозяйства. Беспрекословно Валентин пришел на помощь, и в условиях дикой штормовой ночи,  умело справился с трудной задачей. Выручил друга. Тут же и за это моряки выпили, «За победу! За тех, кто в море!»    





СЛОБОДСКИЕ.

     Как мне здесь не рассказать, о хорошо знакомых и о родственниках, выходцах из Артиллерийской слободы? Им вполне пристало называться слободскими, ибо жили они в этих пределах в то время, когда географическое понятие Артслобода ещё было на слуху. Перед началом войны им было от 25 до 30 лет, цвет нации, они выстояли и победили. Они жили на этих улицах, бродили по тем местам, купались в тех бухтах, что и я.
      Старший брат моего отца Владимир Михайлович Задорожников родился в Екатеринославе, но детство и юность прошли в Севастополе, в отчем доме на улице Артиллерийской. Володя материнский любимчик, примерный ученик, после окончания школы уехал в Ленинград. Там он окончил институт инженеров водного транспорта. и связал свою жизнь с городом на Неве. В Севастополе он бывал ежегодно, и женился на севастопольской девушке Анне. В Питере у них родилась единственная дочь Алла. Есть прекрасная фотография 1939 г. двух наших семей, на лицах взрослых блаженные улыбки, Алла тупо спокойна, я – растерян.
      Дядя Володя в годы войны стал директором ведомственного завода, полковником НКВД. Много орденов, своя машина «Победа», своя яхта, прекрасная богатая жизнь. Мне от них привозились дорогие игрушки, а когда я бывал в Ленинграде, тётя Аня торопливо вставляла в меня, до неприличия, очень большие деньги. Спустя годы мне стало известно, что дядя предлагал моему отцу устроить меня в высшее училище НКВД, но отказ был категоричен, без обсуждений. Маме он сказал: «Они там поедают друг-друга».
      Тётя Анна тяжело и безнадёжно заболела. Болела она долго. Моложавый, красивый, богатый Владимир Михайлович позволил себе содержать молодую женщину, от которой родился сын, и было ему дано имя Владимир и фамилия Задорожников. Где-то был, а может быть есть, у меня брат, носитель нашей фамилии.   
      Дочь, дяди Володи, Алла стала врачом-гинекологом, мы встречались, но родственной связи не возникло. Столичная штучка и нищий провинциал, что общего? Брат, молодой доктор, коллега, через много лет, нанёс визит богатой сестре, и был принят на кухне, где ему была предложена тусклая миска отваренной невской корюшки, без ничего. Больше мы никогда не виделись.   
     Вот написал, и стало мне не по себе. Какое право ты имеешь осуждать? Ведь ты сам такой. С годами я убедился в присутствии у Задорожниковых, глубоко спрятанной черты, хладнокровного неприятия чужеродного вторжения в личный уклад. Да, кроме того, проживание в «умышленном городе», как называл Питер Ф.М Достоевский, вычитает из натуры понятия радушия. И ещё я знал, что кухонная встреча, обусловлена тем, что в зале её сын Миша готовился к экзамену за 10 класс, и что муж Серёжа китаевед и китаелюб, уехал в командировку в Китай, и ещё в доме не принято было пить водку по любому поводу, что я, ассимилированный донбасским обычаем и взращённый севастопольским гостеприимством, считал никак не приемлемым. Ай бег ё пардон! Здесь буква «ё» символ традиционного определения ситуации. Но главное: «Не судите, да не судимы будите» (Матф.7.1)
       Дядя Жора, Георгий Юльевич Красов, средний брат (родство с моим отцом по матери). Мне дали имя в его честь., потому как я родился с большим весом и отец, имея в виду размеры и стать брата, восторженно закричал; «Ну, Жорка, вылитый Жорка!»
       Георгий родился и вырос в Севастополе. После Ленинградского инженерно-технического института стал петербуржцем, чем весьма гордился, но в Севастополь наезжал частенько. Говорок у него был действительно Питерский, да и внешне, большой носатый, европоподобный и интеллигентный. Громогласный, говорливый, лёгкий на подъём, несмотря на габариты, он был мне симпатичен и мил.
      Война, доброволец Ленинградского ополчения, нелепый скорый плен. Из концлагеря его отобрал немецкий фермер, за мощные физические данные, как лошадь. Правда, потом, в рассказах, он не сетовал на хозяина. Ел за общим столом, спал как все, работал как все.
От немцев перенял привычку, курить трубку. Он курил душистый табак «Капитанский» и делал это так аппетитно, от него шел такой ароматный душок, что хотелось кушать дым, и, конечно же, тоже курить трубку. На поверку это оказалось не столь. Горечь во рту, кол в горле, истечение из трубки зловредной липкой смолы, романтика «никс».
       После освобождения он некоторое время мотался по Германии на «Виллисе», по делам военнопленных, выполняя поручение временных властей. Был подвергнут тщательной проверке Особым отделом, и на удивление, был отпущен, «за отсутствием…».
       Его жена Тамара и дочь Марина, в это время оставались в блокадном Ленинграде. Выжили чудом. От Севастополя они были в тихом восторге. Каждое лето они приезжали к нам на 6-ую Бастионную. Были желаемыми гостями и маминой головной болью. Георгий Юльевич продвинулся до начальника КБ крупного  станкостроительного завода. Под его руководством был создан новый станок-автомат, отмеченный и награждённый. Так что, Севастопольцы держали марку.
      Моя двоюродная сестра Нина Алексеевна Комарова, девочка из города Балаклава – это тоже что и Севастополь. Балаклавский район принадлежал Севастополю. Там была дача моей Бабушки Марии Матвеевны, где и жила Нина. Наше детство прошло в плотном единении, да и потом были близки духом, приморским нравом и привычками. По проторенному севастопольцами пути, Нина обрела Ленинград, отучилась в институте. Много работала, ездила по стране, растила дочь, а потом внуков. Некоторое время была фермершей. Сейчас осела в Карелии, но страсть к перемещениям не покидает её и поныне, Мой отец называл её в шутку лягушкой путешественницей (был такой рассказ).
Нас разбрасывало по разным отдалённым местам, мы подолгу не встречались, но при редких встречах родственная связь находила подтверждение. Правда она больше тяготела к семье младшего брата, возможно считая нас менее доступными.
       Сергей Сергеевич Кудряшов, капитан первого ранга, его семья тётя Зина, дочь Аня были дружны с нашей семьёй. Он севастполец, школьный товарищ, и самый близкий друг моего дяди Василия, считался сватом и был дружком на свадьбе.
        Он окончил ВМУ в Ленинграде. Потом на ТОФе был первым командиром новой подводной лодки Щ-103. Во время войны командовал подводной лодкой на Балтике. Капитан первого ранга Кудряшов награждён тремя орденами Ленина и множеством медалей. На его подводной лодке снимался фильм «Подводная лодка Т-9». В мирное время – инспектор Главной Инспекции по флоту, старший преподаватель ВИМУ им. С.О. Макарова.
       Каждое лето он с семьей приезжал в Севастополь, к нам в дом. Я бывал у него в Питере. Он был добрый радушный человек. Каждое утро, отвоевав у жены право подводника на «фронтовые 100 грамм». Он посылал меня за «маленькой». Завтракал, не спеша кончал бутылочку, и начинался длительный променад по саду. В это время он был самодостаточен и ему никто не был нужен, только когда я появлялся в его поле зрения, он радостно приветствовал меня и просил меня поиграть на аккордеоне.
      Он любил рассказывать, как однажды здесь, в Севастополе, будучи уже в возрасте, обратился в воинскую кассу за билетом в Ленинград. Был он одет по пляжному и мел неказистый вид. Возле окошка кассы стояла расфуфыренная дама и при его попытке, задать вопрос о наличии билетов, был строго отчитан этой дамой, что дескать касса только для военных и их семей, что разве он не видит кто уже здесь стоит, что «ходют тут всякие», что сразу видно деревня и алкаш, что сразу видно – не севастопольский. Последнее его особенно возмутило. Но железная сдержанность подводника и офицера исключала возможность пререканий. Будучи человеком скромным, не кичливым, перед отъездом он оделся особенно тщательно. В белоснежной военно-морской форме, с рядами боевых орденов на кителе, капитан первого ранга Кудряшов С.С. вошел в купе мягкого вагона (Там сидела Сара, у неё под юбкам, дробом был зараженный наган), там уже сидела давешняя дама. Конфуз, немая сцена. «Да, как же так? Да, быть не может!» Но не дал возможности, русский офицер и севастполец, дальнейшему банальному развитию событий, не снизошел. Капитан первого ранга Сергей Сергеевич Кудряшов, сама учтивость и галантность, вежливость и обходительность,
Знай наших!







































МАРТЫНОВА БУХТА.

      Бухты Хрустальная, Александровская, Мартынова, хоть и не обозначены в пределах Артиллерийской слободы, но их береговая полоса вплотную примыкает к её западной и северной границам. А вот как места летних купаний эти бухты являются излюбленными и наиболее часто посещаемыми жителями слободы. Мальчишкам с улиц Частника и 6-ой Бастионной самый короткий путь к морю вёл к Мартыновой бухте.
     Мартынова бухта находится за Александровским мысом. Топоним не поддается точному объяснению. В «Толковом словаре» В. Даля читаем: «Мартын - общее название водяных птиц родов чайка». Может быть, бухта названа так из-за обилия в ней чаек.
      Берег бухты неприветлив и дик. Глинистый откос, крупный не отшлифованный кремень, да у западного мыса труба для сточных вод. Дно бухты в основном песчаное, пологое без неожиданных скал и ям. Невдалеке от берега хозяйство бетонного завода, что не украшает пейзаж. По всем этим причинам пляж не пользуется спросом у местных жителей, купальщиков мало, даже совсем нет. 
      Тем не менее, сюда забредают влюблённые парочки в надежде найти уединение для любовных утех в прибрежных пыльных и хилых кустах, перезрелые матроны с размягчённым от жары мозгом, наверняка приезжие, устраивают персональный нудистский пляж. Не ведают они несчастные, что за ними вожделенно и пытливо следят нехорошие, рано созревающие южные мальчики, озадаченные проблемой взаимоотношения полов и вопросами женской анатомии. Не будет покоя пришлым.   
        Как-то прекрасным солнечным днём здесь появился пан Ковальский, чемпион, бретёр и кулачный дуэлянт. Какого черта его занесло в наш мирный анклав? Его обычным местом пребывания была Водная станция, там, среди пловцов чемпионов и пловчих чемпионок, о которых нехорошо говорили, он был своим человеком, нахальным завсегдатаем женских раздевалок. Мы учились вместе в 19-ой школе. Тогда это был скромный малоуспевающий мальчик. Любитель и знаток книг и, попутно, запретных ненормативных стишков, с которыми он радостно делился с нашим классом. Апогей и иступлённый восторг настиг нас при прослушивании, в его исполнении, «Луки Мудищева» и «В зоопарке, как-то летом, вышли звери все из клеток …».
      Кличку ему дали Коваля. Он перегнал нас в физразвитии и практических познаниях запретного, и бросил школу, сочтя полученные знания достаточными вполне.   
      « Несчастье шлялось по дорогам …». На берегу появилась пара иногороднего вида, «колхозники» - по определению местным фольклором. Молодая толстая женщина, в закрытом голубом купальнике, не ведая о предстоящей опасности, начала свой заплыв, то саженками, то по-собачьи. Муж, плотный, с мускулистыми руками рабочего человека, остался сидеть на берегу. Когда женщина праведным провинциальным стилем заплыла метров на сто от берега. Коваля равнодушно сказал:  «Надо пощупать». Он прыгнул с пирса, профессионально вдаль, вытянутой струной. Стилем «Кроль» (потом стали называть – вольный стиль) очень быстро, хищно, как барракуда, устремился к нежащейся в воде женщине. Нам было видно, как он подплыл к ней со спины, внезапно прилип к ней и запустил сои ручища под купальник к грудям. Он начал её лапать! Женщина, беспомощно забарахталась в воде, крича надрывно, булькая водой, стала звать мужа на помощь. Муж замотался по берегу, размахивая кулаками и крича плохие слова. Он, который при встрече с негодяем на берегу мог бы запросто его прибить, оказался  беспомощным,- водная среда оказалась не его стихией. Пока он медленно саженками продвигался на помощь, Коваля изрядно потешился над женщиной, отпихнулся от неё, и легко буравя воду, уплыл в сторону дальних городских пляжей. Из воды он крикнул мальчику-шестёрке: «Я на Водную, принеси робу!». Всё же боялся подлец возмездия.
      Бессмысленное дикое событие потрясло меня навсегда. Тишина и благодать лета, белый раскалённыё солнцем пляж, безмятежное синее-синее море и трагедия двух людей: безумный страх женщины и оскорблённое достоинство самца. Больше всего я сопереживал мужчине, он не смог, не успел, враг ушел безнаказанно. Что они сказали друг другу? Жена, подвергнутая бесчестному нападению, и муж, не пришедший на помощь. Простили ли они себе, ни в чем не виновные, этот нехороший гадкий случай, забыли навсегда или стал он причиной взаимного презрения, и покатилась жизнь их потом совсем не так?  Виновата ведь была баба-дура. Ну, какого беса, в месте неизведанном, чужом, не подумать о возможной опасности любого толка, прежде чем бездумно, повинуясь только прихоти, импульсивной подвижке в маленькой головке, устраивать демонстративный заплыв, только потому, что: «А я так хочу и буду»?
     Необыкновенно замечательным явлением в дни нашей вольницы, было появление в бухте огромной сигары, из сбитых железными скобами огромных брёвен. Говорили из Румынии, из порта Констанца, по репарации. Здесь, в бухте плот расшивали, и брёвна беспризорно плавали по всей бухте. Ох, и раздолье, ох, и опасно! Это же так интересно, так необычно. Брёвна скользкие, неуправляемо смыкаются и расходятся, самовольно вращаются, грозят острыми обнаженными стальными скобами. Но нам, всадникам без головы, пережившим войну, на это плевать. Вот такой наш джигит нырнул,  коварная скоба захватила за трусики, бревно повернулось, а вокруг никого. А был ли мальчик?
        Сразу за Александровским мысом сооружен капитальный Т-образный причал, из железных конструкций, с замечательным деревянным настилом из гладких пригнанных досок. Причал вдаётся метров на тридцать в море. К нему два раза в сутки подходит баржа с песком для бетонозавода. Этот причал стал нашим прибежищем на несколько лет, нашей вотчиной и ни для кого более. Прошли десятилетия, затих и опустел завод, не швартуется баржа с песком, море разъело железные сваи, прохудились доски, но я ещё долго приходил сюда. Нет  уж многих моих сверстников, тихо, море стало ближе. Я один, грустно и светло.

Чайка летит, ветер гудит, шторм надвигается,
Кто-то и мне машет рукой и улыбается,
Кто-то и мне пряма в глаза молча глядит,
Словно забыть старый причал мне не велит
(Б.Окуджава)

































               


23. ОПЕРАЦИОННЫЙ МИКРОСКОП.


     Завершить повесть я собирался главой о себе. Однако, уж очень много на предыдущих страницах употреблялось личное местоимение. Этот Севастопольский мальчик с Артиллерийской слободы настырно влезал во все эпизоды и главы. Было решено: «Довольно!». В финальной сцене появляется новый персонаж – доктор. Но, Бог мой! Это опять тот же пацан, правда, изрядно повзрослевший. Читатель, прости!  Но, по итогам повести «Мемуары старого мальчика» (2011г) мне часто задавали вопросы о дальнейшей судьбе автора и не собираюсь ли я писать продолжение. Мысли и наброски повести, под предварительным рабочим названием «Дневники врача, которых не было», имеют место быть. Не знаю, успею ли завершить. Задерживают размышления о том, что ныне мало читают,  кому это теперь нужно и, главное, средства на издание повести отсутствуют категорически, а опять просить спонсора не позволяет совесть.
       Эта глава о любимом инструменте, о его обретении, освоении и последствиях. Он – значительная часть моей  судьбы, с ним связаны более сорока лет врачебной практики. И таким образом, надеюсь, мне удастся рассказать об этом «Старом мальчике», что там с ним было дальше.

       Мне удалось закончить Крымский мединститут в 1957 году. Не хватило одного балла до красного диплома. Случай курьёзный. На экзамене по ОМЛ (Основы Марксизма-Ленинизма) я не смог ответить, что сказал тов. Берия Л.П. на 19-ом съезде  ВКП(б) по национальному вопросу. Мне поставили четвёрку, т.к. тройки ставить было запрещено, а за двойку подразумевались репрессивные меры. Нет тов. Берия, радикально решен национальный вопрос, но балл за провиденческую бдительность мне не вернули.
        Мы с женой распределились на Донбасс, в районный город Константиновку, Сталинской области. Не смотря на поселково-деревенское название, город стотысячник, город-труженик, с 13 заводами в центре жилого массива. Экология – я тебе дам! По загазованности второе место после Чикаго. Как-то пришлись мы там к месту, и проработали верой и правдой тридцать лет. Там на Донбассе началась работа в должности участкового терапевта. В ковбойской шляпе и узких дудочкой брюках я проходил по одноэтажным окраинам города около двух лет, на вызовах, по немощённым улицам, непролазно грязным в дождь. Меня облаивали собаки, кричали презрительно вслед: «Стиляга!», вызывали для получения необоснованного  больничного листа, порой просто посмотреть – какой он молодой дохтур.  Врачебная ставка была унизительно низкой, и поэтому я работал по ночам на скорой помощи, преподавал в медучилище, был подростковым врачом в ремесленном училище и всё это одновременно, в общей сложности на 3 ставки. Было очень трудно и, в поисках лучшей дли, мне с большим трудом удалось добиться специализации по отоларингологии (в дальнейшем для сокращения ЛОР)
       С этого времени жизнь приобрела более достойный характер. В Донецкой клинике, ставшей мне родной, я окончил клиническую ординатуру и стал хроническим заведующим ЛОР-отделением на всю оставшуюся жизнь, до пенсии.
До меня квалифицированной помощи в городе не было, не говоря уже об оперативной хирургической помощи. Мне удалось создать городскую ЛОР-службу и новое ЛОР-отделение, где выполнялся весь спектр оперативных вмешательств, на уровне клиник. В городе было несколько заводов союзного значения, и оснастить отделение самым современным оборудованием им ничего не стоило. На крупном химическом заводе работал главным инженером Валентин Павлович Афонасьев, Валя, Валет, мой замечательный друг. Его перевели на значительное повышение в министерство химической промышленности СССР. Вот он и помог мне приобрести операционный микроскоп.
       Теперь необходимы некоторые пояснения. Дело в том, что на период начала моей работы в должности зав. отделением пришелся бум слухулучшающих микрохирургических вмешательств, сначала за рубежом, а потом у нас в Союзе. Появились первые лауреаты Госпремий в Москве и Киеве.  Дело модное интересное и престижное. Моей мечтой стало освоить и организовать микрохирургию уха на базе районного отделения. Её осуществлению препятствовало отсутствие специального оборудования и инструментария. Медпромышленнось страны только начинала осваивать их производство. Пока что ведущие клиники были оснащены зарубежным оборудованием. Мне как бы ничего не светило. Но судьба была благосклонна. Валентин живо откликнулся на мою просьбу о помощи, отделу военных поставок, которым он руководил, не было ничего невозможного. Спустя время раздался звонок и короткий зов: «Приезжай!».
Ах, любимая страна, где было всё возможно!
       В Кремлёвском кабинете моего друга, среди батареи телефонов, Валентин Павлович поднял заветный, и на его запрос о наличии операционных отоларингологических микроскопов, ему предложили выбор из отечественных микроскопов и микроскоп немецкой фирмы «Карл Цейс», Иена. Лукаво подмигнув мне Валет сказал в трубку правительственным голосом: «Ну, конечно немецкий». Мне был выделен экспериментальный  пластмассовый микроавтобус «Старт», невиданных ранее форм под ракету и я вылетел в дальние окраины Москвы, где крутые, горбатые дороги, с глубокими застывшими в грязи колеями, остановили наш полёт. Пейзаж из России конца 18 века: крутая гора, до полнеба, закрывает солнышко, внизу – среди комьев засохшей грязи, три пьяных мужика, то ли обнимаются, то ли вяло и бесконечно дерутся. Завидев небывалый автомобиль, они с медвежьим рычанием направились в нашу сторону, с целью понятной - бить. Вот тебе и прогресс науки, вот тебе микроскоп. Эх, Рассея!   
       Форсаж, и мы прыгнули за ближайшие черные бараки, к счастью, оказавшиеся нужными нам складами, на что указывала кривая мутная табличка. Из нутра этого мрака, беспрекословно и мгновенно (чудо приказа сверху!), нами были извлечены прекрасные ящики, числом три, значительных размеров и тяжести. От белоснежных ящиков пахло лесом, и исходил небывалый свет. Погрузка и, спустя несколько часов, мы оказались на Курском вокзале.
      Водитель высадил меня посреди площади и беспечно укатил. Надо мной серое Московское небо моросило холодным бесконечным дождичком. Жидкая, до щиколотки, грязь разлилась на всю огромную окрестность. Позвонить другу нет возможности, не могу бросить ценный груз. Сам я не в состоянии перенести крупногабаритные ящики, тем более сразу все. Положение отчаянное, а время к ночи, а поезд на Донецк ждать не будет. Вдруг появился какой-то квадратный безликий человек и сказал: «Пятьдесят рублей» - деньги по тем временам не малые, половина врачебной зарплаты – все, что у меня было, но Москва слезам не верит. Споро и сноровисто квадратный человек, материализовал из ниоткуда специальную вокзальную тачку, погрузил, перевёз, загрузил в вагон и исчез. До сих пор помню моё отчаяние и как мне повезло. Наверняка не обошлось без проведения Господнего.
       Без еды и без постели я доехал до Константиновки. Добрые люди помогли мне выгрузиться. Ну, а тут уже всё пошло по накатанному пути. Дежурная по вокзалу, увидев дорогого доктора, запричитала по- бабьи и побежала доложить начальнику вокзала, начальник выслал группу поддержки и меня перенесли в пакгауз. Звонок приятелю, главному врачу скорой помощи, и через десять минут прибыла машина. Доктора, с таким значительным грузом, торжественно транспортировали в родную больницу, где выздоравливающие заводские умельцы перенесли, распаковали, установили. Я закрылся в кабинете и с душевным трепетом включил микроскоп. Быстро всё наладил и под 30 кратным увеличением посмотрел ноготь на указательном пальце. Я увидел свои капилляры, такие извитые, такие родные, как медленно появляется и исчезает сосудистый рисунок. Мне стало себя жалко, подумалось какой я старый и «что мне Гекуба», а было мне 37 лет и впереди ещё было более сорока лет активных занятий микрохирургией.
       Так вот, из вверенных моему вниманию 130 000 населения, больных для оперативного лечения заболеваний уха и слухулучшающих операций оказалось не очень много. В среднем я делал 15 – 20 операций в год. Чтоб не терять навыки работы с операционным микроскопом я стал под его увеличением осуществлять операции в носу и на околоносовых пазухах. Оказалось, что это направление в отоларингологии я стал разрабатывать и осваивать одним из первых в стране, о чём в дальнейшем неоднократно указывалось в специальной литературе, отечественной и зарубежной. По этой теме я написал и защитил диссертацию. Потом издал монографию «Очерки практической ринологии», написал более пятидесяти научных работ.
       Мною были разработаны специальные инструменты для микрохирургии, которые были изготовлены замечательными умельцами Константиновского металлургического завода. За оригинальные инструменты были получены четыре авторских свидетельства на изобретение. 
      Мною был разработан оригинальный способ эндовидиомикрохирургии Гайморовой пазухи, как наиболее часто подвергающейся воспалительным заболеваниям придаточную пазуху носа. Благодаря этому способу достигалась наименьшая операционная  травма. Вмешательство можно было отнести к органосохраняющим. 
       С целью получения авторского свидетельства, внедрению  и распространению способа, я обратился к своему шефу профессору Шапаренко Борису Алексеевичу, Зав.кафедрой Донецкого мединститута, человеку замечательному и блестящему хирургу.  Как раз ожидался приезд главного отоларинголога страны (не буду упоминать его фамилию), старого друга моего шефа. Мне было велено обеспечить культурную программу, которая заключалась в посещении отличной сауны, при стадионе большого завода, в медсанчасти которого я трудился. Всё было выполнено на высшем уровне: много пива, разнообразные напитки, хорошая закуска и, конечно, хороший пар и тайна вкладов. 
        Профессора стали выполнять программу, и им стало хорошо. Главному была изложена тема моих предложений. Он долго смеялся и сказал: « Зачем человеку ещё одна дырка, когда у него есть уже три?» Я счёл ответ резонным, и дальнейшее проталкивание изобретения похерил. Но в своей практике продолжал применять  и улучшать способ, публикуя статьи в специальных центральных журналах   Спустя четыре года в американском журнале, некто доктор V. Parangelou, сообщил о применении им способа аналогичного моему. А еще спустя ряд лет в отечественной литературе появились монографии профессора Козлова В.С. (Россия) и профессора Боенко Сергея Константиновича (Украина, Донецк), в которых, спасибо, с ссылкой на мои работы, излагался разработанный мной способ, с незначительными добавлениями, при сохранении сути. Кроме того, ими была организовано изготовление необходимого инструментария, в промышленных масштабах.
     Этого мало. Спустя 10 лет, в прекрасных атласных проспектах с фотографиями инструментов, выпускаемых фирмами Австрии, Германии и, даже Мексики, я узнал точные аналоги некоторых своих инструментов. Судьба! А ведь мог бы стать богатым.
     С переездом в родной город Севастополь, былая социальная значимость была утрачена. Мне было неловко, когда знакомые заведующие кафедрами, бывшие сослуживцы, товарищи, звонили мне с неординарными бытовыми просьбами, считая действенными мои прежние возможности. Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава) 
      Тем ни менее, грех жаловаться. Город установил мой статус «Жителя осаждённого Севастополя», с рядом льгот. Мне удалось в 1985 году основать детское ЛОР-отделение, написать монографию и выпустить книжку воспоминаний об осаде и оккупации Севастополя – «Мемуары старого мальчика». Книга, неожиданно, имела положительный резонанс, ей присвоена первая литературная премия им Л.Н.Толстого, в Берлине – третье место в номинации малая проза.



        К О Н Е Ц