Ими же веси судьбами, часть четвертая

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Свой первый отпуск я провела в родовом поместье, с бабуней и Машкой.
Вставала рано, курила на перекошенных ступеньках крыльца, пила крепкий кофе из тяжелого керамического бокала, расписанного цветами. Остро, щемяще пахло мятой и резедой. Небо блаженствовало. Разморенные жарким солнцем облака плыли лениво, не спеша, и походили на взбитые пуховые подушки.
Я чувствовала себя человеком, выздоравливающим после продолжительной болезни. Не сразу, по чуть-чуть ко мне возвращались душевные силы.
После развода я пришла в родительский дом измученная, заледеневшая. Ела – и не чувствовала вкуса еды, спала – сны были обрывочные, лоскутные, и вставала я с постели такая же разбитая, как и ложилась. Меня не трогала музыка. Не читалось. Не гулялось. Хотелось просто лежать, закутавшись с головой в одеяло, и – не существовать. Забыться. А потом очнуться – через полгода или год – и чтобы все было, как прежде. Как до замужества.
Я курила и бормотала Вертинского:

Вот в субботу куплю себе собаку.
Буду петь по ночам псалом.
Закажу себе туфли к фраку.
Ничего, как-нибудь проживем…

- Деточка, тебе бы к доктору, - фыркала за моей спиной бабуня. – Когда человек разговаривает сам с собой, это значит, у него с психикой не в порядке.
Я вздыхала, брала в руки пластиковое ведро, тяпку и шла к грядкам.
Да, наше родовое поместье переменилось. В конце восьмидесятых, когда пришли голодные времена, и ничего нельзя было купить даже по талонам, бабуня выговорила домашним за лень и нерадивость:
- Столько земли имеем, а картошку в магазине покупаем!
- Анна Петровна, при пересчете затрат на проезд в родовое поместье и стоимости трудочасов на цену получаемого продукта, становится очевидным, что картошку дешевле покупать в магазине, - беспечно отвечал отец.
- А если пересчитать массу сорняков на массу продуктов, становится очевидным, что с такого участка можно прокормить полстраны, - сердилась бабуня.
- А можно еще продавать излишки Западу, - включился в разговор Петр Николаевич.
Бабуня уперла руки в бока и многозначительно потопала правой ногой в мягкой домашней тапочке:
- Вот вы и будете эти самые излишки производить.
Той весной вся семья вручную вскопала почти пятнадцать соток земли. Летом ездили на прополку и полив. В августе бабуня с Таней занялись заготовками. Подпол был заставлен банками с соленьями, вареньями, компотами, салатами, заправками. Дед, как ошпаренный, носился по коммерческим магазинам в поисках сахарного песка, в обычных магазинах любой сахар был дефицитом. Вечерами тыкал натруженные руки в лицо бабуне и жаловался, что его верхние конечности скоро сравняются по длине с нижними. Бабуня сводила брови в прямую линию и надменно поджимала губы. Женская часть семейства Ясновых-Козловых, между прочим, тоже валилась с ног от усталости, зато потом, до самого июня следующего года, стол ломился от еды. Одно время бабуня даже стала хлеб выпекать. В холодильнике поселилась какая-то хитрая закваска с изюмом, которую надо было кормить каждые три дня. Зато квартира по утрам наполнялась ароматом свежей домашней выпечки. Казалось, с возрастом силы у бабуни только прибывало, и мы порой испытывали перед старшей хозяйкой общее чувство неловкости за свою физическую немощь.
В свой отпуск я реабилитировалась. Переворачивала ведро вверх дном, усаживалась на него, надевала на руки перчатки и принималась за сорняки. Грядка за грядкой, грядка за грядкой…
К вечеру ломило поясницу, и колени дрожали, зато хорошо спалось: только коснусь головой подушки – и сны слетаются глубокие, целительные. А может быть, причиной тому были бабунины настойки, рюмку-другую которых я позволяла себе за ужином.
В эти дни я словно заново знакомилась со своей дочерью. Шестилетняя хохотушка, загорелая, тонкокостная, с острыми и вечно ободранными коленками, Машка была похожа на меня и не похожа. Помню, как однажды я пристально и одновременно отстраненно рассматривала в свете ночника нежное лицо дочери, будто впервые видела его: чуть вздернутый нос, светлые, почти белые брови, невесомые веера ресниц, мягкие спутанные волосы, тонкие пальцы с обкусанными (ах, безобразница!) ногтями...
Господь наделил Машку легким нравом. Мне думалось, что она родилась на свет не для страданий – для радости, потому что только Машка умела так радоваться жизни, самой незначительной мелочи. Ее трудно было обидеть – она не понимала, не чувствовала, не видела зла. А уж если расстраивалась, то всего лишь на минуту – никак не больше. Никогда не ныла, ни на что не жаловалась, а только смеялась, смеялась, смеялась…
Домашние рано обнаружили у Машки музыкальный дар, и первые уроки сольфеджио моя дочь получила года в три. Ноты выучила раньше букв. К пяти годам уже наловчилась играть простенькие пьески в пять нот – на большее не хватало растяжки пальцев. Отец прочил ей великое будущее, может быть, более великое, чем у Тани. В самом деле, музыка давалась Машке без труда. С другой стороны, чему же тут удивляться, когда моя смешинка была любимой ученицей деда и прадеда?
Мой развод и исчезновение Артема из нашей жизни Машка словно и не заметила. Но здесь, в родовом поместье, я осознала: трещина в сердце дочери есть, и она глубока. Иначе с чего бы ей так судорожно и крепко сжимать во сне мою руку?
За время моего замужества в семье произошли значительные изменения.
Отец блестяще защитил кандидатскую и работал уже над докторской. В глазах окружающих он, совершенно неожиданно для себя, превратился из диссидента в жертву советского режима. Ему охотно предоставляли концертные залы и, наконец, предложили перейти из музыкального училища на исполнительский факультет консерватории. Бабуня сказала, что отец несколько дней ходил сам не свой, в ужасе, что предложение сделано сгоряча и завтра его заберут. А когда положил свою трудовую книжку в сейф консерваторского отдела кадров, вечером плакал на кухне счастливыми слезами.
Петр Николаевич получил звание заслуженного артиста Российской Федерации, в театре устроили по этому поводу бенефис, а потом банкет, после которого дед сутки пролежал дома, сконфуженный случившимся с ним перепоем.
Бабуня подвизалась чтецом и певчей в восстанавливающемся храме Архистратига Михаила. Впрочем, слово «храм» было слишком громким для полуразрушенной кирпичной коробки, похожей на заброшенное жилище хоббита, с березкой вместо купола. По субботам возле руин собирались добровольцы в поношенной одежде с лопатами, граблями, тачками. Руководил работами настоятель храма, молодой еще священник отец Вячеслав. Он был неказист собой, в задумчивости простодушно скреб ногтями подбородок, скрытый жидкой белесой бородкой, и отпускал странные реплики не вовремя и невпопад. Под развевающейся при быстрой ходьбе рясой, заляпанной раствором и краской, мелькали штопанные полотняные штаны, заправленные в кирзовые сапоги. Когда я впервые увидела его, не удержалась и хихикнула:
- Разве ж это поп! Это какой-то разнорабочий.
Сунула батюшке при знакомстве руку для пожатия. Он задумался на секунду, поскреб подбородок и осторожно, словно боясь сломать, пожал мою ладонь. Бабуня за моей спиной фыркнула. Священникам, как я узнала позже, принято совать сложенные горстью ладони под благословение и целовать руки. Но с церковным этикетом я была тогда незнакома и удивленно вскинула брови, услышав вслед голос попа: «Надо же, такая молодая – и неграмотная»…
Ближе к зиме 1994 года освятили престол. Но условия оставались приближенными к военным. Отопление было еще печным, иконостас фанерным, полы перекошенными и страшно скрипучими, однако начались службы, на которые собиралось два десятка прихожан. Я тоже стала изредка заходить сюда, обычно на вечернюю службу, чтобы послушать, как бабуня читает Шестопсалмие. Мне нравилось, что в эти минуты старушки гасили свечи и лампадки, лица и силуэты прихожан терялись в тяжелых зимних сумерках, и только в руке бабуни по-прежнему светился ровный огонек, а ее глубокий голос заполнял собой пространство до самого купола:
- Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя, имя святое Его! Благослови, душе моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его!
О, как легко становилось моей душе! Так легко, что перехватывало горло, и сердце замирало на несколько секунд.
- Человек, яко трава - дние его; яко цвет сельный, тако отцветет. Яко дух пройде в нем - и не будет, и не познает ктому места своего…
Земное, житейское отходило от меня. Будто я поднимала голову к небу и видела в нем ясные звезды.
Великим постом 1995 года мы крестились у отца Вячеслава всей семьей. Может быть, не от великой внутренней веры, но от ощущения необходимости сделать этот шаг. У меня появилась иконка Ксении Петербуржской, перед которой я приладила негасимую лампадку. Порой мы с Машкой засыпали под ее умиряющее мерцание.
Но самые большие изменения произошли в судьбе Тани. Из звезды российского масштаба она заслуженно перешла в категорию восходящих европейских звезд. Тогда же в нашем доме появился забавный персонаж – Владислав Анатольевич Боливецкий, директор и продюсер, к которому домашние незамедлительно приклеили прозвище Влад Великолепный. Боливецкий действительно был великолепен во всех отношениях: округлый, мягкий, как плюшевый медведь, перемещающийся в пространстве на своих коротких тихих ножках бесшумно и неуловимо.
- Татьяна Петровна, я вам настоятельно советую принять мое предложение, - склонив набриолиненную голову, вкрадчивым голосом произносил Великолепный. – На Западе не принято, чтобы звезда такого уровня – и вдруг сама беспокоилась об условиях контракта, о гостинице, о питании и вообще входила в низменные материальные дела. Обо всем этом позабочусь я. Я вам буду и папой, и мамой, и психотерапевтом, и закадычной подружкой, а вы у меня будете самым дорогим в мире бриллиантом. Вот завтра же и начнем ограночку наводить: причесочку такую стильную… знаете, эдакая ассиметрия, чтобы ушко правое открыто было. Пикантно. Очаровательно. Опять же, платье концертное на заказ, и не здесь, а у Юдашкина, или вот хотя бы у Зайцева…
Таня смотрела на Великолепного смеющимися глазами:
- Вы бы лучше про музыку что спросили.
- А вот тут я не силен, - скромничал Владислав Анатольевич. – Музыка – это вы. А я – так сказать, обслуга. Глаз у меня острый, на деньги чутье. Без меня вас разденут-разуют пройдохи западные, буржуи недобитые, а при мне такой фокус не пройдет.
- Да вы же сами первый меня разденете-разуете, - уже не сдерживаясь, хохотала Таня.
- Ну-с, не без этого… И не раздену, а так сказать, буду брать что-то сверх договора. Но – по-честному, по-справедливому. Вот у вас, скажем, капризик какой случится, а у меня – нервное расстройство от его исполнения. А ежели я буду рассчитывать на моральную компенсацию с вашей стороны, то уж какие тут нервные расстройства… Сплошное удовольствие – и мне, и вам…
Договор с ним Таня все же заключила. Глазом моргнуть не успела, как ей организовали тур по Европе, да не в захолустных городишках, а на известных концертных площадках. И первым пунктом значился знаменитый фестиваль в австрийском Брегенце. Отец радовался, как ребенок:
- О, говорят, там есть чудо-сцена, на Боденском озере, прямо из воды поднимается. Таня, возьми побольше фотопленки, привезешь нам отчет.
Перед отъездом устроили журфикс. Виновница торжества исполнила несколько номеров из своей программы. Леонид Давыдович посетовал, что нельзя кричать «браво» и «бис»:
- Безобразие! Почему у нас в России такие тонкие стены!
И сообщил мне деликатно на ушко:
- А Лейла теперь тоже в Европе поет.
Он так и не устроил свою судьбу, окончательно обносился и походил больше на бомжа из ближайшей подворотни, чем на дирижера театрального оркестра. Бабуня пригрозила, что как только Леня получит зарплату, немедленно купит ему хороший костюм, рубашку и галстук.
- Что же мне, потом голодным сидеть? – вздохнул Леонид Давидович и спрятал под диван ноги, чтобы никто не заметил порванных носков.
- Вот ведь что бывает, когда мужчина холостякует, - многозначительно сказала бабуня Петру Николаевичу, явно намекая на свои заслуги перед супругом.
Все это происходило еще в мою замужнюю бытность, поэтому и Артем присутствовал на домашнем журфиксе. Сидел напряженный, высокомерный и бледный от зависти. По дороге домой высказался:
- Что ж, теперь все твои на содержании у мачехи…
Я промолчала. Можно ли было объяснить ему, так стремящемуся к успеху, выраженному в долларах, что мой отец никогда не унизит себя завистью к любимой женщине? Вряд ли…
Домашние так смеялись над выходкой Тани, вернувшейся из первого турне: она прошла в зал, раскрыла дамскую сумочку и подбросила вверх увесистую стопку «зеленых». Бумажки взлетели под потолок, рассыпались по полу, Таня взвизгнула как девчонка и кинулась обниматься, в секунду растеряв все приобретенную европейскую солидность. Нет, никогда Артему не понять прописную истину, которую в нашей семье никогда не произносили, но в которую верили: не в деньгах счастье.
О моем разводе никто не скорбел, и мне не советовали. Советовали другое: встряхнуться, взбодриться и, засучив рукава приступить к строительству новой жизни.
Но прежде чем строить что-то новое, нужно было собраться с силами. И вот я сидела на перевернутом пластиковом ведре посреди родового поместья и выбирала из грядок с морковкой сорняки пополам с этой же самой морковкой, проклиная бледно-рыжую мелочь. Бабуня проверяла мою работу и грозно упирала руки в бока:
- Это кто тут нахулиганил? А еще хирург! Вам, девушка, надо штукатуром-маляром работать, для высокого искусства эти грабли, именуемые по ошибке руками, не приспособлены!
Один из июньских дней того лета особенно впечатался в мою память. Вроде бы было все, как обычно: небо, облака, духота, сорняки, перевернутое ведро. Но что-то невидимое и тяжелое опустилось на нашу улицу, на всю деревню. Исчезли с улиц люди, было до жути тихо и от того тревожно. Бабуня ушла за куриными яйцами на соседнюю улицу и обратно не пришла – прибежала, даже не испуганная, а враз почерневшая, истончившаяся:
- Ксюша, беда! Беда! Террористы захватили больницу в Буденновске… Людей убивают… Без разбору убивают. По телевизору что-то показывают. Я даже смотреть не могла. Ксюша, что же это?! Это как?!
Я подскочила, отшвырнула ведро в сторону и одним махом перескочила невысокий забор, на соседский участок:
- Теть Паш, теть Паш! Где вы?!
Соседка сидела в своей избушке возле радиоприемника. Лицо залито слезами. Подняла на меня невидящие глаза:
- Дела-то какие творятся на земле… Говорят, там больше тысячи человек…
Я слышала только обрывки фраз: «Расстреливали всех, кого видели… Выдвинуты требования… На территории больницы слышна стрельба…»
Опрометью бросилась домой:
- Бабунь, Машку тебе оставляю. Я в госпиталь.
- Господи, как же ты сейчас добираться-то до города будешь? Электричка только вечером пойдет.
- Я по шоссе. Может, попутка подхватит.
- Много там попуток-то ездит… Деревня как вымерла. Поди и на трассе никого нет.
Я металась по дому, бросая какие-то вещи в холщовую дорожную сумку, пыталась не забыть нужного, хотя, конечно, можно было и так обойтись. В городе-то было все: и свежая одежда, и зубная щетка. Бабуня наблюдала за мной, сложив руки на животе, взгляд ее был черен и слеп:
- Сама-то там, смотри, сердце не надорви…
Качнула головой, словно отгоняя дурные мысли, прошелестела надтреснутым от переживаний голосом:
- Я давеча тебе про руки-грабли сказала… В голову-то не бери. Это ж я так, в сердцах…
За окном раздался шум подъезжающей машины. Мы с бабуней нервно переглянулись. Бабуня отвела белую занавеску на окне:
- За тобой, видать…
Под окном стоял госпитальный УАЗик, из которого выпрыгнул бодрый и свежий водитель Деда Мороза Леша Никитин. Заорал жизнерадостно, по-мальчишечьи:
- Э! Есть кто дома?! Давай сюдой. Карета подана.
У ворот переминалась с ноги на ногу переполошенная Машка:
- Мам, ты куда? Ты в отпуске!
- Дела, малыш, дела…
Перецеловала домашних наспех. Никитин курил у машины, подстегивая репликами:
- Быстрее что ли… Не до нежностей.
Я взобралась на переднее сиденье. Никитин хлопнул дверцей так, что бабуня с Машкой подпрыгнули у ворот. Газанул от всей своей водительской разбитной души:
- Н-но, милая!
И только когда деревня скрылась из виду, Никитин сбросил с себя дурацкую жизнерадостность:
- Ух, и задолбался я, пока вас нашел. Этим козлам, которые указатели на дорогах винтят, руки-то пообрывать. Да и бошки тоже. Все не по-людски. Дураки, дороги и кривые указатели – вот они, беды российские.
- Никитин, что там?
- Ждем «горячее». Вчера первый вертолет дали. Напихали в вертушку людей, как сельдей в бочки. А уж чего там и куда там – не ко мне вопрос. Я за своих коняшек отвечаю, а за то, кто кому куда шмальнул и чего пробил, - дела докторские.
- Дед Мороз на месте?
- Сам ночью на операции стоял. Все стояли, даже интерны ощипанные из травмы, - зло процедил Никитин и сплюнул в открытое окно. Нас подбросило на ухабе, и я от неожиданности припечатала головой потолок уазика. – Вас было велено найти хоть на конце света. Кровищи назаказывали – только успевай пакеты подносить. Володька вчера в областную мотался. Так пойдет – будем прямо из себя кровь переливать…
Крутанул руль, выворачивая на асфальтированную дорогу:
- Пост женский у вас организовали. Говорят, ночью одна умерла. Сами все увидите.
И снова заорал зачем-то прямо мне в ухо:
- Видали кино? Морды без масок, понимаете? Журналистов приглашают. Сидит этот, Басаев, вякает чего-то. Фугас туда надо.
- На больницу? – разозлилась я.
- На всю ихнюю территорию! – заорал еще громче Никитин. – Прямо чтобы вообще ничего там не было. Чтобы трава сто лет не росла.
- Да уж, жаль, что тебя в штабе нет. Уж ты бы эту войну одним махом…
- Смеетесь, Ксеньмихална? А вот зря смеетесь. Все смеются. А потом – вон, больницу захватывают. А потом будут школы захватывать.
- Скажи еще, детские сады!
- И детские сады тоже. Им все по хрену. Все равно помирать собираются. Так что смертью их не напугаешь. А раз не напугаешь – мочить всех.
- В сортире…
- Чего? А! Ну если надо, то и в сортире.
- Хорош чепуху молоть, Никитин! Скажет тоже – школы захватывать. Дурак.
- Я – дурак? – захохотал водитель. – Вы мне лучше скажите, как они в этот Буденновск вперлись при полной амуниции и с таким арсеналом? Кто их вообще до Буденновска пустил? Бошки всем пооткручивать. И скотам этим, и другим скотам тоже. Вот тем самым, которые на дороге стояли и зенки таращили на террористов. Ни одна сука тревогу не забила…
- Помолчи. Голова разболелась от твоих воплей.
- А я чего ору-то? – обиделся Никитин. – Душе больно! Когда душе больно, надо водку жрать. А как ее выжрешь, если тебя целый день тудой-сюдой гоняют? Дед Мороз вообще второй день как человек не разговаривает. Бухтит себе чего-то под нос, как сумасшедший. Или орет, как буйный. А я, между прочим, тоже личность. Ин-ди-ви-ду-ум! Я, между прочим, тоже к себе уважения требую!
- Следи за дорогой, Шумахер, - рыкнула я. – А то сами в «горячее» превратимся… Вот тогда точно все тебя зауважают!
В госпиталь я примчалась в отпускном виде: джинсах, футболке, с холщовой сумкой за плечом. И тут же наскочила на Бурова. Денис Аркадьевич воодушевился, распрямил плечи, ростом повыше стал:
- Вот оно, солнце ясное, на персональном транспорте! Явилось – почти не запылилось. Вам, конечно, хорошо было на мягких перинах бока отлеживать, вон мозоль трудовую наели, а мы тут…
- Без вас, конечно, тут операций делать никто не умеет, и вообще госпиталь – не госпиталь.
- Умнеете? – прихрюкнул Буров. – Пока вы себе румянец деревенский под солнышком наводили, я тут такую красоту вчера сотворил! Из тушенки – практически новый кишечник!
И сладко причмокнул, выражая наивысшую степень восхищения самим собой.
Я отправилась переодеваться.
В отделении было тихо. На первый взгляд, все, как обычно. Но еще шагая длинным бежевым коридором в ординаторскую, я уже чувствовала напряжение, разлитое в воздухе. Завидев меня, подпрыгнула на стуле постовая медсестра Ульяна, вылетела из-за стойки, ухватила за рукав халата и затараторила, закатывая от восторга глаза к потолку:
- Ой, Ксения Михайловна, что тут было-то, что было! Вот все спать легли, а тут звонок – «горячее», и много. Стали ждать. У нас Ортынцев дежурил. И Шатков дежурил. Но Шатков в приемный ушел, а Ортынцев шасть в палату. А там никто не спит – радио слушают. Радио ведь где-то нашли! Там все про террористов. Ортынцев как закричит: «Всех еще на неделю оставляю!» А они же ходили весь день, клянчили, мол, выпишите нас, нам там надо быть, а вы нас тут держите. Вот им Ортынцев и устроил, прямо всем устроил. Кричит: «За нарушение военной дисциплины лежать будете и устав учить!» Знаете, как орал! Все, как мыши в норы попрятались. А что, только третья палата радио слушала? Они все слушали. В травме разрешили радио слушать, а у нас Ортынцев прямо бешеный. И тут – вертушка. И все стали бегать, бегать. Анестезиологи на вес золото, до утра не спали. Димушку Курицына едва в операционной не сморило. Зато потом, говорят, сам себе анестезию впорол и дрыхнет до сих пор. А к вечеру, говорят, еще «горячего» ждут. Прямо война. Да прямо хуже войны…
Я аккуратно выкрутила ткань халата из крепкой руки еще недавно деревенской девушки Ульяны, покивала головой для порядка и зашагала дальше.
Ортынцев сидел в кабинете, серый и мрачный:
- Что, не удалось на парном молоке здоровье поправить?
- Удалось.
- Я твою Анну Петровну сегодня весь день поминаю. Не икалось бабуне?
- Она-то чем провинилась?
- Такая медсестра опытная – на пенсии сидит. А нам такие специалисты позарез нужны. Утром ввалился в реанимацию, у меня там пулевая одна никак не очнется, хотел проверить. И что? Медсестра дрыхнет! Она, видите ли, устала! Ее на всех не хватает… Ну я ей ввалил. А потом мне Чистов ввалил: не хрен в чужой монастырь со своим уставом лезть. А если бы она эту тетку проспала? И ведь проспала, идиотка, только не мою. А кому от этого легче? Гнать таких медсестер в шею.
- Давайте о деле, Александр Григорьевич.
- Седьмая и девятая палаты – женские. Принимайте. Карты у Ульяны возьмете.
- Тяжелые?
- Зато стабильные. У нейрохирургов двое в подвешенном состоянии. В приемном радио не выключают. Штурма ждут. Если штурм будет – мы тут захлебнемся. А если не будет, то всем в той больнице хана. Так что лучше захлебываться. Если что – интернов забирайте у Щепина. Пусть стоят вторыми ассистентами. А медсестер операционных не трогайте пока. Всех домой отправил, велел спать рядом с домашним телефоном, на коврике у двери. В приемном Саратова отсыпается. Вот ее на плановые заберете. Бурова в ассистенте, он хоть что-то еще соображает.
- Много плановых?
- Три.
- Анестезиолог?
- Курицын.
- Да он же невменяемый после собственной анестезии!
- Кофейку попьет – взбодрится. Не взбодрится – сам взбодрю, своими методами.
С грудой карт я зашла в седьмую. Устроилась тут же за столом и стала изучать истории болезни. Женщины, лежащие на скрипучих старых кроватях, следили за мной настороженными, почти злыми глазами. Одна спросила пересохшими губами:
- Что там нового?
- Не знаю. Мне пока не до новостей.
- У меня там сын, - голос ее задрожал, начала судорожно сглатывать. В той больнице сын…
- Если начнете плакать, вколем снотворное, - жестко ответила я. – Мы, все тут, за вашу жизнь отвечаем. За каждый летальник спросят – мало не покажется. Поэтому никаких новостей, кроме хороших.
И спросила уже мягче:
- Где вас?..
- На улице. Они ехали… и прямо из машины… прямо по всем стреляли, - женщина отвернула лицо.
Мамедова. Тридцать четыре. Два пулевых в область живота. Привезли с перитонитом. Резекция кишечника. Антибиотики. Противовоспалительное. Обезболивающее. Успокоительное или снотворное? Лучше снотворного. Мыслей будет меньше. Ей надо жить. Через не могу и не хочу. Здесь у меня кто? Вот эта чернявая, лет шестидесяти… А, все пулевые. Тут шестеро. За стеной, в девятой, еще семеро. Интересно, сколько ж они в вертушку людей вчера напихали?
Проверила в другой палате особо тяжелую, Мечетину, на кровати возле раковины. Нашли, куда положить. Тут из крана всегда вода подтекает: кап-кап, кап-кап. А ей пить нельзя. Есть нельзя. Питание внутривенно. И надо так еще сутки продержаться. Сможет – вытащим. Сдаваться нельзя, тетки. Никому: ни вам, ни нам. На пороге палаты обернулась:
- Будет штурм – сообщим. А пока – спать.
Вышла и сама на себя разозлилась: ну и как им спать? Они ж все еще там, на улицах своего города. Идут – а по ним стреляют. У Мамедовой сын в заложниках.
- Уля, Мамедовой принудительный сон, стандартная дозировка. В карте все расписала.
- Плачет?
- Плачет. Только про себя. Надо выключить человека.
Ближе к трем забрала на плановую операцию пацана с легочным ранением. Курицын то и дело впадал в дрему. Ассистировали Буров и интерн Соснин из травматологии. Соснин пребывал в состоянии нервного возбуждения. Ночь накануне произвела на него впечатление мощное, и парнишка никак не мог уложить в голове пережитое. Ему очень хотелось рассказать обо всем, что видел, но он сам себя одергивал. Я замечала поверхностным зрением, как он кусает губы под марлевой маской, чтобы не болтать под руку.
Следующим забрали срочника с внезапно открывшейся пупочной грыжей. Поднял что-то тяжелое, и грыжа вылезла и даже начала вонять. Анестезиологу вкололи кофеин, и Димушка приободрился, начал что-то мычать себе под нос, вероятно, какую-то мелодию, но его бездарное мычание походило на страдания пациента с зубной болью.
Мы быстро нашли грыжевые воротца, рукой вправили выпавшую кишечную петлю за брюшную стенку. Зашили без проблем. Спишут его теперь под чистую, домой к мамке, на борщик со сметаной. Везунчик.
Третьим забрали сочетанника. Неделю назад над ним колдовали травматологи. Теперь надо было сделать пластику брюшной стенки. Вышли из оперблока мокрые, усталые. Соснин увязался курить со мной на скамеечку перед входом в приемную. Он был совсем герой и незамедлительно затарахтел о героических своих подвигах и свершениях. Я его не слушала. Смотрела в темнеющее небо, удивляясь: неужели еще этим утром я полола морковку в родовом поместье?
Из ординаторской позвонила домой. Трубку взял отец. Спросил недоуменно:
- Ты откуда?
- С работы, пап.
- Как с работы? А отпуск? – и тут же осекся: - Да, конечно, я понимаю… Мы завтра утром уезжаем с Таней. На десять дней.
- Уезжаете?
- Ты представляешь, Великолепный ей устроил выступление в Германии. Три концерта. Таня говорит: хочу с Мишей сыграть. Вот, будем играть вместе, правда, один концерт, но это же – концерт!
- А виза?
- Великолепный подсуетился. Пройдоха, но ведь цены нет. Так что мы с утра в Москву, в аэропорт. Дед один остается, собирается в родовое поместье.
- И пусть едет. Бабуне с Машкой легче будет. От Ванятки письма были?
- А как же! Две штуки ждут на твоем столе.
Отец помолчал и добавил:
- Ты держись там… Мало ли что увидишь… Уже много привезли, да?
- Много, пап. Сплошь женщины.
- Когда же это закончится? – прошептал отец.
- Когда-нибудь, пап.
- Я люблю тебя, котенок.
- И я вас…
Около десяти вечера прилетел очередной дребезжащий Ми-8, не вертолет – ведро с болтами. Сортировочные из Моздока в сопровождении фельдшера. Мы счастливо выдохнули: до утра операций не будет. Прошлись по картам, сделали назначения.
Людмила Ивановна, фельдшер приемного покоя, читала вслух статью из какой-то газеты:
«Вчера днем большая группа неустановленных пока лиц в течение нескольких часов терроризировала жителей и властные структуры райцентра Буденновск (Ставропольский край). Как стало известно корреспонденту «Сегодня» из заслуживающих доверия источников, 14 июня около 12.30 по московскому времени в городок со стороны Нефтекумского района ворвались два крытых КамАЗа в сопровождении милицейского УАЗика. По различным оценкам там находилось от 50 до 100 человек в камуфляже, вооруженных автоматами и гранатометами…»
Я ушла в отделение. Нервы мои были на пределе. Прошлась по палатам. Проверила Мечетину. Стабильна. Утром можно будет покормить космической овсянкой госпитального производства. А надо бы – домашней, жидкой-прежидкой, перемолотой.
Женщины встрепенулись, услышав, как я вхожу в палату:
- Что слышно, доктор?
- Пока без новостей. Спите, женщины, спите. Может, завтра все уже будет хорошо.
Мамедова еще не очнулась после дозы снотворного. Я поправила ей сползшее одеяло. Посмотрела на страдальческое даже во сне лицо, на складки, рассекшие поперек переносицу и вдоль лоб. Покачала головой, леденея от страха. Чтобы чувствовала я, если б, не дай Бог, там, в заложниках, оказалась Машка?
Заглянула в реанимацию проверить состояние плановых. Легочник уже очнулся и рассматривал трещинки на потолке:
- Что слышно, доктор?
- Утром вернетесь в отделение.
- Я про Буденновск.
- Я поняла. Штурма не было. Отдыхайте.
В кабинете заведующего горела настольная лампа. Ортынцев спал на старом продавленном диване, натянув казенное одеяло с бирочкой почти до самой макушки. Торчала только рыжая с густой проседью щетина на голове.
На календаре было 15 июня 1995 года. На часах – почти половина второго 16 июня. Я перекинула лист настольного календаря.
Следующее утро для меня началось с неприятного сюрприза. Мечетину, прооперированную Буровым той суматошной ночью, забрали на плановую перевязку. Когда бинты были сняты, обнаружилось, что женщина заштопана небрежно. Допустим, было не до красоты Бурову, но меня смутил косой шов, уходящий к правому тазобедренному суставу. Я внимательно просмотрела записи коллеги, спросила дежурную медсестру Ильину:
- Не знаете, что в этом месте забыл Денис Аркадьевич?
Ильина побледнела.
- Уролог на операции был? – зло поинтересовалась я и тут же махнула сама себе рукой. Ну откуда это было знать Ильиной?
- Перевязывайте, - велела я. И с картой под мышкой решительным шагом отправилась к Ортынцеву. Тот, увидев мою раздраженную физиономию, застонал:
- Только не это! Ксения Михайловна, верните себе человеческий облик! Общаться по утрам с вампирами-профессионалами у меня получается хуже всего!
- Мечетина, - свистящим от злости голосом произнесла я и припечатала карту об стол заведующего. – Ей живот будто питбуль драл.
- Кто такой питбуль?
- Не знаю. Но мне нужно срочно УЗИ по гинекологии.
- Вы же знаете, туда только совсем срочное…
- Срочнее некуда. И Бурова прямо, извините, мордой в этот живот тыкать.
- Думаете, лишнего забрал?
- Может, и не забрал. Только когда она окрепнет, придется делать пластику. За государственный счет. Замаливать чужие грехи. Вы мне скажите, его какая муха укусила ночью? Он же никогда такого себе не позволял.
- Это вы, Ксения Михайловна, у Бурова спрашивайте, про муху и прочее.
Я буквально нависала собственной мелкой тушкой над головой Ортынцева. Он вскинул обе руки вверх:
- Будет вам УЗИ. Сегодня же. Идите, сам не в настроении…
Во время обхода подошла Ильина, зашептала на ухо:
- В терапию просят, нужна консультация. Ортынцев вас направил.
- Время Мечетиной дали?
- Дали. На половину второго.
- Терапия подождет.
- Там Скрябина волнуется. Очень просила быть побыстрее.
Заведующую терапевтическим отделением Ольгу Андреевну Скрябину я не любила: излишне нервная, сомневающаяся, с подчиненными говорит на повышенных тонах, повизгивает, как собаченция. И очень не любит брать на себя ответственность. Сидит на должности потому, что удачно вышла замуж. Он чиновник в местной администрации, и этой мадам с молчаливого согласия Деда Мороза дозволяется то, что не дозволяется нам, простым смертным.
В направлении от терапевтов значилось «новообразование». И знак вопроса. Совсем сдурели. Новообразование или есть, или его нет. Если есть, то что это за опухоль?
После утреннего сюрприза раздражение нарастало.
Поднялась на четвертый этаж в правое крыло, к Скрябиной. Ольга Андреевна лично проводила в палату. Я на ходу листала карту. Мужчина, пятьдесят три года, место работы – столярный цех какого-то ООО. Поступил с обострением язвы. Ни слова про новообразование. Биопсию, разумеется, не делали.
Увиденное меня впечатлило. Справа над лобковой костью пациента висела опухоль, похожая на расплющенную виноградную гроздь, обтянутую кожей. Гроздь произрастала из старого келоидного рубца.
- Аппендицит удаляли? – спросила я, кивнул на рубец.
- Давно. Лет двадцать назад.
- А эта красавица с каких пор с вами живет? – я перебирала пальцами опухоль. Из складок потянуло дурным запахом мужских прелых носков. Меня чуть не передернуло.
- А вот почти с тех пор и живет.
- И что, к врачу не судьба была сходить?
- Ходил. Сказали, что не страшно.
- Не страшно?
- Воняет только и болит иногда.
- Так болит? – я резко развела складки образования пальцами. Мужик вскрикнул.
Из правой нижней точки старого рубца торчала еще одна, совсем крохотная опухоль. Ну-с, уже почти все ясно. Осталось только подтвердить подозрения лабораторными исследованиями.
- А что, при поступлении новообразование не видели? – поинтересовалась я у Скрябиной. Та обиженно поджала губы:
- А он сказал что ли? У него язва. На нее и жаловался.
- Как нашли?
- Медсестра заметила.
- А, - хмыкнула я. – А ваши не заметили при осмотрах?
- Вы пришли консультировать или жизни учить? – взвилась Скрябина.
Мужик встревожено переводил взгляд с моего лица на лицо заведующей терапией:
- Что, резать будете?
- Будем, конечно. Только не сразу. Вы мне руки свои покажите.
- А руки-то зачем? – обиженно спросил мужик, но протянул свои лапища. Сунул прямо в физиономию, будто я – старая слепая лошадь.
- Это что за шрамы?
- Так я ж столяр. Бывает, раз – инструмент соскочит, вот, царапины появляются.
- Это, положим, не царапины, а рубцы.
- А в чем разница?
- Для вас – ни в чем. Заживают долго?
- Да как у всех.
- «У всех» остаются шрамы. Еще раз: заживают ваши царапины долго?
- Ну, так-то, наверное, долго. Но если на них писать, то быстрее.
- Что делать? – мы со Скрябиной вытаращили глаза на мужика.
- Писать. Вы что, доктора, не знаете, что урина полезна для организма?
- Вы только себе на руки писаете или еще урину и внутрь принимаете?- заинтриговано спросила я.
- Так-то пью. Для профилактики. Чтобы рака не было.
- Какая прелесть. Онкологи-то, дурачье дремучее, и знать не знают про эликсир здоровья и вечной жизни, - восхитилась я. И повернулась к Скрябиной: - Ну что. Пока ставим под вопрос папилломоматоз. Завтра к нам на биопсию. Следите, чтобы урину здесь не пил. Я думаю, что ж у него папиллома так воняет? А тут все просто.
Скрябина скривилась.
В коридоре уточнила:
- Вирус папилломы человека?
- Пока под вопросом. Берите нужные анализы.
- Ну, в общем, и мы сами так думали…
Я пожала плечами: думали – что ж не написали в направлении «гигантская папиллома»?
В отделении меня уже караулила Ильина:
- Результаты УЗИ Мечетиной.
Прочитала. Сглотнула.
Буров, собирая, по его образному выражению, «из тушенки» «новый кишечник», отхряпал женщине правый яичник. И так был рад своему высокому мастерству, что не потрудился указать о своем хряпаньи в карте. Ну, конечно, кто тут будет разбираться, кроме Ясновой?
- А гистология Мечетиной где? – поинтересовалась у Ильиной.
- Еще не готова.
Я снова отправилась к Ортынцеву. Тот уже освободился после плановой операции и лениво потягивал чай в своей берлоге. Увидел меня – поперхнулся, закашлялся:
- Я смотрю, у вас настроение все лучше и лучше?
- Мечетиной вырезали правый яичник. В карте Буров об этом не сказал ни слова. Нужна гистология. Я хочу понять, ей яичник по делу отчекрыжили или так, по недосмотру?
- А что это изменит, Ксения Михайловна?
- Для Мечетиной – ничего. Для меня – мое мнение о Денисе Аркадьевиче.
- То есть у вас ошибок не бывает?
- Бывают. Но я про них честно пишу в карте и в эпикризе.
Ортынцев побагровел от бешенства:
- Ксения Михайловна, будет вам гистология. А вот что делать с Денисом Аркадьевичем – решать не вам. Уяснили?
- Так точно.
- Тогда вон отсюда. У меня заслуженная сиеста.
Я громко хлопнула дверью, чтобы Александр Григорьевич не подумал, что я прогнулась. Энергично прошагала по отделению из одного конца коридора в другой, выровняла дыхание. Пошла обратно. Из-за двери второй палаты раздавался негромкий голос кого-то из пациентов. Читали свежую газету:
«Я с фельдшером Людмилой Гасюковой ехал на вызов к раненым на Пушкинскую. Но вдруг по машине открыли огонь. К нам ворвался бородатый чеченец с зеленой повязкой на голове и под дулом пулемета потребовал ехать на площадь, где я увидел около 30 боевиков. Они расстреливали детей и стариков, сгоняли в кучу людей. Над зданием администрации развивалось зеленое знамя. Выстроив живой мост примерно из 700 человек, чеченцы под автоматами погнали мирных людей через весь город в нашу районную больницу. Тех, кто не подчинялся или пытался бежать, расстреливали на месте»…
- Мужики, до междугородки далеко? – спросил кто-то, невидимый мне.
- Зачем тебе? Лежи спокойно.
- Лежи-и… У меня сеструха в тридцати километрах от Буденновска живет. А если их зацепили? Там в газете ничего не написано про округу? Может, как ехали басаевцы, еще что-нибудь эдакое…
- Ничего нет. Все прочитал.
-А ты повнимательней посмотри. Мне бы вот подняться, и сразу на телефонную сбегаю.
- До сортира дойди сначала, и кишки по дороге не растеряй, - посоветовал третий. – А так-то телефончик нарисуй, из терапии кто-нибудь да сбегает. У них-то ливер весь на месте.
- Леха, ты уж подсуетись, подсуетись, парень. У меня ж знаешь, как сердце печет? Сдохнуть готов.
- Сдохнешь – ничего не узнаешь. И не хрен душу тут рвать. Живы твои все, слышишь? Вот вечерком ребята сбегают, позвонят твоим, и будешь лежать смирный и довольный…
Я хмыкнула. Давно известный безотказный и бесперебойный канал поставки курева, газет, журналов с кроссвордами и запрещенных продуктов – терапия! Вечером им полагается двухчасовой моцион по территории госпиталя. Но кто же усидит возле нашей облупленной пятиэтажной халабуды? Бегают в город. И будут бегать, хоть все дырки в заборе залатай и охрану по периметру поставь.
Гистология Мечетиной поступила в половине четвертого. С полным досье я вернулась в ординаторскую. Буров сладко позевывал за своим столом, потягивался и посматривал на часы: пора домой. Шатков заполнял карты – не хотел оставлять работу на ночное дежурство.
- Денис Аркадьевич, я тут с вами посоветоваться хотела, - вкрадчиво начала я.
- Наконец-то, голубушка, доперло насчет авторитетов.
- О да. Вот смотрите, это ваша Мечетина. Вот результаты УЗИ. Вот результаты гистологии. Вот ваши записи. Вот мои, - я буквально шваркнула бумаги на стол Бурова. – Ну-с, ваша тушенка? Что будем делать?
Буров просмотрел документы. Хмыкнул:
- И что?
- Зачем? Что вас вообще в ту степь понесло?
- А ничего, что на часах три утра было? Ничего, что она уже третья была по счету? Ну, обойдется без яичника, ей не семнадцать лет, так поживет.
- Это я понимаю, что ей не семнадцать. Что ж в карту-то не вписали вашу чудную работу? Вот тетке сюрприз-то был бы через годик, когда организм начал бы сбоить без гормонов!
- Знаете что, Ксения как-вас-там-по-отчеству, - зарычал Буров. – А не пошли бы вы..!
И выдал такую виртуозную нецензурщину, что я едва рот от удивления не раскрыла. Интеллигентный с виду человек. Голубой кровью себя считает. И на тебе! Матерится он, конечно, не как сапожник, изящнее, с выкрутасами, но все же!
Шатков побелел от гнева за своим столом. Снял очки, протер их пальцами, медленно сложил дужки, положил очки на открытую карту. Уперся кулаками в столешницу, приподнял начавшее уже грузнеть с возрастом тело:
- Денис Аркадьевич! Денис Аркадьевич!!!
И преподнес в ответ коллеге не менее виртуозную сложенную фигуру того же лексического материала, только более детально проработанную.
Вот тут я действительно ошалела.
Русской литературной норме соответствовали только заключительные фразы шатковского монолога:
- Ваш комплекс бога достал даже меня. Фитилек-то свой притушите. Коптит.
Буров пулей вылетел из-за стола, буквально подпрыгнул к Шаткову, зарычал и занес тяжелый кулак над головой коллеги. Я повисла всем телом на поднятой руке Бурова:
- Тихо, мужики, тихо…
Шатков подчеркнуто медленно выпрямился, словно стряхнул с плеч прожитые годы. Задрал повыше подбородок. Посмотрел на Дениса Аркадьевича длинным холодным взглядом, скривил уголок рта:
- Срать с вами на одном поле не сяду, голубчик.
И опустился на место.
Буров, тяжело дыша, стряхнул меня с руки, от души двинул дверью ординаторской и отправился на свежий воздух лечить нервы дамскими ментоловыми сигаретками.
- Евгений Евгеньевич, ну зачем вы так? – меня мелко трясло.
- Ксения Михайловна, научитесь стоять за себя, - не отрывая взгляда от бумаг, отчеканил Шатков. - На вашем месте любая женщина отвесила бы мерзавцу пощечину. Или десять пощечин. Вы что, все еще считаете себя интерном? Вы – крепкий состоявшийся хирург. Заметьте: военный хирург! Так что: или вы с этой минуты уважаете сами себя и свой авторитет, или ступайте следом за Буровым. Сопли я утираю только внучкам-подросткам. А вы уже не подросток. Да и не внучка мне.
Нацепил дрожащей рукой очки на мясистый нос и излишне сосредоточенно застрочил своим неразборчивым почерком в карте.
…Ночевать мне предстояло в пустой квартире. Дед, как и планировал, уехал в родовое поместье. Из еды в холодильнике были только колбаса и майонез. В хлебнице нашелся вчерашний покупной батон. Тишина в квартире оглушала. Я нервничала, включила свет во всех комнатах. Потом сообразила: здесь, в родительском доме, я никогда не бывала в одиночестве. Лишенная привычных звуков – шарканья тапочек бабуни, хлопанья дверьми, перестука посуды на кухне, приглушенного радио в комнате деда – я растерялась.
Сделала себе большой бокал иван-чая бабуниного купажа, забралась с ногами на свою кровать и принялась читать письма Подсолнушка. Он писал часто, но скупо, по одному тетрадному листку. Обходился без нежностей, позволяя себе единственное лирическое отступление, обращаясь ко мне в начале писем: «Многоуважаемая Ксения Михайловна! Докладываю вам, что дела у меня обстоят хорошо…»
Я не знала, где служит Ванятка, не могла вычислить местоположение госпиталя и довольствовалась только краткими описаниями операций, которые он проводил. В конце кривым своим почерком Ванятка дописывал: «Жду скорой встречи. Ваш Иван Александрович». Клоун.
Час я пролежала в ванной, в горячей воде, с детективом Агаты Кристи. Скользила глазами по страницам, не вникая в текст. События последних суток захватили меня так же, как накануне интерна Соснина. Очень хотелось поговорить с кем-то, выплеснуться. Но домашних не было. И после некоторых размышлений я решила позвонить Катерине.
Та еще не спала. Спросила:
- Хочешь, приеду?
- Хочу. Очень хочу.
- Ну, возьму такси.
- Я оплачу.
- Сама себе на жизнь зарабатываю, - засмеялась Катерина. – Лучше выпить возьми ерунды какой-нибудь.
- Винца?
- Можно и водочки. Только чуть-чуть.
- Не пьянства ради, - счастливо выдохнула я в телефонную трубку.
С водочкой проблем не было. Она жила в родительском баре наряду с коньяками, винами, шампанским, которые покупались по случаю и месяцами стояли запечатанные. Последнее время здесь прибавилось иностранных напитков, которые дарили Татьяне организаторы гастролей или она сама покупала в «дьюти фри» международных аэропортов. Она обожала не сами напитки – красивые бутылки с элегантными этикетками. Может, как музыкант она и взрослый человек, а в быту все такая же девчонка, какой была еще во времена нашего знакомства. Клюет на милые этикеточки.
За закусками бегать тоже не пришлось. В закромах нашей квартиры было предостаточно разносолов, приготовленных умелыми руками бабуни: салатики овощные, хрустящие огурчики, зеленые помидоры с особой кислинкой, отыскалась даже трехлитровая банка постных голубцов.
С Катериной мы посидели душевно.
- Ты представляешь, услышать такое от Шаткова?! – взволнованно рассказывала я. – Я думала, он меня ни в грош не ставит. А он: «Вы же хирург! Военный хирург! Научитесь сами себя уважать!»
- А ты что, действительно в себе сомневаешься?
- Нет, тут дело не в сомнении. Просто я еще ничего такого выдающегося не сделала.
- А тот пацан, пустивший себе пулю в рот?
- Если бы правильно целился, никакой хирург ему бы не помог.
- Брось, Ксюша, это твоя заслуга.
- Что он теперь на зоне сидит?
Катерина передернула плечами. Спросила как бы между прочим:
- Ты все так же одна?
- Почему одна? С Машкой. Отцом. Мачехой…
- Я не про это.
- А я про это. Зачем мне мужик?
- Для здоровья, - засмеялась Катерина.
- На здоровье я не жалуюсь. Если уж и искать кого-то, то для серьезного. А о пустое и мараться не хочу.
- А я бы рада замараться… Только кого я в школе должна охмурять?
- Физрука. Трудовика. Завхоза.
- Ксюша-Ксюша, голова из плюша, - вздохнула Катерина. – Слушай, а вы что, по-прежнему без телевизора живете?
- На фига он нужен? Отец говорит: обойдемся без пропаганды. Мы ни за красных, ни за белых, ни за зеленых, ни за серо-буро-малиновых в крапинку.
- А новости как узнаете?
- Могу радио включить.
Катя задумалась и отрицательно покачала головой:
- Не надо радио. Не сейчас, это точно. Спать будем?
- А то! Выбирай любую комнату.
- Ну, тогда с тобой. Надеюсь, у Машки уже не детская кроватка?
- Катя, Машке уже седьмой год! В сентябре в школу пойдет.
- Ну и отлично. Сейчас как вытяну старые кости! – мечтательно произнесла Катерина.
- Это в двадцать шесть-то кости старые?
- А то! Еще не скрипишь суставами, доктор?
- Бегаю, как жизнерадостный пудель, и хвостом виляю.
Мы угомонились часа в два ночи. Я провалилась в сон, и последней внятной мыслью в моей голове была горделивая и сладкая: «Я – военный хирург…»
Очередное госпитальное утро было суетным. Я едва успела переступить порог, а по всем отделениям уже летела страшная новость: в пять утра начался штурм, попытка неудачная, террористы выставили в качестве живых щитов заложников: стариков, детей, женщин… Я буквально прыжками преодолевала лестничные пролеты. Ходячие пациенты сидели возле радио в комнате отдыха, слушали, затаив дыхание, сообщения: бои продолжаются, есть потери с обеих сторон, количество раненых пока неизвестно…
В тот день после обеда нам пришлось принимать особо ценный и ответственный рейс – детей из больницы Буденновска из числа освобожденных заложников. Из детской областной прислали перевозки. На дорогах дежурили гаишники – чтобы реанимобили проехали по городу без помех. Лица коллег из областной были строгими. В ожидании борта они сидели на лавочках около вертолетной площадки, настороженные, взвинченные, как пружины.
Ждали санитары.
Ждали пациенты, высыпавшие на улицу вопреки запретам персонала. Уговаривать и кричать на взрослых людей было бессмысленно. Они стояли кучками, группами, с такими сосредоточенными лицами, будто это им предстояло через час-полтора войти в операционные.
Но увидеть нам удалось немногое: приземление вертушки, красное от повышенного давления лицо гражданского врача, выпрыгнувшего из салона еще задолго до того, как остановились лопасти Ми-8 да саму разгрузку. Детей вынимали из вертолета бережно, как хрустальные вазы, санитары ступали мягко, боясь потревожить бывших заложников. Я успела выспросить у сопровождающего, нет ли случайно тут мальчика Мамедова.
- Вон Мамедов. Адиль. Осколком руку оторвало, - кивнул врач в сторону третьих носилок. – Вам этот нужен или какой-нибудь другой Мамедов?
- Сколько лет мальчику?
- Одиннадцать.
- Тяжелый?
- Я вам тут что, справочная? – зашипел сопровождающий.
Реанимобили с включенными сиренами рванули в сторону въездных ворот. Врач запрыгнул в вертушку. Закрутились лопасти. Мы стояли, задрав головы, и смотрели вслед вертолету, пока он не скрылся за облаками.
Я опрометью бросилась в отделение.
Мамедова выла, закусив угол подушки. Новость о неудачном штурме мгновенно просочилась сюда. Женщины утешали несчастную мать, но смотреть на них самих было страшно: у одной на глазах застрелили мужа, у двоих родные тоже были в числе заложников. Остальные ничего не знали о судьбе близких, и это неведение было нечеловеческим испытанием.
- Мамедова, как сына зовут?
Женщина выпустила подушку из зубов, посмотрела на меня недоуменно, слепо.
- Как. Зовут. Вашего. Сына, - чеканно повторила я, уже без вопросительной интонации.
- Адиль.
- Сколько ему?
- Одиннадцать.
- Он здесь, в городе.
- Кто здесь? Как здесь? Мой Адиль?
- Только что отвезли в областную.
Зрачки ее карих глаз расширились, кровь отхлынула от лица:
- Повтори, доктор… Повтори, что сказал.
- Адиль Мамедов, одиннадцать лет, отправлен в детскую областную. Отсюда сорок минут по городу на машине.
- Он жив? Мой мальчик жив?
- Жив, конечно, если сюда привезли. Жив.
Женщины враз заголосили, Мамедова зарыдала, но уже от счастья. Я попросила Улю накапать всем дамам из седьмой палаты валерьянки за счет заведения.
Меня ждал мужик с папилломоматозом, необходимо было посмотреть Мечетину. Остальное – как всегда.
Ближе к вечеру пролетела весть, что министры-«силовики» пытаются провести переговоры с бойцами Басаева. Пространство вокруг больницы по радио описывали как мертвую зону: она простреливается и террористами, и нашими снайперами. Потом сказали, что боевики требуют прессу.
Шатков отзвонился в областную, спросил про детей. По моей просьбе уточнил состояние Адиля Мамедова. После пяти я отправилась домой. И здесь, включив радио, услышала про расстрел пяти заложников. Прессу почему-то к басаевцам не пустили. Те провели обещанную казнь.
Я выключила радио и долго сидела в пустой квартире без света, без звуков. Через силу доела вчерашние голубцы. Надвигалась развязка. Я физически ощущала ее и страшилась. Съела таблетку феназепама и принудительно уложила себя в постель.
Через несколько дней я прочитала в газетах о том, что происходило в те страшные дни в больнице Буденновска. Про то, как расстреляли бригаду медиков, которая сделала операцию раненому брату Басаеву, но тот умер (сдох, сдох!). Про то, как после пресс-конференции главы бандитов один из переговорщиков, депутат Государственный думы, украдкой слинял из здания захваченного госпиталя, хотя перед камерами клялся остаться вместе с заложниками. Он уходил, а женщины-заложники молча смотрели на него.
Читала о подробностях бездарного с точки зрения организации высшими военными чинами штурма, стоившего десятков человеческих жизней. Про подвиги коллег, продолжавших выполнять свой профессиональный, личный долг там, внутри. Про тяжелое ранение хирурга Веры Чепуриной, вышедшей к террористам с белым флагом.
А в ту ночь я спала. Мне нужны были силы. Я не находилась в зоне боевых действий, но мои знания, руки, голова должны были быть полезными не только для заложников Буденновска – для мальчишек, парней, мужиков и даже женщин-военнослужащих, откомандированных в Чечню. Спите, Ксения Михайловна. Это приказ.
Весь следующий день новостные каналы крутили пресс-конференцию Басаева. Крутили до изнеможения, до оскомины, будто многократными повторами хотели заслонить вчерашний расстрел пятерых заложников. По радио рассказывали, что когда договоренность о пресс-конференции была достигнута, по зданию больницы открыли огонь, но не боевики, а федералы.
Наши пациенты слушали и плевались. В коридорах травматологии, хирургии, терапии, в приемном покое, на лавочках у входа в госпиталь, в столовой за завтраком и во время обеда все говорили только об одном: Буденновск, бездарные переговоры, много суеты, надо выторговывать заложников… Спорили. Ругались. Кое-где даже пытались драться. Только в нейрохирургии и в реанимации было тихо-тихо. По причине низкой дееспособности пациентов.
Я взяла биопсию у столяра из терапии. Состояние Мечетиной значительно улучшилось. Мне пришлось врать ей о том, что операция прошла успешно, что, увы, пришлось удалить правый яичник, но можно скорректировать ее дальнейшее состояние приемом гормональных препаратов, это надо будет обсудить ей со своим гинекологом. Пообещала провести пластику брюшной стенки, чтобы скрыть некрасивые шрамы. Зато кишечник работает. Это важно. Это очень и очень важно.
Мечетина слушала меня внимательно. Кивала головой. Улыбалась. Благодарила. А мне хотелось провалиться сквозь землю: простите нас, простите…
Около полудня пролетела свежая информация: правительство пошло на уступки боевиков, часть заложников освобождена.
Вечером дома ждал сюрприз: бабуня не усидела в родовом поместье и примчалась в город. Я была ей признательна за то, что она освободила меня от гнетущей вечерней тишины. Бабуня выспрашивала про события в госпитале, рассказывала, что сама слышала по радио, прочитала в газетах.
- А ты ведь не просто так вернулась, - заподозрила я, когда мы уже готовились ко сну. – И Ортынцев про тебя не просто так спрашивал, так? Признавайся, что задумала.
- Ничего не задумала, - слегка покраснев, ответила бабуня. – Но вдруг понадоблюсь. Как это сейчас принято говорить: пойду добровольцем?
- Волонтером.
- Кому-то же придется, не дай Бог, утки таскать ночи напролет. Вашей ночной нянечке, одной на всю орду?
- Двум нянечкам, - поправила я, абсолютно машинально.
- Да хоть трем! А мне денег не надо. У меня уже старческая бессонница началась. Если что – на меня и обопретесь. Все полегче будет.
Я поцеловала бабуню в горячую морщинистую щеку, ткнулась носом в седую макушку:
- Ты – мое чудо.
- Ты тоже, еще какое чудо, - проворчала бабуня, застеснявшись излишней нежности.
Я еще бродила по квартире, настраиваясь на сон, а из-за дверей комнаты деда и бабуни доносился тихий монотонный речетатив:
- И ими же веси судьбами управь рабов Твоих: Ксению, Петра, Татиану, Михаила, младенца Марию, Александра, Марию, Антония, Иоанна…
На 19 июня у меня не было плановых операций. С утра вызвали в «небесную канцелярию» - на пятый этаж во владения Деда Мороза подписать задним числом приказ об отзыве из отпуска. Делопроизводитель Наташенька пообещала, что остатки отпуска я догуляю в сентябре. Засунула свой милый курносый носик в мое личное дело:
- Вот у вас как раз и дочка в первый класс идет. Прямо все, как по заказу…
Я фыркнула. Зачем мне отпуск в сентябре? Я бы с удовольствием продолжала бы полоть морковку в родовом поместье в июне. Хотя, конечно, не от Деда Мороза зависели события в Буденновске. Ладно уж, буду с бабуней крутить бесконечные банки с помидорами в сентябре.
На обходе пациенты обсуждали требования Басаева предоставить шесть пассажирских автобусов, чтобы вернуться в Чечню. Эта мразь собиралась прикрываться заложниками. Но ему дали только три «икаруса» и рефрижератор с продовольствием. Торговля продолжалась.
Ортынцев отправил меня в приемный покой: привезли экстренного, с подозрением на прободение язвы желудка. УЗИсты подтвердили предварительный диагноз. На операцию поставили меня, ассистентом Бурова. Примчался Димушка Курицын, под впечатлением от происходящих в Буденновске событий:
- Помяните мое слово: сегодня бахнет!
- Дмитрий, как-вас-там-по-отчеству, - язвительно окликнул Курицына Буров, - правду говорят, что у вас на столе прямо во время резекции желудка пациент очнулся?
Димушка побагровел:
- Что вы чужие сплетни-то повторяете? Не было такого.
Но сразу притих, побежал высчитывать дозу наркоза для пациента.
Операционной сестрой была Нина Семеновна, моя драгоценная наперсница. За это время мы научились понимать друг друга с полуслова, ее силуэт справа от меня вселял уверенность, успокаивал.
Начали помолясь.
Прободения случались нечасто, и мужичку крупно повезло, что плохо ему стало в общественном месте, что случайные прохожие не бросили его, приняв за пьяного, подсуетились, вызвали неотложку. Был бы дома – умер, не успев поднять трубку телефона.
Из плохих новостей было состояние сосудов. Я долго искала течь, потому что казалось, хлещет одновременно отовсюду. Буров не спешил помочь советом. Впрочем, я уже не нуждалась в его советах. Я полагалась на свои руки. А они подбирались все ближе и ближе к злополучному разрыву. Мужичок выдал приступ аритмии, Курицын напрягся, Буров потемнел лицом, вернее, тем, что виднелось между зеленой шапочкой и белой марлевой повязкой. Нина Семеновна метнула взгляд в сторону дефибриллятора. Курицын отрицательно качнул головой, стал колдовать над пациентом. Ритм восстановился. Операционная сестра промокнула холодный пот, проступивший на моем лбу.
Когда мы вышли из оперблока, не узнали свое отделение, словно неведомая сила перенесла нас из тихого царства абдоминоторракальной хирургии в сумасшедший дом. По коридорам едва ли не вприпрыжку носились пациенты, постовые медсестры, санитарки. Что-то хлопало, скрипело, скрежетало. С лестничной площадки от лифтов кто-то кричал внутрь отделения:
- Наподдай, братки!
В коридор въезжали разобранные металлические кровати, окрашенные когда-то белой больничной краской, а сейчас пожелтевшие, то ли от времени, то ли от частой обработки хлором.
Нас в толпе выцепила постовая сестра Зулия, низкорослая голубоглазая татарочка:
- Всех, кого можно выписать – выписывайте. Сейчас прямо выписывайте. Ортынцев велел.
В ординаторской дым стоял коромыслом. Шатков строчил на печатной машинке эпикризы со скоростью секретаря-машинистки высшей квалификации. Ортынцев восседал на моем столе и диктовал в телефонную трубку:
- Вторая положительная и компоненты… Да-да, давайте, сколько можете… Откуда я знаю? Нам бы заранее сообщали, кого и какой группы доставят. Третья – тоже оба резуса… А сколько есть?
- Что происходит? – спросил Буров. Он плюхнулся на свой стол, закинул обе ноги на столешницу, покачался на задних ножках стула.
Ортынцев помотал головой: некогда…
Уточнил у невидимого собеседника циферки, сделал пометки в своем блокноте. Посмотрел на нас, как на инопланетян:
- А вы что сидите? Работы нет?
Пока военные в Буденновске готовились к проведению операции, пока министры-силовики продолжали торговаться с басаевцами, медики Ставрополья уже проводили рекогносцировку местности: сколько раненых готовы принять те или иные больницы, учитывая, что свои краевые, областные и районные они набили под завязку вчерашними освобожденными. Отзвонились и нашему руководству. По больницам полетели телефонограммы: сколько возьмете в случае чего? Велели запасаться кровью и компонентами, иметь необходимое количество наркоза, лекарств, перевязочного материала. Можно подумать, мы находились в изобилии всего этого! Постовые сестры подсчитывали ампулы антибиотиков, противовирусных, противошоковых, антигистаминных. Ходячие пациенты собирали кровати. Нянечки энергично натирали полы раствором хлорки. Коридоры стремительно сужались.
Я уселась со стопкой карт своих пациентов за печатную машинку. Обе женские палаты оставались неприкосновенными. А вот некоторых мужичков можно было отправлять по домам.
Я завидовала высокоскоростной стрельбе Шаткова. Наловчился-то как за долгие годы! И лицо невозмутимое: взгляд в карту – взгляд на лист, заправленный в печатную машинку. И только очередь по клавишам. Сама я управлялась с агрегатом четырьмя пальцами. Буров тоже не блистал пианистической школой. Шлеп-шлеп-шлеп… Под наблюдение местному хирургу сроком на один месяц. Мазь против формирования рубцов. Продолжать курс антибактериального препарата. Запретить физические нагрузки… Следующий!
Мы пахали, как папы Карло. Отделение пустело на глазах. В реанимационном аквариуме подчиненные Чистова молились всем богам: отделение физически не могло вместить более десяти пациентов. Значит, в случае экстренных операций выхаживать пациентов после наркоза придется прямо в отделениях.
Ближе к концу рабочего дня все затихло в недобром предчувствии. Говорило и говорило без умолку радио в комнате отдыха. Ортынцеву, который с начала событий в Буденновске жил в отделении, сестра-хозяйка принесла свежую смену хирургической формы. Александр Григорьевич переодевался минимум дважды в день, мылся в ванной для пациентов хозяйственным мылом. Еду в судочках доставляла тетя Маша, если сама не уходила на сутки в роддом: ужин в госпитале подавали в половине шестого, был он скуден и плохо приготовлен, за час до отбоя разносили кефир производства нашего пищеблока. Кефир был кислым и с комочками. Но иногда и его не было. В общем, выживать можно было только за счет помощи ближних.
Затишье продолжалось и становилось просто невыносимым. Как будто всем нам мотали нервы на кулак, тянули и тянули по ниточке, забыв дать анестезию. Бездействие выматывало сильнее, чем напряженный операционный день. В начале восьмого на пороге отделения возникла бабуня с судочками, соленьями, домашним ржаным хлебом. Прошелестела мимо Зулии, готовившейся сдать смену Ульяне, церемонно поздоровалась с персоналом, пациентами, врачами. Усадила кушать «беспризорных докторишек» в пустой столовой. Сновала, как заправская кухарка, словно работала в нашем отделении с момента его открытия. Кормила, приговаривала повелевающим голосом:
- И чтоб с добавкой. Случись что – ночью не до еды не будет. Давайте, как верблюды, в горбы…
Ортынцев был в курсе, что бабуня вызвалась волонтером. Отправил в лабораторию, чтобы у Анны Петровны сняли смывы с рук на стафилококк. Лаборантка даже глазом не моргнула, видно, ее уже предупредили.
Я впервые видела бабуню в форме медсестры. Даже удивилась: халатик сидел на ней, как влитой. Волосы тщательно убраны. Руки в хирургических перчатках. Красавица! Санитарочки нисколько не возражали: им хватало беготни, хорошо, что кто-то пришел на помощь.
А радио уже трещало, что колонна с добровольными заложниками из числа персонала и пациентов больницы, журналистов и кого-то там еще двинулась из Буденновска в сторону Чечни. Большая часть заложников освобождена. Освобождена!
Мы продолжали ждать. Я сходила покурить на улицу, несмотря на угрозы бабуни выпороть меня сразу же по возвращении. Она терпеть не могла моей вредной привычки и боролась с ней изо всех сил, хотя и выходило, что борьба шла, в первую очередь, со мной.
Это была одна из самых коротких ночей в году. Было еще светло, только густо-сиреневая полоса пролегла над вершинами деревьев парка, окружавшего наш госпиталь. Проступали очертания утомленно-бледного месяца. Щебетали в густой зелени беспечные птицы.
- А может, ничего и не будет, - проговорила я вслух.
За спиной раздался насмешливый голос Ортынцева:
- Подожди, пока в Ставрополье сортировка идет.
Он сел на спинку лавочки и тоже закурил. Сощурил по давней привычке левый глаз:
- Ванятка-то что пишет?
- Все то же: жив, здоров, оперирует. Скоро домой.
- Я так думаю, не стоит ему потом опять на войну возвращаться. Антон пару раз съездил в командировки – угомонился. А Ванятке и одного раза хватит.
- Ну, это дело ваше, семейное.
- Что решила-то, Ксения?
Я поняла, о чем спрашивает всегда сдержанный Александр Григорьевич. Дрогнуло отцовское сердце. Я отрицательно покачала головой:
- Не решила ничего. Не знаю.
- Это тоже ответ, - грустно хмыкнул Ортынцев. И в этот момент мы услышали звонок в приемном покое. Одновременно поднялись с лавочки, переглянулись и пошли на голос дежурной медсестры.
Масштаб грядущих событий впечатлял: нам давали три вертушки, тридцать семь человек! Даже Дед Мороз, услышав цифру, крякнул. И тут же успокоил сам себя:
- Не все же нам достанутся. Есть еще третья городская и областная…
А по сонному убаюканному теплым июньским ветром городу уже летели реанимобили и перевозки к нашему госпиталю. Готовились оперблоки. Принимали душ анестезиологи. Допивали кофе операционные сестры. Лаборантки нервно перебирали реактивы и стерильные стекла.
В окнах госпиталя почти не было видно любопытствующих. Большинство ходячих выписали, прооперированные оставались в постелях, снедаемые тревогой и волнением. Только терапия высыпала дружным гуртом курить на улицу, вопреки разъяренным воплям своих медсестер и нянечек. В толпе я разглядела столяра с гигантской папилломой, который уцепив санитарочку своего отделения под руку, вталкивал ей неожиданно нежным для своей брутальной столярской внешности голосом:
- Ты подумай сама, дурочка, носилки-то кто таскать будет? Ты будешь? Или вон они будут? А с каталки на каталку перебрасывать? Ты иди, моя хорошая, чайку попей, без тебя разберемся. А утром нажалуешься. Вон видишь, все тут. И никто не ругается. А ты такая красивая, и так кричишь некрасиво…
Темнело. На отбой все махнули рукой. У вертолетной площадки весь цвет госпиталя и городских неотложек. Даже диагносты вылезли на улицу и сидели, расстелив на траве какое-то покрывало. Я плохо знала этих специалистов в лицо (зато блестяще – их по подписям под исследованиями) и сейчас практически играла в угадайку: вон парнишка, мой сверстник, жует травинку, наверное, Быков, молодой, но талантливый диагност, с чутьем, которого не приобретешь даже за десятилетия работы; а эта тетка с высокомерным выражением лица – Чусова, а может и Стрельцова. Не, Чусова, Стрельцова вроде брюнетка, но ведь женщины меняют цвет волос, когда вздумается. Красивая была бы женщина, но это выражение, Бог ты мой!
Водители неотложек включили фары. Врубили освещение на вертолетной площадке. Птицы, самозабвенно распевающие в гуще деревьев, ошалели и замолкли. В воздухе нарастал вертолетный гул… Мое сердце ушло в пятки, похолодели руки. Бабуня ободряюще потрепала меня по плечу:
- Ты только сердце себе не рви. Все под Богом ходим…
А потом понеслось с такой бешеной скоростью, что я не могла детально восстановить в памяти ход событий. Одни обрывки, несвязанные логикой и почему-то в приглушенных красках. Первые носилки. Вторые. Третьи. Пациенты хватали их, перегружали людей на каталки, тащили в приемный покой. Всех, кто мог стоять на ногах, грузили в реанимобили и перевозки. Врач, который прибыл с первым вертолетом, кричал надрывно, пытаясь заглушить голосом все шумы:
- Малькова… Анисимов… Султанбекова! Кто взял Султанбекову?!
Он выкрикивал фамилии и потрясал над головой какими-то бумажками, которые могли быть медицинскими картами, но оказались на деле всего лишь разрозненными листами, в спешке небрежно заполненными руками медперсонала одной из больниц Ставрополья, принявших на себя всю тяжесть первой сортировки заложников.
Каталка, еще каталка, еще… Плач младенца. Ребенок родился там, в захваченной больнице. Женщину с новорожденным подхватили ребята из третьей городской, я узнала лицо их врача неотложки, с которым как-то пересекались на общегородской конференции. Каталка, носилки, каталка… Взлет. Посадка второго вертолета. И истошные крики уже фельдшера-женщины:
- Миро-о-онова! Миро-о-онова! Куда берете?
Она, как и ее коллега, сопровождавший первый борт, размечала в списке, кого куда из раненых повезут.
Я уже не слушала ее. Мы торопились в отделение. Сортировку в приемном будут проводить заведующие. Помню, меня удивило, как Ортынцев вскользь бросил взгляд на одну из каталок и произнес под нос себе:
- Сепсис…
Чуть позже я убедилась в наметанном глазе Александра Григорьевича. Именно этот молодой парень, почти подросток, оказался в моей операционной. Он был ранен не сегодня, и перевязку ему делали еще там, в Буденновске, рана уже загноилась, паренька жарило. Но кардиограмма обещала, что этот – выживет. Выживет. И все же анестезиолог Фильшин то и дело бросал тревожные взгляды на монитор, где выписывались кривые почти в полную амплитуду. Я ассистировала Шаткову, вторым ассистентом стоял интерн Соснин, которого нам щедро пожертвовала травматология. Но почему-то я осознала факт присутствия Соснина только в операционной, и не могла себе объяснить, как я оказалась здесь. Я не помнила ни размывку, ни обсуждения тактики операции.
Шатков был хладнокровен:
- Зажим… Зажим… Тампон… Шьем… Валерий, как-вас-там-отчеству, руку левее и быстрее, вы мне обзор загораживаете… Олеся, кровь…
Любимая операционная сестра Шаткова Олеся Тарасовна стояла обычно за его левым плечом. Мне нравились ее сосредоточенность, уверенность в движениях, молниеносное исполнение указаний оперирующего хирурга.
Потом провал в памяти. И вот уже я стою на месте ведущего операцию, Шатков ассистирует, Валера Соснин сидит за стеклом операционной, в размывочной. Развалился устало на стуле, как квашня, аж свисает с него всеми частями тела. Волосы взмокли, лицо красное от напряжения.
Женщина, пулевое. Вошло сбоку, почти под мышкой, пробило легкое, едва не задело сердце, прошло через пищевод, засело в поджелудочной. Как она перенесла транспортировку? Чудо, чудо… Ими же веси судьбами, Господи, ими же веси…
Меняем одежду, размываемся, натягиваем свежие перчатки. Олеся раскладывает стерильные инструменты на металлическом столике-подносе, выкладывает тампоны. Соснин читает Шаткову заключения УЗИ и рентгенографии. На каталке – девушка. Сочетанная травма. Раздробленное пулей ребро повредило простреленное легкое. Спокойно, спокойно. Успеем…
Снова смена позиций. Шатков оступается, клонится влево. Устал, мужик. В его-то годы! Олеся промакивает лицо любимого хирурга.
- Кофеину, Евгений Евгеньевич? – предлагает Фильшин.
- Давайте. Ксения Михайловна, справитесь пару минут?
- Конечно, - отзываюсь я. Эх, мне бы еще пару рук, помимо шатковских! Соснин включается в работу, оперативно ставит зажим. Преданно заглядывает в глаза: успел? Вы довольны? Довольна, довольна.
- Держите края разреза, Соснин, - сухо произношу я. Он перехватывает крючки. Губы Валеры под маской обиженно вздрагивают.
За окном разливаются утренние птицы. Солнце прокрадывается в операционную, целит лучами, как стрелами, в глаза Соснину и Шаткову. Ох, как ты не вовремя, милое. Бери ниже, не слепи людей…
Размывка.
Стою под горячим душем и чувствую, что меня знобит. Не понимаю: все прошло удачно? Наверное, наверное…
В ординаторской – крепкий кофе, бутербродики с копченой колбаской. Бабуня бесшумно, как бесплотный дух, перемещается по коридору от койки к койке.
- Ульяна, мальчик с третьей кровати просыпается…
Прооперированные, которые не хватило места в реанимации, лежат здесь. Удобнее следить за состоянием. Оклемаются – перевезем в палаты.
На седьмой слева кровати продолжают переливать кровь. Лицо мужчины еще мертвенно-бледное, пульс остается нестабильным. Держись, мужик, держись, ты же выжил там, в захваченной больнице, сейчас уж точно не время помирать.
На следующей койке пациент закрыт простыней с пяток до головы. Летальник. Черт-черт-черт! Бабуня с Ульяной отгораживают умершего ширмой.
Впереди еще целый день, а мы все вымотаны. Шатков отсыпается в кабинете Ортынцева. Буров свалился в ординаторской. Измученные операционные сестры убирают свою территорию. Пахнет лизолом. Александру Григорьевичу не до сна: пока все пациенты не очнутся от наркоза, заведующий спать не ляжет. Хорошо бы сегодня больше никого не привезли.
- Что, Ксения Михайловна? Еще в строю?
- Как видите. Помощь нужна?
- Помолитесь, что ли. Все, что было в наших силах, мы сделали.
Сделали! Истратили запасы перевязочного материала на неделю вперед, выгребли подчистую кровь со станции переливания, опустошили НЗ анестезиологов, рентгенологов и даже лабораторий, трепещущих над своими дефицитными реактивами. Сделали! Думаете, нам за это спасибо скажут? Нет. Впереди очередная комиссия по изучению летальных исходов. Мы обязаны отчитаться, почему умер пациент (или пациентка?) с восьмой койки. Надеюсь, это единственный летальник на весь госпиталь.
Пересменка. Нянечки и постовые сестры, отстоявшие ночной бой, влюбленными глазами смотрят на бабуню. Кажется, нет для них человека авторитетнее и значительнее. Чем же она их околдовала, моя старушка?
Громыхают в коридоре баками тетки из пищеблока. Тащат на своей повозке овсяную кашу да кофе из цикория. Пациенты оживляются.
Прибрели усталые женщины-санитарки из морга:
- Еще один… Давайте на погрузку.
Закряхтели, перекладывая тяжелое тело с кровати на каталку. Простынь соскользнула с лица. Мужчина, лет тридцати. Красивый до невозможности. В черных густых волосах – проседь. Естественная или поседел там, в больнице, от пережитого и увиденного? Помяни, Господи, во Царствии Твоем безымянного для меня новопреставленного раба…
Ортынцев, взбодрившись кофеином, отправляется на обход в сопровождении старшей медсестры. Я плетусь вместе с ним. Больше некому. Толку от меня немного, голова тяжелая, глаза слипаются, но перед заведующим пасовать не хочется.
В девятой Агдавлетова не хочет идти на поправку. Целыми днями лежит и смотрит тупо в одну точку. На вопросы врача не реагирует. От еды отказывается. Она ослабела. Подкармливаем физраствором, но ей уже пора кушать, иначе ливер не начнет правильно работать.
Ортынцев вопросительно смотрит на меня. Краснею. Александр Григорьевич переводит потяжелевший взгляд на старшую медсестру:
- Звоните в третью городскую, нужна консультация психиатра. Пусть не тянут. Бегом бегут. Когда им надо, мы мчимся, как ошпаренные.
Мечетина уже сидит в постели. Тихая-тихая, благостная. Ничего не просит. Ни на что не жалуется. Ей передали по каким-то неведомым для нас каналам (опять терапия?!), что ее семья живая. Вся. Ждут домой маму. Шлют привет. Она смотрит доверчиво прямо в глаза Ортынцеву:
- Я ведь помогать могу. Я тяжелой работы не боюсь.
- Даже не думайте, - нарочито сердится Ортынцев. – Не хочу вас больше видеть на операционном столе в плачевном состоянии.
- А вы и не видели, - с той же благостной улыбкой на лице произносит Мечетина.
- Ну, коли шутите, значит, скоро дома окажетесь.
- Доктор говорит, еще резать будет.
- Это какой еще доктор? – Ортынцев оборачивается на меня. – Ну, если Ксения Михайловна настроена резать, так порежет, не беспокойтесь. Но ради вашего же блага. Вы еще молодая. Вам красивый живот нужен. Придется потерпеть.
- Ради красивого живота? – длинные черные ресницы Мечетиной взлетают и опускаются на подглазья, прячут сияющие глаза. – Меня муж любую любит.
- Вы счастливый человек, -  смеется Ортынцев. – Поделитесь своим счастьем с Агдавлетовой. Это ваша тяжелая работа на ближайшие дни.
Мечетина согласно кивает головой.
Из реанимации про наших пациентов только хорошие вести: все стабильны, двое еще тяжелые, но должны выкарабкаться. Один из тяжелых – тот паренек с сепсисом. Его продолжают капать.
Нейрохирургия, напротив, в подавленном состоянии. Из их клиентов умерли уже трое. Четвертый продолжал бороться, но прогнозов никто не давал. Затаились. Наблюдали.
После обеда Дед Мороз решил собрать заведующих в своем кабинете, провести «инвентаризацию». Руководство требовало блистательного отчета о наших успехах. И даже звонок из приемного, что будет доставка «горячего», решения начальника госпиталя о проведении срочного совещания не отменило. Ортынцев хватался за голову:
- Куда еще? Кого еще? Кто у меня в операционной стоять будет? Шатков инфаркт получит от такой нагрузки! Буров сегодня последнюю операцию с одной сестрой вел. Это же черт знает что! Ксения Михайловна, выкручивайтесь, как хотите.
- Вы бы нам ставочку-то выбили, Александр Григорьевич, на хорошего человечка. Ну, хотя бы на интерна. Ну что нам тут, умереть дружно?
- Ставочка не от меня зависит. Я Деду Морозу всю плешь проел, готов кого угодно взять, хоть из акушерки хирурга вырастить. Но денег-то нет! Нет! А план есть. И внеплановые есть. Самому интересно: премию хоть выпишут или так, на сухом пайке сидеть будем? В общем, будите Бурова, поднимайте сестер, на выбор. И как хотите. А я выберусь с совещания – приду на подмогу.
Собрал груду карт и отправился на плаху.
А я впервые пошла на сортировку.
Это особое искусство, подвластное только врачам опытным, сметливым, умеющим оценивать степень тяжести пациента не по внешнему виду, а по каким-то собственным критериям. Иногда кажется у поступившего все внутренности разворочены, кровища сквозь бинты сочится, а он вполне может подождать. А другой, с дырочкой в боку, должен срочно оказаться на столе хирурга. Эти дырочки, такие аккуратные, с опаленными краями были самыми опасными, злыми. Я сглотнула от предстоящей ответственности.
Бабуня, услышав новость, перекрестила меня:
- Господь с тобой, детка. Справишься.
Ее благословение помогло. Я просто повела глазами по каталкам и буквально почуяла: вот этот – почти уже не жилец. Его и отправили первым в путешествие по отделению диагностики и лабораториям. Из операционных сестер выбрала себе по праву феодала, конечно, Нину Семеновну. Шатков тоже поднялся, но взял на себя легкораненых и двух стабильных, прооперированных еще в Моздоке. Остальные, по счастью, шли в травму.
Ортынцев с совещания пришел разгневанный. Дед Мороз, разумеется, ввалил всем за четыре смерти за ночь, испорченную статистику, перерасход медикаментов, бардак на разгрузке «горячего», сожженную электроэнергию и, кажется, даже за сезон дождей в Таиланде. Всех взбодрил, обещал вместо премии выговоры с занесением в личное дело. Народ, конечно, понимал, что над Дедом Морозом стоят его начальники, что с ним разговаривают примерно так же, как он с подчиненными, если не хуже, что заваливать нас медикаментами, шовным материалом и реактивами никто не собирается. Собираются только порезать наши шкуры на ремни, а из черепа Деда Мороза сделать инкрустированную чашу. Понимали. Но от этого ощущение несправедливости происходящего не становилось менее острым.
Радио вещало: Басаев отпустил заложников, бандиты скрылись, в Буденновске работает бригада следователей…
Пациенты в комнате отдыха лютовали:
- Почему не добили упырей? Почему дали уйти?
- Басаев – баба, за гражданскими отсиделся. Сволочь…
- Подожди, мы еще с ними мир подпишем!
- Язык вырвать?
- Ты – мне? Да я тебе-е!
- Мужики, угомонитесь... Не слышно ничего…
Шатков вызвался остаться на ночное дежурство, бабуне тоже принесли свежую униформу. Она уже стала бабушкой всего отделения, и каждый пациент, лежачий, сидячий, ходячий, жаждал лицезреть возле своей страдающей персоны именно этого ангела почтенного возраста.
Популярность Анны Петровны вышла за пределы нашей хирургии. Легенды и былины складывали о ней в других отделениях. И было, конечно, за что. Люди были ей благодарны за бесшумную неназойливую заботу, вовремя поданные утки, безболезненную необходимую обработку хлоргексидином, перестеленные кровати. Медсестры – за отзывчивость, за то, что чужие огрехи исправляла без жужжания и ухмылок. Врачи – за наметанность глаза бывшей сестры реанимационного отделения. По каким-то своим, только ей понятным приметам, она определяла, идет ли пациент на поправку или лучше позвать врача.
Бабуня взялась за Агдавлетову. Посидела пару часов у ее кровати. Сначала молча. Просто поправляла одеяло, предлагала попить, умолкала и садилась на стульчик рядом, сложив натруженные руки на животе. Потом, как будто невзначай, без всякого умысла, стала рассказывать о своем детстве в блокадном Ленинграде, о мыканьях по детдомам. Как там, на Большой земле, куда ее вывезли «дорогой жизни», глодала кору деревьев и первую траву, пробившуюся из-под снега, потому что не могла утолить свой многомесячный нечеловеческий голод. Вокруг детдома не километр по весне не взошло ни травинки – ленинградские дети съели все.
Агдавлетова слушала и смотрела в потолок. И только под самый конец исповеди повела глазами в сторону бабуни и так же молча снова устремила взгляд в прежнюю точку. Но в обед скушала жидкость из супа. С ложкой ей помогала благостная Мечетина.
Бабуня сдала свой пост, длившийся несколько суток, только когда убедилась: без нее теперь вполне обойдутся. Зулия расплакалась, будто бабуня уезжала на Крайний Север на несколько лет.
Ортынцев, наконец, дал мне выходной. Настоящий, всамделишный. И я отправилась гулять по магазинам, тратить заработанные Таней деньги. Наелась в пиццерии местной продукции до состояния неподвижности. Тут меня и подобрал Антон Ортынцев, тоже решивший напороться чистейшего глутамата натрия и навредить своему организму.
Антон уже вошел в возраст не мальчика, но мужа. Закряжел, потяжелел, постриг свои рыжие кудри на манер отца – ершиком миллиметров пять. Я смотрела на его лапища медведя-гризли, которыми он скручивал куски пиццы, презрев пластиковые вилку и нож, и удивлялась: как он такими огромными руками оперирует детей? Да еще не просто детей – онкологических. В детской областной, шестой этаж. Когда Ортынцев-старший-из-детей решил сменить военную форму на гражданскую, он искал работу тихую и непыльную. Без нервов. Вот, нашел.
- Ты, Яснова, скоро пуп надорвешь у отца, - предсказывал Антон. – Режим дня нарушен, самочувствие – как у доходяги, зарплата клоунская, на паперти больше насобираешь. Давай к нам, в онкологи. Зарплата еще смешнее, просто обхохочешься. Зато какой вид из окна операционной! И выходные регулярные, как женские дела.
Антон пребывал в словоохотливом настроении. Рассказывал, что купил себе на чеченские командировочные машину, вполне себе «мерседес», всего пятнадцать лет жизни и одна авария. Ну, ничего, главное – шустрая, по пробкам двигается со скоростью десять километров в час, а не пять, как «копейки» и «пятерки». Он болтал и болтал, смешил меня. Предложил прокатить «с ветерком». Я согласилась. От плотной еды и напористого трепа меня разморило, было лень перебирать ногами.
- Ортынцев, когда же ты остепенишься? – полюбопытствовала я, пока немецкая тарантайка пробиралась дворами поближе к центральной дороге. Антон решил сэкономить время путешествия.
- Ты про жену намекаешь? – хохотнул Антон. – Ну уж нет. Дуру брать замуж не хочу, умные в дефиците. Так поживу.
Антон нахваливал свое холостяцкое житье. Он давно отделился от родителей, получив в наследство квартиру бабушки по отцовской линии. Как и я, жил на работе. Экономил на питании, чтобы кормить своего ненасытного немца на четырех колесах. Собирал материалы для кандидатской. В свободное время предпочитал копаться в современных медицинских журналах, причем иностранных. По-английски Антон читал и говорил совершенно свободно, унаследовав талант к языкам от кого-то из дальних предков.
- Ортынцев, - внезапно вспомнила я, - у тебя в детской травме паренек лежит из Буденновска, без руки, Мамедов.
- И что?
- А у нас лежит его мать.
- И что?
- Не в службу, а в дружбу, возьми пацана к себе ординаторскую. А мы мамку дотащим до нашего телефона. Пусть люди поговорят друг с другом. Обоим на пользу пойдет. Слышь, Ортынцев? Помоги!
Антон взглянул на меня с удивлением, по-актерски преувеличенно вытаращил зеленые глаза:
- Яснова, ты что, бюро добрых услуг?
- А что такого?
- Надо же! А слава про тебя идет как по бабу, которая конь с яйцами.
- Чего-о?!
Антон завернул на стоянку к какому-то трехэтажному дому, затормозил и с еще большим интересом посмотрел на меня:
- А ты про себя думаешь как про фею с голубыми волосами? Фьють-фьють-фьють? – и захохотал по-ортынцевски, от всей большой рыжей души. – Значит, это фея Яснова крячит Бурова, мордой тычет в его же дерьмо, парню с простреленной башкой в одиночестве глухой ночью отрезает старую голову и пришивает новую, самой Скрябиной дает на орехи, мужа облажавшегося вышвыривает из дома вместе со всем барахлом, спит на голом полу, вместо подушки перевернутый тазик – вот эта женщина серьезно воспринимает себя как незабудку? Яснова, ну ты даешь!
И захохотал пуще прежнего, так, что случайный прохожий испуганно отпрыгнул от «мерседеса».
- М-да, легенды нашего городка, - я ошарашено покачала головой. – Ортынцев, хорош ржать, вези домой, как обещал!
- А я-то все думаю, чем ты так Ванятку впечатлила, что он в жизни кроме тебя ни на одну девчонку не посмотрел? Так, наверное, и ходит девственником… Теперь понятно: ему до твоей решительности – как отсюда до луны. Даже меня впечатлила, фея-незабудка! Ха-ха-ха!
- Дурак, - беззлобно сказала я. – Поехали. А пацана в ординаторскую ты мне приведешь. Иначе старую голову тебе отрежу и новую пришью.
- Не забудь в мою новую башку мозгов положить, - Антон завел машину и лихо выкрутил руль. – Пристегнись, фея, а то крылья встречным ветром оборвет.
Мамедовой телефонный разговор с сыном Антон организовал. Женщина, согнувшись, навалившись грудью на стойку медсестер, стояла у аппарата, прижимая трубку к уху так, что потом еще час на ее левой щеке оставался красный отпечаток, щебетала что-то на своем языке, гортанном, похожем на шум стремительной горной реки, плакала беззвучно, улыбалась, снова щебетала, принималась нашептывать что-то нежное и снова плакала…
В коридоре возле ординаторской сидел столяр с гигантской папилломой. В руках он держал карту, был сосредоточен и тих.
- Бурешкин? А вы что здесь делаете?
- Вот, к вам перевели.
- Кто?
- Тетка главная. Сказала: хирурги будут вас резать, идите к ним.
- М-да?
- Здесь все, - столяр протянул карту. – А когда операция?
- Продолжайте сидеть тут. По коридору не шастайте. Наших пациентов руками не хватайте.
- Почему? – удивился столяр.
- Потом узнаете.
С картой Бурешкина я отправилась к Александру Григорьевичу:
- Вот, нам привет из терапии. Прислали мужчину с вирусом папилломы человека. Сюда. В чистую хирургию.
- С чем-чем? – заинтересовался Ортынцев. Открыл карту, побежал по страничкам в диагональ. Вернулся к анализам. Стал читать подробно. Биопсия радовала – опухоль со стажем не переродилась в злокачественную. Откинулся назад на стуле. В задумчивости схватил со стола карандаш, принялся крутить его в пальцах, что означало: шеф очень и очень озадачен.
- Ну, у нас ему, положим, делать нечего. Тут лечение ни на день, ни на неделю.
- Вернем Скрябиной? – предложила я.
- Не возьмет.
- Инфекционки у нас нет, - напомнила я.
- Может, мы его в шею? – хмыкнул Ортынцев. – Нет тела – нет дела.
- Бокс?
- А лечить чем? Наши противовирусные сама знаешь. Есть, конечно, один современный препаратик, так его только в коммерческих аптеках можно найти, а то и вообще заказывать.
- Будет покупать. Будет бегать и заказывать.
- Это после операции-то? – усмехнулся Александр Григорьевич.
- Тогда пусть сейчас бежит.
- Ну, оформляй бокс. Предупреди, чтобы не шатался пока по палатам. И ест пусть там же, в своей одиночной камере.
Вирус папилломы человека – вещь распространенная. В здоровом организме он спит, а в ослабленном активно развивается. И тогда на теле человека, обычно в интимных местах, растут бородавки и кондиломы. Их можно выжигать азотом или электрическим током, можно вырезать скальпелем, можно хоть с шаманским бубном плясать вокруг пациента, только изгнать вирус из организма невозможно. Хорошо бы добиться стойкой ремиссии. И беда-то в том, что вирус, чаще всего передающийся половым путем, в запущенной ситуации может передаваться даже через полотенце. Учитывая, что в хирургии нет людей с крепкой иммунной системой, зато у каждого есть хирургическая рана, появление здесь клиента с ВПЧ чревато для местных обитателей. Вот поэтому от Бурешкина так счастливо и скоропостижно избавилась терапия. И вот потому-то Ортынцев крутил в пальцах карандаш, крутил-крутил, пока не сломал пополам:
- Что сидим? Уложишь Матрешкина…
- Бурешкина…
- Картошкина. В общем, позовете, я сам его осмотрю. С головы до пяток.
Бурешкин, конечно, не был в восторге, когда мы разложили его голого прямо в боксе (в смотровую не повели – не стали рисковать другими пациентами) и принялись детально изучать, нет ли еще где сюрпризов. Заглянули даже туда, куда не всякий проктолог заглядывает. Шатков, осматривая гигантскую папиллому и зачаток новой, качал головой:
- Тут мало эти штуки вырезать, Ксения Михайловна. Надо весь келоид вынимать. А это сантиметра два-два с половиной вглубь. Ай-ай.
- Ну, надо его сначала противовирусным накормить.
- Голубчик, - вкрадчиво и задушевно обратился к пациенту Евгений Евгеньевич, - вы как, хорошо бегаете?
- Зачем это? – насторожился столяр.
- А вот вам рецептик на препарат и прямо сейчас собирайтесь и бегом-бегом по всем коммерческим аптекам, ищите, голубчик, таблеточки. Иначе все, что мы вам отрежем, заново вырастет.
- А для людей я разве не опасен?
- Это для наших клиентов вы угроза, а для нормальных людей нет. Так что одевайтесь и бегите.  А мы сделаем вид, что вы у нас тут лежите и не шевелитесь. Хорошо?
Бурешкин согласно закивал головой.
- Черт знает что, - проворчал Ортынцев, когда за столяром закрылась дверь в отделение. – Еще какого-нибудь сифилитика нам не хватало тут для полного комплекта.
Мы дружно стали плевать через левое плечо и стучать по деревянной облицовке двери. Медсестра Зулия выразительно посмотрела на нас из своего постового укрытия.
Через сутки Бурешкин уже выходил из-под наркоза в реанимации. Гистология позже показала, что в келоидном рубце шло формирование еще нескольких папиллом. Теперь все зависело от волшебных таблеток, приобретенных по баснословной цене.
Домой я пришла с чувством полного, буквально абсолютного удовлетворения. В этой круговерти я напрочь забыла, что должны вернуться отец и Таня. А они вернулись. Причем в кои веки привезли с собой не только впечатления, фотографии и газеты, но и настоящую добычу – видеокамеру, кассеты к ней, телевизор (это точно телевизор? Да! Да! Да!), видеомагнитофон (это сон, ущипните меня!), пластинки, аудиокассеты с записями зарубежных коллег, ноты, книги. Все это богатство заполняло зал, перемежалось раззявленными чемоданами, вываленными на пол, постель, стул платьями и рубашками.
Таня, уперев руки в бока на манер бабуни, вышагивала по комнате, переступая через завалы, искала место под телевизор.
- Что это вы вдруг? – с подозрением полюбопытствовала я.
- Видео смотреть не на чем, - отрезала Таня. – Миша, давай-ка мы с тобой стеллажи раздвинем.
- Ты с ума сошла? – жалобно откликнулся отец. – Чтобы раздвинуть стеллажи, надо с них книги убрать.
- Давай уберем.
- Куда же мы их уберем, если и так повсюду наши вещи?
- А мы их уберем в комнату Ксюхе.
- Э нет! Спать на голом полу, башкой на тазике – это ко мне, а спать в Ленинской библиотеке – это я пас. Явится еще призрак отца Гамлета, а я в ночной рубашке и непричесанная…
- Малыш, не выеживайся, - Таня выразительно потопала ногой в домашней тапочке (вылитая бабуня!). – Тут разобрать-то – двенадцать полок. Дел на час.
- Просто поставьте телевизор ко мне, - я решила отделаться малой кровью.
- Тогда мы будем у тебя жить, - предупредил отец.
Я взвесила «за» и «против». Прогнулась:
- Ладно. Разберу вам полки.
Но это я не подумав сказала. Потому что уже после третьей полки я поняла: погорячилась. Не оценила масштаб бедствия.
- А давайте работать командой, - предложила я. – Каждому по три оставшиеся полки.
- Ксюша, мне еще полы мыть, - предупредила Таня.
- А мне стеллажи двигать, - опасливо проговорил отец.
- Лентяи. Эксплуататоры!
Комната заполнялась башнями книг, стопками партитур, скрылась из виду машкина кровать, на подоконнике сгрудились фотоальбомы. Мое обиталище на глазах скукоживалось, стремилось схлопнуться в точку, а книги все прибывали и прибывали. Таня, счастливая, предвкушая вечерний просмотр записей, протирала корешки едва влажной тряпкой. И все равно пыль стояла столбом. Разбор вековых залежей – дело не только хлопотное, но и грязное.
Ужинали консервированными постными голубцами, кое-как подогретыми на сковородке. Отец ел стоя, опершись филеем на разделочный стол около плиты, и жмурился от счастья:
- Дома-а-ашнее!
- А ты там, в Германии, кушал артишоки? – внезапно спросила я.
- Почему артишоки? – растерялся отец. – Причем тут вообще артишоки?
- Помнишь сказку Родари про Чиполлино? Там есть такой персонаж – Артишок. Хочу знать, как он выглядит.
- Артишоков не было, - засмеялась Таня. – Были креветки.
- Знаешь, какие? Вот такие! – отец раскрыл ладонь. – Королевские называются.
- Вкусные?
- Да я хотел вообще не про креветки говорить, - обиделся отец. – Что ж я, ради креветок туда ездил? Там такие люди живут! Там так относятся к академической музыке! Это вообще другое мышление, восприятие, там вообще все по-другому!
- А книги мы разобрать все равно не успеем, - подначила я Таню.
- Да и ладно. Завтра телевизор поставим.
- А спать где будем?
Прямо с тарелками мы вышли в зал, встали в дверях и с интересом осмотрели разгромленную комнату.
- Можно одежду на пол сбросить, - нашла выход Таня.
- А укрываться чем? Одеяло-то не достанем, его завалило, - расстроился отец.
- Лето. Жара, - отрезала Таня. – Так ляжем, в пижамах.
Отец фыркнул.
- А я буду среди книг спать, - укоризненно напомнила я.
- Интеллигентный человек на ночь под голову кладет томик Петрарки, - назидательно сказала Таня.
- Меняю вашего Петрарку на Агату Кристи.
Остаток вечера мы коротали на диване, полулежа, в обнимку. Бог с ними, стеллажами, книгами, нотами и кассетами. Успеется. А вот когда еще можно так пообниматься почти всей семьей?
- Ты счастлив? – спрашивала я отца.
- Она играла один концерт в парке, представляешь? – блаженствовал отец. - Прямо посреди города – парк. Небольшая эстрада. А они сделали свет для Тани, микрофоны спрятали. Люди пришли и сели на траву. Там естественный ландшафт такой, как амфитеатр. Пришли семьями, сели на пледы, полотенца, какие-то спальники. Были сумерки. Свет повсюду – такой невероятный, сложный. Таня – в белоснежном платье. И два часа – Чайковский. После каждой вещи все вставали и аплодировали стоя. А потом такую овацию устроили! Это было красиво. Невозможно выразить словами, как это было красиво. Я плакал. Смотрел на Таню и плакал. Они ничего не боятся, эти люди.
- В смысле? – удивилась я.
- Там можно играть все. Даже Уствольскую…
- Они по-другому воспринимают мир, - задумчиво произнесла Таня. – Если музыка, если это классическая музыка, то это не значит, что она должна звучать только в концертном зале. Как в Брегенце: на каждой улице – эстрада, эстрадка, подмосточки. И музыканты – соло, дуэты, квартеты. Люди останавливаются и слушают. Садятся прямо на асфальт. Там чисто, можно на улице сидеть. А еще они с собой табуреточки складные носят. И термосы с чаем и кофе. Сидят семьями, слушают, пьют чай. А вокруг – музыка, много музыки. А у нас – бандиты, Чечня, Буденновск…
- Таня гонорар за концерт отдала жителям Буденновска, - между прочим заметил отец.
- Могли бы мне отдать. У нас с лекарствами беда.
- О, Боже! – вдруг испугалась Таня. – Мы совсем забыли про тебя! Как ты здесь, без нас? Много здесь буденновских?
- Хватает. Пациентов хватает, а лекарств не хватает. Бинтов не хватает. Постельного белья не хватает. Еда – как из помойки, то ли повара воруют, то ли просто продукты в пищеблок не завозят. Скоро на подножный корм перейдем.
- А сколько надо? На лекарства сколько надо?
- Таня, угомонись, весь госпиталь не прокормишь.
- Бери, это же для людей.
- Возьму, - пообещала я. - А пока, ребята, я пошла спать. У меня сегодня сложный пациент был.
Мы расцеловались на ночь. Пробиралась к своей кровати я осторожно, чтобы не развалить книжные башни… «Вот и пришли в наш дом современные технологии», - подумала я, прежде чем провалиться в сон.
Современные технологии захватили отца. Десять дней в Германии перевернули его представление не только о быте человеческом, но и представлении искусства широкой аудитории. Это было куда серьезнее.
- Они говорят: у вас есть сайт? Какой сайт? Что это вообще такое? – рассказывал впечатленный отец. – Они говорят: у всех известных музыкантов есть. А я не могу понять: это газета, телевизионная программа, картинка? Что это? Оказывается, это в компьютере.
Отец извлек из груды бумаг блокнот в кожаном переплете – подарок организаторов:
- Вот, я записал: сайты бывают в интернете. А ты знаешь, что такое интернет?
- Ну, в кино видела.
- А я видел по-настоящему. Вот этими самыми глазами видел. Нас в гостинице повели к администратору. У нее компьютер. Это как телевизор…
- Пап, я тебя умоляю, я-то не из позапрошлого века родом…
- Ну, в общем, она нажимает на кнопочку и там много-много картинок. А эти картинки – они со всего света. И можно прямо заходить, скажем, в Австралию, или там в Ирландию, и читать местные новости, можно даже кино смотреть, представляешь? И музыку можно слушать. Они говорят: хотите посмотреть (отец подсматривает в блокнот) видеоклип? Мы для вашей жены сделали рекламный клип. Это когда…
- Па-а-а-ап!
- Ну, ты молодая, а я дремучий. Почему ты нам про это не рассказываешь, если знаешь?
- А зачем? Ну, купишь ты компьютер, и где интернет возьмешь?
- А он вообще в России есть?
- Па-а-а-а-ап!
- Ты узнай, где можно купить интернет, мы тогда про компьютер подумаем.
- И кто на нем работать будет?
- А на нем работают?
- Па-а-а-ап! Он вообще для работы нужен, а не чтобы фильмы смотреть. Фильмы – вон, по видаку. А на компьютере всякие документы печатают. У нас в приемной Деда Мороза стоит. Выключенный.
- Почему выключенный?
- А кто на нем работать умеет? – фыркнула я.
- Думаешь, надо клип снять Тане?
- Спроси у Великолепного.
- Знаешь, с кем мы там, во Франкфурте, познакомились? – внезапно переключился на другую тему отец. – С Мирко Паузини!
- Кто это?
- Ты с ума сошла! Это же великий скрипач! Молодой, лет тридцать, блистательный. Весь мир рукоплещет Паузини, а в моей семье собственная дочь задает мне дурацкий вопрос: кто это?
- Ну, допустим, это Паузини. И что?
- Он приехал во Франкфурт ради Тани, представляешь? Пришел за кулисы, на глазах слезы – как вишни. Говорил, что просто влюбился в мою жену.
- В морду дал этой Паузини?
- Ксю-юша! Он звезда! И потом, это всего лишь слова.
- Итальянцы – они же влюбчивые и прилипчивые.
- Дурачишься? – догадался отец. – Дразнишь меня? Ты лучше спроси, какое предложение Мирко сделал Тане?
- Даже предполагать не буду. Я же врач. У меня на уме одни пошлости.
- Он предложил сделать совместную программу.
- Вы согласились?
- А ты могла бы отказать Паузини?
- Пап, я могу отказать кому угодно. Это легко, как скальпелем по одному месту, – чик, и нет проблем. Объяснять дольше.
- Ксю-юша!
- Па-а-а-ап!
Конечно, я понимала, насколько эта встреча важна для отца, Тани, для пронырливого Великолепного, которому тоже нужны связи, ибо они создают имя, а имя его кормит. И если Паузини – молодой скрипичный бог, то надо брать этого бога за смычок и вести в нужном направлении.
- Дуэт? – смилостивилась я.
- Трио! Мы сидели с Паузини у него в гостинице и музицировали в зале ресторана после закрытия, чтобы никому не мешать.
- Соображали на троих, - не удержалась я.
- И это мать моей внучки! – обреченно воскликнул отец и воздел руки к потолку.
- Ладно, давай дальше.
- Лист. Шуберт. Немного Шумана, уже под занавес.
- Это круто.
- Помнишь «Баркаролу» Листа и Шуберта?
- Знаешь, сколько зажимов надо поставить для удаления папилломы?
- Боже! Их же выжигают азотом.
- Это маленькие выжигают. А когда она вот такая, как твоя королевская креветка?
Отец грустно вздохнул:
- Больше я никогда не смогу есть креветки. Буду помнить про папиллому.
- Прости. Кушай артишоки.
- Хочешь, я тебе сыграю «Баркаролу»?
- Хочу. Потому что вы с Таней теперь играете для всей Германии, а для меня нет. А я важнее Германии, поверь мне.
Отец засмеялся и сел за рояль.
Ну да, «Баркарола»! Я слышала ее раз сто. Ладно, раза три. Но и одного достаточно, чтобы запомнить эту волшебную музыку. Я любила смотреть на играющего отца, на его руки, которые он, как в воду, погружал в клавиатуру, казалось, по самые кисти. И они легко скользили в этой воде, золотыми рыбками, прозрачными мальками, солнечными лучами, пронизывающими водную толщу. Ни одного резкого движения, даже когда стаккато, даже когда сильный удар по клавишам. Невесомые руки пианиста, исполняющего трепетную «Баркаролу».
Я растаяла:
- Пап, а давай ты завтра будешь играть, а я буду снимать тебя на камеру.
- Зачем? – заволновался отец.
- А зачем вы ее купили?
- Это из-за Паузини. Ты понимаешь, мы едва ли не до утра музицировали там, в гостинице. И – ни одной фотографии на память, ни одного кадрика. Кто нам теперь поверит, что мы играли с Паузини? Мы сами себе не верим. Таня сказала: купим камеру. Мы теперь везде ее с собой будем возить.
- А себя одного ты не хочешь поснимать, без Паузини? Я потом буду своим внукам и правнукам показывать, какой ты чудесный музыкант. А то они мне не поверят на слово. Сама себе не верю: какой у меня отец!
- Дурочка, - нежно произнес отец.
- Не просто дурочка, а твоя дочь.
- Спасибо, что халтурку на дом не прихватываешь.
- Пап, скажи, а я конь с яйцами или фея с голубыми волосами?
Отец схватился за голову…
На следующий день телевизор занял место между стеллажами. Под него поставили видеомагнитофон. Неоценимую помощь в освоении современных технологий оказал Антон Ортынцев, примчавшийся по первому моему звонку. С инженерными познаниями отца мы рисковали сломать видеомагнитофон раньше, чем поставили бы в него первую кассету.
- А у вас телевизор к общей антенне не подключен, - сообщил Антон, заинтригованный технологической революцией в нашем доме.
- А нам не надо, - бодро отвечал отец. – Мы только для видео телевизор купили.
- Ну, вы даете, - только и вымолвил Антон. – Это даже не каменный век, это период до рождения разумной жизни на Земле! Яснова, как ты с ними живешь?
- Весело.
Отец торжественно воткнул кассету в видеомагнитофон, посмотрел в свой блокнот, куда под диктовку Антона занес инструкцию, какие кнопочки надо нажимать, взялся за пульт, сосредоточился, как Гагарин перед запуском в космос:
- Я для Ксюши хочу поставить запись Паузини.
- Кто такой Паузини? – спросил Антон.
Отец застонал.
Мирко Паузини был красавцем. Прямо на лбу висел лейбл: «Сделано в Италии». Чернющие глаза, кудри, нос коршунячий, подвижное эмоциональное лицо человека, выросшего в свободной стране под жарким солнцем и не привыкшего прятать свои мысли под непроницаемой маской. Он не просто играл – становился продолжением скрипки, смычка, самой музыки. Темпераментный, порой неистовый, яростный. И внезапно  – нежный, хрупкий, завораживающий этой хрупкостью, ранимостью, абсолютной открытостью.
Я видела людей в состоянии полной душевной открытости. В операционной. В те несколько минут, когда они ждали погружения в мир Морфея. Одни улетали в сказочные миры, и лица их под наркозом оставались спокойными, ясными. Другие погружались на дно ада. Никто не знал, куда его направит насмешливый бог сна, страшился предстоящей операции, этих блестящих инструментов, которые операционные сестры раскладывали на металлическом столике-подставке. Страх освобождал от житейского, наносного. С лиц как будто снимали маски, и порой робко, застенчиво в эти минуты выходила к нам душа. Но эту душевную обнаженность, уязвимость видели только мы, люди в операционной, и признаться, в те минуты нам было не до сантиментов. Но Мирко… Мирко стал первым в моем круге, кто без сомнений, без страха, честно и свободно обнажал свою душу перед сотнями и тысячами зрителей. В его глазах, широко распахнутых, был отсвет горнего мира, который я знала по молитвам бабуни. Ими же веси, Мирко. Ими же веси…
Я смотрела на него совершенно обалдевшими глазами.
Ортынцев тоже смотрел обалдело. Пихал локтем в бок, наклонялся к моему уху:
- Как думаешь, он скрипку сломает или распилит?
- Она у него самовозгорится.
- Когда?
- Прям щас, чес слово.
Паузини заполнил наш дом. Он ворвался к нам не только с телеэкрана и аудиокассет. Он стал звонить из своей раскаленной Италии. Тараторил на английском. Наверное, жестикулировал. Он предлагал варианты программы. Звал в Римини, свой любимый город. Он не понимал, почему эти русские, такие талантливые, просто до неприличия, - почему эти двое сидят в городе с труднопроизносимым для итальянца названием и говорят, что не могут вырваться – дела? Таню держал договор с филармонией, отца – работа в консерватории. Ни тот, ни другой не принадлежали сами себе. Таня была свободнее, но зато ее отчисления с гастролей были просто грабительскими. Великолепный утешал, что через полгода эту бумажку можно будет разорвать, но тогда Тане предстояло начать самостоятельное плавание, а она не была юристом, не знала, чем индивидуальный предприниматель отличается от частного предприятия и страшилась сделать шаг в сторону от филармонии. В общем, идея превращалась в несбыточную мечту, Паузини нервничал и продолжал названивать. Ситуация усложнялась тем, что ни Таня, ни отец не славились знанием английского языка. Все телефонные разговоры превращались в пытку. Смешивались слова русские, итальянские и английские. Таня принималась размахивать свободной от телефонной трубки рукой, чтобы подобрать нужные слова. Мирко этого не видел. Отец за спиной жены показывал, что готов застрелиться. С помощью Великолепного, поспешившего на выручку, сошлись на том, что их гастрольные графики совпадают в Японии в конце октября, и надо было каким-то образом вытащить туда отца, прикованного к ученикам. Великолепный брал этот вопрос на себя.
Таня уже паковала вещи в Москву. Там ее ждал новый проект – программа со струнным квинтетом. Все музыканты – выходцы из оркестра Большого театра, оставшиеся не у дел после увольнения целого ряда отцов-продолжателей традиций русской драматической оперы. Они тоже вошли в мою жизнь с видеокассет и музыки, которая неслась из нового музыкального центра. Голосами в телефонной трубке:
- Татьяну Петровну, будьте любезны…
Родители настолько были погружены в работу, что любая необходимость вернуться на пару дней к делам житейским причиняла им страдания. Как ни дико это звучит, но самой большой головной болью отца и Тани были деньги. Копить их было глупо – инфляция продолжалась, люди предпочитали вкладывать средства в золото, недвижимость, дело, машины.
Когда в середине июля из родового поместья на неделю вернулось старшее поколение в обнимку с Машкой, состоялся семейный совет. Правда, без моего участия – я на сутки провалилась в госпитале. Пришла к шапочному разбору: Таня и отец – непостижимо! – поссорились. Отец сидел в зале и подчеркнуто сосредоточенно разбирал партитуру. Таня шинковала на кухне капусту для супа. Хруст несчастного кочана был слышен в прихожей и заглушал стук ножа.
- Я все отдам в благотворительный фонд! – кричала с кухни Таня. – Вот увидишь! Все, до копейки.
Отец сжимал губы и затыкал уши руками.
- Совсем плохо? – поинтересовалась я у бабуни. Та пожала плечами: сама видишь.
- Купите квартиру! – с ходу предложила я, снимая кроссовки.
Из зала и кухни одновременно раздался злорадный смех.
- У нас уже есть одна однокомнатная квартира, - саркастически завопила Таня. – Угадай, кто в ней живет?
Я открыла было рот, чтобы оправдаться перед семьей. И тут же закрыла его. Квартиру пришлось сдать, поскольку я одна не могла растить дочь, а бабуня с дедом замучились бегать к нам, чтобы следить за Машкой. Собственно, поэтому я и вернулась в родительский дом.
- А давайте купим себе квартиру вместо этой. Четырехкомнатную, чтобы все помещались.
Дверь в комнату Петра Николаевича и бабуни приоткрылась. Оттуда высунулась голова деда, всклокоченная и злая.
- Через мой труп! – заорала голова. – Я прожил в этой квартире всю жизнь, и умирать собираюсь здесь же.
Из зала и кухни раздался новый приступ злорадного смеха. Меня публично осрамили. А я стерпела.
- Сделаем ремонт? – предложила бабуня. – Звукоизоляцию поставим. Будете играть на своей бандуре с нормальным звуком.
- А кто будет следить за рабочими? – полюбопытствовал отец.
Бабуня аж поперхнулась от мысли, что эта почетная работа достанется именно ей.
Следующее предложение поступило от деда:
- Давайте купим машину. Большую и вместительную. Импортную. Джип. Будем на ней в родовое поместье возить рассаду.
- Отличная мысль. Предлагаю возить на джипе еще и навоз, - откликнулась Таня. Стук ножа затих. Хруст смолк – видимо, кочан закончился. – Но позвольте узнать, кто будет за рулем сидеть? Я?! Миша?! Анна Петровна?! Сам сядешь?!
- Ксюша! – хором заорали домашние.
Я аж подпрыгнула:
- Вы с ума сошли?! Мне некогда. Я живу в госпитале. Буду утром садиться за руль и уезжать к себе. А вам придется все так же мотаться в родовое поместье на электричке.
- Мы тебя будем отпрашивать у Ортынцева, - придумал отец. – Он мужик понимающий.
- Ха! – только и оставалось ответить домашним.
В этот момент открылась дверь нашей комнаты. Вышла Машка с хитрющим-прехитрющим видом:
- Во дураки, мам, да? – не поздоровавшись, заявила мне дочь. – А еще взрослые. Квартиру надо покупать в нашем доме. И всем будет удобно.
Мы дружно вытаращились на Машку. Даже Таня вышла с кухни, чтобы посмотреть на умного-разумного ребенка. Машка расправила плечи и даже будто ростом стала повыше.
- А машину купим после Японии, - угомонилась Таня. – Так что давай, Ксюша, учись на права.
Подходящая квартира, кстати, быстро нашлась (бабуня, поди, вымолила!). В доме напротив. Окна в окна. Такая же трешка, как у нас, только посвежее, поскольку хозяева не относились к обоям и советскому паркету, как к раритету. Сопровождение сделки обеспечил знакомый риэлтор Антона Ортынцева. Рыжий гризли помог кому-то из семьи этого мужика. Антон же подыскал мне приличную автошколу, правда, надо было месяца два-три подождать очереди, но я не спешила. До японских гастролей было времени предостаточно. Но когда я позвонила Антону, чтобы вызнать, нет ли среди его пациентов кого-нибудь рукастого, кто смог бы взяться на ремонт новой квартиры, Ортынцев едва не послал меня на три буквы:
- Ты, конечно, нам будущая родственница. Но не борзей.
Правда, через пару дней подбросил мне телефончик бригадира ремонтников. Предупредил свирепым голосом:
- Возить стройматериалы не буду. Найми газель.
- Ты очень-очень милый, Антон.
- Ух ты, сколько слюней мне навешала…
Но заниматься ремонтом я решила в сентябре – в оставшиеся дни отпуска. Однако надо было заранее ходить по магазинам, присматривать материалы, высчитывать метражи, площади, литры красок, килограммы гвоздей, винтиков-шпунтиков и Бог весть чего еще. Таня умчалась в Москву, отец пропадал в своей консерватории. Бабуня с дедом и Машкой вернулись в родовое поместье. Начался сезон огурцов.
Госпитальная жизнь катилась по накатанным рельсам. Выписалась Мамедова. Выписалась Мечетина, которой я переделала живот. И даже Агдавлетова выписалась в удовлетворительном состоянии, готовая продолжать жить. Выписался столяр Бурешкин с прекрасными мазками и кровью. Клялся, что покончит с уринотерапией и будет верить в магию таблеток до конца жизни. Шли из Минвод санитарные поезда. Спешили из Моздока Ми-8 с «горячим». Все, как всегда. Привычно. И в этой привычности, на самом деле, было что-то ненормальное, жуткое.
В конце июля прибыли очередные раненые, прямо с поля боя. С сюрпризом на борту, о котором нас известили за несколько часов: в числе раненых – ребенок. Осколочное проникающее в живот. Даже группу крови указали: третья положительная. Видимо, дела были совсем плохи. Из детской областной примчался реанимобиль. Врач курил на лавочке у входа в приемный покой. Ортынцев отправил меня на сортировку. Спустился ко входу сам Щепин, зав травматологией.
Борт сел. Дверь вертолета открылась, и я обомлела сразу же. И даже закричала от неожиданности. Потому что из вертушки легко выпрыгнул… Ванята! Я мгновенно узнала его мальчишечью невесомую фигуру, рыжие волосы, поворот головы:
- Подсо-о-о-олнух!
Ванята отрицательно мотнул головой: потом. Заорал:
- Носилки!
Наши санитары приняли первый груз – девчонку-чеченку, лет восьми или девяти на первый взгляд. Подсолнух отобрал у клиента на борту пакет с кровью – раненой делали переливания всю дорогу. Врач детской вытаращил на пациентку глаза, попятился:
- Не довезем, вы что! Тут минут сорок, если без пробок. Плюс лабораторные дела.
- И что предлагаете? – спросила я.
- Берите к себе.
Щепин покрутил пальцем у виска:
- Мы вообще-то детей не оперируем. У нас специфика другая.
- А чем ребенок отличает от взрослого? – пожал плечами коллега из детской. – Те же кишки, почки, селезенка.
- Размерами отличается, - заорал Щепин.
- Не довезу.
- Теряем время, - холодно напомнил Ванята. – Минус пять минут трепа ни о чем. Э, мужики, поперли? Пакет с кровью держи, криворукий.
- Понесли, - решилась я. Девчонка явно была плоха. -  Где ее документы?
Докторишка областной счастливо выдохнул, вскочил в реанимобиль и умчался.
Мы бежали с Ванятой рядом с носилками. Следом несли других раненых.
- Ванька, оставайся на обед, - на ходу говорила я. – Отец очумеет от радости.
- Да я, считай, через пару недель уже вернусь. Только к дружбану на рыбалку съезжу и – домой.
- Обалдел? Мать не простит.
- Мать простит. На то она и мать. Как Антон?
- Нормально твой Антон.
Мы остановились у лифта. Девчонку санитары повезли наверх.
- Только не говори, что ты прямо сейчас улетишь.
- Улечу. Я ведь из-за нее взялся рейс сопровождать. Чтоб не выкинули из вертолета по дороге.
- Шутишь?
- А ты думаешь, мы чеченских детей леденцами кормим? Кормили тут одну соплячку. А она потом из снайперской винтовки двух на посту уложила. Самых добрых.
- Ванька!
- Тс-с-с-с… Времени мало, - Подсолнух оглянулся. Мы были одни в этом закоулке у лифта. Ванята заторопился: - Я знаю, что ты меня не любишь. Я тебе как брат, так? Ну и что. Это же не мешает мне любить тебя. Просто скажи, что у тебя никого нет.
-Никого нет.
- Спасибо, - сказал Ванята. Он хотел сказать что-то еще, но смутился. Просто коснулся загрубевшей ладонью моей щеки. И заулыбался, просиял:
- Скоро вернусь, слышишь? Целуй отца и мать!
И побежал обратно к вертолету.
А по лестнице с грохотом уже летел Ортынцев-старший:
- Сынок! Сынок! Ванька!
Он увидел только, как сын запрыгнул в вертушку. Энергично замахал отцу рукой через стекло. Закрутились лопасти Ми-8. По парковым деревьям и кустам пошла волна.
- Сынок… Сынок…
Ортынцев стоял и, как завороженный, смотрел на ведро с болтами, которое уносило его младшего в опасную и страшную Чечню.
Я опрометью бросилась в отделение. Девчонка! Минус еще семь минут бесполезного с точки зрения хирурга трепа.
А на верху истошно орал Буров:
- Эт-то что за фокусы? Очумели что ли? Куд-да прете?
Буров стоял в дверях отделения, животом упираясь в носилки, на которых лежала маленькая чеченка, не пуская ее дальше порога, и бешено размахивал руками:
- Куда хотите – туда везите! У нас не детская больница, а военный госпиталь, если вы забыли!
Увидел меня, ощерился:
- Вы что, Ксения Михайловна, совсем из ума выжили? Вы что себе позволяете?
- Пустите. Ребенку нужна помощь.
- Ребенок не ровен час коньки двинет, а кто отвечать будет?
- И отвечу. Пустите.
- Я сейчас главврачу госпиталя позвоню и доложу о вашем самоуправстве.
- Звоните, куда считаете нужным.
- Доктор, вы не понимаете, - попробовал заступиться за девочку санитар. – В детскую не успевают. Не успевают в детскую. Да что же, у вас своих детей нет?
- Вы на нее посмотрите! Сразу видно – черножопая!
- Денис Аркадьевич!
- Сказал: заворачивай!
Я решительно шагнула к Бурову:
- Освободите проход. А то башку дверями защемлю.
Буров ошалел от моей грубости. Отступил. Санитары бросились к посту, где дежурила Ульяна.
- Сука, ты у меня еще поплачешь, - тихо в спину произнес Денис Аркадьевич.
Я побежала по коридору вслед за носилками:
- Уля, зови Нину Семеновну. Беру первую операционную. Анестезиолога срочно, лучше Фильшина. У нас нештатная ситуация. Третью положительную, четыре литра. Уля, бегом!
- Она грязная.
- Зови санитарок, отмоем в смотровой хлоргексидином.
Выбежал из ординаторской Шатков. Увидел доставку, изумленно поднял брови:
- Вы это серьезно?
- Пока в смотровую. Лабораторию сюда. Уля, черт, давай вторую постовую. Где санитарки?!
А в отделение уже прибежал запыхавшийся расстроенный невстречей с сыном Ортынцев.
- Ксения Михайловна, это мой клиент. Хотите – идите ассистентом.
- Хочу. С Буровым в пару не встану.
- Да не до ваших разборок! – заорал Ортынцев. Его глаза были влажными и красными. Прослезился батя.
Через восемь минут мы вошли в операционную.
Операционное поле было небольшим. Ортынцев легко сделал первый разрез. Мы засунули в ребенка любопытные носы.
- Ну, доставили быстро, - констатировал Александр Григорьевич. – Перитонита нет. Попробуем сохранить кишечник целиком?
- В двух местах повредило. Нет, вот еще… И еще…
- Позвоночник не зацепило, хорошо. А по-женски?
Уролог Синицкий внимательно изучил открытые внутренности, пожал плечами:
- Везунчик, а не ребенок.
- Работаем, - успокоился Александр Григорьевич. – Тампон…
Весть о том, что на столе Ортынцева и Ясновой чеченская девочка, мгновенно разлетелась по отделению. Возле оперблока через несколько минут собрались почти все ходячие пациенты.
- Зря ее взяли. Ихних надо под корень рубить, всех. Выкосить, как траву, и жить спокойно…
- Слышь, ты, умник, рот закрой. А то костыль вгоню по самое не хочу…
- Это вас, уродов, надо как траву! А ребенок – ни в чем не виноват…
- Вот впаяют Александру Григорьевичу за инициативу!
- Ему впаяешь. Сам кому хошь впаяет…
- Вы бы шли в палаты, не мешали, - посоветовала растерянная Уля раненым.
- А мы не мешаем. Мы ждем…
После обеда тоже не расходились.
- Долго чего-то…
- А ты думал!
- Живая хоть?
- Вот вони-то будет…, - сказал кто-то. – Закопают наших докторов по самые гланды в сырую землю.
Как в воду глядел.
Денис Аркадьевич, прежде чем оперировать своего осколочника, успел-таки накляузничать главврачу. Тот перезвонил, но мы с Александром Григорьевичем уже были в операционной. Удар приняла Ульяна. Главврач грохотал в трубку:
- Совсем распустились! Будете отвечать всем составом! А если еще и летальный получите – в шею всех! Вы меня поняли?!
- Прекрасно поняли, - лепетала Ульяна.
- И по выговору всем! С занесением в личное дело!
Но и этим Дед Мороз не ограничился. Лично притащился в оперблок. Одел в предбаннике стерильный халат, маску, перчатки даже натянул. Ортынцев досадливо поморщился, увидев фигуру заведующего, но прикинулся сверхсосредоточенным:
- Через девчонку хорошо макароны отбрасывать. Черт, где еще течь? Зажим. Еще зажим. Нина Семеновна, сколько уже тампонов?
Сестра не успела ответить. Дед Мороз ввалился во всей красе:
- Самодеятельностью занимаетесь? Под трибунал хотите?
- Выйдите из операционной, Николай Иванович, - глухо ответил Ортынцев. Его пальцы уже подобрались к третьему разрыву. – Шьем. Ксения Михайловна, я сказал: шьем!
- Уволю к чертовой матери! – зашипел Дед Мороз.
- Выйдите из операционной! – заорал Ортынцев.
Я с трудом удержала собственную руку на весу. Не хватало еще соседний сосуд зацепить.
Дед Мороз бешено хлопнул дверью. Погрозил из-за стекла кулаком. Фильшин замурлыкал в маску:
- Дед Мороз, Дед Мороз, борода из ваты…
- Гоша, ну хоть ты не дави на нервы, - взмолился Ортынцев. – Шьем. Тампонов сколько, Нина Семеновна?
- Я слежу, - спокойно отвечала Саратова. Фильшин подвесил на рогатину очередной пакет с кровью.
- Все, - проговорил Ортынцев. – Здесь закрываем. Спускаемся ниже.
Из операционной мы вышли не в коридор – в зал консерватории. Казалось, здесь собралось все отделение. А я еще углядела несколько физиономий из терапии.
Нина Семеновна с Фильшиным выкатили девчонку. Каталку тут же перехватили двое: рядовой Касимов с пробитым легким и капитан Мелочный, проходивший уже восстановительный курс:
- Давайте нам. Мы ее аккуратненько… Потихонечку…Показывайте, куда.
Уля, выскочившая из толпы, побежала впереди, распахивая двери, предупреждая о порожках. В реанимации уже была готова палата.
Александр Григорьевич, оторопевший в первую секунду от такого бенефиса, осоловело разглядывал диванчики, забитые пациентами, потом пришел в себя:
- У нас что, режим дня отменили? Разойдись!
- Товарищ полковник, скажите, с ней все хорошо будет?
- Я не бюро прогнозов, - отрезал Александр Григорьевич и, засунув руки в карманы халата, слегка ссутулившись от усталости, направился к себе. Я зашагала следом. Больные тихо стали расходиться. Рядом с нами бесшумно семенила вторая постовая медсестра Ирина, по-собачьи преданно заглядывала в глаза:
- Что Дед Мороз, Александр Григорьевич? Он прямо вне себя. Он тут всем такого наговорил…
- Буров освободился? – вдруг спросил Александр Григорьевич.
- Да уж с час как. У него осколочник, средненький такой.
- А как там чайничек поживает?
- Минут пять как вскипел. Может, пообедаете?
- Аппетита нет. Еще кого нам подарили?
- Да, как обычно. В этот раз весь улов нейрохирургам достался. В травму одного отдали. А, вот рядовой с новообразованием наш. Шатков говорит, липома.
- Подумать только! На фронте – липома! – хмыкнул Александр Григорьевич. – Ксения Михайловна, вы с Шатковым сходите-ка куда-нибудь чаю попить. В приемный, например. У рентгенологов, говорят, сегодня юбилей, на торт звали. Ступайте себе.
Я уловила недоброе в голосе Ортынцева. И благоразумно утащила Шаткова, тоже человека весьма догадливого, подальше от линии фронта, которая пролегла вначале через кабинет заведующего. Только ни к каким рентгенологам мы не пошли: ищи дураков! Выкатились сначала на лестничную клетку и тут же вернулись обратно, под дверь Ортынцева. А тот уже орал в телефонную трубку:
- Напугать меня что ли хотите? Ну, считайте что напугали. Я с детства, знаете, пугливый, чуть что – и под диван! …А как мне прикажете с вами разговаривать?
Я окинула взглядом коридор: нет ли кого? – и приникла глазом к замочной скважине. Шатков неожиданно смутился:
- Ну, вы хоть филей-то так не отклячивайте, Ксения Михайловна, а то как женщина неприличного поведения, знаете…
- Тише, - зашипела я. – Прикрывайте тыл.
Александр Григорьевич держал в руке телефонную трубку и зло кривил в нее губы:
- Вот и принесите мне инструкцию, в которой написано: пациенту помощи не оказывать ни при каких обстоятельствах! Принесите, рад буду посмотреть! И под роспись, пожалуйста, со вторым экземпляром! А я пришлю вам клятву Гиппократа, тоже в двух экземплярах, под роспись. И посмотрим кто кого: Гиппократ или ваш безымянный циркуляр!
В следующую секунду я услышала шаги по коридору и отпрянула от двери. Из-за угла бодрым шагом вышел Денис Аркадьевич в лихо заломленной на правое ухо шапочке, довольно потирающий узкие, поросшие светлым волосом руки:
- Голубушка, чаю бы…
- Я вам не голубушка, - неприязненно отозвалась я, - я вам Ксения Михайловна, а голубушка вас, видимо, дома ждет.
- Ого, какие мы кусачие сегодня! –  хмыкнул Денис Аркадьевич и вошел в ординаторскую.
Мы с Шатковым переглянулись и благоразумно спрятались на лестничной клетке. Через секунду из своего кабинета вылетел огнедышащим драконом Ортынцев и, раздувая ноздри, почти бегом направился к Бурову. Постовая Ирина, увидев шефа в разъяренном состоянии, от страха спряталась за стойкой. Отсиделась пару секунду, высунула верхнюю часть лица, увидела нас с Шатковым, поманила пальцем. Мы втроем крадучись двинулись к ординаторской. Из палаты вышел было кто-то из пациентов. Ирина заорала:
- Марш в койку! Тихий час!
-Я слышу, - проворчал клиент. – Очень даже тихий час…
Ирина буквально затолкала его обратно, чуть дверью не прищемила.
Из ординаторской раздавался жесткий и резкий голос Ортынцева:
- Вы знаете, Денис Аркадьевич, как это называется? Нацизм. Самая гнусная вещь в мире, самое подлое из всех человеческих убеждений! Такие убеждения может иметь какой-нибудь бритоголовый дурак лет пятнадцати, который еще и жизни толком не видел. Но вы! И к тому же врач! Может, напомнить, что профессия врача считается самой гуманной в мире? Может, напомнить вам про идеалы, должные иметь каждому, ступающему на путь медицины? Курс по этике прочитать?
- А вы меня не отчитывайте, - напряженным голосом отзывался Буров, - я вам не мальчишка, а майор медицинской службы, и будьте любезны сменить тон!
- Будьте любезны сменить место работы! – холодно отвечал Александр Григорьевич. – Ступайте в дворники! Там четкие предписания: от сих и до сих чистить метлой, от сих до сих песком посыпать. А у нас медицина. И циркуляр номер один для нас – спасение человеческой жизни, даже если пациент, к несчастью для себя, не подпадает под наше ведомство! А вам лично эта девочка еще и национальностью не угодила! Ступайте в посудомойщики! Там тоже недурно. Куда хотите! Или – не выставляйте на всеобщее обозрение ваши гнусные убеждения. Кто будет вас после этого уважать? Кто будет уважать меня, раз здесь, в моем отделении, работаете вы? Как теперь будут относиться люди к профессии врача? Вы, конечно, не задаетесь такими вопросами. Для вас куда важнее, что об этом скажет Дед Мороз! Я давно заметил за вами это свойство – печься о собственной, простите, заднице больше, чем о своих пациентах. И сильно подозреваю, что вы, конечно, профессию не смените. Но в моем отделении вы вряд ли будете продолжать работать. Мы с вами не сработаемся. Уже не сработались.
- Если вы закончили свой словесный понос, позвольте мне заняться документами, - гневно отозвался Денис Аркадьевич. – Не вы закладывали в меня жизненные принципы, не вам их и менять.
- По-моему, с него хватит, - сказал Шатков, подразумевая Бурова. И решительно открыл дверь:
- Заходите, коллега. Вдарим по-чайковскому, накинем шуберта на плечи и пойдем на дворжека…
Похоже, это была часть какого-то всеми забытого анекдота.
Ортынцев и Буров стояли по разным углам кабинета, причем Денис Аркадьевич весь был покрыт красными пятнами.
Александр Григорьевич нервно курил. Прямо в ординаторской. Ортынцев – курил! Мы обомлели. Вот это поворот!
Ортынцев затушил сигарету в пустом стакане. Замахал перед глазами рукой, отгоняя дым:
- Ксения Михайловна, может, подмените Дениса Аркадьевича на ночном дежурстве? У него переутомление. Ему надобно домой, выпить брому и посмотреть «Санта-Барбару».
Буров в своем углу злобно рыкнул и поглубже спрятался за бумаги.
- Хорошо, подменю.
Прибежала перепуганная Уля, зашептала на ухо Ортынцеву:
- В небесную канцелярию зовут. Строгач подписывать.
Не удержала тон. Запричитала:
- Что же это делается-то на белом свете? За спасенного ребенка – строгач! И вы туда же идите, Ксения Михайловна. И вам строгач. В личное.
Ортынцев пристально посмотрел на меня: ну, страшно? Буров зло улыбнулся уголком рта. Я не дрогнула. Внезапно Александр Григорьевич озорно подмигнул мне:
- С вас пузырь, Ксения Михайловна. За первый строгач в своей жизни. Идемте. На расстреле вдвоем веселее.
На пути в небесную канцелярию спросил:
- Что Ванятка? Рассказывай.
- Дни считает до возвращения. Правда, сначала на рыбалку куда-то собрался, с каким-то дружбаном.
- Ну не свинство ли это? – с затаенной гордостью произнес Ортынцев. – Вернется – всыплю армейским ремнем. С Афгана в шкафу висит.
Секретарь Деда Мороза Инесса, официальная его любовница, молодая деваха с халой на затылке, в полупрозрачной блузке, чтобы был виден дорогой бюстгальтер с кружевами, сунула мне на подпись приказ:
- Это вам, Ксения Михайловна, распишитесь за свой подвиг. А вы, Александр… э-э-э… Григорьевич, вы туда, на ковер.
Она хотела было дополнить фразу колкостью, но увидев выражение лица Ортынцева, не рискнула. Просто почмокала накрашенными губами.
Ортынцев решительно вошел в кабинет, закрыв за собой только вторую дверь, обитую дерматином. Первая, деревянная осталась открытой. Инесса приподнялась было, настроенная прикрыть дверь, но осталась на месте. Преувеличенно громко застучала на печатной машинке. Потом взглянула на мое бледное злое лицо, остановила печать, приложила заговорщицки палец к губам и нажала кнопку селектора. Я шагнула к ней, и мы вместе стали подслушивать.
- Я отказываюсь работать с Буровым, - говорил Ортынцев. – Пусть подает заявление об уходе. Пусть переводится в травму, в нейро, хоть в приемный покой. Я не могу стоять за одним столом с доносчиком.
- Он исполнил свой гражданский долг, - убежденно возражал Дед Мороз.
- Это донос. За это в Афгане стреляли в спину.
- Мы не в Афгане, Саша. Забудь. Это в прошлом. Мы здесь, на гражданской территории. И должны жить по законам и циркулярам, которые ты так не любишь.
- Я отказываюсь с ним работать. Яснова, Шатков, даже операционные сестры – он никому не нужен.
- Из-за девчонки? Ты серьезно?
- Не только. Накопилось. Расслабился, портачит. Мы переделываем.
- А с кем, интересно, ты собираешься остаться? Вы и так не успеваете отдыхать.
- Дай добро, я найду человека.
- Легко сказать. Таких дураков, как ты или Яснова, их нет, понимаешь?
- С Ксюхи-то выговор сними. За что с ней так?
- Не сниму. Да, я погорячился. Но я тоже человек! В конце концов, это мне наверх докладывать, что мы тут лечим пособницу террористов.
- Коля, ты с ума сошел?! Ей лет девять. Какая она пособница?
- Они вывернут. Они преподнесут.
- Брось. Выставь на огневой рубеж только меня. Убери Яснову. Хорошая девчонка, правильная.
- Я тебя умоляю! – засмеялся напряженно Дед Мороз. – Твоя Яснова не девчонка - конь с яйцами. Представляешь, обещала Бурову башку дверями защемить. Он реально обосрался. Так что не надо, Саша, пусть сидит с выговором.
- Гони Бурова в шею. И дай денег на дополнительного человека. Придумай что-нибудь, ты же хитрый лис. Поэтому в начгосы вылез.
- Я не могу уволить Бурова только потому, что он тебе не нравится. Захочет уйти – подаст заявление. Нет – будешь стоять рядом на операции и края раны держать, как миленький.
- Я начинаю искать человека.
- Вот упрямый осел! – захохотал Дед Мороз, уже добродушно. – Ищи. Найдешь – свистнешь. И в приказе не забудь расписаться. Минус премия, понял? Чтоб не смел при подчиненных голос на меня повышать.
- Понял.
Инесса отключилась и взялась строчить на машинке. Я отошла от ее стола, со смиренным видом присела на краешек стула.
Ортынцев вышел спокойный:
- Инесса, где моя бумажка?
- Вот тут, Александр Григорьевич, вот тут, - любезным голоском произнесла секретарша, наблюдая за росписью Ортынцева. Поскольку Дед Мороз не казнил моего шефа, то и Инесса мгновенно сменила гнев на милость, даже на сочувствие. Спросила с деланным волнением: – Как девочка-то?
- Я не бюро прогнозов, - отрезал Ортынцев.
На лестнице Александр Григорьевич спросил:
- Ну что, заглянем в хозяйство Чистова?
Чистов был нам очень рад:
- Коллеги! Не иначе как вы мне карту принесли на барышню? С именем, отчеством, фамилией и годом рождения? Да-с? Ах, нет! Ну, тогда ступайте к себе с Богом. Узнаете – вернетесь.
- Бросьте, - укоризненно промолвил Ортынцев. – Очнется – спишем данные.
- А на каком, позвольте, языке вы с ней общаться собираетесь?
Мы растерянно переглянулись.
- Она вон, лежит, бормочет на тарабарском. Очень смешно.
- Разберемся как-нибудь, - предположил Ортынцев.
- Строгачи свои подписали? – полюбопытствовал Чистов.
Мы согласно кивнули головами.
- Коньячку-с? – предложил реаниматолог. – За столько лет-то и первый строгач схлопотали, Александр Григорьевич. Я думал, это только нам да нейрикам так везет. А вы, Ксения Михайловна, всей больнице теперь должны. Какой дебют! С салютом и пушками!
Чистов достал из стола бутылку коньяка, блюдце с нарезанным лимоном, крохотные рюмки. Дрогнули.
- Дежурит сегодня кто? – между делом поинтересовался Чистов. Ортынцев качнул головой в мою сторону.
- Заходите часиков  в семь. Будем вместе пытать, кто она и откуда. А с Буровым вы так зря. Хороший хирург. Такие на улице не валяются. И в очередь к нам не стоят.
- Вот только не надо хлопотать за Дениса Аркадьевича, - скривился Ортынцев. – Я вас умоляю! В мастерстве лизания филея ему нет равных. Так что вылижет он себе пресимпатичную должность и будет нас с вами крячить с удовольствием, в особо извращенной форме.
В нашем отделении каждый доходяга знал, что Ортынцеву и Ясновой впаяли. Судачили в палатах, сортирах, на лестничных клетках.
- Не переживайте, - сказала мне Нина Семеновна в коридоре. Она несла из столовой в сестринскую два стакана компота из сухофруктов. – Жизнь ребенка дороже хорошего послужного списка.
- Ох, Нина Семеновна, дорогая наша, - застонала я. – Была бы русской, слова никто не сказал бы. А тут – чеченка.
- Знаете что, - усмехнулась Саратова, - она такая же чеченка, как вы или я.
- В смысле?
- В смысле, пока ее хлоргексидином обрабатывали, она лепетала от страха. И поверьте, это был не чеченский…
Я обалдело уставилась на Саратову. Вот уж в ком никогда не проступал полиглот!
- Откуда вы знаете?
- Ксень Михална! – вздохнула Саратова. – А ведь третий год рядом стоим…
- Простите…
- Я ведь до восемьдесят пятого года в Сунженском районе жила, в Ингушетии. Муж возглавлял кардиологию районную. Ну, и я при нем. Развелись. Я уехала, он остался. Правда, недолго один протянул, спился… Так что поверьте: ингушский от чеченского я могу отличить. Это был ингушский.
- Боже мой! Нина Семеновна! Вы просто обязаны мне помочь списать данные. Мы даже имени ее не знаем.
- Ее зовут Асет. одиннадцать лет. Сирота.
- Когда вы успели это узнать?
- Я же говорю: обрабатывали хлоргексидином…
От Чистова позвонили в около шести вечера:
- Ваша очнулась. Приходите, только недолго.
Мы с Ниной Семеновной отправились в реанимацию.
Девочка была бледной до синевы, изможденной и напуганной. Увидев нас, инстинктивно попыталась сжаться в комочек, но не смогла – тело еще не слушалось. Он просто зажмурила глаза, притворяясь спящей.
Саратова наклонилась к ребенку и тихо, ласково спросила, отчетливо и медленно выговаривая слова:
- Ты ведь понимаешь по-русски, Асет?
Девочка широко распахнула глаза, но ничего не ответила.
- Магас? Назрань? Откуда ты?
Асет облизала пересохшие губы:
- Пит…
- Пить? Пока нельзя. Давай рот увлажним…
Нина Семеновна подошла к раковине, достала из кармана халата стерильный бинт, смочила его прохладной водой. Промокнула девочке губы. Та сглотнула.
- Ты из Чечни?
Девочка назвала какое-то село.
- Гудермесский район? – уточнила Саратова.
- Та…
- Как твоя фамилия?
Девочка отрицательно качнула головой: не понимаю… Нина Семеновна стала мучительно выуживать из памяти запылившиеся, потерявшие контуры ингушские слова, складывать из них короткие предложения. Асет напряженно вслушивалась, лоб рассекла складка. Поняла, кивнула головой:
- Ах… ри… ева…
- Про дату рождения спросите, - напомнила я. Саратова бровью не повела. Спросила что-то. Девочка ответила. Нина Семеновна занесла в карту: 13 мая 1984 год. Они продолжили говорить. Обеим было трудно: одной – от нехватки слов, другой – от страха и боли.
- Ну-с, картина складывается, - спокойно произнесла Нина Семеновна, наконец, обращаясь ко мне. – Она ингушка, но только наполовину. Как я поняла, мать русская. Так что по-русски она понимает и говорит, но, видимо, сказывается шок. Семья погибла неделю назад. Она шла к родне. Начался бой, она не успела спрятаться. Впрочем, даже если бы и успела, далеко бы не ушла.
- Почему?
- Вы знаете, что это такое, когда ингуш, осетин или чеченец берет русскую жену? Когда он вообще женится вопреки родовым традициям? Он становится изгоем для своей семьи. Судя по этому, ее отец и перебрался в Гудермесский район, подальше от рода. А сейчас для бандитов, вообще для местных они белые вороны. Ее добили бы, пока она пробиралась в Ингушетию. Никто не давал ей ни куска хлеба, ни стакана воды. Так что ее ранение – ее спасение. С другой стороны, что хорошего для нее здесь? Детдом? Надо найти родню. Может быть, она согласится ее взять. Попросите Ортынцева, пусть узнает по своим каналам, что было с семьей Ахриева. Может, будет понятно, где искать ее близких. А то ведь в детдоме жизнь не сахар.
На лбу ребенка проступил холодный пот.
- Хватит на сегодня информации, - предостерегла я свою наперсницу от дальнейших расспросов. Та обтерла девочке лицо другим куском стерильного бинта. Оторвала третий кусок, снова промокнула губы Асет. Погладила по грязным спутанным волосам:
- Отдыхай, малышка. Завтра утром будет легче…
Саратова ушла на пост медсестры реанимации заполнять карту. Я оглянулась на пороге палаты. Девочка лежала, склонив голову вправо. По ее лицу, от внутреннего угла левого глаза, пересекая переносицу, текла слеза.
По дороге в отделение Саратова вдруг сказала, ни к кому не обращаясь:
- У Дениса Аркадьевича племянника в Грозном положили. В тот дурацкий новогодний штурм. Пацану восемнадцать лет было. Его никто не смеет осуждать. Кроме Ортынцева. Потому что Ортынцев пол-Афгана на брюхе прополз. Он о войне не понаслышке знает.
Я проглотила укор.
Девочку оставили у реаниматологов. Всем будет спокойнее, так решила небесная канцелярия. После восьмичасовой пересменки медсестер я позвонила Катерине:
- Выручай, подруга, ты же сейчас в отпуске?
- В отпуске! – разморенным голосом отвечала Катерина. Видимо, она дремала до моего звонка.
- Мне на завтра нужна жидкая овсяная кашка, как для грудничка, и куриный бульон, только не наваристый, а такой, диетический.
- А твои где?
- Кто в поместье, кто в Москве. Сама тут голодная сижу. Съела две порции пюре типа картофельного, а там воды больше, чем картошки. Короче, бабуня на помощь не придет. Рассчитываю на тебя.
- Он красавчик? – заинтересовалась Катерина.
- Красавица.
- Не поняла…
- Это ребенок. Одиннадцать лет.
- С ума сойти. А кошек из канав вы не подбираете, случайно? Ладно, будет тебе кашка. И бульон тоже. Вот за что люблю тебя, Ксюха, за твое желание спасти весь мир. Откуда в тебе это – не понимаю…
Около девяти вечера я спустилась в реанимационный аквариум.
Палаты здесь были условными – боксы на две кровати, отделенные от коридора и между собой огромными стеклянными перегородками, чтобы постовые и врачи могли видеть и слышать практически каждого. В боксе напротив шла тихая возня: интубировали паренька из нейры, его спускали в реанимацию одновременно с Асет.
В палате ингушки горела настенная тусклая лампа. В оконном стекле отражались кровати (та, что слева – пустая), тумбочки, мониторы и спящая девочка. Дыхание Асет было почти ровным. Она лежала, выпростав из-под одеяла тонкие руки. Губы ее шевелились. По лицу пробегали тени сумеречных снов. Я тихо окликнула ребенка:
- Асет! Асет, я тебе попить принесла…
Девочка испуганно вздрогнула, распахнула глаза, голова на подушке заметалась в ужасе: Асет не сразу поняла, где очнулась.
- Тихо-тихо, малыш, - я поставили стакан со слабо заваренным и чуть подслащенным чаем на пол. Помогла девочке приподняться на подушке, чтобы удобнее было пить. Тело ее казалось невесомым, моя Машка – и то тяжелее.
Постелила на грудь чистое полотенце. Напоила, поддерживая голову девочки.
- Пит.., - попросила Асет, когда стакан опустел.
- Пока хватит, - медленно проговорила я. Надеялась, что так она лучше меня понимает.
Присела на краешек ее постели. Взяла полупрозрачную детскую руку в свою прохладную ладонь, посчитала пульс, глядя на часы на левой руке. Стабильно. И пульс хорошего наполнения.
- Доктыр? – спросила Асет.
- Доктор.
- Пит…
- Тс-с-с-с… «Пит» утром. И есть утром. Ты умница. Ты очень сильная девочка. Сильные девочки остаются в живых. Тебя оперировал хороший доктор. Вся начинка на месте. Это отлично. Это значит, ты станешь большой-большой и сможешь рожать. Ты пока не знаешь, какое это счастье, но потом поймешь.
Асет следила блестящими взволнованными глазами за движениями моих губ, вслушивалась напряженно в мою речь, пытаясь разобрать, что же я говорю. Но говорила я не для нее – для себя, для нее – только тихая спокойная интонация. Уж интонации понимает даже новорожденный.
- Спи, я посижу рядом. Спи.
Накрыла ладонью ее руки, обе кисти с длинными пальчиками. Погладила по голове. Девочка улыбнулась – краешком истончившегося от страданий рта. Не улыбнулась даже – обозначила улыбку. Прикрыла глаза голубоватыми веками. На виске пульсировала тончайшая венка. Я сидела и смотрела на детское лицо, будто нарисованное тушью художником-графиком: черное и белое. И немного голубоватого, акварельного, для объема. В окне теперь отражалась и моя фигура в белом халате и маске, приспущенной на подбородок (чистовские ратовали за идеальную чистоту в своем ведомстве, даже нас, врачей, пускали только в бахилах и масках и были готовы каждого входящего обработать хлоркой и лизолом).
Я сидела на краешке кровати и думала о Машке. О том, что она сейчас спит в родовом поместье, в собственной постели. Высунула во сне из-под одеяла розовые пятки. Пальчики – как горошинки в стручке: нежные, круглые, без единой мозоли. Спит под иконой Пресвятой Богородицы, которую бабуня повесила над ее кроватью. И сны ей снятся сладкие, как ванильные крендельки. А за эту девочку кто помолится на ночь? Да, я знаю, война не щадит ни стариков, ни женщин, ни детей. Перед ней все равны. У нее своя мера справедливости. Но эта девочка – за что с ней так?
Я держала свои руки поверх ее ладоней. Вглядывалась в июльские жаркие полутени, залегшие в уголках глаз, в нежном углублении правой ключицы. Напряжение ушло с детского лица. Остался только страх…
Через два дня Асет перевели в детскую областную. Я вышла проследить за загрузкой. Настроение было отвратительное, у меня словно кусок сердца отхряпали ржавой пилой и без наркоза. Я как-то привыкла к маленькой ингушке. Кормила ее сама, домашней едой, поставляемой Катериной. Сама ставила ей утку и выполняла грязную женскую работу. Сама накануне подняла ее с кровати: пора, малыш, понемногу стоять, чтобы мышцы не забыли свои функции. Сама. Сама.
Асет едва сдерживала слезы, когда ее перекладывали с нашей каталки на носилки перевозки. Прикусила нижнюю губу до крови. Беспомощный затравленный взгляд ее метался по чужим лицам: кто вы, зачем вы здесь? Отыскала мое лицо, впилась блестящими, как спелые плоды каштана, глазами в мои глаза: доктыр, ты не со мной? Мы больше не увидимся?
- Асет, - я успела взять ее за руку, - я приду навестить тебя. Все будет хорошо. Все будет…
Захлопнулись дверцы перевозки. Водитель завел машину. Я будто превратилась в соляной столб. Бежала вдоль позвоночника леденящая волна: ты предатель, доктыр. Предатель?
Я развернулась и, не глядя вслед перевозке, пошла в отделение.
Ортынцев перехватил меня по пути в ординаторскую. Высунул тяжелую рыжую голову из-за двери своего кабинета:
- Ксень Михална, зайдите на минутку…
И полчаса отчитывал меня.
- Вы переступили грань взаимоотношений врача и пациента. От вас вообще такого не ожидал.
- Можно подумать, я интрижку завела…
- Да лучше бы интрижку! Взрослый мужик как-нибудь разберется с собой, а ребенок? Вы что, думаете, ее в детдоме встретят, как родную? Будут сопли утирать и халвой кормить? Ваша жалость – самое дурацкое чувство на свете. Как вы могли пойти у него на поводу?
- Это не жалость. Это милосердие.
- Да что вы! – взвился Ортынцев. – Милосерднее было не приручать ее к себе. Не зверушка! Ей теперь надобно камнем стать, чтобы сиротство свое вынести и на ноги встать лет через десять. А вы ей пуховые перины настелили. Кто теперь будет ее с ложечки кормить? Легко быть милосердным на три минуты. Только ваше милосердие – с гнильцой оно, трусоватое потому что.
- Знаете, не вам мне про сиротскую долю рассказывать!
- Нет, моя дорогая, именно вам! Вам! Бабуня за вас ответственность на всю оставшуюся жизнь взяла. А вот кабы она вас пару раз борщиком покормила да под зад обратно на улицу отправила, как бы это выглядело?
С размаху уселся за свой стол. Скрипнул под весом мужского тела стул. Ортынцев схватил в руки очередной карандаш, закрутил между пальцами, как карманник остро отточенную монету:
- Думаешь, у меня сердца нет? Тебя, дуру, жалею. И ее жалею. Только моя жалость такая, железобетонная. Ксюша, переболей этим сейчас. Не трогай больше ребенка. Иначе я другими глазами на тебя смотреть буду.
- Да смотрите, как хотите! – зашипела я. – Сама разберусь.
- Ты разберешься… Жизнь ей покалечишь…
- Разберусь!
- Как хочешь. Вали отсюда. Разговор окончен.
Я аж подпрыгивала от бешенства. Пулей вылетела на крыльцо приемного покоя. Прикурила подрагивающими руками. Сделала пару глубоких до головокружения затяжек. И только тут заметила долговязую фигуру Чистова. Тот сидел на спинке лавочки, широко расставив на сиденье худые длинные ноги, блаженствуя, пускал кольца дыма ртом.
- Какое зрелище! – ленивым голосом произнес Чистов. – Какая гамма чувств на этом милом женском лице! Неожиданная гамма. Несвойственная этому персонажу. «Рабыню Изауру» пересмотрели?
- Идите к черту, Станислав Юрьевич.
- Вы напрасно сердитесь на меня, - не обиделся Чистов. - Весь госпиталь с интересом наблюдал за развитием сюжета. Мы ждали борьбы за это дитя. Что вы, аки львица, вцепитесь в глотку водителю перевозки, но не отдадите свою ингушку на сторону. Даже ставки делали: согнете вы в бараний рог доброго Дедушку Мороза? Мои десять тысяч плакали. По вашей милости, сегодня я нищий. Не стоит доверять женщинам, говорила мне когда-то матушка. Сама она, царствие небесное, была фееричной стервой. Умной и циничной. Поступала так, как считала нужным, все, кто мешал, выжигались напалмом. Тяжелый характер. Но я ее боготворил. Таких женщин больше не делают. Вот, думал, вы у нас боец. Уж даже хотел начать восхищаться. Ан, нет. Не боец вы, а так, тряпочка-с…
Мягко, по-кошачьи, спрыгнул с лавочки, вынул из кармана белоснежного халата влажный платок, завернутый в целлофановый пакет, тщательно оттер ладони и длинные музыкальные пальцы (пахнуло хлоркой), держа руки на весу, отправился в свой аквариум для дальнейшей дезинфекции. Мне всегда было интересно: он лизолом только наружно обрабатывается или внутрь тоже заливает? Как-нибудь спрошу. В присутствии младшего персонала.
В отделение возвращаться не хотелось. Пошла гулять по парку.
Был тихий час. Солнце пекло. Воздух был недвижим. Энергично прошлась по аллее, обсаженной жасмином, уже запыленным и унылым. Сделала дыхательную гимнастику, вычитанную в каком-то околонаучном журнале: вдох на четыре счета, выдох на восемь. Едва не сомлела от подобной сомнительной практики. Свернула в старую липовую аллею и залегла на лавочке. Здесь была густая тень, уютная, домашняя. Вытянулась в полный рост, заложив руки за голову. Тряпочка-с? Тряпочка-с. Ей, поди, уже органы опеки вызвали. Оклемается – и будет тянуть сиротскую лямку. А я буду кушать белый хлеб с красной икрой, ремонтировать шикарную трехкомнатую квартиру, учиться водить джип или какой еще драндулет. Так что Ортынцев прав: надо оборвать все сегодня и сейчас.
На обратной стороне моих закрытых век, из красно-желтого мерцания проступил перепуганный детский взгляд. Тот, которым меня сегодня провожала Асет, пока я держала ее тонкокостную руку. Сволочь ты, Ксения Михайловна. Предатель.
Мой слух уловил осторожные шаркающие шаги. Так шаркают госпитальные кожаные тапочки. Пациенты? Лениво приоткрыла глаза и увидела две фигуры в больничных пижамах с рисунком из милых незабудочек. Терапия! Фигуры шмыгнули в кусты.
- Эй, терапевтические! – крикнула я вдогонку. – Я вас срисовала. Вечером вам на филеях кельтские узоры сделают пенициллином!
Из кустов раздался удаляющийся беспечный гогот.
Я резко села. Отерла лицо обеими руками, будто сняла прилипшую паутину. Нечего самобичеванием заниматься. Надо действовать. Действовать по хорошо продуманному плану. Значит, надо выработать план. Отключить эмоции и включить мозги. Я им покажу «тряпочку-с»!
Из пустой ординаторский позвонила тете Маше. Та откликнулась сразу:
- Да?
- Тетя Маша, вы сегодня как работаете?
- Рожать собралась? – съехидничала та. – Дома я. Выходная.
- Вы мне нужны. Посоветоваться.
- Приезжай.
В конце рабочего дня за Ортынцевым приехал Антон. Я быстро вылетела на улицу:
- Гризли, я с вами.
- Однако! – хмыкнул Антон. – Неужели соскучилась?
- С тетей Машей поболтать хочу.
Ортынцев-старший спустился неспешно. Увидел меня на заднем сидении машины, застонал:
- Антон, выкинь ее на повороте. Не жалей. Она меня уже на работе достала.
- Она не к тебе, батя. И не ко мне.
- Тогда в чай ей – цианистого калия, пока Маша не видит. Мне нужен отдых.
- Батя, хочешь, в кино пойдем?
- Ну, уж нет! Мне нужен горячий душ, сытный ужин и свежая газета.
- Слышь, Яснова, башку пригни, а то батя огорчается.
Я сделала вид, что меня нет в салоне.
Зато тетя Маша была рада видеть меня:
- Вот это гостья! Вот это счастье! А у меня пирожки готовы, с капустой.
- А мужу ужин готов? – заворчал Ортынцев.
- А муж пока вымоется и переоденется, можно заново все греть. Эти мужики такие неспешные! Антон, тоже мыться будешь?
- Я чистый, - забубнил гризли. – Сегодня после двух операций так намылся, что до сих пор скриплю.
Мы уединились на кухне.
- Давай, выкладывай, зачем приехала, - без лишних предисловий скомандовала тетя Маша.
Я стала рассказывать про Асет. Все, как есть. Включая «тряпочку-с», которой меня назвал Чистов.
Ортынцева слушала, не перебивая и не уточняя. Только изредка подливала чай. Было слышно, как за стенкой кухни льется вода, как Ортынцев-старший отфыркивается по-моржовьи.
- Ты серьезно? – уточнила тетя Маша, выслушав мою идею. – Саша прав. Зря.
- Почему?
- Потому, что ты действительно идешь на поводу у эмоций. Вот сказал тебе Чистов, пограничник на реке Харон, что ты тряпочка, на «слабо» взял, и ты повелась. Причем тут «тряпочка»? Причем тут его проигранные десять тысяч?
- Да ни при чем. Просто из песен слов не выкинешь.
- Ксюша, даже русского ребенка взять в семью не каждый отважится. Со своими-то детьми не все справляются, а тут – мало того, что подросток, так еще и нерусский. Другой культуры. Других традиций. Даже вероисповедания другого. У нас ингуши кто, православные или мусульмане?
- Вот уж меньше всего на свете думала про вероисповедание.
- А надо думать. Ну, хоть один трезвый довод приведи мне: почему именно она?
- Я не знаю.
- И ничего тут знать! – на пороге кухни возник Александр Григорьевич, с полотенцем на шее. Он был в домашней растянутой футболке и легких джинсах. – Нельзя весь мир спасти, Ксюша.
- Весь – нельзя. Одного конкретного человека можно.
- Ну, бери любого в детдоме, их там сейчас, как грязи! – повысил голос Ортынцев.
- Саша! – возмутилась жена.
- Она возомнила себя героиней индийской мелодрамы. Она! Исключительно рассудочная барышня – и вдруг крышу сорвало!
- Саша! – тетя Маша тоже повысила голос. – У себя в госпитале ты, конечно, главный. Но тут, в этом доме, главная я. Соблюдай субординацию. Иди, газету читай. Не лезь в женские разговоры.
- Маша, мы живем на работе! – заорал Александр Григорьевич. - Мы живем сутками, месяцами на этой сволочной работе, режем-режем-режем, если не режем – бумажки пишем. Собственных детей не видим. Где тут время взять на приемыша?! Ксюша, очнись!
- Пусть так. Но со мной ей будет лучше, чем в детдоме.
Ортынцев аж подавился.
- Валяй, Ксюха, - завопил из глубины квартиры Антон. – Ванята двоих потянет!
- Антон! – возмутилась тетя Маша.
- Вы что, Яснову первый день знаете? – захохотал гризли. – Если ей что в голову втемяшится, ничем не выбьешь. Не мешайте ей. Каждый разбивает лобешник удобным для себя способом!
- Ксюша, если бы ты была уверена в своем решении, ты бы не пришла за советом, - сделала последнюю попытку переубедить меня тетя Маша.
- Я пришла выговориться. Себя со стороны послушать. Понять, где вру.
- Ну?
- Нигде.
Тетя Маша обреченно вздохнула:
- Это не барышня. Это…
- Это конь с яйцами! – завопил Антон. Его, видимо, страшно забавляла моя характеристика.
Чай я допивать не стала и, раздраженная, вызвала такси до детской областной.
Но к Асет меня не пустили. Нянечка-вахтерша на входе, необъятная в размерах, с лицом голодной Бабы Яги, пребывала в состоянии свирепости:
- Ходют и ходют тут. Топчут чистое. А часы посещений для кого написаны? Для меня написаны? Вы читать умеете по-русски? Хос-с-пади! Одни идиоты кругом. Вот, видите: с пяти до семи? А почем нынче время? А время-то уже десять минут восьмого. А они все ходют и ходют…
Я поспешила убраться восвояси. А то от этой героини русской народной сказки можно было и половой тряпкой по морде огрести.
Утром на планерке Ортынцев как бы между прочим сказал:
- У нас Ксения Михайловна пока бессемейная. Я подумал, никто не будет возражать, если я ее на три ночных подряд оставлю.
Буров не скрывал насмешливой злорадности:
- Были бы хорошей матерью – ушли бы сегодня вовремя. А так спасибо, я хоть футбол посмотрю.
Я вышла следом за Александром Григорьевичем и отчетливо произнесла ему в широкую медвежью спину:
- Это глупо.
Ортынцев не ответил.
В начале шестого я удостоверилась, что все коллеги разошлись, поднялась в травму к Щепину:
- Подстрахуете меня? Я отлучусь буквально на пару часов.
- Я-то подстрахую. И даже не сдам вас. Но советую прислушаться к Ортынцеву. Он мужик мудрый. Для вас старается.
Я не удержалась:
- Вот почему все лучше меня знают, что мне надо для счастья?
Щепин развел руками: знают, и все тут.
Выбираться из госпиталя пришлось черным ходом. На такси до областной я долетела за тридцать минут, повезло, что не было пробок.
У кровати Асет в засаде сидел гризли. Увидел меня, состроил гримасу:
- Это залет, боец.
- Иди ты… Малыш, ты как?
Лицо Асет просветлело:
- Доктыр…
Антон тоже не сдал меня отцу. Я честно отстояла свои вахты, дневные и ночные. Держать меня в госпитале круглосуточно Ортынцев не имел права. Он злился, но что мне было до его злости?
Я приходила к девочке каждый вечер после работы. Приносила бульоны, пюре, паровые котлеты. Все это было приготовлено не моими руками – Катерина старалась, хотя тоже дала понять: не на моей стороне она. Но ведь готовила. Передавала еду у дверей детской областной.
Мы почти не разговаривали с Асет. Я кормила ее. Потом мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу так тесно, словно мы были сиамскими близнецами с общим кровотоком. Сидели, пока по отделению не разносилось зычное:
- Посетители, на вы-ыход!
Асет крепко стискивала мою руку:
- Завтра прыдеш?
- Прыду.
- Скучат.
Я трепала ее по волосам на прощание. Голову мы ей намыли уже здесь. В душевой. Долго расчесывали колтуны моей полубеззубой расческой, завалявшейся на дне сумки-рюкзака. Постригли ногти больничными ножницами. Асет вернулась в палату свежая, ароматная. Домашняя девочка.
Я принесла ей цветные карандаши и альбом. Асет обрадовалась:
- Это хорошо. Не скучат. Лублу рисоват.
Меня забавлял ее жесткий говор: казалось, после каждой согласной стоял твердый знак. Впрочем, когда она написала мне несколько слов на ингушском, я воочию увидела: не после каждого согласного, но как-то до фига.
- Мама говорыла: русскыэ дали нам писмо. Это вед русскыэ слова, так? А они ингушскыэ.
- А по-русски умеешь писать?
- Плохо. Ранше учылы шыкола. Час нет. Чыченскый - да.
В ее палате было восемь детей. Обычных детей, ничего не знавших о войне. Аппендициты, грыжа и киста. Легкие пациенты. Для них Асет была такой же девчонкой, как они сами. С ней говорили, играли, пытались делиться лакомствами, Асет отказывалась: мыне пока нэлза. Диэта. А вот родители, эти заботливые хлопотливые мамы, - я затылком, щекой, лбом чувствовала их напряженные недобрые перегляды. Им не нравилась эта черная девочка с проникающим осколочным.
Я услышала как-то, выходя в туалет, как одна в коридоре говорила другой:
- Приперли это бандитское отродье. Они нашим парням головы режут, а мы ихних лечим за наши деньги. Будь моя воля…
Я не хотела знать, что было бы, будь ее воля. Я уже начинала осознавать: для меня Асет – просто девочка, для окружающих, не для всех, но для многих, – враг, дочь врага. Никто не будет вникать в отличия чеченки от ингушки. Всем плевать. Люди напуганы и злы. Ох, несладко придется Асет в детдоме, если там персонал окажется таким же напуганным, предубежденным.
Нина Семеновна в одно из своих дежурств сунула мне в руки полиэтиленовый пакет:
- Это для Асет.
- Ну, - растерянно произнесла я.
- Да не нукайте. Все в курсе, что вы в областную мотаетесь при каждом удобном случае.
- Что это?
- Элементарное: заколки, банты, носки, шампунь, мочалка, зеркальце и расческа нормальная. Вы же привыкли в госпитале на всем готовом. А детей одевать-обувать надо. Тем более девочке: косички плести, дезодорантики покупать, всякую ерунду.
- Спасибо, Нина Семеновна.
- Не за что.
Ортынцев, с которым отношения стали исключительно напряженными, вызвал меня в свой кабинет и, глядя в стол, забурчал:
- Семью Ахриевых вырезали. Было трое детей. Младшему четыре месяца.
Я судорожно сглотнула. Заломило затылок.
- В ту ночь еще две русские семьи под нож пустили. И дома сожгли. Чтоб, значит, и памяти не осталось. Вот теперь думайте, все ли нормально с психикой у девочки. Она такое видела, что не каждому солдату под силу пережить. Вон они, вернувшиеся: кто водку жрет, кто морды налево-направо бьет.
- Александр Григорьевич…
- Ванята на следующей неделе приедет. Он уже на Дону рыбку ловит, поросенок рыжий. А мать ночей не спит, ждет. Вы не дети, вы кровопийцы.
- Александр Григорьевич…, - я растрогалась, слов не хватало.
- Вон отсюда, - сухо отвечал Ортынцев, не поднимая на меня глаз.
Буров настрочил докладную в вышестоящую инстанцию. Кляузу на Ортынцева, меня и Деда Мороза. Николая Ивановича вызвали на ковер. Тот явился во всеоружии: с копией документов Ахриевой, отчитался о прекрасно проведенной операцией, сообщил про строгачи с занесением в личное. Там удивились: ну, уж если не летальник, зачем строгачи-то? Снимите наказание. Просто без премий пусть посидят.
Шатков, когда услышал эту историю, долго протирал очки куском бинта, завалявшимся в кармане халата. Буров сидел наискосок от него, заполнял карту.
- Знаете, Ксения Михайловна, что такое – доносчик? Это настоящая гнида, но не такая редкостная, как кажется на первый взгляд, - заговорил внезапно Шатков, глядя за окно. Очки оставались в его костистых, с первыми признаками артроза пальцах. – Самое мерзостное, когда они осознают, что совершают подлость, но не могут остановиться. Им порой и корысти в этом никакой нет, но так уж устроен их гнилой мирок. Жила-была когда-то в Ростове-на-Дону хорошая семья: папа, мама, двое сыновей. Жили в большой комнате в коммуналке. Папа был врачом, чахоточных лечил, когда про антибиотики люди слыхом не слыхивали. А за стеной в маленькой комнатке жил сосед. Рабочий какой-то. Так сказать, пролетарьят. Вот этот пролетарьят и нарисовал анонимку куда следует. Папе десять лет без права переписки, маму в Казахстан, а детишек в спецприемник. Старший там от чахотки сгорел. Ирония судьбы такая, знаете ли, шутка Бога. А младшенький белый хлеб увидел только в начале пятидесятых. И врачом бы вряд ли стал, если бы Сталин не умер. Сдох бы, вражеское отродье, и поделом ему было бы, да, Денис Аркадьевич?
Буров поднял от карты потяжелевший от ярости взгляд. Медленно обвел им ординаторскую, снова воткнул его в карту.
- Я вам другую сказочку расскажу, Ксения Михайловна, - с трудом сдерживая себя, чеканно выговорил Буров. – Про то, как жил-был врач, хирург. Средненький такой хирургишка. Даже не премьер-лига. Научился аппендициты резать, грыжи вправлять. И только лишь. И живет так, серенько, убогонько, не докторишка – одно название. Но почему-то считаете себя вправе других жизни учить. Шли бы на пенсию, Евгений Евгеньевич. Там тихо. Там нет ответственности. Телевизор, грядки, сто граммов по пятницам в компании престарелой супружницы. Как вам такая картинка?
- Картинка отличная. С себя рисовали? – холодно отвечал Шатков.
Буров отмолчался.
Утром мы с Ортынцевым отстояли две плановые. Первой была женщина с липомой левой груди. Когда Александр Григорьевич извлек капсулу и передал ее Олесе Тарасовне для взвешивания, та с трудом удержала добычу. Бросила в чашу весов:
- Килограмм двести девятнадцать…
- Однако, - не удержался Фильшин, стоявший у изголовья пациентки. Приоткрыл ей веки:
- Хорошо спит, сладенько.
Ортынцев вооружился линейкой и хирургическим маркером, которые были у нас на вес золота. Кожа на месте липома была растянута, и теперь надо было точно раскроить кожный лоскут, чтобы груди остались одинаковыми. Было похоже на урок труда в пятом классе, когда мы шили кухонные фартуки.
Вторую операцию вела я, тут все было просто, пока за стеклом операционной не возникла Ульяна и не стала отвлекать Ортынцева, изображая что-то невероятное. Александр Григорьевич минуты три краем глаза наблюдал за этюдами доморощенного мима, потом взвился:
- Олеся Тарасовна, дайте ей по шее, раздражает.
Операционная сестра вышла дверь. Разговор пошел на повышенных тонах, раздраженная Олеся стала заново размываться. Ульяна выскочила почти в слезах. Сестра вернулась:
- Ваша супруга настоятельно дозванивается. Просит немедленно ехать домой, как только закончите. – Что еще? – заворчал Ортынцев.- Она вообще на сутках.
- Ульяна говорит, дома. Голос встревоженный.
- Ну, знаете, мне не до тонкостей женской психологии…
Мы завершили довольно быстро. Ортынцев побежал звонить жене, я пошла в ординаторскую писать послеоперационные отчеты, пока детали не замылились. Буров и Шатков корпели над картами. Напряжение между ними было такое, что впору было ставить динамо-машину для выработки электроэнергии.
Ортынцев зашел к нам как-то боком, неуверенно. Мы дружно вскинули головы. Лицо Александра Григорьевича было землистого цвета, глаза мутные, словно он успел залить в себя стакан самогона. Заговорил медленно, как предынсультник, не подбирая, а вспоминая слова:
- Евгений… Евгеньевич… Я… Я вынужден отлучиться… на неопределенное время… Вы за старшего… Дежурства там… Дежурства…
И побрел по коридору, забыв закрыть за собой дверь. Я от изумления привстала со своего стула.
- Он что, пьян? – вскинулся Буров.
Ортынцева повело, он натолкнулся на стену, стал по ней сползать, но каким-то невероятным усилием заставил себя выровняться, слепо зашагал дальше, помогая себе правой рукой ориентироваться в пространстве
- Ему, похоже, плохо, - насторожилась я.
К шефу бросилась Ульяна, но он отвел ее движением руки. Скрылся за дверью отделения.
- Однако! Что это было? – с недоумением посмотрел на нас Буров. Я бросилась к окну ординаторской. Внизу стоял «мерседес» Антона. Ортынцев сел в машину. Все это было странно. Тревога внезапно охватила меня. Я прижалась лбом к горячему стеклу. На улице было все то же самое: жара, солнце, госпитальные липы и тополя.
- Ну, не на мое же заявление он так отреагировал, - пожал плечами Буров.
-На какое заявление? – спросила я, не оборачиваясь.
- Об уходе, - отрезал Буров. – Вы что, думали, я тут с вами вечно за компанию прозябать буду?
Затрезвонил телефон.
- Небесная канцелярия, - торжествующе оповестил нас Денис Аркадьевич. – Просят пожаловать к Деду Морозу. Вас вдвоем.
Мне стало совсем нехорошо. Я медленно отлепилась от стекла, сполоснула руки и раскрасневшееся лицо ледяной водой. Шатков смотрел на меня встревожено:
- Что, черт возьми, происходит?
- Минутку терпения, и нас просветят.
- Я просто должен знать, брать ли мне с собой баночку вазелина, и так обойдемся?
- Ну, Евгений Евгеньевич! – укоризненно воскликнула я.
Дед Мороз встретил нас радушно:
- Присаживайтесь, коллеги. Надо обсудить внештатную ситуацию.
- Какую? – изумилась я.
- Давайте честно, как на исповеди: Ортынцев что, выпил на рабочем месте?
Я бросила взгляд на селектор. Горел зелененький огонек приемной. Из селектора практически торчал нос Снеговика-почтовика. Проводок бы этой крашеной сплетнице сейчас вокруг шеи, да затянуть потуже…
- Александр Григорьевич абсолютно трезв, - твердо произнес Шатков.
- Да бросьте, - вкрадчиво продолжил Николай Иванович. – Что же это он среди бела дня, практически с операции сорвался? Да еще сын за ним приехал. Что такого случилось?
- Мы не в курсе, - отчеканил Шатков.
Дед Мороз изумленно вскинул брови. Сменил тон. На нас повеяло метелью и минус двадцатью по Цельсию:
- Что ж, русские своих на войне не бросают, так? Молодцы. Ну, вот раз вы такие молодцы, то и объясняйте, как выкручиваться теперь будете.
- С какой стати нам выкручиваться? – хмыкнул Шатков. В его годы морозы уже были не страшны, одной ногой на пенсии. А мне окончательно стало не по себе. Кажется, я побледнела.
- А с такой, голубчики, что Ортынцев отпросился на неопределенный срок, а Буров утром подал заявление об уходе. Ну-с, теперь будем говорить, или как?
Холодный пот потек у меня между лопаток.
- Буров по закону две недели должен отработать, - напомнил начгосу Шатков. – И Ортынцев не навсегда. Так что работаем в штатном режиме.
- А вот Буров завтра больничный возьмет, и что?
- Что? – съязвил Шатков. – Перед Денисом Аркадьевичем теперь на коленях ползать надо и просить, чтобы остался? С чего бы это?
- У меня в абдоминалке остаются старик и младенец, вот что я хочу сказать.
- Вас давно просили усилить нас. Получайте, чего добивались.
- А спрос будет по всей строгости закона, - обдал нас холодом Николай Иванович. – На травму не рассчитывайте, если что.
- Конечно. Умрем, но рубежи не сдадим.
На лестничной клетке Шатков спросил у меня:
- Так что у Ортынцева? Маша сорвалась с дежурства. Антон сорвался. Может, с Ванькой что?
- А что может быть с Ванькой? – удивилась я. – Он уже дня четыре как на Дону рыбку ловит.
- Сергей?
- В Питере.
- Матвей?
- В Новосибирске.
- Это черт знает что! – разозлился Шатков. – Короче, властью, данной мне Ортынцевым и английской королевой, ставлю Бурова на два ночных подряд. А вы шуруйте к Александру Григорьевичу после работы, выясняйте, что там у них стряслось.
Дома Ортынцевых не было. В квартире надрывался телефон, не иначе как были еще любопытные. А я трезвонила в дверь до одури. Наконец вышла соседка по лестничной клетке, старуха лет восьмидесяти, в байковом халате жутковатой расцветки «бурдо с розочками», с «беломориной», свисающей с угла тонкого, испещренного морщинами рта:
- Что надо? Никого нет дома.
- А когда будут?
- Когда надо, тогда и будут, - высокомерно произнесла старуха. – Беда у них.
- Какая?
- Сын погиб. Вроде бы.
- Что-о-о?!
- Глухая что ли? Сын, говорю, погиб. Утоп.
- Кто утоп? – внезапно севшим голосом спросила я.
- Рыжий такой.
- Они все рыжие. И все сыновья, - почти шепотом произнесла я.
- Ну, этот, который в Чечне был. Ванька. Или Матвей?
- Матвей в Новосибирске.
- Значит, Ванька, - старуха окинула меня взглядом с головы до пяток, запоминая на всякий случай особые приметы, и решительно захлопнула дверь.
Я сползла на ступеньки. Внезапно стало холодно. Меня затрясло. Я засунула руки под мышки. Не помогло.
Дверь снова открылась. На площадку ступила та же старуха. Ловко, без рук, перекинула «беломорину» из одного угла рта в другой:
- Женщина, не надо тут сидеть. Не надо тут плакать. Не надо тут трястись. Идите в свой подъезд и там тряситесь. А тут у нас чисто. Тут окурки не кидают.
- Я… Я не кидаю окурки, - с трудом выговорила я. – А у вас пепел на пол упал.
- Это мой пол. Куда хочу, туда пепел и кидаю. Милицию вызвать?
Старая перечница! Почему я ее раньше не замечала?
Я кое-как поднялась на ватные ноги и стала спускаться. Мысли мои кружились, перескакивали, слипались в горячечный бредовый ком. Ванята умер? Что за чушь! Нелепица. Шутка. Розыгрыш. Клоун. Надо треснуть этого клоуна по морде, когда вернется. Он отличный пловец. Сама видела, как он переплывал Дон в широком месте, тогда, в походе, мы еще были детьми. Он плыл широкими саженками, блестели на веснушчатой коже капельки воды. Его вихрастая голова торчала над поверхностью. Вдруг скрылась. Нет, не было такого, это я только что придумала. Утонул? Ванька? Я расхохоталась.
- Женщина, вам плохо? – кто-то остановился возле меня.
Где я? Уже не двор Ортынцевых. Вообще не их улица.
- Простите, а где остановка? – спросила я. Мужчина? Да-да, это мужчина.
- За углом. Отвести?
- Нет. Я врач.
Куда теперь? Троллейбус?
Села. Поехала. Женщина-кондуктор сказала, растягивая гласные:
- Ка-анечна-а-ая. Але, гараж, вы спите или пьяная?
Я вышла.
Пусто. Темно. Август. Уже август? Почему август?
Потом открыла глаза: солнце. Я дома. В своей кровати. Как дошла – не помню. Никого нет. Надо на работу. Почему я такая, словно с похмелья? Вчера была какая-то глупость. Ванята умер. Умер?! Умер?! Я завыла в голос. Скукожилась, завязалась в узелок, стала раскачиваться на кровати, как умалишенная, и выла, выла, выла…
А госпиталь уже все знал. Антон утром звонил из какого-то городка Воронежской губернии, заказал на вечер перевозку нашего морга. Сомнений не было: Ванятка умер.
Я ходила по отделению из угла в угол, мерила и мерила коридоры нервными шагами. Забывала, зачем выходила из ординаторской. Пыталась смотреть результаты анализов – все расплывалось перед глазами. Шатков сидел белый, как лист писчей бумаги, за своим столом, уставившись в одну точку. Буров отсиживался в комнате отдыха. Пациенты шушукались в палатах, косились на нас с любопытством.
Приходил Щепин:
- Ксения Михайловна, там, что надо будет, – вы скажите, мы поможем.
- Я сама еще никого не видела.
Щепин помолчал, потоптался растерянно на месте. Вышел. Пришел Чистов:
- Ксения Михайловна…
- Да, конечно…
- Вы в голову-то не берите, я тут вам как-то наговорил от обиды. Ерунда все.
- Что наговорили?
- Да так, ничего… Глупость одна… В общем, держите нас в курсе.
Потом пришла урология. И терапия. И еще кто-то заходил. Потом пришел Дед Мороз. Спустился к нам, простым смертным:
- На похороны мы вас отпустим. Хотя ситуация… Сами понимаете… Подстрахуем. Даже если «горячее» будет. Административный нарисуйте, так, на всякий случай, без умысла…
Невыносимо. Невыносимо! Закрыть уши руками, заткнуть до самой черепушки. Замереть. Раствориться. Ванята, подсолнух мой, как же так?
- Корвалолу, Ксения Михайловна? – в лицо заглядывает встревоженная Зулия.
- Спасибо. Нет. Что, совсем скверно выгляжу?
- Нормально выглядите. Как человек, у которого горе.
Пошла в туалет. Долго умывалась ледяной водой. Всматривалась в свое отражение в зеркале: старуха! Вот так вот, за одну ночь: старуха! Особенно, если «беломорину» зажать углом рта.
После работы поехала к Ортынцевым. Скрутила себя в кулак: не сметь плакать при тете Маше! Не сметь рвать ее сердце. Ты же конь с яйцами, Ксения Михайловна. Ты – справишься. Если не ты, то кто же?
Поднялась по лестнице и ошалела.
На площадке курил Ванята.
Исхудавший, черный от горя, глаза ввалились глубоко, скулы обострились. Рядом, сидя на ступеньке, дымила ментоловой сигареткой светлокосая девчонка с заплаканным лицом. Как это? Кто это? Сообразила: это же Матвей! А это его жена, невропатолог. Значит, Ванька…
- Привет, - осиплым голосом произнес Матвей. – А у нас несчастье.
- Как родители?
- Как! – рассвирепел Матвей. – Матери снотворное жахнули. Не ходи туда. Легче никому не будет.
- Что было?
Матвей затушил окурок прямо о ладонь, предварительно сплюнув туда. Жена недовольно поджала губы:
- Вот же пепельница.
Матвей сбросил бычок в банку из-под кофе, обтер руку прямо о джинсы. Закурил следующую. Заговорил медленно, роняя тяжелые налитые свинцом слова:
- Купался на рыбалке. С дружком этим, армейским. Нырнул – и не вынырнул. Головой в корягу вошел. Прямо между двумя сучьями. Застрял. Не смог выбраться.
Не кричать, Ксения Михайловна, не сметь!
- Чем могу помочь? Рядом с тетей Машей посидеть?
- Ничего не надо, Ксюша. Сами уже все устроили. Похороны послезавтра. Отец с Антоном остались документы подписывать. Ночью будут. Там что-то надо оформить, я не понял, что. Сергей завтра прилетит. С Ленкой своей.
- Матвей…
- Да знаю я. Ты же своя. Почти родственница. Но пока не надо ничего. Завтра приходи, вечером, когда все ясно будет. Нам с утра документы на участок надо оформить, справку о смерти Антон с отцом привезут. Потом надо понять, в чем хоронить. Сунулись, а у него ни хрена ничего нет. Был костюмчик, в котором он выпускной в школе отгулял – так мал уже.
- Завтра куплю что-нибудь на рынке, - сказала светлокосая.
- Нет, ребята, - возразила я. - Костюм мы с тетей Машей сами выберем.
Светлокосая заплакала.
- Я приеду утром, часам к десяти.
- У тебя работа, - почти зло напомнил Матвей.
- Отпустят.
- Как хочешь.
- Матвей, он ведь для меня тоже много значил.
- Я в курсе. Фиг с тобой, приезжай. Только если ты рыдать надумаешь – пасть порву. У нас одна мать. И она нам нужна живой, усекла?
Я не обиделась на Матвея. Я же понимала. Все понимала.
Выглянула на площадку вчерашняя старуха:
- Что вы тут сидите? Что вы тут курите? Домой идите курить. Окно откройте на кухне – и хоть всю пачку выкурите зараз.
- Дверь закрой, - посоветовал Матвей – А то нос нечаянно прищемлю.
Старуха хлобыстнула дверь, что есть мочи.
- Живут ведь такие стервы до ста лет, - судорожно повел головой Матвей. - А Ванька ушел. А эта будет еще небо коптить лет пятьдесят.
Светлокосая взяла мужа под руку, повела домой:
- Не надо больше, тебе хватит… Ты же бросил…
-Ты тоже бросила, - снова разозлился Матвей.
- До свидания… э-э-э, - светлокосая с опаской смотрела на меня. Я ей явно не нравилась.
- И вам до свидания, - холодно ответила я.
Было уже около полуночи, когда я набрала номер московской гостиницы, где остановились отец с Таней. Трубку взяла мачеха:
- Алло? – голос сонный.
- Это я, - оцепенело, пусто произнесла я. - Вы когда возвращаетесь?
- Через два дня. А что?
- Так…
- Ксения, у тебя такой голос, будто кто-то умер…
- Ванята.
- Что-о?
- Мой Подсолнух…
- Ксюха, ты там одна, что ли? – закричала в трубку Таня. – Где бабуня? Где папенька?
- В родовом поместье.
- Мы выезжаем, немедленно, первым же поездом.
- Зачем? – тупо спросила я. – Мы справимся.
- Ты сдурела? Одна сидишь, душу себе рвешь? Хоть Катерине позвони. Не сиди одна! Только не одна!
- Я просто…
- Мы приедем. Мы уже едем. Ксюша, держись. Держись, девочка наша. Мы скоро…
Я положила трубку. Меня что-то мучило, гнело, томило. Бездействие. Пауза на сто листов нотного стана. Я потеряно, бесцельно бродила по пустой безмолвной квартире. Включала и выключала свет. Я что-то забыла. Упустила. Не учла.
В комнате бабуни и деда было много икон. Я стояла перед ними и скользила взглядом: Костомаровская, расстрелянная, Божья Матерь, Ксения Петербуржская, апостол Петр, Матрона Московская, Спас Нерукотворный... Лики, лики, лики. Потемневшие от времени, скорби, боли… Ах да. Господи, за что? Нет, не так: Господи, за что-о-о-о-о-о?!!!
Под иконостасом – стопка церковных книг. Житие и акафист Серафиму Саровскому. Молитвослов. Новый. Со старым бабуня не расстается, хотя листы из него уже высыпаются. Евангелие. Псалтирь. Ах да, вон оно что! Псалтирь! Вы же хотели, Ксения Михайловна, по ночам псалмы петь? Всего полтора месяца назад это было красивой фразой из песенки Вертинского. Ну, пойте! Самый повод…
Я открыла тяжелую книгу с засаленными страницами где-то посредине. Взгляд мой упал на церковнославянскую вязь, которую я разбирала без труда:
- Человек, яко трава дние eго, яко цвет сельный, тако оцветет, яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает ктому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его, и правда Его на сынех сынов, хранящих завет Его, и помнящих заповеди Его творити я. Господь на Небеси уготова Престол Свой, и Царство Его всеми обладает.
Сто второй псалом. Тот самый, который так чудесно, так светло читает в храме бабуня. Вот, Ванька, где ты сейчас. Идешь горней тропой к Богу, чистый и славный. Идешь и сияешь своей золотой рыжиной. Там, значит, тоже нужны хирурги с чуткими нежными пальцами, холодным рассудком, горячим сердцем. Рыжий, обними меня. Вот прямо сейчас – обними! Дай мне на секунду услышать твой запах – поджаристой ржаной корочки. Я помню его, когда ты греб в байдарке, сидя перед моим носом. Когда прощался со мной в тот вечер, уезжая в свою командировку, ставшую единственной. Дай мне, Подсолнух, на секунду почувствовать силу твоих рук, твоих объятий. И на секунду – как бьется твое сердце, самое благородное, самое любящее на свете. Подсолнух, мы же свидимся однажды. Для Бога смерти нет. Так говорит бабуня. Я верю ей. Она знает все о Божьем мире. Подсолнух, это для тебя. Тебе!
- Исповедайтеся Господеви, и призывайте имя Его, возвестите во языцех дела Его. Воспойте Ему и пойте Ему, поведите вся чудеса Его. Хвалитеся о имени святем Его, да возвеселится сердце ищущих Господа. Взыщите Господа, и утвердитеся, взыщите лица Его выну…
Костюм мы купили Ванятке серый, с искрой. Хорошего кроя. Свадебный. И рубашку выбрали голубую. Когда Подсолнуха привезли из морга к дому на прощание, я поразилась красоте своего пажа. Он лежал такой сияющий, такой нежный. Лоб его быстро покрылся холодными капельками – солнце пекло немилосердно. Капельки искрились в лучах солнца, как утренняя роса в госпитальном парке. Я стояла в толпе и шептала:
- Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако оцветет…
Тетя Маша стояла рядом с гробом, в черном. Прямая, с высоко поднятой головой. Она гордилась своим сыном. Всегда. И в эту минуту тоже. Прочие Ортынцевы – слева от тети Маши: Александр Григорьевич, Матвей, Серега, жены, Антон – все, как одно целое, бесслезные, гордые. Не семья – стена. Я могла бы быть камнем в этой стене. Не стала. Не успела. Или – не выбрала себе место?
Было много людей. Были наши, госпитальные. Ребята из клуба авторской песни, походники. Были одноклассники Ваняты. Коллеги тети Маши. Ее подруги. Друзья Ортынцева. Несли цветы. Множество цветов. Как будто это не похороны, а свадьба. Торжество.
Мелькнул в толпе Дед Мороз с незнакомой женщиной, видимо, законной женой. Чистов выгрузил охапку белых роз прямо в ноги Ваняте. Пожал по очереди руки всем Ортынцевым-мужикам.
Таня и отец тоже были здесь. И бабуня с дедом (их известил отец, взявший на себя тяжелую ношу). Машки не было – ни к чему. Рано. Катерина тоже пришла. Стояла с букетом рдеющих гвоздик, оглядываясь по сторонам, словно искала кого-то в толпе.
Люди что-то говорили, вставая в изголовье Ваняты. Что-то очень хорошее, правильное. Я не понимала их слов, улавливала только интонацию…
Потом долго ехали на кладбище. И там тоже что-то говорили. Потом стали прощаться. Я поцеловала Ваняту в сомкнутые губы, потрепала на прощанье по рыжим коротким волосам:
- Ты навсегда со мной, слышишь?
…После поминок я пошла вместе с Ортынцевыми к ним домой. Мы сидели в обнимку с тетей Машей и рассматривали детские фотографии Ванятки, голопопого и беззубого. На всех снимках он, конечно, был с Матвеем.
- Вот, спрашивают: как вы близнецов различаете? – вспоминала тетя Маша. – А как их не различать? Они же разные. В смысле, для матери. Вот Матвей… Смотри, Жанна, это Матвей. Он всегда серьезный, даже когда смеется. Старичок. Никогда ребенком не был. Ребенок – это Ванька. Он так и не повзрослел. Вечный клоун…
Вспоминали какие-то смешные случаи. Смеялись. Старуха-соседка не выдержала и стала колотить в стену, что-то кричать.
- Я ее прибью, – пообещал Матвей.
- Брось. Она же одинокая, вот и злится, - умиряла сына тетя Маша.
- В мире полно одиноких людей, - сопротивлялся младший. – И не все злые. А она злая. Карга старая.
Я перелистнула страницу альбома. Ванятка в матросском костюмчике сидел перед фотографом, прижимая к себе кораблик, и с трудом сдерживал улыбку. Меня словно обожгло. Так сильно, что я подпрыгнула на диване:
- Черт!
-Ты что? – испугалась тетя Маша.
- Черт! Асет! Ее же должны выписать со дня на день. А если сегодня? Черт! Мне надо бежать.
- Чокнутая, - резюмировал Матвей. Пояснил светлокосой жене: - Она всегда такая, сколько ее знаю. Дурная на всю голову.
- Мне надо ехать…
- Куда? – Антон буквально толкнул меня обратно на диван. – Мамаша с Альцгеймером! Сиди, я позвоню в хирургию…
Ушел в коридор. Я слышала, как крутится диск старого телефонного аппарата.
Жены Ортынцевых переводили недоуменные взгляды друг на друга.
- Она ребенка в больнице забыла, - пояснила тетя Маша.
Две пары бровей – светлых и темных – изумленно взлетели вверх.
Антон уже говорил с кем-то по телефону:
- Когда? А куда сказали?
- А записку она оставила? – жалобно спросила я, осознав – Асет забрали в детский дом.
Антон отрицательно помотал головой. Положил трубку.
-Ну? – взмолилась я.
- Вчера еще увезли. Скажи, ты вообще нормальный человек?
Я опустила голову в колени, сжала виски руками до боли:
- Я же ей не сказала главное… Я же не сказала, что удочерю. Все думала, успею… Успе-ела!
- Да найдется твоя Асет, - бросилась меня утешать тетя Маша. – Не иголка в стоге сена. Тут детдомов в округе – по пальцам пересчитать.
- Я же не сказала! – застонала я. – Я для нее теперь предатель… Ду-у-у-ура…
Александр Григорьевич подошел ко мне, присел на корточки, оторвал мою физиономию от коленей, положил тяжелую ладонь на макушку:
- Что ты воешь-то? Завтра я выйду, оформишь отгулы и – шуруй, подавай документы или что там еще…
- С ума сошли! Какое «завтра выйти»? Александр Григорьевич!
- Знаешь что, дорогая, ты мне эти бабские штуки брось! Я-то к операционному столу смогу встать, а ты со своей нервной системой ни к черту не годишься. Не хирург – одна головная боль. Сказал: бери отгулы. Асет нормальная девчонка, все поймет.
- Как стыдно-то, Боже мой…
- Я же говорю: чокнутая, - объяснил Матвей. - А едва Ортынцевой не стала…
И прикусил язык. Испуганно взглянул на мать.
- Дурак, - спокойно проговорила тетя Маша. – Хоть Яснова, хоть Ортынцева – это наша девочка. Антон, отвези ее домой. А то она заблудится в городе.
- Я тут что, извозчик? – забубнил гризли. – Да хорош уже каяться, Яснова! Собирай манатки, пока я добрый.
- Антон, ну неужели нельзя быть помягче? – заступилась за меня тетя Маша. – С таким подходом ты вообще никогда не женишься.
- Тебе что, двух снох мало, мама? Выбирай любую, блондинку, брюнетку, тряси с них внуков, пока тут сидят. Яснова, шевелись что ли…
Мы вышли к подъезду. Я, абсолютно обессилевшая от сознания того, что натворила, еле переставляла ноги. Гризли продолжал бубнить:
- Короче, завтра в органы опеки. Когда сделку проведете по квартире?
- Еще месяц ждать.
- Квартира-то вовремя, тебе жилплощадь нужна. И еще ремонт надо делать. Когда будешь ремонт делать?
- Когда-когда… Никогда!
- Поня-ятно… Ладно, зайду, когда время будет. Посмотрим на масштабы бедствия… И это, Яснова, ты из поля зрения-то не пропадай…
- В смысле?
- В смысле, - передразнил меня Антон. – Мать тебя любит, непонятно, за что. Вот и заходи. Чай с ней пей. Говори. Если исчезнешь – точно будешь предательницей. Заруби себе на носу.
Завел свой «мерседес», спустил стекло с водительской стороны, выставил на улицу массивный веснушчатый локоть.
Мы ехали молча. Я была просто убита своим проступком.
- Яснова, я это, заеду утром. Мне-то можно пару дней еще отгулять.
- Заняться больше нечем? – промямлила я.
- Нечем. Предлагаешь дома сидеть и в одну точку пялиться? Лучше хоть чем-то заниматься, чем горе мыкать. Ванька так же бы поступил, если б меня накрыло…
- А я еще своим ничего не сказала…
- Самое время.
- А если не поймут?
- Кто-о? – удивился гризли. – Бабуня? Таня твоя? И потом, когда тебе мешало мнение других?
- А у нас Буров заявление об уходе подал.
- Пусть валит.
- Нужен человек вместо него.
- Мне предлагаешь? – Антон хмыкнул. – Батя этот вопрос решит. А я уж на своем посту останусь. Дети лучше, чем взрослые.
Дома я сразу прошла в нашу с Машкой комнату. Она лежала на своей кровати, опершись подбородком на левую ладонь. Что-то рисовала с нотной тетради. Мяукала себе под нос простенькую мелодию. Дрыгала в воздухе розовыми пятками скрещенных ног.
- Привет, - сказала я. – Что делаешь?
- Транскрипцию, - распевно произнесла Машка. – Из фа мажора в соль мажор…
- Ого! Да ты уже знаток!
- Тут просто: все на тон выше… А дед Петя не хочет меня отдавать в музыкалку в этом году. Говорит, что меня испортят.
- Ну, деда Петю надо слушать. Он знает, что говорит.
- Год теряю, - вздохнула Машка. Перевернулась рывком на спину, головой прямо на нотную тетрадку, задрала повыше ноги: - Давай, мамка, целуй пятки, разрешаю…
- А они у тебя мытые?
- Мы-ытые, - запела Машка. – Почти ки-ипяченые… Бабуня два раза намыва-ала…
Я перевернула дочь на бок. Присела перед ее кроватью на корточки, как пару часов назад передо мной сидел Ортынцев-старший. Прижала теплые ладони дочери к своим щекам. Поцеловала мизинчики на каждой и снова прижала к своему лицу:
- Машка, а я хорошая мама?
- Ду-у-урочка преду-урочка, - запела Машка – Ты самая-самая-самая…
- Пошли завтра в кино?
- Не могу-у-у… Надо по магазинам ходить. Я вообще в первый класс иду. Мне столько всего нужно!
- Тогда по магазинам.
- Ой! – Машка подпрыгнула на постели, обхватила меня обеими руками, прижалась крепко-крепко: - Прям чес слово? Прям только ты и я?
- Прямо так. Только мне с утра надо будет по делам сходить. А после обеда – я вся в твоем распоряжении.
- Кла-а-а-асс! – запела Машка.
В комнату, постучавшись, вошел дед.
- Ты как? – осторожно спросил меня. – Подожди, трезвая что ли?
- Можно подумать, я пью как слон и по канавам пьяная валяюсь, - обиженно ответила я.
- Да нет. Просто. Ситуация же…
- Ситуация. Две ситуации. Мне с вами поговорить надо серьезно.
- Не пугай.
- Надо поговорить…
Семейный совет прошел энергично. Самой долгой его частью был мой монолог: кто такая Асет и почему вдруг она мне так нужна. Я сказала: я все продумала. Квартира есть. Будет со дня на день. Сделаю ремонт. Комната Машке, комната мне, комната Асет. Я исправлюсь, стану лучше, буду чаще проводить время с девчонками (тут все начали ехидно посмеиваться). Национальность не имеет значения. В конце концов, если покопаться в родословной любого русского, то каких корней там только не найдешь (тут все согласно закивали головами). И вообще, мне, если честно, наплевать на мнение окружающих. Я уже все решила (все снова покивали: а то мы тебя не знаем!). И утром я еду сначала в госпиталь оформлять отгулы, а потом поеду в органы опеки, постараюсь узнать, где Асет. А вечером буду закупать Машку к школе. Тут бабуня подняла руку, как ученица первого класса, и возразила: одних не отпущу, потому что Ксюша ничего не понимает в детской одежде и накупит не того размера и не того качества. Все опять согласно закивали головами.
В общем, прошел совет так гладко, что я даже удивилась:
- ВЫ вообще никаких возражений выдвигать не будете?
- Знаешь правила техники безопасности? – спросила Таня. – Вот одно из них: не стой на пути у локомотива, особенно несущегося на всех парах к своей цели.
Машка, в лучших традициях меня, ошивалась за дверью кухни и подслушивала. Особо не таилась. Просунула голову в щель и заорала:
- А что, у меня теперь сестра будет? Прям настоящая? Прям совсем нерусская? Обалдеть!
- Ма-а-а-ша! – хором воскликнули мы.
- Я ей свою кровать отдам, - проорала Машка уже из коридора. – И медведя плюшевого. Я уже выросла, а у нее вообще игрушек нет!
- Учти, Ксюша, - строго сказала бабуня. – Мы с тебя за эту девочку будем спрашивать. Она не плюшевый медвежонок.
- Спрашивайте, - едва сдерживая слезы, отвечала я. – Я готова.
Органы опеки размещались в массивном здании городской администрации, где я ни разу не была. Утром я мучилась, какую одежду выбрать. Но на самом деле выбирать было не из чего: три пары джинсов, футболки разноцветные и разнокалиберные. Ни одного костюмчика. М-да. Богатая невеста.
Ортынцев, заехавший за мной, как обещал, с сомнением во взгляде посмотрел на меня:
- Я бы тебе ребенка не доверил. Ты же нищая, сразу видно.
- Гризли, что у тебя за манера сразу бить по печени?
- Думаешь, по почкам не так больно? – фыркнул Ортынцев. – Садись, что ли, прынцесса.
Отделение жило обычной повседневной жизнью. Все расписано по минутам: обход, назначения, выписка. Ортынцев вышел ко мне из третьей палаты, сумрачный, с отекшим лицом, не иначе как все-таки плакал вчера батя, пока никто не видит…
- Поднимись в небесную канцелярию. Там приказ на отгулы готов. Дал два дня. Сегодня троих твоих выписал. Дома долечатся, не маленькие. Иди давай, не дави на нервы…
Уже на выходе меня перехватила Саратова, заглянула в глаза, взволнованная, глаза подозрительно влажные:
- Ксения Михайловна… Ксения Михайловна… Даже не знаю… Бог вам в помощь.
- Спасибо, - растрогано ответила я, благодарно пожала своей наперснице левую руку выше локтя. Помчалась на пятый этаж, перелетая через три ступеньки.
Снеговик-почтовик восседала на своем обычном месте. Хала в три раза выше головы, совсем как ведро. Произнесла кислым голосом:
- Распишись тут и тут… И это вам, - протянула лист машинописи, засунутый в тонкую прозрачную папку, которые назывались файлами. Дорогой подгончик.
- Что это?
- Характеристика.
- Зачем?
- Ну, мало ли, - пожала плечами секретарша. – Николай Иванович, конечно, тут все преувеличил. Я бы другие слова написала…
- Не сомневаюсь.
Снеговик презрительно поджала губы, осматривая меня:
- Вы бы оделись, что ли, поприличнее, все-таки в городскую администрацию идете, а не на футбольный матч.
Выставила вперед округлое плечико, обтянутое тончайшим итальянским шифоном. Лямочка бюстгальтера такая белоснежная, такая тоненькая…
Я наклонилась к Снеговику, прошептала почти на ухо:
- Вот отобью у вас Деда Мороза и буду ходить в таком же эротичном нижнем белье…
Снеговик едва не воткнула мне в глаз авторучку.
В городской администрации мы немного поплутали, разыскивая нужный кабинет. Отдел образования размещался на четвертом этаже и был, судя по всему, замаскирован: не табличек на дверях, ни указателей. В каком-то безымянном кабинете нам велели включить мозги и отсчитать пятую дверь справа в коридоре направо, туалет в счет не включать. Стали искать туалет.
- Сюда бы с гранатометом, - задумался гризли, считая фанерные облезлые двери.
- Зачем?
- Сразу бы все нашлись. Сами бы из своих берлог повыскакивали…
За пятой, не считая туалетной, дверью сидела женщина неопределенного возраста, похожая на залежалую вяленую чехонь. Глаза тусклые, как у просрочки.
- Вы записывались? – равнодушно спросила женщина.
- Нет. Не знала, что надо записываться.
- Я занята. Ждите.
Женщина демонстративно открыла какую-то папку и сделала вид, что читает страшно важный документ. Я стала закипать. К чиновникам у меня была классовая ненависть. Это их «обождите», «зайдите позже», «вопрос еще решается»… Вот так бы разложить вас на столе, пристегнуть к капельнице и внезапно вспомнить: подождите, я, оказывается, занята, мне надо срочно отлучиться, а вы полежите пока, голая, на холодной клеенке, я скоро…
Чехонь выдержала нас в коридоре минут двадцать. Я занервничала. Гризли стоял спокойный, переминался с ноги на ногу, рассматривал вид из окна: площадь Ленина, дома в стиле сталинского ампира. Во время Великой Отечественной наш город яростно бомбили. Уцелело всего несколько старинных домов. А отстраивать историческую часть города начали отсюда, с этой площади и этих домов.
Чехонь крикнула из-за двери замороженным голосом:
- Входите!
Ортынцев потрепал меня по плечу: не дрейфь, будь, как БТР, непробиваема и непоколебима.
Я скрутила себя внутренне в кулак и решительно вошла в кабинет.
- Что у вас? – равнодушно спросила чехонь.
- Хотела узнать, какие документы нужны для удочерения.
- Удочерения или опеки? – уточнила чехонь.
- А в чем разница?
- В случае установление опеки над несовершеннолетним ребенком опекунам, согласно такому-то пункту такого-то закона, выплачивается ежемесячное пособие, - заученно заговорила чехонь. Пункты закона, его название, конечно, не отложились в моей голове. – За ребенком сохраняется право на жилье, если такое имелось в наличии у несовершеннолетнего в момент лишения родителей родительских прав или наступления смерти родителей…
- Слушайте, там вместо жилья пепелище.
Чехонь поперхнулась от того, что я некорректно ее перебила, вцепилась в меня взглядом, как мн показалось, довольно колючим, почти злым:
- Причем тут пепелище?
- Ну, у моего ребенка, в смысле того, кого я хочу удочерить, вместо жилья головешки.
- Вы имеете в виду какого-то конкретного ребенка? – уточнила чехонь. Вот безмозглое создание!
- Вполне конкретного, - отчеканила я. – Меня интересует Асет Ахриева, которую три дня назад забрали из детской областной больницы, прямо из отделения детской хирургии, и отвезли в какой-то детский дом, при том, что ребенок еще нуждается в дополнительном уходе и лечении.
- Вы кто? – не сказала, а словно выстрелила в меня. Ого! Уже не просрочка, вполне ходовой товарчик под пиво.
- Врач.
- Да мне все равно, кто вы. Вы кто?
- Вот паспорт.
- Вы русский язык понимаете? Вы Ахриевой кто? Тетка? Двоюродная сестра? Троюродная бабушка?
- Я же говорю: врач. Я ее оперировала.
- Интересная история, - задумалась чехонь. Проступил ее возраст, вполне определенный: лет пятьдесят, скорее всего, пятьдесят два. Щитовидка немного увеличена, как часто случается у женщин в период менопаузы. Глаза серые, не равнодушные и не злые. Глаза абсолютно заколебавшегося человека. У меня бывают такими после трех подряд операций по воссозданию из тушенки работоспособного ливера.
Тетка встала, прошлась по крошечному и очень неудобному кабинету, разминая затекшее тело. Покрутила головой. Хрустнули шейные позвонки.
- Зачем вам Ахриева?
- Не поняла…
- Это стандартный вопрос. Ну, по инструкции я должна вас спросить: какими являются ваши побудительные мотивы для удочерения ребенка? Я просто решила сократить…
Тетка села на место. Впилась в меня своими стальными и острыми, как прутья арматуры, глазами.
- Честно?
- Если считаете нужным врать, врите, - разрешила тетка – Я научилась распознавать ложь еще лет двадцать назад. Могу в органах милиции работать, вместо детектора лжи.
- Простите, как вас зовут?
- Людмила Федоровна.
- А меня Ксенией Михайловной.
- Слушаю вас, Ксения Михайловна…
- Я военврач. Работаю в отделении абдоминоторракальной хирургии.
- Это вы буденовских принимали?
- И мы тоже. Но она не буденовская.
- Я знаю.
- Ахриеву доставили с поля боя. Ее привез замечательный врач. Он всю дорогу просидел, держа в руке пакеты с донорской кровью. Знаете, что это такое? Это когда руку ни десять секунд опускать нельзя. Даже если трясет. Даже если внезапно начнется обстрел. Это был отличный парень. Он погиб. Асет – как подарок от него. Я сама у операционного стола стояла. Вы знаете, какими мы видим людей на столе? Душевно голыми. Без прикрышек. Без фиговых листков. Эта Ахриева – она боец. Мужики не дотягивают до госпиталя с такими ранениями, сдаются. Это просто – надо закрыть глаза и затихнуть. При большой кровопотери наступает страшная слабость. Ее редко кому удается преодолеть. А эта девчонка – она преодолела, понимаете? Это такой человечище! Я за нее глотку любому перегрызу.
- Мне не надо, - покачала головой Людмила Федоровна. Побарабанила пальцами по крышке стола. Потеребила стопку бумаг. – Да уж, действительно история…
- Она нужна мне. Лучше со мной, чем в детдоме.
- Не все так просто. Мы обязаны сначала найти ее родственников. Учитывая, что девочка поступила из другого региона, да еще из зоны боевых действий, я вообще не знаю, сколько времени мы на это потратим. Если они, эти родственники, откажутся ее брать, тогда да, я буду готова рассмотреть ваше заявление. Но это не вопрос одного или двух месяцев. Это может растянуться на полгода, а то и на год…
- Неужели ничего нельзя сделать?
- Я не волшебник. Я обычный чиновник. У меня инструкции. У меня положения. Законы региональные, федеральные, местные, в конце концов.
- Ей нужна восстановительная терапия. Она же девочка, ей рожать надо будет когда-то. Мне не хотелось бы, чтобы она заработала спайки или еще что. Уход. Правильное питание. Никаких физических нагрузок. Упаси Боже, если травмы. Если она вдруг нечаянно животом ударится хотя бы об угол кровати. Потом – психика. Такое пережить, когда на глазах семью вырезают… Я могу наши каналы подключить, чтобы поискать родственников. Только не уверена, что они ее заберут.
- Почему?
- Потому, что у нее мать русская.
- И что?
- Это значит, если меня правильно информировали, что для своего рода они были персонами нон-грата.
- Это может быть совсем не так, - пожала плечами расстроенная Людмила Федоровна. - Смотрите, Ксения Михайловна… Вот вам перечень документов, которые необходимо собрать. Придется много бегать.
- Ну, побегаю…
- Условия надо подготовить. У вас есть бытовые условия?
- Практически.
Людмила Федоровна снова встала из-за стола. Размялась. Поразмыслила, нужно ли мне говорить то, что ей хочется сказать. Решилась.
- Знаете, за все годы работы вы первая, кто пришел за подростком.
- А за кем обычно приходят? – оторопела я.
- За младенцами. Русскими. Выбирают в банке данных подходящий цвет волос, подходящий цвет глаз, требуют абсолютного здоровья, гарантий этого здоровья, будто нам родители оставляют набор хромосом для изучения и ДНК-анализа. Ну, не все такие, конечно. Но ведь хватает. Как на базаре. Это тяжело…
- Понимаю.
- Хочется ведь, чтобы все с нуля, с чистого листа. Чтобы ребенок действительно стал родным. А вы… Подросток. Нерусский. Из зоны военных действий… Характер у вас, чувствуется…
- Помогите, Людмила Федоровна.
- Я ничего не обещаю. Я скована по рукам и ногам. А вы, в своем госпитале, не так?
- Почти так. Только я за эту девочку строгач заработала в личное дело.
- Ну, это называется «сделай доброе дело и отойди подальше, чтобы не изляпали».
Я усмехнулась.
- Переписывайте памятку, - велела чиновница. - Давайте ваш паспорт. А это что?
- Характеристика с места работы…
- О, хорошо. Пригодится.
- Скажите, я могу видеть Асет?
- Чисто теоретически… Посещения не запрещены… Но там заведующая, такая, очень своеобразная женщина.
- В смысле?
- Ну, в смысле: ее детдом – ее епархия. Туда не каждая проверка рискнет нос совать.
- А зачем такого человека на такой должности держат?
- А у вас что, все хирурги – профессионалы и гуманисты? То-то и оно. Работа, скажем прямо, не престижная, зарплата крошечная, гособеспечение – как насмешка. Хоть какие-то кадры есть, и за то спасибо.
- А можно адрес?
- Да, конечно, сейчас напишу. А вы мне телефоны оставьте: домашний, рабочий. Мало ли что… И сами звоните.
- Спасибо.
Я сложила переписанный перечень документов в задний карман джинсов. Людмила Федоровна снова привстала из-за стола, чтобы пожать мне руку. Внезапно смутилась:
- Простите, а можно личный вопрос?
- Какой?
- У меня тут узел на шее. Онкологии боюсь. Надо бы провериться, а страшно…
- Идемте к окну.
Мы встали так, чтобы свет падал на шею Людмилы Федоровны. Ну да, лимфоузел справа увеличен. Границы четкие, без сюрпризов по структуре.
- Вирусной болели давно?
- Да с месяц…
- Вот вам и ответ. Тьфу-тьфу-тьфу, не рак. После перенесенной вирусной иногда воспаляются лимфоузлы. Но это не страшно. Это бывает. А вот со щитовидкой не тяните, идите к эндокринологу. Она однородная, это хорошо. Пропишут какой-нибудь йодосодержащий препарат, будете пить постоянно. Усталости будет меньше. Гормональный фон восстановится.
- Спасибо, доктор.
- Не за что.
Я вышла из кабинета спокойная, почти уверенная: Асет мне вернут.
- Что? – спросил гризли.
- Вот адрес детдома. Надо будет туда прокатиться.
- Не сегодня.
- Не сегодня, - согласилась я. – Сегодня я обещала Машке пройтись по магазинам. Завтра.
- Блин. Давай не с утра, Яснова. Выспаться хочу.
- Как скажешь. Спасибо тебе, Антон.
- Иди к черту.
Городок, куда отправили мою полуингушку, был одним из районных центров нашей области, километрах в семидесяти от нас. Но добирались мы туда часа полтора по раздолбанной дороге. Гризли сидел за рулем мрачный:
- Матушка Россия… Мой фриц на этих колдобинах сдохнет.
Наконец мы въехали в городок. Местечко оказалось унылое, гнилое. Дороги, как после бомбежки. Частные дома черные от времени и сырости, тоскливые. Покосившиеся заборы, давно не крашенные, смахивающие на могильные кресты. Капитальная застройка тоже не лучше: облупившиеся двух- и трехэтажные дома, заросшие бурьяном и крапивой дворы, остовы детских площадок.
- Во жуть-то! – поразилась я. – Впору фильмы ужасов снимать. Или фильмы-катастрофы. Антон, а что здесь вообще было?
- Когда?
- Ну, при Советском Союзе.
- Ха! – выдохнул раздраженный гризли. – Все время забываю, что ты неместная.
- Почему? Местная. Просто жила несколько лет в другом городе, вообще в другой области.
- А, у тебя там какая-то заморочка была…
- Не вникай. Мозг лопнет, - предупредила я.
- Тут был оборонный заводик, так сказать, градообразующее предприятие. Оборонка загнулась. Городок загнулся вместе с оборонкой.
- И где работают местные?
- А ты выйди и спроси, - обиделся Антон. – Нашла себе справочник.
Мы не ехали – крались по улочкам. «Мерседес» то и дело спотыкался о рытвины и колдобины и жалобно громыхал.
- Все, конец передней подвеске, - расстроился Антон. – Не могла другой городок для детдома выбрать?
Мы притормозили у одноэтажной коробухи, просевшей под грузом прожитых лет и окривевшей, не иначе как от количества водочных паров аборигенов. Над коробухой сияла яркая вывеска: «Анжелика».
- Хорошее название, - пробормотала я. – Неужели книжку читали?
- Сказала бы я тебе, что они читали, - хмыкнул Антон. – Давай, спрашивай. Ты у нас сама коммуникабельность и приветливость. Катись.
Я покатилась. Внутри было еще унылее, чем снаружи. Магазинчик был выкрашен какой-то мерзкой синей краской, тускло бликующей под лучами солнца, с трудом пробирающего сквозь пыльные стекла. Одно окно было заколочено фанерой. За прилавком стояла тетка с кровавым маникюром на пухлых красных пальцах. Тетка широко зевала и отгоняла мухобойкой жирных мух, в достаточном количестве жужжащих под потолком, над прилавками и самих прилавках.
- Где детдом, не подскажете?
- Купи пузырь, - лениво проговорила тетка.
- Чего-о?
- Тогда вали. Я не справочная.
Я вернулась в машину.
- Слушай, мне здесь не нравится.
- Мне тоже, - пожал плечами Антон. – Валим?
- С ума сошел? Сначала надо эту чертову улицу найти.
К машине вальяжно подошел изрядно косой от выпитого мужичонка в жутких лохмотьях. Оперся панибратски на «мерседес»:
- Слышь, братан, курить есть?
- А где Краснооктябрьская скажешь?
- А курить дашь?
- А ты скажешь или на халяву рассчитываешь?
- Там Краснооктябрьская, - махнул мужик и чуть не упал. Вцепился в дверь машины. Антон побагровел от ярости. Мужичок как-то изловчился, подтянул под себя разъехавшиеся ноги, дыхнул в салон перегаром:
- Два дома проедешь и направо. Давай курить.
Антон решительно отобрал у меня пачку сигарет, прямо из моей сумки-рюкзака вытащил. Я даже пискнуть не успела:
- На, братан.
- А на шкалик?
- А в лоб?
- Прости, братан, не распознал…
Нехотя отлепился от машины и на нетвердых ногах побрел в «Анжелику».
Детский дом, казалось, сохранился нетронутым со временем отступления гитлеровцев: выщербленный фасад красного мрачного кирпича, перекошенные оконные рамы. Два окна первого этажа забиты фанеркой.
- Похоже, тут любят колотить окна, - заметил Антон. – Вместо народного гуляния: «Ай-да окна колотить!» И побежали с топорами и дрынами.
- Вот ты меня сейчас окончательно успокоил, - зашипела я.
- Я прямо вижу эту директрису. Сидит такая, с похмелья, шишка волосяная на башке на ухо съехала. Морда толстая, оплывшая…
- Антон!
- Че, страшно?
Я хотела было покурить, прежде чем отправляться в бастион. Но сигаретки мои уплыли пять минут назад. Поэтому просто подышала: вдох на четыре, выдох на восемь. Закрутила внутренности в кулак и решительным шагом направилась в детский дом.
Заведующая оказалась совсем не с похмелья. Морда, конечно, толстая, но не опойная. На ручках перстеньки и колечки золотые. Говорите, зарплата тут крошечная?
- Вы по какому поводу? – брезгливо поджав густо накрашенные лиловой помадой губы, спросила заведующая.
- Я бы хотела видеть Асет Ахриеву.
- Вы кто?
- Я будущий опекун. Или приемный родитель. Это уж как получится.
- Когда получится, тогда и приходите, - отрезала толстуха.
А белки-то глаз желтоватые, печенка-то барахлит. Может, украдкой бухает?
- Насколько я понимаю, правила не запрещают…
-… Какие правила? – перебила меня заведующая. – Правила тут устанавливаю я.
- Я вообще-то врач.
- И что?
- Мне надо проверить состояние ребенка, у нее серьезная операция был.
- Мы обеспечиваем детям надлежащий уход, в том числе и медицинский. Отвечаем за психоэмоциональное состояние наших воспитанников, согласно пункту такому-то регионального закона такого-то…
Опять тарабарщина! Как они умудряются запоминать эти циферки?!
- Послушайте, в чем проблема? – холодно поинтересовалась я.
- Ни в чем. Ребенок, по нашей компетентной оценке, находится в неадекватном состоянии, и я считаю… мы считаем, что любые контакты с внешним миром сейчас ей противопоказаны.
- А вы медик? – уточнила я.
- Психолог первой категории. Вам документы показать? Или так уйдете?
- Послушайте…
- Я сейчас милицию вызову. Идите, женщина, идите. По-хорошему.
Я вышла в состоянии абсолютного ошаления. Смотрела круглыми глазами на гризли:
- Это не баба. Это даже не БТР.
- Гранатомет достать? – предложил Ортынцев.
- Слушай, я тут погуляю немного.
- Думаешь, она из окна тебя увидит?
- Хотя бы.
- Гуляй, - разрешил Ортынцев.
И я гуляла. Обошла детдом вокруг раза четыре. С каждой стороны постояла минут по десять. Но в окнах не было видно ни одного детского лица.
- Стерва, - сплюнула я. Вернулась к Ортынцеву: - Поехали обратно. Буду эту корову измором брать, давить на психику.
- Да нормально все будет, - утешил меня гризли. – Если б мы бились об заклад, она тебя или ты ее, я бы на тебя поставил.
Мы мотались в этот детдом с Ортынцевым почти каждое воскресенье. Антон оплакивал свои подвески, литые диски, глушитель, еще какие-то запчасти. Требовал, чтобы купила ему машину посвежее, в качестве компенсации морального ущерба. Запрещал курить. В общем, мы становились все дружнее.
Заведующая встречала меня на пороге своего дома скорби, скрестив руки под грудью, размером с чайный столик:
- Что вам все надо тут? Привезете документы – увидите ребенка. Где ваши документы из органов опеки?
Это было невыносимо. Самым паскудным для меня было то, что я не знала, видела ли меня Асет хоть раз. И что она вообще обо мне думает? Я высохла за это время. С меня сваливались джинсы. Бабуня предлагала их подвязывать шпагатом. Машка, уже первоклассница, тоже изводилась, глядя на меня.
- Ма-ам, ну возьми меня с собой хоть, ну пожа-а-алуйста…
- Уже конец сентября. Холодно. Замерзнешь.
- Ну во-о-озьми-и-и-и…
Репей! Хуже репья. Бабуня усмехалась:
- От осинки не родятся апельсинки. Гены пальцем не раздавишь!
Я нашла способ обойти несговорчивую заведующую. За одну десятитысячную купюру какая-то нянечка согласилась мне вызвать украдкой Асет. Я паслась за углом соседнего дома, чтобы заведующая не срисовала меня. Было дождливо и холодно. Я зябла не только от скверной погоды, но и от нервов. Нянечка вернулась одна:
- Она сказала, что не хочет вас видеть.
- Прямо так и сказала?
- Прямо так и сказала…
Домой я вернулась чернее тучи. Мне нужно было найти способ увидеть Асет, дать ей знать: я не предала ее, я борюсь. Попросить прощения. Все исправить. Начать с нуля. Думай, Яснова, думай!
Это была нервная и суматошная осень, начиная с первого сентября, когда мы с бабуней и дедом отвели Машку в школу, в которой когда-то училась и я. Документы на квартиру прошли, наконец, государственную регистрацию, и я на паях с Машкой и бабуней стала домовладелицей. Жилье нужно было обустраивать. После работы приходилось носиться по магазинам, искать стройматериалы, которых было тогда мало. Качественные стоили заоблачных денег, дешевые были действительно дешевыми, гнилушками-однодневками. Я совершенно не разбиралась ни в пиломатериалах, ни в фанере, ни в линолеуме. Антон помогал мне, правда, доводил меня до изнеможения своим постоянным бубнежом и ворчанием, но без него я вообще бы ни сдвинулась с места.
А тут еще свалилась автошкола, про которую я напрочь забыла: смерть Ванятки и потеря Асет заслонили прочие события и планы. Я словно в судорогах корчилась: как все успеть? Ну, объясните мне, как живут другие, нормальные, люди? Как они все успевают? Почему у них на все хватает времени? Ортынцев-гризли убеждал меня, что это иллюзия, что все похожи на меня, загнанную лошадь. А не загоняется только тот, кто ничего не делает.
Ремонтная бригада – мужичок лет тридцати и две тетки, судя по всему, жена и теща – были готовы работать круглосуточно. Но я была не готова предоставлять им необходимый материал. Помогать мне вызвалась тетя Маша, потратившая несколько своих отсыпных на выбор обоев и линолеума для будущей комнаты Асет.
Сила духа этой женщины приводила меня в священный трепет. Казалось, ничто в мире не может заставить ее не то, что сломаться – согнуться. Не придумали еще такого урагана. Чем тяжелее ей было, тем выше она задирала свой округлый тициановский подбородок, тем упрямее был ее взгляд, тем горделивее становилась поступь.
Обещанный в сентябре отпуск мне перенесли на октябрь. Дед Мороз разводил руками, как актер на поклоне:
- Ну, голубушка, пока новый коллектив не устоится, придется потерпеть.
«Новый коллектив» состоял из все тех же лиц, минус Буров, плюс интерн Калитин, кстати, тоже выученик Назарова. Только в отличие от меня интернатуру этот Калитин проходил у нас – Ортынцев перехватил пацана практически у дверей кабинета Назарова. Не знаю, чего там наобещал Александр Григорьевич, золотых ли гор или молочных рек с кисельными берегами, но Калитин перешагнул порог нашей ординаторской на другой день после ухода Бурова. Это был низкорослый щуплый мальчишка, похожий то ли на мыша, то ли на ондатру: серый, блеклый, не человек – тень на обоях.
Ортынцев представил его нам на планерке:
- Сергей Иванович Калитин, наш интерн. Прошу любить и жаловать.
Пожаловали его мы незамедлительно. Мальчик поинтересовался, где его рабочий стол. Шатков объяснил: в операционной. Во всех трех одновременно. Мальчик задергал нервно кадыком и поинтересовался, где ему заполнять бумаги. Шатков объяснил, протирая очки куском бинта: где угодно, даже в комнате отдыха. Для удобства можно подкладывать под карты медицинскую энциклопедию, потому что для других целей интерны этот ценный свод информации использовать просто не умеют. Бывают, конечно, индивидуумы, которые на втором году работы додумываются до того, что сей трехкилограммовый талмуд можно открыть и даже поискать в нем знакомые буквы, но лично он, Шатков Евгений Евгеньевич, про таких уникумов за сорок с лишим лет практики только слышал, но сам в глаза не видывал. Мальчик поперхнулся нашей любезностью и отправился искать медицинскую энциклопедию.
Его незамедлительно поставили мне вторым ассистентом на экстренную резекцию перфорированного кишечника. Пациентка – женщина сорока восьми лет, из разряда тех, кто предпочитает лечиться народными средствами. Ее привезли к нам в полуобморочном состоянии, но это не мешало ей крепко сжимать в руках кипу газет и журналов вроде «Лечимся как наши прадеды». Не знаю, как лечился ее прадед и от чего, собственно, он лечился, но дама, уже загибаясь от кровопотери из кишечника и не ощущая боли, требовала, чтобы ее отпустили домой, потому что «этим докторишкам лишь бы резать»! Я бы с удовольствием оставила бы ее в покое, пусть бы загнулась на глазах всей палаты в назидание потомкам, что не надо брать пример с прадедов, но клятву Гиппократа никто не отменял, а принципы гуманизма в меня еще в институте вколотили с кровью, через гланды по самый кишечник.
Она подписала согласие на операцию только после того, как я объяснила: разворачиваюсь и ухожу. Через час она может лично познакомиться со всеми своими предками… Меня назвали хамкой, но бумаги подписали.
- Дивертикулит – часто встречающаяся вещь, - объясняла я бледному от волнения Калитину, которого едва можно было разглядеть по другую сторону операционного стола, настолько парнишка был низким. Еще я попросила Фильшина и Шаткова не дышать в сторону интерна. Боялась, что его сдует из операционной. – И у людей, действительно ведущих здоровый образ жизни, он проходит абсолютно бессимптомно. Вот-с, собственно, сама дивертикула…
Я указала кончиком скальпеля на грыжевидную выпяченность в тонком кишечнике нашей пациентки, любующейся сейчас, вероятно, рассветами на Марсе.
– Вот еще… И еще… А вот, собственно, перфорация. Пациентка, кстати, любит народные средства. Не удивлюсь, если она мазалась скипидаром или поклонялась богу уринотерапии…
- Вы отстали от жизни, - поправил меня Шатков – Сейчас модно пить растительное масло пополам со спиртом. Наипервейшее средство, как загнать себя в могилу в кратчайшие сроки.
- Не путайте молодого человека, - возразил Фильшин. – Это снадобье от рака. А наша знахарка, скорее всего, предпочитает спиртовой настой из дохлых пчел. Какой аромат! М-м-м! Шанель отдыхает…
Калитин нервно дергал кадыком. Он вспотел, руки, державшие крючки, стали дрожать от напряжения. Слабоват-с.
- Полостной скальпель…
Нина Семеновна подала инструмент, едва я начала произносить его название. Шатков хладнокровно поставил с двух сторон бильротты. Течь остановилась.
- Евгений Евгеньевич, давайте покажем нашему интерну, как выглядит перфорированный участок кишечника…
Калитин стал белым, как мел. Времени изводить юношу у меня не оставалось. Пора было действовать. Как там у Булгакова в «Мастере и Маргарите»? «Хрясь, и пополам»?
Дама лишилась незначительной части кишечника. Прочие дивертикулы подозрений у нас не вызвали. Однако с ее страстью к самолечению я не исключала: скоро она снова окажется у нас.
На вторую операцию интерна погнали уже к Ортынцеву. Шатков пошел ассистировать. Нина Семеновна осталась убирать операционную. Вздохнула вслед:
- Нам бы одного стоящего врача. Как Денис Аркадьевич. Характером бы только помягче.
Интерн развлекал нас своими шедевральными записями в ежедневных отчетах. «Пациентка М. 64 года. Состояние удовлетворительное, в постели активна…» Или: «Произведена инъекция пенициллина в верхнее правое полукружие ягодицы». Это было посильнее «Фауста» Гете, я вас умоляю! На ночные дежурства к нам собирались коллеги со всех этажей. Записи Калитина читали с выражением. Своим ржанием будили пациентов.
Ортынцев в нашу дедовщину не вмешивался. После смерти Ваняты он постарел на десяток лет, стал медлительнее, равнодушнее к жизни. Драйв пропал. А без него от работы никакой радости. Я была готова вывернуться наизнанку, лишь бы Александр Григорьевич стал прежним: таким мощным, энергичным, крутым. Шатков верил: станет, только позже, когда уже не будет так ослепительно больно.
- Другой бы на его месте запил, - говорил Шатков. – А это реальный мужик. Этот - сдюжит.
А мы продолжали потешаться над интерном.
Первая же доставка «горячего» повергла Калитина в тихий ужас. Его уже не прельщали ни золотые горы, ни молочные реки. Он влип в коридорную стену, стал ее частью, мимикрировал. А мимо с грохотом носились каталки, трещал телефон на посту и в ординаторской, медсестры бегали по этажам, от диагностов к лаборантам, от лаборантов к нам и снова опрометью вниз.
Я разглядела Калитина, одновременно составляя в голове план операции по резекции нижней доли левого легкого, заорала:
- Что стоите, интерн? Размываться за вас я буду? Первая операционная. Через пять минут стоять навытяжку!
Он побежал. Ульяна покачала ему головой вслед: вот чучело!
На первую операцию Ортынцев отрядил нас с Калитиным. Вдвоем. Но мне еще повезло, потому что Шатков вообще остался с одной операционной сестрой и одной постовой. Сам Александр Григорьевич ушел в нейрохирургию, где солдатика нужно было оперировать сразу по двум направлениям. А ранение нам досталось пренеприятнейшее. Впрочем, какие ранения можно считать приятными?
- Что вы видите, Сергей Иванович? – сразу огорошила я Калитина, подготовив операционное поле.
- Взрывное, - глухо отвечал Калитин. – Радиальное направление раневых каналов… Осадненность. Признаки термического воздействия…
Один из осколков – закопченный, со звездчатыми краями – засел в пищеводе пациента, запаяв края раны, второй был ниже, в поджелудочной, еще пара – в толстом кишечнике. Сидели надежно. Это была хорошая новость. Плохая – раневые каналы были полны заноз, судя по всему, паренек находился или за забором, или за стеной сарайки, и деревянные щепки прилетели вместе с осколками.
- Пинцет Сергею Ивановичу, - сказала я Нине Семеновне. И обратилась к интерну: – Вы уроки труда в школе любили?
- Причем тут это?
- Вынимайте все, до последней занозы.
Калитин взял пинцет и буквально засунул лицо в рану.
- Сергей Иванович! – одернула я интерна. – Вы что, собираетесь сожрать внутренности пациента? Уберите свою физиономию!
- Но я так плохо вижу…, - забормотал Калитин.
- Купите очки. Линзы поставьте. Учитесь работать так, чтобы не мешать другим.
Калитин с несчастным выражением глаз стал выдергивать пинцетом занозы. Время шло. Интерн нервничал. Я смотрела на часы над входом в операционную. Курицын изображал, будто курит. Нина Семеновна переминалась с ноги на ноги, по мере необходимости убирая кровь из раны ватными тампонами. Я продолжала держать крючки.
- Пошевеливайтесь, Сергей Иванович…
- Я пошевеливаюсь, - обиженно ответил Калитин. – Ну, кажется, все.
- «Кажется» или «все»? – уточнила я. – Если вы оставили в ране хоть единую занозу, вся наша работа пойдет насмарку.
Калитин судорожно глотнул, перевел взгляд с моего лица на лицо Нины Семеновны, снова на мое:
- Все.
- Как будет угодно. Держите крючки…
Дальше – понятно: зажимы, извлечение осколка, сшивание сосудов… Снова зажимы, снова извлечение.
- Что, Сергей Иванович, нравится вам быть хирургом? – не удержалась я от колкости.
Калитин отвел взгляд.
На второй операции стало еще сложнее. Зашел Шатков:
- Калитина забираю. Вам отдаю Ульяну.
Нина Семеновна вздохнула. Ей предстояло занять место ассистента и руководить постовой медсестрой.
Из оперблока я вышла уже поздно вечером.
В ординаторской без света, скрючившись на диванчике, сидел Калитин.
Я включила свет. Веки Сергея Ивановича были подозрительно припухшими. Он что, плакал тут, что ли?
- Возьмите себя в руки, - холодно сказала я. – Чай будете?
- Вы считаете меня ни на что негодным? – спросил Калитин.
- Вы не поверите, Сергей Иванович, но я про вас не думаю. Думаю про семью, про пациентов, про друзей. Про вас, простите, нет.
- Я понимаю…
- Ничего вы не понимаете.
Я взяла стул Бурова, развернула его спинкой вперед, села по-мужски, словно в седло, оперлась подбородком на сложенные кисти рук:
- Вы оказались в странном месте в странное время, Сергей Иванович. Конечно, если б вы остались у Назарова, то работали бы в зоне комфорта. Месяца четыре держали бы крючки, нарабатывая твердость руки, потом стали бы учиться шить, возможно, вас подпустили бы даже к скальпелям. С работы уходили бы часиков в пять-полшестого, экстренные операции видели бы не более пяти в месяц, занимались бы хирургией изящной, я бы даже сказала, поэтической. Но у нас не до поэзии. У нас – вот так: занозы, осадненности, осколки, по три экстренные за ночь, а завтра – кто сказал, что завтра снова не будет экстренных? И учить вас так, комфортно, неторопливо, у нас нет времени. Учитесь сами. Снимайте с руки. Отбрасывайте дурацкие сомнения. Но через год вы, если вы решите уйти, уйдете высококлассным хирургом. Потому что здесь – год за два или за три. Потому что только здесь медицина экстремальная, правдивая, честная. Такой практики не получите нигде, кроме как в самой горячей точке. Там, конечно, герои. Но вам туда точно не надо. Учитесь здесь, у нас. В конце концов, если Ортынцев перехватил вас буквально под самым носом Назарова, значит, он видит в вас то, что не видим мы с Евгением Евгеньевичем. Убедите нас, что шеф не ошибся. Это довольно просто. Мне будет достаточно, если на следующей операции вы будете работать хотя бы на уровне операционной сестры: четко, хладнокровно, быстро и качественно. Ну что, теперь будете чай?
В начале октября, когда уже приближались мои остатки отпуска, позвонила Людмила Федоровна:
- Нашлись родные Асет. Тетки со стороны отца. Аж четыре штуки.
- Где они, в Чечне?
- О, нет, в Назрани. Скажем так, рядом с Назранью.
- И? – сердце провалилось в желудок.
- Они думают.
- Черт!
- Что у вас с документами?
- Да почти все собрала. Ремонт в квартире не доделаю никак.
- Несите документы. Осмотр проведем уже перед самой комиссией.
- То есть Асет – моя?
- Еще нет. Но будет лучше, если документы будут готовы. Мало ли что…
- Через неделю нормально?
- Вполне…
Во вторую нашу встречу Людмила Федоровна явно выглядела расстроенной и утомленной. С чего я взяла, что она похожа на чехонь?
- Что-то случилось? – поинтересовалась я.
- Н-нет, - растерянно ответила чиновница. – Это личное.
- Простите… Что говорит закон про срок обдумывания?
- Нет там срока. Но я бы не хотела в случае чего ломать жизнь ребенку, вам, отправлять ее куда-то на край света… Лучше подождать, пока они что-то надумают. Вы видели девочку?
- Ну и мегера там работает!
- Это еще не самый тяжелый случай, - грустно улыбнулась Людмила Федоровна. – Удачи вам…
Добрый дедушка Мороз перекинул мой отпуск уже на начало ноября. Я только зубами скрежетала.
В одну из пятниц привезли, наконец, мебель: кровати для девочек, письменные столы, стулья, кухонный стол с табуретками. Антон приехал ко мне часов в девять вечера, исполнил традиционные страдания на тему «А мог бы с пацанами в преференс играть!», но взялся за сборку мебели. С ним за компанию приехал коллега, фельдшер «неотложки», из числа несостоявшихся преферансистов. Оба были вооружены отвертками, молотком, гвоздями, гаечными ключами и какими-то еще необыкновенными мужицкими атрибутами. Фельдшер Никита, помладше меня, был высок ростом, строен и восхитительно мускулист. Нисколько не стесняясь, он почти сразу снял футболку, аргументируя тем, что в квартире тепло, даже жарко, и теперь трудился над сборкой будущей машкиной кроватью, играя мускулами и производя на меня гипнотическое впечатление. Когда его взгляд сталкивался с моим, зрачки его медвяных глаз чуть заметно расширялись, глаза становились напряженными, между нами проскакивали электрические разряды.
Антон, улучив момент, предложил:
- Хочешь, я его тебе оставлю?
- Сам уйдешь. И его заберешь, - отрезала я. – Дурак.
- Почему дурак? – пожал плечами Ортынцев-гризли. – По серьезке ты с ним не завязывайся, а так, вдовью скуку разогнать…
Я выразительно постучала Антона кулаком по лбу. И увидела, как тот просиял. Проверку он мне, что ли, решил устроить? Подожди, гризли, подсуну я тебе как-нибудь… э-э-э-э… кого-нибудь… Впрочем, это были пустые угрозы: Катерина была не во вкусе Антона, а Сусанна уже вела жизнь законной супружницы. Других девушек вокруг меня не наблюдалось.
В субботу Антон приехал уже один. Оставалось навесить кухонные шкафы. Но пришла бабуня (с дедом и Машкой, которая как первоклассница по субботам не училась), принесла записку с номером телефона:
- Ксюша, тебя просили позвонить…
Под незнакомым номером было имя: Людмила Федоровна.
Машка осталась прыгать в новой комнате, представляя, как сказочно она тут заживет. Антон взялся за дрель. Дед подавал шурупы. Бабуня следила за процессом. Обещалась подъехать и тетя Маша, которая взяла на себя функцию главного дизайнера.
Звонок от Людмилы Федоровны не был связан с Асет. Она была встревожена совсем иным:
- Простите великодушно, что я решила вас побеспокоить. Но у меня тут такая ситуация… У меня мама, ей уже семьдесят три. И трофические язвы… Но дело не в этом… Ей сделали укол в руку. Шишка появилась. Горит просто… А мама не ходит. Я не знаю, куда с ней ехать… Нас никуда не берут: гнойная же…
Чиновница расплакалась.
- Диктуйте адрес, - только и сказала я.
Антон выслушал мою просьбу и схватился за голову:
- Господи, ну вот какого рожна я тебя подобрал в этой пиццерии! Жил без тебя просто отлично, в глаза не видел, был свободным человеком, а теперь как раб на галерах!
Но завел свой «мерседес». Поехал искать район новостроек, нужную улицу, указанный дом. Я сидела рядом и держала на коленках сумку-рюкзак с медикаментами.
Запах гниющего человеческого мяса был слышен даже на лестничной клетке. Дверь открыла, разумеется, Людмила Федоровна, в бязевом халате, шерстяных носках, стоптанных тапках. Обычная тетка, вовсе не гроза безмозглых родителей.
- Простите, у нас запах, - сразу принялась оправдываться хозяйка. – У нас всегда запах… Я мою-мою, проветриваю, а тут…
- Где пациентка?
- Там, - Людмила Федоровна повела нас в дальнюю комнату. Здесь запах становился почти невыносимым.
На кровати лежала старушка в несвежей ночной сорочке. Ноги замотаны желтыми, то ли от мази, то ли от гноя, бинтами. Я села на приготовленный для меня стул, гризли возвышался за моей спиной, как гора.
- Где шишка?
- Вот, - Людмила Федоровна бережно приподняла левую руку матери.
- Рассказывайте, - на автомате проговорила я, ощупывая шишку.
- Три дня назад…
- Четыре, - прошамкала старушка. Она была измучена, страдания впечатались в каждую морщину ее умного хорошего лица.
- Четыре, - послушно повторила дочь. – В общем, у нее давление высокое. Было вообще двести двадцать на двести, я неотложку вызвала. Они ей сделали укол. И вот…
- Укол чего?
- Я не помню, - расстроено ответила Людмила Федоровна. – Что-то от давления. Это важно?
- Каким шприцом делали?
- Нашим. У меня тут есть два шприца, я сама кипячу, и иголки кипячу, все по инструкции…
- Антон, посмотри, где у меня шприцы одноразовые.., - попросила я Ортынцева. Тот любезно шваркнул мне сумку-рюкзак на колени. Я с трудом сдержала усмешку. Копалась долго. В обычно-то дамской сумке ничего не найдешь за три минуты, а уж в моем безразмерном рюкзаке…
- Спирт есть? Вата стерильная?
- Есть, - Людмила Федоровна осторожно обошла гризли, за спиной которого стоял небольшой столик, заваленными медикаментами.
- Придется потерпеть, - предупредила я старушку. – Как вас зовут-то?
- Ирина Яковлевна, - прошелестела пациентка. Она наблюдала за моими манипуляциями с некоторым страхом.
- Не бойтесь, Ирина Яковлевна, это не больно. Это просто неприятно.
И запустила иголку одноразового шприца в самый центр шишки. Старушка стиснула губы, чтобы не застонать. Я осторожно водила иголкой внутри шишки, потягивая поршень. Есть! Пошла жидкость!
- Инфильтрат, - констатировал гризли. – Надо чистить.
- Где? – не оборачиваясь, спросила я. – У меня, в чистой хирургии? У тебя, в детской онкологии?
- Здесь, - спокойно ответил Антон. – Только нужны стерильные инструменты.
- Не поверишь, скальпель у меня есть, но его надо стерилизовать, разумеется.
- Возьмем у здешних обитателей бокс.
- У меня свой.
- А шить есть чем? – поинтересовался гризли.
- И шить есть чем. И даже смотри что есть, - я через плечо бросила Антону небольшой баллончик с аэрозолью. Ортынцев вытаращился на баллончик:
- Ни фига себе! А наркоза у тебя нет с собой?
- Есть крючки, брюшной скальпель, бильротты, - стала я перечислять содержимое сумки.
Ортынцев восхищенно крутил рыжей медвежьей башкой, потряхивал в огромной лапе баллончик:
- А это у тебя, нищенки, откуда?
- Гуманитарку америкосы прислали. Медикаменты и прочее. Классно. Только ни одной инструкции на русском нет. Дня три рылись по всем фармакологическим справочникам, чтобы понять, что это за лекарства и зачем они нужны. Вот это – это заморозка, просто шикарная.
- Проверили?
- Опробовали. На интерне нашем, Калитине.
Ортынцев состроил гримасу, предвкушая байку:
- Что заморозили-то мужику?
- Голень.
- Фу ты, - расстроился гризли.
- Что уж мы, садисты?
Скальпель был простерилизован. Ортынцев за минуту накрутил тампонов, любая операционная сестра позавидовала бы сноровке этих огромных пальцев. Бабушку пришлось переложить головой в другую сторону, чтобы нам было удобно.
Заморозка подействовала быстро. Одним движением вскрыла шишку. Ортынцев прочистил за пару минут. Наложили короткий шов – два стежка. Закрыли рану мазью с антибиотиком. Переглянулись с гризли и принялись разбинтовывать ноги старушки. Она только пару раз охнула.
Рассмотрели внимательно язвы – каждая размером с ладонью. Вонь стояла невозможная. Я задыхалась.
- Вырезать бы ей вены, вот тут и вот тут, - задумался Ортынцев.
- Мечтать невредно.
- Может, третью городскую уломаем?
- Ладно, - проворчал Антон. – Ничего не обещаю, но вдруг кто согласится…
- Да никто не согласится, - Людмила Федоровна едва не плакала. – Ни одного гнойного отделения на всю область…
Гризли смерил ее взглядом, от макушки крашеных в пегий цвет волос до задников стоптанных тапочек, уперся в шерстяные носки, замотал башкой:
- А вот это снять и не носить.
- Почему? – удивилась Людмила Федоровна.
- Потому что у вашей матери открытые раны, а шерстяные ниточки – они почти невидимые. И вездесущие. У нас в хирургии шерсть под запретом.
Людмила Федоровна выскочила в коридор.
- Ну, Ирина Яковлевна, как себя чувствуете?
- Ничего не чувствую, - закивала головой старушка. – Скажите, пока Люся вышла, мне – скоро?
- Что «скоро»? – уточнил гризли.
- Измучила я ее. Сама измучилась. Мне бы побыстрее… А то ведь ей жизни никакой нет. А так бы, одна, может, нашла бы себе кого. Она хорошая девочка. Не красавица, но хорошая…
Старушка устала, слишком много слов было произнесено.
- Знаете что, - сказал Антон. – Вам ходить надо. Через боль, но надо. Чтобы кровоток был. А про смерть думать не нужно. Еще повоюете.
- Жалко Люсю… - зашептала старушка.
- Люся ваша – золотой человек, - отрезал Ортынцев. – Я бы за такую дочь обеими руками держался и каждый день поклоны Богу бил за такое счастье. Вы же для нее смысл жизни, слепому видно. И если вы свалите в мир лучшей, с ней-то что будет? Пошли, Яснова, кухонные шкафы ждут…
Людмила Федоровна попыталась в коридоре совать нам деньги в руки:
- Это вот, прямо от чистого сердца… Не побрезгуйте…
- Людмила Федоровна, - завелся гризли, - вам что, деньги девать некуда? Идите, купите нормальные шприцы, одноразовые. Повязку на руке менять ежедневно. Мазь оставили на столе. Америкосовская, крутая. И кормите маму хорошо.
- Так ведь вы время потратили… Лекарства опять же…
- Выздоравливайте, - заворчал гризли и буквально вытолкнул меня из квартиры.
По дороге домой Антон украдкой смотрел на меня. Почесал задумчиво в затылке, пока мы стояли на светофоре:
- Ты на меня плохо влияешь, Яснова.
- Чтой-то?
- Мягчею. Это опасно. Врачу эмоции не нужны. Ересь это.
И снова перевел взгляд на дорогу.
- Ортынцев, скажи, у тебя есть баллончик с автомобильной краской?
- Махнуться хочешь? – хмыкнул Антон, намекая на мою чудо-заморозку.
- Хочу.
- Нету. Но могу купить, тут есть один магазинчик в подвале, я там видел такую хреновину. А тебе зачем?
- Надо.
Антон пожал плечами… Через десять минут мы махнулись баллончиками.
- Завтра метнемся в детдом на полчасика, а? – предложила я.
- Ты когда сама за руль сядешь?
- Когда права получу. И когда мои из Японии вернутся. Терпи.
В голове моей уже созрел план, как достучаться до Асет, минуя все преграды. Созрел в тот момент, когда в смотровой передо мной сидел Калитин с задранной штаниной и замороженной голенью и со священным ужасом в глазах наблюдал, как я тыкаю в него иголками, неглубоко, но все же, проверяя действие американского препарата. За спиной стоял Шатков, хладнокровно скрестив руки под грудью, и обещал, что если интерн вытерпит эту муку ради высоких целей, то мы его пустим в ординаторскую, и даже разрешим сидеть за столом Бурова.
Ноги Калитина были мохнатыми. Нина Семеновна сбрила ему часть шерсти, и на голой коже лучше проступал рисунок, который я выкалывала стерильными иглами. Тут меня и осенило.
Машка все-таки выпросилась ехать с нами, хотя я ей сто раз повторила: новую сестру она не увидит. Но этот ребенок вцепился в меня мертвой хваткой. Я плюнула и стала утеплять дочь: за окном шел проливной дождь, и ветер клонил липы и кусты боярышника.
Антон ехал заученной уже дорогой, почти не глядя объезжая ямы и проплешины.
- Что сегодня будем делать? – спросил, зевая.
- Будешь моим телохранителем, - ответила я.
Мой замысел до спутников дошел не сразу. Когда мы оказались на месте, дождь притих, а ветер напротив, усилился. Я прошлась вдоль фасада детдома, нет ли кого в окнах. Свет горел. Мелькали какие-то тени внутри, но вычислить Асет не представлялось возможным. Ортынцев жевал собственную щеку. Когда я полезла на забор по другую сторону дороги, гризли отвлекся от своего сверхинтеллектуального занятия:
- Ты чего? Ты куда? – встревожился он.
- Машка, стой на шухере. Если покажется большая злая тетка, кричи. И погромче кричи.
Машка встала почти напротив входа в детдом, закрутила головой, словно наблюдая за игрой в пинг-понг: взгляд на меня – взгляд на дверь. Гризли крепко держал меня за правую щиколотку и левую икру. А я выполняла акробатический трюк, удерживая свое тело на скользкой после дождя ржавой планке забора. За ним возвышалась кирпичная стена неизвестного строения. От забора до стены было меньше метра, и левой рукой я опиралась на старую кирпичную кладку, а правой выводила большие буквы. Я надеялась, они достаточно большие, чтобы их можно было разглядеть из окон детдома.
Гризли нервничал:
- Яснова, ты вообще с головой дружишь?
- Держи крепче, у меня кроссовки скользкие!
- Если ты отсюда дрепнешься, на мою помощь не рассчитывай! Я онколог, а не травматолог!
- Не каркай!
Мне приходилось осторожно переступать по ненадежной тонкой металлической планке, покрытой крупными дождевыми каплями. Каждая жилка в моем теле дрожала от напряжения, особенно когда приходилось привставать на цыпочки и тянуться вверх.
- Шу-у-ухер! – завопила Машка за моей спиной и опрометью бросилась к машине.
Я резко повернулась, чтобы увидеть, кто напугал моего ребенка, левая кроссовка заскользила, правая нога оказалась в воздухе, я ощутила страх падения. Но гризли ловко поймал меня, сложил буквально пополам, открыл заднюю дверцу «мерседеса» и зашвырнул меня на заднее сиденье, причем я больно ударилась головой в порожек над дверцей. Машка уже запрыгнула с другой стороны. Антон с неожиданным для его габаритов проворством нырнул за руль и нажал на педаль газа. По дороге от крыльца детдома до ограды бежала, ускоряясь, заведующая и возмущенно потрясала в воздухе кулачищем… Через пятнадцать секунд мы скрылись за углом дома, оставив после себя синюю свежую надпись на красном кирпиче: «Будь моей йи!»
- Слышь, Яснова, а ты это, в детской комнате милиции на учете стояла? – спросил гризли, еще возбужденный нашими приключениями.
- Нет. Не успела. Попала в хорошие руки. Машка, слезь с моей ноги, больно же!
- А из рогатки стреляла?
- Ага.
- По воробьям?
- По банкам! Килька в томате. И еще горошек зеленый консервированный, венгерский.
- И с мальчишками дралась?
- Дралась. Заметь: побеждала!
- Ма-а-ама! – Машка впала в экстаз. – Ма-а-ама! А расскажи, как ты маленькой была!
- У бабуни спроси.
- Ну, ма-а-а-а!..
- Героическая, значит, девочка была… А что значит «йи»?
- Дочь. На ингушском. Только не знаю, как это склоняется.
- Почему на ингушском?
- А ты предлагаешь всему детдому адресовать «Будь моей дочерью»? – фыркнула я. – Мне нужен конкретный ребенок.
Гризли резко затормозил у «Анжелики». На деревянных, черных от дождя ступеньках сидел знакомый уже опойка. Антон покопошился в моем рюкзаке, брошенном на переднем сидении, нащупал там что-то нужное, открыл окно машины, бросил пьянчужке мои сигареты:
- Держи, мужик!
- Братан! – растрогался опойка.
Антон стал закрывать окно.
- Ортынцев, это, между прочим, были мои сигареты.
- Яснова, еще раз увижу с цигаркой во рту, всю пачку в рот затолкаю и зажгу, - пообещал гризли. – Ты – мать или чучело соломенное? Никогда не видела саркому легких?
- Испугал ежа голым задом, - усмехнулась я. – Я у Мильской еще не то видела.
- Я тебя предупредил, - мотнул башкой Антон. – Ты меня услышала. Да?
- Иди ты, - расстроилась я.
- Давай, дядя Антон! – заорала Машка мне прямо в ухо. – Так ей! Так! Курить опасно для здоровья!
- Машка, хошь плюшку? – предложил гризли. – Моя мамка напекла. А я и забыл.
- Хочу.
Антон перебросил к нам полиэтиленовый пакет с выпечкой.
- Можешь все сожрать, - разрешил Ортынцев. – Тетя Маша будет счастлива…
Последней преградой на моем пути к Асет оставалась только комиссия по обследованию жилищно-бытовых условий, которую возглавляла Людмила Федоровна. В моей новой, еще не обжитой квартире, она появилась в знакомом образе чехони с тусклыми глазами. С ней было еще четверо. Они ходили по дому прямо в обуви, заглядывали во все комнаты. Одна проверила мой холодильник, где стояла кастрюля с супом и сковородка со вчерашними макаронами.
- Фрукты для ребенка где? – безжизненным голосом вопрошала особа.
- Вот же, на столе.
Чиновница перебрала содержимое миски: яблоки, бананы, виноград.
Комнату Асет изучили особенно внимательно: пощупали подушки, проверили наличие постельного белья, засунули носы в платяной шкаф, почти пустой, еще ожидающий покупок.
Составили акт на кухне, на чистом столе (спасибо бабуне!). Я подписала.
- Через три дня сообщим о решении, - заморожено произнесла Людмила Федоровна уже на пороге.
Я занервничала. Но оказалось, напрасно. Решение было положительным. Глава администрации подписал соответствующее распоряжение. До Асет уже было рукой подать…
Небесная канцелярия, наконец, издала приказ о моем отпуске. Об этом мне сообщил Александр Григорьевич на утренней планерке. Потом коллеги собрались на обход, а я замедлилась, заглядевшись, как падает за окном первый в этом году снег.
- Ксения Михайловна, что сидите? – спросил Ортынцев-старший, вращая в правой руке очередной карандаш.
- Александр Григорьевич, может, ну его, этот отпуск?
- В смысле? – удивился Ортынцев.
- После вчерашнего «горячего»… Вы что, серьезно будете работать втроем, с Калитиным? Это же похоже на самоубийство.
- Ксения Михайловна! – Ортынцев, серый от усталости, с глубокими залегшими вокруг глаз тенями, повысил голос. – Ксения… Я, конечно, рад вашему отношению к работе, но мой вам совет: научитесь отделять профессиональное от личного. Чечня не окончится ни завтра, ни послезавтра. Всегда будут ДТП, суициды, прободения язв, кисты, липомы и что там еще… Люди продолжать рождаться и умирать. А ты уже пропустила Машку, самые важные вещи для любой матери, все эти первые слова, шаги, выпускные в яслях и садах. Хочешь Асет пропустить? Я тебе вот что скажу, как отец четверых сыновей: нет в жизни ничего важнее детей! И никакой пациент не стоит проблемы твоего ребенка. Так что – вон отсюда, в небесную канцелярию… И чтоб до восемнадцатого декабря я тебя здесь не видел! Кукушка!
И от избытка эмоций сломал карандаш.
Утром третьего декабря мы с Антоном и Машкой поехали за Асет. Сначала завернули в городскую администрацию, где мне выдали все документы. Людмила Федоровна неожиданно спросила:
- Прямо сейчас едете?
- Да.
- Вы на машине?
- Да.
- А у вас есть еще место?
- Зачем? – удивилась я.
- С вами хочу, - просто ответила чиновница. – У меня не так много радости в жизни, хоть у чужого огня погреюсь.
- Поехали.
По дороге Людмила Федоровна рассказывала про свою маму. Ортынцев-гризли уломал кого-то в третьей городской, и Ирине Яковлевне сделали операции на обеих ногах, удалив пораженные вены. А еще оказалось, что она страдала от грибка, и прописали мази, такие хорошие, правда, дорогие, но маме стало легче. И они ходят, как велел доктор Ортынцев. Через боль, но ходят. Мама повеселела. В квартире не так сильно воняет. В общем, все хорошо. Спасибо, ребята…
Когда мы переступили порог кабинета заведующей детдома, та посмотрела на нас, как удав на кроликов, с недобрым лицом стала подниматься из-за стола, но тут в кабинет шагнула Людмила Федоровна, и брови заведующей недоуменно приподнялись. Тетка, кажется, на свой лад истолковала наше появление:
- А-а-а… Людмила Федоровна! Сами, лично, к нам, в такую-то глушь, в такую погоду… Вы их поймали?
- Кого? – удивилась чиновница.
- Вандалов.
- Каких вандалов?
- Вот этих самых! Вы посмотрите, что они сделали!
Заведующая рывком сдвинула штору на окне позади рабочего стола и ткнула пальцем, унизанном кольцами, куда-то напротив, в кирпичную стену, на которой было криво, размашисто написано синей краской из автомобильного баллончика: «Будь моей йи!»
- Что значит «йи»? – спросила Людмила Федоровна.
- Это вы у них спросите, - чуть не взвизгнула заведующая.
- А они тут причем?
- Это их работа, ее! – палец заведующей переместился с окна прямо мне в солнечное сплетение. – Этот ее держал за ноги, а эта – невинный младенец! – на шухере стояла. Бандиты!
Невинный младенец Машка вытаращила на тетку круглые кристально честные глаза:
- Кто на шухере стоял? Я стояла? Я девочка из интеллигентной семьи!
Людмила Федоровна прикинулась чехонью:
- Нинель Александровна, пригласите сюда, пожалуйста, Ахриеву. С вещами. Вот документы, распишитесь.
- Стоило ли так беспокоиться? – занервничала заведующая. – Да-да… Мы в курсе… Значит, ее новая семья? Вы уверены?
- Нинель Александровна, - хорошо уже знакомым мне замороженным голосом произнесла чехонь.
Минут через пять в кабинет вошла Асет в сопровождении какой-то женщины, то ли воспитателя, то ли нянечки. Женщина подтолкнула девочку в спину, когда она растерянно затормозила на пороге, и закрыла дверь с той стороны. Асет смотрела на нас затравленно и нервно. Взгляд ее метался по нашим лицам, как тогда, в момент ее погрузки в детскую областную. Я вспыхнула внутри себя от гнева: ей зачем-то остригли ее длинные тяжелые волосы, остригли выше линии плеч, и теперь ее голова болталась на тонкой шейке, как шапка одуванчика на ломком стебельке.
- Асет, это за тобой. Теперь ты будешь жить в своем доме, - мягко произнесла Людмила Федоровна за моей спиной.
Я сделал шаг к девочке.
Она вцепилась, наконец, взглядом в мое лицо. В глубине угрюмых тревожных глаз что-то вспыхнуло, какие-то искорки, и снова погасли.
- Асет, ты ведь помнишь меня? – осторожно произнесла я. – Малыш… Малыш, пожалуйста, будь моей йи…
Девочка сделала по направлению ко мне два неуверенных шага, ноги ее словно подломились, и тут же вспыхнули глаза, цвета спелого каштана:
- Докты-ы—ы-ыр!
Асет бросилась ко мне, обхватила за бедра, уткнулась лицом в серый свитер, связанный бабуней:
- Ты прышол, доктыр… Доктыр…
Машка обхватила Асет, головой занырнув куда-то под мышку названной сестре.
Губы прыгали на моем лице, и дрожали веки.
Бедная моя девочка, она все боялась, что в следующую секунду ее уведут обратно, и даже одеваясь в замызганную казенную куртешку, держала мою руку, боясь разжать пальцы.
Обратно ехали втроем на заднем сидении, плакали от счастья, то и дело обнимались. Антон странно сопел за рулем, то и дело поглядывая на нас через зеркало заднего вида. Людмила Федоровна сидела вполоборота, прикладывая иногда к глазам носовой платок.
- Асет… Асет… - у меня перехватывало дыхание, не хватало слов. – Малыш…
Она тыкалась головой, прямо макушкой в вязаной растянутой шапочке, мне в грудь, сверху на нее наваливалась счастливая сияющая Машка.
А позади, постепенно скрываясь за занавесью декабрьского снега, оставался районный центр, с убогой «Анжеликой», обшарпанным детдомом, Нинелью Александровной. Неслись за окнами заснеженные ели, сосны, березы. Засыпали убаюканные поля, деревушки с палисадниками, атласно чернела речушка под мостом. Шелестели шины «мерседеса». Зима обещала быть большой.

(продолжение следует)