Оттенки провинции

                Блок первый.

 Как же я устала от твоего муравейника, Москва. Как же мне надоело твое постоянное бодрствование. Отсутствие романтики. Грубость продавщиц и расплодившиеся иномарки. То ли дело Пенза. С тобой у нее схожа лишь одна улица. Я точно знаю, что небоскребы в Пензе только на плакатах. Я уверена, что остановившись в самом сердце провинциального города, на проезжей части, вокруг не будет ни единой машины.


Ночь.

 Мы тут уже не первый час. Перебесились все. Стих последний смешок. Последнее оповещение на мобильном телефоне кого-то о чем-то оповестило и больше не будоражило угомонившийся воздух. Поезд ехал достаточно медленно, чтобы разглядеть цены в привокзальном буфете. Пирожок с картошкой – 25 рублей. С вишней – 32. С вашим сонным взглядом – 14 часов в поезде и вы уже в Пензе. Мужчина за столиком допивал содержимое пакета быстрого приготовления. За соседним столом мужчины не было. И не удивительно: день начался всего три часа назад. Внутри больше никого не было. Совсем никого. И хотя сквозь окна было видно все внутреннее пространство здания, людей там решительно не было.
 Зато снаружи здания какая-то бабушка на велосипеде, не теряя последней надежды, предлагала пьянице свои вишневые пирожки – дешевле, чем на вокзале на два рубля. А он, тот пьянствующий гражданин, бессовестно осквернял одну из голубоватых стен гавани для поездов.

 
Улица.

 Холодно. Поскорее бы в автобус. Гораздо холоднее, чем в Москве, это заметили многие. А в автобусе печка. Наверно. На часах было до неприличия раннее для каникул время. Шоры голода не позволяли полноценно осматривать город: взгляд цеплялся только за продуктовые магазины и кафе с названиями типа «Березка», «Русская Душа», «Барыня» и все в таком духе.
 Я абстрагировалась от знаний о том, что нахожусь в Пензе, чтобы что-то другое, кроме слов на билете и всех окружающих меня людей, да и меня самой, рассказало мне о моем же местонахождении.
 Я даже не обращала внимания на экскурсовода, выучившую неимоверное количество клише про родину, свой пензенский район и наиболее известных русских писателей: Пушкин – наше всё и Лермонтов – молодой гений.
 Подсказки появились почти сразу же на рекламных баннерах вдоль дороги: «Будущее Пензы за жителями Пензы», «Приходите на выборы мэра города Пензы» и все такое. Неинтересно. Я рассчитывала провести в наигранном неведении хотя бы час.
 Судя по магазинам, проносившимся за окном, пензюков заботили только деньги, а точнее их отсутствие, стирка одежды и свое здоровье: тут было натыкано столько аптек, что от их зеленых вывесок начинало рябить в глазах. Какие они, пензюки? Если меня кто-нибудь когда-нибудь спросит об этом, не хотелось бы говорить о первом, обманчивом, впечатлении, которое появилось до какого-либо общения с этими людьми: бедные, грязные и больные.
 А может мы просто ездили по кругу? Не исключено.
 Автобус порадовал своим европейским прошлым: на его теле не было ни одного русского слова. Но, надо заметить, тело было довольно потрепанным. Где-то отклеилась буква, где-то, некогда солнечная полоса желтизны превратилась в пожухлую желтеющую траву. Забавно, что сначала я этого не заметила: не было контраста между городом, да и местностью в целом и нашим личным транспортом. Казалось, что все какое-то антиутопическое. Во время чтения «1984» мне представлялись именно такие проспекты, точно такие же здания и абсолютно такая же пустынность на улицах.
 «Ленинский проспект,» -- разбудило меня это смелое заявление (на самом деле яма под колесами, но суть в том, что я снова оказалась на вездесущем Ленинском). Проспект? Да еще и Ленинский? И тут? Да какой же это проспект! Так, карикатура на московский, не больше. Две или меньше легковушки на кривых плитах, наскоро залитых асфальтом. За дребезжащим окном машина с двумя стогами сена. Разбитые тротуарные камни. Практически полное отсутствие разметки. Одинокий старик с хлебом в целлофановом пакете. Наверно он был послан своей благоверной. Какая неугасающая, с каждым годом более унылая, романтика.
 Проехали  Колонну Победы, как в Берлине. Или показалось. Скорее всего. Это всё влияние немецкого автобуса. Пейзаж и вправду немного смахивал на север Германии, но стиль жизни кардинально отличался.
 Я снова решила забыться сном, и знаете, я не боялась, что пропущу что-то интересное. Я знала, что если закрою глаза на минуту, на час или два, – это не играет роли – когда  я их открою, передо мной будут все те же маленькие лачуги или черно-белое в полоску поле.
 Или облака были выше, или пейзаж ниже, но только тут я осознала весь масштаб Земли. Какое-то озарение случилось.
 Как-то предельно ясны стали для меня ничтожность и мимолетность рода человеческого и могущественных вечных облаков, десяти километров между мной и ими.

 
Фонарь.

 «Мама сказала, вы едете в Пензу? Я была там в 1987 году. Понравился музей Мейерхольда. Но вы туда не поедете наверно, да? Вам Пушкин, Лермонтов нужны»
Еще как поедем. Целых два раза.
 Целых два раза заехали и целых четыре раза моему взору представлялся медный Мейерхольд под загадочным светом фонаря.
 Девятое февраля. Казимир Майергольд. Диссидент. Новатор. Театральный революционер. Кривляка. Разведчик. Враг народа. Второе февраля. Вполне логичный итог. В четырнадцати словах его метаморфоза в глазах толпы.  Толпы и правительства, глухого и слепого, как всегда.
 За что расстреляли Мейерхольда? За что начали уничтожать и травить его? Шпионаж? Да какое дело могло быть Даппертутто до всех этих политических дел? Он хотел творить. Он был, если угодно, факелом в беспросветном старорежимном мире театра. А власть взяла и потушила его. Обошлась с ним по примеру Зевса и Прометея.
 Театр был предназначением Мейерхольда. Ведь еще в детстве у них в семье, после похода в театр, случались обсуждения. И потом, в более широком кругу семьи, семьи по духу, вездесущий устраивал обсуждения, позволяя зрителям пощупать искусственную реальность сцены, в которую они были погружены, словно в неосязаемый эфир, одновременно ускоряющий и замедляющий время.
 Знакомство моё с этим человеком продолжилось на следующий день, уже в Москве: в ночь искусств судьба забросила меня в театральный центр им. Вс. Мейерхольда. Пензенские рисунки и картины сменились фотографиями, а венецианские костюмы строгой одеждой. В этой битве выиграла провинция.
 
 
Аптека.

 «А давайте туда? Там какой-то пункт. Приемочный?»
 После двухэтажной хибары, по ошибке прикрепленной к вывеске «Торговый центр Удовольствие» и трейлера, на котором дрожащей рукой было написано «Одежда», а потом приписано «из Милана», казалось, что-то комичней найти было сложно.
Меня заинтересовали развевающиеся трикотажные приведения. Приблизившись к ним, моему взору открылся вид на длинный двухэтажный дом, явно не гордившийся своим видом, а на нем подростковыми прыщами торчали спутниковые тарелки. Много-много спутниковых тарелок. Я думаю с легкостью можно угадать мои мысли по этому поводу.
Когда из-за какого-то дома появился мальчик лет восьми, с портфелем и задумчивым лицом, я предложила Стёпе заговорить с ним, на что тот ответил, что боится испугать ребёнка, но мне, почему-то, показалось, что его уже ничем не повергнуть в страх, настолько было утяжелено думами его лицо. Дошкольника не удивило внезапное мычание, разбившее стеклянное спокойствие провинции. Какое еще мычание? Той коровы, которая сливалась с искореженными листьями и нагими деревьями. Именно той, свобода которой заканчивалась на длине металлической цепи. Коровы, которая паслась под надзором павших героев, а точнее их гипсовых подобий.
 Кстати говоря, тот приемочный пункт оказался аптекой, что тоже есть приемочный пункт – денег.
 
 
Неизбежный конец.

 Пока, всю мою недолгую жизнь, все приключения заканчивались для меня тут, в Москве. Прибытие сюда сопровождалось весьма понятными недовольствами, проклятиями и прочими глупостями. Но нет, сейчас такого не было. Пройдя от Фрунзенской до Октябрьской, я освежила в памяти все это московское. Огромные дома. Реклама на асфальте. Непрерывный поток автомобилей. Я ощутила массу бетона. Массу людей. Массу возможностей.
 Чтобы Москва не зазнавалась, я решила вспомнить весь этот столичный хаос.
О троллейбус, вмещающий на словах 116 человек, а на деле тысячу. О, утренний слуга города. Что за странная привязанность? 
               
                (Индрикова Е.)