Критика Мифа о Сизифе как победить абсурд?

Первопричина всех нижеизложенных попыток оспорить данную позицию – в личной неспособности представить Сизифа счастливым. Это первичное эмоциональное неприятие позиции автора объяснит нижеследующие рассуждения, которые, вероятно, так же мало поколеблют позиции Камю, как лай Моськи на Слона. Однако Моська имеет отличную от большинства точку зрения, и даже если она важна только ей самой, её всё же необходимо выслушать. Кратко предварив таким образом свои попытки критиковать эссе об абсурде, я прошу заранее извинить пробелы в логических рассуждениях, которые, несомненно, сами могут стоить критики.

«Сизифа следует представлять себе счастливым» - последние строки труда Камю служат отправной точкой наших размышлений. Хотя Камю сам в начале своего эссе восстаёт против затемнения ясности метафорами, его попытка сделать из Сизифа абсурдного героя представляется подчёркнуто алогичной. Почему бы не отвести эту роль Гераклу, любимцу греческих мифов? Вот уж поистине абсурдная судьба – перессорить всех богов Олимпа, совершить подвиги, чтобы вернуть то, что и так должно было ему принадлежать, освободить великого бунтаря Прометея и погибнуть от рук любимой. Сизиф тоже мелькает в мифе о Геракле – как жалкая тень в мире мёртвых, наряду с Танталом, обреченным на вечный голод и жажду. Воспевавший бунт Камю должен был бы восхититься схватке античного героя с роком интриг богов – и его неизменному успеху. Однако Геракл – слишком «мэйнстримная» фигура, чтобы привлечь интеллектуала Камю, поэтому он и спускает читателя к Сизифу в мир мёртвых, до предела посторонних собственной жизни.

Камю следует проторенной дорожкой: доводя отрицание смысла жизни до конца, он приступает к отрицанию отрицания, восстанавливая смысл в бунте. Странно, что философия абсурда, должная  по идее придавать пафос человеческому существованию и напряженность жизненным метаниям в мире отмененного «завтра», остаётся крайне гнетущей и порождает безжизненный и бесчувственный тип абсурдного человека из «Постороннего» или кровавую и безумную фигуру «Калигулы». В таких условиях и «прыжок» от абсурда к принятию Бога, «жертва интеллекта» кажется более предпочтительным путем для придания жизни смысла. Пытаясь показать читателю красоту бунта и борьбы интеллекта с превосходящей его реальностью, Камю гонит отбившуюся от стада Христова усомнившуюся овечку в кровавые и тёплые объятия Пастыря куда убедительней, чем самый неистовый проповедник необходимости веры.

Это вообще представляется мне характерной чертой Камю: страстно говоря об одном, убеждать человека в обратном. Делая почтительные реверансы в сторону Ницше, Камю своими рассуждениями убивает всю живительную силу богоборчества. Мир абсурда Камю не сильно отличается от мира торжествующего Бога какого-нибудь Шестова. «Каково же это смутное чувство, лишающее ум необходимых для жизни грез? Мир, который поддается объяснению, пусть самому дурному, - этот мир нам знаком. Но если вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний, человек становится в ней посторонним» - пишет Камю. Но не абсурден ли для человека, с развитием разума и технологии превращающегося во всё большего материалиста, мир со своенравным Богом? Возможно, это спор о понятиях, но абсурд, как болезненное несоответствие мира человеку, возникает как раз при допущении наличия некоего высшего судии, вольного допустить смерть ребёнка и долгую и счастливую жизнь откровенного злодея. Со смертью идеи Бога, мир только начинает поддаваться объяснению: все несправедливости и суд над ними (или отсутствие суда над ними) есть дело человека, его вина и его подвиг.

Камю верно заключает: с устранением иллюзий человек вступает в пустыню онтологического абсурда. Я добавляю: человек, вступает в эту пустыню, выйдя из зыбучих песков абсурда вечной теодицеи. Он властен двигаться, чтобы выйти в землю обетованную, и уже одно это право – завоевание по сравнению с предыдущими эпохами. Абсурд «града земного» устранен – человек признаёт себя и свой разум единственными ответчиками за устройство мира. Никто в современном развитом мире всерьёз не станет винить «чёрта» или «шайтана» за ту или иную неурядицу – человек привыкает выстраивать причинно-следственные связи и воспринимать события системно. Остаётся абсурд «града небесного», сжигаемого как Содом и Гоморра вместе со всеми своими обитателями с их нимбами и арфами. Бессмертие души и идея Бога слишком сильно повязаны вместе в авраамических религиях,  поэтому отказ от Бога не может не приводить к вопросу: а что же теперь я могу противопоставить смерти?

Смерть – худший враг атеиста. Можно быть бесконечно убежденным в отсутствии Бога, но пока тебе нечего противопоставить смерти, её «проповедники», как презрительно называл их Ницше, будут яростно и громко трубить в ангельские горны. Обращаясь к детству, с которого начинается познание себя и мира и, соответственно, формулируются «вечные вопросы», мы поймём, что вопрос о смерти – один из самых болезненных и сложных для наивного, только формирующегося сознания. Будь мы формалистами и любителями всяческих теорий, можно было бы сказать, что именно понятие о смерти заставляет человека взрослеть. Сначала ребёнок живёт в мире бессмертных, он – младенец. Затем, когда из жизненного опыта или усвоив мнение взрослых, он убеждается, что смерть существует и даже допускает её – для других, но не для себя, он – отрок. И потом уже он смиряется с неизбежностью собственной смерти, становясь подростком или юношей – и как всякий неофит начинает страстно призывать её.

Чтобы умерить пыл призывателей смерти или, по крайней мере, обратить его в приемлемые для общества формы были изобретены религии, обещавшие «загробную жизнь». Этот подход, типичный для авраамических религий – едва ли не самое важное, что обеспечило им такой успех. Религия – это «стокгольмский синдром» человечества, дающий знать о себе в «успении и усопших» вместо «смерти и мёртвых», чаяниях Страшного суда с последующим всеобщим воскресением, нетленность мощей… Ислам пошёл дальше в описании посмертного счастья, тщательно разработав географию Джаннат (райских садов) и описав все немыслимые удовольствия, ожидающие правоверных после смерти.

Стоит ли теперь винить тех из верующих, для кого высший акт веры – это самоподрыв смертника-джихадиста? Те, кому не хватает душевных сил на столь радикальный путь, выбирают медленное самоумерщвление: аскезу, отшельничество, воздержание. Я оставляю за собой на будущее право порассуждать о том стремлении к смерти, которое заложено в многих старообрядческих сектах и новых ересях: скопчество и самосожжения лишь одни из первых примеров, приходящих на ум.

Но даже эта коллективная сказка о счастливой смерти, запретившая уныние и гордыню, как грех, при всей своей незамысловатости дала своим последователям достаточно жизненных сил, чтобы построить великие цивилизации. Гордые, свободные и бесконечно унылые люди абсурда Камю будут раздавлены материально и духовно радостной паствой Господа миров. Камю критикует тех, кто предлагает «прыжок» от абсурда в качестве конечного результата, но не может ничего противопоставить этому решению, хотя, на мой взгляд, если уж заставлять разум бороться с превосходящей его реальностью, делать это нужно, по крайней мере, с таким же упорством, с которым призыватели смерти эту реальность пытаются приукрасить.

Чем больше развивается человеческое знание, тем труднее принимать на веру пытливому разуму набившие оскомину истины. «Почему бьёт молния?» - «Это гневается владыка Зевс». С накоплением знаний о законах природы, это объяснение звучит так же убого, как с развитием медицины начинает звучать: «Почему умирают дети?» - «Бог решил пораньше ввести их в Царствие Небесное».  Если ты не можешь предотвратить удар молнии, как смеешь ты усомниться в гневе Зевса? Но Зевс побеждается громоотводом. Религия, как машина иллюзий будет побеждена лишь тогда, когда умрёт сама смерть. Чтобы народ не тянулся к опиуму – вылечи болезнь! Камю не пытается даже наметить пути решения этой проблемы и предлагает пустой бунт в качестве конечной цели.

Что я вижу в религии и идее Бога вообще? Разум, пасующий перед задачей победы над смертью. Что я вижу в философии Камю? Разум, пасующий перед задачей победы над смертью.

Чтобы стать всесильным и выиграть схватку с миром, разум должен стать вечным и бессмертным. Знаменательно, что интуитивно ухватившись за эту мысль по прочтении «Мифа о Сизифе», позже я обнаружил, что она уже была хорошо проработана русским космизмом и продолжает прорабатываться трансгуманизмом. Борис Гройс пишет: «Лишенное веры в бессмертие души, человечество всё больше очаровывается перспективой телесного бессмертия. Концепция технического воскрешения может быть понята как последний шаг в процессе секуляризации, ибо секуляризация остаётся лишь частичной, покуда она только отрицает, ограничивает и аннулирует те надежды, желания и требования к жизни, который формулирует религия». Проблема философии абсурда Камю – в недосекуляризованности сознания автора. Вечное уныние может и интересно наблюдать со стороны, но проживать так свою жизнь в силах далеко не каждый.

Мир движется вперёд и с каждым днём открываются всё новые возможности для преодоления абсурда. И смысл жизни для человека действительно желающего выйти из абсурда – посильно участвовать в развитии науки, формировании ноосферы, которая будет способна не только запустить человека в космос, но и победить смерть. Что это будет: вечное телесное бессмертие или цифровое «лучистое человечество» покажет время. Время, с каждой секундой приближающее нас к окончательному торжеству разума.