Лесной Кот. Глава 7

Шли дни. Медленно и тоскливо. Увязло в пучине времени и таинственное колдовство Самайна, что, кажется, в раз смогло обезумить стылые метели – холодало быстро и стремительно, да и ещё к тому же необыкновенно рано. И город крепко-накрепко вцепился в пришедших, грозясь не отпускать их ещё долго, для верности до верху покрывшись снегом.

Но и Лесной Кот терпеливо ждал, хотя с каждым днём менее охотно. Ждал, когда Соколица сломится, перевыкнет*. Ведь уже не было у неё того рьяного желания воротиться скорее в лес: не спрашивала Кота, когда уж они пойдут обратно и зачем остаются тут ещё на один день, а завтра – ещё на один. Будто не знала, для чего медлит охотник.

А время ведь действительно шло на пользу. Давеча Коту с Соколицей встретился хёвдинг на одной шумной ярмарке, он учтиво кивнул охотнику, слегка улыбнулся девке, что от неясного смущения сделала шаг за спину Кота. Мужчины перекинулись парой слов. И с тех пор Кот всё больше стал уповать на то, что дело уж должно сдвинуться с места благодаря их недавнему знакомому.

* * *

Городище с утра начинало оживляться. А вместе с тем закрадывался на улицы и привычный городской шум. Выходили, выбегали на улицу люди, вваливались в тесные переулки. Повсюду окрики, топот и гул. Девицы в постоялых дворах выметали пыль в залах харчевен, тихо шептались и смеялись на кухнях. Просыпались торговцы на площади, суетились вокруг первых утренних посетителях. В домишках разогревали угли, остывшие за холодную ночь, дразнили их, плеская воду в печь, а они в ответ раздосадовано шипели, свистели струйками пара и раскалялись добела. А рядом с улицами была морская заводь, где мерно покачивались драконовы головы расписных драккаров от лёгких морских барашков на глади сизой стихии. Прохладный ветерок, шутя, гладил море против шерсти, и оно раздраженно ежилось, вздыбливало белесой пеной свою сизую рябь и плевалось каплями солёной воды. Город просыпался, а воины наоборот разбредались с завершенного ночного караула.

Одхан быстро шёл по скрипучему снегу, чтобы окончательно не околеть. Мысли всё ещё путались, настойчиво устремлялись то к прошлой ночи, то к затейливому приснившемуся под утро сну, то к своему желанию скорее выспаться. Незаметно для самого себя он добрёл до избы, стоявший в тени на самой окраине городской площади. Привычно оторопев перед немым взором деревянного чудища, украшавшего конёк строения, мужчина медленно отворил дверь. Только войдя в дружинный дом, на него уже косились привычные взоры, воины притихли. Он направился к всходу*, дабы скорее уйти из большой залы, где обычно собирались хирдманы поговорить, да поспорить, да похвастаться, какая нынче девка на него засмотрелась. Но тут рыжий воин споткнулся об порог. Шипя проклятия за свою неуклюжесть, он растянулся на полу.

Зала наполнилась хохотом.

Один высокий худой воин, чьё лицо казалось наброском неумелого художника, обрамлённое серыми тонкими прядями, крикнул:

– С тобой хёвдинг, небось, из-за жалости братается, – скривил он тонкие, почти белые губы в насмешке.

Одхан поднялся, злобным взглядом одарив говорящего.

– Тебе какое дело! Я вроде не смеялся, когда ты из-за царапины, которой тебя на морском обходе границ наградили, готовился умереть. Я не смеялся, я тебе лечил, – вспыльчиво прошипел он, а затем, почти рыча, добавил, смакуя каждое слова, стараясь как можно выразительней его произнести: – Жалкий трус, я, когда мальчишкой был, о ранениях мечтал, дабы быть мужчиной, а не как ты…

Оскорблённый не дал ему договорить и рванулся вперёд, потянувшись к ножу, висевшему на бедре. Кинувшись на обидчика, он сбил его с ног, рука выдернула с резким визгом нож из ножен. Блеснуло лезвие мельком, полетевши к горлу. Но Одхан перехватил оружие, больно сдавив пальцы, и, заведя руку за спину насмешнику, вывернул запястье до громкого отвратительного хруста, слышимого даже среди всей этой возни. Противник вскрикнул и змеей извился на полу. На том драка и кончилась: подоспевшие хирдманы живо растащили воинов за локти, расставив в разные углы помрачневшей залы.

– А всё же ты не противился тому, что я право сказал, только перекинулся на трусость… – ядовито-нежным голоском, всё так же улыбаясь, пропел воин.

– Коль правды хочешь, изволь пойти у хёвдинга сам всё выведать, – рассерженно бросил Одхан, стремясь гордо и прямо держась, уйти по всходу. Но всё тот же отвратно-певучий голос его остановил:

– Ты сумасшедший, – тихо и уже сдержано произнёс противник, – что же ты думаешь, тебе хёвдинг всё ученика своего не дал. А ведь давно ты как воинскому искусству выучился, лучше многих нынешних наставников…

Слова резанули по ушам, даже оглушили немного, и тёмная зала поплыла перед глазами провидца. Он остановился, замер, сжимая с силой кулаки так, что ногти врезались в кожу. Светло-карие глаза покрылись пеленой, по лицу мерно бежали струйки крови из разбитого носа, и алые капли скатывались с подбородка на пол. Тёмные глаза обидчика бегло обводили его фигуру, а губы все больше растягивались в змеиной улыбке.

– Да что уж… Говорят, на правду не клевещут, – осипшим голосом глухо пробормотал Одхан.

Протяжно завыли дубовые ступени – настолько утихла зала. И воин, тяжело переставляя ноги, скорее ушёл наверх.

Противно до тошноты. Он заперся в своей маленькой комнатушке под скатом крыши и опустошенный, словно высушенный, выжженный, опустился на деревянную лавку. Сцепив пальцы в замок, он бессмысленно упёрся взглядом в хитрые древесные узоры на половицах.

Хотелось просто убежать, уйти туда, где бы его никто не нашёл. И, странно, но в голове всплыл яркий, ещё незабытый образ, встреченный нынешней ночью. «Охотник! Каково же тебе, лесной зверь?»

* * *

Солнечные лучи яркими полосками змеились по комнате, проползая сквозь щели ставень на окнах. Дерево сруба мягко и тепло светилось, даже, казалось, заботливо грело. С улицы доносились приглушенные речи да звон брусчатки.

«Приятно слышать хоть кого-то, кроме злющего ветра».

Соколица, давно проснувшись, лениво потягивалась под пуховым одеялом – вставать совершенно не хотелось, тепло её приятно разморило. Ведь и дальняя дорога, пройденная накануне, начисто лишила жизненных сил. Девушка села на кровати, и свет резво пополз по спине. Соколица огляделась: в комнатке было приятно тихо и пусто, только Коготь посапывал рядышком на одеяле, да и тысячи маленьких былинок колыхались внутри солнечных лучей.

Охотник, видимо, давно, с рассветом, ушёл на торг, и её будить не стал.

– Что же он меня чурается*, одичал вконец, – пробурчала девка, обратившись к Когтю. – Оставил одну в четырёх стенах, одно только радостно – ты со мною…

Она провела рукой по кошачьей шерсти, зверь выгнул спину и, вытянув лапы, зевнул, обнажив длинные клыки. Коготь, ясное дело, людей не любил, вот и со своим человеком не пошёл, но знал он: человек не обидится, ведь он понимает звериную душу.

А Соколица совсем была не прочь прогуляться, хотя бы на что-то новое посмотреть за всё это время, а то ели да сосны да лесной морок на сотни вёрст. Но не позвал, видимо, чтоб под ногами не мешалась. Не надоедала.

Девка грустно улыбнулась и поднялась с кровати, сразу же развела тяжёлые ставни, и вместе с тем яркий свет полностью заполонил комнатку. Даже легче задышалось. Осветило и неровный деревянный стол, пристроившейся около дальней стены, и темневшую на нём круглую глиняную миску. Соколица подошла и осторожно коснулась её бока – холодный, остыло уже.

– Хорошо хоть, что еды оставил, – тихо промолвила девушка. – Будешь? – она обернулась к Когтю, разлёгшемуся на мятом одеяле, но он только плотнее свернулся в клубок. – Значит, не хочешь…

Соколица неспешно принялась за холодную кашу, изредка поглядывая через распахнутое окно на выцветшие от солнца крыши, местами покрытые первым снегом, на режущее глаз голубое небо и бледневшую вдали сизую полоску моря.

Приятный людской гомон, тоже тёплый и мягкий, доносился оттуда, дарил приятное спокойствие. Даже улыбнулась Соколица уже искренне, несмотря на кипевшую обиду.
Тянувшуюся уже давно и верно накаляющуюся.

Но тут неожиданный стук прервал воцарившуюся безмятежность.

Девушка вскочила, Коготь приподнялся на лапах, и дверь со скрипом отворилась – в тесном проёме вырисовалась высокая фигура воеводы.

– Приветствую, – он чуть склонил голову, а затем окинул взглядом комнатку, – брат твой ушёл на торг, видится?

– Да, – сонным голосом пробурчала Соколица.

И в воздухе повисла тишина, девка уставилась куда-то в стол, опустив голову, не понимая, что же надобно делать и что говорить. И Коготь, слегка вздыбив шерсть на загривке, недоверчиво глядел на пришедшего.

– Можно ли мне переступить порог этого благодатного дома? – наконец попросил мужчина, всё стоявший в дверном проёме.

Соколица только быстро кивнула, сцепив руки на коленях.

Хёвдинг зашёл, и тихо присел на другой конец лавки, на которой сидела девушка.

– Похожи вы с братом, даже слишком, – через какое-то время спокойно заметил он, рассматривая Соколицу.

Она спрятала свои глаза от его взгляда, ещё ниже склонившись над столешницей. Девушке всей душой хотелось попросить уйти воеводу, но так как, если бы не он, то вчера они бы с Котом ночевали в холодную неспокойную ветреную ночь в лесу, надо было ответить уваженьем.

– Кем бы ты хотела быть? – не сводя ясных голубых глаз с Соколицы, тихо спросил хёвдинг.

Она будто вздрогнула: быстро подняла на него глаза и выпрямилась, так и застыв, уставившись куда-то сквозь фигуру мужчины.

– А имеет значение?

– Имеет… – мягко и задумчиво произнёс он и будто чуть улыбнулся своим мыслям.

И Соколица словно провалилась в его кристально-чистый взор.

Он был так не похож на неё, на Кота. Так сильно. Воин, но злость других, которая наверняка окружала воеводу каждодневно, не оставляла недоброго отпечатка на его душе. Он будто смог уберечься от той озлобленности, что, кажется, пропитала оставшуюся жизнь девушки.

И он не был Котом – тот опаслив, мнителен и временами холоден, и хоть лесной житель был мудр, но тот отпечаток виднелся отчетливо: охотник был болен, изъеден изнутри, изуродован разросшимися старыми шрамами. Да, Кот тоже был добр, но не так. Его доброта маленьким обиженным зверьком потерялась где-то внутри, и он был укрыт своей холодностью, будто щитом.

Вернер ближе придвинулся к девушке, она оказалась в некотором раздумье, его даже детская доверчивость и открытость заставила её быть снисходительней, его спокойствие делало и её спокойней. Потому что, наверное, это было прекрасно – доверять и стараться помочь, но только Коту и Соколице что-то мешало, что-то изменилось. Ведь она точно помнила, что был этот светлый душевный порыв, а теперь – она не знала, есть ли он и будет ли когда-нибудь. Наверное, поэтому всё происходящее будто прошло вереницей странных мыслей через её нутро, осенило разум.

Рука мужчины осторожно задела её спину. Тепло. Даже если закрыть глаза, казалось, будет видно что-то рыже-жёлтое, приятное и успокаивающее.

– А хочешь, я тебе город покажу? – тихий голос замурлыкал в полной тишине.

– Да… хочу, – неуверенно улыбнулась Соколица.

* * *

Уже под вечер, когда раскалённый алый диск солнца медленно погружался в сизую глубь моря, и волны, шипя на звонкий морозный ветер, посыпавший их снегом, лизали его горячий светлый край, Лесной Кот возвращался в корчму.

Он был в скверном настроении, проведя весь день средь шумных торговцев и не менее шумных горожан. В ушах уже начинало жужжать от всего этого гула, ведь намного привычней для его чуткого слуха была лесная тишина. В голове болезненно отзывался каждый шаг, скрип деревянных досок на дороге, ведущей к постоялому двору. Только одно радовало: мягкий свет заката не тревожил глаз, отвыкших ото всей пестроты городища, а люди уже разбрелись по домам, давая этому месту хоть немного времени неполной тишины и спокойствия.

И где-то вдалеке навстречу Коту шёл Вернер. Охотник прищурился, узнав знакомого, что к нему приблизился.

– Хорошо вечереет, да ведь? – вежливо заговорил хёвдинг.

Кот только кивнул, устало отведя от него взгляд.

– Я ненадолго, – поспешил заверить его воевода, отгадав недоброе расположение духа своего собеседника. – Я вот только попросить хочу: оставайся пока здесь подольше, – он замолчал, на него недобро покосился охотник, пусть и взор его поблёк от болезного гула, но всё также оставался удивительно проницательным. – Неравнодушен я к сестре твоей.

Кот снова кивнул, мысленно очертив дорогу, на которой он встретил хёвдинга до рыжевшей вдали корчмы.

– Неужели к себе в дом возьмешь её? – глухо отозвался он.

– Да, коль позволит.

Лесной Кот в третий раз кивнул, давая понять, что он всё услышал, и уже хотел продолжить путь к приютившему его дому, как воин остановил мужчину:

– А ты что? Раз ты ей брат старший, то вместо отца будешь, ты мне её отдашь? – оторопев от почти полного видимого безразличия, встрепенулся воевода.

– Она же не вещь, чтобы отдавать, – тихо зашипел охотник. – Да я и не брат ей вовсе, не друг даже, просто тогда к слову пришлось, – по-простецки бросил он, отворачиваясь от хёвдинга, и всё так же спокойно, медленным шагом направился к виднеющейся избе, где ждала его Соколица.

А Вернер задумался, чем всё же так интересна судьба этой девушки, как она оказалась в лесу с этим человеком? С этим зверем! Он недовольно покривился, провожая его взглядом. Воевода был почти уверен: Кот – человек не из хороших. Нет, он, конечно, не вор, и не лжец, и не прочая шваль, коей достаточно в городе, но есть что-то в нём странное и отталкивающее. Хотя хёвдинг знал, что судить вот так, без ничего, было бы неправильно, но так ему казалось, и мало, что можно с этим сделать. Оттого вот Соколицу он точно был бы не прочь наглухо отгородить от лесного жителя.

И почему-то сразу на ум пришла та ночь Самайна и странная просьба его побратима, не пускать пришедших. И сейчас воевода понял, к кому он пойдёт, чтобы посоветоваться.

* * *

Солнце почти полностью утонуло в море, когда он переступил порог дружинной избы. Воины привычно ужинали в зале. Гул, хохот и разговоры показались в этот раз хёвдингу настолько надоедливыми, что он, не ужиная, решил обратиться к Одхану.

Глаза бегло обвели большую залу, но побратима нигде не было, что-то внутреннее подсказывало Вернеру, что взмётчивая* натура его друга опять, как всякий раз, оказала ему медвежью услугу.

Кто-то из приближённых подошёл к замершему хёвдингу и шепнул ему:

– Запропастился ты на этот раз, садись, пока ещё не весь ужин съели.

– Нет, спасибо, – только отмахнулся мужчина.

И он направился по всходу наверх, где жил его побратим. Повернув в самую дальнюю часть дома, воевода постучался в дверь, но ответа не последовало. И он без разрешения войти дёрнул дубовую дверь.

На него сразу же уставились с гневом светло-карие глаза. Молодой воин сидел на кровати и уже долго молчал, не сводя горящего взора со своего побратима. Как-то понурившись, скрючившись. Он даже, кажется, побледнел, и на лице его виднелись алые разводы засохшей крови.

Чуть помедлив, хёвдинг зашёл в комнату, закрыв за собой дверь. Взгляд его побратима хищно и затравленно следил за каждым его движением, как будто в раз из друга он превратился в самого лютого ворога. Но то Вернеру было не впервой, он уже начинал догадываться о том, что творилось в голове Одхана.

– В чём я, ещё того не ведая, смог провиниться? – спросил хёвдинг с лёгкой доброй усмешкой.

Сначала рыжий воин молчал, так же злобно смотря на воеводу. Но, когда усмирить недовольство оказалось просто невозможным, он зашипел ему в ответ:

– Я знаю, что ты меня сумасшедшим считаешь, да?! Я знаю!

И почти сразу в воздухе повисла звенящая тишина. Воин же только шумно выдохнул и подошёл к своему другу, сел рядом, и, нахмурив светлые брови, проницательно взглянул ему в глаза, будто сразу в чём-то уверяя.

– А как ты думаешь, мой брат? – привыкший к его повадкам* спокойно спросил Вернер.

– Я? – повторил Одхан, вскочив с места и в миг растерявшись. Затем отвернулся, бормоча уже тихо, но также упрямо. – Я… я не знаю.

– Не думаю.

Одхан мельком взглянул на воеводу, надеясь уличить его во лжи. Но, кажется, её не было, совсем не было, тогда он отвернулся, смотря в пол, и, выдохнув, тихо и неразборчиво произнес:

– Тогда… зачем… Почему ты мне ученика не дашь?

Хёвдинг уже хотел было ответить, но рыжий провидец снова заговорил после минуты молчания: – Да… я знаю… я не достоин, – выдавил он из себя. – Я не смогу…

Вернер выдохнул:

– Не надо так говорить, я просто пока не нашёл ученика, которому нужен был бы именно ты, того ученика, который был бы нужен именно тебе.

Одхан готов был воодушевленно крикнуть: «Вправду?» – но слово точно застыло в горле.

– Тебе трудно найти того, кто был бы тебе нужен, вот почему, – закончил хёвдинг.

Вообще Вернер не любил говорить речей, всегда казалось, что выходит то неубедительно и некрасиво, да и давалось трудно, но и этого хватило Одхану, так и застывшему с этим «Вправду?» на языке.

И воевода вышел, не придумав ничего лучше, как оставить своего побратима постепенно приходить в себя. В голове всё ещё оставалась куча мыслей, что надоедливым сплетшемся вместе клубком жужжала и противно гудела в ушах. Вопросы, на которые он бы хотел знать ответы. Потому и пришёл к человеку, что должен был рассказать об этом чуть больше, чем известно самому владельцу оных раздумий. Но пускай это всё будет чуть позже.

* * *

Когда Кот добрёл до постоялого двора, Соколица почти уснула, свернувшись калачиком под толстым пуховым одеялом, утомленная приятным хождением по улицам. Мужчина тихо зашёл и, доев краюшку хлеба, оставшуюся с ужина, повалился на кровать. Голова ныла. Он попытался заснуть, вслушиваясь в тишину, но на улице было совершенно не тихо. Каждый звук: будь то скрип, вырвавшийся из-за колеса телеги, неспешно ехавшей домой, или голоса под оконцем их комнатки, или хлопок двери корчмы – глушил и резал звериный слух.

Коготь поднял голову, распушил усы, и, словно учуяв болесть* по запаху, перебрался к своему человеку под бок, мурлыча успокаивающую песенку. Он тоже скучал и бесился внутри этой душной комнатёнки, откуда страшно было нос высунуть на городскую улицу.

Поворочавшись, пытаясь выгнать свинцовую тяжесть, которой налилась голова, охотник пробормотал, видя, что девка приоткрыла глаза:

– Захаживал воевода сюда?

– Да.

– И что? Ясно тебе, что ему тут понадобилось? – продолжал Кот.

– Ясно, как же, – кивнула Соколица.

– Хорошо, – переворачиваясь на другой бок, пробурчал охотник. – Что, согласна, иль не по нраву он тебе?

– Что мне днесь знать? Покуда посмотрим – увидим, – тихо ответила она, пожав плечами.

Лесной зверь кивнул, на том окончив разговор, и прикрыл уставшие глаза. Девушка будто ждала, что он ещё о чем-нибудь у неё справится*, что-нибудь скажет. «Неужто все равно?» – мысленно спросила она своего названного брата. И взор растерянно бегал по его фигуре, тёмные глаза заблестели. И появлялось смешанное странное чувство: ей было и обидно от равнодушия охотника к её судьбе, и мнила она, что виновата в том, что сейчас не ладили они, в том, что ввела их в долгую остуду*, но даже так Соколица уже свыклась с его одобрительным молчанием.

Она тяжело выдохнула и неуверенно начала:

– А ты что думаешь?

Он поднял веки, взглянув на неё с тем добрым огоньком, иногда просыпавшимся в глубине его изумрудных глаз, улыбка чуть тронула уголки губ.

– Кажется, он человек хороший, слишком доверчивый, что не к счастью ему, но тебе это во благо будет.

Девушка кивнула, вставая с кровати, подошла к изголовью. Сев на край перины, она запустила пальцы в шелковистые пряди длинных тёмных волос.

– Голова у тебя болит, да?

Он кивнул.

– Я, если бы могла тебя вылечить, вылечила бы…

Кот легко задел её запястья, ставя руки ближе к вискам.

– Можешь, если захочешь, конечно, – прошептал охотник.

И тепло, тягучее и золотистое, словно душистый вязкий мёд, мягко заполнило разум лесного зверя, неспешно обволакивая его душу. Внутри стало тепло. И там, где раньше в безмолвной пустоте плакал маленький обиженный зверек, дрожа от боли и холода, появился свет. Пробившийся сквозь невидимую грань, куда он никого не пускал. Там был свет, но нет: он ещё не заполнил, не изверг весь стылый морок, но он был, он появился, там, где его никогда не существовало. Он возник в самой ужасной и непроглядной тьме, потому что именно там его легче всего найти и увидеть, потому что именно во тьме свет наиболее ценен…