Конец Смуты

Данила только свадьбу отгулял, как призвал его к себе князь Пожарский.
 
- Ты уж Данила на меня зла не держи, что поголубиться вволю с молодой женой не дал. Сам видишь, время какое. Не уймутся никак поляки, снова в наши пределы вошли. Очень мне нужно, чтобы рядом со мной люди надёжные, проверенные были, а то бояре всё норовят сынков своих мне подсунуть, покуда я у молодого царя на добром глазу. Я и отца бы твоего позвал, да он уж не в тех годах, - развёл руками Дмитрий Михайлович.

- Да я что… Приказывай князь, рад служить тебе, - Данила даже зарумянился, как красна девка, с того что князь с ним так запросто говорить изволил.

- Царь Михаил Фёдорович в Калугу меня с войском отправляет. Королевич Владислав со своими ляхами там объявился, разор чинит. Ты со мной поедешь, - князь кивком дал понять, что разговор окончен.

Даниле хоть и горько с Анютой расставаться, да привычно, с отрочества на войне, а вот молодая жена вся слезами изошла, насилу успокоили.

Ивану Саввичу хоть и жалко невестку, а больше за сына рад. Шутка ли, сам князь Пожарский на службу позвал!

Зыков-то о ратном деле уже забывать стал, брюшком разжился, к пуховым перинам привык. Лавки в Белом городе хороший доход приносили, не последним купцом Иван Саввич на Москве слыл. Вот и сын в люди выходит, а бабьи слёзы что – мокрота одна.

Много Даниле повоевать не случилось. Князь Дмитрий Михайлович сильно захворал, и вернулся в Москву, и его при себе оставил.

В последних числах сентября к Москве подошли войска Владислава, и заняли Тушино. С юго-запада вторглись запорожские казаки гетмана Сагайдачного, взяв по пути на Ливны Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Лебедин, Скопин и Ряжск. Запорожцы на русской земле вели себя, как ордынцы в набеге, сжигали города и поселения, вырезали под корень мирное население.

Москва готовилась к обороне. Иван Саввич весь дом переполошил – саблю свою с пистолями искал.

- Да куда ты, старый, навострился? – ходила за ним по пятам Таисия, не зная, плакать ей или смеяться, - вона пузо по земле волочится, а всё туда же! Аника-воин.

- Молчи, мать! Эти антихристы в прошлом разе нам всё хозяйство разорили, и опять норовят. Не бывать этому! Костьми лягу, а не пущу ляхов на Москву, - буйствовал Зыков, хлопая дверями клетей и разбрасывая вещи по полу в поисках оружия, даже в малые лари бездумно заглядывал.

Данилу с его десятком стрельцов входивших в отряд князя Ивана Катырёва-Ростовского поставили оборонять Арбатские ворота.

Первого октября, около трёх часов до света, поляки пошли на приступ.

Атака на Тверские ворота оказалась для них неудачной. Огнём со стен атакующим был нанесён немалый урон, штурмовые лестницы оказались коротки, большинство запорожцев вообще уклонилось от боя, а вылазка русских отбросила нападавших от стен, разметав штурмовые колонны.
 
У Арбатских же ворот поначалу военное счастье улыбнулось отряду Бартоломея Новодворского. Поляки отбили деревянные укрепления, и укрылись за ними от огня со стен. Сапёры заложили под воротами башни заряды.

Данила едва успел припасть к земле, когда одновременно  с оглушительным взрывом в колонну защитников башни полетели доски, щепки от разбитых ворот и осколки кирпича. Данила поднялся на ноги, и словно со стороны увидел лежащие вокруг тела убитых и раненых защитников башни. Стоящих впереди снесло взрывом. Одному из стрельцов его десятка раскроило голову камнем, а второму в горло вонзилась острая щепа. Раненый ещё бился в предсмертной судороге, разбрызгивая по сторонам алые капли. Уцелевшие кашляли, и как лошади трясли головами, у некоторых из ушей текла кровь. Данила, не слыша своего голоса, закричал, чтобы стрельцы сомкнули строй.  Сквозь оседающие клубы порохового дыма и штукатурной пыли на них бросились в атаку поляки, немецкие наёмники, и лисовчики.

Большая часть отряда, состоявшая из казаков, отступила. Атакующих сдерживали Данила с восемью стрельцами и полтора десятка ополченцев. Зыков зарубил двух поляков, увернулся от пики наёмника, но не ушёл от удара шестопёром. Падая на груду поверженных тел, он сквозь застилающую глаза кровавую пелену увидел, как на помощь к защитникам ворот спешит отряд «бельских немцев».

Полякам не удалось ворваться в город. Владислав снял осаду, и отошёл от Москвы.
 
После сражения Данилу нашли у Арбатских ворот, под горой трупов, и отвезли домой. Если бы удар не вскользь прошёл, да не шапка стрелецкая, не видать бы ему ни молодой жены, ни красна солнышка.
 
Сам князь Пожарский, что из-за болезни в сече не участвовал, приезжал Данилу проведывать:
 
- Всё знаю, спасибо тебе молодец, за минутку, что дорогого стоит. Ты выздоравливай, а я о тебе не забуду.

Данила медленно шёл на поправку.

В декабре, в селе Деулино, что под Троице-Сергиевым монастырём, русские заключили с поляками не выгодное для себя перемирие. К Речи Посполитой отошли с окрестными землями: Смоленск, Дорогобуж, Рославль,  Путивль,  Чернигов, Новгород-Северский и другие города по юго-западному пограничью.

На землях Московского государства установился мир.

Когда князь Пожарский был поставлен воеводой в Новгород, не забыл он о Даниле, молвил царю слово за него. Царь Михаил не смог отказать в просьбе своему верному слуге, пожаловал Данилу Зыкова дворянством, двухстами четями земли, и сотником стрелецкого стремянного приказа повелел назначить.

Пришло время и мирными делами озадачиться. Иноземцев на Русь пустили, разрешили им заводы строить. Людям послабление вышло. По царскому указу были снижены налоги. Народ стал платить в казну только пятую деньгу.
 
Иван Саввич расширил торговлю, построил Даниле усадьбу под Москвой на дарёной земле. Анна родила сына, нарекли Никитою. Дочери Зыкова тоже с внуками не задержались.
 
Единственное, что Ивана Саввича огорчало, что некому своё дело передать. Самому-то седьмой десяток пошёл, а внуки только на четвереньках ходить научились. На Данилу надёжи никакой, ему бы только саблей махать, да и звания он теперь дворянского. Другие зятья вроде и из торгового люда, а на взгляд хлипки до его размаха.
 
Извёлся старик. Но так уж человек устроен, и при добром, непременно болячку какую не то себе сыщет, и ну её расковыривать. Таисия и та его причитаний не снесла, за внуками от него скрывалась.

Но не много, видать, в своей жизни Зыков нагрешил. Смилостивился над ним Господь.

Как-то раз вернулся Иван Саввич после дел домой, а у ворот его странник какой-то ожидает: охабень латаный, сапоги каши просят, сам худющий, что кот мартовский. Хотел ему Зыков копеечку дать, да пришлый денег не взял, а земно поклонился, и говорит:

- Здравствуйте вам, дяденька Иван Саввич, низкий поклон от сестрицы, а я племянник ваш буду - и опять кланяется.
 
Зыкова как громом поразило: «Сестра, Дашутка! За смутой-то и забыл о ней совсем. Вот стыд-то!».
 
- Как звать-то тебя… племянник? – Иван Саввич даже заробел от неловкости, не знал куда глаза девать.

- Фёдором кличут.

- Ну, пойдём в дом, Фёдор! Неча как не родные у ворот собеседовать.

Дома Зыков всю прислугу на ноги поднял. И баню истопите, и наряд сыщите, трапезу, опять же, праздничную сотворите. Таисию обыскался:

- Ну где её черти носят?! Тут такое…

У родителей Ивана Саввича было четверо детей. Первенец умер в младенчестве. Вторым родился он, Иван. Третьим – Никифор. Дарья же родилась, когда Ивану уже восемнадцать лет исполнилось. Он на неё и внимания-то не обращал, за девками больше бегал. Потом Иван, а за ним и Никифор, как служилые люди «по отечеству», ушли на Ливонскую войну. Война та вскорости окончилась Плисским перемирием. Иван-то целёхоньким вернулся, а братуха под Капорьем голову сложил.

Иван долго по Никифору переживал, через пять лет только о женитьбе задумался.

Когда у него первая дочка родилась, Дашутке только девять годков исполнилось. А там Иван и своим домом зажил, в стрелецкой слободе в Скородоме. С родителями и сестрой только по большим праздникам и виделись.
 
Дарью просватали за новгородского купца, когда Данилке два года было.

«Это сколько сестрице лет-то сейчас? Вона, почитай, всю свою жизнь переворошить пришлось, пока до сути дошёл! – посетовал себе Зыков, - сорок два получается года Дарье. А племянник, выходит, немногим Данилы моложе».

Пока Иван Саввич в воспоминаниях плутал, слуги стол накрыли и гостя из бани привели, переодетого в чистое платье.

Фёдор как на стол глянул, чуть слюной не подавился. Изголодал, видать, в дороге.
За столом каравай свежего хлеба, рассольник, сальник, поросёнок парит с пылу с жару, окорок, блины, икра астраханская, хлебное вино и заморская романея.
 
- Садись, Федя. Откушай, чем Бог послал, - заметил голодный взгляд племянника Зыков, - опосля поговорим.

Пока Фёдор ел, Иван Саввич незаметно наблюдал за гостем: «Ликом светел, худ, но в плечах широк. Добрый племяш!».

Наевшись, Федор отвалился от изрядно разорённого стола, сыто выдохнул:

- Спаси Бог, Иван Саввич. Спрашивай, что нужно.

- Говори по порядку. Всё знать хочу. Как вы там живы здоровы, - разлил Зыков вино по серебряным чаркам.

- Да худо дяденька. Пока под шведом были, торговля захирела совсем. Папенька разорился в конец, только что по миру не ходили. После войны половина города в головешках, народу и тысячи не осталось. Голодно. Отец захворал и помер. Мы с матушкой вдвоём остались, у дальних отцовых родичей притулились. Вот она и отправила меня к вам. Говорит, разыщи дядю своего, и поклонись от меня. Авось не оставит, - Фёдор сторожко глянул на родственника.

- Сама-то, тоже померла? – дрогнул голосом Зыков.

- Да что вы! Жива, слава Богу! – мелко перекрестился Фёдор.

- Так что ж ты её с собой не привел?! – у Ивана Саввича от сердца отлегло.

- Да куда же её. Сам еле живым добрался. По трактам лихих людей не счесть. Всяк прохожего грабят, а то и жизни лишают. Я вдоль дороги лесами больше пробирался, - поделился пережитыми страхами Фёдор.

- Ну, ништо. Малёхо отдохнёшь, а потом я казаков найму, с ними за матерью поедешь. Негоже ей, при живом родном брате по людям ютиться, - прихлопнул Зыков по столешнице ладонью.

Недели не дал племяннику Иван Саввич на мягких перинах понежиться. Снарядил отряд из десяти вольных казаков и отправил Фёдора за Дарьей, даже со сродным братом не сознакомил.

Данила тем временем службу в стремянном приказе правил, наезжал в усадьбу, где Таисия хозяйством заправляла. В деревеньку, что на теперешней его земле стояла, крестьяне из бегов вернулись, занялись привычным делом. Таисия и пришлым селиться разрешала. Лишние руки не помеха. Анна всё больше с сыном Никиткой нянчилась, в хозяйство не лезла, но вникать, вникала.

На следующий месяц Фёдор привёз из Новгорода мать.

Зыков даже затеваться не стал узнавать в немолодой сухощавой женщине со скорбно опущенными вниз уголками губ сестру. Принял как есть.

В большом доме всем место сыскалось. Вернулась Таисия из затянувшихся гостей, помочь золовке на новом месте обжиться.
 
Иван Саввич на толковость племянника не мог нарадоваться. Оказывается, тот сызмальства отцу по торговому делу помогал, вот и ему помощник на старости лет образовался.

Кто драку не затевает, тот и битым редко бывает. Царь Михаил Фёдорович в войны очертя голову не кидался, обустраивал государство. Чуть вздохнула Русь. На пепелищах люди новые избы поставили, землю в порядок привели, скотом и птицей обзавелись. Кто же спорит, хорошо без войны. Почитай четырнадцать лет не воевали.
 
В семье Зыковых за это время всяко было. Год назад схоронили Таисию. У Данилы родились близнецы. Сам он уже пятисотским в приказе начальствовал.
Иван Саввич после смерти жены сдавать стал. И то, семьдесят второй годок разменял. Сестра ему опорой стала. Делом, вдвое от прежнего разросшимся, заправлял Фёдор. На то, чтоб жениться времени ему не достало.
 
Одна из дочерей Зыкова, Настасья, овдовела. Другая, Ксения, вся в отца, мужа в бараний рог завернула, сама всю торговлю вела, преуспела даже.

Царь однако не забыл о потере русских земель в последнюю войну.

Лета 7140-го, в конце июня (1632 г.) состоялся Земский собор. Не дожидаясь окончания Деулинского перемирия, государство Московское объявило войну Речи Посполитой.

Данила и рад бы на бранном поле разгуляться, да стремянному приказу, как водится, при царе находиться должно, не случилось Даниле Ивановичу на войне той побывать.

По служебному месту Данила много больше других знал о ходе войны. Поначалу всё складывалось, как нельзя лучше.

Уже в первых числах октября отряд князя Гагарина взял Серпейск, а немногим позже Фёдор Сухотин вошёл в Дорогобуж. Князь Прозоровский отбил крепость Белую.
Воевода Михаил Борисович Шеин, командующий русскими войсками, выступил на Смоленск, и за два месяца выбил поляков из Невеля, Рославля, Стародуба, Почепа, Себежа, Трубчевска и Суража.

Заметные победы кончились с осадой Смоленска. Всё пошло через пень колоду.

Когда же полякам удалось подбить нурэддина Мубарека Герея совершить с тридцатитысячным крымским войском набег на южнорусские земли, совсем плохо стало.
Многие дворяне, прознав про татарское нашествие, разоряющее их вотчины, уходили со своими людьми из-под стен Смоленска. С оставшимся под началом воеводы Шеина войском и полную осаду-то нельзя было вести, не то что город брать. Ему бы отступить и присоединиться к армии, возглавляемой воеводами Дмитрием Черкасским и князем Пожарским, стоящей в Можайске, но царь приказал продолжать осаду. Время было упущено. Поляки окружили русский лагерь под Смоленском, и спустя два года, в середине февраля, принудили воеводу подписать перемирие с Владиславом на условиях почётной сдачи.

Шеина обвинили в провальном ведении войны, и казнили на Красной площади.

Хоть и негоже в царской правде сомневаться, но Данила, хоть убей, не мог взять в толк: «Как же так? Воевода Шеин, который этот Смоленск два года от ляхов защищал, в плену пострадал, теми же боярами, что поляков в Кремль посадили и водили с ними дружбу, был на смерть осуждён, обвинённый в военном поражении, коему своей неумелостью и нерешительностью сами немало поспособствовали. Уж он-то, умудрённый военным опытом, видел, как из Москвы войной управляли».
 
Ну да дело прошлое.
 
Лета 7142-го июня в 3 день, в селе Семлёво на реке Поляновке между Московским государством и Речью Посполитой был заключен «Поляновский мир». Война, по сути, закончилась ничем.  Русские вернули только город Серпейск, да Владислав по договору отказался от претензий на русский престол.
 
Вскоре в семье Данилы Зыкова произошло событие, которое перебило своей значимостью для него и бесславную войну, и казнь боярина Шеина.

В ночь на праздник Святого Великомученика Георгия Победоносца скончался Иван Саввич. Прислуга почуяла неладное, когда хозяин, как обычно, не вышел из своих покоев к заутрени, заглянули в спальню, а он мёртвый на постели лежит. Во сне, значит, отошёл.

Похоронив отца рядом с матерью, Данила как промёрз изнутри. Уж больно он батюшку почитал. Отец ведь не только родителем был – товарищем боевым.

Чувства ему сестра Ксения воротила. Приехала она к нему домой, под Москву, и ну его тормошить:

- Ну, что братик, так и будешь сиднем сидеть? За сестёр, Настасью вдовицу и меня горемычную не заступишься, ворогу на растерзание отдашь?

- Какому ворогу? – не понял Данила.

- Такому! Пригрел папенька, Царствие ему небесное, - Ксения совершила крестное знамение на образа, - аспида на своей груди, теперь тот сирот забижает.

- Что ещё за аспид? Толком говори.

- Совсем служба царева тебя от ума отлучила! – изобразила Ксения на лице изумление, - сродного брата твоего. Вот кого!

- Фёдора что ли? – нахмурился Данила. Последнее время загордился что-то братик двоюродный, в разговоре слова еле через губу переталкивать начал.

- Надо ж, сам догадался! – всплеснула руками сестра.
 
- Не ёрничай, дело говори.

- А я и говорю. Приехала к нему, спрашиваю: «Когда отцово наследство делить будем?», а он мне: «Ничего мы делить не будем. Получишь, как Настасья отступные, а дело, на которое я почитай жизнь положил, рушить не дам!». Тогда я спрашиваю: «Даниле тоже отступные дашь? А вдруг он не захочет?». А Фёдор губы так, - Ксения показала как именно, - сковородником сложил: «Братец твой дворянского звания. С купцом тяжбу затевать не будет. Сделает, как предложу. Авось не откажется», - сестра перевела дух, и испытующе посмотрела на брата.

- Так вот кто у нас теперь хозяин, - недобро протянул Данила, - ладно. Отужинай с нами, Ксюш, заночуешь, а я тем временем съезжу, проведаю братца.

За ужином Данила хлебного вина выпил поболе обычного, к беседе с Фёдором готовился. Не для храбрости, трусом отродясь не был. Так, для озорства. Велел сестре дожидаться, а сам верхом поехал в Москву.

К отцовскому дому добрался, когда к вечерне отзвонили, постучал в наглухо запертые ворота.

- Не велено никого пускать! – раздалось со двора.

- Кем не велено? – Данила почувствовал, как внутри приятно разрастается весёлая злоба: «Вот, ужо я вам сейчас…».

Не дослушав ответа, он встал на седло, и перемахнул через полутора саженный каменный забор, саданул в ухо сторожу. Собаки, уже спущенные с цепи, было кинулись на него, но учуяв знакомый запах, завиляли хвостами, и затыкались в ладони холодными мокрыми носами.
 
Данила ухватил за шиворот выбежавшего на шум слугу:

- Фёдор где?

- Н-наверху оне, в горнице, - сробел тот при виде начального стрельца.

Зыков поднялся по знакомым ступеням в комнату, где отец делами раньше занимался, распахнул дверь.

Из-за стола, с отцовского стула с высокой резной спинкой, ему навстречу поднялся дородный человек с надменным выражением лица:

- Негоже, в неурочное время по гостям…

Договорить ему Данила не дал:

- По гостям?! Ах ты пёс приблудный!

Зыков наотмашь так вдарил Фёдору, что тот отлетел к стене, и кулем сполз на пол.
Заглянувшему в горницу слуге, Данила бросил:

- Вина и закусок неси. На сухую беседа у нас с Фёдором Андреевичем не клеится.

Вернувшись в сознание Фёдор, непонимающе уставился на сидящего за накрытым столом Зыкова.

- Чего разлёгся-то, Федя? Иди ка сюда, уважь брата сродного, - ласково позвал Данила, разливая по чаркам вино, что для самых важных гостей припасено было.

Фёдор опасливо присел на край лавки.

- Вот как мы с тобой поступим, братка. Завтрева к тебе Ксения приедет, ты уж дождись её, не отлучайся никуда. Сам-то я в ваших купеческих делах не шибко силён, а вот сестрица преуспела. Ей я доверяю, не в обиду тебе будь сказано. Сделаешь, как она велит, - Данила лихо опрокинул чарку, бросил в рот горстку сушёной заморской ягоды.

- Так дела не делаются… - хотел воспротивиться Фёдор, но Зыков с грохотом опустил тяжёлый кулак на столешницу:

- Здесь я решаю, что и как делать! А коли ты этого понять не умеешь, так я своих стрельцов попрошу меня уважить, тебя понятию этому научить. Они руки твои загребущие живо повыдёргивают. Каликой убогим на паперть пойдёшь. Вздумаешь жалится кому, аль каверзы какие строить, то поначалу уразумей, купчина, с кем в свару вяжешься. С начальным царского стременного приказа правду делить хочешь? Мои заступники повыше твоих сидят, гляди, а то ещё и батогов отведаешь за поклёп на дворового царского.

Фёдор как-то сразу сник, а Данила, посчитав разговор законченным, уже спокойным, даже насмешливым голосом закончил:

- Что-то засиделся я. Ночь уж на дворе. Поеду. Да, вино с твоего позволения с собой в дорогу захвачу, - Зыков взял со стола штоф, - что-то раньше ты меня таким сладким не потчевал.

Хлопнув «по-дружески» братца по плечу, от чего тот прижмурил и без того начинавшие заплывать глаза, Данила вышел из комнаты.

На улице сторож, едва его завидев, распахнул створку ворот, кланяясь чуть не до земли.

Зыков сел на приучено дожидавшегося его коня, хлебнул вина, и лёгкой рысью поскакал к Яузским воротам. Знакомая стража выпустила его из города.

Данила свернул от ворот налево, и неспешно поехал вдоль Яузы. В темной, лениво текущей воде отражались холодно мерцающие звёзды, было тихо, лишь изредка перелаивались цепные псы за стенами города, да жалобно постанывала неясыть с другого берега реки.
 
Разбудила Данилу жена, Анна. Зыков с трудом оторвал тяжёлую голову от охапки ещё пахнувшего травой прошлогоднего сена, непонимающе огляделся вокруг:

- Где я?

Из-за спины Анны выглянула чем-то напуганная Ксения:

- На конюшне ты, братец. Ночью тебя дворовые встретили, хотели в опочивальню отвесть, а ты заупрямился, здесь почивать возжелал.

Данила потёр глаза. По клочку неба и лучам солнца, пробивавшимся в распахнутые ворота конюшни, виделось, что время к полудню.

- Добрая романея у братца, - пробормотал себе под нос Зыков, - а вы-то чего всполошились?

- Так гонец с Разбойного приказа прискакал. Сам князь тебя к себе требует, - округлила глаза сестра.

- Зачем? Что гонец-то говорит? – поднялся с сена Данила.

- Да ничего не говорит, окаянный! Талдычит одно, мол скорее к князю надобно скакать.

- Ну, надобно, так надобно, - Зыков плеснул в лицо из бочки с дождевой водой, приказал седлать коня.

Ксения поймала его под руку, скороговоркой зашептала:

- Ты там, у Фёдора ничего не набезобразил? А то он уж такой подлый человек, обидят на копейку, а жалиться на ефимок будет.

- Да приложил раз, не удержался, - тоже тихо ответил Зыков.

Анна, всё это время наблюдавшая за ними, не стерпела:

- Да о чём вы всё шепчетесь-то? Даня, стряслось чего, так скажи, не томи.
 
- Да пустое, Аннушка. Приеду, расскажу. Ты прикажи там, чарку вина мне вынести на дорожку, - попросил Данила.

Анна недовольно покачала головой, но просьбу исполнила.

В дороге от подьячего, присланного за ним князем Пожарским, главенствующим о ту пору над Разбойным  приказом, Зыков так ничего и не выведал.

«Молчит, как сыч, - досадовал Данила, - может и вправду Федька наябедничал? Да разве ж это забота Разбойного приказа? Ну, повздорили родственники по пьяному делу, с кем не бывает?».

В городе подьячий проводил Зыкова до Константиновской башни, об этом месте на Москве недобрая слава ходила. Здесь располагался застенок, где проводились допросы.

«Эко меня занесло!», - поёжился Данила, пригибаясь, входя в арочный дверной проём.

В небольшом помещении, с низкими сводчатыми потолками, освещённом несколькими толстыми свечами находились князь Пожарский и думный дьяк.

Увидев Зыкова, князь молча кивнул дьяку. Тот вышел из комнаты, прикрыв за собой тяжёлую, обитую железными полосами дверь.

- Сразу говори, повинен или нет! – строго спросил Дмитрий Михайлович, ощупав  Данилу цепким взглядом.

- Да ты объясни, князь, что за вина-то на мне? – выдержал взгляд князя Данила.

- Сродного брата твоего сегодня ночью зарезали. Слуга его на тебя первого «слово и дело» закричал.

- Как зарезали?! – оторопел Зыков.

Городская стража его в Китай-городе, прямо посерёд улицы нашла. Говори.

- Был я у Фёдора вчера, князь. Торкнул его раз, для остраски. Дела семейные обсуждали. Опосля уехал, это и сторож может подтвердить.

- Да сторож так и сказал. Только Фёдор сразу вослед за тобой вышел, - князь остановил на Зыкове тяжёлый взгляд, - я нарочно к тебе гонца послал. Дьяк, что этим делом занялся, зная, что ты мою руку держишь, сначала мне обо всём поведал. Я тебе помогу, но ты мне всю правду должен сказать.

- Нет на мне крови Фёдора, князь… А когда его страже нашла? – на ум Зыкову пришла спасительная догадка.

- На третьей страже…

- Значит Фёдора в конце второй, или во время третьей стражи убили, иначе бы его раньше нашли.

- Выходит так, - согласился Пожарский, - ты к чему клонишь–то?

- А то, что я во время первой стражи через Яузскую башню проезжал. Тамошние стрельцы меня выпустили. Они подтвердят. Нет на мне вины, князь! – Зыков даже вспотел от возбуждения, рукавом отёрся.

Пожарский вышел на улицу, подозвал подьячего.

Уже через час заспанный стрелецкий десятник, нёсший караул у Яузских ворот, подтвердил слова Зыкова.

- Вот и ладно! – повеселел князь, - а то через тебя у моих супротивников появился бы лишний повод всех собак на меня повесить. Да! А за что ты братца-то, земля ему пухом, - перекрестился Пожарский, - побил?

- Отцовское наследство прибрать хотел, сестёр обидел.

- Тогда всё правильно. На чужое не зарься, но и своего за так не отдавай, - коснулся плеча Данилы князь, - куда теперь?

- В приказ, потом домой, жену успокоить. Волнуется, чай.

- Ну, иди с Богом. А я распоряжусь за поклёп Фёдорова слугу наказать.

- Да стоит ли? – пожалел сторожа Зыков, припомнив, как тому по уху съездил.

- Может и не стоит, но по закону положено, а то кляузников разведётся, не возрадуешься, - махнул рукой на Данилу Пожарский.

Злодеев, что убили Фёдора, так и не нашли. Самого его похоронили на семейном кладбище Зыковых.

Данила с Ксенией решили, что сразу после его отъезда в ту ночь, Фёдор побежал искать защиты у своих покровителей, чтобы к утру уже знать, как себя с Ксенией вести.

Зыков с семьёй переехал в отцовский дом, оставив усадьбу на заботу тиуну. Туда же отправили так до конца и не оправившуюся после смерти сына Дарью.
 
Жизнь шла своим чередом. Данила перевалил сорокалетний рубеж, огрузнел, в бороде и усах засеребрились нити седины. Анна всё также поражала своей красотой, только лучики морщинок возле глаз, да чуть проявившиеся складки у губ, выдавали её возраст. Никите исполнилось пятнадцать, а близнецам, Стёпке и Ульяне, по шесть лет. Уж как Зыков сыновей своих любил, а в Ульянке вовсе души не чаял.

У Настасьи тоже два сына подрастали. Жила она с ними на мзду от торгового дела, которым Ксения заправляла. Данила ей с лёгким сердцем отцово наследство доверил.
У самой Ксении дочь уже на выданье была. Муж, отлучённый Ксенией от дел, всё больше с дружками бражничал, а ей от того и легче, под ногами не путается.

Зыков её как-то попрекнул нерадением о муже, так она его живо отбрила:

- Это ты, братец, себе голубу по душе выбирал, а меня ни тятенька, ни муженёк будущий, когда просватали, о моём хотении не спрашивали. Вот теперь пусть хлебает. Времени у меня за делами нет, а то бы давно себе полюбовника молодого завела. И ты мне, братка, поперёк дороги не становись, а то вусмерть рассоримся, хоть и люблю тебя не меньше Варьки своей.

С того разговора Данила к сестрице с замечаниями и советами не приставал.

На Москве уж и следов от польского погостевания не осталось. Город богател, разрастался. По Руси со скрипом, но хозяйства восстанавливались, разброд и беззаконие искоренялись. Охотники из казаков и вольные люди всё дальше продвигались на восток, присоединяя к государству Московскому новые земли.

У Зыковых дела тоже в гору шли.

Данила стал заметно тяготиться службой. Войны нет, выше пятисотского не поднимешься – дворянство жидковато. Скучно. Грешным делом, нередко, зеленым вином стал баловать.

Десять последующих лет, как корова языком слизала.

«Вот что такого важного за это время случилось? – уже не раз задавался вопросом  Данила Иванович за штофом заморского вина, - Тётку Дарью похоронили. Сыновей Настасьиных он в стремянной приказ пристроил. С Анной ровно жили, вот только в богомолье она шибко ударилась, не засмеётся, не пошутит лишний раз, как раньше бывалочи. Одна радость дети. Никитка, тот от дома оторвался, за шесть лет в ротмистры в рейтарах выслужился, на юго-западных границах радеет. Стёпка о ратной службе и слышать не хочет, всё около Ксении вьётся. А та и рада стараться, сына привечает, а его подначивает: «Купца из него сделаю. У него мозгов-то поболе, чем у вас, дубоголовых. Ему не в радость в кучу собраться и по площади каблуки стаптывать». Крапива, а не баба! Ульянка, отрада, расцвела, краше матери сделалась. Боярские да дворянские сыновья аки пчёлы у розова цветка вьются. Но здесь он, помня Ксениеву отповедь,  жениха ей не подбирал. Пусть сама своё счастье пытает».

Помер царь Михаил Фёдорович. На царство помазали Алексея Михайловича. В этом же году с Зыковым напасть случилась. Объезжал он верхом лесок, что к своим землям прикупил, а конь возьми, и копытом в барсучью нору угоди, чудом только ногу не сломал, а  Данила Иванович колено сильно повредил. Болел потом долго. Колено с тех пор еле сгибалось. Под это дело испросил Зыков отставление от службы. Анну удалось уговорить в усадьбу переехать, только та условие оговорила, чтобы он церкву в деревне поставил.
 
Построил Данила Иванович и церковь и мельницу. Людишки на его земли стекались, прослышав, что не спесив хозяин, и по три шкуры с мужиков своих не дерёт. Со скуки Зыков всерьёз хозяйством занялся. Потекла неспешная, размеренная жизнь.

Года как вехи придорожные замелькали, не запомнишь, не отличишь один от другого.

Редко наезжая в Москву, Зыков о событиях в ней самой и в государстве в целом, узнавал с опозданием, а что-то и вовсе проходило для него незамеченным.

О соляном бунте, к примеру, он слышал только краем уха, а о церковной реформе узнал от Анны, которая днями напролёт пыталась объяснить ему разницу между правильным крещением тремя перстами и богопротивным двумя.

Так же запоздало узнал он о том, что Никита женился на шляхетке, принявшей православие и то, что у него есть шестилетний внук. Сын отправил жену и сына к ним в Москву, когда началась очередная война с Польшей.

Никиту они так больше и не увидели. В июне 1655 года он сгинул где-то под Минском.

Страшно потерять сына по смерти, но не менее страшно, когда живым теряешь близкого человека, и ничего не можешь с этим поделать.

Анна, за которой Зыков и раньше замечал излишнюю набожность, после гибели Никиты совсем отгородилась от мира, и жену сына за собой увела.

В доме стало уныло, как в келье схимника. Бесконечно звучавшие в нём молитвы не очищали, не приносили облегчения, а ввергали в чёрную, множащуюся день ото дня тоску.

Данила было запил, но в минуту просветления заметил, как словно в склепе чахнет Ульяна, как испуганно жмётся по углам внук Захарушка. А уж когда дочь в слезах прибежала и бросилась ему в ноги, прося защиты от матушки, которая собралась её в монахини постричь, а Захарку в монастырь отдать на воспитание, тут Зыков не стерпел.

Много разговаривать с женой, уже находящейся на грани религиозного безумия и матерью Захарушки, в не лучшем состоянии, Данила не стал. Забрал детей, и уехал в московский дом.

О том, что твориться в имении, узнавал от приезжающего по делам тиуна. Сколько раз он порывался съездить, образумить, вернуть Анну к живой, радующей и в старости жизни, но вспоминая её горящие безумием глаза, всё откладывал поездку. Можно бороться за человека с его пороками, болезнями, заблуждениями, и победить, нельзя только одержать победу над верой, ставшей его сутью.
 
Позже Зыков узнал, что мать Захарки постриглась в монахини. Об этом ему рассказала сама Анна, приезжавшая с требованием постричь и Ульяну.

Данила не узнал жену, так она переменилась. Куда делась весёлая, разумная статная красавица? Перед ним стояла сгорбленная высохшая до костей старуха, закутанная с ног до головы во всё чёрное, и гневно его хулящая:

- Покайся, Данила! Богом тебя заклинаю! Не противься воле Всевышнего, отдай дитятей в монастырь. Сам в сраме мирском погряз, безбожник, и их души незапятнанные в гиену огненную за собой тянешь! Ответишь за упорство своё богомерзкое!

- Вот что, Анна, - Зыков устало присел на лавку, избегая взгляда её нездорово блещущих, запавших глаз, - сама можешь хоть завтра в монастырь идти, противиться не буду, а Ульяну с Захаркой заживо хоронить не дам. Моё слово крепкое, знаешь меня. Не приходи сюда больше, лихо мне тебя такую видеть. Лучше бы ты умерла… Сказал, и себе поразился: «Вот оно! Вот что ему душу свело, дышать всё последнее время не давало. Не хотел бы он в свой последний час такою её вспоминать. Не эта, стоящая сейчас перед ним женщина всю жизнь в сердце его жила. Не её образ охранял его в битвах, помогая выжить. Та, единственная для него, умерла навсегда, безвозвратно сгинула, даже оболочки от неё не осталось. Дня не проходило, чтобы не спрашивал он себя, где, когда он проглядел, потерял её, что не так сделал? Изводил себя до скрежета зубовного, во всём одного себя виня, но не находил ответа. Вот почему ему так больно видеть её живой. Он уже давно похоронил ту, свою Анюту, а эта только душу бередит».

Больше они с Анной не виделись. На усадьбе сказывали, собрала она узелок, взяла посох дорожный, перекрестилась на церковь, и ушла. Куда? Да кто ж ведает?
 
Зыков уж как за Ульяну сокрушался: «Заморили девку. Кто ж её в таком-то возрасте замуж возьмёт? За всеми бедами и не заметил он, как дочь выросла. Уже и не молодка. Двадцать шесть лет не шутка. Видать так ей незамужней век свой и куковать. Такую красоту загубили!».
 
Ксения, неугомонная душа, выручила. Всё такая же, несмотря на преклонный возраст, ершистая, острая на язык, она очень помогла Даниле, когда он в Москву с дочерью и внуком перебрался.

- Ну не кручинься ты так, Данила! Всяк по своему разумению от ума отходит. Вона, Настасья-то наша, тоже на старости лет с глузду съехала. Ей бы с внуками нянчиться, а она толмача наняла, и цельными днями слушает, как он ей книжки иноземные, что она покупает, на нашем языке читает. Ульянке не говори, что я проболталась, - Ксения приложила палец, украшенный кольцом с крупным драгоценным камнем, к губам, - так вот она тоже у тётки частенько бывает. Только она не из-за чтения туда ходит, говорит: «Сама эти книжки читать выучусь, а то этот бубнит, как пономарь, слушать тошно!». Вот у толмача языкам и обучается. А что, дело нужное. Вон Стёпа-то, тоже аглицкий выучил, сам с англичанами дела ведёт. Ты уж не серчай на неё, а то скажешь, не бабье это дело.

- Да что ты, Ксюш, чего уж тут серчать. Пусть тешится, чем любо. Проворонил я её замужество, - махнул рукой Зыков.

- Чего глупости мелешь, старый! Да я нашу Ульяну за боярина просватаю, ежели она захочет. А тебе напротив, благодарность за неё, что неволить не стал. Знаю я, как за не любым жить.

И ведь сосватала… за князя. Тот со Степаном дела вёл, товары английские у него заказывал, дома у Ксении бывал. Там-то они с Ульяной и сознакомились.

Князь как Ульяну увидел, так больше взгляда от неё не отводил.
 
Как-то раз застал он её за чтением книги. Дело и для мужа не частое и многотрудное, а уж для женщины вообще невозможное.

- Так ты грамоте разумеешь? – поразился князь.

- Разумею, - смутилась Ульяна.

- А позволь узнать, что читаешь? Постой. Дай угадаю! По толщине и размеру требник, выходит. Угадал?

- Не угадали, князь, - рассмеялась девушка.

- А что же?

- «Опыты», Мишеля де Монтеня.

- Так книга эта на французском!

- На нём и читаю… - зарделась Ульяна, - а ещё на английском и на немецком немного.

Через месяц князь к Зыкову сватов заслал. А после свадьбы он с посольством ко двору Карла II отъехал, и жену с собой забрал.

Остался Зыков с внуком Захаром. Ксения часто у них бывала, реже Степан навещал.

Данила Захарке учителей нанял, по военному делу сам учил: «Внука я им не отдам! Хватит стрелецкую кровь купцами да посольскими разбавлять».

- Дни не копейка, годы не рубли – из кармана не выложишь, - вздыхала на поминках Настасьи Ксения, - вот и наше время, братка, вызванивает. Следом я пойду. И то, зажилась на белом свете.

- Да ты ещё меня переживёшь, тормоха, - подбодрил сестру Зотов.

- Скучно мне стало, Даня, - вздохнула Ксения, - дела я свои мирские переделала, племянника и внуков своих на ноги поставила. Степан-то твой, уже не купец, заводчик. Не перебила бы его у тебя, так бы по сей день и топал с пищалью наперевес. У правнуков свои бабки есть, пущай сами их в люди выводят, а я на покой, грехи замаливать.

В этом году Спасскую башню отремонтировали после пожара. Новые часы установили. Круг в поперечнике едва меньше пяти аршин. Вокруг него семнадцать медных букв, а внутри цифири. В середине небо, с золотыми и серебряными звёздами, солнцем и луной. Сам круг вращался, а луч солнечный время показывал.
 
«Красота! - не поленился, доковылял до Красной площади Зыков. Нога покалеченная совсем гнуться перестала, без костыля шагу не ступишь, - это уже третьи часы на его памяти. Может и права сестра. Вызвонят и по нему эти часы. Ну да ему-то чего жалеть, до семидесяти трёх годков дожил. Его знакомцы уже на погосте поди истлели. А Захарку он всё-таки в воинские люди вывел! По его вышло», - налюбовавшись часами, Данила Иванович похромал домой.

Армия продолжала реформироваться. Наряду с поместной конницей сотенного строя, отрядами казаков, стрелецких приказов, формировались полки «нового строя», организованные и обученные по европейскому образцу. Захара по ходатайству Зыкова записали в гусары.

Год назад  Андрусовским перемирием закончилась война с Польшей.
Россия вернула Смоленск, Дорогобуж, Невель, Велиж, Северскую землю с Черниговом и Стародубом и другими городами и землями. Польша признала за Россией право на Левобережную Малороссию. Киев на два года под свою руку брала Москва. Запорожская Сечь переходила под совместное управление России и Польши.

Через два года Захар Зыков, вернувшись после подавления бунта предводимого донским казаком Стенькой Разиным, женился на дочери незнатного московского дворянина. Данила Иванович настоял, чтобы молодые жили в его доме.

- Ежели я вам мешаю, то и в имение могу перебраться, всё одно не помру, пока внука не дождусь!  - ворчал он, пристукивая костылём.

- Да ты что, дед? Как бы мы тебе не помешали!  - приобнял деда Захар.

Когда Разина привезли в Москву, и объявили место и время казни, семидесятишести летний Зыков приказал отвезти его на Болотную площадь.

Недобро прищурив поблекшие, но ещё зоркие глаза, он наблюдал за казнью: «Вот тебе и награда по делам твоим, разбойник. И отец мой, и я, и сын, отечеству не щадя живота своего служили, теперь вон и внук мой служит для того, чтобы проходимцы на российский престол не лезли. Сколько таких на моей памяти! Гришка Отрепьев, вор Тушинский, Ванька Болотников да Всеволод польский. Так не бывать тому больше вовек, чтоб самозванцы Россией правили!».

На следующий год Татьяна, жена Захара, родила сына. Дождался-таки  Зыков правнука. Нарекли Иваном, в честь отца  Данилы.

В тот же год, в Теремном дворце Кремля, Великая Княгиня Наталья Кирилловна произвела на свет  царевича и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России.