Демоны Рождества

Рождество они поехали встречать к бабушке. Он и три его сестры. Ночной дорогой меж сказочно обсыпанных снежной бахромой елей пробирались в захолустную Купавну, не менее сказочно, как оказалось, утыканную растущими как грибы супермаркетами «Дикси» и «Магнит». Было где отовариться, а то все переживали: надо было заехать в магазин.
— Вы к кому?! — взбудоражилась, высунувшись из окна чужая, не их, бабушка. Не боясь простудиться, она дежурит у окна круглые сутки и знает кто и куда ходит.
— Вам в восемнадцатую звонить! — дает она справку как опытный консьерж после короткого допроса, скрываясь за узорчатой льдинкой окна. Поблагодарив, послушно набрали на домофоне нужную цифру.
Сходу уселись за стол. Тетка приготовила курицу по-особому, как она уверила, рецепту – с медом и уксусом. Бабушка лежит рядом, на кухне. Она больше не встает, ей — восемьдесят девять. Ест мало, пьет из бутылочки с соской холодное кофе. Ей нравится. Увидев внуков, она плачет. Щебечет что-то раненой пташкой. Все по очереди наклоняются для помазания. Бабушка чмокает их добрым беззубым ртом. Все галдят что-то, а она едва машет в ответ высохшей рукой: не слышит. Ей нужно кричать в самое ухо.
Уделив бабушке должное внимание, они принимаются за праздничный стол. Ведут разговоры о всяком, жуют. Бабушка посмеивается, глядя на них, наверно, она видит их, как в старом мутном телевизоре, и тем не менее, ей радостно. Пытается что-то сказать, но ее не слышно.
К разговорам прибавляется шум телевизора. Так кажется веселее. В такие моменты жалеешь, что плохо слушал бабушкины истории, которые она уже едва ли повторит. Тетка поставила кипятиться воду, будут пить чай. Бабушка – их праздничный пирог. Сейчас отрежут по кусочку.
— До девяносто дотянуть надо, бабуль. — В ответ она только грустно машет головой: не выйдет, внучка. Она — как жертвенный ягненок, закутанный в разноцветное одеяло.
Бабка их лежит на смертном одре, и Рождество это будет для нее последним. Да и для них, в каком-то смысле: не скоро еще они так соберутся, все вместе на Рождество.
В какой-то момент он остался с бабушкой один на один.
— Никого нет? — показала она глазами.
— Нет вроде, — сказал он, насторожившись. Бабушка же нашептала ему в ухо про демонов. Нападают, говорит, только за костыли возьмешься, они тут как тут: лежи, говорят, не вставай, куда собралась, старая? Молитва их берет не всякая, только одна выручает…
С шумом входят сестры его, прерывая этот таинственный разговор. Бабушка с опаской показывает на них глазами: молчи, мол, только между нами. Тетке не говори ничего. Беспомощно озирается она в глухоте своей.
— Ничего не понимаю, — продолжает, как только они ушли в зал, — никогда и представить себе не могла, в мыслях не было… и молюсь всегда Царю Небесный и Отче наш… а сейчас вот как… как же болит все, ты не представляешь… передать не могу.
Попросила его принести фотографии, смотрит на снимок с митинга в мае сорок пятого, любит его. В тот день пошел снег. Одеты все по погоде, тепло: женщины в платках, мужчины в шапках. И снег белыми точками на лицах. Мелкий, но все же. Теперь тех людей нет, да и завод, фармацевтический, как бы существует, но купили его иностранцы.
— Видишь, какие-люди-то были? На людей похожи… — Он только кивает в ответ: да, бабуль, да.
Скоро уезжать. По очереди подносят к изрезанному морщинами лицу свои еще молодые лица. Как черствый хлеб и свежие булки. Она обещает за всех богу молиться. На улице молча идут к машине. Сильный ветер и снег. В фонарном свете, выгнувшись дугой, безвинно мычит длиннорылый здешний дурачок.
— Не обращайте внимания! — уже поясняет из окна чужая бабушка-консьерж. — Он глухонемой и пьяный!
Они понимающе молчат и садятся в машину. Там тепло. Можно ехать. Впереди жизнь. А дурачок что-то машет им и даже вдруг грозит кулаком свободной руки, потому что другой, занятой, поддерживает спадающие расстегнутые штаны в великолепных подмерзающих разводах. Незримые демоны кружат вокруг и уносят украденные воспоминания. Темнота поглощает их. Бабушка теряется в этой темноте и самая становиться тьмой.